Минка Кент

Девушки из хижины

Minka Kent
The stillwater girls
Copyright © 2019 by Nom De Plume LLC
© Самуйлов С., перевод на русский язык, 2020
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2020
© Ekaterina Jurkova, Buffy1982, Artiste2d3d / Shutterstock.com


Моим дорогим. И моему дорогому


Глава 1

Рен

Шестьдесят три дня – вот как долго нет Мамы. Я скребу мелом по доске, ставлю крестик в календаре на двадцать первом ноября.

Иви, где бы она сейчас ни находилась, в следующий четверг исполнится девять.

Представляю ее кривую улыбку, светлые кудряшки, костлявые коленки и улыбаюсь про себя, но всего лишь на секунду.

Трудно улыбаться и негде взять сил, когда пальцы превратились в сосульки, желудок сводит от голода, а веки отяжелели так, что ты не можешь их поднять.

В последнее время Сэйдж завела привычку возиться с куклой, которую я сшила ко дню рождения Иви, хотя восемнадцать не самый подходящий возраст для таких забав. Думаю, ее это утешает – держать что-то в руках и укачивать, как делала Мама.

Мне утешения не нужны.

Мне бы только выжить.

С каждой ночью в домике все холоднее, и мы договорились вставать по очереди, чтобы поддерживать огонь. Прошлой ночью Сэйдж проспала; я проснулась и тряслась от стужи так, что едва выбралась из постели, а когда наконец отыскала во тьме спички, дыхание вырывалось изо рта клубочками пара.

Никогда еще я так не замерзала; холод пробирал до костей, и они, казалось, вот-вот захрустят и треснут.

За стеной воет ветер; Сэйдж готовит на завтрак яйца над потрескивающим огнем. Тряпичная кукла отдыхает на стуле, смотрит мертвыми глазками-пуговицами и ждет.

Мы всегда ждем.

Запасы между тем подходят к концу, и до прихода суровой, судя по всему, зимы остаются считаные недели. Утки и гуси в этом году улетели на юг раньше обычного, а пауки тучами лезут в жилище и плетут огромные паутины. Мама всегда говорила, что это верная примета.

За прошлый месяц мы потеряли пятерых из наших восьми кур и сами не знаем, как и почему. Будь здесь Мама, она бы знала. Каждое утро, когда мы проверяем курятник, я боюсь найти еще одну мертвую птицу, которую расклевывают оставшиеся в живых. Не хочется думать, что случится, когда подохнут оставшиеся три.

Может, они заболели, как Иви?

Хворает ли она до сих пор?

Думаю, что да, потому что вестей от Мамы нет с тех пор, как они ушли среди ночи за помощью. Сестренка вся горела, с трудом дышала, и в груди у нее скрежетало – такой звук бывает от камешков в жестяной банке. Мама укутала нашу младшую сестру в шерстяные одеяла, собрала небольшую сумку, и мне в память врезалось выражение ее глаз. Я вижу их ясно каждый раз, когда закрываю глаза.

Мама никогда не паниковала, но в ту ночь ее охватила паника.

Напоследок она сказала: «Никому не открывайте дверь. Никому, девочки, вы меня поняли?»

Она сжала губы, еще крепче прижала к себе обессилевшую Иви, и взгляд ее дрогнул. Мгновение спустя они ушли и исчезли в лесу, обступившем со всех сторон наш участок. Сердце мое билось как сумасшедшее; я смотрела ей вслед, а когда блеклое платье Мамы слилось с тьмой и растворилось, заперла дверь.

Они уже давно должны были вернуться.

Глава 2

Николетта

Мне отчаянно требуется какой-нибудь лейкопластырь, чтобы скрепить наши брачные узы.

Но лейкопластыри не пригодны для зияющих ран.

Их применяют для царапин, заусенец и порезов бумажным листом – тех ранок, что быстро заживают и исчезают без следа. А наш брак – рваная рана, из которой хлещет, вытекает все то доброе, что необходимо для выживания, что делает нас одним целым. И подходящего жгута поблизости не видно.

Я не знаю, как это остановить.

Знаю только, что должна пытаться… потому что я теряю его.

– Они сказали, что мы можем планировать наше домашнее обучение, когда захотим. – Я стою у плиты, обжариваю на сковородке «Ле Крезет» чеснок с капустой, и муж поднимает взгляд от ноутбука, стоящего на кухонном столе. – Еще немного, и у нас будет разрешение на усыновление в штате Нью-Йорк.

Брант поправляет на переносице очки в тонкой оправе, и я жду улыбки или какого-то знака, подтверждающего, что ему эта новость приятна, но напрасно.

