Глава 5

1

Лица покойницы видно не было – оно утопало в цветах. Как будто это была последняя сцена «Жизели», Маликова – в своей коронной роли – опускалась под сцену сквозь бутафорский могильный холм, а механизм заело в предпоследний момент, подумала Даша. Только цветы. И нос.

Донеслось «Белова…», и Даша, вздрогнув, перевела взгляд с гроба – на того, кто говорил.

– …Продолжает традицию лирического искусства, явленного великой Маликовой, а значит, искусство балета продолжает жить.

Фойе театра обрамляли черные полотна. Струились атласные ленты венков. Пахло, как в гримерке после премьеры. Многие держали цветы в руках. Маликова была именем из школьного учебника по истории балета. Из главы про советскую эпоху. До войны, после войны. Имя давно отделилось от владелицы. Его уже невозможно было соотнести с мертвой плотью, скрытой где-то там, под цветами, в гробу. Поэтому грусти никто не чувствовал. Только необременительную скуку и легкое удивление, что, оказывается, Маликова умерла только сейчас («это сколько ж ей было лет?»). У всех понемногу начали ныть непривыкшие к неподвижности ноги, по толпе то и дело пробегали волны. У стен жалась публика – прощание с Маликовой было открытым, о времени и месте объявили на сайте театра.

Аким, как всегда, глядел поверх голов, но на сей раз это выглядело кстати: казалось, директор балета вглядывается не то в даль истории, из которой черпал примеры («ряд великих балерин, веками украшавших…»), не то в загробное нет-и-не-будет, где скрылась Маликова («одна из ярчайших звезд русского балета двадцатого века»). Не то в туманное будущее, куда уже пробирались лучи сегодняшней славы:

– …Ее лирический гений… душа русского балета… бессмертная традиция не меркнет, ее сегодня продолжают такие артистки, как Дарья Белова.

Аким запнулся. Дело в том, что он своими словами пересказывал некролог Маликовой, который утром прочел в газете, а там упоминалась только Белова. Но что мог критик, то не мог директор балета. Назовешь одну балерину – обидятся остальные. Перечислишь всех – подумают, что ты их боишься. Нельзя.

Его жена рядом перенесла вес с одной ноги на другую: лаковые траурные туфли жали. Не удержавшись на шатких каблуках, неловко ткнулась в мужа. Аким принял это за совет – и умолк. Наклонил набок голову, изображая печаль, – как в роли графа Альберта (ему, кстати, не очень удававшейся). Жена протянула лилии, придавшие ему еще больше сходства с Альбертом, который идет к могиле Жизели. Директор балета направился к обложенной цветами покойнице.

Толпа неуловимо изменила конфигурацию: изготовились к очереди.

«О господи, только не целовать… это», – внутренне содрогнулась Даша. Она ни разу не видела покойников близко: ее отправили в питерский балетный интернат, когда обе бабушки еще были живы. Так они и остались в ее памяти: живыми, которые однажды исчезли насовсем. Просто исчезли.

Подойти к гробу Аким не успел – сотрудники похоронного бюро ловко, будто приняв и передав пас, закрыли крышку. Аким положил лилии, тут же отразившиеся в лакированной поверхности.

Так распорядился похоронный гример, который уже сделал, что мог.

Родственников у покойной не было. Она жила одна в роскошной квартире в высотке на Котельнической набережной, в компании нескольких кошек и пуделя Зайчика. Там тело и нашла приходящая домработница. Не сразу, правда.

Даша купила розы по дороге в театр, в киоске у станции метро. Метро было совсем рядом с театром. Но даже и от короткого удара московским холодком цветы успели повесить головы. Даша поправила помягчевший, полиловевший по краям цветок, а потом поняла, что покойнице все равно. Вмиг стало тоскливо и страшно, как вообще бывает почти у любого при словах «кутья», «поминки», при виде русских кладбищ с их тесной, пластмассово-мусорной пестротой. Она быстро положила букет, нашла Бориса глазами – кивнула, пошла ему навстречу.

– Вы с ней были знакомы? – спросила.

– Шапочно, – наврал Борис, благо покойница уже ничего не могла подтвердить или опровергнуть. Он вообще никогда не слышал это имя. – Вы с ней работали?

– Нет.

Гроб поднялся, плавно плыл к выходу.

