Илья Бояшов

БАНСУ

Есть многое на свете, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам. У. Шекспир. Гамлет (пер. М. П. Вронченко)
I

Жили-были в годы войны два летчика — штурман Алешка Демьянов и пилот Вася Чиваркин. И служили парни не где-нибудь, а в 1-й перегоночной авиадивизии: оба в составе одного экипажа доставляли из Америки в СССР добротные американские «бостоны». Двадцативосьмилетний Чиваркин имел за спиной службу на Крайнем Севере. Демьянов, будучи на три года помладше пилота, считался способным штурманом и успел повоевать на белофинской. Понятное дело, летуны рвались на фронт, но каждому раз за разом отказывали: для перемещения драгоценной техники требовались спецы, а с опытом и у того и у другого все было в порядке.

Небо над Юконом в 1943 году постоянно жужжало: трасса «Алсиб» была весьма оживленной, и перевозили по этой воздушной трассе в Якутск (и далее) оборудование для радиостанций, мединструменты для госпиталей, лекарства, оружие, сало, тушенку, яйца, иголки, бумагу, слюду, резину — короче, все, чем тогда делилась с затянувшей ремень на последнюю дырочку Россией богатая и вальяжная Америка. И делилась, надо заметить, не просто так, а за щедрое русское золото, которое отправлялось в страну демократии обратными рейсами. В СССР ценили и швейные машинки фирмы «Зингер», и шоколад, и обыкновенные гвозди, но ленд-лизовские самолеты все-таки стояли в особом ряду. Принимали их отечественные летчики, в том числе Демьянов с Чиваркиным, «из американских рук» в Фэрбанксе, городе в самом центре суровой Аляски, где, как и в Сибири, особо не забалуешь. Этот Богом забытый городок был избран для подобных операций из-за своей удаленности от побережья. Делать «местом передачи» не менее захолустный, расположившийся возле океана Ном союзники не решились, так как к местным берегам подбирались ловкие и наглые самураи (часть Аляски японцы тогда уже оккупировали).

Двухмоторный «Бостон А-20» — птичка послушная, проблем с ним особых не возникало. В управлении бомбардировщик по простоте мог дать фору более сложным отечественным «пешкам»; легко взлетал и легко садился; в случае чего спокойно шел на одном двигателе, виражи закладывал непринужденно, да такие, что закачаешься; моторы работали надежно, запускались с полоборота, ресурс «райтов» превышал ресурс отечественных двигателей вдвое, а то и втрое. Подобному качеству советские летчики радовались, но, с другой стороны, конечно же, за собственную промышленность огорчались и, сравнивая с американской, частенько ее поругивали. Сидеть в кабинах «А-20 G» (прозвище самолета — «Жучок») — одно удовольствие: обзор отличный, кресла мягкие, спать в таких, а не летать, да еще и с бронезащитой. А чего стоила система кабинного отопления! Конечно, были и недостатки, но касались они, в основном, использования «бостона» в бою и для мирных перегонов значения не имели.

Так дело и шло: прилетали Демьянов с Чиваркиным за очередным «Жучком» на американский аэродром; останавливались в местной казарме, где выделено было русским пилотам несколько двухкоечных комнат; питались «от пуза» в летной столовой; лопали качественный шоколад, курили «Кэмел» и ждали, когда дотошные отечественные инженеры облазят, обсмотрят и обнюхают очередной доставляемый к далекому фронту самолет. А затем надевали парашютные сумки, забирались в новенький «бостон» — и, как говорят американцы, «Гуд лак, Раша»!

Времени у них для отдыха в этом самом заграничном Фэрбанксе в случае плохой погоды или задержки с приемкой было предостаточно; матрасы в казарме упругие, без «пролежней», наволочки всегда свежие, душ есть, на столе обязательно графин с водой, на окнах противомоскитные сетки. Спалось здесь хорошо, елось за двоих. Однако, несмотря на слаженность как профессионалов, между пилотом и штурманом не все было гладко: сказывались и усталость от напряженной работы, и разница характеров. Чиваркин — природный молчун, его за глаза даже прозвали Вася-могила. Демьянов — любитель не только поговорить, но, что опаснее, и пофилософствовать, причем философствования его были далеко не безобидны.

Когда появился он в Фэрбанксе в первый раз, то, помня наставления людей из соответствующих органов, еще озирался и помалкивал, тем более чутких ушей оказалось и здесь немало: трудилась на аэродроме целая советская колония из военспецов-приемщиков и товарищей, которые особо себя не афишировали, но цепко держали аэродром и окрестности в поле зрения. Однако за первым последовал еще один перелет и еще — а когда счет пошел на двадцатый вояж и сотрудницы столовой — две маленькие коренастые эскимоски, похожие друг на друга иссиня-черными волосами и северной раскосостью глаз, и негритянка с грудями-дынями и русским именем Нина — стали приветствовать его, как своего, Демьянов осмелел и даже стал подмигивать кое-кому из попадающегося по дороге персонала, а вскоре и вовсе активно заговорил «на пальцах» с американскими техниками. Короче — жизнь демократической Америки ему откровенно нравилась. Как правило, на все попытки штурмана завести разговор о политике Чиваркин отмалчивался; если отвечал, то односложно, взвешивая каждое свое слово, подобно увесистому камню, а Демьянова, словно нарочно, как только оказывались они в американской казарме, кто-кто за язык принимался дергать: с каждым разом речи его становились все развязнее. Дошло до того, что Чиваркин однажды буркнул:

— Ты, трепло, случайно не из буржуев сам будешь?

Демьянов сразу покраснел и стал клясться, что он происхождением из самой что ни на есть псковской рабоче-крестьянской семьи, пострадавшей от кулаков-мироедов, и по этой причине был принят в местный аэроклуб в возрасте еще четырнадцати лет.

На какое-то время словоохотливый Алешка сдулся. А потом опять осмелел.

Выйдет, бывало, на аэродромную полосу, вдохнет полной грудью да и скажет (если, конечно, поблизости своих нет и рядом только один Вася):

— Хорош здесь воздух! Пьешь как воду…

Чиваркин спрашивает:

— Чем тебе, Лешка, в России воздух хуже?

А тот отвечает с обезоруживающей откровенностью:

— Не такой он, Вася! Ей-ей, не такой…

Чиваркин пробурчит про себя «ну-ну» и дальше молчит.

Правда, однажды товарища предупредил:

— Попадешься ты со своим языком… Я — одно дело. В случае чего, я тебя не слышал и глупости твоей не понял. А ляпнешь что-нибудь у нас: прощай карьера советского штурмана.

А с того как с гуся вода.

Эти Алешкины выходки не только воздуха касались. Достанет сигаретную пачку, распакует, воткнет сигарету в уголок рта, чиркнет зажигалкой, на которой с одной стороны изображен белый орлан, а с другой полуголая девица, и как нарочно:

— Хорошие у американцев сигареты. Я после них наш табак курить не могу — дерет горло, как наждаком.

Здесь Чиваркину крыть нечем. Действительно, у американцев сигареты хорошие. А Демьянов как ни в чем не бывало затягивается с наслаждением и продолжает:

— Что буду делать без них — ума не приложу!

Вася скажет:

— Заткни свой рот! Тебе и прилагать нечего за неимением этого самого ума.

А Демьянов необидчивый:

— Брось ты дуться! Я же правду говорю. У нас коммунистическая партия требует говорить правду? Требует! Требует быть искренним? Требует… Вот я, к примеру, как комсомолец, и ты, к примеру, как коммунист…

Разговоры о Васиной принадлежности к партии его всегда выводили из себя — дело это казалось ему интимным и касалось только его самого: поэтому, стоило только болтуну-штурману коснуться партийного вопроса, он разговор обрывал.

Что же касается штурмана — не было в словах Демьянова никакой издевки над товарищем. Совершенно не хотел он его провоцировать и подначивать — получалось все у Алешки искренне — и восхищение «Кэмелом», и безопасными бритвами Magazine Repeating Razor, и досада на кондовые отечественные папиросы: вот за такую-то простодушную откровенность Вася на него больше всего и злился.

Демьянов даже толстую негритянку хвалил. Их казарма и барак обслуживающего персонала столовой находились напротив друг друга. Однажды, когда из-за дождя летчики застряли в Фэрбанксе на целые сутки, вышедший ненадолго в душ Чиваркин, вернувшись, застал своего товарища за постыдным занятием. Прильнув к подоконнику Лешка жадно смотрел на соседние окна — а в одном из них, освещенная лампой, красовалась Нина: видимо, только сменилась с дежурства. Раздевалась она медленно. Алешка глаз от нее не мог отвести, да и Чиваркин застыл, словно вор, застигнутый на месте преступления. Но самое ужасное оказалось в том, что Нина знала: за ней наблюдают. В конце импровизированного стриптиза, перед тем как выключить свет, повернулась к двум ошарашенным летунам теперь уже во всей нагой красе, распахнула в улыбке белозубую пасть, дескать, вижу, как вы мною любуетесь, и мило им помахала. От позора Чиваркин не знал, куда и деваться. Алешка же, лежа на койке с сцепленными за головой руками, глядел в потолок и в восхищении приговаривал:

— Смотри, какая красавица! Уж я эту молодку не упустил бы. Такая шоколадка!.. Эх, жить бы мне в Америке! Женился бы. Точно женился. Хорошая здесь жизнь — машины, домики. А главное — тихо. И воздух! Что ты скажешь на это, Вася?

