Лавиния, однако, подозревала, что у его неодобрения была и другая причина: к Лавинии приходило больше людей, чем к ее отцу. Он завидовал.

Обиженная и злая, Лавиния стала ждать удобного случая. На ее удачу, несколько недель спустя ее отца вызвали куда-то по срочному делу. Поездка вышла неожиданной, и у него не было времени договориться с кем-нибудь, кто бы присмотрел за детьми.

— Пообещай, что ты не станешь.., — сказал ее отец, указывая пальцем на ухо. (Он не знал, как назвать то, что она делает, и в любом случае не хотел говорить об этом).

— Обещаю, — сказала Лавиния, скрестив за спиной пальцы.

Врач поцеловал детей, подхватил сумки и ушел. Его не было дома всего несколько часов, когда раздался стук в дверь. Лавиния открыла ее и увидела на пороге несчастную молодую женщину. Она была бледной как смерть, а под ее затравленно глядящими глазами лежали темные круги.

— Это ты та девочка, что забирает кошмары? — робко спросила она.

Лавиния пригласила ее внутрь. Кабинет ее отца был заперт, так что она проводила женщину в гостиную, уложила на кушетку и принялась вытягивать из ее уха длинную-предлинную черную нить. Когда она закончила, женщина расплакалась от благодарности. Лавиния дала ей носовой платок, отказалась принимать какую-либо плату и проводила до двери.

Когда женщина ушла, Лавиния обернулась и увидела Дугласа, который следил за ней из коридора.

— Папа не разрешил тебе это делать, — сказал он строго.

— Это мое дело, а не твое, — заявила Лавиния. — Ты ведь не расскажешь ему, правда?

— Наверное, — сказал он вредным голосом. — Я еще не решил.

— Если ты так сделаешь, я сразу же верну это туда, где взяла! — она подняла клубок нити из кошмаров и притворилась, что собирается засунуть ее Дугласу в ухо, и он выскочил из комнаты.

Пока она стояла там, чувствуя себя немного виноватой из-за того, что напугала его, нить в ее руке поднялась, словно зачарованная змея, и указала дальше по коридору.

— Что такое? — спросила Лавиния. — Ты хочешь куда-то пойти?

Она пошла туда, куда указывала нить. Когда они дошли до конца коридора, та указала налево — на кабинет ее отца. Едва они остановились у запертой двери, нить потянулась к замку. Лавиния подняла ее и дала вползти, словно червяку, в замочную скважину, и через несколько секунд раздался щелчок, и дверь открылась.

— Ну надо же! — восхитилась Лавиния. — А ты оказывается умненький маленький кошмарик.

Она проскользнула внутрь и затворила за собой дверь. Нить выползла из замка, упала ей в руку и указала через комнату на ящик стола, куда отец Лавинии спрятал остальные нити. Она хотела быть со своими друзьями!

Лавинию охватило чувство вины, но она быстро отогнала его — они всего лишь забирают себе то, что по праву принадлежит ей, вот и все. Когда они подошли к ящику, нить снова повторила свой фокус, открыв навесной замочек, которым тот был заперт, и ящик открылся. Увидев друг друга, новая нить и старая напряглись и отпрянули назад. Они закружили по столу, осторожно обнюхивая друг друга, словно собаки. Каждая, похоже, решила, что другая настроена дружелюбно, и в мгновение ока они переплелись и образовали шар размером с кулак.

Лавиния засмеялась и захлопала в ладоши. Как чудесно! Как замечательно!

Днями напролет люди шли к двери их дома, чтобы просить помощи Лавинии: мать, мучаемая снами о том, что пропал ее ребенок; малыши, которых приводили встревоженные родители; старик, который каждую ночь раз за разом переживал сцены той кровавой войны, на которой он воевал полвека назад. Она вытянула из них десятки кошмаров и добавила к шару. По прошествии трех дней шар стал большим как арбуз. Через шесть он был уже размером почти с их пса, Шустрика, который скалил зубы и рычал всякий раз, когда видел его. (Когда шар зарычал в ответ, Шустрик выпрыгнул в открытое окно и не возвращался).

По ночам она не ложилась допоздна и изучала этот шар. Она прокалывала его, отковыривала от него кусочки и рассматривала их в микроскоп. Она внимательно штудировала медицинские учебники своего отца в поисках упоминания о нитях, живущих внутри ушного канала, но не нашла ничего. Это означало, что она сделала научное открытие — что, возможно, и сама Лавиния была научным открытием! Вне себя от волнения она стала мечтать о клинике, где она могла бы использовать свой дар, чтобы помогать людям. Все, от нищих до президентов, приходили бы к ней, и может быть, однажды кошмары остались бы в прошлом! От этой мысли она почувствовала себя такой счастливой, что несколько дней порхала как на крыльях.

Между тем брат большую часть времени избегал ее. Шар заставлял его чувствовать себя ужасно неуютно: то, как он постоянно извивался, даже когда находился в покое; тот еле уловимый, но распространяющийся повсюду запах тухлых яиц, который он источал; то равномерное низкое жужжание, которое он издавал, и которое невозможно было игнорировать по ночам, когда в доме не слышно было больше никаких других звуков. А также то, как он повсюду следовал по пятам за его сестрой, словно преданный питомец: вверх и вниз по лестнице, в кровать, за обеденный стол, где терпеливо дожидался объедков, и даже в ванную комнату, где наскакивал на дверь до тех пор, пока она не выходила{25}.

— Тебе нужно избавиться от этой штуки, — сказал ей Дуглас. — Это всего лишь мусор из человеческих голов.

— Мне нравится, когда Бакстер поблизости, — ответила на это Лавиния.

— Ты дала ему имя?!

Лавиния пожала плечами:

— По-моему, он милый.

Но правда была в том, что Лавиния не знала, как от него избавиться. Лавиния пыталась запереть Бакстера в сундуке, чтобы она могла выйти в город без катящегося позади нее шара, но он разломал крышку и выбрался. Она кричала и злилась на него, но Бакстер только подпрыгивал на месте, в восторге от того, что ему уделили столько внимания. Она даже попыталась завязать его в мешок и, выйдя с ним на окраину города, бросить его в реку, но Бакстер каким-то образом освободился и вернулся в ту же ночь: ввинтился в щель почтового ящика, вскатился вверх по ступеням и прыгнул ей на грудь грязной мокрой массой. В конце концов она дала этому разумному шару имя, что сделало его постоянное присутствие чуть менее нервирующим.