С гениальной Маликовой ее начали сравнивать почти сразу – после дебюта в «Лебедином озере». На второе представление Маликова, ревниво привлеченная сравнениями, самолично прикатила из Москвы в Петербург. Собрала овацию перед началом – публика стоя приветствовала легенду. И ушла из ложи до конца спектакля.

– Я ей не понравилась.

Борис не успел и…

– Даша, а ты что – разве не едешь со всеми?

Марина Морозова при этом во все глаза разглядывала Бориса. Он усмехнулся, было видно, что девушка производила в уме быстрые сложные вычисления: кто, сколько, в каких отношениях, что из этого может быть лично для нее. Погасила сканер. Перевела взгляд на Белову, уточнила:

– На кладбище.

– Нет, – просто ответила Даша.

– Проводить великую балерину в последний путь!? – ужаснулась Марина.

– Автобусы подали, – разнесся по фойе голос Акима.

Бутафоры уже дергали, тянули вниз, сворачивали траурные полотнища.

Морозова обернулась к другой балерине – Егоровой:

– Она не едет со всеми.

– А что ей там делать? – как будто бы поддержала Белову та, но тут же вывернула смысл на противоположный: – Она же не московская… Вероника, ты-то, конечно, едешь?

Она жирно отлепила голосом «ко», «неч» и «но».

– Она же была моим учителем, – Вероника елейно промокнула уголки глаз бумажным платочком, шепнула: – Хочу лично убедиться, что старую дрянь зарыли.

На репетициях легендарная старуха сидела на стуле. Без конца трепалась: как на ее «Жизель» пришли Молотов и Риббентроп, как советская труппа впервые приехала на гастроли в Лондон, как… А больше всего про «образ». Про что угодно. Только не по делу: например, что сделать, чтобы тебя не сносило назад в аттитюде после прыжка, когда все тело, преодолевая инерцию броска, удерживается на крошечном пятачке пуанта, как знаменитый конный памятник императору Николаю на одном копыте. Что делать, Маликова знала: сама-то в свое время не падала. Но молодые балерины вызывали в ней смертельную ревность. Она люто ненавидела их всех. А любила она – театр. Без него – не могла жить. И ненавидя молодых, сменивших (и заменивших) ее, все равно возвращалась в театр. Как кошка, которая привязана не к людям, а к дому. «Вот что ты чувствуешь? – приставала старуха, сверкая старинными бриллиантами. – Перед тобой – твой возлюбленный. Что ты чувствуешь?» А Вероника чувствовала, что у нее тем временем остыли ноги, остыла спина: не то что в аттитюде теперь не выстоять, тут уже и прыгать надо было осторожно, чтобы икроножную мышцу не порвать. «Образ», – материлась Вероника – но только мысленно: ссориться с Маликовой значило погубить карьеру. При Сталине – сесть.

– А Белова – не едет! – притворно ужасались теперь все они, призывая свидетелей разделить оскорбление.

– Она из Питера, ей не понять, – следовал ответ с поджатыми губами.

Никто не хотел репетировать с Маликовой. Тем не менее они боролись, чтобы выбить себе это мучение. Чтобы потом говорить в интервью: «мой великий педагог», чтобы в кабинете у Акима можно было завопить: «да со мной сама Маликова эту партию репетировала!» Имя Маликовой до сих пор мироточило.

– Проводить в последний путь великую Маликову?!

– Она у нас сама великая, отстань, – насмешливо шепнул кто-то позади.

– Нет, я не великая, – серьезно возразила Даша.

Егорова с радостным удивлением глянула на приятельниц: она что – совсем того?

– А ты, Даша, строгая. Маликова, значит, не великая. Кто же тогда для тебя великая?

– Тальони – великая, – пробормотала Даша.

Борис, для которого разговор шел будто по-китайски, понял только интонации. «О… девочки, – с усмешкой подумал он. – Пора разнимать».

– Дарья, извините, – вмешался он: – Несмотря на скорбные минуты, которые вы разделяете сейчас вместе со всем театром, мы должны обсудить некоторые цифры вашего пребывания в Москве.

Слово «цифры» на девиц подействовало, как он и ожидал: глаза злорадно блеснули. «О, никак девушка вышла дороже, чем они думали».

– Какие цифры? – промямлила Даша.

– В сторону отойдем.

– Дела есть дела, – согласились остальные.