А Васе и говорить нечего — зубами скрипит.

Так они и существовали друг с другом, ругались, но не сильно, пока в очередной их прилет какому-то местному механику, которому при довольно частых встречах Алешка всегда улыбался и кричал «Хау ду ю ду?», не взбрело в голову по доброте душевной подарить Демьянову новенькие, только что вышедшие с завода кожаные ботинки Service Shoes Reverse Upper из легкой, хорошо гнущейся и быстро сохнущей при намокании кожи — писк армейской моды. Судя по всему, умыкнутые со склада ботинки (а всяких складов в округе было бесчисленное множество) не подошли похитителю, вот он и сделал в отношении русского широкий жест. Оказавшись в казарменной комнате, Демьянов даже взвыл от радости, когда взялся их ощупывать да рассматривать.

— Чего радуешься, дурень? — сказал тогда Чиваркин. — Они же тебе велики.

— Ничего, зашнурую — будут, как влитые. Я, Вася, давно мечтал о таких ботинках. Мне, Вася, наша неудобная обувка до чертиков надоела: тяжелая, зараза, как боты у водолаза. Я теперь в таких ботинках король: да они тыщу лет протянут — ясно, что фирма… Посмотри только, какое качество! А шнуровка? Шнуровка!

И взялся Демьянов этими ботинками тыкать Васе под нос да их нахваливать, а заодно — ну, куда же без этого! — и американскую обувную промышленность, которая снабжает штатовские армию и воздушный флот таким вот желтым кожаным чудом. Радовался он при этом, как ребенок, даже постоянно обновку нюхал — то левый поднесет, понюхает, то правый. Вася, понятное дело, ему ответил:

— Наши не хуже делают!

— Да ну?! — удивился Алешка. И ведь искренне так, подлец, удивился. — Кирзачи да башмаки, которые разваливаются при первой же слякоти? А обмотки? Пока обматываешь ноги — настрадаешься. Неслучайно — «страдания». Вот выдал мне Степаныч со склада новенькие хромовые сапоги. И где они? Полгода ведь не прошло. А ведь клялся — лучшее, что есть. Я Степанычу верю. Он всегда самое хорошее достает. И сейчас хожу вот в этом дерьме, — показал на брошенные в угол свои весьма скромного вида отечественные полуботинки.

Не такое уж это было дерьмо, и Вася завелся:

— Америка твоя живет как у Христа за пазухой. Жрет, пьет да богатеет. А нам все из огня да в полымя. Империалистическая, Гражданская… теперь вот эта. Ничего, война кончится, дойдет дело и до ботинок.

— А дойдет ли?

— Ты к чему? — насторожился Чиваркин. И даже прислушался — не стоит ли кто за дверью?

— Я, Вася, ко всему здесь давно присматриваюсь — к тому, как они самолеты делают и нам поставляют чуть ли не в упаковке; к их столовым, к холодильникам. Продовольствие только чего стоит! Консервированные бобы, тушенка. Все с толком. Они же в банках каждый кусочек сала проложат особой бумагой. Организация, Вася! А за такой вот организацией следует жизнь: с размахом, где все для человеческого удобства — кондиционеры, сетки. Хочешь разницу? Перелети пролив. Вот у нас строят такие бараки, теплые, удобные, чтобы отсеки на двух, чтобы тебе душ, вот так, в двух метрах, встань только и кран поверни? У нас в баню надо чуть ли не строем бегать за полкилометра. И сеток нет от гнуса. Мелочи, Вася? Нет, Вася, не мелочи… Забыл, как в Уэлькале мы с тобой загибались от холода? На стены ведь лезли! Землянка, печка на полу, а пол земляной — в сорок-то градусов морозца, а?! Поэтому вряд ли у нас такое получится…

— И в чем же, Алешка, дело? — спросил, поднимаясь с койки, Чиваркин.

— А во власти дело, Вася, — нагло ответил коммунисту Чиваркину двадцатипятилетний комсомолец Демьянов, — в ней-то все и дело.

За дверью точно никто не стоял. Ветерок поддевал занавески. Заставив позвенеть оконное стекло, пронеслись над бараком два «бостона» курсом на Ном, а оттуда — за Берингов пролив, к унылой тундре, к сибирским перегонам, к далекому фронту, на котором жить этим «птицам» всего ничего — месяца два-три, и хорошо еще, если дотянут они после очередного вылета — пробитые, израненные — до полевых аэродромов, где их и разберут на запчасти.

— Значит, Сталин виноват? — прямо и тяжело спросил Чиваркин.

— Значит, Сталин, — откликнулся совершенно обнаглевший гад.

Чиваркин даже не испугался. Злость — вот что все перевесило. Никогда он еще так не злился на своего напарника. И ответил сокровенное: сказал о том, о чем сам неоднократно задумывался, все так же взвешивая каждое свое слово:

— Дурак ты! Дело не в Сталине, а в таких, как ты. С таким народом, как наш, кого ни поставь, все одно выйдет…

Однако Демьянов упрямо дудел в одну и ту же дудочку:

— Нет, Вася, не в народе дело. В Сталине. В нем, родимом…

Впервые со дня своего знакомства со штурманом Чиваркин забыл себя от ярости: сграбастал Демьянова за грудки. Однако штурман тоже был не лыком шит — привык к дракам. Скатились противники с демьяновской койки на пол и давай друг друга валтузить. Возились до тех пор, пока не раздались в самом конце длиннющего казарменного коридора шаги: один из приемщиков уже торопился за ними. Пилот и штурман очнулись, вскочили и схватились приводить себя в порядок. На настойчивый стук в дверь Чиваркин, едва переведя дыхание, прохрипел:

— Подождите! Сейчас одеваемся.

О ссадине под левым глазом он знать не знал — не догадался поглядеть на себя в зеркало. Алешка, мерзавец, понятное дело, ничего ему об этом не сказал. И ведь, сволочь, натянул американские ботинки, а отечественные в угол задвинул…

Спецы, которые встречали их на полосе, весьма заинтересованно на обоих поглядывали. А процедура передачи шла своим ходом: новорожденный «Жучок» сверкал на солнце — настоящий красавец! Планшеты, парашютные сумки — все было готово; маршрут знаком; небо безоблачно; вот только настроение у обоих хуже некуда, да и видок — будьте любезны. Главный из приемки, озабоченный прежде всего состоянием техники и подписаниями актов, интеллигентно, под предлогом отозвал взъерошенного Чиваркина в сторону и шепотом сделал ему втык:

— Что это с вами, товарищ капитан? Вы откуда вылезли на свет Божий? И штурману своему укажите на безобразие. Стыдно перед союзниками.

А что Васе отвечать? Только одно:

— Виноват, исправлюсь!

Все еще сопя и стараясь не глядеть друг на друга, оказались они под самолетом. Осмотрели «брюхо». Обошли «бостон» вместе с нашими и американскими техниками — Чиваркин с одной стороны, Демьянов с другой. Потрогали крылья и хвост. А что дальше? А дальше вот что: бомбардировщик сдан, бомбардировщик принят, бумаги в порядке, инструктаж выслушан, замечания приняты — пора в путь-дорогу. Предупредили их, что надвигается грозовой фронт, только Чиваркин с Демьяновым были так расстроены, что предупреждение пропустили мимо ушей. И полезли: пилот — в кабину, штурман — в турель на место стрелка. Перед тем как Чиваркин запустил моторы, посидели немного молча.

Алешка одно спросил:

— Ну что, сдашь меня, Вася?

— Пошел ты! — ответил Чиваркин.

Больше они не разговаривали.

Заревели «райты», покатился «бостон» по взлетной полосе, поднялся и полетел на восток. Замелькали внизу бесчисленные коробки фэрбанкских складов, дома, вышки, узкая полоса дороги, а затем потянулись под крыльями пространства Аляски: горы и распадки, в которых хозяевами себя чувствуют только волки с медведями, да озера с реками — убежища хищной форели.

Прошел час полета — внизу все одно и то же. Чиваркин молчит, штурман молчит — а впереди появилась едва заметная облачная полоса и принялась расти, обхватывая собой горизонт. В течение минут пятнадцати так все вокруг захватила, что «Жук» поплыл уже в плотном окружении дымки.

Волноваться по большому счету было нечего, несмотря на усиливающуюся непогоду, моторы гудят, кресла удобны, штурвал послушен — в таких условиях прежде они и кофейку могли хлебнуть, который в термосах традиционно сунули каждому с собой предусмотрительные приемщики, но на этот раз было обоим не до американского кофе.

Когда показалась совсем уж мрачная туча, Чиваркин заложил крутой вираж, чтобы ее обойти.

Вот, пожалуй, и все.

