Вершина. Немой Онегин. Часть ХXIV

11.07.2019 в 18:15, просмотров: 24664



Евгений Онегин — Виктор Добронравов. Театр имени Вахтангова. Фото: Валерий Мясников

Нравственность в природе вещей.

Неккер

Нравственный закон внутри нас.

Кант

ХCV. ВЕРШИНА

Подъём — важное слово. Люди привычно думают, будто это армейская команда, по которой солдаты прыгают вниз, с койки в сапоги. Но есть подъём на вершину — дело тяжёлое. А если это восьмитысячник — мучительное. А есть ещё подъём духа — тогда человек способен на всё; даже в ущерб себе. Вершина была обещана давно, промежуточные лагеря позади, пора.

…Запоминается последняя фраза (Штирлиц). И действительно, последняя фраза самого знаменитого русского романа запомнилась народу:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

«Верна» — вот последнее слово. Больше персонажи романа не скажут ничего. Действие кончено. Автор прощается. Последние три строфы — это уже не роман, даже не эпилог, никаких персонажей уже нет. Только Пушкин и его мысли.

Последнее слово важней всего — это вам любой бизнесмен подтвердит, любой судья, любой приговорённый. Вот пример последнего слова — его помнят и через пять веков:

«Будьте мужественны, Ридли! Божьей милостью мы зажжём сегодня в Англии такую свечу, которую, я верю, им не погасить никогда».

Хью Латимер, епископ Вустерский (на костре!). Октябрь 1555 года.

Могильная яма? Нет, вершина! «Гамлет» кончается словами Гамлета «Дальше тишина», хотя дальше никакой тишины: грохоча сапогами, появляется войско Фортинбраса; рассказ Горацио; распоряжение о торжественных похоронах — но никого это не интересует и никакого значения не имеет.

Я другому отдана, буду век ему верна. — Тане, однако, поверили не все. Гениальный русско-американский писатель Набоков, законодатель вкусов и приличий, не поверил совершенно:

Пушкин, несомненно, желал сделать решение княгини N бесповоротным; но достиг ли он своей цели?

Набоков. Комментарий

Бредовость этой фразы мы не в силах описать. Пушкин «хотел, но не смог»? Княгиня обрела свободу воли? Комментатор называет Таню княгиней N, намекая, что у ней теперь нет фамилии, ибо у её мужа даже имени нет. Есть только приметы: в сраженьях изувечен, толстый, генеральские эполеты. (В опере он Гремин — от громыхающих шпор, что ли?)

Быть может, в голове у Набокова поселилась сбежавшая от Пушкина Татьяна, которая теперь (в 1963 году, когда автор «Лолиты» писал свой комментарий), находясь целиком во власти развратного старика Владимира Владимировича, изменит, наконец, мужу. С кем? Поскольку Онегин исчез навсегда, ей придётся обойтись кучером, как обходилась кучерами и садовниками пьющая горькую мама Натальи Николаевны… Набоков, однако, продолжает развенчивать «княгиню N»:

99 процентов аморфной массы комментариев, порождённых с чудовищной быстротой потоком идейной критики, которая уже более ста лет не даёт покоя пушкинскому роману, посвящена страстным патриотическим дифирамбам, превозносящим добродетели Татьяны. Вот она, кричат восторженные журналисты белинско-достоевского толка, наша чистая, прямодушная, самоотверженная, героическая русская женщина. Рискуя разбить сердца поклонников «княгини Греминой» (как обозвали княгиню N два светила, состряпавших либретто для оперы Чайковского), необходимо подчеркнуть, что её ответ Онегину вовсе не звучит со столь величавой бесповоротностью, которую слышат в нём комментаторы. Обратите внимание на интонации строфы ХLVII — вздымающаяся грудь, прерывистая речь, надрывные, мучительные, трепещущие, завораживающие, чуть ли не сладострастные, чуть ли не обольщающие переносы (стихи 1-2, 2-3, 3-4, 5-6, 6-7, 8-9, 10-11) — настоящая оргия анжамбеманов, достигающая своей кульминации в любовном признании, которое должно было заставить подпрыгнуть от радости опытное сердце Евгения. И чем завершаются эти 12 рыдающих строк? Пустым, бессмысленным звуком подходящего к случаю двустишия «отдана — верна»: визгливая добродетель повторяет зазубренную реплику!

