Вигдис Йорт

Песня учителя

В былые времена люди уходили в монастырь. Были ли эти люди глупыми или, возможно, ленивыми? Нет, если люди прибегали к таким средствам, чтобы выжить, значит, и проблемы у них были серьезные! Людвиг Витгенштейн
I

Ничего бы не случилось, если бы не случилось. Но оно все-таки произошло, причем все сразу.

Когда десятого апреля 2016 года Лотта Бёк вышла из своего старого дома на берегу речки Акерсэльва и направилась на работу, она и не подозревала, как сильно изменится ее жизнь всего за несколько недель. И все это произойдет по причинам, которые кто-то другой мог бы счесть рядом случайностей и совпадений.

Солнце висело высоко в апрельском небе, а Лотта Бёк не торопясь шла по Бломаннгата. На ней был комбинезон, хотя некоторые наверняка полагают, что подобная одежда для пятидесятисемилетней женщины – это чересчур самонадеянно. Однако Лотта Бёк держалась неплохо. Двигалась она легко, это важнее всего, а морщины на лбу – ерунда. Зато она не утратила способности быстро развернуться и побежать за автобусом. Впрочем, Лотте Бёк посчастливилось жить в центре, так что необходимость ездить на автобусе у нее возникала крайне редко. Чаще она ходила пешком, например в Академию искусств, где работала. Она владела домом в центре города, обладала быстрой и легкой походкой и смелостью разгуливать в комбинезоне, похожем на тот, в котором Мерил Стрип в фильме «Мамма Миа!» приводит в порядок греческий пансионат, не зная, что мужчина всей ее жизни уже спешит к ней.



Мы идем за пятидесятисемилетней Лоттой Бёк, которая вышагивает в комбинезоне по Бломаннгата. В последние годы она предпочитает в одежде слегка мужской стиль. Вокруг столько женщин, стремящихся компенсировать себе утраченную молодость и призывающих для этого на помощь особую элегантность – костюмы в тон обуви, сумкам, шарфам и украшениям, однако все это дорого и требует времени, а главное – доставляет неудобства. Некоторые бросались в другую крайность и махнули на себя рукой, вроде как с облегчением; этим отличались в основном те, кто всю жизнь прожил с одним и тем же мужем. Их кредо становилась практичность: короткая стрижка, очки в прямоугольной оправе, ортопедическая обувь, ветровки, мешковато висящие на постепенно полнеющих фигурах.

Лотта Бёк выбрала другой путь: небрежность, но не без претензий. Она развелась уже давно, приятеля у нее не было, зато имелись взрослая разведенная дочь и двое внуков. С ее ближайшими родственниками, уже два года как переехавшими в Австралию, в Сидней, где дочь получила степень доктора в области ботаники, Лотта теперь виделась намного реже, чем хотелось бы, и их долгим, почти ежедневным беседам с дочерью о жизни пришел конец. Этих бесед Лотте, естественно, недоставало, но она твердо решила, что справится, да к тому же о ее собственной жизни уже все сказано, верно? Поэтому сейчас частота телефонных звонков и мейлов оставалась на усмотрение дочери, а та звонила или писала, обычно когда, поссорившись с бывшим мужем, так на него злилась, что не могла бороться с желанием написать ему злобный мейл. Тогда она звонила Лотте, а Лотта помогала ей приглушить отчаяние и поменять резкие формулировки на более дипломатичные и миролюбивые. Эта роль ей нравилась, язык она любила и после подобных разговоров чувствовала глубокое удовлетворение. Впрочем, она – мать, так что иначе и быть не может.

Были у нее и подружки, тем не менее виделась она с ними реже, чем прежде. Встречи с ними словно забирали у нее больше сил, чем давали взамен. В чем причина – в подружках ли, в ней ли самой или жизненном этапе, на котором она сейчас находилась, – этого Лотта не знала. Ее жизнь стала менее насыщенной событиями, говорить с подружками не о чем, они давно уже в курсе, у кого из них какие политические и другие пристрастия, мнения никто из них не менял, так что новостей накапливалось мало, а болтать о будничной скукоте и внуках было ей не по вкусу.

Но сейчас весна, так что почему бы и не посидеть в кафе, когда наконец откроются летние террасы? Порой она ужинала в мужской компании или ходила со спутником в театр, а вот постель в последний раз делила с мужчиной очень давно. Иногда она была не прочь найти себе приятеля, спутника жизни, с которым могла бы разделить – да-да, это она прекрасно осознавала, – надвигающуюся старость, однако в список срочных дел это не входило. Знакомство, узнавание – работа непростая, и проделывать ее вновь Лотту не прельщало. Выслушивать о детстве, о былых отношениях, тех, что затянулись надолго – «надо было мне раньше разводиться», – и тех, что пустили корни – «она была моей великой любовью, и если бы не (нужное подчеркнуть), мы бы ни за что не расстались».

Особенно же ее отвращала перспектива познавать незнакомое тело, тело стареющее, на этот счет никаких надежд она не питала. Осилить такой труд по плечу только влюбленным, а она уже много лет не влюблялась, она вообще полагала, что утратила такую способность. Заводить любовника помоложе Лотта тоже не стремилась: рядом с ним она лишь острее будет переживать свое собственное старение. А сегодня она про старение не думает. Сегодня светит солнце, и Лотта шагает по Бломаннгата, направляясь в Академию искусств, которую так любит. Она хороший преподаватель, вдохновленный и живой, об этом она нередко слышит, а сейчас весна, щебечут птицы, Лотта Бёк только что зашла в кафе, купила латте с соевым молоком и теперь несет в руках стаканчик с кофе. На ней чудесные солнечные очки, купленные в «Ретро» в Кристиансанне.

Обстановка в мире оставляет желать лучшего, но на душе у Лотты легко, и она чувствует радость: она рада, что не моложе, чем есть, рада, что жизнь ее пришлась на достаточно простое время и живет она в спокойной и мирной стране. Это значит – одернула она себя, – что за последние двадцать лет ее страна успела поучаствовать в разных войнах, но все они проходили на чужой территории и ее соплеменников особо не затронули. Когда живешь здесь, в Норвегии, то и не скажешь, что это государство участвует в каких-то войнах. Местные жители, может, и не знают, но Лотте, например, это хорошо известно, потому что она часто читает лекции о творчестве Бертольда Брехта, а когда изучаешь Брехта, невозможно не знать, что когда говорят о действиях в защиту прав человека, нередко на самом деле подразумевают войну. Когда правительства подписывают мирный договор, маленький человек пишет завещание. Тот, кто на протяжении многих лет рассказывал о творчестве Брехта, без прикрас видит саму суть международных конфликтов. И, тем не менее, на собственной шкуре Лотта войны не чувствовала. Да, именно так. Она не ощущала войну на собственной шкуре.

Лотта остановилась и прислушалась к себе. Нет, ничего. Многое ли изменилось бы, прочувствуй она войну? Вероятнее всего, нет. Но если бы война коснулась многих, коснись она сотен тысяч норвежцев, они, возможно, вышли бы на улицы и потребовали прекратить войны, тотчас же, немедленно и с совершенно другим настроем, нежели то, с которым она сама или некоторые ее студенты протестовали против войн, когда писали статьи или выходили на первомайскую демонстрацию. Если бы они ощущали войну на собственной шкуре. Если бы война причиняла боль отдельным норвежцам. Но дела обстояли иначе.

Лотта Бёк прошла мимо бомжа, вечно отиравшегося где-нибудь возле Академии искусств. Сейчас он стоял, уткнувшись в стену, а над приспущенными штанами белели ягодицы. В руке дрожала бутылка «Рингнеса». Возможно, он успел почувствовать войну на собственной шкуре. Лотту переполняла благодарность: она способна испытывать радость, война ее не тронула, как бы ей того порой ни хотелось. Она прошагала мимо румынской попрошайки, всегда по утрам сидевшей возле ворот Академии, бросила на ходу мелочь в бумажный стаканчик нищей и вошла в ворота. Лотта оставила позади стойку для велосипедов и кивала направо и налево – тем, кто двигался ей навстречу, кто взял в столовой кофе, но пить его отправился на улицу, потому что светило солнце и была весна. Первый весенний день. Весна чувствовалась во всем.

Лотта открыла дверь главного входа с улыбкой, ведь откуда ей было знать, что сегодняшний день положит конец тому существованию, которое она считала привычным. Лотта Бёк прошла к своему столу, благодарная за переполнявшую ее радость. Случалось подобное нечасто. В жизни ей, как и многим другим, порой приходилось непросто, но как раз те, кому однажды пришлось непросто, способны ощущать благодарность, когда радость вдруг возвращается – а весной это обычное дело. У ее дочери все хорошо, у внуков тоже, у нее самой есть постоянная работа, которую она любит и умеет выполнять, разнообразные интересные должностные обязанности и никаких проблем с деньгами, так почему бы и не радоваться?

Сегодня она собиралась рассказать первокурсникам с факультета актерского мастерства о пьесе Бертольда Брехта «Добрый человек из Сычуани».

Вероятнее всего, за свою карьеру многим из них предстоит в ней сыграть. Сложность в том, чтобы заставить их понять реализм и его актуальность. Первокурсники с факультета актерского мастерства отличаются амбициозностью, и заинтересовать их общественными механизмами, их самих напрямую, на первый взгляд, не касающимися, очень нелегко. В этом и состояла ее цель – чтобы они оторвались от себя, осознав собственную вовлеченность в общественный порядок, а значит, и свою ответственность.

Подготовилась Лотта хорошо. Она взяла записи и уже собралась отправиться в аудиторию для семинаров в другом конце здания, когда к ней подошел какой-то юноша. Он представился, но его имя тут же вылетело у нее из головы. Кажется, прежде она его не встречала, однако тут около пятисот студентов, и она преподает в основном у тех, кто занимается театром. Юноша сказал, что учится на режиссерском факультете, изучает съемку, а сейчас работает над проектом, посвященным основным преподавателям Академии искусств. Он хотел бы снять, как они ведут занятия, но не только. Еще его интересует их жизнь за стенами университета, потому что основная цель проекта – продемонстрировать взаимосвязь между жизнью и преподаванием. Именно взаимодействие этих сторон жизни преподавателя он и желает изучить. Не хочет ли Лотта Бёк принять участие? В нескольких словах описав проект, он оставил свои контакты, Лотта пообещала подумать и направилась в свою аудиторию.

Стараясь угодить студентам, преподаватели Академии искусств шли на многое. Некоторым, например, студенты почти круглосуточно писали эсэмэски. Поэтому преподавать здесь было увлекательно, но и сложно. Если тебе довелось стать научным руководителем у студента, работающего над каким-нибудь личным проектом – а таких было много, то ты рисковал поддаться чувствам, а научное руководство в такой ситуации осложняется излишними эмоциями.

С Лоттой такое происходило редко, но для сотрудников это было больное место, особенно для тех, кто осуществлял научное руководство среди студентов режиссерского факультета, и особенно – среди четверокурсников, таких, как этот юноша. На Лотту он произвел приятное впечатление: чуть неловкий, но располагающий, не выскочка и не зазнайка, в отличие от многих студентов режиссерского факультета. Лотта пообещала подумать над его предложением. И она думала. Рассказывала о бурной жизни Бертольда Брехта и думала. Цитировала некоторые наиболее известные стихотворения Брехта и думала. Коротко пересказывала сюжет «Доброго человека из Сычуани» и думала. Трое богов спустились на землю проверить, как живется людям, и быстро поняли, что живется тем не очень. Лотте представила, как за столом в семинарской аудитории сидит юноша с камерой. Люди крадут, предают, подличают и убивают, и никто из них не желает даже приютить богов ненадолго у себя в доме. Никто, кроме проститутки Шен Те – доброго человека. Шен Те разрешает богам пожить у нее, и перед возвращением домой боги, разочарованные людьми, преподносят в дар Шен Те магазин, чтобы женщина перестала заниматься проституцией. Но Шен Те, добрый человек, чересчур добра, чтобы торговать.

Первокурсники полулежали на столах. Некоторые уткнулись в лэптопы, и Лотта подозревала, что к Брехту то, чем они занимаются, отношения не имеет. И она бросилась спасать ситуацию. Лотта чуть наклонилась вперед и заговорила громче. «Шен Те чересчур добра для торговли, – сказала она, – тем, кто не может заплатить, Шен Те отдает продукты бесплатно», – и Лотта заговорила голосом матери, умоляющей сжалиться над ее голодными детьми, а потом голосом Шен Те, не способной отказать ребенку. Лотта говорила голосом умирающего старика: «Любезная Шен Те, единственный добрый человек в нашем городе, не угостишь ли мое старое тело чашкой риса, чтобы смерть забрала меня не голодным?» И отказать Шен Те не в силах. Шен Те раздает еду бесплатно, и теперь студенты прислушиваются, а камера сейчас наверняка поймала бы тот момент, когда до студентов доходит, что если так будет и дальше продолжаться, то магазинчик свой Шен Те потеряет. Они представляют, что будет, если ничего не требовать взамен. Они и сами себе часто говорят то же самое: будешь все время давать деньги румынской побирушке и тому нищему, что околачивается на углу Бломаннгата и Тересенлунден, а потом еще и той, что окопалась возле супермаркета рядом с парком, – и до общежития доберешься уже до нитки обобранным. Всем хочется быть добрым, но как этого добиться?

Студенты внимательно слушали. Как же теперь поступит Шен Те? И как поступать им самим? «Мы подошли к решающему моменту, – сказала Лотта, – Шен Те выдумала себе злого кузена». Раз в месяц она наряжается в мужскую одежду и, представляясь собственным двоюродным братом, идет в город возвращать долги. «В наших краях добрый человек недолго остается добрым. Когда кормушка пуста, лошади кусаются. Увы, когда свирепствует нужда, о наставлениях богов забывают».

Продолжение следует.



Перед уходом Лотта постучалась в кабинет коллеги, Лайлы Май. Лайла преподавала в Академии теорию живописи и сразу же поняла, о ком из студентов идет речь. «Таге Баст – юноша многообещающий, трудолюбивый и не обделенный талантом», – сказала она. – Ему тридцать три, в целом для Академии искусств староват, но на режиссерском обычно учатся студенты постарше». И Лайла посоветовала Лотте «поучаствовать» – так она выразилась.

Получив в тот же вечер сообщение от Таге Баста, в котором тот интересовался, не успела ли она подумать над его предложением, Лотта ответила, что готова ему помочь. Потом он спросил, можно ли начать съемки уже на следующий день, и она согласилась, потому что в описании проекта говорилось, что действовать необходимо быстро, без предварительной подготовки и планирования. А когда он попросил разрешения зайти после занятий к ней домой, Лотта, слегка поколебавшись, согласилась и на это – снова ради проекта. Правда, она тотчас же добавила, что вечером ждет к ужину гостей. В ответ Таге Баст прислал смайлик.