Вскоре вновь распогодилось, стали видны внизу распадки и горы, четкие, как на самых качественных фотоснимках. Чиваркин, обнаружив ссадину под глазом и до нее иногда дотрагиваясь, все это время раздумывал — заговорить или не заговорить со своим непутевым штурманом. Конечно, долго злиться на этого осла Вася не мог, несмотря на свою коммунистическую закваску; сдавать его он тем более не собирался. Поразмышлял поначалу сгоряча Чиваркин о том, не подать ли ему рапорт начальству «о несовместимости характеров», но потом, как всякий русский человек, поерзал, повздыхал, размягчился и начал уже думать над тем, как наладить отношения. Правда, несколько обижало его то обстоятельство, что Демьянов навстречу ему вроде как бы и не собирается идти: забился в кабину стрелка, словно сурок в нору, молчит себе и молчит уже второй час.

Чиваркин решил начать первым. Позвал по переговорному:

— Лешка! Слышь меня?

Молчание.

— Ладно, кто старое помянет…

Молчание.

Чиваркин тогда про себя чертыхнулся и, занятый штурвалом, сказал:

— Молчишь? Ну, молчи, молчи…

И после благополучного перелета сел в Номе — городишке золотоискателей, советских и американских авиаспецов и временном приюте таких, как он, воздушных перегонщиков.



II

Дальше все завертелось, словно в самом чудовищном сне. Уже через пятнадцать минут после того, как «бостон» коснулся шасси бетона, застыл потрясенный пилот в помещении здешнего штаба перед командиром полка подполковником Мишиным и особистом майором Крушицким. И был Вася белым, как сама смерть.

Особист появился в Номе совсем недавно: странная птица, для чего сюда залетела, никто не знал. Держался Крушицкий чуть ли не на равных не только с комполка, но и самим командиром 1-й перегоночной дивизии. Вид майор имел болезненный: худой, губы тонкие, глаза лихорадочные, скулы так обтянуты кожей, что, кажется, она вот-вот на них и порвется. Кроме того, он часто кашлял. В полку пришли к выводу, что приписан Крушицкий к 1-й авиаперегоночной ввиду своей полной непригодности к фронту. Судя по всему, никакого отношения к авиации он прежде не имел, интересовался чисто земными вещами — летным бытом и экипировкой. Особо почему-то привлекали майора парашюты — несколько раз наблюдал он за тем, как укладываются парашютные сумки, задавая по ходу дела вопросы. Вел себя до поры до времени корректно, не выпячивался, обращался к личному составу вежливо и по уставу. То, что особист после известия об исчезновении штурмана совершенно потерял лицо (у майора задрожали пальцы, кроме того, он то и дело расстегивал и застегивал верхнюю пуговицу гимнастерки), не ускользнуло от внимания хранившего внешнее спокойствие фронтовика Мишина: правда, комполка отнес этот явный психоз на счет опасений майора за возможный крах своей карьеры. Но все равно подполковнику, несмотря на весь трагизм ситуации, показалось: особист что-что уж чересчур о пропавшем волнуется — несвойственное поведение для прежде достаточно сдержанного пришельца…

Вася столкнулся с гневом Крушицкого гораздо раньше. Хлипкий варяг зачем-то околачивался на полосе во время посадки «бостона» — словно ожидал прибытия. Когда выяснилось, что пропал штурман, Чиваркин там же, на полосе, едва не был особистом застрелен.

Майор и в кабинете подполковника не успокаивался:

— Сбежал?

Летчик как воды в рот набрал. В связи с последними высказываниями и последовавшей вслед за тем дракой старший лейтенант Демьянов вполне мог дезертировать, надеясь на содействие американских властей, — на флоте уже бывали подобные случаи с членами команд, прибывших принимать новые корабли. Не обнаружив товарища в кабине стрелка (а это были самые страшные мгновения в Васиной жизни), Чиваркин поначалу именно так и подумал. Но после первого шока, когда он обшарил глазами кабину, ему открылось одно существенное обстоятельство.

Начальство ждало разъяснений. В конце концов коммунист Чиваркин собрался, облизал губы и сказал особисту:

— Обходя грозовую тучу, я заложил вираж, во время которого штурман и вылетел. Колпак турели был распахнут.

— Почему?

— Что почему?

— Почему был распахнут колпак? — Особист схватился за виски и стал судорожно их массировать. И ответил сам себе: — Да нет же. Он дал стрекача, сукин сын. Выпрыгнул! Черт…

В этом «черт» звучало такое отчаяние, что Чиваркин невольно вздрогнул.

— Я думаю, Демьянов вылетел в момент моего виража, — с затруднением, словно выталкивал из себя что-что очень тяжелое, сказал Вася.

— Прекрати покрывать штурмана! — оборвал его особист Крушицкий, переходя на «ты». — Какого черта ты его покрываешь? Врешь — никакого виража не было. А если и был, то он мог выпрыгнуть раньше. Зачем ему понадобилось открывать колпак?

Повернувшись к Мишину, особист прохрипел:

— Обратите внимание, товарищ подполковник, на то, что Чиваркин сознательно лжет.

— Прежде всего, товарищ майор, давайте успокоимся, — примирительно сказал командир полка. — И выслушаем пилота.

— Он не сбежал, — доложил Чиваркин, обращаясь к Мишину. — Он вылетел. И вылетел именно по моей вине.

— Вася, а ты в этом уверен? — спросил комполка.

— Ботинок, товарищ подполковник, — вздохнул Чиваркин.

— Что ботинок?

— В кабине стрелка я нашел расшнурованный ботинок. Демьянов почему-то снял его. Он не собирался покидать кабину. Алешку выбросило.

— Но колпак-то он распахнул! — продолжал наседать на Васю Крушицкий.

Мишин сказал:

— Штурманы иногда распахивают колпак для того, чтобы определиться с местоположением. Я хочу вот о чем поразмышлять. Товарищ майор, как вы думаете, может ли находящийся в здравом уме и памяти человек, который, допустим, собирается совершить побег и наверняка заранее к нему готовится, выпрыгнуть в безлюдной гористой местности с одним только планшетом, имея на себе всего один ботинок, а другой для чего-то оставив в турели?

— Где обувь? — вскинулся Крушицкий.

— В кабине. Я ничего не трогал, — сказал Чиваркин.

— Это ты, Вася, правильно сделал, — задумчиво произнес Мишин, продувая отечественную папиросу. Затем, с помощью самодельной зажигалки-гильзы, которая прописалась в карманах его галифе еще с 41-го года, прикурил ее. — Товарищ майор, пойдемте-ка осмотрим самолет.

Троица отправилась на взлетную полосу: туда, где возле еще не остывшего «бостона» рассеянно топтались несколько техников. Не успел подполковник обратиться к обслуживающему персоналу, как Крушицкий, забежав вперед, приказал всем немедленно удалиться. Затем, когда техники послушно отправились с поля, вновь окликнул их, вновь к ним побежал, совершенно не заботясь о том, какое впечатление он произведет своей суетливостью, и тихо о чем-то поговорил с техническим составом, после чего самолетные чернорабочие одновременно приставили руки к головным уборам (кто к пилотке, а кто к совершенно неуставному берету) и весьма быстро очистили полосу.

Мишин приказу особиста удивился — хорошо знакомые с «Жучком» спецы, в случае необходимости, могли бы выступить консультантами, — но возражать не стал.

Крушицкий первым полез по технической лесенке к турели стрелка, сунул в кабину голову, быстро скатился вниз и молча отошел в сторону. На его лице отобразилась мучительная дума. Затем, нещадно дымя папиросой, место происшествия осмотрел комполка. За ним — для чего-то еще раз — несчастный Чиваркин. Новенький американский вещдок по-прежнему находился в кабине как напоминание о друге. Вася вспомнил, как всего несколько часов назад в уютной казарме базы Лэдд-Филд восторженно тыкал ему в нос этим проклятым ботинком несчастный Алешка; представил себе горно-лесистую пустыню, над которой «бостон» только что пролетел, — и Чиваркину стало совсем нехорошо.

Повисло угнетающее молчание. Мишин жевал очередную папиросу. Зажигалка совершенно расхотела работать, словно чувствовала напряжение, — напрасно подполковник ее тряс. Крушицкого ботинок больше не интересовал — особист о чем-то усиленно размышлял: так напрягся, что даже морщины на лбу разгладились.

«Загребут, — думал Чиваркин, уставившись в бетон и завидуя ползущему мимо беспечному, неторопливому жуку. — Как пить дать загребут. Будут трясти как грушу. Хорошо, если потом на фронт. А если законопатят? Лет на пять. Или на десять, без права переписки. Может, прослышали про наши с Лешкой разговоры?»

Ничего хорошего от будущего он не ждал.