Набоков. Комментарий.

«Визгливая»? — но после «Я буду век ему верна» нет даже восклицательного знака; стоит скромная твёрдая точка. Визгливым тут выглядит разве что сам Набоков, чьё специфическое восприятие позволило ему сквозь горькие строки увидеть вздымающуюся грудь, услышать обольщение и пр. Цитируем уличающую строфу ХLVII:

А счастье было так возможно,

Так близко!.. Но судьба моя

Уж решена. Неосторожно,

Быть может, поступила я:

Меня с слезами заклинаний

Молила мать; для бедной Тани

Все были жребии равны...

Я вышла замуж. Вы должны,

Я вас прошу, меня оставить;

Я знаю: в вашем сердце есть

И гордость, и прямая честь.

Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Ну что, нашли сладострастие?

ХCVI. ОДНОДУМ

Она была девушка, она была влюблена.

Мальфилатр

(Эпиграф к Третьей главе «Онегина»)

Змеи сердечной угрызенья.

Пушкин. Воспоминание.

Серийных преступников и маньяков ловят по почерку. Кто душил — тот душит опять и опять; кто резал — тот снова и снова орудует ножом; кто заманивал девочек — тому, как правило, не нужны мальчики. Писательские пристрастия столь же сильны. Без заглавия, без обложки, только по почерку легко и сразу узнаёшь Платонова, Зощенко, Булгакова, Маяковского, Есенина, Северянина…

Пушкин, «Повести Белкина», рассказ «Метель»:

Марья Гавриловна — стройная, бледная семнадцатилетняя девица считалась богатой невестою, была воспитана на французских романах, и следственно была влюблена.

Её возлюбленный в каждом письме умолял её венчаться тайно, броситься потом к ногам родителей, которые скажут им непременно: Дети! придите в наши объятия. Марья Гавриловна наконец согласилась: в назначенный день она должна была выйти через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани и ехать за пять вёрст прямо в церковь… (Прошло три года. Прежний жених был ранен и умер. Маша всё так же жила с родителями, о её ночном бегстве никто ничего не знал. И тут появился Бурмин — герой 12 года, полковник, влюбился по уши. — А.М.)

— Я вас люблю, — сказал Бурмин, — я вас люблю страстно. Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке видеть и слышать вас ежедневно... Но мне ещё остается исполнить тяжёлую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду...

— Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею женою...

— Добрая, милая Марья Гавриловна! я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но — я несчастнейшее создание... я женат!

Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.

— Я женат, — продолжал Бурмин: — я женат уже четвёртый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!

— Что вы говорите? — воскликнула Марья Гавриловна; — как это странно! но продолжайте, сделайте милость.

— В начале 1812 года, — сказал Бурмин, — я спешил в Вильну, где находился наш полк. Вдруг поднялась ужасная метель. Я увидел огонёк, и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. «Помилуй, где ты замешкался?» сказал мне кто-то; «невеста в обмороке; поп не знает, что делать». Я вошёл в церковь. Девушка сидела на лавочке в тёмном углу. Старый священник подошёл ко мне с вопросом: «Прикажете начинать?» — «Начинайте, начинайте, батюшка», отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне не дурна... Священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту. Нас обвенчали. «Поцелуйтесь», сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было её поцеловать... Она вскрикнула: «Ай, не он! не он!». Я повернулся, вышел из церкви, бросился в кибитку и закричал: пошёл!»

— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна: — и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?

— Не знаю, — отвечал Бурмин: — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе.

— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку; — так это были вы! И вы не узнаёте меня?

Бурмин побледнел... и бросился к её ногам...

Они страстно влюблены друг в друга; страдают; но не колеблясь жертвуют своей любовью, своим земным счастьем всего лишь из-за того, что каждый когда-то случайно оказался с кем-то под венцом. Он — спьяну, она — в обмороке; они и пальцем не коснулись своих «супругов», ни одного поцелуя; но — она очнувшись, а он протрезвев — твёрдо знают, что связаны святыми узами брака навечно, хотя и не знают, с кем. Такая покорность… Чему? Ладно, она — провинциальная барышня, но он-то — офицер, гуляка, топтал Париж.