Лотта взялась за уборку. Она прибиралась и думала, во что же ввязалась. Взаимосвязь между преподаванием и жизнью? Ну да, они, безусловно, связаны, но связь эта очень тонкая, объяснить ее нелегко, а уж поймать в объектив камеры – тем более. Возьмем, например, тех же румынских попрошаек. Какая связь между творчеством Брехта и ее отношением к попрошайкам? Порой она бросает им какую-нибудь мелочь, а порой нет, это зависит от ее настроения, от того, торопится ли она, имеются ли у нее при себе монетки и легко ли их достать и есть ли время рыться в карманах. Если уж совсем честно – а в этом, решила Лотта, она ни за что не признается Таге Басту, – чаще всего попрошайкам перепадало от нее что-нибудь, когда она чего-нибудь очень хотела. Чтобы анализ крови не показал чего-нибудь страшного, чтобы дочка успела написать диссертацию. Она словно старалась заслужить милосердием хорошие новости. Глупо, но это правда. Впрочем, об этом вовсе необязательно кому-то рассказывать. А что касается Брехта, то он наверняка защитил бы и тех, кто дает, и тех, кто не желает давать или проявляет милосердие иными способами. На это он намекает в своем стихотворении «Ночлег», которым Лотта любит заканчивать свои лекции о Брехте и которое вполне можно зачитать для Таге Баста. Это стихотворение о человеке, который каждый вечер собирает на Манхэттене деньги для ночующих под мостом бездомных, чтобы тем хватило на койку в ночлежке. «Мир от этого не изменяется, – пишет Брехт, – но несколько человек получают ночлег. На одну ночь укрываются от ветра. Снег, предуготованный им, падает на мостовую. Но мир от этого не меняется. Человек, не захлопывай книгу, которую ты сейчас читаешь! Несколько человек получают ночлег. На одну ночь укрываются от ветра. Снег, предуготованный им, падает на мостовую. Отношения между людьми не улучшаются»[1]. Нет, не улучшаются.

«Это стихотворение, – обычно говорила Лотта студентам, – советует нам применять, сталкиваясь со страданиями, две стратегии. Нам следует помогать отдельным страждущим, но главное – стараться повлиять на причину страданий». Да. Она была согласна с собой. То есть с Брехтом. И никто не может обвинить ее в том, что она не старалась повлиять на причину страданий. Она голосует за партии, выступающие за общечеловеческое равноправие как на национальном, так и на международном уровне. Она подписывала всяческие петиции – например, за запрет ядерного оружия и смягчение миграционной политики. Состояла в совете правления Общества полезных растений. Чего еще ждет от нее этот Таге Баст? Какой еще связи между тем, как Лотта Бёк преподает, и ее собственной жизнью?

Чем она занята, когда не преподает? Готовится к следующему занятию. Читает и рецензирует дипломы и диссертации. Изучает материалы, необходимые для заседаний совета правления. Пишет статьи о театре в эпоху Интернета и «Нетфликс». Проводит много времени в одиночестве. Одиночество она любит, оно дает ей ощущение предсказуемости. Она читает. Следит за событиями культуры. Разумеется, часто бывает в театрах и посещает все важные выставки, хотя – и это она осознает – не так часто, как прежде. Честно признать, подобные мероприятия не обогащали ее, не давая ей ни новых знаний, ни эмоций. Но об этом она не станет рассказывать студенту-четверокурснику. Ему вовсе не обязательно знать, что искусство утратило ту власть, которой обладало над ней в молодости. Конечно, великих это не касается – Брехта, Ибсена, Шекспира. Почти все остальное казалось ей… сказать «незначительным» было бы перегнуть палку, но, возможно, слегка скучноватым.

На протяжении всей своей карьеры Лотта Бёк поддерживала искусство, ратовала за щедрые субсидии и увеличение бюджета на культуру, а еще протестовала против закрытия институтов культуры. Ее мнение не изменилось и по сей день, да, она до сих пор считала, что искусство и культура занимают особое место в обществе, однако сейчас Лотта прибегла бы к аргументации, больше похожей на защиту: созидание искусства не несет разрушений, в отличие от многих других человеческих действий. Возможно, попытки создать концептуальное искусство – это мартышкин труд, но далеко не худший по сравнению с другими результатами такого труда. И те, кто выбирает эту стезю, проводят работу над собой, вынуждены постоянно анализировать самих себя и причины своих поступков, впрочем, все, кто всерьез интересуется искусством и культурой, развивают в себе склонность к самоанализу. Лотта не знала, имеется ли у этой тенденции научное объяснение, но именно об этом свидетельствовал ее собственный опыт, а опыт у нее накопился немалый. Самоанализ – штука неплохая. Именно отсутствие самоанализа привело к тому, что мир катится в тартарары. Жадные до власти не стараются разобраться в себе и собственных мотивах, они, судя по всему, вообще не понимают, что ими движет.

Обо всем этом Лотта Бёк размышляла, отмывая ванную, чтобы Таге Басту не вздумалось показать всем остальным, будто она живет в свинарнике. Но потом она решила, что он, пожалуй, удивится, увидев, как у нее грязно и не прибрано. У Лотты появилось желание удивить Таге Баста. А потом она подумала, что истина, которую она решила скрыть от студента-четверокурсника и которая заключалась в том, что Лотта больше не верила в искусство так, как прежде, – эта истина уже стала для него очевидной. Поэтому он и решил снять преподавателей Академии искусств во время занятий и, главное, во время, свободное от занятий. Ему хотелось показать громадную разницу между их преподаванием и их жизнью, показать, как они в аудиториях разглагольствуют о революционной силе искусства, а потом возвращаются домой, в свои со вкусом обставленные квартирки и планируют следующий отпуск в Берлине или Флориде. И хотя перед Таге Бастом с его камерой они постараются произвести впечатление натур, страстно влюбленных в искусство, от камеры все равно не укроется отсутствие страсти и тревог, той боли, которая по-настоящему отличает тех, кто искренне борется с собой в попытке создать искусство или донести его до других. Камера наверняка запечатлеет журнальчики по дизайну интерьеров, принадлежащие жене преподавателя по истории скульптуры и сложенные у них дома в коридоре, причем сам преподаватель истории скульптуры этого даже не заметит, зато заметит тот, кто будет смотреть фильм Таге Баста. Насколько они вообще правдивы, когда проповедуют искусство, способное менять судьбы? Разумеется, весь проект – это ловушка, так получается, что сейчас она отдраивает ванну ради того, кто бросил ей приманку?

Лотта отбросила в сторону тряпку, жалея, что согласилась. Не нужен ей дома никакой Таге Баст и его проницательная видеокамера. Она присела на крышку унитаза, но через несколько минут встала, позвонила председателю Общества полезных растений и спросила, расцвела ли кислица. Председатель предложил проверить у озера Согнсванн.

Лотте не спалось. Ее мучила тревога. План Таге Баста она разгадала, и это хорошо, но кое-что ее беспокоило: если между ее жизнью и преподаванием пролегла такая огромная пропасть, что ей страшно впустить в дом студента-четверокурсника, значит, надо что-то предпринять?

Когда она проснулась, светило солнце. Она постаралась положить конец раздумьям о том, как сегодня одеться, но не получилось, и Лотта рассердилась. Она натянула вчерашний комбинезон, а под него – льняную мужскую рубашку, оставшуюся от последнего любовника, и обула кроссовки. Кроме обычной кожаной сумки, с которой ходила каждый день, Лотта положила в корзинку ворох фотографий, сделанных во время различных постановок «Доброго человека из Сычуани», а корзинку сунула под мышку. Она взяла их не ради Таге Баста – Лотта, заканчивая лекции о «Добром человеке из Сычуани», всегда показывала студентам снимки с различных постановок, теперь сложила материалы в корзинку.

В кофейне по пути она взяла капучино с соевым молоком и двинулась к Академии искусств. В мусорном баке справа снова рылся бомж с вечной банкой «Рингнеса» в руке. По другую сторону от ворот сидела румынская нищенка с бумажным стаканчиком, куда Лотта бросила полученную в кофейне сдачу. Лотта вошла в ворота и направилась к дверям, когда к ней подскочил Таге Баст – он рассыпался в извинениях, – он опоздал, хотя собирался прийти пораньше и снять, как она входит в ворота. Но он опоздал на автобус, потому что… Дальше следовал долгий рассказ о неприятностях, обрушившихся на его голову этим утром. Закончился рассказ просьбой. Не затруднит ли Лотту чуть вернуться назад, дождаться сигнала от него и заново пройти весь путь от ворот? От нее всего-то и требуется – делать вид, как будто она идет тут не во второй раз за утро. Так он сказал.

Сделать вид, будто бы это не во второй раз? Но ведь на самом-то деле это во второй раз. Значит, вот как он работает – будто бы? Ее подмывало сказать, что если он опоздал на съемку собственного фильма, к тому же, насколько она может судить, фильма, задуманного как документальный, с какой стати он теперь просит ее вести себя «как будто бы». Но Лотта взяла себя в руки. Портить настроение им обоим ей не хотелось, как и разрушать едва начавшееся знакомство – тем более она уже согласилась участвовать, а, следовательно, он обладает над ней определенной властью. От него, его камеры и монтажа зависит, какой она предстанет. Это она понимала. И еще она вдруг на собственной шкуре ощутила, как чувствовали себя многие из тех, кто на протяжении всей истории кинематографа снимался в фильмах, представляемых документальными. Боясь испортить отношения с режиссером и съемочной группой, они соглашались вести себя «как будто бы» и, сами того не осознавая, становились пешками в режиссерской игре, помогая ему выразить его собственное мнение.

Так она думала, но просьбу Таге Баста, тем не менее, выполнила, вернулась к воротам и встала так, чтобы увидеть, когда он подаст сигнал. Он принялся вытаскивать из рюкзака камеру. По сигналу она должна была двинуться от ворот к входу в здание, как будто бы в первый раз за это утро. Ну, а пока ей пришлось дожидаться, стоя к мусорному баку и бомжу намного ближе, чем хотелось бы.

Наконец Таге Баст вытащил камеру. «Может, он родственник скульптора Эрнульфа Баста? – думала она, нетерпеливо поглядывая на часы. – Хотя вряд ли. Этот смуглый, прямо словно с юга». Она подняла взгляд, бомж в этот момент тоже поднял голову и посмотрел на нее: сперва глаза у него были мутными, но как только он встретился взглядом с Лоттой, то вроде как пробудился. Тут Таге Баст подал сигнал, и Лотта как можно более непринужденно вошла в ворота и двинулась к дверям, как будто бы. «Вперед, вперед», – шептал Таге Баст, когда Лотта открыла дверь. Она направилась к кабинету, где положила вещи на стол. «Давайте дальше», – шептал Таге Баст, и будь это обычный день, Лотта побежала бы в туалет, помочилась, вымыла руки и посмотрелась в зеркало, но сейчас она этого делать не стала – всему должны быть пределы.

Разумеется, ей хотелось понять, каким образом ее преподавание связано с личной жизнью, но она сомневалась, что для этого требуется окунуться в проект Таге Баста с головой. Она вытащила из сумки конспекты и достала из корзинки фотографии, сделанные во время двадцати различных постановок «Доброго человека из Сычуани». Закончив лекцию, она раздаст их студентам и попросит изучить снимки самостоятельно. Так студенты поймут, что толкование пьесы, предложенное Лоттой, – лишь одно из множества возможных и что внешняя картинка усиливает восприятие. Иными словами: им следует прочитать текст самостоятельно. Лотта подозревала, что студенты не читали изучаемых пьес и думали, что достаточно послушать ее лекции.

«Вперед», – прошептал Таге Баст, и Лотта вошла в ту же аудиторию, что и накануне. Студенты уже сидели на местах – пили кофе, смотрели в телефоны и лэптопы. На пороге Лотта замешкалась, и Таге Баст прошептал: «Действуйте, как обычно». «Ладно-ладно», – подумала она, но, памятуя про отношения и настроение, промолчала. Она подошла к столу, служившему ей лекторской кафедрой, и поставила рядом сумку.

– Это Таге Баст, – представила она парня, – он учится на четвертом курсе Академии и работает над проектом, цель которого – снять некоторых преподавателей. Наверное, чтобы показать, какие они никчемные. – Она улыбнулась. – Вы не против? Если кто-то из вас не хочет, чтобы его снимали, скажите, и мы откажемся от этой затеи.

Но возражений не последовало. Лотта подумала, что, наверное, стоило заранее собрать с них письменные согласия, потому что сейчас, когда его уже снимают, не каждый согласится поднять руку. С другой стороны, знай они наперед, что их будут снимать, они иначе оделись бы, по-другому разговаривали и вели бы себя как кинозвезды. Ведь если засветиться в фильме многообещающего молодого режиссера, то и карьера потом сложится иначе. К тому же студенты Академии искусств вообще охотно помогают однокашникам и к искусству относятся очень серьезно. Чтобы кто-то смеялся над другими – такое случалось крайне редко.

Таге Баст отошел в сторону.

Шен Те выдумала себе злого кузена. Раз в месяц она наряжается в мужскую одежду и, представляясь собственным двоюродным братом, идет в город возвращать долги. Лотта нависла над студентами, протянула жадные руки и заговорила грубым голосом, подражая кузену Шен Те.

– Все чаще наряжается она собственным кузеном, – рассказывала Лотта, – и жители городка скучают по Шен Те, доброму человеку. Куда же она подевалась, та, чьей добротой они прежде бесстыдно пользовались? Но двоюродный брат оставляет их вопросы без ответа. Но потом Шен Те забеременела, – Лотта провела рукой себе по животу, – и под мужским костюмом живот уже не скрыть, поэтому ей приходится сбросить личину кузена.

– Ах, Шен Те, ты ли это?

– Мы оба – это я!

Не знаю почему, но быть добрым одновременно с другими и с самим собой оказалось слишком сложно.

Ах, мир такой сложный!

Тот, кто помогает обиженным, сам оказывается таким.

В этом мире что-то не так.

Почему зло награждается и почему добро ждет такое жестокое наказание?

Боги вновь спускаются в городок, и Шен Те в отчаянии задает им эти вопросы, молит их не покидать ее, не дав совета, однако боги лишь качают головами и возвращаются на небо. «Помогите!» – таково последнее сказанное Шен Те слово.

Произнеся последнее «помогите», Лотта довольно долго молчала. Она вглядывалась в студентов и пыталась понять, узнали ли они в этом «помогите» себя самих. Судя по всему, некоторые узнали, и, продолжая, Лотта уже смотрела только на них: «А потом происходит нечто весьма характерное для пьес Брехта. На сцену выходит рассказчик, он разрушает иллюзию и напоминает нам, что мы в театре. Рассказчик говорит, – тут Лотта перешла на шведский, потому что считала шведский перевод более удачным, чем норвежский:

О публика почтенная моя!Конец – неважный. Это знаю я.В руках у нас прекраснейшая сказкаВдруг получила горькую развязку.Опущен занавес, а мы стоим в смущенье —Не обрели вопросы разрешенья.От вас вполне зависим мы притом…[2]

Произнося последние слова, она показала на студентов. «От вас вполне зависим мы притом…» Лотта повторила эту фразу в третий раз, чуть тише и выделяя каждое слово.

