Джоанна Кингсли
Ароматы
ЧАСТЬ I
Нью-Йорк
1
Осень 1983 года
— Дорогу королеве! — провозгласил звучный мужской голос.
Гости замерли в ожидании с бокалами шампанского в руках. Шелк и тафта женских платьев шелестели под дуновениями ветерка теплой октябрьской ночи над Центральным парком Нью-Йорка.
Ви Джолэй вошла на террасу, освещенную маленькими разноцветными японскими фонариками. Со всех сторон слышались похвалы и восхищение: она снова добилась успеха, выглядит ошеломляюще и ее новые духи просто божественны. «Льстивый лепет мира моды», — думала она, но в душе росло чувство торжества: на закрытых демонстрациях парфюмерных изделий в Далласе и Беверли-Хиллз новые духи были распроданы мгновенно.
Стройная, в прямом платье с обнаженным плечом из серебристого шелка, с бриллиантовыми сережками в ушах, она вся светилась и очень соответствовала своему имени — Жизнь!
Для покупателей она была мадам Джолэй, но для тех, кто знал ее близко, она — королева Ви, королева пчелиного улья
[1], правительница и источник жизни созданного ею волшебного королевства ароматов.
— Я признательна всем собравшимся здесь, — взволнованно зазвенел голос Ви. — Мое дело существует благодаря вашей поддержке.
— Чепуха, моя милая! — перебила ее Филиппа Райт, старый друг и покровительница Ви. — Ваше дело существует только благодаря вам, а мы — всего лишь восхищенные зрители.
Ви улыбнулась крошечной женщине, которая в свои шестьдесят лет была полна энергии и занимала пост вице-президента парфюмерной фирмы Джолэй. — Нет, не только благодаря мне. Разве вы забыли, Филиппа, что именно вы подняли меня на лестницу успеха?
Филиппа покраснела от удовольствия; публичное признание ее заслуг молодой триумфаторшей было ей приятно, но она ответила, как обычно колко и насмешливо:
— Я вас не подняла, а подпихнула, вы были впереди, а я сзади. Слава Богу, вы не оступились на лестнице, не то бы свалились мне на голову и раздавили мою субтильную особу.
Присутствующие рассмеялись, и сразу же блестящая торжественность приема сменилась теплой, едва ли не семейной атмосферой.
Майк Парнелл, личный адвокат Ви, ласково обнял Филиппу за талию. Он преклонялся перед этой женщиной, наделенной «шестым чувством» — чувством моды. Она угадывала новый стиль и умела внушить своим покупательницам, что он создан именно для них и выражает их индивидуальность.
«А Ви Джолэй, — думал Майк, — наделена этим чувством в отношении ароматов. Женщина, пользующаяся ее духами, чувствует, что, нанося капельки духов за ушами и между грудей, она утверждает свое скрытое «я», таинственное и прекрасное».
Ви обладала и особым талантом продвижения своих новых открытий. Сейчас она знакомила публику с духами «О! де Ви…»
[2], устроив прием не в ресторане, а в своем пентхаузе
[3], что создавало особую атмосферу интимности. Интерьер пентхауза был роскошным и изысканным. Часть его занимала оранжерея с тропическими цветами и экзотическими деревьями — уголок тропиков в сердце Нью-Йорка. Обстановка носила печать тонкого вкуса и артистизма Ви Джолэй: белый мрамор, светлое дерево, большие светильники под потолком. Несколько маленьких мраморных фонтанчиков наполняли комнаты ароматом новых духов «О! де Ви…».
Гости, — богачи или знаменитости, или то и другое, — расхаживали по комнатам в изысканных туалетах от лучших модельеров.
— Враг в нашем стане! Я чувствую запах новых духов фирмы Ива Сен-Лорана, еще не поступивших в продажу! — с видом заговорщицы прошептала Ви на ухо Майку.
— Какое у вас обоняние, Ви, это просто фантастика!
— Всего-навсего профессионализм. — Ви пренебрежительно пожала плечами, и по блестящей серебрящейся глади ее платья прошла легкая рябь.
— А кто эта дама в фиолетовом? — шепотом спросил Майк.
— Вице-президент моего банка. Ей за семьдесят, но она даже не думает уходить со своего поста. Не пойму, чем она надушена, пожалуй это духи, изготовленные по индивидуальному заказу.
— Запах ужасен!
Ви засмеялась:
— У нее ослабло обоняние, поэтому она выбирает самые крепкие духи и льет их на себя, пока не почувствует запаха. Эффект получается ужасный. Она похожа на слепую женщину, одетую в платье, выбранное самостоятельно. Советчиков она не признает, а доверяет только собственным чувствам, не понимая, что одно из них ей отказало.
— Ей кажется, что ее обоняние безупречно! Безумная! — заметил Майк.
К ним подкатился круглый человечек с легким венчиком волос вокруг лысины. Он звонко чмокнул Ви в щеку, восклицая:
— Какую лососину у тебя подают, дорогая! Лучшей я не пробовал многие годы…
— Это копченый лосось из Шотландии, Мэр-рей.
— И я тоже оттуда родом, — весело подхватил толстячок. — Рыбка великолепная.
Мэррей Шварцман много лет был коммерческим директором Ви, восхищался ею и был предан ей как верный пес. Ви считала его одним из самых надежных друзей.
— Что вы думаете о расширении фирмы Джолэй? — спросил Мэррей, неожиданно посерьезнев.
— Сама не знаю. — Улыбка исчезла с лица Ви. — У моей сестры талант деловой женщины, мы никогда так не преуспевали. Вы работали со мной все эти годы, Мэррей, и знаете, как я вела дело: я знала все, что касалось Джолэй. Но теперь фирма так разрослась…
— А где же ваша сестра? — спросил Мэррей. — Разве она не появится здесь?