– Они сказали, что после того, как нас одобрят, может пройти целый год, прежде чем мы станем приемными родителями, – добавляю я, стараясь справиться с чувством вины. Оно накатывает каждый раз, когда муж не выказывает воодушевления. – Но иногда это происходит сразу. Тут не угадаешь.

Брант снова переводит взгляд на экран – он занят, редактирует фотографии для предстоящих выставок. Музей современного искусства «Беллхаус» на Манхэттене решил в течение следующих четырех месяцев выставлять его работы. С тех пор, как мы получили эту новость, муж просто сам не свой и то и дело выходит из себя, хотя всю жизнь мечтал, что его работы будут признаны и выставлены на всеобщее обозрение таким всемирно известным учреждением.

Деревянной ложкой я сталкиваю тушеную капусту и поджаренные кусочки чеснока на сервировочную тарелку, вытираю руки о фартук и проверяю, как прожарился цыпленок.

– Ты можешь представить, что здесь будут бегать дети? – спрашиваю я с усмешкой.

Я могу.

Я уже представляла себе это тысячу раз. Может, больше.

Вот как бывает, когда в двадцать два встречаешь мужчину своей мечты, выходишь за него замуж, решаешь повременить с детьми, чтобы вместе ездить по миру, пока он фотографирует самое прекрасное, что есть на планете. А потом в двадцать пять теряешь сознание, оказавшись на операционном столе по поводу экстренной гистерэктомии.

– Мне никто не нужен, кроме тебя, Ник. Ни в прошлом, ни в будущем, – сказал Брант, когда в то утро меня везли из операционной. Он держал меня за руку, целовал мои пальцы, неотрывно смотрел в глаза, пока меня не накрыла теплая волна его любви и уверенности. Это единственное, чем мне по-настоящему запомнился тот день. Остальное смазалось и померкло. Остальное смыли годы усилий, в течение которых я старалась забыть о своем богоданном женском естестве, отнятом у меня так внезапно и бесповоротно.

Оказывается, утрата способности иметь детей отнюдь не подавляет стремления быть матерью. Она лишь делает его менее осуществимым, как недоступный предмет мечтаний, убранный на самую верхнюю полку, когда поблизости нет лестницы.

Кстати, о мечтах. Прошлой ночью мне опять приснился сон про детей. Тот, в котором я прекрасным осенним днем толкаю перед собой по парку прогулочную коляску и, только опустив взгляд, обнаруживаю, что она пуста.

Она всегда пуста.

А потом я, как обычно, просыпаюсь в холодном поту и с зияющей пустотой в груди, постепенно осознавая, что все это не наяву.

Ребенка нет. И никогда не было.

Мое подсознание – жестокая трусливая сука. Она показывается только тогда, когда я не в состоянии отогнать ее, заткнуть ей пасть и заставить умолкнуть.

Я понимаю.

Я пуста.

Я хочу того, чего не могу получить.

– Ты уже редактировал эти снимки сотни раз, – говорю я, снимая цыпленка с ультрасовременной плиты в нашей ультрасовременной кухне. Все это стало нашим подарком самим себе на Рождество два года назад. Вот какие вещи волнуют нас, когда нет детей. Но чего мне не суждено, так это хоть бы раз стереть с нержавеющей стали следы липких пальчиков.

Брант игнорирует мое замечание.

Я игнорирую боль от понимания того, что в его жизни я на втором месте – после работы.

Так было всегда. В какие-то годы лучше, в другие – хуже, но никогда не было так плохо, как в последние пару лет. Временами ловлю себя на том, что безрассудно ревную мужа к работе, словно к любовнице, дающей ему все, что он пожелает, и чувствую себя неадекватной и неуверенной в себе, хотя никогда такой не была.

Он говорит, что должен следовать своей музе.

Иногда этой музой бываю я.

Иногда нет.

Мне просто не хватает его внимания. Его присутствия здесь и сейчас. Я скучаю по его смеху. Его нежности. Его обожанию. По всем его лучшим чертам, тем, что я любила самозабвенно, не задавая вопросов.

Я скучаю по нам.

Наполнив тарелки, несу обед на стол и сажусь возле него. Брант с явной неохотой закрывает ноутбук и убирает в сторону.

– Извини, Ник. – Его рука тянется к моей, наши глаза встречаются, и он произносит: – Выставка в «Беллхаусе» – одна из величайших удач, и она превратила меня в эгоистичного осла.

Он подносит мою руку к своим губам, и мы смотрим в глаза друг другу.

Я купаюсь в этом неожиданном признании, кутаю в него, как в теплое одеяло, свое израненное эго. Он понимает. Впервые за долгие годы он наконец понимает.