Подполковник бросил бесполезную борьбу с фронтовым амулетом, безжалостно сдавил папиросу и сказал:

— Так или иначе — штурмана надо искать. Сообщу в штаб дивизии. Доложим американцам. Они поднимут амфибии — средств и возможностей у них для этого хватит…

И здесь особист повел себя совершенно уж странно: Крушицкий поперхнулся, замахал руками, как мельница, и подскочил к подполковнику. От волнения он перешел на сип:

— Какие американцы? Никаких американцев! Вы слышите? Никаких! Никакого штаба дивизии! Товарищ подполковник, это приказ. Дело чрезвычайно важное. Чрезвычайно… Только своими силами. Только своими… я сам свяжусь, я…

Мишин удивленно посмотрел на майора и медленно отчеканил:

— Во-первых, я обязан доложить о ЧП. Ситуация, на мой взгляд, ясна: человека надо искать. И чем скорее, тем лучше. Во-вторых…

Крушицкий не унимался:

— Товарищ подполковник! О ЧП наверх докладывать буду я. И докладывать в том случае, если в течение недели мы имеющимися здесь, на базе собственными средствами его не разыщем. Еще раз повторяю: искать будем своими силами. И чтобы ни одна муха об этом не знала. Ни одна…

— Без американцев вряд ли найдем, — ответил подполковник.

— Я же сказал: никаких американцев.

— Гидроплан нужен, — угрюмо твердил Мишин. — Без гидроплана нечего делать.

— А что у нас в наличии? — спросил майор.

Мишин вздохнул и ответил:

— У нас в наличии старенький латаный-перелатаный Ш-2. Слышали о таком? Смех один, а не машина. Двигатель уже тысячу раз перебирали. Все равно — едва тянет: два-три часа полета — нужно искать посадку. Перегревается. Почту еще можно доставить. Слетать туда-сюда. А у американцев, хочу напомнить, «каталины»: два «Прайд энд утни» — тысяча двести лошадок. Звери! Дальность полета — четыре тысячи километров… Что там Аляска — они готовы сутками над океаном висеть.

Однако майор Крушицкий был непробиваем:

— Товарищ подполковник, я достаточно ясно высказался. Если под рукой ничего больше нет, давайте свой Ш. Черта в ступе давайте, но только чтоб тихо…

И потащился бледный Чиваркин за обоими начальниками обратно в здание штаба, в кабинет Мишина, в котором и разложил подполковник на столе летную карту. Все на той карте пестрело значками и обозначениями, все там выглядело исключительно компактным, хотя Чиваркин, не раз летавший по маршруту, хорошо знал: каждый сантиметр обозначает такие расстояния, которые за день и на автомобиле не преодолеть, не то что пешком.

— Вася! Ты соберись, соберись, — вернул пилота из прострации командир. — Покажи, как шли.

И Вася, собравшись, показал как.

— Здесь чуть отклонились, — вспомнил. — Над пиком «пятнадцать-двенадцать». Точно знаю. Хорошо пик видел. Потом вернулись на трассу. Вот здесь, кажется, встретили грозовой фронт… Шли в облаках какое-то время…

Докладывая, Чиваркин немного успокоился. Вскоре уверенность его до того выросла, что летчик взял один из командирских карандашей, лежащих на столе, показывая предполагаемые отклонения. Спокойствие, с которым в отличие от майора, обкусавшего все ногти на пальцах, Мишин его выслушивал, подбадривая кивками, породило надежду: может быть, все образуется и, чем черт не шутит, отыщется в стогу сена, которым была для Чиваркина чужая, то ледяная, то чересчур жаркая Аляска, микроскопическая игла — непутевый штурман Демьянов. Возле еще одного ориентира — пика «пятнадцать-шестнадцать» — карандаш задержался.

— Кажется, здесь.

— Кажется? — откликнулся майор.

— Более подробные координаты дать не могу, но район точно этот.

— Около пятидесяти километров в радиусе, — присвистнул подполковник, обводя территорию вокруг пика жирным красным цветом. — Веселенькое дельце…

— После виража я обошел «пятнадцать-шестнадцать» слева, — вспомнил Чиваркин.

— И где, по-твоему, примерно он выпал?

— Думаю, слева от пика и вылетел…

— А высота?

— Не менее тысячи пятисот…

— Значит, открыть парашют мог?

— Мог, — с надеждой подтвердил Чиваркин. — Открыл… Товарищ, подполковник, разрешите, я полечу?

— А тебе, Вася, деваться некуда. «Жучок» твой на родину другие перегонят, а ты будешь искать своего штурмана, пока все с ним не прояснится.

— Сколько мест на вашей колымаге? — спросил подполковника Крушицкий.

— Гидроплан трехместный.

— Хорошо. Готовьте для меня сиденье.

— Боюсь, не выйдет, — отвечал комполка. — С пилотом обязательно должен лететь техник. Плюс место для спасенного. Если, конечно, операция завершится успешно.

— Ничего, — ответил майор. — Как-нибудь потеснимся.

— С собой нужно взять запас продуктов, — не уступал Мишин. — Медикаменты. Возможно, кое-какие запасные детали. Их тоже надо куда-то девать.

— Денете, — угрюмо сказал особист. — Привяжите к крыльям. Голь на выдумки хитра.

— Вот именно, голь, — вздохнул Мишин. — И все-таки, товарищ майор…

— Товарищ подполковник, — в свою очередь сказал майор. — Решение не обсуждается. Дело государственной важности.



III

Дело действительно оказалось государственным и в высшей степени важным, но о сути того дела разволновавшийся Крушицкий рассказать подполковнику не имел никакого права. А суть заключалась вот в чем: помимо жизни явной — бесперебойной переправки самолетов и грузов — не менее интенсивно кипела по всему «Алсибу» еще одна, известная лишь немногим, жизнь. Разведка двух стран не сидела сложа руки: правдами и неправдами союзники пытались выудить друг у друга как можно больше секретов. Американцы активно обхаживали советских спецов, подсылая к тем из них, кто занимался приемкой, «казачков», которые исподволь, как бы случайно, затевая с русскими во время совместной работы разговоры, ненавязчиво старались склонить последних к сотрудничеству, а то и к прямому бегству. Для таких «тихих дел» самым беззастенчивым образом привлекалась донельзя обозленная на большевиков белая эмиграция, ее-то в Америке хватало с избытком: бывшие дроздовцы и каппелевцы под видом детройтских рабочих оказывались рядом с озабоченными инженерами из Куйбышева и Новосибирска, прислушиваясь к их разговорам, и при случае «открывались», обещая невиданные блага за передачу той или иной информации. Такие провокации, как подсовываемые тем же новосибирским и куйбышевским техникам и инженерам газеты «Наша Речь», «Новая Заря» и «Русское Обозрение», были вообще обычным делом. И нельзя сказать, чтобы подобные махинации фэбээровцам не удавались: случались утечки, и, что особенно позорно, среди советских граждан, многократно проверенных «органами», находились перебежчики. Иногда планы побега выявлялись на ранней стадии — товарищи замышляющих «сделать ноги» тоже не дремали, докладывая «кому надо» о странном поведении соседа. Но бывали проколы, за которыми «летели головы» не только непосредственных начальников беглецов, но и кое-кого повыше, что не могло не нервировать всю систему. Так что отечественная контрразведка и в злосчастном Фэрбанксе (где ей только и оставалось, что «глядеть в оба»), и в не менее хлопотном Номе не знала ни сна, ни отдыха.

Но и русские были не лыком шиты! И большевики кое-что могли! Что касается советского шпионского ведомства, Лубянку интересовали возможности американской авиационной промышленности. Время от времени переправлялись в Россию материалы чрезвычайной важности, и «Алсиб» играл в той переправке далеко не последнюю роль. Голь действительно была хитра на выдумку — порой «финты» советских разведчиков приводили ФБР в настоящий ступор. «Друзьям»-американцам приходилось ломать голову, чтобы хоть как-то противодействовать напористости «этих русских», ибо в ходе шпионской катавасии, не менее интенсивной и головокружительной, чем полеты над Аляской истребителей и бомбардировщиков, Советы постоянно совершенствовали не только способы добычи сведений, но и способы их надежной доставки. Схватка усложнялась по мере того, как росло количество изготовляемых на заводах «Боинг» изделий. Задача приобретения данных о приборах бомбометания, сплавах, ноу-хау в авионике становилась все более актуальной, а противодействие американской контрразведки, быстро набравшейся необходимого опыта, — все более ощутимым.

И вот какому-то умнику пришла в голову мысль переправлять секретную информацию под носом у американских партнеров по исключительно быстрому пути. Доставляемые из авиакорпораций (в том же «Боинге» трудились на разных должностях искренне сочувствующие Советской России американские коммунисты) в Фэрбанкс контейнеры с микропленкой помещались при помощи специальных креплений внутрь парашютных сумок, которые потом надевали на себя советские перегонщики. Летчики, понятное дело, ни о чем не догадывались. Через сутки-двое поистине драгоценные для руководства страны парашютные сумки оказывались на чукотских аэродромах, где их, после того как летуны оставляли парашюты на попечение техников, освобождали от содержимого вовремя оказывающиеся в нужном месте нужные люди. Они-то уже своими бортами и переправляли полученные данные по самому высокому адресу. Конечно, риск был — но считался малым; такая отправка себя достойно оправдывала до того момента, пока очередной контейнер не попал в сумку злосчастного штурмана Демьянова. Ситуация усугубилась тем, что содержал контейнер фотодокументы, которые в Москве ожидали со дня на день и о важности которых были осведомлены лишь немногие специалисты «плаща и кинжала». Оказавшийся в Номе майор, будучи как раз одним из тех «спецов», имел о трафике самые полные сведения, и данные ему инструкции были чрезвычайно важны: он должен встретить на аэродроме именно этот борт, взять под негласное наблюдение парашютную сумку, от которой на несколько часов избавится отдыхающий штурман, проследить за подготовкой экипажа к последующему перелету, а затем, когда сумка вновь будет штурманом надета, и за благополучным взлетом «бостона» с номского аэродрома.