«Может быть, и не появится, — мрачно подумала Ви. — На похороны отца я так ее и не дождалась». Вслух же сказала сердито: — Появится как чертик из шкатулки. Как главное лицо во втором акте.
— Но вы уж не дайте ей оттеснить себя со сцены, — резко закончил Мэррей.
Он отошел от Ви, и к ней тут же устремился, восторженно простирая руки, розовощекий старый херувимчик: — Ну, сегодня вечером вы превзошли самое себя, моя прекрасная леди!
— Спасибо, Пьеро! — ответила она модному фотографу.
— Эти модели бесподобны! Я каждую их них мог бы снимать с утра до вечера! И что это за блеск вы наложили им на кожу?
Шесть манекенщиц — две негритянки, одна азиатка и три европейские женщины, — весь вечер расхаживали среди гостей, вручая им пробные флакончики «О! де Ви…» Они были одеты в платья из мерцающего шелка цвета слоновой кости, а обнаженные шеи, плечи и руки сияли тем же радужным блеском, что и донышко каждого флакона «О! де Ви…»
— Мы целый месяц вручную распыляли эмульсию «Мать жемчугов» в сотни флаконов пробных духов и сегодня обрызгали ею моделей, — сказала Ви.
— Гениально! А какое изумительное название — «Мать жемчугов»!
Ви улыбнулась. Тонкий слой «Матери жемчугов» в каждом флакончике позволил продавать духи по сто пятьдесят долларов за унцию. Поистине магический мазок!
— Название духов — тоже находка! — сказал Дон Гаррисон, банкир Ви. — Вы наживете миллионы!
Ви знала, что Дон Гаррисон не склонен к восторженности и зорко следит за состоянием ее дел. Она могла положиться на него как на скалу Гибралтара. Именно к нему она обратилась, когда Нина уехала и семья потеряла материальную опору. Ви решила начать свой бизнес, и Гаррисон рискнул дать ссуду восемнадцатилетней девушке. Чутье не обмануло его: она вернула деньги задолго до своего совершеннолетия.
— Да, название основано на игре слов. «О!» выражает тайну, экстаз, чудо. Это заклинание, магическая формула замкнутого круга. А второе значение «О де Ви»
[4] — буквально «вода жизни» — бодрящий, немного экзотический, очень крепкий алкогольный напиток.
— Такие тонкости мне недоступны, детка. Я владею магией финансов, а о магии слов могу только сказать, что она впечатляет даже такого прозаического человека, как я. Вы во всем — победительница, первый призер. Но где же Мартина? Ведь вы вместе подготовили этот триумф?
— Да, я жду ее с минуты на минуту, — ответила Ви не вполне уверенно, — и отошла от Дона Гаррисона, опасаясь, что он заметит ее беспокойство.
* * *
Гости уже начали расходиться. Илэйн Смоллет, секретарша Ви, работавшая у нее уже более пятнадцати лет, подбежала к ней, пробившись сквозь густую толпу. — Что мне делать с этими шутами-фотографами? — с досадой воскликнула она. — Они прикончили лососину, напились шампанского и собираются уходить!
— Задержите их, — отозвалась Ви. — Рассказывайте им басни, поите шампанским, делайте все, что угодно. Пусть подождут!
— Я говорила им, дорогая! Твердила, что необходимо снять сестер Джолэй вместе! Но половина из них молокососы в костюмах сафари, такие всегда нащелкают по нескольку кадров — и поскакали за новой добычей!
— Загипнотизируйте их! Делайте, что хотите! — раздраженно повторила Ви.
В этот момент из холла донесся шум голосов. «Слава Богу, она пришла, наконец», — подумала Ви.
— Эй, вы, парни, — весело отмахивалась от фотографов Мартина Джолэй, — дайте хоть гребешком по волосам провести!
Репортеры, не обращая внимания на ее протест, снимали кадр за кадром, в которых темные кудри и лукавые черные глаза Мартины оттеняли белокурую царственность ее сводной сестры Ви. Сестры были красивы, исключительно фотогеничны и совершенно несхожи. Мартина была ниже ростом и полнее, а ее оживление и неугомонность резко контрастировали со спокойной грацией Ви. На фотографиях они походили на снятых рядом кинозвезд противоположного типа — Лиз Тейлор и Грейс Келли. Их называли сестрами Джолэй, но это был их деловой псевдоним, и обе женщины носили другие имена.
Изумрудно-зеленое платье Мартины — модель Оскара де ла Рента — падало и клубилось пышными волнами рядом с серебряной колонной света — платьем Ви от Адольфо. Всякий раз, когда Пьеро д\'Анжело снимал сестер вместе, он говорил, что «пополняет свою польскую папку», имея в виду их полярность.
Шутка Пьеро соответствовала действительности — каждая из сестер излучала свой особый магнетизм, силовые поля которого притягивали и отталкивали друг друга.