– Представить себе не могу, какой груз давит тебе на плечи, – отвечаю я, как всегда – сочувствующий партнер. – Просто скажи, чем я могу помочь, ладно?

Полагаю, за эти годы я вырастила собственного монстра, всегда готового поддержать и понять, не задавая лишних вопросов, но так вы и поступаете, когда любите кого-то, когда обещали посвятить ему всю свою жизнь, что бы ни случилось.

Его счастье – мое, и наоборот.

Или, по крайней мере, так было – наоборот.

Брант выпускает мою ладонь и достает вилку из складок салфетки.

– Значит, про это дело с усыновлением…

У меня холодеет сердце. Брант никогда не относился к мужчинам, мечтающим о детях. С самого начала всякий раз, когда я заговаривала о них, он занимал позицию «хочешь – заводи, хочешь – нет», всегда оставляя решение за мной.

После моей операции мы рассматривали вопрос об усыновлении, но нам сказали, что может потребоваться до десяти лет на поиски здорового ребенка, поэтому мы воздержались, убедив себя, что нам достаточно друг друга, и оправдывая такую позицию всеми доступными способами.

– Возможно, это знак, – сказал как-то Брант. – Не всем суждено стать родителями.

Брант справлялся с нашим выбором, с головой уйдя в работу, соглашаясь на все новые международные проекты. Он использовал малейший шанс брать меня с собой в поездки. Возможность увидеть мир и забыться избавляла мой разум от физической пустоты, созданной нашим выбором. Но, как оказалось, лишь на время.

Пустота эта неизбежно возвращалась, десятикратно усиливаясь, и всегда казалась тем страшней, чем холоднее стояла погода. Возможно, ее провоцировали голые деревья вокруг нашего дома. В это время года они выглядят унылыми и неживыми, как мое опустошенное лоно.

Заставляю себя не думать о том, что к этому времени мы уже могли бы иметь ребенка, если бы не отказались от своего намерения и записались в очередь.

Вот что с вами делает страх. Он вынуждает усомниться в том, чего вы хотите, и в том, хотите ли вы этого.

– Ненавижу, когда не знаешь, чего ждать, утвердят нас или не утвердят и все такое, – говорю я, – но это вроде как будоражит, верно? Словно небольшое приключение.

– Ты все идеализируешь, – отвечает он, как уже отвечал десятки раз – мягко, но непреклонно. – Я просто беспокоюсь, что ты привяжешься и что-нибудь случится.

– А мне не дает покоя мысль, что где-то есть дитя, которое нуждается в нас, – говорю я. – Так что мое беспокойство перекрывает твое.

Я подмигиваю, чтобы спрятать свои переживания.

Брант улыбается; он жует, и губы его сомкнуты, но в уголках глаз собираются морщинки – он щурится, погружаясь в мысли. Проведя с этим мужчиной добрую часть своей взрослой жизни, я почти догадываюсь, о чем он думает.

Понравится ли тебе сидеть дома с ребенком, пока я путешествую?

Не станешь ли ты скучать о поездках по миру?

Ты в полной мере осознаешь, от чего отказываешься, идя на это?

Что, если мы не сможем сблизиться с ребенком?

И что делать, если у ребенка обнаружатся особенности, с которыми мы не сможем справиться?

Если он собирается спросить меня об этих вещах, как уже делал в прошлом, то я дам все тот же неизменный ответ: пусть оставит эти заботы мне.

Нет ни одного сценария, которого я мысленно не разбирала в те долгие часы, когда меня по ночам посещала бессонница. А в последнее время это случается слишком часто, поскольку Брант прячется в своей студии до самого рассвета, заканчивая последний проект, выполненный для «Вэнити фейр».

Мой супруг сосредотачивается на еде, снова целиком втянувшись в свою интровертную раковину, а я думаю о том, о чем стараюсь не думать с тех пор, как нашла эту вещь в ящике с носками в комоде Бранта.

Нам нужно решение, нужно прямо сейчас, потому что я теряю мужа.

Глава 3

Рен

Я бы сделала что угодно, только бы научиться простодушию Сэйдж.

Живот урчит и урчит беспрестанно, голова раскалывается, а Сэйдж знай себе поет.

Я уже готова сорваться и накричать на единственного человека, кто еще как-то от меня зависит, но в последний момент делаю над собой усилие, отбрасываю эту мысль и направляюсь к оконцу на кухне. Смотрю поверх клетчатой занавески на лес, как делала уже много раз. Какая-то частичка меня надеется, что сейчас из воздуха соткутся и, устало улыбаясь, поспешат к дому, радуясь, что вернулись наконец из опасного путешествия, Мама и Иви.