Важно: когда «Метель» была напечатана, никому в голову не пришло сказать: «Так не бывает». А сегодня ухмыляются: «Может ли быть? Ну, как исключение, ну, наверно»…

Но герои «Метели» простые люди, отнюдь не религиозные фанатики. Дураки? Простите, кто? Они? — такие чистые. Или мы? — такие грязные. Очень удобно считать свою грязь умом — тогда никакая ночная змея не угрызёт, зубы сломает (как поёт мой друг «об это каменное сердце суки подколодной»).

«Над вымыслом слезами обольюсь»… Позвольте интимный вопрос: вы плачете или хихикаете над всем, что вам кажется вымыслом, просто потому, что вам не дано?

Кто сегодня пожертвует счастьем, любовью, жизнью ради какого-то обряда трёхлетней давности, о котором кроме тебя никто не знает. Они жертвуют. Значит, это не боязнь общественного мнения, а святая вера.

«Метель» написана в октябре 1830, в Болдино. Там же, тогда же, когда и финал «Онегина». В начале рассказа Маше 17, как Татьяне в деревне. В конце — Маше 20, как Татьяне в Петербурге. Случайные совпадения?

Через два года на свет появился «Дубровский». Все в школе проходили: богатейший помещик разорил и довёл до инсульта бедного старого соседа. Борьба с несправедливостью, жестокий отец-богач, дочь-красавица Маша, удалец-Дубровский притворился учителем, застрелил медведя, дупло, кольцо… Вот финал:

Марья Кириловна, уже взволнованная объяснением князя Верейского, залилась слезами и бросилась к ногам отца.

— Папенька, — закричала она жалобным голосом, — папенька, не губите меня, я не люблю князя, я не хочу быть его женою!..

— С богом, — отвечал Кирила Петрович. Бедная девушка упала ему в ноги и зарыдала.

— Папенька... папенька... — говорила она в слезах, и голос её замирал. Её подняли и почти понесли в карету. Они поехали в церковь. Там жених уж их ожидал. Марья Кириловна ничего не видала, ничего не слыхала, думала об одном, с самого утра она ждала Дубровского, надежда ни на минуту её не покидала, но когда священник обратился к ней с обычными вопросами, она содрогнулась и обмерла, но ещё медлила, ещё ожидала; священник, не дождавшись её ответа, произнёс невозвратимые слова.

Обряд был кончен. Она чувствовала холодный поцелуй немилого супруга, она слышала весёлые поздравления присутствующих и всё ещё не могла поверить, что жизнь её была навеки окована. Они вышли из церкви, сели вместе в карету, лошади неслись быстро. Вдруг раздались крики погони, карета остановилась, толпа вооружённых людей окружила её, и человек в полумаске, отворив дверцы со стороны, где сидела молодая княгиня, сказал ей: «Вы свободны, выходите». — «Что это значит, — закричал князь, — кто ты такой?..» — «Это Дубровский», — сказала княгиня. Князь выстрелил в маскированного разбойника. Дубровский был ранен в плечо, кровь показалась. Князь, не теряя ни минуты, вынул другой пистолет, но несколько сильных рук вытащили его из кареты. Над ним засверкали ножи.

— Не трогать его! — закричал Дубровский, и мрачные сообщники отступили. — Вы свободны, — продолжал Дубровский, обращаясь к бледной княгине.

— Нет, — отвечала она. — Поздно — я обвенчана, я жена князя Верейского.

— Что вы говорите, — закричал с отчаяния Дубровский, — нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться...

— Я согласилась, я дала клятву, — возразила она с твёрдостию, — князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты... Но теперь, говорю вам, теперь поздно.

Но Дубровский уже её не слышал, боль раны и сильные волнения лишили его силы. Он упал…

Дальше неинтересно; две-три странички натужной игры в казаки-разбойники, и Дубровский исчезает без следа.