— Ну, хватит, убирайтесь, парни! — сказала Мартина, когда они снялись во всех возможных вариантах с флаконами «О! де Ви…» — Она наклонилась к Ви и прошептала: — Мне надо поговорить с тобой…
— Спасибо, — сказала Ви репортерам. — Не забудьте взять себе по пробному флакону духов. — Потом она повернулась к сестре и тихо ответила: — Встретимся в моей спальне… через пять минут…
Поднимаясь по лестнице сквозь толпу гостей, Ви гадала, почему же все-таки опоздала Мартина. Она никогда не пропускала приемов, на которых присутствовали представители прессы. С тех пор как Марти стала участвовать в бизнесе фирмы «Парфюмерия Джолэй», она шла на голову впереди Ви, стремясь расширить сферу влияния фирмы, организовать производство на современном уровне, добиться высокого рейтинга в мировой парфюмерии. Ви старалась умерить энергию Мартины и сохранить фирму, основанную ею, во владении семьи, но это ей уже не удавалось. Две трети акций было пущено в продажу, и политика Мартины получила одобрение многих влиятельных акционеров фирмы. Даже Дон Гарри-сон считал, что придется идти в предложенном ею направлении — это неизбежно. Филиппа сохраняла нейтралитет, Илэйн Смолетт обрушилась на Мартину с гневными нападками, так что Ви была вынуждена умерить ее пыл.
Ви решительно противилась полной распродаже акций, и наложенное ею вето пока что оставалось в силе. Но уже было ясно, что продажа акций укрепила кампанию, и полученный доход удачно употребили на расширение закупки сырья, — так что политика Мартины явно себя оправдывала, а позиция Ви многим представлялась чрезмерно консервативной. Все же Ви удавалось сохранять общий контроль и проводить свою линию. Как всегда, она проявляла стойкость и выдержку.
— Вот это да! — Марта вбежала в спальню и резко захлопнула за собой дверь. — Какую толпу лизоблюдов ты у себя собрала!
— И добрых друзей тоже, — резко парировала Ви.
— А, что толку от льстивой болтовни! — Марти плюхнулась на кровать, как будто она была не в изысканном вечернем платье, а в джинсах, и, растянувшись на спине и заложив руки за голову, внимательно поглядела на лицо Ви, прислонившейся к гардеробу, выполненному в георгианском стиле.
— Извини, что опоздала. Меня задержало важное дело. Очень важное. Я была на бирже. За последнюю неделю наши акции подскочили.
— Да, это «О! де Ви…» — заметила Ви. — Такой успех! Только в Далласе продано…
— Нет, дело не в этом. Конечно, выигрышный товар тоже влияет на общую ситуацию. Но, повторяю, дело не в этом. Знаешь, кто скупает наши акции?
— Мы следим за этим…
— Но у тебя нет данных за последнюю неделю, — перебила ее Марти. — Или ты не осмыслила их. Все покупатели связаны с «Мотеком». — Марти перевернулась на живот, приподнялась на локтях и уткнула лицо в ладони, наблюдая за реакцией Ви.
Ви покачала головой. Она знала, что интернациональный синдикат «Мотек» оперировал акциями многих фирм, но до сих пор не имел дел с парфюмерией. Ви была решительно настроена против такого рода вкладчиков — синдикаты были слишком сильны, принимать их в качестве партнеров было небезопасно. Она не хотела, чтобы «Мотек» или любой другой синдикат внедрился в фирму Джолэй.
— Но они не занимаются косметикой, — запротестовала она, — их никогда не интересовали ни духи, ни парфюмерные товары. С какой стати они начнут проявлять интерес к нашей фирме?
— А вот начали! — кивнула Марти. — И заинтересованы всерьез. Покупают большие пакеты акций, подготавливая почву. Совершенно явно — они хотят купить нашу фирму.
— Но мы им не позволим! — вскричала Ви.
— Почему бы! Они не поскупятся!
— Тогда фирма «Джолэй» перестанет существовать! Пока в наших руках треть акций, мы можем удержать свои позиции и не допустить ликвидации фирмы! Я могу!
Марти с ленивой улыбкой спросила:
— Ну, а если не можешь?
Ви мгновенно поняла, что имеет в виду сестра. Она может… она хочет продать свои акции.
— Подумай, Ви, сколько денег можно огрести. Можно купить полдюжины таких вот пентхаузов.
Ви гневно затрясла головой: — Ты играешь моей жизнью, моим делом, я не допущу этого!
Марти соскочила с кровати и подошла вплотную к Ви: — Мне надоело исполнять твои приказы, дорогая сестренка. Теперь распоряжаться буду я. С тех пор как я вошла в дело, все в фирме изменилось, а ты этого и не заметила. И я не допущу, чтобы ты своей дурацкой политикой разорила меня. Ты слишком старомодна, Ви, ты живешь прошлым. Но власть перейдет ко мне — вот увидишь.
Ви попятилась от угрожающей близости сестры, но голос ее остался твердым:
— Ты всегда хотела, чтобы все было по-твоему, Марти. С самого детства! — Ви подошла к двери и открыла ее. — Но тебе никогда не удавалось подчинить меня и теперь не удастся!
Ви выскочила из спальни и, захлопнув за собой дверь, побежала прочь. Потом замедлила шаг и спустилась по лестнице к своим гостям.
2
1951
Четырехлетний ребенок упирался и висел на руке отца тяжелым грузом. Арман сжал ручку дочери и потащил ее за собой.
Арман Жолонэй, или Арман Нувель, шел по улице Бруклина жарким ноябрьским вечером, ведя за руки двух маленьких дочерей. В кармане его суконного серого костюма было несколько вырезанных из газет объявлений о сдаче комнат. Мужчины в рубашках с короткими рукавами распивали пиво на крылечках своих домиков, переговариваясь с соседями; женщины в легких цветастых летних платьях прогуливались по улице с детскими колясками или выходили из бакалейных лавочек. Он подумал, что многие из них, с рядами металлических бигуди на голове, похожи на Медузу Горгону. Воздух улицы был полон сильными, раздражавшими его тонкое обоняние запахами чеснока, майорана и кислой капусты с тмином.
Он выпустил ручку старшей дочери Ви, достал из кармана носовой платок и высморкался. Ви наморщила носик.