Каждую ночь, лежа в постели, вижу их обеих, входящих в хижину, и просыпаюсь на мокрых от слез подушках. Меня никогда не баловали, в отличие от Сэйдж, но в последнее время к исходу дня кончается всякое терпение.

Хотя терпение – не единственное, что истощается.

Еще надежда.

И мое тело.

Наши припасы.

Сама жизнь.

Все это просто… сходит на нет.

И очень скоро ничего не останется.

От мысли о медленном угасании, о смерти от холода и голода вместе с простодушной, ничего толком не понимающей младшей сестренкой кровь стынет в жилах, но и думать о том, чтобы оставить дом и выйти из леса, я не могу.

Нам не разрешается выходить за пределы леса, и даже если бы мы на это отважились, кто знает, куда идти. Скорее всего, нас сожрал бы какой-нибудь голодный койот.

Если мне суждено умереть, лучше умру здесь, возле закопченного очага, согревавшего нас и готовившего нам пищу, свидетеля сотен и сотен часов, проведенных за слушанием любимых маминых рассказов. Лучше я умру со своими потрепанными книжками, блокнотами для рисования и собранием кукол, сшитых мною за эти годы для младших сестер. Пусть я умру, завернувшись в одно из старых маминых платьев, вдыхая запах лавандового мыла, изготовленного из козьего молока, чем буду лежать на земле, заваленная ломаными ветками и пожухлыми листьями.

– Сэйдж, довольно. – Голос мой звучит резко, заставляя ее замолчать. Возможно, не надо было запрещать ей петь, так как пение дает сестре доступную здесь толику радости. Но уже ночь, и чем скорее мы отправимся спать, тем скорее отдохнем от этого бесконечного дня, перестанем ощущать голод, усталость и одиночество.

Подойдя к двери, я проверяю засов, задергиваю занавески на оконце, как мы делаем всегда после захода солнца.

«Плохие вещи случаются по ночам, – постоянно предупреждала Мама. – Люди осмеливаются на такие дела, на какие ни за что не решились бы при свете дня».

Она никогда не говорила, что это за дела. Мне не хотелось знать; я могла только воображать.

«Мир – злое место, мои дорогие, – приговаривала она, убирая волосы с наших лбов и целуя на ночь в пухлые, пахнущие мылом щеки. – Здесь вы в безопасности. Со мной. Я не допущу, чтобы с вами что-то случилось».

Потрескивает огонь; Сэйдж спокойно качается в кресле, крепко обняв куклу, и, наклонившись, в скудном свете очага рассматривает кусочек головоломки.

Я переодеваюсь за дверцей платяного шкафа в углу комнаты. Платье мое падает на пол, и я через голову натягиваю одну из маминых ночнушек, расправляю ее на костлявых бедрах, и кружевной подол щекочет ступни. Заведя ладони под густые волосы, я связываю их пониже затылка, прежде чем идти к раковине умываться.

Старая жестяная банка, полная зубных щеток, стоит рядом с запасом воды на день, и я беру свою – ярко-салатового цвета. Мне всегда казалось странным, что все окружающее – белое, кремовое, коричневое или серое – удивительно унылое, но эта щетка восхитительно яркая, как коробка восковых цветных карандашей, заказанных Мамой для Иви на ее пятый день рождения.

Их для нее привез мужчина – тот самый, с которым Мама каждые несколько месяцев встречается, чтобы пополнить наши запасы. Она говорила, что есть такие места – магазины, – где торгуют разными вещами, продают корма для наших кур и коз, а еще ткани и нитки, которые нам нужны, чтобы пошить одежду.

Я как-то спросила у Мамы, не сможет ли она взять меня с собой в магазин, чтобы выбрать платье нового фасона или какие-то ткани, расписанные не в этот мелкий цветочек. У нее увлажнились глаза, и вместо ответа она велела мне начистить картошки на ужин и принялась напевать себе под нос «Простые дары».

Маму я слишком любила, чтобы ее расстраивать, и слишком уважала, чтобы снова возвращаться к этой теме.

Подобрав подол ночнушки, я склоняюсь к теплому пламени очага, возле которого сидит сестра, и подбрасываю дров в угасающий огонь. Добавляю три полена – этого должно хватить на несколько часов, а потом шлепаю по деревянному полу к своей кровати в углу и натягиваю пару самых теплых шерстяных носков.

Мгновение спустя юркаю под любимое мамино лоскутное одеяло и говорю:

– Тебе надо умыться.

Зевая, Сэйдж тянет руку к следующей детали головоломки.

– Я не устала.

– Ну конечно, – говорю я и, закатив глаза, добавляю: – Прекрасно. Как хочешь.