Все это время она прогуливала школу, но когда прошла неделя, больше пропускать она не могла. Она знала, что Бакстер покатится следом за ней, и вместо того, чтобы объяснять ее клубок из кошмаров учителям и одноклассникам, она затолкала Бакстера в сумку, повесила ее через плечо и взяла с собой. Пока сумка была рядом с ней, Бакстер сидел тихо и не создавал проблем.

Но Бакстер был не единственной ее проблемой. Новости о таланте Лавинии распространились и среди других учеников, и когда учитель не смотрел, толстощекий задира по имени Глен Фаркус нацепил ей на голову ведьмовской колпак, сделанный из бумаги.

— По-моему, это твое! — заявил он, и все мальчишки засмеялись.

Она сорвала колпак и швырнула на пол.

— Я не ведьма, — прошипела она. — Я — врач.

— Да ну? — съязвил он. — Это потому тебя отправляют учиться вязанию, пока все мальчики изучают науки?

Мальчишки засмеялись так громко, что учитель потерял терпение и заставил всех переписывать словарь. Пока они сидели и тихо писали, Лавиния залезла в сумку, вытянула одну ниточку из Бакстера и зашептала ей. Нить сползла по ножке ее стола, проползла по полу, поднялась по стулу Глена и забралась ему в ухо.

Он, похоже, не заметил этого. И никто другой тоже. Но на следующий день Глен пришел в школу бледный и трясущийся.

— В чем дело, Глен? — спросила его Лавиния. — Плохо спал ночью?

Глаза мальчика расширились. Он попросил разрешения выйти из класса и не вернулся.

В тот вечер Лавиния и Дуглас получили известие о том, что их отец возвращается на следующий день. Лавиния понимала, что ей нужно придумать способ, как спрятать от него Бакстера, по крайней мере, на время. Применив все знания, полученные на так ненавидимых ею уроках домоводства, она размотала Бакстера, связала из него пару чулок и надела себе на ноги. И хотя чулки чесались страшно, ее отец вряд ли бы что-то заметил.

Он возвратился следующим вечером, запыленный и помятый с дороги, и после того, как он обнял обоих своих детей, он отослал Дугласа из комнаты, чтобы поговорить с Лавинией наедине.

— Ты хорошо себя вела? — спросил ее отец.

Внезапно у Лавинии отчаянно зачесались ноги.

— Да, папа, — ответила она, почесывая одну ногу о другую.

— Ну тогда я горжусь тобой, — сказал ее отец. — Особенно потому, что перед отъездом я не привел тебе ни одной веской причины, почему я не хочу, чтобы ты использовала свой дар. Но я думаю, теперь я смогу объяснить лучше.

— Да? — откликнулась Лавиния. Она была ужасно рассеянна, ей потребовалась вся ее сила воли и концентрация, чтобы не наклониться и не почесать ноги.

— Кошмары не похожи на опухоли или пораженные гангреной конечности. Они, безусловно, неприятны, но иногда неприятные вещи служат какой-то цели. Возможно, не все они должны быть удалены.

— Ты думаешь, что кошмары могут быть хорошими? — спросила Лавиния. Ей стало немного полегче, когда она смогла почесать одну ногу о твердую ножку стула.

— Не то чтобы хорошими, — сказал ее отец. — Но я думаю, некоторые люди заслужили свои кошмары, а некоторые — нет, и как ты поймешь, кто есть кто?

— Я просто могу сказать это, — ответила Лавиния.

— А если ты ошибаешься? — возразил ее отец. — Я знаю, что ты очень смышленая, Винни, но даже самые смышленые люди порой ошибаются.

— Тогда я могу засунуть их обратно.

Ее отец опешил:

— Ты можешь засунуть кошмары обратно?

— Да... я..., — она чуть было не рассказала ему о Глене Фаркусе, потом решила, что лучше не стоит. — Думаю, что могу.

Он тяжело вздохнул.

— Это слишком большая ответственность для такого маленького ребенка. Пообещай, что ты не будешь пытаться делать ничего такого, пока не станешь старше. Гораздо старше.

Ее так мучил этот ужасный зуд, что она едва слушала его.

— Обещаю! — выпалила она и бросилась наверх, чтобы снять чулки.

Она закрылась в своей комнате, сняла платье и попыталась сорвать чулки, но те не снимались. Бакстеру нравилось оставаться приклеенным к ее коже, и сколько бы она не тянула и не дергала, он не сдвинулся с места. Она даже попробовала использовать нож для писем, но его металлическое лезвие согнулось прежде, чем она смогла отсоединить Бакстера от своей кожи хоть на миллиметр.

В конце концов она зажгла спичку и поднесла ее к ноге. Бакстер заскулил и съежился.

— Не заставляй меня это делать! — пригрозила она и поднесла спичку ближе.

Неохотно, Бакстер отклеился от ее ноги и снова принял сферическую форму.

— Плохой Бакстер! — отругала она его. — Это было плохо!

Бакстер немного сплющился, поникнув от стыда.

Измученная Лавиния плюхнулась на кровать и поняла, что размышляет над тем, что сказал ей отец. Что забирать людские кошмары — это большая ответственность. Теперь она была в этом уверена. Бакстер уже был настоящей головной болью, а чем больше кошмаров она заберет у людей, тем больше он вырастет. Что тогда она будет с ним делать?

Она села на кровати, внезапно загоревшись новой идеей. Некоторые люди заслужили свои кошмары, сказал ее отец, и до нее дошло, что только оттого, что она забирает их, она вовсе не обязана хранить их у себя. Она может стать Робином Гудом сновидений, освобождая от кошмаров хороших людей и отдавая их плохим. И вдобавок за ней не будет постоянно таскаться клубок из людских кошмаров!

Выяснить, кто из людей хороший, было довольно легко, но ей нужно было быть осторожнее, определяя, кто является плохими. Ей ужасно не хотелось отдать кошмар не тому человеку. Так что она села и составила список самых плохих людей в городе. Во главе списка стояла миссис Хеннепин, директриса местного детского приюта, о которой было известно, что она бьет своих подопечных хлыстом для верховой езды. Вторым шел мистер Битти, мясник, про которого все говорили, что ему сошло с рук убийство жены. Следующим был Джимми, водитель автобуса, который переехал собаку-поводыря слепого мистера Фергюсона, когда сел за руль пьяным. Потом шел список всех людей, которые просто были грубыми или невежливыми, который получился гораздо длиннее первого, а за ним — список людей, которые Лавинии просто не нравились, который вышел еще длиннее.