Армана удручали не только тошнотворные запахи, но и убийственная жара. Он не знал, что осенью в Новом Свете нередко бывает период, называемый «индейским летом». В костюме с галстуком он обливался потом. Улица была завалена кучами мусора — засаленными газетами с кровавыми пятнами томатов, комками спитой кофейной гущи, банками из-под пива и сигаретными окурками. Арман осторожно обводил детей вокруг этих дурно пахнущих островков.
— Дай руку! — резко крикнул он Мартине, которая, наконец, ухитрилась вырваться и готова была пуститься наутек.
— Я хочу эту руку, — заныла она, показывая на сцепленные руки отца и Ви. «Вот зелье-девчонка…» — подумал он и подтолкнул ее к своей левой руке, которую Ви послушно отпустила. Мартина вцепилась в руку отца и показала язык сестре. Та спокойно перешла на ее место и, взяв Армана за правую руку, подняла на него светлый задумчивый взгляд.
— Понюхай, папа! — сказала она с улыбкой. — Прелесть какая!
За ветхим домом, мимо которого они проходили, жгли сухие листья, и в воздухе разливался горький, пряный запах.
— Это огонь. Он опасен, — сказал Арман. Когда-нибудь он расскажет Ви об огне, который уничтожил дело Жолонэй и погубил его будущее. Когда-нибудь — ведь пока ей только семь лет.
Мартина снова пыталась выдернуть руку. Она повисла на руке отца всей тяжестью, и Арман почувствовал усталость и раздражение.
— Вот чертовка, а, папа? — сочувственно заметила Ви, и он улыбнулся старшей дочери. Она чувствовала и отражала его настроения, словно сейсмограф; они были созвучны. Иногда Арману смутно представлялось будущее, где они будут вдвоем — король и принцесса одной крови, одного рода — без этого неугомонного черноволосого дьяволенка рядом.
— Папа, — сказала Мартина, — Ви навоняла.
— Неправда. Нельзя так говорить, — возразил он. Арман старался быть беспристрастным в своем отношении к дочерям. Ведь Мартине всего четыре года. И она не виновата, что родилась на свет. Виноват он. После смерти Анны, золотой Анны, слабодушие толкнуло его к другой женщине. Образ Анны засиял перед ним: лицо, освещенное солнцем, свежая кожа, словно сбрызнутая дождем.
— Она вонючка, и ты тоже, — завопила Мартина.
Образ Анны лопнул, как мыльный пузырь. Он рванул к себе ребенка и крепко шлепнул по ягодицам. Мартина пронзительно завопила. На него стали оборачиваться: иностранец в костюме с галстуком бьет ребенка на улице. Взгляды были недружелюбные, но какая-то пожилая женщина одобрительно кивнула — детей распускать нельзя!
Арман сердито огляделся, вынул из кармана бумажку и потащил детей дальше. Вопли Мартины сменились всхлипываниями. Остановившись у дома, выкрашенного в темно-зеленый цвет, он строго сказал девочкам: — Ведите себя здесь как следует. Не вертитесь под ногами у взрослых, как щенята.
Мартина посмотрела на него темным сумрачным взглядом — она его не простила.
— Будете умницами, куплю мороженое, — посулил он.
— Шоколадное! — потребовала Мартина, знавшая, что Ви любит ванильное.
— Какое захотите. Два брикета.
— Две формочки, — поправила его Ви. — Не брикеты, а формочки.
Она усваивает американские выражения так же легко, как утенок, вылупившийся из яйца, начинает плавать. И Мартина уже говорит, словно родилась в Америке. Сам Арман изучал английский во Франции, и его английские и американские клиенты восхищались его произношением и оборотами речи. Однажды герцогиня Виндзорская сказала, что английский месье Армана приятнее для слуха, чем пение Мориса Шевалье. Но в Америке девочки нередко поправляли его. Они легко, как свойственно детям, усвоили английский в Канаде, где все они прожили год, покинув Францию. Потом они перебрались в США. На границе чиновник иммиграционной службы допрашивал Армана, не коммунист ли он. Его поддельные документы благополучно прошли проверку, и он под чужим именем отправился с детьми в Нью-Йорк, надеясь, что тучи его судьбы рассеются и вновь засияет солнце. Но пока он тащился по грязным улочкам Бруклина, — бедного нью-йоркского предместья. В Париже к жителям таких пригородов относились с презрением. Это были «они», «другие», чужаки, не имеющие ничего общего с парижанами, — жителями города с мировой славой.
— Вы должны вести себя хорошо, — внушал он девочкам, сомневаясь, что успех зависит от их хорошего поведения. «Только без детей!» — фыркнула предыдущая хозяйка, как будто он привел целую ораву детишек. Но Арман слышал, что из души ее рвется крик: «Только не иностранцы!» Он видел ее подозрительный тревожный взгляд и понимал, что его выдают и покрой костюма, и блестящие европейские туфли, и иностранный акцент. Все это отпугивало бруклинских домохозяек, сдающих комнаты. И еще, наверное, то, что он был одиноким мужчиной с двумя детьми. Женщины понимают, что дети без женского присмотра создают домохозяйке немало хлопот.
Так что дело было не в самих детях, хотя не мешало бы им быть послушными и воспитанными. Но иные хозяйки посматривали на них благосклонно. Голубоглазая Ви со светлыми косичками, в которые она умела сама вплетать ленты, выглядела ангелочком, а чернокудрую и черноглазую Мартину женщины называли куколкой.
Они поднялись по деревянным ступенькам. Арман нажал кнопку звонка и начал нервно переминаться перед окрашенной охрой дверью.