Стоит ли тогда говорить, что исчезновение Демьянова особиста попросту подкосило?



IV

Отечественный Ш-2 (техники ласково называли оказавшуюся в Номе почтенного вида посудину женским именем — «Марь Ивановна») внешней красотой не блистал. Этот полутораплан с коротким нижним крылом, на котором помещались поддерживающие поплавки, свой первый полет совершил еще в начале тридцатых на Крайнем Севере в качестве санитарного самолета (вот почему в отличие от других Ш-2 кабина на нем была закрытой). Трудилась «Марь Ивановна» и в Белоруссии, и в Карелии, пока волею обстоятельств, весьма уже потрепанная, прошедшая два ремонта, не оказалась на Дальнем Востоке. Двигатель М-11, подобно многим своим отечественным собратьям, не отличался такой железобетонной надежностью, которой могли похвалиться заокеанские «прайды», но по мере сил своих (скромные сто лошадиных сил) раз за разом поднимал «Марь Ивановну» над Беринговым проливом до высоты трех тысяч метров, добросовестно доставляя ее с одного материка на другой. В последнее время Ш-2 держали в Номе: интенсивность перелетов требовала постоянного нахождения на перегоночном аэродроме представителей штаба дивизии. Стрекотала «Марь Ивановна» и по маршруту Ном — Фэрбанкс, имея пусть и небольшой, но все же опыт посадок на аляскинских холодных озерах. Несмотря на хлипенький мотор, в этих полетах не возникало с самолетом проблем по одной простой причине: за гидропланом был самый тщательный уход. Ухаживала за «Марь Ивановной» единственная в авиадивизии представительница слабого пола, трудившаяся в составе технического персонала. Попала в 1-ю авиаперегоночную Людмила вместе с мужем, но муж, летчик, перегнавший не один «бостон», был отправлен на фронт. Война не знает сентиментальности — молодая жена, несмотря на просьбы перевести ее к супругу под Курск, осталась в самом глубоком тылу вместе с приставленным к ней гидропланом, который изучила до последнего винтика. Все здесь звали Людмилу по отчеству — Богдановна, — что говорило о крайней степени уважения. Работала Богдановна, как киношная трактористка Марьяна, исключительно добросовестно. Это благодаря ее упрямству все необходимое на старенький гидроплан доставлялось вовремя, уход за двигателем после каждого вылета был самый тщательный, при малейшем «кашле» мотора следовал его осмотр; кабина поддерживалась в идеальной чистоте; пожелания летчиков, касающиеся поплавков, закрылков и прочих самолетных деталей, немедленно выполнялись. Комбинезон Богдановны лоснился от машинного масла; кроме того, носила странная Людмила огромную кожаную кепку, под которую прятала свои рыжеватые волосы, в результате чего сильно смахивала на подростка. Однако по поводу одежды (как и по поводу весьма небольшого росточка) нисколько не комплексовала. Ко всем прочим своим достоинствам была она чересчур независима: могла послать «по матушке» даже старшего по званию, если на то находилась веская причина. Подобное непочтение старшие, как правило, пропускали мимо ушей. Скорее всего, днюя и ночуя возле своего Ш-2, женщина отвлекалась от мыслей о муже и, опекая «старушку», хоть как-то успокаивалась. «Марь Ивановне» это шло только на пользу — в итоге гидроплан постоянно был на ходу, и, что самое главное, на скромный самолетик в любое время могло рассчитывать начальство, хотя бдительная церберша не раз предупреждала: мотор на износе и в любой момент может гикнуться.



V

— Две канистры бензина, — загибая пальцы, сразу принялся перечислять техник, узнав о причине своего вызова, — а также кусок брезента, ведро, два куска мыла, одеяла — желательно штук пять-шесть…

— Ведро тебе зачем? — вскинулся Мишин.

— А куда в полете прикажете справлять естественные надобности? — не моргнув глазом спросила Людмила. — Писать, простите, куда, если приспичит? Да не смотрите на меня так, товарищ подполковник: я, если что, отвернусь. И мужчина отвернется…

— В данном случае — мужчины. С вами полетит еще один пассажир, — сказал Мишин, кивнув на мрачного майора.

— Некуда запихнуть вашего пассажира, — нагло, снизу-вверх ответила маленькая Богдановна. — Я уже говорила — две канистры, одеяла шесть штук, брезент… Инструменты кое-какие, запаска… Ящика три, не меньше.

— Люда, это даже не обсуждается.

— Куда его сунуть? — без всякого почтения к стоявшему рядом с Чиваркиным особисту спрашивала ершистая Людмила.

— Сунете! — отрезал подполковник. — Хоть на крыло сажайте. Разговор окончен. Давай дуй на склад, возьми самое необходимое по моему особому распоряжению. Все, что там найдешь для себя, — греби. Вот бумага. И — с Богом!

— Товарищ подполковник, распорядитесь, пожалуйста, насчет бинокля, — жалобно напомнил Чиваркин. — Желательно морского, если в наличии. А лучше — двух, раз полетим втроем.

— Морские, Вася, я тебе вряд ли найду. Артиллерийские попробую… Людмила, загляни-ка к ребятам на вышку.

Прошло еще какое-то время. Мишин исчез. За дверьми кабинета шла обычная жизнь: гремели по крыльцу и шаркали по полу сапоги приходящих и уходящих спецов, тренькали телефоны, временами кто-то монотонным голосом надиктовывал метеосводку, иногда включалась радиосвязь и, вперебой с родной речью, слышалась английская с неподражаемым американским «рррр». Неожиданно проснулась аэродромная полоса; отдохнувшие несколько часов на ней, словно перелетные гуси, ленд-лизовские «киттихоуки» один за другим пронеслись перед окном, возле которого застыл незадачливый Вася, взмыли в небо и взяли курс на отечественный Уэлькаль. Следом с еще большим ревом над Номом поднялось звено «бостонов». Сердце Чиваркина заныло так ощутимо, что он невольно вынужден был помассировать левую сторону груди, — именно в том строю и должен был сейчас находиться их с Алешкой «Жучок».

Майор старательно изучал карту, делая пометки в своем блокноте.

— По бокам пика протекают реки Хашиба и Тэш, — размышлял вслух. — Хашиба с южной стороны хребта приводит прямо к селению Хэви-Литтл. Если следовать вдоль ее берега и обойти озера Лоурк и Ноуви, будет дня три пути, не больше. Сделаем поправку на отсутствие обуви и прибавим еще один день: итого — четыре. Если штурман окажется на северном склоне, то ему ничего не останется, как спуститься к Тэшу — правда, здесь у реки большая излучина. Тэш выходит через озера Большой и Малый Котэн к поселку Майткон, но пробираться туда при самом благоприятном стечении обстоятельств неделю, не меньше. Так что весь вопрос в том, на какой стороне хребтины он приземлился… Если приземлился, конечно…

Появился подполковник, лично проследивший за отправлением к гидроплану грузовика с канистрами, брезентом и одеялами. Прибежала Богдановна с вещмешком, набитым тушенкой, буханками хлеба и столь знакомыми Чиваркину по Фэрбанксу плитками американского шоколада. Кроме своего сидора, а также двух пустых вещмешков, предусмотрительно прихваченных со склада для спутников, молодая женщина притащила бинокли — пока она спешила к зданию, Вася видел, как кожаные футляры тяжело болтаются на ее маленькой груди, и невольно поразился энергии, с которой «трактористка» взялась за дело.

Крушицкий вновь принялся распоряжаться. Расстроенного летчика вконец добило требование особиста сдать документы. Чиваркин в первый раз возразил:

— Мы что, на вражеской территории?

— Пока нет, — многозначительно ответил майор, — но удостоверение оставьте здесь.

И расстегнул нагрудный карман своей гимнастерки.

— Пуговичка у вас болтается, — тотчас разглядела клапан майорского кармана домовитая Богдановна, у которой документов с собой не оказалось, — надо бы пришить…

— Не до нее! Сдавайте удостоверение, капитан.

Мишин беспрекословно открыл ключом маленький ящичек-сейф. «Плохая примета, — кольнуло Васю, — как в разведку идем». Но выступать не стал. Крышка ящичка тотчас захлопнулась, пряча в себе прежнюю Васину жизнь, и настолько теперь хорошей показалась капитану та его заполошная жизнь между Фэрбанксом и Уэлькалем: он даже удивился, что раньше так ругал ее, думая, что является самым разнесчастным человеком на свете. Впрямь: от добра добра не ищут. Оставшись без документов, Чиваркин неожиданно почувствовал себя голым. Честно говоря, отвратительное это было чувство. Выходило, что теперь он «никто», серый «мистер Х», и случись с ними беда, если и найдут останки несчастного капитана Василия Ивановича Чиваркина, то похоронят его как неизвестного. Даже у Лешки Демьянова, которого они отправлялись искать, есть офицерская книжка, а значит, шанс, что не сгинет штурман бесследно. А вот он, Вася, благодаря этому чертову майору, очень даже может сгинуть. Он мельком взглянул на женщину — вот «амазонке»-то все равно: она по поводу непорядка с крошечной пуговицей сокрушается! Непонятные все-таки женщины существа: словно с другой планеты.