Проплыл мимо портрет Маликовой – увеличенная фотография из «Жизели», обрамленная черными лентами и цветами. Потом еще один: с орденом Ленина на лацкане строгого пиджака и крупными бриллиантами в ушах. «Интересно, где теперь все те ее каменья?» – подумала Вероника. Балетоманы узнали ее, шептались, крутили головами. Вероника уловила звук своего имени – тут же красиво изогнула шею, заговорила громко:

– Не могу поверить. Мы так осиротели с ее уходом, – и осторожно провела салфеткой под глазом, на случай, если перестаралась и под глазом растеклась тушь.

2

В машине Петр набрал Кириллова.

– Никогда такого не было – и вот опять, – бодро начал он, как всегда, когда чувствовал себя немного виноватым (вернее, что надо бы чувствовать себя немного виноватым).

– У меня не будет столько одолжений, сколько ты уже набрал, – изрек Кириллов. – Ну?

– Имена у баб-то этих есть?

– Я ж сказал: все забирали заявления.

– Да, но если были заявления, то их регистрировали…

– Неа, – явно потянул кофе Кириллов. – Кому охота статистику себе портить?

– Засранцы.

– Засранцы, – легко согласился Кириллов. – А то ты сам не такой?

– Я? Ни за что! – с комическим ужасом отмел предположение Петр. Он терпеливо ждал.

– Ну, у меня вроде была где-то пометка… по одной… Когда опрашивали потерпевшую. Момент.

Воображение Петра легко наполнило тишину стуком выдвигаемого ящика. Ворохом отодвигаемых бумаг. Шуршанием страниц нужного блокнота.

– Авдеенко Елена Викторовна.

Петр положил телефон. Записал имя на бумаге. Он был уверен, что Кириллов по своей привычке давно нажал отбой, без всяких «до свиданья», когда трубка сказала:

– Пованивает, а?

И только потом Кириллов действительно нажал отбой.

3

От экрана лицо Бориса было голубоватым, он ничего не видел, ничего не слышал, кроме того, что на экране. Вера почувствовала, как у нее напряглись челюсти. Включила, чуть не обломив ноготь, лампу, как бы взвизгнув: я здесь! Но и тогда Борис продолжал водить мышкой. Не сбросил окно, не захлопнул торопливо крышку лэптопа. Вера подошла, заглянула через плечо.

И удивилась, когда он сам нашел ее руку, пожал – и оставил в своей. Другой продолжал двигать курсор, вниз ползли картинки.

Вера растрогалась, наклонилась, обняла сзади, положила подбородок ему на плечо.

– Представляешь, можно вот так запросто купить даже Пикассо, – заговорил, удивляясь своим словам, Борис: – Ну то есть отчасти наебалово, конечно: какая-то там линография… Копии, грубо говоря… Но все равно, с подписью. Пикассо! Не отрывая жопу от стула. До чего дошел прогресс.

Вера вдыхала его запах. Подумала в который раз: хорошо тем, у кого все просто – ты надоела ему, он тебе, но деньги и дети держат вместе, и оба это понимают… У них с Борисом просто – не было. Прищурилась, прочла название сайта. Шепнула:

– Антиквариат?

Борис кивнул:

– М-м.

Вера посмотрела на экран.

На экране была не картина, а грязноватая шелковая туфля – больше похожая на поношенные детские чешки.

– Это тапочки Пикассо? – улыбнулась она. Борис пояснил серьезно:

– Тальони. Вернее, уже нет. Туфелька только одна.

– У него что, была только одна нога? – игриво прошептала Вера.

– У нее. Тальони это не он, а она. …Вторую съел поклонник.

– Ногу съел? – шепча, обвивалась вокруг Вера.

– Туфельку! Представляешь? Вот козел. Купил – и съел.

– Извращенец, – промурлыкала Вера.

Борис, все так же кликая мышкой, накрыл ладонью ее руки.

Вера томно улыбнулась:

– Ношеную?.. С кетчупом, наверное. С кетчупом можно съесть что угодно. Даже поношенный тапок.

– В девятнадцатом веке.

…Накрыл – и отвел. Вера почувствовала, как ее лицо немеет.

– Ты иди, ложись, – точно спохватившись, поцеловал все-таки ее руку Борис и выпустил. – Я еще немного посижу, почитаю.

4

Поиск госпожи Авдеенко, к удивлению Петра, не занял много времени. Определение «шлюха» в устах Кириллова не содержало моральной оценки – просто означало, чем женщина зарабатывает. Но нашел ее Петр совсем не там, где ожидал.

– Сберегательный торговый банк. Отделение «Цветной бульвар», – отчетливой скороговоркой произнесла оператор.