Сами видите, почерк тот же: я вас люблю (к чему лукавить), но я другому отдана, буду век ему верна. В точности финал «Онегина», только в прозе. 1832 год. Вдобавок нелюбимый муж Маши Троекуровой — князь, как и нелюбимый муж Тани Лариной. Случайные совпадения?

Меня с слезами заклинаний

Молила мать; для бедной Тани

Все были жребии равны…

Я вышла замуж. Вы должны,

Я вас прошу, меня оставить.

Таня уступила плачущей матери, Маша — гневному отцу. Когда Дубровский в отчаяньи кричит «Что вы говорите!», так и хочется вместе с ним закричать: «Дура! Что ты делаешь! На какой ад обрекаешь себя — на жизнь с отвратительным гадом, который тебя купил, который тебе не простит этой минуты».

Да, земной ад она себе обеспечила; но только земной. Она поступила в соответствии со своей верой.

В 1836 году на свет появилась «Капитанская дочка», имела огромный успех. Эпиграф «Береги честь смолоду» — заповедь и эталон поведения не только для Гринёва, но и для 18-летней Маши Мироновой. Она не уступает никому и ничему. Она сохраняет верность даже государственному преступнику, осуждённому на казнь.

«Нравственность в природе вещей» — эпиграф к Четвёртой главе (1825). «Береги честь смолоду» — эпиграф к «Капитанской дочке» (1836). Очень постоянная мысль, неотвязная.

✭✭✭

…Набоков не верит Татьяне, а почему? Неужели он забыл, что она — персонаж, её своеволие — иллюзия. Всё определяют не её предполагаемые желания, а мысли и чувства Пушкина. Возможно, дело в том, что в романах Набокова верности нет, а у Пушкина — и в «Капитанской дочке», и в «Метели», и в «Дубровском».

…Если б Татьяна разлюбила Онегина, то и говорить не о чем. Типа «я вас не люблю, идите прочь». Где ж тут самоотречение? где заслуга? Но она его не разлюбила.

Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Долг выше чувства. Это и есть Человек, а иначе — мартовская кошка.

Ужель та самая Татьяна, которая была готова отдаться без венчания, без всяких условий и под любым кустом, и воображала себе эти свидания:

Погибнешь, милая; но прежде

Ты в ослепительной надежде

Блаженство тёмное зовёшь,

Ты негу жизни узнаёшь,

Ты пьёшь волшебный яд желаний,

Тебя преследуют мечты:

Везде воображаешь ты

Приюты счастливых свиданий

Замужняя Татьяна ведёт себя совсем иначе. Когда-то она писала письмо, действуя, как героиня французского любовного романа. Сейчас она, можно сказать, тоже действует по книжке. Только это не роман.

«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, — и такова её вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах противиться её сладостному увлечению, и погружаемся духом в её божественное красноречие».

Пушкин. 1836.

…Расхожая отвратительная пошлость: мол, нравственность проповедуют лишь те, кто грешить уже бессильны: импотенты, старики. Всякая шваль твердит: «проповедники — лицемеры». Довольно одного Пушкина для уничтожения этой швали.

Проповедники нравственности — Пушкин, Толстой, Достоевский — не импотенты; наоборот, сладострастники. Собственная греховность толкала их не оправдывать грех, а ужасаться. При том, что и остановиться у них не получалось.

…Кошка не грешит, обезьянка бонабо (любимый нравственный ориентир популярных проституток) — не грешит.

Юноша вроде бы грешит, ибо с детства знает (ему читали, водили в церковь, и теоретическое понятие греха ему известно, но не определяет поведение и не вызывает раскаяния). Но потом, почему-то прорастает изнутри. У некоторых.

«Молодой Пушкин знал о целомудрии не больше, чем обезьяна о симфонии. То есть слышал, конечно, но симфонии не находят понимания в обезьяннике». Эти две фразы в III части нашего романа о поэме некоторые читатели восприняли как оскорбление любимого поэта. Но это был намеренный приём, не раз нами здесь использованный, — скрытая (раскавыченная) цитата, должная вызвать эмоциональный всплеск: недоумение, гнев. Значительно позже читатель узнаёт смысл сказанного.