Перед вылетом состоялось краткое совещание. Зону поиска поделили на квадраты. Поначалу решили обследовать окрестности самого пика, а затем облететь хребет с южной и северной сторон. В 1-й перегоночной, как правило, служили «северяне», прошедшие школу полярных полетов, поэтому Мишин в Чиваркине не сомневался: тем более тот не раз брал штурвал Ш-2 еще во время службы под Мурманском. А вот на болезненного Крушицкого поглядел с некоторым недоверием: не нравились ему вид и кашель майора. Подполковник предложил представителю «органов» утеплиться и, после того как тот дал согласие, распорядился с одеждой: особисту вручили кожаную куртку и летный шлем. Разыскали для него и подробную карту района, правда, на английском, зато с тщательным указанием высот, речных и озерных глубин, а также сигнальницу с комплектом из десяти ракет. Личное оружие — ТТ с запасными обоймами — было и у капитана, и у майора.

— Медведей отогнать хватит, — со знанием дела сказал подполковник.



VI

И трех часов не прошло с момента появления Чиваркина в штабе, как выехали они на добротном союзническом «виллисе» на окраину захолустного Нома, — постоянно бибикая, объезжая не торопящихся свернуть с их пути местных собак и их хозяев, которые приветствовали русских улыбками и взмахами рук по распространенной, пожалуй, во всех подобных городках мира провинциальной привычке улыбаться и приветливо махать руками любому приезжему, — и подкатили к океанскому берегу.

В бухте, прикрытой от волн дамбой и боновыми ограждениями, располагался еще один аэродром: союзники зорко следили за японскими субмаринами. Подходы, ангары, мостки — все было сделано аккуратно, толково, с чисто американской любовью к удобствам. Богдановну янки знали, подполковника тоже; вальяжные часовые, такие же приветливые, как местные собаки и рыбаки, кивнули им, пропуская машину на базу. Добраться до потрепанной «Марь Ивановны» труда не составило — Ш-2 приткнулся к ближнему пирсу.

Недалеко от краснозвездной «Маши» отдыхала «Каталина»: настоящий плавающий дом с невероятной дальностью полета. Чиваркину не так давно удалось на одной такой «Каталине» побывать: что говорить, он был потрясен просторностью «американки». Пять отсеков внутри корабля-самолета закрывались герметически, как на подводной лодке. Впечатлили Васю и места отдыха для экипажа — на койках можно было комфортно выспаться, — понравились и боковые кабины, из которых велся обзор, и гальюн, а особенно камбуз с кофейной машиной, готовой в любой момент выдать порцию столь любимого им напитка любому желающему.

Вздохнув, повернулся Чиваркин к отечественному, до слез родному Ш-2. В глаза ему бросилось стоявшее на причале ведро. Возле «Марь Ивановны» уже шла суета: три техника, выгрузив привезенные канистры, одеяла и еще какие-то вещи в мешках, выстроились короткой цепочкой и передавали их на «корабль». Подполковник с майором сунулись было к «посудине», однако юркая Богдановна категорически воспротивилась помощи. Пропустив мимо ушей советы бывалого Мишина, она все распределяла сама, укладывая одно в кабину, другое — в грузовой отсек, обращаясь с имуществом по-женски толково и быстро. Под конец почти молниеносных сборов, на глазах у американских летчиков, так же собиравшихся в поход (этим парням готовила «Каталину» целая дюжина береговых помощников), сметливая русская баба примотала к фюзеляжу два ящика, сообразив со сноровкой бывалого боцмана такие веревочные узлы, что американцы на соседнем пирсе восхищенно присвистнули.

— Готово, — доложила Людмила, ловко, как обезьяна, забираясь в кабину, но по-прежнему не успокаиваясь и все что-то там укладывая и перебирая. Следом, осторожно нащупывая нижнее крыло сапогами, кряхтя, пробрался на свое место Крушицкий, которому только и оставалось втиснуться между ящиками. Оба — и техник, и особист — одновременно взглянули на Васю. Чиваркин, вздохнув, полез на место пилота: жесткое, тесное, неуютное после просторной кабины «бостона». Поерзал, привыкая, уставился на приборный щиток.

— Мотор к запуску готов, — доложила Богдановна.

— Давай, — напутствовал подполковник.

Мотор, слава богу, завелся, но винт разгонялся медленно, словно был недоволен, что его побеспокоили: «трын-трын-трын», и раскочегарился только тогда, когда внимательно следившие за спектаклем янки добродушно захохотали. Ветхая «посудина» закачалась, показывая союзникам обшарпанный, неприглядный бок.

— Что у нас в плюсе? — спросил себя Чиваркин. И сам себе ответил: в плюсе вот что — погода благоприятна: небо чистое, море относительно спокойно.

Что в минусе?

В минусе был сопящий за спиной болезненный майор: недремлющее «око государево», источник неприятностей в случае провала собранной на скорую руку экспедиции.

Оставалось найти Алёшку.

Деревянная «Марь Ивановна» закашлялась, выпустила синий дымок и, по-утиному переваливаясь, побежала по волнам.



VII

Несмотря на приложенные особистом Крушицким усилия, исчезновение советского штурмана из кабины «бостона» тайной для американцев не стало. Уже вечером того злополучного дня в отделение контрразведки ФБР на базе Лэдд-Филд в Фэрбанксе был срочно вызван сотрудник, носивший самую незамысловатую в Штатах фамилию — Смит. И звали сотрудника Бесселом.

Что за человек был этот тридцатилетний лейтенант, за два года своей службы заслуживший у коллег прозвище Неторопливый Бесси? А был он человеком умным, расчетливым и спокойным: то есть имел все качества для того, чтобы достойно служить в закрытом и тихом ведомстве. До момента своего поступления в Гарвард, подобно многим жителям великого континента, он вообще не интересовался миром и искренне считал пупом земли город Финикс, столицу штата Аризона, в котором родился, вырос и научился играть в регби. Впрочем, пять курсов университета также не добавили особой тяги к изучению дальних стран: по просьбе отца, патриарха большой семьи (три младших брата студента, две старшие сестры), Бессел готовил себя на место Смита-старшего, основателя фирмы по производству консервированных томатов. Но планы изменила срочная женитьба на сокурснице, осчастливившей гарвардского выпускника неким интимным известием. Молодому папаше по настоянию жены, уроженки «Большого Яблока», пришлось остаться в Нью-Йорке и какое-то время поработать юристом в этом забористом городишке — а затем наступил Перл-Харбор. Вскоре после того, как Бессел примерил военную форму, в одной из аудиторий центра по подготовке офицеров флота с бывшим юристом имели беседу два учтивых, вежливых джентльмена. Результатом непринужденной беседы стало отбытие Смита на Север под начальство не менее толкового, чем вербовщики, майора Стэнли Хиггинса, относящегося к своим подчиненным, как говорится, запанибрата (что располагало их к более доверительному и интимному с ним общению) и имеющего талант излагать суть самых важных дел в емких коротких фразах.

Правда, на этот раз непосредственный начальник «неторопливого Бесси» несколько изменил себе. Он начал издалека:

— Как ты уже знаешь, Бессел…

Бессел, действительно, все уже знал — речь шла о раскрытии канала, по которому долгое время утекали в сталинскую Россию секретные данные. На этот раз ФБР не только распутало сеть советских агентов на заводе «Уиллоу Ран» и в самом Лэдд-Филде, но успело за несколько часов допроса склонить одного из исполнителей простого и эффективного трюка с парашютами к сотрудничеству. Чрезвычайно досадным промахом для контрразведки было опоздание с арестом: агент уже передал контейнер. Таким образом, люди из ФБР знали номер самолета, знали, что хранит в себе парашютная сумка штурмана, но не смогли воспрепятствовать передаче сведений: «бостон» находился на перегоне. Так что, вежливо выслушав старшего по званию, Смит позволил себе заметить:

— Значит, мы все-таки не успели, Стен. Далее, думаю, тебе не стоит расцарапывать прыщ…

— А вот далее, Бессел, начинается самое интересное, — сказал Хиггинс, присаживаясь на край стола. — Согласно полученным данным, во время перелета русский штурман выпрыгнул из кабины.

На эту новость Смит внешне не отреагировал, однако Хиггинс хорошо знал подопечного. И, помолчав, продолжил:

— Точно еще ничего не известно, но вполне возможно, мой дорогой Бессел: это как раз тот самый случай, благодаря которому мы имеем шанс на реабилитацию.

Природный выдержанный нрав по-прежнему позволял лейтенанту сохранять невозмутимость.