– Придумать финал – это ваша собственная задача. Финал открыт. Финал отсутствует, – проговорила она, – мы сами решаем, чем закончится пьеса. Это наша ответственность. Когда мы… нет, когда вы выйдете сегодня из этой аудитории, а произойдет это очень скоро, то каждый из вас по отдельности решит, как закончить эту пьесу, и определяется это поступками, которые вы совершаете.



Это были громкие слова. Но в какой-то степени правдивые. Лотта действительно так считала. Эти слова побуждали к действию, ведь она пусть и не напрямую, но намекала, что именно их жизнь и дела влияют на ситуацию в мире, так что в определенном отношении ее мысль внушала надежду. Однако на деле выполнить подобное сложно. До Лотты дошло вдруг, что она, слегка приоткрыв рот и навалившись на стол перед собой, бездумно пялится в стенку перед собой. Сколько она уже так стоит? Студенты смотрели на нее – ей показалось, что более заинтересованно, чем прежде, и едва ли благодаря Бертольду Брехту.

Она попыталась встряхнуться, и ей почти удалось, после чего она принялась раздавать студентам фотографии с разных постановок «Доброго человека из Сычуани». Она заметила, что Таге Баст, о котором она почти позабыла, все еще снимает. Он подал ей знак, чтобы она действовала как обычно, хотя с ней только что произошло нечто, чего никогда не случалось прежде: она выпала из реальности, разинула рот и стала ворон считать. Кстати, интересно, почему говорят «ворон считать»?

Лотта взяла конспекты и сумку и направилась к выходу, у порога бросив: «До завтра!» Она вернулась в свой кабинет, а Таге Баст шагал следом. Когда она положила на стол вещи, он прекратил съемку. «Отлично прошло!» – сказал он. Лотта улыбнулась. Потом Таге Баст сообщил, что сегодня беспокоить ее больше не станет, у него и свои дела есть, но спросил, когда она собирается домой. Лотта ответила, что домой сегодня не собирается, потому что на озере Согнсванн расцвела кислица. Поэтому – и Лотта показала на корзинку – она поедет на Согнсванн за кислицей, а он, если хочет, может присоединиться. Он не смог скрыть разочарования, но спустя несколько секунд вроде как даже обрадовался.

Чтобы не стоять в пробках, они поехали на метро. Народа в вагоне было довольно много, поэтому Таге Баст, к счастью, снимать не стал. И по той же причине они всю дорогу молчали. Когда на Согнсванн, конечной станции, поезд остановился и двери открылись, Таге Баст тотчас же выскочил, чтобы успеть снять, как она выходит – одной из последних, с корзинкой под мышкой. Он спросил, далеко ли им идти. «Несколько километров», – ответила она. Похоже, он решил, что это далеко, опустил камеру и выключил ее.

Говорили они мало, просто шли вдоль озера, она – чуть впереди, будто проводник, пропуская бегунов. Вскоре она свернула на пустынную тропку, а пройдя двести – триста метров, она сошла с тропинки и побрела по траве, под деревьями, ощущая лес. На нее опустилась лесная темнота, а между тяжелыми еловыми ветвями просачивался свет. Лотта все думала, появится ли ощущение леса, если она придет сюда не одна, а с посторонним, но оно появилось. Покой, который давали ей большие деревья, запах травы, земли и всего, что росло вокруг словно бы в тайне, словно прежде, до нее, этого никто не видел.

Лотта напрочь забыла о Таге Басте. Всего через двадцать минут она набрела на поляну кислицы под еловыми деревьями, и ее охватила знакомая радость, которая непременно возникала, когда Лотта находила то, чего искала. Она остановилась и подождала Таге Баста, который шагал метрах в пяти позади нее с камерой в руках. «Чш-ш!» – прошипела она, сама не зная зачем.

Пели птицы. Лотта показала на кислицу, и он снял ее. «Что это?» – Наверное, почувствовав торжественность момента, он задал этот вопрос шепотом, и она, улыбнувшись, ответила: «Кислица». Она сорвала несколько цветков, сунула себе в рот, а пару протянула ему. Он принялся нерешительно жевать их, а затем кивнул, кажется, удивленно. «Освежает», – сказал он, нагнулся и сорвал еще несколько цветочков с похожими на клевер или на вафельное сердечко листьями. Внимательно рассмотрев маленькие белые цветы с пятью лепестками и тонкими сиреневыми полосками, он положил их в рот. А что она с ними делает? Добавляет в салаты, в холодные соусы, посыпает рыбу, готовит настойки. Он еще раз заснял цветочки и Лотту. Она рвала кислицу и складывала в корзинку, пока та не наполнилась доверху.

На лес опустилась тишина. Пахло землей и сыростью, и, к счастью, пока она рвала цветы, он молчал, поэтому ей было слышно, как поют птицы. Ветер тоже замер и прислушивался. Больше ей ничего знать не хотелось. Не знать – это просто. Закончив, она поднялась, он выключил камеру, они молча вернулись обратно к метро, вошли в поезд и вышли каждый на своей станции.

Лотта свернула с улицы, прошлась вдоль речки и вошла в кирпичный домик с окнами, выходившими на растущие на берегу деревья, с двумя большими каминами – одним в гостиной и одним в кухне, с массивными деревянными балками под потолком. Дом ей достался довольно дешево, потому что долго пустовал, а владел им банк в Южном Трёнделаге. К тому же тогда, больше двадцати лет назад, этот адрес был намного менее привлекательным, чем сейчас.

Она наткнулась на этот дом как раз во время развода, и иногда ей казалось, будто это судьба. Самых ранних документов на дом она не видела, и в каком году его построили, не знала, однако ей было известно, что последний владелец, разорившись, попал в лечебницу для душевнобольных, где и свел счеты с жизнью. После него осталась куча вещей, которые ей пришлось разбирать, а старый запертый сейф Лотта даже сохранила. «Может, в нем что-нибудь ценное спрятано», – шутила она. Когда она поворачивала за угол на улице Товегата и видела среди деревьев свой дом, позолоченный лучами вечернего солнца, ее захлестывала благодарность.

Едва она открыла дверь, как телефон пискнул. Сообщение от Таге Баста. «Спасибо за прогулку по лесу. Получилось волшебно. Надеюсь вскоре выпить сиропа из кислицы. Читал в Интернете, что она очищает кровь. Встретимся на неделе?»

Кровь ударила в голову, но когда Лотта перечитала сообщение, то увидела, что на самом деле там написано: «Поснимаем на неделе?» – а это нечто совсем иное.

И тем не менее.

Уже приняв душ, налив бокал красного вина и сидя в пижаме перед камином, она ответила: «Да».

Надо бы ей узнать, что еще вырастает из земли в это время года. Весна – хорошее время.

В последующие дни занятий у нее было мало, но зато административной работы, заседаний кафедры, отчетов и курсовых вполне хватало. Она сидела в одиночестве или же в компании коллег в местах, отведенных для преподавателей, но два раза мельком видела и Таге Баста. В первый раз это произошло в столовой – она как раз взяла себе чили кон карне, блюдо дня, когда на пороге появился Таге Баст с камерой. Он снимал относительно новенькую преподавательницу балета. В столовую он вошел, пятясь, а она, одетая в трико, воздушной походкой балерины двигалась прямо на него. Все танцоры здесь, что неудивительно, ходили в спортивной одежде – в трико или более свободном одеянии. Эта преподавательница предпочитала обтягивающее трико. Лотта подхватила тарелку и удалилась к себе в кабинет.



Еще через пару дней она заметила его, когда собиралась домой. Таге Баст сидел на скамейке по другую сторону вымощенной брусчаткой площади, рядом с ним расположился еще один парень – видимо, однокурсник. Уткнувшись в экран телефона, они громко хохотали. Лотта тотчас же заподозрила, что смеются они над ней, но тут же пристыдила себя за такую самовлюбленность. Рассказывая о своей работе, она обычно говорила, что общаться с молодежью – занятие в высшей степени благодарное и побуждающее к саморазвитию, ведь люди молодые постоянно растут, находятся в движении и не дают ей остановиться. А вот сейчас в голову ей пришла ужасная мысль: что, если все эти юные студенты вокруг, наоборот, тянут ее назад? Вдруг они заражают ее своим юношеским нарциссизмом?

Уж слишком она инфантильна и глупа в своих эмоциях. Особенно последние несколько дней.



Почти каждый вечер, где-то с одиннадцати до двенадцати, сидя перед камином с книгой и бокалом вина, Лотта получала сообщения от Таге Баста. Набор фраз слегка менялся, однако он каждый раз писал, что ждет не дождется, побыстрее надеется снять ее следующую лекцию о Брехте, но особенно мечтает снова прогуляться с ней по лесу. Еще в его сообщениях было что-то о настойке, собирательстве и лесном полумраке.

Когда она пришла, он, как и договаривались, стоял возле входа в здание Академии искусств. Сегодня Лотта предпочла комбинезону серые мужские брюки с низкой посадкой и карманами, а также белую рубаху, тонкую и просторную. Волосы Лотта распустила, а через грудь по обыкновению перекинула ремень кожаной сумки. Из дома она вышла относительно бодрая, ей хотелось побыстрее начать лекцию о брехтовской «Мамаше Кураж», возможно, самой главной его пьесе, хотелось, чтобы студенты актерского факультета поняли всю ее невероятную важность, ключевые моменты о мире и о нас самих, которые в ней раскрываются. Лотте не терпелось растолковать студентам, что общественные и межчеловеческие механизмы, описанные в пьесе, действуют и в нашей собственной жизни, причем прямо сейчас. Вдобавок ко всему у нее появились некоторые соображения о том, какие съедобные растения можно обнаружить сейчас в долине Маридален, куда собиралась после обеда свозить и Таге Баста.

Погода выдалась чудесная, намного теплее, чем неделю назад, по-настоящему весенняя. Поравнявшись с автобусной остановкой на Товегата, она увидела там на скамейке бомжа, обычно отиравшегося возле Школы искусств. Когда она проходила мимо, он поднял голову и окликнул ее по имени: «Лотта Бёк?» Лотта съежилась и, встревоженная, заспешила дальше по улице. Что бы это могло значить? В этот же миг на солнце набежала туча, и все звуки вдруг стихли, как бывает при солнечном затмении – птицы умолкают и кажется, будто машины и трамваи тоже замирают, но, к счастью, это быстро прошло, солнце снова засияло, машины с трамваями привычно загудели. Однако тревога не покидала Лотту всю дорогу до церкви на Товегата.

Возле церкви она поняла, что бомж, разумеется, просто нашел ее в каталоге Академии искусств. Каталог этот валялся везде, где ни попадя, а краткая справка о каждом из преподавателей была в нем снабжена фотографией. Румынская побирушка сидела на своем привычном месте, но неожиданное приветствие бомжа так выбило Лотту из колеи, что она позабыла про капучино на соевом молоке, и поэтому мелочи побирушке не перепало. Лотту тянуло объяснить ей все, но ничего бы не вышло, поэтому она лишь ускорила шаг и отвела взгляд. Вообще-то она и прежде старалась не смотреть побирушке в глаза, но прежде ничего страшного в этом вроде как и не было, ведь монетки-то она ей давала. Так вот как, значит, – она дает милостыню, чтобы не смотреть нищенке в глаза? Облегчает себе жизнь? Лотта решила было вернуться и дать побирушке сотенную банкноту, однако и это было бы неправильным.

Она уже ушла довольно далеко: несмотря на все мысли и колебания, ноги ее продолжали шагать, и теперь необъяснимый стыд, охвативший ее, когда бомж окликнул ее по имени, вернулся, и Лотта понимала, что стыд этот станет еще сильнее и будет мучить ее весь оставшийся день, и в фильме Таге Баста это станет заметно. И тут она увидела его – с камерой в руках он ждал ее возле дверей. Он что, все это время снимал ее? Таге Баст написал, что будет ждать ее возле входа в 8:50, сейчас уже 8:54, а четыре минуты в кино, бывает, тянутся вечно.

Она вошла в кабинет, а он снимал ее сзади. Лотта сама заметила, что положила вещи на стол как-то чересчур резко. Не будь его рядом, она бы села, закрыла руками лицо и постаралась сосредоточиться. Наладить связь с самой собой, обратиться внутрь. Лотта опустилась на стул и закрыла руками лицо, но у нее возникло ощущение, будто она притворяется. Она встала и направилась в аудиторию. Таге Баст шел следом. «Отдохну полминутки», – сперва подумала она. Хотя нет, это опять будет смахивать на игру, выглядеть самолюбованием, словно она чересчур всерьез воспринимает собственные лекции. Но разве она и впрямь не относится к ним всерьез? Разве этого нужно стыдиться? Это же ее работа, ее жизнь – что ей тогда воспринимать всерьез, как не это? Да, все верно, но выглядеть это должно иначе. Надо было выложить вещи на стол и сказать, что ей надо в туалет. Туда Таге Баст за ней не увязался бы… Подобных перегибов он в своем проекте не допустит.

Лотта вошла в аудиторию, где за столами уже сидели студенты, разложила вещи и сказала Тагу Басту, что ей надо в туалет. Таге Баст, разумеется, возражать не стал. В туалете Лотта вымыла холодной водой руки, закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула. «Помни о важном, – сказала она себе, – не забывай, что хочешь сказать. Что` именно война делает с людьми. Это самое важное», – и она направилась обратно в аудиторию. Таге Баст с камерой в правой руке стоял возле дальней стены. Его присутствие объяснять больше не требовалось, студенты сегодня были те же самые, что и в прошлый раз, а слухи о проекте Таге Баста про связь преподавания с жизнью уже расползлись по институту. Лотта отметила, что сегодня студенты ведут себя с несвойственным им прилежанием.

Она начала с Тридцатилетней войны, потому что с ней связан сюжет брехтовской «Мамаши Кураж». Почему же он связал своих героев именно с ней?

– Как известно, – проговорила Лотта, хотя подозревала, что студентам этот факт совершенно не известен, – Тридцатилетняя война продолжалась с 1618-го по 1648-й. Тридцать лет. Тридцать лет войны. Вы только вдумайтесь! – сказала она, однако студенты, судя по всему, даже и не пытались вдуматься, зато то и дело поглядывали на Таге Баста.

Впрочем, Лотте и самой было непросто представить в сложившейся ситуации тридцать лет войны, но она продолжала говорить – повторяла то, что обычно рассказывала на таких лекциях.

– Когда война длится тридцать лет, – говорила она, – то становится обычным делом, превращается в повседневность, не считается больше чем-то ненормальным. Люди вынуждены учиться выживать во время войны. И как же они это делают? А вот именно это Брехт и пытается выяснить в «Мамаше Кураж», – продолжала она. Студенты полезли в телефоны, и Лотта повысила голос: – Тридцатилетняя война, – сказала она, – считается религиозным конфликтом между протестантскими и католическими державами, однако вернее будет назвать ее войной между странами альянса под руководством Габсбургов и французскими королями.

Теперь даже самые прилежные студенты мечтательно смотрели в окно, на нежную березовую листву, танцевавшую под мелодию теплого ветра. Да, надо побыстрее переходить к сути.