Сэйдж вздыхает:

– Они не вернутся, да?

Сев в постели, я оборачиваю талию одеялами и раздумываю над ответом.

– Сколько времени уже прошло, Рен?

Неудивительно, что дни считаю только я. Сэйдж через раз не может сказать, какой сейчас месяц, да и зачем ей это? За календарем постоянно следила я. В ее обязанности всегда входило мытье тарелок и сбор яиц, а от всего остального она уклонялась с помощью невинной улыбки.

– Времени прошло… достаточно. – Я не говорю ей, что минуло уже семьдесят три дня.

– Мама уже прислала бы кого-то за нами, как ты думаешь? – Она поворачивается ко мне, прижимая к груди нелепую тряпичную куклу, словно лет ей вдвое меньше, чем на самом деле.

– Здесь никто никогда не бывал. Кого ей посылать?

Сэйдж едва не до ушей подтягивает худенькие плечи, и кончики прямых темных волос тонут во впадинках ключиц.

– Я не знаю. Того человека, который все привозит?

– Откуда ему знать, как нас найти? – За прошедшие несколько недель я много раз задавала себе тот же вопрос и приходила к одним и тем же выводам. Мама всегда заботилась о том, чтобы никто не узнал о нашем местонахождении. Всякий раз, встречаясь с ним, она уходила по крайней мере часов на восемь или больше, а назад все катила на двух раздельных красных тележках, и никогда не позволяла нам помочь. Сэйдж была недостаточно сильна, чтобы совершить путешествие, а меня Мама оставляла дома смотреть за Иви. Кроме того, после наступления темноты молодым девушкам находиться в лесу небезопасно.

Там всякое может случиться – люди с оружием, лютые звери… Мне так всегда казалось, хотя за неполных двадцать лет жизни на этой земле я никогда ничего этого не видела.

Сестра не отвечает, баюкает свою детскую куклу и смотрит на огонь, лижущий стенки очага.

Снова ложусь, подтягиваю одеяло к подбородку и перекатываюсь на бок. Отяжелевшие веки закрываются.

– Думаешь, с ними что-то случилось? – спрашивает Сэйдж, когда я уже наполовину погружаюсь в сон.

Хмурю брови, но глаз не открываю.

– Сэйдж, ложись. Пожалуйста. Утром поговорим.

В лачуге раздается скрип качнувшегося кресла, за ним следует мягкий удар – тряпичная кукла падает на пол.

– Мне нужно в отхожее место, – негромко объявляет Сэйдж, потому что знает: она затянула с этим делом.

Весь остаток сил уходит на то, чтобы перевернуться на спину, и, открыв глаза, я вижу возле кровати сестру, которая смотрит на меня, отчаянно морщась.

– Я уже заперла дверь на ночь. Ты не могла сходить раньше? – спрашиваю ее.

– Мне действительно нужно. – Она кусает нижнюю губу, пританцовывает на месте, ладонями прижимает платье к низу живота. – Я сейчас обмочусь.

Сбрасываю с ног одеяло и вылезаю из постели. Сколько себя помню, у Сэйдж всегда были проблемы с мочевым пузырем. В детстве она слишком долго не обращала внимания на позывы, а потом, обмочившись, всякий раз плакала, говорила, что жжет, и это заставляло ее терпеть еще дольше. После этого Мама стала заказывать антибиотики в таблетках.

В прошлом месяце они закончились.

Взяв ее под руку, хватаю с крючков у двери наши куртки, зажигаю керосиновую лампу, потом смотрю в окно и отпираю засов. Под покровом ночи, под безлунным небом мы мчимся по траве мимо загона для коз, между курятником и садовым сараем к покосившейся уборной на краю участка.

– Давай быстрее, – тороплю я, ловя дверцу, распахнутую сестрой. Обхватываю себя руками и стараюсь согреться – промозглый воздух проникает сквозь куртку и тонкую ткань ночной рубашки. Клацая зубами, спрашиваю, закончила ли она.

– Почти, – откликается Сэйдж.

Рассчитывая спрятаться от безжалостного северного ветра, шагаю к южной стенке уборной и смотрю в темнеющую массу Стиллуотерского леса, в сторону той самой полянки, на которой семьдесят три ночи назад пропали с глаз Мама и Иви.

Если бы я знала, что больше их не увижу, то могла бы напоследок сказать, как сильно их люблю. Могла бы поцеловать маленькие пухлые пальчики Иви, а Маму обняла бы так сильно, что меня пришлось бы оттаскивать от нее, чтобы дать ей возможность вздохнуть.