Открыла увядшая женщина в очках в светлой оправе. Платье унылого цвета и скверного покроя висело на ней, как на вешалке.
Он показал вырезанное из газеты объявление. — Миссис Мэрфи? Я Арман Нувель, хотел бы снять у вас комнаты.
Она молчала, и он увидел, что она заглядывает ему за спину. — А это мои девочки, Ви и Мартина.
— Рада вас видеть, — пробормотала она.
Он улыбнулся, глядя в ее серые с намеком на голубой цвет, словно много раз стираная голубая тряпка, глаза.
— Заходите, пожалуйста, — сказала она апатично.
Он последовал за ней, глядя на ее безвкусные белые мягкие туфли — обувь медсестры или сиделки. «Пожалуй, на этот раз выгорит», — решил он и приободрился. Эту женщину он сумеет расположить к себе.
Находящаяся прямо напротив входной двери деревянная лестница со щербатыми ступеньками вела на второй этаж. Миссис Мэрфи повернула направо и провела Армана в гостиную.
Он вздрогнул — воспоминания четырехлетней давности ожили в памяти. Мещанская обстановка точь-в-точь соответствовала вкусу его второй жены, женщины, которая пыталась убить его дочь.
Вышитая золотой нитью салфетка с кисточками на пианино, на ней — китайские кошечки, изгибающие спину, стеклянные слоники и яркие лубочные картинки, изображавшие мадонн. По всей комнате были расставлены дешевые безделушки, гордо красующиеся на видных местах, словно бесценный антиквариат.
— Садитесь, пожалуйста, — предложила миссис Мэрфи, показывая на софу — уродливую светло-зеленую громадину, покрытую подушками с изображениями котят и щенят. Когда он сел, хозяйка опустилась на противоположный конец софы, на максимальном расстоянии от Армана. Девочки плюхнулись в кресла.
— Чем вы занимаетесь, мистер Нувель?
Арман наклонился: она говорила тихо, а он с детства страдал нервной глухотой, понимая речь собеседника, если ясно видел его лицо и мог следить за движениями губ. Женские голоса он слышал хуже, чем мужские, и английскую речь разбирал по движениям губ с напряжением.
— Духи, — ответил он. — Я парфюмер, делаю духи.
— О! — домохозяйка не догадалась, что Арман плохо слышит; когда он придвинулся, румянец бросился ей в лицо. — Я не знала, что этим занимаются мужчины.
Она вообще ничего не знала о духах. Они были так же недоступны ей, как орхидеи или шампанское. Даже их названия — «Мой грех», «Радость» и другие непонятные ей французские слова — звучали как таинственные послания из другого мира, где все богаты и элегантны.
— Во Франции все парфюмеры — мужчины.
— Вот как, — отозвалась она, чувствуя, что лицо ее охвачено жаром. — Вы из Франции!
Он кивнул.
— А где ваша жена, мать девочек?
— Умерла… — Он сложил ладони, изображая гробницу.
— О, извините…
— Ничего, — сказал он мягким, но решительным тоном, желая прекратить расспросы.
Она поняла и начала рассказывать о себе: — Я вдова. Дети взрослые, я с ними почти не вижусь…
— Это печально, — посочувствовал он, возликовав в душе. Одинокая старомодная женщина скучает без детей, заинтересовалась им — это он улавливал безошибочно. Что может быть удачнее?
— А чем вы занимаетесь, миссис Мэрфи? — спросил он вежливо. Арман слышал, что в Америке принято расспрашивать о работе.
— Я веду дом, у меня четыре жильца. Кроме того, я ухаживаю за престарелыми больными, несколько часов в день… — Она остановилась, боясь ему наскучить.
— О, какая вы добрая женщина, мадам. Ваша работа благородна, вы делаете доброе дело… — Он верно догадался по ее туфлям об ее унылой жизни при лежачих больных с искалеченными артритом суставами, возне с подкладными суднами и т. п.
— Да, наверное, вы правы, — удивленно отозвалась она.
Она сняла очки и несколько мгновений пристально смотрела на него, потом скромно опустила глаза. — Не хотите ли чашечку кофе? А детям шоколад с молоком? — спросила она с запинкой.
— О, вы слишком добры, слишком добры, — вкрадчиво прошептал Арман, вставая вслед за ней с софы. Он заметил, что движения ее некрасивы и лишены женственности. Он снова почувствовал прилив уверенности: его обаяние подействует на этот раз.
Идя на кухню, Френсис Мэрфи, удивлялась самой себе — прежде она никогда не угощала постояльцев. Но этот мужчина произвел на нее впечатление. В нем что-то было… Рот, выдающий повышенную чувственность, с тонкими длинными губами; сильные скулы; скрытый огонь во взгляде. Его близость во время разговора… Она ощущала запах лаванды, исходящий от маленького платочка в верхнем кармане его строгого европейского костюма, такого необычного и элегантного.
Дрожащими руками она поставила чайник. Если он останется, она сдаст ему комнату Юргенса… Романтическое воспоминание юности… Рассказы Юргенса о снежных пиках Альпов, золотистые волоски на его запястьях… Если этот элегантный человек поселится в комнате Юргенса, она будет заходить к нему… Френсис закрыла глаза и улыбнулась.
Когда она вошла в гостиную, Арман встал и взял поднос из ее рук. Он глядел на нее, пока она, взмахнув ресницами, не опустила глаза.
Они в молчании выпили кофе; девочки вполне прилично вели себя за столом, занятые шоколадом.
— Хотите посмотреть комнаты наверху? — решительно сказала Френсис Мэрфи.