– В действительности же, – Лотта еще немного повысила голос, – это была борьба между властью и ресурсами. Так обычно и бывает. Как правило, причина войны – это власть и ресурсы, а вовсе не религия, демократия или права человека. – Лотта надеялась, что студенты вспомнят о конфликте между исламом и Западом, который журналисты окрестили войной цивилизаций, вот только студенты, похоже, ни о чем подобном думать и не собирались, а просто смотрели на часы, которых в этой аудитории было предостаточно. Лотта понизила голос и проникновенно добавила:

– Война, эпидемии и вызванный ею голод привели к тому, что население германских земель сократилось почти вдвое. Вдвое! – повторила она, но студентов это, кажется, не трогало.

Как же заставить их осознать масштабы случившегося? Да и осознает ли их она сама? Возможно ли их вообще осознать? Как же оживить прошлое? Возможно, даже рассказы о Второй мировой их не особо растрогают – разве что по их мотивам снимут кино наподобие «Макса Мануса»[3]. Если им достанется роль в таком фильме, то они, наверное, попытаются вжиться в нее. Лотта тут же одернула себя – она же не желает, чтобы они вживались в роль. А чего же тогда она хочет? Она хочет… Нет, сейчас не время об этом думать, надо читать лекцию, а не ворон считать.

Лотта повесила карту Европы в XVII веке, где Норвегия была выкрашена в желтый, а города, откуда приехали студенты, помечены точками. Большинство были из Осло, двое из Бергена, один из Халдена и еще один. Пускай они сами увидят, как близко их родной город находился к зоне военных действий, хоть Норвегия непосредственного участия в войне и не принимала.

Рядом она повесила карту, на которой был отмечен путь, который мамаша Кураж проходит на протяжении пьесы.

– Действие начинается весной 1624 года в Даларне – то есть в Швеции, неподалеку от нас, – так Лотта попыталась вызвать у студентов интерес, – там начинаются скитания мамаши Кураж, продолжаются они целых шестнадцать лет, а конце пьесы главные герои доходят до немецкого города Халле.

Студенты совсем скисли. Карты, рассказы о семнадцатом веке – вместо того, чтобы перенестись в семнадцатый век, студенты словно вернулись на школьную скамью и оказались на уроке истории. Даже видеокамера Таге Баста заскучала. Пора переходить к сюжету и главной роли, которая, возможно, достанется одной из будущих актрис. Роли мечты. Одной из самых сложных во всей драматургии. Стоило ей лишь заикнуться об этом, как студентки встрепенулись.

– А если учесть общее развитие театрального искусства, – подлила масла в огонь Лотта, – то не исключено, что в роли Мамаши Кураж выступит и актер-мужчина. – Тут уж очнулись и юноши. Сейчас все смотрели на нее с вновь пробудившимся интересом. – А еще эта пьеса как никакая другая достойна экранизации, – бросила она, а увидев их реакцию, не удержалась и обронила, что слышала, будто такая возможность как раз сейчас обсуждается, причем в Норвегии. Впрочем, Лотта тотчас же пожалела о сказанном: камера Таге Баста наверняка запечатлела, как она, Лотта Бёк, стремясь завладеть вниманием студентов, сыграла на их простейших инстинктах.

– Итак, мы находимся в Сконе, в Швеции, – Лотта показала на карту, – фургон маркитантки Мамаши Кураж останавливают Фельдфебель и Вербовщик. Они требуют у нее документы, увидев их, спрашивают, что она делает в Сконе, если сама родом из Бамберга в Байерне. Она отвечает, что ждет не дождется, когда война наконец доберется и до Бамберга! То есть из самой первой реплики мы понимаем, что главная героиня зависит от войны. Из дальнейшего диалога становится ясно, что она прижила троих детей от трех разных мужчин. Сейчас дети уже взрослые. Это нам рассказывают, чтобы мы поняли: во-первых, общепринятые принципы морали для Мамаши Кураж – пустой звук, а во-вторых, она вынуждена была заботиться о детях в одиночку. А это нелегко. – Лотта знала, что одна из студенток – мать-одиночка, и заметила, что та кивнула. – Итак, Бертольд Брехт первыми же репликами позволяет нам составить основное представление о расстановке образов, – сказала Лотта, – что еще раз доказывает его удивительный драматургический талант. – Лотта не уставала это подчеркивать, раздраженная тем, что в Академии искусств Брехт не получил такого же признания, как, например, Ибсен. Затем она вернулась к сюжету. – У Мамаши Кураж есть старый фургон, на котором она перевозит товары. Она старается купить их подешевле, а продать как можно дороже – солдатам и всем остальным, полковым священникам, вербовщикам и поварам, которые приходят к ней за всякой всячиной – обувью, колбасой и выпивкой. Маркитантку кормит война. И не ее одну, – рассказывала Лотта, – на современных войнах происходит то же самое, иначе как объяснить существование выражения «нажиться на войне»? – Но Лотта заметила, что стоит ей отступить от рассказа об общечеловеческих отношениях к характеристикам общества, как студенты тут же становятся безучастными.

– А почему она не займется чем-нибудь другим? – спросила мать-одиночка, и Лотта обрадовалась.

– Вот именно, – подхватила она, – в этом и заключается основной вопрос. Есть ли у Мамаши Кураж вообще какой бы то ни было выбор? У нее нет ни собственного хозяйства, ни постоялого двора. Кроме фургона у нее вообще ничего нет. И живет она не в государстве всеобщего благосостояния. Для проституции – а это обычный путь для женщины во время войны – она уже чересчур старая. Кстати, в пьесе имеется и еще один интересный персонаж – спившаяся проститутка. – Студенты снова чуть оживились. Наверное, не ожидали, что в семнадцатом веке попадались спившиеся проститутки, и вообще считали весь семнадцатый век скучищей смертной. – Спившаяся проститутка, – повторила Лотта, заметив, что ей самой приятно это произносить, – спившаяся проститутка говорит: «Уважение – не для таких, как мы. Нам уготовано жрать дерьмо». А какой выход война предлагает молодым, малообеспеченным мужчинам? Возьмем, например, Эйлифа, старшего сына Мамаши Кураж. Вербовщик уговаривает его пойти в солдаты и таким образом зарабатывать себе на жизнь. «Чего ты все катаешься с мамашей в телеге? – дразнит он Эйлифа. – Ведь мог бы воевать вместе с настоящими мужиками, жить весело и от баб отбою не знать». «Ты что это на бойню его гонишь?» – возмущается Мамаша Кураж. Она-то прекрасно знает, какая судьба ждет на войне солдат. «Сколь ты получишь за его голову?» – спрашивает она Вербовщика, но тот возражает, что она и сама кормится войной, а как война будет продолжаться без солдат? «Ты что, войны испугался?» – поддевает Вербовщик Эйлифа, а Эйлиф говорит, что не испугался он никакой войны. Про эту беседу Мамаша Кураж отзывается так: «Да, да, пойдем рыбку ловить, – сказал рыбак червяку», подразумевая, что червяку в этом деле не выжить. Потрясающе метко сказано, да? – спросила Лотта, но студенты, похоже, ее мнения не разделяли. Лотта боялась, что они просто-напросто не поняли смысла фразы. – Вскоре, – упорно продолжала она (а что ей оставалось делать?), – Мамаша Кураж принимается торговаться с фельдфебелем за приглянувшуюся тому пряжку, а когда пряжка продана, Эйлифа рядом уже нет. Он ушел в солдаты. – Лотта надеялась, что студентов это взволнует, но ни волнения, ни возмущения на их лицах не заметила, и от этого ей захотелось растолковать весь трагизм ситуации. – Мамаша Кураж так влюблена в деньги, – пояснила она, – что не заметила даже, как ее сына вербуют в солдаты. Так всегда бывает с теми, кого кроме денег ничего не интересует! Да разве вправе мы обвинять Эйлифа? Есть ли у него выбор? – Лотта надеялась, что студенты вспомнят о добровольцах, уезжающих воевать в Сирию, но те были заняты своими телефонами. – Год за годом скитаться вместе с матерью в старом фургоне – разве это будущее? А война – это адреналин, приключения и шанс стать героем. Как бы вы сами поступили на месте Эйлифа? – Но нет, душевные метания Эйлифа, персонажа второго плана, студентам были до лампочки. Они полулежали на столах, а Таге Баст снимал полулежащих на столах студентов. – И Мамаша Кураж, – не сдавалась Лотта, – продолжает путь, пусть уже и без старшего сына.

Лотте захотелось по обыкновению сказать: «Только представьте!» – но она промолчала, потому что поняла вдруг, может, из-за Таге Баста, что представить это нельзя. Вместо этого она сделала знак рукой, означающий, что лекция окончена и можно расходиться. Стоило ей лишь поднять руку, как студенты повскакивали с мест – ну да, они же то и дело смотрели на телефоны, в лэптопы и на наручные часы, поэтому за временем следили. «Продолжение следует!» – крикнула она им в спину. Потому что за сорок пять минут «Мамашу Кураж» не разберешь.

Когда Таге Баст снял, как выходит за дверь последний студент, Лотта приняла решение. Она знала, что вскоре камера обратится на нее и Таге Баст подаст ей сигнал, чтобы она действовала как обычно, но Лотта поступила иначе. Она не вышла следом за студентами и за кофе в столовую не пошла. Вместо этого она посмотрела в камеру и сказала, что когда сам считаешь материал важным и злободневным, а студентам плевать, преподавать бывает сложно. «Мир в огне, – сказала Лотта, – а в “Мамаше Кураж” рассказывается, что происходит с человеком, когда мир в огне, молодежь должна бы интересоваться подобными вещами! Что это за времена настали, – она начала в духе Брехта, но закончила собственными мыслями, точнее, словами, – когда молодежи на все наплевать? Но, возможно, я сама виновата. – Лотта почувствовала, что, говоря это, она перекладывает вину на студентов и не замечает собственного отчаяния. Она тут же пожалела, что задала вопрос именно так, потому что получилось, будто она ждет ответа от Таге Баста, будто надеется, что тот откроет рот и скажет: «Нет, что вы, у вас замечательные лекции, вы ни в чем не виноваты». Как же все это унизительно! «О-о-х!» – выдохнула она и, выскочив в коридор, захлопнула за собой дверь.



Она вернулась к себе в кабинет и засела за бумажную работу, но забыть случившееся после лекции была не в силах, и это ее тревожило. Таге Баст тогда промолчал. Может, не случайно? А может, он просто не успел ответить на ее глупый риторический вопрос, ведь она так стремительно выбежала из аудитории. И, кстати, – кто вообще такой Таге Баст, чтобы судить о преподавателях Академии искусств, будь это Лотта или еще кто-нибудь? В педагогике он ничего не смыслит и понятия не имеет, каково это – обучать современную молодежь основам старой драматургии. А вот у Лотты есть университетское образование.

Она знала, что лекции читает отлично, ей столько раз говорили, как мастерски она умеет оживлять старые тексты, про которые другие лекторы рассказывали сухим бесцветным языком. На конференции с лекциями по драматургии приглашали ее, а не Фредрика Скугена, так почему же Таге Баст не пошел снимать Фредрика Скугена? «Потому что хотел снять сильный интересный фильм», – тут же сказала она себе, и хотя Лотта понимала, что, возможно, просто старается себя успокоить, это вдруг показалось ей очевидным: ну разумеется, так все и есть! Ведь если снять лекции Фредрика Скугена о «Фаусте» Гете, скучища будет невыносимая! Скуген никогда не проводил параллелей между литературой и современностью и, даже отступая от сухих фактов, утопал в метафизических философствованиях, никого не интересовавших, во всяком случае, двадцатилетних студентов-актеров.

Она как раз додумала до конца эту мысль, когда в открытую дверь вежливо постучалась Лайла Май. Лотта поздоровалась и подумала, что коллега наверняка поинтересуется, как продвигается проект Таге Баста, но не угадала. Она попросила Лотту принять участие в конференции, организацией которой занималась. Темой конференции была взаимосвязь искусства с войной. Конференцию планировали провести в октябре в Копенгагене, и разумнее всего будет, если Лотта Бёк расскажет о Брехте, хотя автора, конечно, выбирать самой Лотте, главное, сохранить тему. Лотта такой возможности обрадовалась и сразу же согласилась. Но Лайла Май не уходила, и вид у нее был такой, словно ее, что называется, что-то тяготило.

Лотта предложила ей присесть, Лайла опустилась на стул и сказала, что попала в довольно неприятную историю, которой ей хотелось бы с кем-нибудь поделиться. У Лотты не найдется минут пять? Ну разумеется, найдется. Оказывается, один из студентов Лайлы повадился врываться к ней в кабинет в любое время, подходящее и не очень, будто Лайле Май нечем больше заняться, кроме как обсуждать сочетания цветов в его акварелях. По вечерам он тоже одолевал ее звонками. Пару дней назад он заявился, когда она как раз составляла непростое обращение в налоговую службу. Лайла Май не выдержала и резко отчитала его, а теперь его родители написали жалобу ректору и обвинили ее в травле. Она признавала, что погорячилась, может, даже была по-настоящему грубой, однако к травле это никакого отношения не имеет. Как же ей теперь поступить?

Лотта посоветовала описать случившееся так, как представляла его сама Лайла, и передать ректору объяснительную записку. Лайла Май взяла со стола Лотты лист бумаги и ручку и принялась записывать. Лотта сказала, что, строго говоря, студентам Академии искусств не разрешается обращаться к преподавателям в нерабочее время, а такая склонность появилась у студентов лишь потому, что те сами проявляют излишнюю благосклонность.

– За стенами Академии у преподавателей тоже есть жизнь, – сказала Лотта, и Лайла Май записала это, – или родители амбициозных студентов полагают, будто преподаватели только и думают, что про их чад? Это неуважение!

Старательно записав все это, Лайла Май, окрыленная, встала и поблагодарила коллегу.

– Все наладится, – заверила Лотта.

– Очень надеюсь, – ответила Лайла Май и уже с порога добавила: – Может, я неплохо разбираюсь в цветах, зато в словах тебе равных нет.

Лайла Май ушла, Лотта встала и потянулась. Тревога испарилась. Погода была отличная, и Лотта отправилась прогуляться по окрестным магазинчикам – лучше сразу купить свитер для прогулки в лесу, тогда можно домой не заходить. Уже во втором магазине она наткнулась на просторный голубой мужской свитер из шерсти лам, невероятно удобный. От такой отличной покупки на душе у нее потеплело, и Лотте захотелось побыстрее оказаться в Маридалене.



Они встретились в шесть на автобусной остановке возле церкви. Ждавший ее Таге Баст сказал, что у нее красивый свитер. Лотта думала, что он начнет выспрашивать про ее монолог после лекции, но он ни словом об этом не обмолвился. Возможно, потому, что они сидели в автобусе. Впрочем, в Маридалене, когда они двинулись вдвоем по тропинке в сторону Вангена, он тоже молчал. Сама Лотта также была молчалива, и поэтому они шагали в тишине, и как же было приятно сойти с тропинки возле озера Блоккванн. Лотта шла впереди, снимает он или нет – она не знала, да и какая разница, в лесу она в безопасности.