Бывает, человек низкого нравственного уровня попадает в круг, где люди и лучше и мудрее его, и он учится их системе ценностей. Со мной так и было. Когда я поступил в университет, я был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим моим нравственным достижением была смутная неприязнь к жестокости и к денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и самопожертвовании я знал не больше, чем обезьяна о симфонии. По милости Божьей я встретил молодых людей (из которых ни один не был верующим), в достаточной мере равных мне по уму, — иначе мы просто не могли бы общаться, — но знавших законы этики и пытавшихся им следовать. Их суждения о добре и зле сильно отличались от моих, но мне не пришлось называть белым то, что я прежде назвал бы чёрным. Новый нравственный кодекс не воспринимается как простая противоположность прежнему, хотя они и впрямь противоположны. Мы точно знаем, куда идём; мы знаем, что новые ценности много лучше скудных проблесков прежнего нашего добра, но связаны с ними и как бы продолжают их. А главное, узнавание этих ценностей сопровождается стыдом и ощущением вины…

Клайв Стейплз Льюис (автор «Хроник Нарнии»). Трактат «Страдание»

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

ХCVII. ВЕРНАЯ ЖЕНА

Взгляд Пушкина на супружескую жизнь менялся. В Первой главе читаем:

Хандра ждала его на страже,

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена.

Это об Онегине: ему скучно, он хандрит… Но за портретом героя видим важное: «верная жена» здесь совсем не положительная характеристика. Даже не безразличная, а плохая! Она равна скуке и хандре.

В начале Четвёртой главы Онегин отказывает Татьяне:

Когда б семейственной картиной

Пленился я хоть миг единый

Родная семья решительно избавила Пушкина от желания семейной жизни. Детство было ужасно…

Тогда же, в 1825-м, одновременно с Четвёртой главой он пишет «Нулина». Там тоже замужняя дама отказывает заглавному герою. Даже бьёт по морде за робкую попытку прикоснуться к… То есть реагирует правильнее, чем даже Татьяна. Вот только верность там не ночевала. Там измена — повод для веселья.

В конце Четвёртой главы Пушкин сам о себе говорит, что враг брака:

Меж тем как мы, враги Гимена,

В домашней жизни зрим один

Ряд утомительных картин

Автор Восьмой главы думает радикально иначе: верная жена — величайшая ценность наравне с честью. Тем более, что вторая зависит от первой.

Пушкин. Какой он в умах? Гений, женат на красавице, дуэль… Есть, конечно, ещё лицеист, читает стихи перед Державиным. Полтора Пушкина: лицеист и взрослый.

Это не так. Он менялся со страшной скоростью. Из распутника, хулигана, бретёра — вышел проповедник нравственности.

О, много событий и лиц (например, Мицкевич) влияли и меняли его. Взгляды меняются и не только политические. Взгляды на веру, царя и отечество. И на себя

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, бедности, изгнании, в степях

Мои утраченные годы.

Воспоминание. 1828

Он отстал уже окончательно от всех излишеств… Я помню, как один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме («Гавриилиаде». — А.М.) и стал было читать из неё отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его отразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. И ежели в нём ещё иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком.

М.В.Юзефович. Воспоминания о Пушкине.

Святость и жесточайший моральный императив для Пушкина — реальность. Он их признаёт безусловно, хотя и нарушает; слаб человек.

ХCVIII. ПЕРЕРОДИЛСЯ

«Тогда — не правда ли? — в пустыне,

Вдали от суетной молвы,

Я вам не нравилась... Что ж ныне

Меня преследуете вы?

Не потому ль, что мой позор

Теперь бы всеми был замечен

И мог бы в обществе принесть

Вам соблазнительную честь?

Мой позор — вам честь: слабые аргументы. На радость Набокову она могла бы сказать: ах, только не здесь! ах, не сейчас! ах, поклянитесь, что никому ни слова! Ну и прочее: «голова болит», «мне сегодня нельзя». Но её слова не оставляют надежды:

Я вышла замуж. Вы должны,

Я вас прошу, меня оставить.

Я буду век ему верна. Это с грохотом — как статуя Командора — вошла Мораль. Ну и Онегин, конечно, онемел, окаменел, провалился, как Дон Гуан. Онегин испарился как бес. Исчез яко дым.

Она ушла. Стоит Евгений,

Как будто громом поражён.