— Бакстер, к ноге!

Бакстер подкатился к ее стулу.

— Как ты относишься к тому, чтобы помочь мне с одним важным проектом?

Бакстер с готовностью завертелся.

Они начали в ту же ночь. Одевшись во все черное, Лавиния засунула Бакстера в свою сумку и закинула его за спину. Когда часы пробили полночь, они выскользнули наружу и отправились бродить по городу, отдавая кошмары людям из ее списка: самые страшные — тем, кто шел вначале, помельче — тем, кто шел дальше. Лавиния вытягивала из Бакстера нити и велела им заползать вверх по водосточным трубам и забираться в открытые окна к немеченым ею целям. К концу ночи они посетили десятки домов, а Бакстер уменьшился до размеров яблока, став достаточно маленьким для того, чтобы уместиться в кармане Лавинии. Она вернулась домой без сил и провалилась в глубокий и счастливый сон, едва коснувшись головой подушки.

Через несколько дней стало ясно, что у того, что сделала Лавиния, есть последствия. Она спустилась к завтраку и увидела сидящего за столом отца, который цокал языком, читая свою утреннюю газету. Джимми, водитель омнибуса, попал в ужасную аварию, потому что был слишком уставшим из-за недосыпа. На следующее утро Лавиния узнала, что миссис Хеннепин, взбудораженная каким-то неизвестным недугом, запорола нескольких своих сирот до бессознательного состояния. А на следующее утро она узнала о мистере Битти, мяснике, который по слухам убил свою жену. Он сбросился с моста.

Терзаемая чувством вины, Лавиния поклялась не использовать свой талант до тех пор, пока она не станет достаточно взрослой, и не сможет лучше доверять собственным суждениям. Люди продолжали приходить к ее дверям, но она всем им отказывала, даже тем, кто взывал к ее чувствам полными слез историями.

— Я не принимаю больше никаких пациентов, — говорила она им. — Извините.

Но они продолжали приходить и приходить, и она начала терять терпение.

— Мне все равно, уходите! — кричала она, захлопывая дверь у них перед носом.

Это было неправдой — ей было не все равно — но это небольшое проявление жестокости было ее броней, защищающей от заразной боли других людей. Ей пришлось воздвигнуть барьер вокруг своего сердца, или она рисковала навредить еще больше.

По прошествии нескольких недель она вроде бы справилась со своими чувствами. Но однажды, поздно ночью раздался стук в окно ее спальни. Откинув занавеску, она увидела бледного молодого человека, стоящего на залитой лунным светом лужайке. Она отказала ему ранее этим днем.

— Разве я не велела вам уходить? — сказала она сквозь треснувшее стекло.

— Простите, — откликнулся он, — но я в отчаянии. Если вы не можете мне помочь, может быть, вы знаете кого-нибудь еще, кто мог бы забрать мои кошмары. Боюсь, они сведут меня с ума.

Она едва взглянула на этого юношу, когда он приходил ранее этим днем, но в выражении его лица было что-то, что заставило ее задержать на нем взгляд немного дольше. У него было приятное лицо и добрые кроткие глаза, но его одежда была в грязи, а его волосы растрепаны, словно он едва спасся от какой-то беды. И хотя ночь была сухой и теплой, он дрожал всем телом.

Она понимала, что ей следует задернуть занавески и снова отказать ему. Вопреки своим самым здравым рассуждениям, она выслушала, как молодой человек в деталях описал все те ужасы, что мучали его во сне: демоны и монстры, суккубы и инкубы, сцены, вызванные прямиком из ада. От одного только рассказа о них Лавинию бросило в дрожь — а она была не из тех, кого так легко бросает в дрожь. И все же она не испытывала соблазна помочь ему. Она не хотела больше никаких причиняющих неприятности кошмарных нитей, так что Лавиния, как бы ей не было жаль молодого человека, сказала ему, что не может ему помочь.

— Иди домой, — сказала она. — Уже поздно, твои родители будут волноваться.

Юноша разразился слезами.

— Нет, не будут, — сказал он сквозь плач.

— Почему? — спросила Лавиния, хотя и понимала, что не следует этого делать. — Они жестокие? Они плохо обращаются с тобой?1

— Нет, — ответил он. — Они умерли.

— Умерли! — воскликнула Лавиния. Ее собственная мама умерла от скарлатины, когда Лавиния была маленькой, и это было очень тяжело… но потерять обоих родителей! Она чувствовала, как в ее броне растет брешь.

— Возможно я еще смог бы это вынести, если бы они умерли мирной смертью, но это не так, — добавил юноша. — Они были убиты, жестоко убиты прямо у меня перед глазами. Вот откуда все мои кошмары.

Лавиния поняла тогда, что поможет ему. Даже если она была рождена с этим талантом, чтобы избавить от кошмаров всего одного человека, подумала она, то это должен быть именно этот юноша. Если это означает, что Бакстер станет слишком большим, чтобы его можно было спрятать, тогда она просто покажет Бакстера отцу и признается во всем, что она сделала. Он поймет ее, думала она, когда услышит историю этого юноши.

Она пригласила его внутрь, уложила на свою кровать и вытянула невероятно длинную черную нить из его уха. У него в мозгу набилось кошмаров больше, чем у любого из тех, кого она лечила прежде, и когда она закончила, нить покрывала пол ее комнаты подобно широкому извивающемуся ковру. Молодой человек поблагодарил ее, улыбнулся странной улыбкой и выскочил через окно так быстро, что порвал свою рубашку о карниз.

Через час, когда Лавиния все еще гадала, что могла означать эта улыбка, начало светать. Новая нить все еще не закончила собираться в шар, а Бакстер, который, похоже, боялся ее, спрятался у Лавинии в кармане.

Отец позвал детей завтракать. Лавиния поняла, что еще не совсем готова рассказать ему, что она сделала. Ночь была длинной, и ей сначала требовалось поесть. Она затолкала нить под кровать, потом закрыла дверь спальни, заперла ее и пошла вниз.

Отец сидел за столом, погруженный в газету.

— Ужас, — пробормотал он, качая головой.

— Что такое? — спросила Лавиния.

Он положил газету на стол:

— Это так омерзительно, что я сомневаюсь, стоит ли вообще тебе рассказывать. Но это произошло неподалеку отсюда, и я полагаю, ты все равно рано или поздно услышала бы об этом. Несколько недель назад были хладнокровно убиты мужчина и его жена.

Значит, тот молодой человек говорил правду.

— Да, я слышала об этом, — сказала Лавиния.