– Авдеенко Елену Викторовну, пожалуйста, – деловито потребовал Петр.

– Секундочку. Соединяю.

В трубке заиграла музыка – оператор переключила звонок на внутреннюю линию. Петр нажал отбой. Елена Викторовна Авдеенко была сейчас в офисе. Все, что ему требовалось узнать. Он стоял на крыльце банка.

Убрал телефон, толкнул стеклянную дверь.

Петр огляделся: выгородки, стойка, бежевые стены, серый ковролин и кресла в тон. Банк, как он проверил по регистру, был не из пятерки крупнейших, но и не болтался в хвосте. Ни санаций, ни приостановок лицензии. Основан в 1992 году и сквозь все финансовые кризисы прошел на плаву. Респектабельная контора.

К нему подошла женщина в темно-синем пиджаке, на шее платочек в цветах банковского логотипа – синем и красном:

– Хотите взять кредит?

– Я пока не знаю, – ответил Петр. Незаметно глянул на бейдж: удача не расщедрилась – это была не Авдеенко.

– Это же вы – Елена Викторовна? Мы с вами говорили по телефону! – радостно блефовал Петр.

– Нет, не со мной. Вон она. У вас назначено собеседование по кредиту?

Петр заглянул через стеклянную перегородку, за которой виднелись гладко причесанные головы сотрудниц – всем женщинам было около тридцати. У Елены Викторовны Авдеенко был прямой пробор в темных волосах, узел, заколотый шпильками. Правильные и скучные черты. С ярким вульгарным макияжем она, конечно, смотрелась бы иначе.

Тихий рокот разговоров с клиентами, тихое потрескивание клавиатур, шуршание бумаги. Хорошее место для работы. Плохое, чтобы разговорить Авдеенко на тему «когда вы продавали не кредиты, а секс».

– Нет-нет, – протестующе поднял руку Петр: – Я еще не готов. Знаете, вы дайте мне буклет, – предложил он. – Я изучу, а там решу – вернуться к вам или нет.

Женщина кивнула с профессионально-приветливой улыбкой:

– Конечно. Одну минуту.

Тихо зажужжала на столе никелированная машина, которую оживил один из посетителей, ожидавший своих бумаг. В воздухе запахло кофе. Не просто кофе: благополучием. «Блин, может, это просто ее полная, полнейшая тезка?» – засомневался Петр. Женщина уже протягивала буклеты:

– Пожалуйста. Надеюсь, вы вернетесь.

– Я тоже на это надеюсь! – искренне признался Петр.

Он бросил буклеты на переднее сиденье. Сел в машину. Оставалось только ждать, когда Авдеенко окончит смену – выйдет из офиса. Ждать и думать: что вот это все значит?

К счастью, рассчитал он правильно, Авдеенко начала рабочий день в восемь утра, так что ждать пришлось недолго. Невысокая стройная женщина в сером пальто показалась на крыльце, прижимая локтем сумку. Петр ринулся из машины.

– Елена Викторовна?

Только раз она и посмотрела ему в глаза. Как только Петр назвал имя Боброва, Авдеенко наклонила голову, попыталась его обойти, крепче прижала сумочку. Не хватать же ее?

– Я не в курсе… Не понимаю, о чем вы говорите… Не знаю такого…

Петр еле поспевал следом:

– Мне совершенно до лампочки, чем вы занимались, – напрасно уверял ее Петр: – Это не мое дело. Меня интересует только Бобров.

Он чувствовал едкий запах страха.

– Лена, что такое? – окликнул обоих встревоженный мужской голос навстречу.

Мужчина, чуть изогнувшись, поскольку был довольно высоким, держал за руку девочку лет двух-трех:

– Мама! – обрадовалась она. Выпустила отца, протянула растопыренные пальчики. Авдеенко подхватила дочь, прижала к себе – и заслонилась ребенком от Петра, как щитом. «Я жена, я мать, как вам не стыдно», – говорила ее поза.

– Что вам надо? – тут же выступил вперед муж.

– Льготный кредит, – пожал плечами Петр. – Как и всем. Но вижу, мне его не предоставят.

Он всем своим видом показывал, что не собирается больше их донимать, отступает:

– Ладно. Пойду признаю себя банкротом.

– Придурок какой-то, – проворчал муж, обнимая, как бы укрывая объятиями жену и дочь.