— Что ты думаешь по поводу прыжка? — спросил майор.

И здесь Бессел Смит разомкнул губы, рассудив:

— Думаю, он решил сбежать к нам — если, конечно, русскому не пришло в голову покончить жизнь самоубийством…

— Интересно, он знает о содержимом сумки?

Лейтенант Бессел Смит вновь отрешился. Майор Хиггинс терпеливо ждал. И дождался.

— Ничего не могу на это ответить, — сказал Неторопливый Бесси. — Кстати, если русский все-таки решил свести счеты с жизнью, мог он оставить парашют в кабине?

— Он не оставил сумку в кабине, — четко и ясно сказал Хиггинс.

— Точно?

— Совершенно точно.

— Как бы там ни было, надо действовать, — спокойно сказал Смит.

— Вот почему я тебя и позвал, — откликнулся Хиггинс. — Собирай манатки и вылетай в Найт-Филд. Тебя уже ждут: насчет поисков я договорился. Район огромный, но у ребят приличный опыт. Да — что касается экипажа: вы ищете пропавшего летчика — вот и все, что они должны знать. И не забудь захватить врача. Полномочий у тебя достаточно, но, если не столкуешься с эскулапами, а они любят взбрыкивать, срочно дай знать.

— Проблем не будет, — откликнулся лейтенант Смит.

— Я знаю, — сказал Хиггинс. — Я знаю.

Он действительно знал: там, где «брал штурвал на себя» Неторопливый Бесси, проблем, как правило, не возникало.

— Как ты понимаешь, нам не стоит ссориться с Советами, — добавил майор. — По крайней мере, сейчас. Поэтому провернуть нужно все как можно более тихо и как можно более быстро. Подчеркиваю: без излишнего шума. Лучше бы, если о твоей экспедиции вообще никто ничего не ведал…



VIII

Надо отдать должное американским контрразведчикам — эти ребята действовали не менее быстро, чем особист Крушицкий. Стоило только Хиггинсу взяться за телефон, государственная машина тотчас пришла на помощь: она заработала надежно и слаженно — что и говорить, к 43-му году приобретшие опыт янки научились хорошо смазывать ее прежде весьма неторопливые механизмы. В Аляске парни из ФБР сражались на два фронта — против японцев и против своих пытливых союзников; им приходилось вертеться и время от времени трепать нервы армейскому командованию, требуя от него незамедлительной помощи. Негласные правила армии США рекомендовали личному составу не особо противодействовать вежливым ребятам в штатском, довольно часто возникающим в штабах Хейнса, Ситки, Грейт Фолза и Анкориджа и предъявляющим свои жетоны. У тех же, кто отмахивался от их ненавязчивых просьб, неважно, касалось ли дело совершенно обнаглевшего тылового сержанта или солидного контр-адмирала, рано или поздно, как правило, возникали неприятности, так что большие и малые начальники баз авиации и флота по всему Тихоокеанскому побережью знали: ФБР не стоит заставлять ждать. Вот почему от опытного Стэнли мгновенно протянулись невидимые ниточки к десяткам людей, отвечающих за воздушное патрулирование, метеосводки, свободных от службы пилотов, подходящие для миссии самолеты и, наконец, продовольственные и вещевые склады, на которых, при желании, можно было отыскать даже винтовки Бердана образца 1870 года. Таким образом, не успел лейтенант спуститься с трапа транспортного «дугласа» в Найт-Филде, сжимая в одной руке чемоданчик, а через другую перекинув плащ, как ему доложили: двухмоторный патрульник «грумман» с дальностью разведки до тысячи пятисот километров (два члена экипажа, три пассажирских места) заправлен, укомплектован двумя палатками, тремя раскладными стульчиками, раскладным столом, противомоскитными сетками, дополнительным запасом топлива, одеялами, спальными мешками, примусом, запасом продуктов на несколько дней (яйца, бекон, арахисовое масло, соки, сэндвичи с тунцом), тремя призматическими биноклями, охотничьим карабином и готов к немедленным поискам. Пока Бессел дотошно изучал в трясущемся «дугласе» карту, все это было доставлено со складов по требованию опытного и заботливого Хиггинса. Вольнонаемные пилоты «груммана» Дэвис Корт и Билл Ридли, оба молодые, оба розовощекие, оба не чуждые юмору, встретили прибывшего контрразведчика тут же, на полосе, провели с ним короткое совещание (Бессел не без удовлетворения отметил сообразительность парней, с которой те определили наиболее подходящий маршрут) и после инструктажа были отпущены отдыхать до пяти тридцати утра. Полномочий Неторопливого Бесси оказалось достаточно, чтобы поиски «толкового и надежного» доктора заняли не более часа. Пара-другая звонков — и из ближнего госпиталя на базу, прихватив с собой все необходимое, уже в темноте прикатил хирург Джонни Трипп, пессимист-флегматик с бульдожьим лицом. Ему и невозмутимому Бесселу, коротко сообщившему доку о цели завтрашнего вылета, отвели места в офицерском общежитии. Найт-Филд затих до рассвета.

Спал Бессел, по своему обыкновению, крепко.



IX

Увы, русская троица похвастаться безмятежностью сна не могла.

Когда накренился и исчез вместе со всеми своими домами, складами и бонами маленький Ном, когда океан также растворился позади хрупкого самолетика, на какое-то время занятый «Машей» Чиваркин позабыл о бедах и горестях. Ш-2 напомнил ему о заре авиации, но он хорошо знал неприхотливую эту машинку и вел «шаврушку» уверенно, хотя двигатель «Ивановны» действительно оказался не первой свежести. Впрочем, за себя, за особиста и за техника незадачливый капитан был более-менее спокоен: в случае поломки мотора ничего не стоило тут же спланировать на один из раскиданных повсюду бесчисленных водоемов. И вот о чем Чиваркин подумал, приноравливаясь к непривычному после «жучка» штурвалу: человек не имеет крыльев, следовательно, сама природа указывает ему на его место — xomo sapiens создан для хождения по земле — и только. Но человек упрям. Он сконструировал механических птиц (весьма, надо сказать, неуклюжих по сравнению с птицами настоящими), чтобы при их ненадежной помощи компенсировать свое постыдное несовершенство. Человеку пришлось создавать «детища» из дерева, из металла, из множества тросов, вставлять в их тела тяжелые металлические ящики, называемые двигателями, и управлять этими несуразными конструкциями при помощи разнообразнейших рычагов, сцеплений, педалей, передач, бензо- и маслопроводов, а также собственных мускулов. Однако в полете мало нажатий на определенные педали и кнопки! Вцепившемуся в рычаги и штурвал человеку в кожаных куртке, крагах и шапке-ушанке, снабженной черепаховыми очками, нужно постоянно и самым внимательным образом контролировать манометры, тахометры, высотомеры, авиагоризонты, индикаторы воздушной скорости и прочие приборы, число которых переваливает за сотню, а также прислушиваться к уборке шасси, к их выпуску, присматриваться к закрылкам, оглядываться на хвостовое оперение и т. д., и т. п.; и все это делать, ни на секунду не рассеивая внимания, не расслабляясь, не теряя постоянной настороженности, ибо малейшая ошибка в откровенно враждебной среде, в которой не может быть точки опоры, грозит для потерявшего бдительность катастрофичным итогом. Что поделать: в царстве облаков, в этом призрачном и опасном царстве, человеку всегда приходится ходить по грани. Да, свои «птицы» он без устали совершенствует, да, приобретает, сердешный, опыт, да, в голове xomo sapiens, умной, смекалистой, золотой его голове в ничтожные доли секунд проигрываются сотни решений (и, как правило, выбирается наиболее правильное), а руки и ноги словно сами собой совершают удивительные по быстроте манипуляции — все это, действительно, правда, но небо не является и никогда не будет являться «обителью человеческой», в чем Вася не раз уже на примере не дотянувших до полосы и сгинувших друзей убеждался. И в Америке летунам приходилось несладко, несмотря на устойчивую радиосвязь: иногда и здесь зимой колпаки кабин покрывались таким инеем, что его с трудом отскабливали от плексигласа подручными средствами, что уж говорить про перелеты до Якутска через Верхоянский хребет! На проклятом полюсе холода приходилось взмывать до шестикилометровой высоты без кислородных приборов. Не все выдерживали — самолеты падали и оставались лежать на скалах без всякой надежды на то, что до их обломков и до останков сидевших в них лейтенантов кто-нибудь когда-нибудь доберется. Не раз, и не два, проводя свои «бостоны» уже над родной землей, видел Вася внизу сверкающие от солнечных лучей куски фюзеляжей «бостонов», «митчелов», «аэрокобр», навсегда оставшихся и в тайге, и в болотах, и каждый раз не выдерживал: отворачивал взгляд, старался думать о чем-то другом. Так что, оно чуждо, оно враждебно, это небо: рассыпанные по трассе пропеллеры, хвосты, крылья, пропавшие пилоты и штурманы — свидетельство его враждебности, скорбное и очевидное. Нет здесь никакой разницы между войной и миром — небо всегда опасно. «Дурачок, — сказал однажды Чиваркину опытный инструктор, битый-перебитый, раненый-перераненный еще с 1-й мировой, дядька с буденновскими усами, — дурачок, — сказал он в тот момент, когда, еще курсантом, сияющий Вася впервые залез в кабину учебного У-2, — чему ты радуешься, дурачок, хочешь остаться там в живых, — ветеран ткнул пальцем вверх, — так вот, хочешь остаться в живых, первым делом спрячь свою дурацкую улыбку…» — «Небо», — добавил дядька, и Вася хорошо запомнил эту его озабоченность. Вспоминал он о хмуром наставнике и в злосчастный день августа 39-го года, когда над тундрой отказали моторы АНТ-4 и Чиваркин непонятно как дотянул до морского припайного льда. И зимой 42-го над все тем же Уэлькалем, в перегруженном отечественном транспортнике, в крыло которого чуть было не врезалась «аэрокобра» (интуиция летчика «Ли-2» за секунду увела самолет от ее смертоносного пропеллера), вспоминал он об усаче («Небо!» — поднял тот палец). Да, небо! Почему же тогда человека все время тянет в небо?! Почему он стремится поднимать в него раз за разом свои неповоротливые громадины; почему в поту и мыле ведет их из пункта «А» в пункт «Б», заставляя себя привыкать к высоте, к вибрации, к качающемуся горизонту, к ветру, к воздушным ямам, и упорно сует свой нос туда, где ему запрещено быть самой его природой? Ответ, конечно же, ясен: заставляет его болтаться в верхних слоях атмосферы все то же присущее всему роду адамовому упрямство, девиз которого: «мне не дано, но я буду» — ничем другим подобную тягу не объяснить. Вот о чем думал Чиваркин, управляя «рычагами и тросами», прислушиваясь к движку, чувствуя над собой вращающийся винт и в который раз удивляясь тому простому и непреложному факту, что ведомая им «этажерка» висит сейчас в воздухе и не собирается падать, будучи во много раз этого самого воздуха тяжелее.