— Что же, это еще не самое худшее, — продолжил ее отец. — Похоже, полиция наконец определила главного подозреваемого — это приемный сын той пары. Теперь его разыскивают.

Лавиния почувствовала, что у нее закружилась голова.

— Что ты сказал?

— Посмотри сама.

Отец подтолкнул к ней газету. Наверху страницы было зернистое изображение молодого человека, похожего на того, что был в ее комнате всего несколько часов назад. Комната начала вращаться, и Лавиния тяжело плюхнулась на стул и вцепилась в край стола.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил ее отец.

До того, как она успела ответить, раздался громкий стук, который шел со стороны ее спальни. Новый шар из кошмаров закончил формироваться и теперь хотел быть подле нее.

Тук. Тук.

— Дуглас, это ты там балуешься? — крикнул отец.

— Я здесь, — сказал Дуглас, выходя в пижаме из кухни. — А что это за шум?

Лавиния помчалась в свою комнату, отодвинула стул и открыла дверь. Нить и в самом деле собралась в шар. Новый Бакстер был поистине огромным — почти вполовину ее роста и шириной с дверной проем — и он был злой. Он обернулся вокруг Лавинии несколько раз тугими кольцами, рыча и принюхиваясь, словно решая, съесть ее или нет. Когда ее отец взбежал по ступеням, Новый Бакстер прыгнул на него. Лавиния выбросила руку и успела схватить одну из его нитей и, используя всю свою силу, смогла оттащить это существо от него.

Она втащила Нового Бакстера в свою комнату и захлопнула дверь. С колотящимся сердцем она смотрела, как он съел ее письменный стол, выбрасывая за собой кучу щепок, будто дорожку экскрементов.

О, это плохо. Это ужасно.

И дело было не только в том, что Новый Бакстер был словно бешеный пес по сравнению со Старым Бакстером, ведь он был соткан не из снов невинного ребенка, а из кошмаров насквозь прогнившего убийцы, но еще и в том, что этот убийца сейчас разгуливал на свободе и благодаря ей был избавлен от сдерживающих его страхов. Если он убьет снова, это будет отчасти и ее вина. Она не может просто бросить Нового Бакстера в огонь и избавиться от него. Она должна вернуть его туда, откуда он появился — внутрь головы того молодого человека.

Эта мысль напугала ее. Как она вообще найдет его? А если и найдет, что помешает ему убить и ее тоже? Она не знала. Все, что она знала, это то, что она должна попытаться.

Она вытянула из Нового Бакстера целую пригоршню толстых нитей и обмотала их вокруг своей руки словно поводок. Потом она рывками протащила его через комнату и вылезла с ним в открытое окно. На лужайке перед домом лежал клочок ткани, оторванный от рубашки того человека. Лавиния подняла его и дала понюхать Новому Бакстеру.

— Ужин, — сказала она.

Результат был мгновенным. Новый Бакстер чуть не оторвал ей руку, потащив Лавинию за поводок сначала через двор, а потом вниз по улице. Новый Бакстер шел по следу того молодого человека большую часть дня, водя Лавинию кругами по всему городу, а затем вывел за окраину. Они направлялись по сельской дороге в какую-то безлюдную местность. Наконец, когда уже садилось солнце, они подошли к расположенному удаленно от других большому дому — приюту миссис Хеннепин.

Из окон нижнего этажа валил дым. В здании полыхал пожар.

Лавиния услышала крики с другой стороны дома. Она забежала за угол, таща за собой Нового Бакстера. Пятеро сирот высовывались из окна верхнего этажа, кашляя и задыхаясь, а вокруг них клубился дым. Внизу перед домом стоял тот юноша и смеялся.

— Что ты наделал! — воскликнула Лавиния.

— Этот дом ужасов — место, где я провел свое детство, — сказал он. — И сейчас я избавляю мир от кошмаров, также как и ты.

Новый Бакстер весь напрягся и потянулся к молодому человеку.

— Взять его! — приказала Лавиния и отпустила поводок.

Новый Бакстер покатился по земле к юноше, но вместо того, чтобы съесть его, прыгнул тому на руки и лизнул в лицо.

— А, привет, старина! — воскликнул молодой человек, смеясь. — Мне сейчас некогда играть, но на... Апорт!

Он поднял палку и кинул. Новый Бакстер бросился за ней прямо в горящее здание. Через мгновение раздался нечеловеческий вопль, и Нового Бакстера охватило пламя.

Оставшись без защиты, Лавиния попыталась убежать, но юноша схватил ее, повалил на землю и сдавил руками ее горло.

— Сейчас ты умрешь, — спокойно произнес он. — Я перед тобой в большом долгу за то, что вынула у меня из головы все эти ужасные кошмары, но я не могу допустить, чтобы ты задумывала мое убийство.

Лавиния силилась вздохнуть. У нее начало темнеть в глазах.

И тут что-то зашевелилось у нее в кармане.

Старый Бакстер.

Она вытащила его из кармана и втиснула молодому человеку в ухо. Юноша убрал руки от горла Лавинии и схватился за ухо, но было уже слишком поздно. Старый Бакстер уже вполз внутрь его головы.

Молодой человек уставился вдаль, словно разглядывая там что-то, видимое только ему. Лавиния извивалась, но никак не могла вырваться от него.

Юноша снова посмотрел на нее и улыбнулся.

— Клоун, пара гигантских пауков и бука под кроватью, — рассмеялся он. — Детские сны. Как мило. Я стану наслаждаться ими!

И он снова принялся душить ее.

Она ударила его коленом в живот, и на какое-то время он убрал руки с ее горла. Он сложил одну руку в кулак, но прежде чем он успел ее ударить, она крикнула:

— Бакстер, к ноге!

И Бакстер, старый верный Бакстер, вырвался из головы молодого человека внезапно и яростно, вылетев из его ушей, глаз и рта вместе со сгустками красной крови. Издавая булькающие звуки, юноша упал навзничь, а Лавиния села.

Дети кричали и звали на помощь.

Собрав все свое мужество, Лавиния встала и побежала в дом. В густом дыму она начала задыхаться и кашлять. Миссис Хеннепин лежала на полу в гостиной мертвая, а из ее глазниц торчали ножницы.

Дверь на лестницу была заблокирована платяным шкафом — без сомнения, работа того молодого человека.

— Бакстер, помоги мне! Толкай!