– Что за говном тут все завалено! – Петр выхватил из машины буклеты, разодрал, шваркнул в урну. Плюхнулся на сиденье, хлопнул дверцей. Посидел, обдумывая, выкипая. И только после этого вынул телефон. Выход ему не нравился, но другого он сейчас не видел.

– Петя! – обрадовалась она. Петр с трудом подавил раздражение. «Как эта Ирина свою свинью-соседку не пришибла вообще?»

– Вот здорово! Как твои дела? – радовалась Света.

– Мы с вами, кажется, еще не пили на брудершафт, – холодно остановил он.

– Нет, – согласилась Света. Умолкла. Ждала, что он скажет. «Вот так-то лучше», – Петр продлил паузу.

– Новости про Иру? – не выдержала она.

Новостей не было, вот в чем все дело. Петр сжал неподвижный руль.

– О’кей, мне нужна твоя помощь, – неохотно признал он. – Если считаешь, что ты можешь помочь, есть возможность доказать.

5

Света еще несколько секунд смотрела на телефон, как будто вслед разговору могло свалиться смс или картинка. Ничего не свалилось. Задумчиво подержала в руке. Положила на край книжной полки.

Доказать хотелось. Она могла! Зря Петя думает, что она чмо. Она не чмо. Она умная.

Не в прочитанных книжках дело. Вон их тут сколько, на полках у лендлорда, и? – помогает ему? Да где бы он сейчас был, если б его бабка вовремя не померла, освободив квартиру в Москве? Вот-вот. Дело не в книжках. Дело в том, как башка варит.

Света открыла пошире дверь. Хорошая толстая дверь.

Света отступила на середину комнаты. Разбежалась – и кинулась боком на край двери. Дух выбило. Дверь крякнула.

Света медленно разогнулась. Вздохнула осторожно. Потом чуть смелее. Но трогать бок побоялась: «Хуясе… Вдруг ребро сломала». Трещина, как минимум. Каждый вздох отдавал болью. Света задрала свитер, скосила глаза. Ссадина. Хорошо.

Но мало.

Так ли ей нравится этот Петр, вообще? – на миг задумалась она. Признала, что да. Это ее не расстроило. Пока что он ей хамил. Ну и что? Парни всегда хамят. Не умеют формулировать свои чувства! – она читала в журнале… Он просто ее еще не разглядел! Пока что. У него не было возможности.

Но он поймет. Главное, дать ему возможность.

Света закинула голову назад – и со всей дури обрушила лицо на деревянный угол.

6

На столике (тоже старинном) стоял серебряный поднос с тоненькими бокалами. Во льду потела бутылка. Вера быстро пошла мимо. Надеясь оторваться от приятельниц.

Лиза затормозила у подноса, перевесила сумочку с запястья на плечо. От бархатистого фона тут же отделилась девушка в черном – преградила Вере путь:

– Пожалуйста.

Вынула изо льда бутылку, принялась наполнять и протягивать им бокалы. Притормозить у стенда пришлось. На нежный звон тотчас вышел и сам антиквар.

Марина, Оля, Аня сделали вид, что разглядывают кольца, броши, браслеты в бархатной витрине.

– Прошу. Ар-деко, – антиквар немедленно поднял стекло.

Лиза приняла бокал и так жадно задрала у рта, что даже девушка, которую наняли, чтобы она не выказывала ничего, кроме любезности, смутилась. Лиза уже поставила пустой бокал на поднос. Потянулась за полным. Вера начала осторожный маневр прочь.

– Вера, ты спешишь? – сделала ей круглые глаза Марина. Показала взглядом на Лизу. Та уже опрокинула второй. Антиквар заметил, на его лице скользнуло понимание.

– Садитесь, пожалуйста, – предложил он Лизе кресло.

– Лизон, идем, – позвала Вера. Потянула за локоть. Остальные поняли сигнал. Взяли Лизу в круг, повлекли прочь. Вера спиной чувствовала презрение позади.

Вера знала, как они между собой называли ее, ее приятельниц – Марину, Лизу, Олю, Аню. Их всех и им подобных, что бродили сейчас между стендами Московской антикварной выставки. Тех, кто покупает всякую дребедень, только потому что ей больше ста лет или потому что это «миленько».

Говноеды.

Вера поправила на плече съезжавшую цепь сумочки Chanel размера «джамбо». Сумочка заменяла вывеску о платежеспособности. Все пять женщин в этом смысле выглядели многообещающе. Антиквар ответил улыбкой.