Я бы поблагодарила Маму за все. За то, что берегла от зла, царящего в этом мире. За горячую пищу, теплую одежду, кров над головой, защищающий от холода. За веселые песни и ласковые колыбельные. За книги, питавшие разум, позволяющие мне бесконечными летними днями уноситься в другие миры. За рассказы о ее прекрасном детстве, когда мир был приятнее и добрее, за истории обо всех членах семьи, с которыми мы не успели встретиться до того, как в мире воцарились корысть и стужа.

Но прежде всего я поблагодарила бы Маму за ее безграничную любовь.

Дверь в уборную со скрипом открывается, ветер подхватывает ее и бьет о стенку ветхого сооружения.

– Рен! – зовет меня Сэйдж.

– Я здесь. – Выхожу из-за стенки, беру ее за руку, веду назад к дому, и теплые отсветы огня в оконцах озаряют нам путь. – Легче стало?

Она кивает.

– Теперь пойдешь в постель?

Сэйдж снова кивает.

– Обещаю, утром мы поговорим, – произношу я на полпути к двери в дом. Не знаю, что скажу ей, если сама пытаюсь – и не могу – успокоиться в последние недели, но изо всех сил постараюсь, чтобы в этих милых глазах цвета кофе не угасла последняя надежда.

В лачуге я вешаю на место куртки, а Сэйдж переодевается в ночную рубашку – длинную сорочку из белого хлопка с кружевной оторочкой, некогда принадлежавшую мне. Смотрю, как она натягивает еще одну пару серых шерстяных носков на уже надетые.

В последний раз запираю дверь на ночь, отгораживаясь от тишины, напоминающей о том, насколько мы одиноки в этом мире, на этом участке, который Мама всегда называла «уголком небес на земле» и «местом, где никто и никогда не причинит нам вреда».

Подобрав с пола куклу Сэйдж, я кладу ее на подушку сестры и обещаю себе, что завтра буду с ней добрей. Быть может, спою ей одну из любимых маминых песен и найду способ хотя бы ненадолго отвлечь ее от всего этого.

– Я не допущу, чтобы с нами что-то случилось, – говорю я сестре, укладываю ее в постель и целую в лоб, как всегда делала Мама. – Обещаю.

Вернувшись в свою кровать, с головой накрываюсь одеялом, с удовольствием ощущая, что постель еще хранит тепло моего тела.

Мы не умрем.

Не здесь.

И не так.

Мы не умрем от холода, одинокие и покинутые.

Мама не захотела бы такой смерти для своих дорогих.

Глава 4

Николетта

– Думал, этим вечером предстоит понервничать. – Одну руку Брант кладет мне на талию, а другой подает бокал шампанского.

Неуверенно улыбаясь, я собираюсь ответить, но его увлекают в сторону мужчина в костюме-тройке и женщина, с головы до пят увешанная бриллиантами и в платье от Живанши.

Каждый на этом вечере покупатель, продавец или истинный ценитель художественной фотографии, но, похоже, по-настоящему здесь любит моего мужа только один человек, и это – я.

– Николетта? Бог мой, сколько лет. – Старая знакомая по «Беркшир гэллери» подходит ко мне, берет за руку и целует воздух возле моей левой щеки.

Не сразу вспоминаю ее имя, поскольку знала ее в прошлой жизни и очень недолго. Я едва начала там работать, когда на встречу к директору пришел красавчик-фотограф. А ушел он, унося номер моего сотового телефона и обещание встретиться за бокалом вина в ближайшую пятницу.

М… ее имя начинается на М.

Мэрайя… Мэри… Марин.

Точно.

– Марин, – восклицаю я, воспроизводя ту искусственную улыбку, которой пользуюсь весь вечер. – Как приятно тебя видеть. Рада, что смогла прийти.

Ее наманикюренная ладонь ложится на осыпанное веснушками декольте.

– Брант Гидеон в музее «Беллхаус»? Ты шутишь? Я бы не пропустила такое ни за что на свете. Это грандиозно. Помню его с тех пор, когда он начинал. Самый востребованный и голодный художник из тех, на кого я когда-либо положила глаз… а потом появляешься ты и просто крадешь его у меня.

Марин шлепает меня по руке.

– Ты же знаешь, я шучу, – говорит она, наклоняя голову и переставая улыбаться. – Вы двое возмутительно подходите друг другу, и я донельзя счастлива за тебя. Кстати, слышала, вы уезжали из города. Где провели эти дни?

Отпиваю шампанского и позволяю пузырькам пощекотать мне горло, а потом отвечаю:

– На севере штата.

Она оценивающе смотрит на меня, щурится.

– Ага. Не ожидала.

Приподнимая бровь, интересуюсь:

– В самом деле?