Он улыбнулся про себя: дело сделано, комнаты за ним. Теперь еще надо попросить ее отсрочить выплату положенного двухмесячного аванса. Таких денег у него не было, а переехать надо было немедленно — пребывание в отеле съедало остатки его скудных ресурсов. И надо надежно устроить девочек, чтобы отправиться на поиски работы. Он больше не мог справляться с ними один — это были адские муки и тяжкие оковы.
— Ну что ж, малышки, — позвал он дочек, — пойдемте наверх с этой любезной леди.
Они послушно последовали за старшими. Стена вдоль лестницы была увешана выцветшими черно-белыми фотографиями безлюдных морских видов. — Это я снимала в Атлантик-Сити, — сказала Френсис, — я ездила туда с матерью, очень давно.
На лестничной площадке стояла огромная белая керамическая раковина. «Уродливая вещь», — подумал Арман, но почувствовал, что должен выразить восхищение. — Какая интересная скульптура, — сказал он.
Френсис просияла, ее щеки порозовели: — Правда? Вам нравится? Я купила ее три недели назад, как бы сделала себе подарок. А до того как я смогла ее купить, я несколько недель ходила мимо магазина, чтобы убедиться, что она не продана. Я просто в восторге от нее! Как приятно, что она вам понравилась!
«Ужасно», — подумал Арман. Комнатки на втором этаже были небольшие, но солнечные, цена — 58 долларов в месяц — вполне приемлемая. «Нечего делать, — вздохнул Арман, — придется привыкнуть к атмосфере вопиющей вульгарности».
Френсис нерешительно спросила: — Можете ли вы заплатить двухнедельный аванс, мистер Нувель?
Он заверил, что заплатит и переедет завтра же. Арман был в восторге: 29 долларов вместо 116 — двухмесячного аванса. Сияя, он распростился с хозяйкой и повел девочек к отелю.
Оставшись одна, Френсис задержала дыхание. Прекрасный принц поселится в ее доме!
Ви подняла к Арману лицо и сказала: — Ну и платье на ней, словно мешок!
— По-моему, она добрая женщина, — возразил Арман.
— Все равно, выглядит как чучело. И пахнет кислятиной.
«Да, — подумал Арман, — семилетняя девчушка имеет свои критерии, она унаследовала он меня и Анны строгий художественный вкус. Но удастся ли ему уберечь ее от вульгарной нищенской жизни?» — Что поделаешь, со многим приходится мириться, наверное, все к лучшему… — неубедительно возразил он.
— А мороженое? — Мартина дергала Армана за руку.
— Сейчас купим, ты его заслужила.
— Два!
— Ладно, два. И тебе два, Ви.
Ведя детей в аптеку и наделяя их там мороженым и содовой, Арман думал о молчаливом соглашении, которое он заключил с миссис Мэрфи. Она рассчитывает на его внимание, потом — на любовную связь. Сначала она будет скромницей, и он должен будет добиваться ее милостей. Если он будет настойчив, она неожиданно уступит, будет нежна и, может быть, даже экспансивна. И станет требовать более того, что он намерен ей дать. Он не в первый раз был действующим лицом этой комедии жизни.
С юношеских лет его волновали женщины, и они легко поддавались его чарам, находили его очаровательным и даже неотразимым. Он льстил каждой из них, а потом использовал результаты своего таланта. Но на этот раз он призывал себя к осмотрительности.
Когда на следующий день он вернулся, комнаты показались ему еще более тесными и убогими, чем накануне. «Все-таки есть где жить», — утешил он себя.
Когда год назад в Марселе он стал думать о жизни в Америке, то воображал себе большую квартиру в Манхэттене, в современном стиле, с интерьером в духе Фрэнка Ллойда Райта, с большими стеклянными панелями и светильниками дневного света под потолком, с видом на Гудзон, или хорошенький загородный коттедж с помещением для лаборатории, с цветущими деревьями в саду, с собакой, радостно встречающей его у ворот по вечерам, с конюшней для верховых прогулок Ви и Мартины.
Так воображали свою жизнь в Америке многие эмигранты: у каждого индивидуализированный вариант Великой Американской Мечты о расцвете личности благодаря таланту и трудолюбию. Но Арман был не только эмигрант — он был беглец. И хотя он был уверен в своем таланте, продемонстрировать его он не мог.
Вместо загородного коттеджа или манхэттенской квартиры он должен был поселиться с дочерьми в грязном бруклинском предместье. «Мечты окончились в тесном курятнике, — язвительно резюмировал Арман. — Пансион, убогие комнатушки с дверями в темный коридор, скрипучая лестница, уродливая раковина на площадке».
Обливаясь потом, он втащил по лестнице свой багаж. Открыв дверь в комнату Ви и Мартины, он увидел, что постели уже в беспорядке — девочки спорили, кому достанется какая кровать и кидали друг в друга подушками.
— Уйми ее, — сердито приказала Ви.
Он устал и хотел отдохнуть, но рыцарь должен был внять призыву своей принцессы. Он поглядел на две одинаково застеленные кровати под уже смятыми розовыми покрывалами. На одной лежала игрушечная панда, на другой — тигренок. Это были игрушки Мартины.
— Ну, сейчас мы это уладим. Какую кровать ты хочешь, Мартина?
— Все равно.
— А ты, малютка Ви?
Она презрительно пожала плечами. Он узнал чисто парижский жест — «Наплевать!»
Он вынул из кармана пенни и зажал в кулаке за спиной. Ви подошла первая, выбрала руку с пенни и показала на кровать у окна.
— Нет! Это моя! — завопила Мартина и шлепнулась на кровать, сжимая в руке медвежонка.