Подойдя сзади к Утсиктсбротену, Лотта заметила незабудки. Она так этого ждала, так надеялась и теперь так обрадовалась. Она бросилась собирать их, а Таге Баст спросил, что она с ними сделает, и Лотта ответила, что их можно карамелизировать.

Они прошли еще немного, мимо молодых березок с едва распустившимися листочками, Лотта сорвала несколько и сунула себе в рот, а потом протянула руку и сунула один листочек в рот Таге Басту. Он попятился от неожиданности, но не выплюнул и принялся вдумчиво жевать. Лотта сказала, что если съесть побольше молодых березовых листочков – очистишь кровь. Они пошли по цветущему лугу, каких в окрестностях Осло осталось совсем немного, и Лотта наткнулась на воробьиный щавель, и щавель кислый, и кипрей, но их не трогала – пускай подрастут и наберутся кислоты. Не взяла она и миррис душистую, росшую на самом краю луга, но очитков, проклюнувшихся на небольших холмиках на дальней стороне, нарвала достаточно.

Сейчас, в светлое время года, солнце по-прежнему висело высоко на небе, жужжали пчелы, чирикали птицы, а внизу, на лугу, на сухой мшистой кочке под деревьями Лотта заметила вдруг зайца. Она подала безмолвный знак своему спутнику, и тот направил объектив камеры на зайца. Заяц стоял неподвижно, навострив уши, а затем, возможно, учуяв их присутствие, он вдруг подпрыгнул и поскакал прочь, но как-то нескладно и неуклюже, подволакивая заднюю лапу, видимо, поврежденную. Они переглянулись, но что тут поделаешь, да ничего, а в следующий миг заяц уже скрылся из вида.

– Бедняга, – пожалела она.

– Может, притворяется? – Таге Баст направил камеру на нее.

– В смысле? – не поняла она.

– Притворяется специально ради нас. – Он подошел ближе.

– Нет, – ответила Лотта.

– Уверены? – спросил он и хотел подойти еще ближе, но она вытянула руку и остановила его, уперлась рукой ему в грудь, однако Таге Баст не отошел в сторону, а навалился ей на руку, казалось, опусти она руку – и он упадет.

– Почему? – Он перешел на шепот. – Откуда ты знаешь, Лотта? – Он назвал ее по имени. Она упиралась рукой ему в грудь.

– Потому что притворство – удел человека, – ответила она и опустила руку. Таге Баст потерял равновесие, сделал несколько шагов, но не упал и драгоценную камеру тоже не уронил.



К автобусной остановке они возвращались молча. Она села в тот же автобус, на котором они приехали сюда. Он поехал на другом, потому что жил на Майорстюа – говоря об этом, он едва заметно запнулся, но от ее слуха это не укрылось.

У нее никак не получалось выбросить из головы того хромого зайца. Тот был один и не понимал, почему ему так больно. Животные не осознают, что страдают, и от этого переносить страдание еще сложнее. Когда человек ломает ногу, он кричит от боли, потом ему ставят диагноз и назначают лечение, человек предвидит, что боль пройдет, и от этого ему уже становится легче. По крайней мере, так дело обстояло с ней самой, когда она сломала лодыжку, но сначала не поняла, что произошло. Видимо, люди, подвергающиеся пыткам – насколько, конечно, она могла судить, – чувствуют что-то наподобие. В большинстве случаев им известно, почему их пытают, и от этого пытку, наверное, выносить чуть легче? Или нет? И жертва пыток может призвать на помощь гнев и упрямство, представив, как однажды отомстит своему палачу – ведь эта мысль способна облегчить боль. А животные? Бессловесный заяц не умеет говорить, не может ни поделиться ни с кем своей болью, ни мысленно убежать от нее.

Она окунула несколько незабудок во взбитый белок, выложила на бумагу для запекания и посыпала сверху сахаром, стараясь унять вернувшуюся тревогу. Но сейчас причиной ее стал заяц, его непритворные страдания, его увечья и боль, облегчить которую она не могла. А что, если Таге Баст, говоря, что заяц притворяется, говорил о самой Лотте – что это ей свойственна неискренность? Однако зайца она пожалела совершенно искренне! И вообще – Таге Баст поставил ее в такое положение, в котором сложно казаться правдивым и честным. Лотта разозлилась на него: она согласилась ему помочь, а теперь из-за него чувствует себя неловко. А что, если именно этой цели, этой неловкости он и добивался, что, если ее и хотел поймать в объектив камеры? Тогда ради чего? Ну да, потому что этот вид искусства вообще связан с неловкостью и потому что студенты Школы искусств должны научиться справляться с ней, а иначе им не выжить – может, поэтому? Мамаша Кураж, Мамаша Кураж… Лотта жалела, что согласилась участвовать в этом.

– What’s in it for me?[4] – спросила она вполголоса, и тут от Таге Баста пришло сообщение. Он благодарил ее за прогулку по лугу, где пчелы лакомились цветочным нектаром, и по лесу, где на каждом шагу подстерегают опасности и зайцы. «Встретимся на неделе? Привет от незабудок (не засахаренных)».

На этот раз про съемки он не написал.

Выпив бокал вина, она ответила: «Да».

Потому что если он и впрямь хочет поймать ту неловкость, которая давно уже поселилась в стенах Академии искусств и свидетелем которой Лотта сама не раз становилась – а особенно сильно эта неловкость проявлялась в общении со студентами Академии, создававшими столько претенциозной чуши, что, критикуя ее, непременно прослывешь злобным ретроградом, – тогда отказываться Лотта не станет. К тому же при общении с некоторыми из ее собственных, амбициозных и эгоцентричных, студентов она тоже испытывает неловкость. Нет, бойкотировать проект Таге Баста нельзя, это означало бы в какой-то степени предать саму себя и Лайлу Май, а этого ей не хотелось, призналась она себе самой после бокала вина. Бедный бессловесный заяц…

Уже собираясь ложиться, Лотта получила мейл от Лайлы Май. Та робко интересовалась, не посмотрит ли Лотта на объяснительную, которую Лайла собирается отправить ректору на следующий день. Текст занимал всего полторы страницы, и Лотта, переполненная сочувствием, тут же взялась за дело: поправила неудачные формулировки, искажавшие смысл сказанного, и переписала отдельные фразы, чтобы ректору было понятнее, насколько непростая сложилась ситуация. Работая над текстом, Лотта почему-то разволновалась, а закончив и отправив мейл Лайле Май, она, очень довольная, рухнула в постель и заснула, что называется, как убитая.



Сообщения от Таге Баста приходили почти каждый вечер, с таким завидным постоянством, что теперь Лотта почти ждала их. Понять их было не всегда легко, но в отдельных моментах сомневаться не приходилось: он уже побывал дома у остальных преподавателей, участвовавших в его проекте, причем иногда даже по несколько раз, и жаждал заглянуть и к ней тоже. Хотя по лесу гулять он вовсе не против. Но и пива с ней он бы тоже выпил, желательно в ее любимом пабе, куда она сама часто захаживает. С чего он вообще решил, что она ходит в пабы? Или это шутка? Он что, дразнит ее? Лотта представила себе Таге Баста в пабе в компании преподавательницы балета. Впрочем, она едва ли пьет пиво. В коридорах Академии искусств он Лотте больше не попадался. Она открыла файл с материалами про театр в эпоху «Нетфликс», куда давно не заглядывала, и принялась читать с самого начала, но вскоре ей это наскучило, и она начала готовить следующие лекции о «Мамаше Кураж».

Таге Баст не объявился. «Ну и ладно, – подумала Лотта, – даже лучше, если на лекции его не будет». В этом она не сомневалась. Так всем будет проще сосредоточиться.

– Если мы питаем надежду понять это, – а Лотте хотелось, чтобы они поняли, – то нужно все отчетливо представить. Закройте глаза, – попросила она, и они повиновались. Они привыкли слушаться режиссера. – Можете даже положить голову на стол, – это они проделали с радостью, теперь главное, чтобы они не уснули, – представьте, что вы – солдаты, – продолжала она, – вы уже немало прошли, гонимые страхом, что на вас нападут. А если на вас нападут, то велика вероятность погибнуть, причем самым страшным образом. Вам отрубят руки и ноги, а глаза выколют. Изувеченные, ослепшие, окровавленные, вы лежите среди мертвых и умирающих, кричите, молите о смерти, просите, чтобы смерть освободила вас от невыносимой, нечеловеческой боли. Спрятаться вам негде. Вы смертельно устали и смертельно голодны; вы уже несколько недель толком не ели, от голода сводит желудок; тяжелые, потрескавшиеся сапоги натирают уже растертые до крови пятки и заледеневшие пальцы, но ни еды, ни отдыха, ни тепла не предвидится. Представьте это себе – ведь вам, возможно, придется выйти на сцену в облике Эйлифа, старшего сына Мамаши Кураж, которого забрали в солдаты! – Она посмотрела на студентов – двое уже спали, но некоторые юноши слушали. – Солдат Эйлиф, – невозмутимо продолжала Лотта, как она сама думала, в духе Мамаши Кураж, пусть даже это и казалось смешным; Лотта говорила голосом опытного рассказчика, ведь именно сейчас и начнется самое трагическое, – Эйлиф замечает крестьян со стадом, а стадо – значит, еда! Эйлиф смекалист и прозорлив, настоящий сын своей матери. Он заманивает крестьян в ловушку и убивает – закалывает ножом, а потом забивает скот и готовит праздничную трапезу своим однополчанам. Он собирает хворост, разводит костер и жарит сочные куски говядины. Ох, как же тепло у костра, на котором жарится мясо! Будь на месте Эйлифа еще кто-нибудь, разве он поступил бы иначе? А позже, когда он встречает собственную мать и полкового священника, то без смущения рассказывает о своем подвиге, потому что хорошо усвоил: нужда не подчиняется никаким законам. Затем Эйлиф решает поддразнить священника и спрашивает его: «Ну, что скажешь?» Но священнику правила войны известны, и он отвечает, что в Библии подобное напрямую не одобряется, однако там говорится, что Иисус накормил пятью хлебами пятьсот человек и так избавил их от голода. И любить своего ближнего стало проще. «Это просто, когда ты сытый», – устало говорит священник. Согласны?

– Ну, я вот не могу превратить пять крон в пятьсот, – сказала мать-одиночка, а остальные заулыбались. Лотта прониклась благодарностью. – Повезло, если кто-то умеет, – добавила мать-одиночка.

– Во время войны и голода, – вновь заговорила Лотта, – все принципы дают слабину. Сначала пища, а уж потом нравственность. Учтите это, – сказала она, – вдруг вот-вот начнется война и вам придётся голодать? Что, если война обрушится на нас уже завтра? Как вы тогда поступите? Как все мы поступим? Станем убивать крестьян? Соседей? – Она хотела встряхнуть их, однако студенты, похоже, встряхиваться не жаждали, им нравилось жить в свое удовольствие. Взволнованной выглядела лишь мать-одиночка.

– Выживут те, кто мыслит практично. – Лотта надеялась услышать возражения, мол, мир устроен совершенно иначе. Но те, кто заулыбался, услышав шутку про пять крон, уже вновь положили головы на стол и дышали ровно и глубоко.

Тем не менее Лотта не отчаивалась: она знала, что даже если сейчас тема кажется студентам маловажной, то ее актуальность, возможно, дойдет до них позже. Сколько раз, сталкиваясь на улице со своими бывшими студентами, в том числе и с теми, кто стал знаменитым даже и за границей, – она слышала слова признательности, потому что именно ее лекции оказали решающее значение на их творческий путь. Поэтому она решительно проговорила:

– У полкового священника есть две сутаны. Ну естественно – одна лютеранская, а вторая – католическая. Он выбирает, какую надеть, в зависимости от того, кто выигрывает бой там, где он находится. У Мамаши Кураж два флага, лютеранский и католический, и то, какой флаг она поднимет над своим фургоном, тоже зависит от того, кто выигрывает бой там, куда она приезжает. Они реалисты. У них не осталось никаких иллюзий. «Когда хочешь купить, спрашиваешь не о вере, а о цене, – говорит Мамаша Кураж, – лютеранские штаны тоже греют». И это чистая правда. Некоему солдату, который оскорблен тем, что не получил причитающейся ему награды за спасение полковничьей лошади, она советует успокоиться. «Как же мне невыносима несправедливость!» – кричит он. – Это Лотта тоже выкрикнула, потому что студенты любили, когда она примеряет на себя разные роли, оживляет героя, и те, кто уже собирался заснуть, очнулись. – «Да? – спрашивает его Мамаша Кураж. – В голосе Лотты зазвенел цинизм, почти язвительность. – И долго несправедливость бывает вам невыносима? Час или два? Ведь горько вам будет в тюрьме, если вдруг окажется, что вы уже готовы примириться с несправедливостью». – Жаждать справедливости, – сказала Лотта, – жаждать справедливости – наивно. Так поступает лишь тот, кто не знаком с жестокими законами действительности. – Она надеялась, что они услышали ее слова. И тут голос подала мать-одиночка:

– Но…

– Да? – обрадовалась Лотта. – Что?

В эту секунду заверещала пожарная сигнализация, студенты окончательно проснулись, встали и двинулись, тихо переговариваясь, к выходу. Ни дыма, ни огня нигде не было, просто произошел технический сбой, это случалось постоянно, но они вынуждены были следовать определенному порядку.

На улице студенты закурили. Обычно у завхоза не сразу получалось выяснить, что случилось, и он вскоре впускал их внутрь.

Лотта уселась на каменную скамью возле реки, но спиной к ней. Она подставила лицо солнцу и смотрела на двери, дожидаясь сигнала от завхоза. Сегодня Лотта собиралась разобрать как можно больше, чтобы на следующей лекции перейти к окончанию, потому что, по мнению Лотты Бёк, окончание могло возыметь наибольшую силу. А сейчас не факт, что ее план удастся.

Тут она заметила по другую сторону площади Таге Баста. Он прятался – из-за стены выглядывала лишь камера – и снимал собравшихся в группы студентов и преподавателей. Если бы она села в другом месте, то и не знала бы, что он за ними шпионит. Он что, решил воспользоваться неразберихой, начинающейся всякий раз, когда случалось нечто неожиданное, и заснять что-нибудь компрометирующее? «Может, это он сам все и подстроил? – подумала Лотта. – Надеялся наснимать компромат, но его ждало разочарование, потому что все ведут себя буднично и благоразумно. Впрочем, странно, если он ожидал иного, ведь сигнализация тут часто срабатывает». Объектив его камеры явно кого-то выискивал. Кого? Не ее ли? Именно такое чувство у нее и сложилось. Лотта зажмурилась и запрокинула голову, чтобы Таге Баст, если увидит ее и заснимет, не догадался, что она его тоже заметила.

Просидев так с полминуты, она услышала, как завхоз зовет всех обратно, и открыла глаза. Таге Баст исчез. Возле стены, где он стоял, его больше не было, а может, его и прежде там не было и она все придумала? Он вдруг почудился ей везде – за машинами, мусорными контейнерами, углами коридоров, и от настороженности Лотта избавилась, только вернувшись в аудиторию. Но запал у нее пропал. А вот у студентов, наоборот, появился – запал, какой бывает у них весной, когда воздух пропитывается гормонами.