С помощью Бакстера Лавиния смогла скинуть с дороги шкаф и открыть дверь, после чего взбежала по ступеням, выбравшись из самого сильного огня и дыма. Одного за другим она вынесла детей из дома, прикрывая им глаза, когда они проходили мимо миссис Хеннепин. Когда все они были в безопасности, она рухнула в обморок на лужайке перед домом, полумертвая от ожогов и отравления дымом.

Она очнулась через несколько дней в больнице и увидела, что над ней склонились отец и брат.

— Мы так тобой гордимся, — сказал ее отец. — Ты герой, Винни.

У них была к ней тысяча вопросов, она видела это по их лицам, но они решили оставить их на потом.

— Ты билась и стонала во сне, — сообщил Дуглас. — По-моему, у тебя был кошмар.

Так оно и было. И она продолжала видеть этот кошмар еще многие годы после этого. Она могла легко залезть себе в голову и достать его, но она так не сделала. Вместо этого Лавиния посвятила себя изучению человеческого разума, и вопреки всем преградам стала первой женщиной — доктором психологии в Америке. Она вела успешную врачебную практику и помогла многим людям, и хотя она всегда подозревала, что в ушах ее пациентов скрываются нити кошмаров, она никогда не использовала свой дар, чтобы избавиться от них. Существовали, как она была уверена, и лучшие способы.



***

От редактора:

Эта история необычна по многим причинам, в основном, конечно же, выделяется ее окончание. В темпе повествования и образах ее последней части отчетливо слышатся современные мотивы, и я подозреваю, что это потому, что оно было придумано в не столь отдаленном прошлом. Я смог найти альтернативный, более старый конец истории, в котором нить из кошмаров, которую Лавиния достала из головы того молодого человека, поднялась и поглотила все ее тело, вроде тех носков, что она связала в этой истории ранее. Не в состоянии оторвать от себя эту извивающуюся вторую кожу, она покинула общество людей, сама став кошмаром. Это трагично и несправедливо, и я понимаю, почему некоторые современные рассказчицы решили придумать новое, более вдохновляющее окончание.

Какое бы окончание вы не предпочитали, мораль остается примерно одной и той же, и это тоже необычно. Она предупреждает странных детей, что есть такие таланты, которые слишком сложны и опасны, чтобы их использовать, и их лучше оставить в покое. Другими словами, то, что мы родились с определенной способностью, совсем не означает, что мы должны пользоваться ею, а в редких случаях — мы не должны пользоваться ею вовсе. Все вместе это составляет довольно безрадостный урок — какой странный ребенок, страдая от трудностей, вызванных своей особенностью, захочет услышать, что его дар — больше проклятие, чем благословение? Я уверен, что именно поэтому моя собственная директриса читала эту историю только старшим детям, и именно поэтому она остается одной из самых загадочных, если уж не чудесных, историй.



САРАНЧА



САРАНЧА



Однажды жил один работящий эмигрант из Норвегии по имени Эдвард, который приехал в Америку в поисках счастья. Это было в те дни, когда только восточная треть Америки была заселена европейцами. Большинство западных территорий все еще принадлежали народам, которые жили на них со времени последнего ледникового периода. Плодородные земли посередине были известны как «фронтир» — дикий край больших возможностей и большого риска, где и поселился Эдвард.

Он продал в Норвегии все свое имущество и купил на вырученные деньги сельскохозяйственный инструмент и участок земли в месте, известном как территория Дакота, где поселилось много таких же выходцев из Норвегии. Он построил простой дом и основал маленькую ферму, и через несколько лет тяжелого труда даже немного преуспел.

Люди в городе говорили ему, что он должен найти себе жену и завести семью.

— Ты здоровый молодой парень, — говорили ему. — Это естественный порядок вещей.

Но Эдвард отказывался жениться. Он так любил свою ферму, что сомневался, что в его сердце найдется место еще и для любви к жене. Ему всегда казалось, что любовь такая непрактичная вещь, что она стоит на пути у более важных вещей. В Норвегии, будучи еще юношей, Эдвард видел, как его лучший друг отказался от того, что могло стать жизнью полной удач и приключений, когда влюбился в девушку, которая даже слышать не хотела о том, чтобы бросить свою семью и уехать из Норвегии. В этой старой стране невозможно было сколотить хоть какое-то состояние, и теперь у его друга не шее были жена и дети, которых он едва мог прокормить, и он был приговорен к жизни, состоящей из компромиссов и лишений, и все из-за прихоти своего юношеского сердца.

И все же судьба распорядилась так, что и Эдвард встретил девушку, которую полюбил. Он нашел место в своем сердце и для фермы и для жены. Он думал, что невозможно быть еще счастливее, что его грубое маленькое сердце уже было так переполнено, что могло лопнуть, так что, когда его жена попросила подарить ей дитя, он отказался. Как он сможет любить и ферму, и жену, и ребенка? И все же, когда жена Эдварда забеременела, его удивила та радость, что наполнила его, и он с огромным нетерпением стал ждать рождения малыша.

Через девять месяцев на свет появился мальчик. Роды были тяжелыми, и жена Эдварда осталась после них ослабевшей и больной. С ребенком тоже было что-то не так: его сердце было таким большим, что одна половина груди была заметно больше другой.

— Он будет жить? — спросил Эдвард у доктора.

— Время покажет, — ответил доктор.

Не удовлетворившись этим ответом, Эдвард отнес своего ребенка старому Эрику, целителю, который в их прежней стране заработал репутацию необычайно мудрого человека. Он положил на дитя руки, и в то же мгновение его брови взлетели вверх.

— Этот мальчик особенный! — воскликнул Эрик.

— То же мне сказал и доктор, — заметил Эдвард. — Его сердце слишком большое.

— Дело не только в этом, — сказал Эрик, — хотя то, что конкретно в нем является особенным, может не проявить себя многие годы{26}.

— Но он будет жить? — спросил Эдвард.

— Время покажет, — ответил Эрик.

Сын Эдварда выжил, но его жена все слабела и слабела, и в конце концов умерла. Поначалу Эдвард был опустошен, а потом в нем начала расти злость. Он злился на себя, за то, что позволил любви разрушить его планы жить рациональной жизнью. Теперь у него была ферма, на которой надо было работать, и младенец, о котором надо было заботиться, а жены, которая помогла бы ему — нет! Он злился и на ребенка, за то, что тот был таким особенным, странным и хрупким, но больше всего за то, что тот отправил его жену в могилу по пути в этот мир. Конечно же, он понимал, что это не вина ребенка, и что злиться на младенца бессмысленно, но ничего не мог с собой поделать. Вся любовь, которой он позволил расцвести внутри себя, превратилась в горечь и теперь застряла в нем подобно желчному камню, от которого он не знал, как избавиться.