— Ну ладно, пусть твоя. Ви, другая будет твоей. — Арман отвел взгляд от устремленных на него газельих глаз старшей дочери и опустил голову, как бы извиняясь за неизбежное маленькое предательство.
Ви с царственной невозмутимостью посмотрела на Мартину: — А я эту и хотела, здесь уютнее.
— Тогда пусть она будет моей! — схватив тигренка, Мартина живо перескочила на другую кровать.
— Получай, что желаешь, — презрительно сказала Ви и положила на кровать у окна своего игрушечного пуделя. Она облюбовала эту кровать еще вчера, когда миссис Мэрфи показывала ей комнату.
В свои семь лет Ви знала, что она почти всегда может добиться желаемого. Это удавалось ей благодаря наблюдательности и врожденному таланту маленького стратега. Она была еще мала, чтобы объяснить себе это, но знала, что она умеет оценить ситуацию, наметить цель и не отступать от нее, пока не добьется своего.
Она была безгранично уверена в себе, считая себя самой главной в своем маленьком мирке. «Мама — ангел, и я тоже», — говорила она себе. И она чувствовала себя сильной, не нуждаясь ни в подружках, ни в красивых платьях. Но иногда ее охватывал страх смерти, и она льнула к отцу, а он гладил ее волосы и успокаивал песенками. Она затихала, но сердилась, что отцовские песенки возвращают ее в раннее детство, лишают сознания, что она — большая и самая главная. Отец совсем не понимал этого, он только хотел прогнать ее страхи.
Портрет матери всегда стоял у ее кровати, но образ ее был смутным. Светловолосая женщина в летнем платье смеется, освещенная солнцем, сидя на лугу среди цветущей лаванды. Лицо незнакомки, которая и не знала о ее, Ви, существовании. И Ви о ней ничего не знала.
Более ярким был образ мачехи, но Ви старалась не вспоминать о ней. Гневное смуглое лицо, резкие движения, пронзительный голос. Когда Ви снились страшные сны, она видела себя в джунглях среди диких зверей, которые хотят ее сожрать, и у каждого зверя — лицо мачехи. Она просыпалась в слезах и чувствовала, что сны рождены явью, а страх исходил от этой странной женщины, которая накидывалась на нее с пронзительными воплями. Правда, папа любил Ви, но она не чувствовала себя в безопасности.
— Ну, как вы тут, девочки? — на пороге комнаты стояла Френсис Мэрфи. — Все в порядке?
— Да, — ответила Ви, не взглянув на нее. Мартина промолчала. Она играла в сражение: медвежонок-панда боролся с тигренком; побеждал панда, потому что он был ее любимцем. Мартина подбадривала бойцов звонкими выкриками. Вдруг она потеряла интерес к игре и, уронив зверюшек на пол, о чем-то задумалась, глядя прямо перед собой. Ви незаметно подтолкнула панду ногой под свою кровать.
Френсис вошла в комнату Армана, где он продолжал раскладывать вещи.
— Могу я чем-нибудь помочь?
— Спасибо, нет, — сказал Арман и поглядел на хозяйку. Волосы ее были приглажены, он почувствовал мрачный аромат гардении — она надушилась дешевыми духами.
Нет, ему не хотелось, чтобы женщина наблюдала, как он раскладывает свои вещи, — в этом было бы что-то интимное. Он повернулся к ней и приветливо сказал: — Вы слишком добры. У вас и без того много дел. Я сейчас закончу, а потом разрешите мне принести в вашу гостиную бутылочку вина, и мы выпьем за ваше здоровье и благополучие вашего дома.
Она кивнула, просияв от удовольствия, и вышла из комнаты, «Наверное, выльет на себя еще полфлакона духов», — подумал он язвительно. Посмотрев на себя в зеркало, Арман заметил, как вытерся воротничок его лучшей рубашки. Если положение станет совсем скверным, ему придется подумать о возобновлении своих старых довоенных контрактов двенадцатилетней давности. Нелегко будет найти их, и даже здесь, в Америке, это опасно. Смертельный риск. Лучше начать новый путь наверх снизу, не открывая никому правды о себе, а потом уже воспользоваться сокровищами «из гробницы» и снова прославиться. Но это займет много времени, а деньги необходимы сейчас. Нужно нанять женщину для присмотра за детьми — английскую няню или французскую гувернантку. Но пока сойдет и миссис Мэрфи. Он похвалил себя за то, что припас бутылку шампанского.
Арман закрыл чемодан, велел детям не шуметь и спустился по лестнице, держа бутылку за горлышко.
Мартина не могла найти своего панду и уже неистовствовала. Ви лежала на кровати и притворялась, что читает.
— Панда! — заревела Мартина. Ви не подняла головы. — Это ты его спрятала! Злюка! Дрянь!
— Не смей обзываться. Замолчи.
— Сама заткнись!
Ви встала с кровати и подошла к сестре. — Панда тебе нужен? Плакса, нюня!
— Я не плакса!
— Плакса, плакса! — дразнила Ви. — Плакса-вакса!
Мартина подскочила к сестре и вцепилась ей в волосы.
— Перестань! — вскричала Ви, ударяя ее по щеке. — Вот паршивка!
Мартина укусила предплечье Ви, крепко сомкнув зубы. Ви колотила ее по голове, но она не разжимала зубов. Ви почувствовала, что сейчас заплачет от боли. Глаза Мартины блестели, лицо покраснело; не обращая внимания на удары, она кусала все сильнее.
— Перестань! — взмолилась Ви, не в силах терпеть боль. К ее глазам подступили слезы. — Пожалуйста, перестань. Больно!
Мартина как будто не слышала.
— Я отдам твоего панду. Перестань!