Лотта принялась рассказывать по-весеннему оживленным студентам, как Мамаша Кураж потеряла своего второго сына, Швейцарца:

– Швейцарец честный, и это, разумеется, играет против него, – добавила она, – Швейцарец становится полковым казначеем, и ему на хранение передают ларец с полковой казной. Столкнувшись с врагом, Швейцарец, желая оправдать доверие других, пытается спрятать ларец, но враг разоблачает беднягу и выносит ему смертный приговор. – Здесь Лотта обычно добавляла драматизма, расписывая, как бедного честного Швейцарца готовят к казни и как Мамаша Кураж, желая выкупить сына, решает заложить фургон, но она так долго торгуется, что время истекает. Но у Лотты времени тоже осталось немного. – Швейцарца казнят, – коротко сказала она, – ему досталось одиннадцать пуль. А когда тело проносят мимо Мамаши Кураж и ее спрашивают, знает ли она казненного, она отвечает: «Нет». Ради собственного спокойствия она отрекается от сына, и его тело выбрасывают на помойную кучу. Такими делает людей война, – заключила Лотта, – а Мамаша Кураж следует за войной дальше, теперь уже наедине с глухонемой дочерью Катрин.

Лекция закончилась.

– Спасибо, – сказала Лотта, – продолжение следует, – но студентов она, похоже, не заинтриговала. Переговариваясь, молодые люди вышли из аудитории, а Лотте пришло сообщение от Таге Баста. Он извинялся, что не смог присутствовать на лекции, потому что был у стоматолога и прочее, и прочее. Однако он надеется, что они встретятся сегодня в шесть, как договаривались, дома у Лотты или в каком-нибудь пабе поблизости. Желательно в том, куда она сама часто ходит. Заканчивалось сообщение смайликом и словами: «Жду не дождусь!»

В те дни, когда у Лотты не было лекций, она читала и рецензировала дипломы и диссертации или готовила программу следующего семестра. Строго говоря, этим можно было заниматься и дома, но она ходила в Академию искусств по одним и тем же улицам каждое утро и каждый вечер. Кроме сегодняшнего дня – сегодня она поехала на машине, потому что собиралась забрать из химчистки тяжелый ковер, в остальном же в машину без особой надобности она не садилась. Когда она открыла багажник и начала укладывать туда ковер, рядом возник бомж. Он снова обратился к ней по имени – Лотта Бёк, а потом сказал:

– Ты живешь в моем доме.

– Что? – не поняла она.

– Дом семь, улица Нюбаккен – ты же там живешь, верно? – У него были блестящие глаза и влажные губы. Откуда он знает ее адрес? – Я двадцать лет жил в этом доме, – продолжал он, не дожидаясь ответа, потому что и так его знал, – это я пристроил там сауну, – добавил бомж. Лотта не верила собственным ушам. – Такой прекрасный старый дом, – сказал бомж, – тебе там наверняка нравится, я бы и сам там жил, будь у меня деньги, но я обанкротился, опустился, и дом пошел с молотка. Тебе же он за бесценок достался, да?

Он улыбнулся, а потом попросил оказать ему услугу. Он протянул ей мятую пятидесятикроновую бумажку, кивнул в сторону алкогольной лавки и сказал, что его не пускают, но, может, ее не затруднит купить ему бутылочку настойки «Гаммель данск», такую маленькую бутылку вроде тех, что продают в аэропортах, а тут они стоят возле кассы.

Лотта положила одеяло в багажник, заперла машину и направилась в магазин, где купила поллитровую бутылку настойки и положила ее в пакет. Она перешла улицу, отдала пакет бомжу, а пятьдесят крон не взяла. Бомж невероятно обрадовался, даже будто бы подрос. Лотта села в машину и поехала в свой дом. Глупо мучиться угрызениями совести оттого, что она тут живет. И не станет она мучиться. Ей что, надо пригласить его поселиться у нее? Идиотизм. Впрочем, некоторые так и поступают. Один священник разрешил цыганской семье разбить лагерь прямо у себя в саду. Интересно, зачем? Просто покрасоваться или продемонстрировать собственную принципиальность? И разрешил ли им священник, например, пользоваться своим туалетом? Про эту историю вообще как-то мало говорили – может, на то имелись причины? Наверное, из сада они давным-давно уехали.

У Лотты создавалось впечатление, что альтруизм у отдельных людей быстро иссякал. Некоторые ее подружки на неделю ездили добровольцами в лагеря беженцев в Грецию, но случалось это, как правило, после неудачного романа или смерти близких, и Лотта думала, что они поступают так, скорее, чтобы отвлечься от грустных мыслей, а не ради самих страждущих. Но ведь они все равно помогали, и это главное, не надо недооценивать старания подруг. Бог знает, какими мотивами руководствовался герой брехтовского «Ночлега», помогавший бездомным, чтобы снег, предуготованный им, падал на мостовую. Помогая, мы исправляем собственную душу? Когда подружки возвращались из таких поездок в Грецию, они много чего рассказывали – по крайней мере, так Лотте запомнилось. Они возвращались, полные впечатлений, и говорили с таким для них странным и внезапным возбуждением, что Лотте порой и самой хотелось съездить. Однажды дошло до того, что Лотта даже заполнила онлайн-анкету добровольца, однако отправлять ее не стала – остановилась на пункте «Наиболее удобное для поездки время». К тому же Лотта ни во вдохновении, ни в возбуждении не нуждается, а подружки через пару недель после возвращения становились такими же, как и прежде, и все возвращалось на круги своя.

Лотта вдруг поняла, что уже пять вечера, а Таге Басту она еще не ответила. Нет, она не виновата в том, что бомж разорился, решила Лотта. Таков мир. Кто-то, как говорится, опускается на дно, и поэтому некоторые дома можно купить по дешевке. Да, Лотте дом достался дешево, но она-то думала, что его предыдущий владелец умер. С чего она, кстати, это взяла? Выдавала желаемое за действительное? И если бы она, покупая дом, узнала, что предыдущий владелец стал бездомным, неужели отказалась бы от покупки? Ну да. Разумеется. А если бы она не купила этот дом, купил бы еще кто-нибудь, а предыдущий владелец все равно остался бы бомжом. Да что это вообще за отговорки! «Мир не изменишь, даже если не будешь покупать дешевое жилье!» – заявила она себе в свое же оправдание. К тому же она платила банку, а не бомжу. Она купила дешевый дом у банка – что же тут плохого? Получается, она снимает с себя ответственность? Ни хрена! Дом два года пустовал, еще немного – и он совсем обветшал бы, на чердаке там и так уже поселились летучие мыши, и ей пришлось немало заплатить, чтобы от них избавиться. Ну хватит, Лотта! Солнце светит! Сейчас бывший владелец ее дома, тот самый, кто пристроил сауну, сидит с бутылкой на берегу Акерсэльвы в компании других маргиналов и пьянчуг, и обеспечила им эти посиделки она, Лотта. Сколько раз, торопясь в Академию искусств на лекции, она с тоской смотрела на то, как они, не заботясь ничьим мнением, лежат в траве и беззаботно напиваются.

Таге Басту вовсе не обязательно рассказывать, что с окрестными пабами она практически незнакома. К обществу других людей она не стремилась. Лотте нравилось одиночество, в этом можно признаться в открытую, но насколько открыто ей стоит себя вести? Честность и открытость – вещи разные. Она не ходит по окрестным пабам, чтобы не столкнуться со студентами и другими сотрудниками Академии искусств. Это одна причина, которой стыдиться нечего. Значит, о ней можно смело рассказать Таге Басту? Ох, да с какой стати она вообще так об этом беспокоится? Таге Баст со своим дурацким проектом наводит ее на тоскливые бесплодные размышления. Она кажется себе глупой и инфантильной, причем в последнее время это чувство посещает ее все чаще. Недавно, стоя в торговом центре на эскалаторе, она почувствовала себя дурочкой, потому что будто бы покорно позволяла переносить себя с одного этажа на другой вместе с другими покорными покупателями. Лотта вспомнила слова Карла Уве Кнаусгора – тот писал, что в магазине не желает таскать за собой корзинку на колесиках, словно проклятущую собаку на поводке. Вроде как-то так он написал. И Лотта вспомнила, что тоже почувствовала себя глуповато, впервые увидев эти новые корзинки с длинной ручкой, которые предполагается таскать за собой, как собаку, вместо того, чтобы носить корзинку в руках, как в старые добрые времена, пускай даже это и было тяжелее. Физически корзинку легче возить за собой за ручку, а когда поднимать тяжелую корзинку не требуется, то и покупать мы склонны больше, и руководство магазинов только этого и добивается, однако в самом начале, везя за собой такую корзинку, она чувствовала себя так же глупо, как Карл Уве Кнаусгор. Но выяснилось, что это дело привычки, теперь все безо всякого смущения таскают за собой корзинки. И Карл Уве Кнаусгор в том числе – Лотта готова в этом поклясться, вот только в последнее время она опять ощущает себя дурой. А не так давно, покупая кофе в киоске «Нарвесен», Лотта должна была нажать на кнопку – лишь тогда кофе лился в чашку, и она вспомнила четырехлетнего мальчика в лифте – тот выпрашивал у отца разрешения нажать на кнопку, и отец, к невероятной радости ребенка, приподнял его, так чтобы сын дотянулся до кнопки. Лотта решила не брать кофе и вместо этого попросила смузи. Смузи подали ей в стаканчике с вставленной в крышку соломинкой, и когда Лотта сунула соломинку в рот и поджала губы, чтобы втянуть в себя смузи, она тут же поняла, что прилюдно делать этого нельзя, потому что подобные гримасы разрешено корчить лишь детям. Лотта отнесла смузи домой, но и дома через соломинку пить не могла. Лотта сделала себе бутерброд с паштетом, но он не лез ей в рот, Лотта чувствовала себя по-детски глупо. Но это же занятно, разве нет? Может, размышления у нее все же не такие тоскливые и бесплодные? Она и не ожидала, что Таге Баст способен ее хоть чему-то научить, – поняла Лотта. Да, наверное, это и впрямь маловероятно, – ответила она себе, – но, возможно, благодаря его проекту она научила чему-нибудь саму себя? Взаимосвязи между преподаванием и жизнью.

Лотта написала Таге Басту, что будет ждать его на берегу, на холмике, там, где река возле моста Сенквельдбруа делает крутой изгиб, достала плетеную корзинку и положила в нее бутылку бордо, два бокала, засахаренные незабудки и плед. Подумав, Лотта сунула туда же несколько засохших бутербродов с паштетом – скормить уткам, вышла из дома на весеннее солнце и направилась туда, где река возле моста делает крутой поворот. Она расстелила плед и уселась на него. Бомжа поблизости не было. Видно, подыскал себе другое местечко. Было без пятнадцати шесть, но дожидаться Таге Баста она не стала, а откупорила бутылку, налила бокал вина и отхлебнула. Рядом неспешно текла река.

Таге Баст появился снизу, со стороны склона. Увидев ее, он поднял камеру и принялся снимать. Двигался он медленно, и Лотте захотелось поднять руку и перекинуть волосы на левое плечо, но она сдержалась.

– Присядете? – она показала на плед и реку.

Он положил камеру, опустился на плед и обвел взглядом реку, деревья, владельцев собак и их питомцев. Лотте показалось, будто он думает, как ему разрулить сложившуюся ситуацию. Она налила вина и протянула ему бокал, а он сказал:

– Это же запрещено, да?

Ей самой нравилось, что она предложила запрещенное, она даже согласна была повторить все на камеру, будто бы в первый раз, но он поднял камеру и снял лишь засахаренные незабудки.

– Что вы с ними делаете?

– Украшаю десерты, – ответила она, – торты, мороженое. – Разумеется, она говорила о мороженом в креманках. Облизывать мороженое, которое держишь в руке, – глупо и по-детски, впрочем, этого она не сказала.

– Вы не хотите приглашать меня домой. – Он пристально, но дружелюбно смотрел на нее. Глаза у него были ярко-зеленые.

– Разве это на самом деле так важно для вашего проекта? – спросила она.

– Этого я не знаю, – ответил он, – в этом-то и смысл. Но мне это кажется важным, да.

Может, Лотта оттого считала приглашение в дом жестом чересчур интимным, что жила одна? Ей казалось, что у семейных пар дома выглядят намного официальнее, чем у одиночек. Да, так она полагала. У преподавателя скульптуры дом официальнее, чем у Лотты, она же бывала у них в гостях. Он будто бы и обставлен напоказ. Когда дочь еще жила дома и к ней приходили друзья, дом у Лотты тоже выглядел официальнее. Тогда прихожая, гостиная и кухня представляли собой что-то вроде официальных помещений, а сейчас Лотта все их присвоила себе, хотя вообще выступала против присвоения. Впрочем, может, все на самом деле иначе.

– О чем задумались? – Он спросил это так, будто между ними уже сложились тесные, доверительные отношения. Таким тоном разговаривают любовники, когда между ними повисает вдруг тишина. О чем задумалась? Медленно, чуть нерешительно Лотта ответила, что ей кажется, будто после переезда дочери она словно присвоила себе весь дом, хотя вообще-то против присвоения.

– Ха-ха, – хохотнул он, – тем лучше.

– Почему? – удивилась она.

– Так мне будет проще ближе к вам подобраться, – объяснил он.

– What’s in it for me?[5] – поинтересовалась она, и он ответил, что ей, возможно, тоже интересно по-новому взглянуть на то, что она сама прежде считала знакомым, настолько знакомым, что она уже и внимания не обращала.

– То есть вы полагаете, будто это в ваших силах, – сказала она.

– Я должен в это верить, – ответил он, – мы должны верить, – и он посмотрел на нее с такой серьезностью, что Лотта дара речи лишилась.

На берег выбежали несколько собак, и Таге Баст направил на них объектив. Собаки гонялись, прыгали друг на друга, в шутку дрались и бесстыдно нюхали друг у друга гениталии.

Таге Баст подошел ближе и наклонился, чтобы уж точно ничего не упустить. Когда одна собака – видимо, кобель – пристроилась сзади к другой – очевидно, суке, – и, обхватив ее лапами, попыталась влезть на нее, Таге Баст подкрался к ним почти вплотную, однако сука, к счастью, высвободилась и огрызнулась, кобель вернулся к своему смущенному хозяину, который тут же взял его на поводок. Лотте тоже стало неловко, а владелец суки, пристегнув к ее ошейнику поводок, побыстрее увел собаку прочь. Таге Баст вернулся к Лотте, сел на плед, поднял бокал и отхлебнул вина. Лотта не удержалась:

– А эти-то кадры вам зачем?

– О, они мне наверняка пригодятся. – Он хитро улыбнулся, и Лотта вдруг представила, как новая преподавательница балета проделывает разные балетные па.