Все продавцы-антиквары Вере сердечно улыбались. Ее приятельницам – улыбались. Но Вера легко читала в их сладких взглядах: говноедки пришли.

С деньгами, но говноедки.

Для говноедов, особенно говноедок, на Московской антикварной выставке было что посмотреть, на что потратить деньги.

Бисерные сумочки, фарфоровые статуэтки, серебряные вилки-ложки, масляные пейзажики, веера, лампы, вазочки, игрушки (особенно новогодние игрушки! – на них говноеды так и бросались).

Поняв, что в отрыв от приятельниц не уйти, Вера применила другую тактику: зависание и отставание. Притворилась, будто любуется пейзажем в толстой раме. Словно в эстетическом забытьи, забрела за угол.

Удалось. Походка ее стала быстрой и деловой.

Вера вернулась к стенду, который приметила раньше.

Все его лоты были так или иначе связаны с модой, давно потерявшей силу. Туфли, шляпы, бусы, серьги, броши, платья, шали давно умерших женщин, давно переставших их вожделеть.

Вера засмотрелась на нелепую бисерную сумочку. «Надо же. В свое время, наверное, тетки удавиться могли за такое». Опять поправила съезжавшую цепь, подумала, что и ее сумочку лет через сто постигнет та же судьба. Вера на миг увидела свою «Шанель» именно такой, какой та станет через сто лет, утратив сегодняшнюю магию: неуклюжей уродкой. Стало грустно.

К счастью, антиквар в галстуке-бабочке под толстым подбородком заговорил – вернул ее в настоящий миг.

– Ищете что-то специально? – приветливо осведомился.

– Туфельку.

– Только одну? – с профессиональной ухваткой сосредоточился на Вере, будто она была любовью его жизни.

– Другую съел поклонник, – пожала плечами Вера. И кажется, разбудила в антикваре человеческий интерес. Глаза его ожили по-настоящему.

– Я ищу туфельку Тальони, – пояснила она. И увидела, что акции ее тотчас повысились. Кто такая Тальони, антиквар знал.

– И нигде, представляете, нигде не могу найти. А ведь Тальони пять лет жила и танцевала в Петербурге, – сокрушенно заметила Вера (перед походом на антикварную выставку она изучила улов, принесенный гуглом).

– Очень даже представляю, – антиквар быстро окинул ее взглядом. Продавец определяет возможности покупателя, – истолковала Вера: не привыкать.

– А я вот не очень, – призналась Вера. – Неужели ни одной не осталось?

Это был намек, что заплатит она хорошо. На случай, если сумка «Шанель» на ее плече высказалась недостаточно внятно.

– В Петербурге! – фыркнул антиквар. – В Петербурге с тех пор было две мировые войны, одна блокада и одна революция. Сейчас русские артефакты проще найти в Европе, чем в России.

Видимо, это был намек, что заплатить придется не просто хорошо, а очень хорошо.

– Так и в Европе были две мировые войны, – заметила Вера.

– А с вами интересно поговорить, – не сразу ответил антиквар. Опустил взгляд. Вера перехватила – и поняла, что он смотрит на ее правую руку, сжимавшую цепь сумочки. Точнее, на безымянный палец – есть на нем кольцо или нет.

У нее поднялось настроение. Так он сканировал вовсе не ее платежеспособность? Вера повеселела. Почувствовала, как невыпитое шампанское кидается в голову. Антиквар показался ей уже не таким толстым, а его галстук-пропеллер – не таким уж нелепым. «Наставить, что ли, Борьке рога?» – весело подумала она, заранее зная, что ничего не предпримет.

– Я знаю, что ищу, – просто заверила она. – Я это очень ценю.

– Балетом интересуетесь?

Вера тонко улыбнулась:

– А вы?

– Признаться, по верхам.

Антиквар надел очки в прямоугольной оправе. И Вера поняла, что он ей поможет.

Он принялся искать что-то в телефоне. Разглядывая его мягкие щеки, нос картошкой, пухлые губы – и эти очки, Вера вспомнила выражение: квадратура круга.

– А что думаете о Беловой? – спросил, не отрывая взгляда от экрана. – Новая Тальони, говорят.

«И через сто лет кто-то будет бегать ногами по потолку и искать ее туфельку», – опять загрустила Вера.

– Вам она не нравится? – неправильно понял тень на ее лице антиквар. – Вы московская патриотка?

– Я еще не составила мнение, – увильнула Вера.