Как будто громом поражён. Гром-то с небес. Другому отдана — кем? Мамашей? Тётушкой? Для героев Пушкина и вообще для тех времён аксиома: браки совершаются на Небесах.

А последнее слово — верность.



Кинопроба на роль Дон Гуана, 1978 год. Фотографии любезно предоставил Александр Петраков

Соблазнитель Дон-Жуан уже почти уложил донну Анну — входит муж (с того света). Дон Жуан проваливается. Финал «Онегина», «Метель», «Каменный гость» — написаны одновременно! Октябрь 1830. И всюду мораль!

ДОН ГУАН.

На совести усталой много зла,

Быть может, тяготеет. Так, разврата

Я долго был покорный ученик

ПУШКИН (Черновик «Онегина»).

Я жертва долгих заблуждений

Разврата пламенных страстей

И жажды сильных впечатлений

Развратной юности моей

ДОН ГУАН

Но с той поры, как вас увидел я,

Мне кажется, я весь переродился.

Пушкин — П.А.Плетнёву

24 февраля 1831. Москва

Я женат — и счастлив. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился.



На съёмках фильма, 29 мая 1979 года. Фото Владимир Мурашко. Фотографии любезно предоставил Александр Петраков

…Вот настоящий сюжет «Онегина»: от весёлого беззаботного разврата Первой главы до полной самоотверженности в финале.

Верна! Это сильнейший нравственный урок во всей русской литературе, ибо он запомнился всем, вошёл в язык.

Не соблюдаем? Ну и что? Мы и заповеди не соблюдаем. Но мы их знаем — и совесть мучает именно поэтому.

Именно знание давит, прессует — лепит человека. Не знали бы — грешили бы без всяких угрызений. Само понятие грех не существовало бы. Делай приятное, выгодное… А тут, оказывается, что это называется совращение, измена или воровство.

Знание заповедей — это и есть мучение грешника: сознание, что ведёшь себя не так, как должно.

Соблюдающий вызывает уважение?

✭✭✭

Все бессмысленно цитируют

Онегин, я тогда моложе,

Я лучше, кажется, была

А чем лучше-то? Кожей-рожей? Ужели так поблекла за три года? Ответа не знаем; единственное, что приходит в голову: ей тогда не приходилось спать с нелюбимым человеком, то есть лицемерить.

Говоря «я вас люблю, к чему лукавить», она сказала: «Я мужа не люблю». Таня спит с нелюбимым человеком, ей приходится непрерывно врать, непрерывно притворяться.

Татьяна не на три года стала старше. Она стала другой. Она была…

Старик сразу молодеет рядом с молодой женой, но она-то стареет сразу. Ей 20, ему 60 — вот им по 40 и выходит. Она стала старше Онегина. Она замужняя дама, а он прежний шалопай.

Девица и жена — полная смена всего. Начиная с причёски… Она проникается и взрослой ролью, и состоянием мужа. Не деньгами, а состоянием ума, души, здоровья. («Душечку» читали?) Уже не прыгает, как вчера, а чинно ходит со стариком под ручку; и мышление меняется, как походка и повадки…

Таня не изображает величавость и пр. Она приобрела её. Величавость приобрелась от знатного и солидного толстого мужа — генерала и князя.

Она себя ведёт нормально для Пушкина. У него героиня в «Метели» не может изменить даже несуществующему мужу — ни лица, ни имени. А что Татьяне предлагает Онегин? — пошлый адюльтер на глазах у мужа, у света — по прописям Первой главы.

Верность? Вы можете цинично высмеивать её. Но циник должен бы ответить на простой вопрос: он высмеивает, потому что считает глупостью? или потому что она не существует?

Но ведь она реальна. Верность — не выдумка. Не верите ни себе, ни людям — посмотрите на собак. И выбирайте: то ли собака дура, то ли вы, увы, хуже собаки (в некоторых отношениях).

Циник наклеивает ценник: мол, грош цена дедовским бредням. Это он пищит, приколотый булавкой, не смея осознать свою ничтожность.

…пылких душ неосторожность

Самолюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит.