Солнце потихоньку опускалось, и кора на березах белела иначе, чем днем, оттенок ее отличался от белизны флагштока на противоположном берегу реки, на солнце набежала туча, и в воздухе разлился внезапный холод. Лотта, одетая для теплого дня, решила, что пора идти. Но Таге Баст ни с того ни с сего улегся на спину и принялся снимать небо. Потом он протянул ей камеру и предложил тоже лечь на спину и направить объектив на небо. Лотта послушалась и тотчас же заметила: действительность приблизилась, стала почти резкой.

Солнце село. Похолодало еще сильнее, и Лотта дрожала, ее не спасал даже новый небесно-голубой свитер из шерсти лам, который Таге Баст назвал красивым. Лотте захотелось рассказать о бомже, но она промолчала. Вообще-то у нее складывалось впечатление, будто Таге Басту и так все известно. Может, он, спрятавшись за столбом, снял, как Лотта покупает бомжу выпивку? Может, он вообще каждую секунду ее снимает, стоит ей лишь выйти за дверь? Может, именно поэтому он так жаждет прорваться к ней в дом?

Они молча допили вино и встали. На сегодня достаточно. Она сложила в корзинку вещи, отряхнула плед от травы и листьев, взяла засохшие бутерброды и направилась к речке. Едва завидев на воде крошки, спокойно рассекавшие воду утки устремились к Лотте, и некоторые наиболее отважные даже засеменили к ней по берегу. Среди уток была одна с поврежденной лапкой, птица ковыляла по едва проклюнувшейся траве, подволакивая лапку, не поспевая за своими сородичами. Заяц с искалеченной лапой! Как бы ни старалась Лотта подбросить калеке – а это была самка – крошек, другие утки все равно опережали беднягу. Что же она, Лотта, могла поделать? Ничего!

Они молча вышли на тропинку и попрощались, но перед тем, как разойтись в разные стороны – она вернулась бы в свой дом, а он – на Майорстюа, – перед тем, как расстаться, он поднял руку, правую, свободную, ту, в которой не было камеры, и погладил ее по щеке. Тепло от его руки словно проникло сквозь кожу и плоть, добралось внутрь, до зубов, до их корней.

Во рту еще долго горело, а затем жар переполз к глазам. Схлынул жар, схлынул уже возле самого дома. Лотта развернулась и пошла обратно к тому месту, где они сидели, но никаких уток не увидела и побрела назад той же дорогой, но так, словно не знала, к какому дому идет, словно у нее был лишь адрес, как в тот раз, когда она разыскивала в Берлине принадлежащую Академии искусств квартиру, где прежде не бывала. Лотте сообщили адрес и кое-какие ориентиры, сказали, что в квартире три спальни, но больше она ничего не знала, ни про район, ни про саму квартиру. А сейчас ее адрес есть и у Таге Баста, и тот вполне может заглянуть к ней домой в ее отсутствие, в такой день, как вчера, когда сработала пожарная сигнализация, а Таге Баст знал, что у Лотты лекция. Возможно, он даже подходил к дому и через окна первого этажа снимал беспорядок на кухне и заваленный всякой всячиной кухонный стол. Встань Таге Баст на цыпочки – и вполне дотянется до окон. А заглянув в окно, запросто составишь впечатление о доме, хотя это далеко не то же самое, что войти внутрь. Что же он там обнаружит? Может, как ей прежде казалось, он собирается отыскать соответствия или особенно несоответствия между ее преподаванием и личной жизнью? Если, конечно, таковые вообще существуют. Но тогда проект, строго говоря, получится какой-то неинтересный для молодого выпускника режиссерского факультета. Слишком это по-детски – снимать, как скульптор рассказывает о своей работе, а потом словно мельком показать принадлежащий жене скульптора журнал «Живи красиво», который валяется в прихожей на тумбочке, а Таге Басту подобная ребячливость не свойственна. Лотта его почти не знала, но ребячливым он ей не казался, она видела в нем серьезное, искреннее, но довольно зрелое любопытство. Даже несмотря на сложившееся заранее суждение, предвзятым он не был. И он считал, что должен «верить».

Способна ли Лотта войти в собственный дом, глядя на все вокруг глазами беспристрастного наблюдателя, да еще и с честным и зрелым любопытством? Просто чтобы посмотреть, что именно она тогда увидит? Вот перед ней двухэтажный кирпичный домик, ярко-красный в послезакатных отсветах. Он стоит за деревьями, ярко-зелеными, потому что сейчас апрель, весна. Один из немногих жилых домов в этом районе. Его легко спутать с неприметным офисом, рабочим пространством для писателей, например, но только если бы от дома не исходило нечто невероятно личное, хотя точного названия этому Лотта подобрать не могла.

Она старалась ничего не упустить. Если обычно Лотта вытаскивала ключи, привычным жестом вставляла их в замочную скважину и входила в дом, то сейчас вела себя так, будто впервые оказалась в незнакомом доме и пытается угадать, что за человек в нем живет. Вместо того чтобы смотреть на дверь, она хотела получить представление о доме в целом. Она заметила, что на крыше с прошлой осени скопилась листва, надо бы ее убрать, но об этом она подумала наверняка просто потому, что это ее дом и за такими вещами она следить обязана. Однако о владелице дома такие мелочи тоже кое-что говорят, например, что она совершенно непрактичная, хотя это Лотта и прежде знала.

Она сама чувствовала, с какой надеждой стремится обнаружить что-нибудь новое, посмотреть на все другими глазами. Она искала что-то незнакомое, высматривала знаки, которые могли, могли указать ей! Как же нужен ей такой знак! «Не надо, не думай, двигайся дальше, – уговаривала она сама себя, – просто забавы ради», – убеждала она, несмотря на то, что всего мгновение назад это казалось ей очень серьезным.

Лотта возобновила поиски. Так, судя по всему, в этом доме живет человек немолодой. Почему? Из-за предметов искусства? Они свидетельствовали о том, что лет десять – двадцать назад у владельца имелись средства, чтобы покупать предметы искусства, и что домом, вероятнее всего, владеет женщина, потому что первое, что бросается в глаза, – это картина работы Иды Лоренцен? Потому что в интерьере не господствует минимализм, как было бы, будь владелец молодым любителем искусства, да еще и при деньгах? Выходит, так? Однако Лотта, хотя дальше прихожей не продвинулась, уже заскучала. К тому же Таге Баст был в курсе, что в этом доме живет женщина, которой за пятьдесят и которая преподает в Академии искусств. Дело тут не в этом – важно, насколько эти факты подтверждаются обликом дома.

Лотта решила дать своей затее еще один шанс в надежде все-таки обнаружить что-нибудь нежданное. С противоположной стороны от картины Иды Лоренцен висела пробковая доска с австралийскими открытками от дочери и фотографиями внуков. Тут стыдиться нечего – решила Лотта, но когда ее взгляд упал на старый билет на постановку «Трехгрошовой оперы», которую «Берлинер ансамбль» ставил в 2009 году в Бергене, она покраснела: а вот это явная показуха и хвастовство. Лотта сорвала билет и смяла его, а за ним и еще один, на открытие Норвежского оперного театра. О чем она вообще думала, когда так тщательно прикалывала все это булавками к доске? А потом Лотта увидела глупую памятку, которую написала для себя же самой: не забыть забрать в химчистке шелковые рубашки и полить цветы, словно нет в мире ничего важнее рубашек и орхидей.

Прямо под пробковой доской стояла подставка с зонтиками всевозможных расцветок. Ну разумеется, она даже в дождь не может не выделываться, и эти зонтики – они же тоже стоят и выпендриваются! Лотта схватила зонтики и отнесла их в мусорный ящик, а когда вернулась, то дышалось ей легче. Их давно пора было выбросить.

Потом она снова открыла дверь, и ее взгляд уперся в обувь на подставке. Женские туфли, элегантные, но без особой оригинальности. Могут они о чем-нибудь рассказать? Да, что их владелица любит показуху. Или качество? Когда у женщины далеко за пятьдесят имеются пять пар изящных туфель ручной работы, сшитых достойно оплачиваемыми мастерами в Германии и Италии, – это же лучше, чем если бы туфли ее изготовили дети в какой-нибудь бедной стране. «Опомнись, – одернула себя Лотта, – ты уже защищаешься!» И, кстати, откуда такая уверенность? Может, ее элегантные туфли сделаны пускай даже в Италии и Германии, руками бесправных нелегальных беженцев? Наверняка она не знала; получается, что перед тем, как купить обувь и все остальное, надо заранее потратить кучу времени на выяснения.

На винтажном комоде под зеркалом – Лотта переборола себя и смотреться в него не стала – лежали ключи от машины. Ага, значит, у владелицы дома и машина есть, хотя дом расположен в центре и машина, по сути, не нужна, а дачи у Лотты не было, получается, для долгих поездок машина тоже не требуется, но случайному гостю, в том числе и Таге Басту, об этом знать неоткуда, разве что он об этом спросит, однако Лотту ведь никто не заставляет рассказывать ему обо всем начистоту. Возьмет и выдумает себе дачу в горах Шейкампен. Впрочем, проще перед приходом Таге Баста спрятать ключ от машины в комод, – только и успела подумать Лотта, как снова себя одернула. – Ты что же, считаешь, тебе есть что скрывать? Нет, потому что машиной она пользуется крайне редко. Ох, да ты опять защищаешься, и вообще, чего это ты так завелась, как будто на тебя нападают? Зато рядом с ключом лежала оплаченная квитанция – членский взнос в Общество охраны природы, это, можно сказать, индульгенция за автомобиль. А вот и нет, потому что как раз такие оправдания и мешают нам покончить с пагубными для окружающей среды привычками.

Под квитанцией от Общества охраны природы лежала квитанция на оплату ежемесячного взноса в общество «Врачи без границ», еще одной политически правильной организации, но что с того? Ей что, пора прекратить поддерживать важные организации лишь по той причине, что Таге Баст может счесть ее взгляды чересчур политкорректными? Но что, если она и впрямь поддерживает эти организации ради самоуспокоения? И, кстати, настолько ли они и впрямь важны? Может, это все показуха и желание приглушить голос совести? Нет, так думать нельзя. Почему это нельзя? Запросто можно – она же думает. Ну хорошо, упомянутые организации мир пока не спасли и вряд ли способны его хотя бы улучшить, но они ведут просветительскую деятельность… Ах, значит, просветительскую? Лотта же сама часто думала, что преподавателям и студентам Школы искусств следует взглянуть на себя со стороны – это позволит им более объективно оценить свое поведение. И если это у них получится, то, возможно, их желание измениться станет сильнее?

Вот только что значит взглянуть на что бы то ни было со стороны? Возможно ли подобное вообще? Со стороны ничего объективного не высмотришь. Можно лишь увидеть себя чужими глазами, глазами другого человека. И Лотте хотелось заранее понять, какой увидит ее Таге Баст, когда его проект, его фильм, будет закончен, а произойдет это очень скоро, всего несколько недель осталось. Так почему бы не считать это чудесной возможностью посмотреть на себя чужими глазами? Почему она старается сбежать от его камеры, если та способна запечатлеть правду и, следовательно, помочь Лотте понять саму себя? И если благодаря Таге Басту Лотта поймет, что ее преподавание связано с личной жизнью только отчасти, – неужели ей и тогда будет интересно участвовать в этом?

Почему она настояла на встрече возле реки, а не пригласила его домой? Зачем она рисовалась перед ним, незаконно распивая в общественном месте вино? Что она с таким упорством защищала? Откуда в ней столько мнительности? Не лучше ли было бы с радостью ждать грядущих открытий Таге Баста, не мешать ему и не прятаться? Если он обнаружит что-то неожиданное, узнать об этом – в ее же интересах. «Мне нечего скрывать», – сказала она себе, но не убедила. Что скрывать у нее было, но спрятано так хорошо, что Лотта сама не знала, что это такое. Ну что ж, ладно, она будет с открытым сердцем ждать грядущих разоблачений – возможно, правдивых.

Она налила бокал красного вина и уселась перед камином. Камин она тоже разожгла. Температура на улице не опускалась ниже нулевой отметки, дома холодно не было, но огонь успокаивал ее. А еще, разумеется, вино. Муками совести она не терзалась – почему бы ей и не выпить пару бокалов? Она не из тех, кто склонен пропить собственный дом. О таких она и думать не желает.

На следующий день Лотта шла по улице Бломаннгата, перед этим побывав в обувной мастерской: днем ранее, пытаясь посмотреть на свою обувь иными глазами, Лотта обнаружила, что в одной из ее любимых туфель спереди слегка отклеилась подметка.

Когда Лотта проходила мимо алкогольного магазина, ее окликнули по имени. В подворотне стоял, расплывшись в улыбке, ее знакомый бомж, как обычно, в приспущенных штанах и с бутылкой «Рингнеса» в кармане куртки. Увидев Лотту, он искренне обрадовался, протянул ей замызганную пятидесятикроновую банкноту и попросил ему помочь. Так, значит, он отирается возле алкогольного магазина в надежде, что кто-нибудь из прохожих купит ему выпивки. Может, студенты Школы искусств отличались в этом отношении полезной сговорчивостью? Лотта кивнула, развернулась и направилась к магазину. Эта сцена не укрылась от глаз какой-то незнакомой женщины – та остановилась и проводила Лотту взглядом.

Лотта купила пол-литровую бутыль настойки «Гаммель данск» и пакет, положила бутылку в него и вышла на улицу. Она заметила, что женщина по-прежнему стоит и наблюдает за ней. Она явно хотела удостовериться, что Лотта совершает нечто в ее глазах отвратительное, а может, откровенно противозаконное. Ну да, покупает выпивку бездомному алкашу. Лотте стало неприятно, но она решительно прошагала к бомжу и, не удостоив оскорбленную дамочку и взглядом, отдала бомжу пакет. К тому же, откуда бы дамочке знать, что в пакете. Может, бутылка безалкогольного вина, ха-ха! Лотта улыбнулась – она прекрасно осознавала, что делает. Или как?

Бомж несказанно обрадовался. Лотта спросила, как его зовут, но ей тотчас же показалось, будто она разговаривает с ним как с ребенком. А как тебя зовут, дружок? Нет, это вышло случайно. «Как вас зовут?» – спросила она совершенно другим тоном, теперь вопрос звучал так, словно она сотрудница биржи труда, но бомжа, похоже, это не тревожило – уж очень он обрадовался бутылке. Он ответил, что зовут его Ингемунд, впрочем, это Лотта и так знала. Она сказала, что ей пора, у нее встреча, и это была чистая правда. Дамочка по-прежнему смотрела на нее, но уверенности у нее поубавилось – видно, ее сбила с толку безмятежность Лотты. Да, это Лотта запомнит. Она спасла Ингемунду день. Не жизнь, конечно, но спасать жизни в ее задачи не входит. А что же тогда входит в ее задачи? И что еще она может сделать? Пригласить его домой? Отправить в лечебницу для алкоголиков? Позвонить в Службу социальной поддержки населения? Особенно если учесть, что в корне менять собственную жизнь в его планы явно не входит. Ведь иначе-то он бы и сам обратился в Службу социальной поддержки? Или следовало просто пройти мимо? Тогда он простоял бы в подворотне еще дольше, готовый унизиться перед любым другим прохожим. Нет. Или как? Значит, она выбрала самое простое решение как для себя, так и для него? Как поступил бы Брехт? Ну разумеется, у него-то готового ответа нет, а Лотте нужен ответ – готовый и четкий! Какова ее задача – ее, обычного, но крепко стоящего на ногах гражданина общества? Лотта понимала, что должна сама это определить. В этом и заключалась сложность. Определить то, что считаешь собственной задачей, за что, по твоему мнению, несешь ответственность, защищать ее ради себя и других и жить в соответствии с ней. Положить конец утомительному самокопанию! Значит, вот в чем причина? Не ради других, не ради ближнего своего?