– Я вас познакомлю с одним человеком. Возможно, он вам поможет.

– Составить мнение о Беловой? – кокетливо улыбнулась Вера.

– Я думал, может, мнение мы могли бы составить вместе? Сходить, например, на спектакль… – отвлекся от телефона антиквар.

– Может быть, – легкомысленно откликнулась Вера.

– А он – может быть, что-то знает о башмачке. Вот. Его зовут Геннадий Юрченко.

Он написал номер на обороте прямоугольной карточки. Передал Вере.

Она прочла имя на карточке.

– Вы сказали – Геннадий… А здесь – Дмитрий Львович, – показала на визитку она.

– А это – если вдруг захотите сходить в театр.

«Да уж», – подумала Вера. Она захотела его поддразнить.

– Спасибо, Дмитрий Львович, – многозначительно и лукаво опустила визитку в сумочку.

Ее кто-то потянул за локоть. Приятельницы, очевидно, уже описали полный круг – и вот теперь снова ее нагнали. Теперь их овевал какой-то новогодний запах. Смеялись они громче. По пути, очевидно, успели подхватить бокалы, хитро выставленные торговцами, чтобы растормошить клиентов. Загалдели.

– Верка, вот ты где. Мы тебя потеряли… А тут что? …Ой, симпатичненько.

И Вера увидела на лице толстого антиквара это слово: говноедки.

– А Лиза где? – осведомилась она.

Оля неопределенно махнула рукой. Заговорила – с антикваром:

– А померить можно? – показала пальцем на шаль.

Антиквар рассыпался в фальшивых любезностях. Развернул к ним зеркало. Помощник – изящный юноша – распахнул плеснувшую кистями шаль.

– Нельзя помочь человеку, если он не хочет помочь себе сам, – раздраженно пробормотала Марина. – А я бы шляпку померила, вон ту.

– То есть? – не поняла Вера.

– Лиза в тубзике бухает, – внесла ясность Аня. Она присматривалась к бисерному ридикюлю. Оглянулась: – Ты куда?

Марина поправила на себе шляпку, и так, что Вера уже не могла слышать, остановила Аню:

– Не держи ее. Пусть идет. Диагноз липнет к диагнозу.

Аня и Оля оживились.

– Не осуждайте, – покачала Марина головой. Повернулась шляпкой к зеркалу в профиль. – Развод как молния. Ты сама тут ни при чем. Тебя либо долбанет, либо нет… Хорошо, – с сожалением сказала зеркалу, шляпке она. – Но куда я в этом пойду? Для Аскота она недостаточно прибабахнутая. Для улицы – слишком прибабахнутая. Может, скачки на кубок Москвы?

Обсудить Веру – и ее семейную жизнь – всем им хотелось давно, и разговор взвился, будто костер, в который плеснули бензин.

7

Лизу Вера и точно нашла в туалете. Но Лиза не пила, не рыдала. А красила губы, приоткрыв рот и пристально глядя на отражение. Вера принюхалась.

– Чего? – спросила ее Лиза в зеркало. И как ни в чем не бывало пояснила: – Я не бухаю.

Потом вспомнила поднос у стенда – который Вера, очевидно, тоже вспомнила. И уточнила:

– В смысле, я бухаю, потому что я алкаш. А не потому, что с Толькой развожусь. Кстати, когда я успеваю вспомнить, что я алкаш, то я не бухаю. Между прочим, это круто. Могу бухать, могу не бухать. Особенно если вовремя вспомню, что мне вовсе не хочется, а все это просто химическая болезнь.

Отношения с алкоголем Лизу занимали куда больше, чем отношения с «Толькой», более известным по первой двадцатке в списке миллиардеров русского «Форбс».

– А Толька что? – откровенно спросила Вера. Лиза тоже была из жен «первого призыва», неразменных со студенческих лет. И вот – развод в суде Лондона.

– А что? – искренне удивилась Лиза. – За детей бояться можно. Ну так мои выросли, пристроились – за них уже не страшно. За распил бояться можно, согласна. Если пилить будут на родине. Останешься, вон, как Мордкина – в трешке в ебенях. Вот этого бояться можно. Но Мордкин мудак. А Толька нормальный мужик, порядочный. Распиливаемся цивилизованно. Верка! Я буду богатой одинокой женщиной средних лет и – наконец-то! – в этой сраной жизни буду делать то, что захочу. Жить, где хочу. Выглядеть, как хочу. Захочу – выращу волосы на ногах. Захочу – нажрусь до соплей! Но как я тебе уже сказала… – Лиза решительно клацнула застежкой сумочки, – нажраться я не захочу. Я бухаю, потому что я алкоголик, а не потому, что я несчастная.