Он назвал мальчика Олли и растил его один. Он отправил Олли в школу, где тот изучал английский и разные другие предметы, в которых Эдвард мало разбирался. В некоторых отношениях мальчик был полностью его сыном: он был похож на Эдварда и также усердно трудился, вспахивая и возделывая землю бок о бок со своим отцом все то время, что он не проводил в школе или не спал, и никогда не жаловался. Но во всем остальном мальчик был для него словно незнакомец. Он говорил на норвежском с американским акцентом. Он, похоже, верил, что у мира для него припасено много хорошего, верил в ту самую американскую идею. Хуже всего было то, что мальчик был рабом порывов своего слишком большого сердца. Он влюблялся моментально. К семи годам он уже сделал предложение своей однокласснице, соседской девочке и женщине, которая играла в церкви на органе, и которая была на пятнадцать лет старше его. Если случалось упасть с неба птице, Олли шмыгал носом и плакал несколько дней. Когда он узнал, что мясо, которое лежит на его тарелке за ужином, получается из животных, то перестал есть его вообще. Внутри мальчишка был сделан из желе.

Настоящие проблемы с Олли начались, когда ему стукнуло четырнадцать — в год, когда пришла саранча. Никто в Дакоте еще не видел подобного: тучи насекомых, такие огромные, что заслоняли собой солнце, растянулись на мили и мили, словно кара Божья. Люди выходили на улицу и с хрустом ступали по сотням насекомых. Саранча съела всю зелень, что смогла найти, а когда у нее кончилась трава, она переключилась на кукурузу и пшеницу, а когда закончились и они, она стала пожирать дерево, ткань, кожу и покрытые дерном крыши. Она состригала с овец шерсть, пока те были в поле. Одному бедолаге, который случайно попал в рой саранчи, насекомые съели на спине одежду{27}.

Это было настоящее бедствие, которое грозило уничтожить средства к существованию у каждого поселенца во фронтире, включая и Эдварда, и поселенцы пытались всеми мыслимыми способами бороться с ним. Они использовали огонь, дым и яд, чтобы прогнать насекомых. Они катали по земле тяжелые каменные катки, чтобы раздавить их. Власти города, рядом с которым была расположена ферма Эдварда, постановили, что каждый житель старше десяти лет обязан сдать на свалку тридцать фунтов мертвой саранчи, или будет оштрафован. Эдвард с энтузиазмом взялся за дело, но его сын не соглашался убить ни единой саранчи. Когда Олли выходил из дома, он даже специально шаркал ногами, чтобы случайно не раздавить хоть одно насекомое. Это доводило его отца чуть ли не до безумия.

— Они же сожрали все наши посевы! — как-то раз кричал на него Эдвард. — Они разоряют нашу ферму!

— Они просто голодны, — возразил его сын. — Они же не нарочно вредят нам, так что будет нечестно нарочно причинять вред им.

— Честность здесь не при чем, — заявил Эдвард, изо всех сил стараясь держать себя в руках. — Порой в жизни, чтобы выжить, нужно убивать.

— Не в этот раз, — сказал Олли. — Их убийство не приносит никакой пользы.

При этих словах Эдвард побагровел.

— А ну раздави эту саранчу! — потребовал он, указав на насекомое на земле.

— Не буду! — воскликнул Олли.

Эдвард пришел в ярость. Он отвесил непослушному сыну оплеуху, но тот по-прежнему отказывался убивать ее, так что Эдвард выпорол мальчика ремнем и отправил спать без ужина. Слушая, как Олли плачет за стеной, он смотрел в окно на облако саранчи, поднимающееся с его загубленных полей, и чувствовал, как ожесточается его сердце по отношению к сыну.

Новость о том, что Олли отказывается убивать саранчу, распространилась среди поселенцев, и люди разозлились. Городские власти оштрафовали его отца. Одноклассники Олли издевались над ним и пытались заставить съесть одну из них. На улице, люди, которых Олли едва знал, бросали вслед ему оскорбления. Его отец чувствовал такой стыд и такую злость, что вообще перестал разговаривать с сыном. Внезапно Олли обнаружил, что у него нет ни одного друга, и совершенно не с кем поговорить, и ему стало так одиноко, что однажды он завел себе питомца. Это было единственное живое существо, которое терпело его присутствие — саранча. Он назвал его Тор, в честь древнего северного бога, и прятал у себя под кроватью в коробке из-под сигар. Он кормил его крошками, оставшимися после ужина, и подслащенной водой, а поздно ночью, когда ему полагалось спать, разговаривал с ним.

— Ты не виноват, что все тебя ненавидят, — шептал он Тору. — Ты просто делаешь то, для чего ты создан.

— Чир-чиррип! — отвечала саранча, потирая свои крылышки.

— Тсс! — шептал Олли, бросал в коробку пару зернышек риса и закрывал ее.

Олли стал носить Тора с собой повсюду. Он очень привязался к своему маленькому насекомому, которое забиралось ему на плечо и стрекотало там, когда на небе светило солнце, и которое весело подпрыгивало, когда Олли насвистывал песенку. Но однажды его отец нашел коробку с Тором. В ярости он вытащил оттуда саранчу, отнес ее к очагу и бросил в огонь. Раздался тонюсенький писк и тихий хлопок, и Тора не стало.

Когда Олли заплакал по своему мертвому другу, Эдвард вышвырнул его из дома.

— В моем доме никто не будет проливать слез по саранче! — проорал он и вытолкнул сына на улицу.

Олли провел ночь в поле, дрожа от холода. На следующее утро его отец, чувствуя себя виноватым оттого, что был так суров с сыном, вышел из дому, чтобы поискать мальчика, но вместо него наткнулся на гигантскую саранчу, спящую между рядами уничтоженной пшеницы. Эдвард отшатнулся в отвращении. Существо было большим как мастифф, с ногами, похожими на рождественские окорока, и усиками, длинными как хлысты для верховой езды. Эдвард побежал в дом, чтобы взять ружье, но когда он вернулся и уже собирался застрелить это существо, вокруг него поднялся рой саранчи. Насекомые влетели внутрь ствола ружья и закупорили его. Потом они закружили в воздухе перед ним, образовывая буквы, из которых сложилось слово:

«О-Л-Л-И».

Эдвард уронил ружье и ошеломленно уставился на гигантскую саранчу, которая теперь стояла на задних ногах, как стоял бы человек. Глаза у нее были не черные, как у саранчи, а голубые, как у Олли.