И лишь посредственность одна

Нам по плечу и не странна

«Нам» — это вежливость Автора и ораторский приём, чтоб не возмутились и дочитали. А вообразите: Пушкин написал бы «вам».

…А жаль, что Таня Жене не дала, правда? Глядишь — ещё одна дуэль; какой сюжет упущен!

Пушкин думает о другом!

О чём? Мы это знаем точно. Чем он дышит — то и пишет: одновременно с финалом «Онегина» — «Каменный гость», «Метель». Всюду верность!

ХCIX. ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

Тут всё есть, только нет романа.

Горе от ума

Но шпор незапный звон раздался,

И муж Татьянин показался…

Муж стремительно входит в будуар жены, где остолбеневший Онегин застыл, как городничий Гоголя. Звон шпор! — муж даже сапоги не снял!

А где Татьяна? Оставив Онегина, она ушла либо в спальню, либо в гостиную. В пеньюаре, в слезах (сидела ведь «не убрана, бледна и тихо слёзы льёт рекой»).

Муж, значит, либо уже на неё такую разобранную наткнулся, либо пролетел мимо милого друга посмотреть, в каком состоянии кровать.

Сцена жуткая, скандал неминуем. Вот Пушкин и опустил занавес.

И здесь героя моего,

В минуту, злую для него,

Читатель, мы теперь оставим,

Надолго... навсегда...

Какое-то время Онегин был любимой маской Автора. Потом маска начала тяготить. Потом Пушкин сбросил маску навсегда. Так сказочный принц сбрасывает лягушачью кожу. А если хотите реализма — так бабочка навсегда покидает старый потрескавшийся кокон. Жаль только, что в случае Пушкина этот реализм нуждается в уточнении: навсегда, но, увы, совсем ненадолго. До Чёрной речки.

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочёл её романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным немым.

Окончание следует.

К сожалению.

Предсказание. Немой Онегин. Часть XXV

18.07.2019 в 16:24, просмотров: 31023



фото: Валерий Мясников

Молодой Онегин — Виктор Добронравов. Старый Онегин — Сергей Маковецкий. Театр имени Вахтангова. Режиссёр Римас Туминас.

Предполагаем жить.

Пушкин. 1834

C. НЕБРЕЖНЫЙ...

Пушкину работать нравилось, а результат иногда нравился настолько, что он хвалил сам себя не только в частных письмах (ай да Пушкин, ай да сукин сын!), но и публично.

Публика этого почти не замечала, не сознавала, ибо скользила по лёгким стихам, как скользят по льду, не думая, не сознавая, какая глубина под ногами.

Автор, резвяся и играя, прятал похвалы себе между строк. Часто прятал плохо; уши торчали из-под колпачка, шарик выкатывался из-под напёрстка, и любой мог бы крикнуть: вижу-вижу (если бы останавливался и задумывался). Помните, может быть, как Пушкин восхищался письмом Татьяны:

Письмо Татьяны предо мною;

Его я свято берегу,

Читаю с тайною тоскою

И начитаться не могу.

Кто ей внушал и эту нежность,

И слов любезную небрежность...

Я не могу понять. Но вот

Неполный, слабый перевод...

Эту рецензию мы пролетаем мгновенно. Но если хоть на секунду притормозить: ведь это Автор собственными стихами восхищён так, что не может начитаться. «Кто ей внушал?» — да ты и внушал. А вот Восьмая глава:

Я Музу резвую привёл

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров:

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодёжь минувших дней

За нею буйно волочилась,

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

Фигурное катание! Скользя по стремительным строчкам, забываешь, что Муза — греческая капризная нимфетка-невидимка, а в реальности молодёжь гонялась за стихами Автора, и именно стихами своими он гордился. (А уж как резвятся вакханочки, гениальный Орфей узнал буквально на собственной шкуре.)

Сказав «фигурное катание», стоит показать ещё один роскошный рекордный пируэт. В дом аристократа постучался оборванец, назвался импровизатором: мол, могу говорить стихами, на любую тему, без подготовки.

— Вот вам тема, — сказал ему Чарский: — поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.

Глаза итальянца засверкали, он гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его... Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в памяти Чарского.

Поэт идёт: открыты вежды,

Но он не видит никого;