Марин пожимает плечами:

– Просто я представляла себе место… несколько более экзотичное. Учитывая его профессию.

– Мы путешествуем, но ему нравится уединение, – поясняю я. – Когда он не снимает.

– А тебе?

Выдерживаю паузу. С учетом того, что с двадцати двух лет я с ней не виделась, ее вопрос отдает вторжением в личную жизнь.

– Прости, – говорит она, махнув рукой. – Я просто… Мне вспомнилось, как ты всегда говорила, когда мы работали вместе, что хотела бы жить в апартаментах с видом на Центральный парк. По-моему, ты твердила, что родилась и выросла в этом городе и намерена здесь умереть.

Да. Я так говорила. Совсем забыла.

Усмехнувшись, поднимаю бокал.

– Говорят, если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах, верно?

Марин хихикает, хотя мне высказывание не кажется смешным. Потом я замечаю, что она бросает взгляд в сторону моего мужа.

– Как бы там ни было, но мне нужно сделать обход, – говорит она, шлепая меня по запястью. – Я здесь только ради общения. И чтобы строить глазки твоему мужу.

Подмигнув, Марин удаляется, а мне вспоминается ее странное чувство юмора – никогда не могла определить, серьезно она говорит или шутит.

Стараюсь выбросить ее из головы. Вряд ли Марин представляет угрозу. В конце концов, она – не его тип.

Марин всегда вела себя шумно. И в любом разговоре сыпала именами. Брант же никогда не заботился о статусе, не карабкался по социальной лестнице. Когда мы только познакомились, именно это мне в нем и понравилось. Ему на самом деле было плевать, кто мои родители, и это ставило его на ступень выше всех мужчин, с которыми я встречалась.

Стоя в зале, полном чужих, но известных людей, представляющих собою сливки артистического общества Манхэттена, обращаю внимание, что все взгляды направлены на моего мужа, покинувшего свою раковину интроверта. Он облачен харизмой провидца – художника, раздвигающего границы обыденной жизни. Люди собираются вокруг него, ловят каждое слово, словно он делится с ними завораживающими тайнами, о которых они и не слыхали.

Он дарит им теплые улыбки, то и дело пожимает руки и ведет группу слушателей по кругу, рассуждая о приступе вдохновения, посетившего его во время работы над серией «Затерянные в природе» – этот проект стал страстью мужа, и он корпел над ним с момента нашего отъезда из города.

Это работа всей его жизни, и от ее новаторства захватывает дух.

Даже не думала, что процесс растянется на десять лет.

Обводя взглядом зал, замечаю свой фотопортрет. Босоногая, я стою в ручье, поднимающееся солнце целует меня в макушку, а я собираю рукой свое прозрачное платье. Женщина в облегающем черном костюме неспешно подходит к портрету – одна, с бокалом красного вина в руке; с левого запястья свисает бриллиантовый браслет.

Она изучает мою фотографию.

Я изучаю ее.

Еще ненадолго задержавшись перед портретом, женщина перемещается к следующей работе – жутковатому снимку предрассветной поляны в лесу. Постояв возле него, шагает дальше, к другим снимкам. Но через несколько минут возвращается к моему фото.

Я замираю. Не смогу оторвать от нее взгляд, даже если попробую.

Это та самая?

С этой женщиной встречался мой муж? Это она родила от него ребенка?

И она разглядывает меня как любовница, сравнивающая себя с женой любовника?

Ее волосы цвета оникса образуют блестящий занавес, частично скрывая лицо; их кончики ровно подрезаны. Выглядит она потрясающе – серьезная, интеллигентная представительница высшего класса Нью-Йорка, в каждом движении сквозит изящество и грация.

Не знаю, сколько времени уже наблюдаю за ней, рассматривающей мой фотопортрет. И тут сердце мое бухает о пол, и в жилах леденеет кровь – к ней направляется мой муж.

Встретившись с ним взглядом, женщина улыбается; Брант наклоняется, целует ее между ртом и щекой, а не в воздух мимо щеки. Начиная разговор, касается ее обнаженной руки, и с каждым словом глаза его смотрят все шире и выразительней. Словно кроме нее никого больше не существует.

Он увлечен и ослеплен.

И я узнаю взгляд, каким она смотрит на него. Точно так же смотрела я, когда была юной бабочкой и трепетала, понимая, что сейчас угожу в его сеть.

Мимо них протискивается пара гостей, вынуждая Бранта шагнуть ближе к собеседнице, чтобы дать пройти.

Однако на место он не возвращается.

Брант просто стоит и чувствует себя в ее личном пространстве так комфортно, словно очень хорошо ее знает. Словно он там свой.