— Нет, — произнес Эдвард. — Это невозможно!

Но потом он заметил, что на шее этого существа болтается порванный воротник от рубашки его сына, а за ногу зацепился обрывок штанов Олли.

— Олли? — позвал он осторожно. — Это ты?

Жук пошевелил головой вверх-вниз, что было похоже на кивок.

У Эдварда странно закололо кожу. Ему показалось, что он как будто наблюдает всю эту сцену со стороны.

Его сын превратился в саранчу.

— Ты можешь говорить? — спросил Эдвард.

Олли потер одной задней ногой о другую и издал высокий стрекот, но это, похоже, было лучшее, на что он был способен.

Эдвард не знал, как ему поступить. Ему был отвратителен сам вид Олли, но все же с мальчиком нужно было что-то делать. Однако он не хотел, чтобы все об этом узнали, и вместо того, чтобы позвать городского доктора, который был страшным болтуном, он послал за мудрым Эриком.

Эрик приковылял на поле. Оправившись от первоначального потрясения, он промолвил:

— Все, как я и предсказывал. Потребовались годы, но его странность в конце концов проявила себя.

— Да, явно так и есть, — сказал Эдвард, — но почему? И как это обратить вспять?

Эрик проконсультировался со старой потрепанной книгой, которую он принес с собой — народным справочником странных состояний, который передавался в его семье из поколения в поколение, начиная еще с его прабабки, которая сама была странной{28}.

— А, вот оно, — произнес он, помусолив палец и перевернув страницу. — Здесь говорится, что человек с определенным странным характером и большим и отзывчивым сердцем, который чувствует, что больше не любим своими сородичами, принимает форму того существа, с которым чувствует наибольшую связь.

Эрик бросил на Эдварда странный взгляд, от которого тому стало стыдно.

— У мальчика был друг-саранча?

— Да, питомец, — ответил Эдвард. — Я кинул его в огонь.

Эрик поцокал языком и покачал головой:

— Возможно, ты обошелся с ним слишком сурово.

— Он слишком мягок для этого мира, — проворчал Эдвард, — но не важно. Как его вылечить?

— Для этого мне не нужна книга, — сказал Эрик, закрывая свой потрепанный том. — Ты должен любить его, Эдвард.

Эрик пожелал ему удачи и оставил Эдварда наедине с существом, которое когда-то было его сыном. Он посмотрел на его длинные чешуйчатые крылья, на его ужасные жвала и содрогнулся. Как он вообще сможет полюбить такое существо? Все же он попробовал, но его так переполняла неприязнь, что его попытки были неискренними. Вместо того чтобы проявить по отношению к мальчику доброту, Эдвард целый день читал ему нотации.

— Это я-то не люблю тебя, парень? Разве не я кормлю тебя и обеспечиваю крышей над головой? Мне пришлось бросить школу и пойти работать, когда мне исполнилось восемь, но разве не я позволяю тебе зарываться с головой в книги и школьные занятия, сколько твоей душе угодно? Как еще это называть, если не любовью? Что еще тебе надо, ты, американское отродье?

И так далее, и так далее. Когда наступила ночь, Эдвард не смог заставить себя впустить Олли в дом, так что он устроил его на ночлег в сарае и вынес ему в ведре немного объедков, чтобы тот мог поесть. Твердость делает мужчину мужчиной, считал Эдвард, а если он будет сейчас обращаться с Олли мягко, то только поспособствует этому мягкосердечию, которое изначально и превратило его сына в саранчу.

Наутро его сын пропал. Эдвард обыскал каждый угол в сарае и каждую борозду в своем поле, но мальчика нигде не было. Когда и через три дня он не вернулся, Эдвард задумался, не выбрали ли он к Олли неправильный подход. Он придерживался своих принципов, но для чего? Он прогнал своего единственного сына. Теперь, когда Олли пропал, Эдвард понял, как мало по сравнению с ним значит для него его ферма. Но этот урок он выучил слишком поздно.

Эдвард почувствовал такую печаль и сожаление, что отправился в город и рассказал всем о том, что случилось.

— Я превратил своего сына в саранчу, — сказал он, — и теперь я лишился всего.

Поначалу ему никто не поверил, так что он попросил старого Эрика подтвердить его рассказ.

— Это правда, — говорил Эрик каждому, кто спрашивал. — Его сын — огромная саранча. Он размером с собаку.

Эдвард сделал жителям города предложение.

— Мое сердце похоже на старое сморщенное яблоко, — сказал он. — Я не могу помочь своему сыну, но тому, кто сможет полюбить его настолько, что он снова превратится в человека, я подарю свою ферму.

Это необычайно вдохновило горожан. Ради такого ценного приза, говорили они, можно заставить себя полюбить почти что угодно. Конечно, для начала мальчика-саранчу надо было найти, так что они разбились на группы и начали прочесывать поля и дороги.

Олли, у которого были сверхчувствительные уши саранчи, слышал все. Он слышал, что о нем говорил отец, слышал шаги тех, кто отправился на его поиски, и не желал в этом участвовать. Он спрятался на поле на соседней ферме со своими новыми друзьями-насекомыми, и когда кто-нибудь подходил близко, саранча взлетала и окружала этого человека плотной стеной, которая давала Олли время убежать. Но через несколько дней у саранчи кончилась пища, и она поднялась в небо, чтобы перекочевать на другое место. Олли попытался присоединиться к ним, но он был слишком большим и слишком тяжелым, чтобы взлететь. Будучи несентиментальными существами, ни одна саранча не осталась, чтобы составить ему компанию, и он снова остался один.

Без друзей, которые помогали ему защищаться, прошло немного времени, прежде чем к Олли смогла подкрасться группа мальчишек и поймать его в сеть, пока он спал. Это были те же самые мальчишки, которые издевались над ним в школе. Самый старший из них закинул Олли за плечо, и они помчались обратно в город, веселясь и распевая по дороге.

— Мы превратим его обратно в мальчика, и тогда нам достанется вся ферма Эдварда! — радовались они. — Мы станем богатыми!

У себя дома они посадили Олли в клетку и стали ждать. Потом, когда и через несколько недель он упорно оставался саранчой, они сменили тактику.

— Скажите ему, что вы его любите, — посоветовала мать мальчиков.

— Я тебя люблю! — прокричал Олли сквозь прутья решетки самый младший мальчик, но он едва смог это выговорить, потому что начал смеяться.