– Но…

Лиза посмотрела на Верино отражение и пожала плечами:

– Буду я скучать по Тольке? Буду. Но это тоже пройдет. – И добавила: – Ну а что? Лучше – как Маринка? У Вадика ее уже сколько там детей с той, второй бабой? Двое?

– Трое.

– Вот-вот. Ну не разводится он с Маринкой, и что? Лучше ей от этого?

– Лиза, я не знаю, – честно призналась Вера.

– Приезжай ко мне в Ниццу. Разберемся! Тебе молодые мальчики нравятся? Будем клеить латинских жиголо. – Она вдруг сменила тон: – …И Борька твой – тоже порядочный. Не бойся. Точно-точно. У меня нюх. – И тотчас соскользнула с тяжелой темы: – Приезжай – вместе оторвемся.

– Не, – вздохнула Вера. – Мне пока рановато, в Ниццу.

Лиза сделала сочувствующую мину. Но Вера закончила совсем не так, как думала приятельница:

– Мои будущие жиголо сейчас еще ходят в детский садик.

И обе расхохотались.

8

«В офис, блин. Лучше об дверь убиться, чем пойти работать в офис», – взвешивала Света свои планы трудоустройства. Пот тек по груди, пропитывал край простыни. Голова чесалась. Ушиб на лице пульсировал, как будто заново наливаясь кровью. Света подняла руку, чтобы отвести волосы с лица, но успела опомниться. Опустила руку на колено. «Правильно говорят: офисный планктон». Авдеенко Елена Викторовна жила, как амеба – просто и предсказуемо.

«Утром встала – закинула ребенка в садик, – примерила на себя ее жизнь Света. Пошевелила пальцами ног. Жар приятно размягчил мышцы. – Потом в банк. Потом забрать ребенка из садика. Домой». Выследить Авдеенко было парой пустяков. Один день был похож на другой. Выделялась среда: по средам дочку забирал из садика муж. И еще понедельник и четверг – два раза в неделю Авдеенко по вечерам выскакивала в фитнес-центр в своем Крылатском.

От досок сауны приятно пер сухой жар.

Авдеенко Елена Викторовна отлепила от лба волосы, тыльной стороной утерла капельки пота на губе. Света чуть сдвинула задницу, якобы освобождая соседке побольше места на скамье:

– Извините.

Мотнула волосами, отодвигаясь еще.

– Ничего-ничего, – кивнула Авдеенко – и задержала взгляд на ее лице. Смущенно отвела. И снова взглянула исподтишка.

«Есть. Клюнула», – удовлетворенно отметила Света. По пути сюда она уже собрала урожай взглядов. Она знала, как притягивает чужое любопытство багрово-фиолетовый бланш на морде.

– Об дверь ударилась, – сказала правду Света. Дальше пришлось приврать: – В темноте. Когда в туалет шла.

Изображая смущение, прикрыла синяк волосами – так, чтобы Авдеенко заметила ее усилия.

– Может, не надо бы – в сауну, – сочувственно предложила Авдеенко. – Вам бы лучше холодное.

Света махнула рукой. Изобразила смущение.

– Нет-нет… Просто немного об дверь. В темноте.

Авдеенко тоже смутилась. В отличие от Светы – искренне.

– Об дверь так?

– В темноте, – повторила Света. Ответила недоверчивому молчанию женщины: – …Ну вот такая я дура.

Помолчали, попотели еще. «Она там что, с крючка сошла? – забеспокоилась Света. – Может, решила отлезть. На фиг кому чужие проблемы». Милым голоском поинтересовалась:

– Жарко тут в простыне. Вы не против, я немного…

– Конечно, пожалуйста, – засуетилась Авдеенко, поерзав на скамье, подбирая свое полотенце.

Света уронила край, как древний римлянин, снимающий тогу. Охнула. Даже не слишком при этом притворяясь.

Авдеенко молчала, глядя на ее ребра.

– Я об дверь. Случайно, – повторила Света.

Авдеенко решилась не сразу:

– Слушайте. Знаю, не мое дело…

– Вот именно, – перебила Света. «Упс, тут бы не переиграть». Смягчила: – Не надо… Просто оно вот так.