Пузырькам шампанского в моем желудке становится неуютно, и я оглядываюсь в поисках дамской комнаты на случай, если стошнит.

Брант очарователен, в этом ему не откажешь. Он сердечен и привлекателен. Ни на одной выставке, открытии галереи или автограф-сессии из тех, что мы посещали, он не вел себя так, как с этой женщиной.

Наблюдаю и замечаю, что с каждой секундой ямочки на его щеках становятся все глубже, а в его глазах цвета морской волны искорки вспыхивают так ярко, что я вижу их даже отсюда.

– Ты в порядке? – Мне на плечо ложится теплая ладонь. Оглядываюсь – это Марин. – Выглядишь так, будто тебя сейчас стошнит.

Заставляю себя улыбнуться и качаю головой.

– Это шампанское. Кажется, оно мне не пошло.

Брови ее ползут вверх, она хмыкает в нос.

– Милая, это «Кристалл». «Кристалл» пойдет кому угодно. Ты точно в порядке?

Брант с женщиной все еще погружены в свой маленький разговор, хотя с таким же успехом они могут сейчас блуждать и в своем собственном маленьком мирке.

Моя кровь, еще несколько секунд назад ледяная, теперь вскипает и бурлит под покровом кожи. Не будь я настоящая леди, у меня хватило бы ума привлечь его внимание и спросить, какого черта происходит.

Но здесь я этого не сделаю. Не стану на глазах у людей, которые способны обеспечить карьеру моего мужа или разрушить будущее, ради которого он работал всю свою жизнь, устраивать сцену.

Марин отслеживает мой взгляд и быстро формулирует проблему, которую я отказываюсь озвучить.

– Та женщина с темными волосами? – Марин кивает в их направлении. – Она фотограф. Ее стиль очень похож на стиль Бранта. Думаю, она всего лишь его большая поклонница. Постоянно ходит в «Беркшир», пытается уговорить нас стать ее посредниками.

– Как ее зовут? – Возможно, это мой единственный шанс узнать ее имя.

– Клара Бриз, – говорит Марин.

Выжигаю это имя у себя в мозгу и повторяю про себя снова и снова – на случай, если оно понадобится в будущем.

– Она только что глазела на мой портрет, – говорю я, сама не понимая, зачем признаюсь в этом Марин и значит ли это хоть что-нибудь. Высказанная вслух, проблема похожа на глупость, из-за которой не стоит заводиться.

Марин усмехается.

– Возможно, думает, что ты красивая.

В глубине души отмечаю ее объяснение как слишком простое и оптимистичное, чтобы унять мое беспокойство.

– Она встречается с женщинами, – добавляет Марин. – И только с женщинами. В любом случае, это беда. – Она снова сливается с толпой.

Смотрю ей вслед и вижу, что ко мне пробирается муж.

– Ты как, в порядке? – спрашивает он, оказываясь рядом. Я задыхаюсь от знакомого запаха, врывающегося в легкие, того самого чувственного, с ароматом дерева, одеколона, что доставлял мне удовольствие, потому что напоминал о доме.

Улыбаясь, я быстро киваю, потому что теперь мне гораздо лучше, чем пять минут назад.

– Само собой. А ты?

– Конечно.

Муж внимательно меня изучает.

– Если чувствуешь себя неважно, только скажи, – говорит он. – Мы сразу уедем.

– Не говори ерунды. Это твой вечер. И я в полном порядке, – не вполне искренне уверяю я.

Лицо у Бранта сияет, хотя лишь только вполовину той мощности, что он включал для Клары. По крайней мере, теперь я знаю, что он – не ее тип.

– Согласен, вечер прекрасный, и мы ждали его очень долго, – говорит он, – но я не перестаю удивляться тому, что самый изысканный объект стоит прямо передо мной.

Он наклонятся, и его губы касаются моих, а пальцы легко скользят по щеке.

– Ты не просто моя муза, – добавляет он. – Ты мое все. Без тебя ничего этого не было бы.

Год назад я бы поверила ему, как верила всегда.

Не знаю, смогу ли верить ему снова после того, как нашла в прошлом месяце в его комоде фотографию маленькой светловолосой девочки с глазами Бранта – цвета морской волны. Снимок был спрятан в кожаной обложке органайзера.

Брант снова целует меня, кончиками пальцев проводит по моей руке и пожимает ладонь.

– Только что прибыл Моффатт, и его карманы выглядят тяжеловато. Наверное, стоит поздороваться…

Он улыбается мне, ожидая понимающей усмешки. Принужденно улыбаюсь, и сердце мое сжимается.

Кивая, он предлагает мне согнутую в локте руку.