Таге Баст стоял возле главного входа. Настроения сниматься у Лотты не было. Она попыталась не обращать на камеру внимания, как не обращала внимания на оскорбленную дамочку. Она старалась настроиться на лекцию. Настраиваться на лекции она давно научилась. Возможно, в записи это будет видно, и на это интересно посмотреть, понаблюдать, как легкая взбудораженность после встречи с бомжом и высокомерной дамочкой сменяется на присущую лекторам сосредоточенность. «Хотя бы поэтому фильм должен получиться интересным», – думала она. Ох, да почему же ее так это волнует? Потому что… потому что она совершенно точно боится, что врет сама себе и что сейчас эта ложь станет очевидной? Не в том дело, что студенты и другие преподаватели сочтут фильм о ней скучным, нет. Лотта понимала, что боится. Безусловно, неприятно, когда тебя выставляют чересчур правильной и скучной, даже консервативной, однако по-настоящему Лотта боялась разглядеть в себе нечто такое, что не обойдется без последствий. Что ее самообман разоблачат, но не для других, а для самой Лотты. И ее страх уже сам по себе доказывает, что самообман этот существует. Так в чем же он заключается?

А вот это, если она считает себя человеком зрелым и сознательным, ей придется выяснить, и, возможно, ей удачно представилась просто золотая возможность. Надо приучить себя к этой мысли, потому что важнее всего – столкнуться с той правдой, с которой больше всего боишься столкнуться. Но неужели она действительно думает, что Таге Баст расскажет ей какую-то правду о ней самой, до сих пор ей не известную? Да, возможно, неосознанно, возможно, он сам даже и не поймет, что она, Лотта, этого боится, может, и другие тоже не поймут, а вот для нее все станет очевидным?

Лотта всю свою жизнь занимается драматургией, взаимосвязью между искусством и действительностью, замалчиванием и правдой, а сейчас кто-то из студентов убедил ее испытать все самой. Но это, наверное, произошло, потому что она доросла до того момента, когда ей хочется испытать все самой, с головой окунуться в эту пропасть. «Так окунись, – уговаривала себя она, – просто подойди к краю и прыгни. Да, я прыгаю. Прыгаю, – она шагала прямо на камеру Таге Баста, – я иду вперед, и если наткнусь на что-нибудь – не важно». Таге Баст отступил назад, споткнулся и взмахнул рукой, но другой рукой крепко держал камеру. Мамаша Кураж, Мамаша Кураж. В исполнении Лотты Бёк последняя сцена получалась особенно драматичной, надо непременно продемонстрировать это Таге Басту.

Студенты сидели в аудитории.

– Как мы все помним, – начала Лотта, прекрасно зная, что студенты все напрочь забыли, – как мы помним, после смерти Швейцарца у Мамаши Кураж остается лишь глухонемая дочь Катрин. Однако сама Мамаша Кураж пребывает в благом расположении духа, потому что ей удалось урвать дешевые льняные рубахи, а продать она их собирается втридорога.

– Как-то это маловероятно, – засомневалась мать-одиночка, – она же только что сына потеряла, а радуется каким-то рубахам?

Лотта просияла – студентка запомнила сюжет!

– Резонный вопрос, – согласилась она, – но давайте подумаем, как можно в этом контексте трактовать реализм? Вероятнее всего, «Мамаша Кураж» – пьеса, реализм в которой присутствует на уровне идеи, в том смысле, что механизмы выживания, к которым человек прибегает во время войны, изображены реалистично. Надеюсь, вы понимаете, о чем я сейчас говорю.

Лотта опасалась, что ничего они не понимают. Таге Баст двинулся вдоль стены и остановился всего в нескольких сантиметрах от Лотты, после чего повернулся и, направив объектив на студентов, запечатлел их, по всей видимости, непонимающие глаза. Однако Лотта уже решила, что встретит фильм Таге Баста с открытым сердцем.

«Пускай снимает все, что хочется», – думала Лотта. Она только что получила мейл от Лайлы Май – та радовалась, что именно Лотта выступит с докладом на конференции «Искусство и война», и благодарила за помощь с письмом, в котором Лайла объясняла свое отношение к надоедливому студенту, чьи родители обвинили ее в травле. После того как Лотта подправила и отредактировала текст, письмо получилось как раз таким, как надо, и ректор целиком и полностью встал на сторону Лайлы. Спасибо, Лотта! В теме письма было написано: «В словах тебе нет равных».

А скоро грядет финал «Мамаши Кураж».

Мамаша Кураж с дочкой добираются на своем фургоне туда, где только что закончились тяжелые бои. На поле лежат раненые и убитые. Раненые стонут и молят о помощи. Полковой священник кричит – тут Лотта тоже закричала, – он просит принести ткань, чтобы перевязать раны. Но Мамаше Кураж льняные рубахи достались не бесплатно, и отдавать их просто так старуха не хочет. Она собирается продать их подороже и поступает так, чтобы выжить.

– А как вы сами поступили бы? – спросила Лотта.

Никто не ответил, но ей казалось, будто они уверены, что уж они-то непременно отдали бы рубахи на бинты раненым. Лгать, приписывая себе добрые намерения, – очень легко, особенно когда ты молод.

– Катрин находит покинутого матерью младенца, – Лотта наклонилась и изобразила, как Катрин берет на руки ребенка и прижимает его к себе, – она так любит детей! Но Мамаша Кураж приказывает ей бросить ребенка – у нее и так хватает захребетников. Мамаша Кураж вообще боится, что Катрин чересчур добросердечная и это испортит ей жизнь. Самой Мамаше Кураж известно, что для выживания требуется обладать определенной долей цинизма, этому она научилась методом проб и ошибок, и поэтому она старается побыстрее отогнать фургон подальше от младенца. А что еще ей остается делать?

Сейчас, когда Таге Баст снимал студентов, те старательно изображали интерес и даже по-своему действительно заинтересовались, но так и не поняли, что, оказавшись на месте Мамаши Кураж, тоже сбежали бы от ужасов в более спокойные места.

– Временами наступает затишье, – безмятежно, как Мамаша Кураж, продолжала Лотта, – и в такие моменты они – Мамаша Кураж, полковой священник и повар – говорят о войне. Они спрашивают друг друга, кончится ли война, и выражают надежду, что нет, не кончится. Они боятся, что война закончится, – Лотта надеялась, что до студентов дойдет ужас этих слов, – люди боятся мира подобно тому, как игроманы боятся, что игра закончится, потому что тогда придется платить за проигранное. – У Лотты кольнуло где-то внизу живота, но она продолжала рассказывать: – Они успокаивают друг друга, что война не кончится. Наверняка она еще будет долго продолжаться. Так они говорят. «Да, так оно и будет», – говорит Мамаша Кураж и не упускает шанса купить побольше товаров. Забрать их она просит Катрин. «Но смотри не потеряй их! Принеси все!» – и Лотта погрозила пальцем, совсем как Мамаша Кураж. – И Катрин исполняет ее просьбу и возвращается с товарами, вот только лицо у нее изувечено. А из-за своей немоты она не в состоянии рассказать, что произошло, однако Мамаша Кураж понимает, что кто-то попытался украсть купленное, а Катрин защищала вещи. «К счастью, ничего не пропало!» – радуется Мамаша Кураж, которую больше заботят товары, а не дочкино лицо. – Лотта поддалась искушению и принялась разжевывать все по кусочку, но ведь этим студентам и впрямь нужно все разжевывать! – Да, лицо у дочери навсегда изуродовано, и «ни мужа, ни детей у нее не будет», – так говорит и сама Мамаша Кураж, но считает, что ничего плохого в этом нет, потому что так Катрин не будет ждать мирного времени – ведь ни мужа, ни детей ей все равно не дождаться. Но! – громко проговорила Лотта и подняла указательный палец. – Внезапно наступает мир! И можно бы предположить, что все вздохнут с облегчением, но нет, только не Мамаша Кураж. «Вот дьявол! – ругается она. – А я-то товаров столько купила!» В этот момент появляется Эйлиф в наручниках. Что же с ним случилось?

«Он убил крестьян», – отвечают конвоиры.

«Но, Эйлиф, зачем ты это сделал?»

«Я и до этого ничего другого не делал».

«Но, глупец, сейчас мир!»

«Если бы я был глупый, я давно умер бы с голоду», – отвечает Эйлиф, но пришла пора ему умереть. Его расстреливают, и так Мамаша Кураж теряет своего второго сына, зато, к счастью, вскоре вновь начинается война.

– Это как-то неправдоподобно, – сказал кто-то из студентов.

– Неправдоподобно? – Лотта вздохнула. – Это пьеса. Брехт успевает показать реалии военного времени за два часа с двадцатиминутным перерывом, чтобы зрители успели сбегать чего-нибудь выпить!

Почему они не могут забыть о своем собственном мире и поверить тому, что слышат и видят? Впрочем, Лотта вовсе не этого добивается, да и Брехт тоже, – напомнила она себе. Ей хотелось, чтобы они разглядели связь между описанными в «Мамаше Кураж» событиями и своей жизнью! Ну, а сама-то она, Лотта, – она эту связь видит? – спросила она себя, разумеется, не вслух. Ее вдруг невыносимо потянуло пройтись.

– Давайте сделаем перерыв, – предложила она, – на десять минут. Сбегайте себе за кофе.

Лотта вышла в коридор и захлопнула за собой дверь так быстро, что Таге Басту было за ней не успеть, и лишь завернув за угол, услышала, как дверь вновь распахнулась. Через несколько секунд она уже спустилась в цокольный этаж, вбежала там в туалет и заперлась. Выросший в желудке ком будто бы поднялся к горлу и лишил ее дара речи, подобно Катрин. Лотта открыла кран, дождалась, пока вода не станет ледяной, и сунула руки под струю, чувствуя, как похолодевшая кровь движется в двух направлениях – по пальцам и к сердцу. Намочив бумажную салфетку, она приложила ее ко лбу. Вот так, хорошо. Ей тоже нужны уход и забота. У-ход. И голос, к счастью, вернулся.

Спустя восемь минут Лотта открыла дверь и, собравшись с мыслями, вернулась в аудиторию. Таге Баст стоял на прежнем месте. Остальные тоже приготовились возобновить занятие, и сейчас они показались Лотте более внимательными – может, заметили, что она вот-вот сорвется? Значит, их вниманием она обязана самой себе, а не Мамаше Кураж?

– На дворе январь 1636 года. Время холодное и темное. Война идет уже восемнадцать лет, и конец ее не скоро. Как мы знаем, речь здесь идет о Тридцатилетней войне, – Лотта заговорила тише и прикрыла глаза рукой. Пора окунуться в события, – ночь, холод. Фургон Мамаши Кураж стоит возле маленькой крестьянской избушки. Тишина. Темнота. Из черного леса выходят четверо вооруженных до зубов солдат. Они стучат в дверь избушки, испуганные крестьяне просыпаются и открывают дверь. Рядом с крестьянами стоят и Мамаша Кураж с Катрин, которых крестьяне приютили на ночь[6]. Солдаты спрашивают, как дойти до города, но крестьянам не хочется показывать дорогу – что эти солдаты вообще забыли в городе? Но солдатам во что бы то ни стало надо узнать дорогу, они злятся и грозятся убить быка, если им не укажут дорогу. «Ох, только не бычка!» – сокрушается крестьянка. «Только не бычка!» – сокрушаются крестьяне, и тогда их сын сдается – он вызывается проводить солдат до города. Оставшиеся растерянно смотрят им вслед.

Что же теперь будет? Крестьянин лезет на крышу – проверить, нет ли поблизости других солдат. «О нет! О нет! – в ужасе кричит он. – Их тут много! Целый полк!» Да при них еще и пушки! Смилуйся, Господи, над городом и его жителями. Те, кто сейчас спит, будут убиты, патрульных они не выставили и обнаружить врага некому. «Что же нам делать? – спрашивают они друг друга, но быстро понимают: – Мы ничего поделать не можем. Нас слишком мало, и не побежим же мы в город посреди ночи. Даже сигнал подать нельзя – тогда они и нас поубивают».

Скоро прольется кровь, но поделать мы ничего не в силах.

Только молиться.

Молись!

Молись, немая, пускай говорить ты не умеешь, но Господь тебя все равно услышит. Отче наш, иже еси на небесех, услышь молитву нашу, не дай погибнуть городу, не губи тех, кто сейчас там спит и ничего не ведает. Разбуди их, пусть встанут они, пусть влезут на стену, пусть увидят солдат, что идут на них среди ночи с копьями и пушками, спускаются с косогора, крадучись по лугам. И зятю нашему помоги, он там с четырьмя детьми, не дай им погибнуть, они невинные, они ничего не понимают, – Катрин стонет, – старшенькой только семь. Отче наш, услышь нас, только Ты и можешь помочь, нам недолго погибнуть, мы люди слабые, у нас нет ни пик, ни копий, и нет у нас смелости, мы во власти Твоей, и весь наш скот, и все хозяйство наше; вот так же и город, он тоже во власти Твоей, и враги подошли к нему силой несметной.

Катрин тайком пробирается к фургону, а крестьянка все молится: «Не оставь деток, наипаче малых, в беде, и стариков беспомощных, и всякую тварь живую. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Аминь».

Катрин выходит из фургона с барабаном в руках и стучит в барабан.

Крестьянин: Что это она делает?

Она с ума сошла!

Стащи ее вниз, быстро!

Она нас погубит.

Сейчас же перестань барабанить, уродина чертова!

Я забросаю тебя камнями!

Катрин продолжает барабанить.

Неужели у тебя нет сердца? Неужели не сжалишься?

Если они придут, мы пропали! Они нас перережут.

Катрин барабанит.

Я тебе сразу сказала – не пускай этих бродяг во двор.

Прибегают солдаты – они угрожают изрубить их всех на куски.

Крестьяне убеждают солдат в собственной невиновности. Та, что сидит на крыше, – чужая.

Где лестница?

На крыше.

Солдаты кричат: Мы заплатим! Прекрати стучать!

Катрин не прекращает.

Прекрати, скотина!

Солдат: Да вы сговорились. Теперь всем вам конец!

Крестьянин: Если принести бревно и столкнуть ее оттуда!

Солдат: Надо остановить ее. Принесите ружье! В городе, наверно, еще не услыхали, а то бы их орудие уже ударило. Говорю тебе, брось барабан.

Катрин барабанит.

– Они тебя не слышат. А сейчас мы тебя пристрелим. Последний раз говорю. Брось барабан!

Катрин барабанит.