— По крайней мере, сохраняй серьезный вид, когда говоришь это, — сказал старший мальчик и тоже решил попытаться. — Я люблю тебя, саранча.

Но Олли даже не обратил на них внимания. Он свернулся в углу клетки и задремал.

— Эй, я с тобой разговариваю! — заорал мальчик и пнул клетку. — Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!!

Но он не любил его, да и не смог бы заставить себя полюбить его, и когда Олли начал стрекотать ночами напролет, семья сдалась и продала его своему соседу. Это был старый охотник совсем без семьи и мало что смыслящий в делах сердечных, и после нескольких вялых попыток показать мальчику свою любовь он оставил эту затею и отправил его жить со своими охотничьими псами. Олли компания собак понравилась намного больше, чем людей. Он ел вместе с ними и спал рядом с ними в их загоне, и хотя поначалу они боялись его, Олли был так ласков и добр с ними, что вскоре все они к нему привыкли, и он стал членом их стаи. На самом деле, он чувствовал, что они настолько его принимают, что однажды охотник не обнаружил гигантскую саранчу, но получил взамен огромную собаку.

Месяцы, которые Олли провел в облике собаки, были одними из самых счастливых в его жизни. Но потом начался сезон охоты, когда собакам полагалось работать. В первый день охотник вывел свору на поле с высокой травой. Он выкрикнул команду, и все собаки с лаем понеслись по полю. Олли тоже понесся с ними, лая и шумя. Вот веселье! И тут вдруг он споткнулся о гуся, прятавшегося в траве. Гусь взмыл в воздух и стал подниматься, но прежде чем он успел улететь, раздался громкий треск, и гусь упал на землю мертвый. Олли в ужасе уставился на его труп. Через секунду к нему подскочила другая собака и спросила:

— Чего ты ждешь? Разве ты не собираешься отнести его Хозяину?

— Конечно нет! — воскликнул Олли.

— Ну как знаешь, — сказал пес, — но если Хозяин узнает, то пристрелит тебя.

И он схватил мертвого гуся в зубы и убежал с ним прочь.

На следующее утро Олли пропал. Он убежал вместе с перелетными гусями, следя за их косяками с земли.

Когда Эдвард узнал, что его сын нашелся и опять пропал, то впал в отчаяние, и те, кто знал его, беспокоились, что он не сможет из него выкарабкаться. Он перестал выходить из дома. Он забросил свои поля. Если бы старый Эрик раз в неделю не приносил ему еду, то он, возможно, умер бы с голоду. Но, как и нашествие саранчи, темные времена Эдварда в итоге прошли, и он снова начал ухаживать за фермой и появляться в городе на рынке и на своей старой скамье в церкви по субботам. Через какое-то время он снова влюбился и женился, и у них с женой родился ребенок, девочка, которую они назвали Асгард.

Эдвард был полон решимости любить Асгард так, как он не смог полюбить Олли, и пока она росла, он изо всех сил старался держать для нее свое сердце открытым. Он позволял ей любить бездомных животных и плакать над всякими глупыми вещами, и никогда не бранил ее за проявление доброты. В тот год, когда ей исполнилось восемь, у Эдварда выдался неудачный сезон. Урожай пропал, и у них не осталось никакой еды, кроме репы. Однажды над их домом пролетала стая гусей, и один из них отстал от нее и приземлился возле дома Эдварда. Он был очень большим, почти вдвое больше обычного гуся, и так как он, похоже, его не боялся, Эдвард смог приблизиться к птице и схватить ее.

— Ты станешь отличным ужином! — обрадовался Эдвард, отнес гуся домой и запер в клетке.

Прошло уже много недель с тех пор, как они последний раз ели мясо, и жена Эдварда была в восторге. Она разожгла огонь и приготовила большой котел, пока Эдвард точил свой разделочный нож. Но когда Асгард вошла в кухню и увидела, что происходит, то сильно расстроилась.

— Ты не можешь его убить! — воскликнула она. — Это хороший гусь, и он ничего нам не сделал! Это нечестно!

— Честность здесь не причем, — сказал ей Эдвард. — Порой в жизни, чтобы выжить, нужно убивать.

— Но нам не нужно убивать его, — возразила она. — Мы можем опять поесть супа из репы, я не против!

И она упала на колени перед клеткой с гусем и расплакалась.

В другое время Эдвард, наверное, отругал бы свою дочь и прочитал бы ей лекцию об опасностях мягкосердечия, но он помнил своего сына.

— Ох, ну ладно, мы не убьем его, — сказал он, опускаясь рядом с ней на колени, чтобы утешить.

Асгард перестала плакать.

— Спасибо, папочка! Можно мы оставим его?

— Только, если он сам захочет остаться, — ответил Эдвард. — Это дикая птица, так что держать ее в клетке будет жестоко.

Он открыл клетку. Гусь вразвалку вышел оттуда, и Асгард обняла его за шею.

— Я люблю вас, мистер Гусь!

— Га! — ответил гусь.

В ту ночь они поели супа из репы и легли спать с урчащими животами, и были счастливее некуда.

Гусь стал любимцем Асгард. Он спал в сарае, провожал каждое утро Асгард в школу, и весь день, гогоча, сидел на крыше ее школы, пока она находилась внутри. Она всем дала знать, что этот гусь — ее лучший друг, и что никому нельзя стрелять в него или делать из него суп, и их оставили в покое. Асгард придумывала разные чудесные истории о своих с гусем приключениях, например, как они с ним летали на Луну, чтобы узнать, каков лунный сыр на вкус, и рассказывала их своей семье за ужином. Поэтому они не так уж сильно удивились, когда однажды утром она разбудила их в сильном волнении и заявила, что ее гусь превратился в юношу.

— Иди спать, — зевая, ответил на это Эдвард. — Даже петух еще не проснулся!

— Я серьезно! — воскликнула Асгард. — Иди и посмотри сам! — и она за руку вытащила своего уставшего отца из кровати.

Эдвард чуть не рухнул в обморок, когда зашел в сарай. Там, в гнезде из соломы, стоял его давно пропавший сын. Олли вырос и был уже шести футов ростом, с мужественными чертами и покрытым щетиной подбородком. Вокруг его талии был намотан кусок мешковины, которую он нашел на полу сарая.

— Видишь, я не врала! — сказала Асгард, подбежала к Олли и крепко обняла его. — Что ты творишь, глупый мистер Гусь?

Олли расплылся в широкой улыбке.

— Здравствуй, отец, — сказал он. — Ты скучал по мне?