Впрочем, рассуждения капитана переместились вскоре в иную плоскость. Взлетел полутораплан удачно, но Аляска — место нешуточное: горы, холмы и хребты дышали здесь ужасающей бесконечностью. Взглянув на подобную картину с высоты полутора тысяч метров и вспомнив о друге, Чиваркин в очередной раз впал в отчаяние. Судя по лесу под крыльями неторопливо стрекочущей «Марь Ивановны», тайга в этих местах была не менее густой, чем сибирская: с белой елью, с сосной по склонам, с зарослями ивы, ольхи и тополя, с высоким седым вереском, в котором не раз и не два замечал Чиваркин медвежьи спины. Попадались внизу и олени карибу, и огромные северные лоси, а стая волков (особей пятнадцать, не меньше), хорошо заметная на одном из горных отрогов, вообще вызвала даже у видавшего виды и в Сибири, и на том же Севере летчика невольный трепет перед открывавшейся ему природной дикостью. Что там отроги! Одних только озер по маршруту блестело тысяч десять, не меньше! Неудивительно: мысль о том, что Демьянов может безвестно кануть посреди всего этого кошмара, вновь вогнала Чиваркина в дрожь — он не мог не вспомнить о Боге, заодно умоляя «Марью», чтобы та не подкачала.

В начале поисков звезда по имени Солнце благоволила к искателям. До предполагаемого места падения кузнечик-гидроплан, несмотря на одышку, допыхтел достаточно быстро: и сам пик, и его склоны были хорошо видны — но затем начались проблемы. Пока летчик, техник и стиснутый ящиками особист тщетно пытались разглядеть хоть какое-то присутствие штурмана в проплывавших под ними горных складках, вокруг Ш-2 материализовались плотные облака, которые в течение нескольких минут сформировали настоящий многослойный «пирог». С каждым кругом старушке приходилось опускаться все ниже. В азарте поиска Крушицкий требовал совсем прижаться к земле, хотя окутываемый туманом гидроплан и так уже чуть ли не скользил по верхушкам деревьев. Ко всему прочему усилился ветер — крылья «Маши» нешуточно задрожали. В какой-то момент после очередного порыва Чиваркину вообще показалось, что лопается обшивка.

— Надо бы обратно! — кричала Богдановна.

— Продолжаем поиск! — кричал майор, ворочаясь позади уставшего и, как и он сам, озлобленного отсутствием результатов Чиваркина. — Давай ниже, ниже давай…

В «Марь Ивановне» вибрировало и трещало уже все: кабина, поплавки, приборная доска — однако Крушицкий этого не замечал.

— Домой пора, — настаивала маленькая женщина.

— Ниже давай, — настаивал особист.

Вася «давал ниже».

Когда облака начали совсем смыкаться, слезящиеся глаза Чиваркина успели разглядеть в лесном квадрате справа от хребта белое пятно. Одновременно с летчиком заорал майор, но, несмотря на почти моментальный разворот гидроплана с немыслимым креном — крыло несчастной «Марь Ивановны» чуть было не чиркнуло по торчащей, словно гнилой зуб, скале, — все окончательно заволоклось туманом.

— Координаты! Координаты запомнил?! — вопил особист.

— Поворачивай к базе! — трясла Богдановна Васю за рукав комбинезона.

— Отставить, — хрипел летчику в ухо Крушицкий, яростно толкая его в спину. — Пока не найдем — никуда. Приводняйся… Приказываю, мать твою… Давай, на первое же озеро!

Чиваркина не надо было упрашивать: пролетев еще километров тридцать в тучах и облаках, самолет выскочил из пелены и соскользнул вниз, к свободной от туч долине, к ее черным елям и блестящей озерной цепочке. Гидроплан прострекотал над горной рекой настолько низко, что стекло кабины мгновенно забрызгалось, затем, перемахнув узкий перешеек, оказался над тихим, круглым, словно блюдце, озерцом. Он проскользил по воде, как по маслу, и с сухим шорохом въехал в плавни. Там, на мелководье, изрядно потрудившаяся «Марь Ивановна» наконец заглохла.

— Зачем сели? Что, завтра сюда было из Нома не прилететь? — разозлилась на обоих Людмила. — Где прикажете ночевать? В камышах?

Однако и Вася, и майор ругань ее не слушали: у первого из головы не выходил товарищ, у второго — драгоценная парашютная сумка.

— Бараны, — дала Люда характеристику обоим, сплюнула, вылезла, захватив с собой вещмешок, и побрела к близкому берегу.

О том, чтобы на ночлег разместиться в кабине, не могло быть и речи (особенно пострадал от затекания членов особист). Проведенные на брезенте часы запомнились Чиваркину на всю жизнь, ибо не оказалось ничего ужаснее клубящегося над здешними озерами гнуса, забивавшегося в рот и ноздри, и с людоедским удовольствием поедавшего всех троих заживо, не обращая внимания на то, что, вскочив посреди ночи и набрав засохшего топляка, робинзоны обложились кострами. В итоге все задыхались кашлем от едкого, не менее мучительного, чем укусы, дыма. Однако он помогал мало: мокрецы не успокаивались; эту злобную, почти невидимую мошку приходилось с себя чуть ли не соскабливать. Богдановна нещадно ругалась — удивительно, но ее энергии поливать и того, и другого умника отборной бранью хватило до утра, которого измучившийся телесно и душевно Вася ждал, как манны небесной.

Утром невыспавшийся майор шагал туда-сюда по берегу, схлопывая мошку с лица и шеи; цвет его нездорового лица стал еще более землистым — создавалось впечатление: из Крушицкого выпили всю кровь. Впрочем, кровососов становилось все меньше по мере того, как все чаще приходил на помощь мученикам ветерок.

Богдановна с полотенцем на плече побрела мимо «двух дураков» в камышовые заросли, скинула там комбинезон, присела голышом в воду раз-другой и, стоя к ним спиной, принялась растираться (Вася деликатно отвернулся, хотя на ее совершенно неаппетитные ягодицы, сморщенные, словно у мальчишки-подростка, и смотреть-то особо не хотелось). Затем, одевшись, расчесала гребенкой волосы, спрятала их под кепку и направилась к гидроплану.

— Летим? — нетерпеливо спросил Крушицкий.

— Подожди, — отмахнулась амазонка.

Она позвала Чиваркина.

Майор ходил по кромке берега еще минут пятнадцать, прислушиваясь к разговорам, но, о чем перебрасываются техник с пилотом, было не разобрать.

Наконец, что-то громко чихнуло. Затрещало знакомое «трын-трын-трын», наполнив сердце Крушицкого радостью. Восторг оказался недолгим — из-за камышей показался все тот же синий дымок, и «лодка» затихла.

Не выдержав, особист пошлепал к «Марь Ивановне», раздвигая камыши, щедро черпая воду голенищами сапог. Открывшаяся картина его насторожила: маленькая Богдановна со стороны хвоста и попирающий нос воздушного судна своими ботинками Чиваркин сосредоточенно разглядывали открытый мотор — на нижнем крыле гидроплана, подтверждая худшие опасения майора, были разложены инструменты.

— Ну, что? — зло спросил особист.

— Что-что? — откликнулась «трактористка».