Мартина отскочила от сестры; на руке Ви капельки крови обозначили глубокие следы укуса.
— Панду! — потребовала Мартина.
Ви вытащила игрушку из-под своей кровати. Щеки ее горели от стыда, но она продолжала плакать. Слезы были унижением, она плакала очень редко. Мартина сразу схватилась за игрушку, но Ви не отпускала ногу медвежонка.
— Это мое! — завопила Мартина.
— Ах, ты любишь своего панду! Он такой миленький! — дразнила Ви. Она изо всех сил дернула медвежонка за переднюю лапу. Сейчас Ви ненавидела четырехлетнюю Мартину, которая видела слезы ее унижения.
Мартина дернула к себе игрушку за заднюю ногу. Нога оторвалась, девочка упала на пол. Из туловища панды высыпались опилки, Ви бросила на пол пустую тряпку, Мартина с ужасом уставилась на испорченную игрушку и с пронзительным криком выбежала из комнаты. Ви побежала за ней; на площадке лестницы они столкнулись, опрокинув керамическую раковину, и обе упали на пол среди кучи белых осколков.
На шум прибежали взрослые. Арман поднял и осмотрел девочек. Они выглядели испуганными, но не плакали, и порезов не было видно ни у той, ни у другой.
Арман укоризненно посмотрел на Ви, но выражение ее лица его обескуражило: она была очень довольна и смотрела на него, как заговорщица, с веселыми огоньками в глазах. Услышав жалобные вопли Френсис Мэрфи, Арман понял и улыбнулся дочери как соучастник. Безобразная громадина — белая раковина — больше не будет наводить на них уныния! Дом стал для отца и дочери более сносным, уродство кое в чем потерпело поражение. Ви стояла среди руин словно маленькая королева. «Как она похожа на меня, — подумал Арман, — гордая и храбрая перед лицом рушащегося мира».
ЧАСТЬ II
Франция
1
1921–1931
Арман с детства знал, что станет парфюмером. С тринадцати лет он был уверен в своем будущем. Часами, не сводя глаз, он наблюдал за работой отца, вдыхая ароматы, которые должны были слиться в окончательную композицию. Больше всего на свете ему хотелось экспериментировать, но материалы для опытов были и редки, и дороги. Арман выпрашивал у матери фиксаторы и собирал полевые цветы, раскладывал лепестки на стекле и заливал их растопленным салом. Цветочное масло впитывалось в жир, и в результате получалась душистая помада. Чтобы получить эссенцию, нужны были знания и навыки.
Морис, отец Армана, растроганно наблюдал за детскими попытками овладеть «enfleurage» — древним искусством извлечения цветочных масел. Время от времени он давал Арману уроки истории парфюмерного искусства, и ребенок жадно внимал ему, но особенно счастлив он был, изредка получая в подарок бутылочку фиксатора или цветочной эссенции. Арман экспериментировал с ними, дополняя их корицей, мятой, лимонной цедрой. Он мечтал достичь гармонии ароматов, подобной той, которой Моцарт достиг в музыке. Мечты эти роились в его воображении с раннего детства и оформились окончательно в 1921 году, когда были запущены в производство духи «Шанель № 5».
Эти прославившиеся, всемирно известные духи произвели сенсацию с самого момента своего появления. Золотистая жидкость в простом флаконе манила, словно магический эликсир. Магия простой цифры ее названия рождала в подсознании ощущение чуда. Но суть была в том, что в этих духах был достигнут небывалый эффект длительности сохранения аромата. До 1921 года женщинам, да и мужчинам приходилось в начале вечера чуть ли не обливать себя духами, чтобы в конце вечера на коже сохранился хотя бы слабый аромат. Формула новых духов Шанель включала альдегиды — летучие органические вещества. Соединяясь с другими ингредиентами аромата, они обеспечивали его стойкость, и теперь достаточно было нанести на кожу всего лишь каплю духов, чтобы аромат держался несколько часов. Кроме того, «Шанель № 5» были первыми духами, воплотившими начало нового пути парфюмерии, — чисто цветочные запахи отошли в прошлое. Раньше женщина должна была пахнуть цветком — розой, вербеной или гелиотропом, варьировались только цветочные запахи. Теперь потребительница духов получила в дар нечто магическое, неуловимое. Формула нового аромата включала неопределимый загадочный эффект желанности и чуда.
Формула была создана в Грасе — древнем центре французской и мировой парфюмерии. Заказчица духов Габриэль Шанель, Коко Шанель, знаменитая Мадемуазель — создательница строгой моды. Простоту одежды в ее творениях подчеркивали длинные нитки жемчуга, изящные шляпки колоколом и, по новому замыслу Мадемуазель, — изысканные духи. Химики Граса вручили ей пять бутылочек-образцов. Проконсультировавшись с Морисом Жолонэй, она выбрала одну из них, которая и стала «Шанель № 5».
Морис работал у Герлена, когда Мадемуазель обратила на него внимание: — Вы что, цыган? — спросила она, бесцеремонно разглядывая красивого статного мужчину с пышной взлохмаченной шевелюрой и длинными усами, одетого с аристократической небрежностью. Он слегка покраснел. — Ну, ладно, беру вас грумом на свою конюшню, — милостиво заявила она. Это не было неожиданным решением: Мадемуазель высмотрела Мориса «на конюшне» Герлена, собрала о нем сведения и решила переманить к себе. А уж если Мадемуазель чего-нибудь хотела, она этого всегда добивалась.
Жолонэй был находкой. Из семьи, которая занималась парфюмерией столетиями, начиная с царствования Карла VII, при котором, то есть в XV веке, они стали парфюмерами. При Людовике XIV они снабжали парфюмерными товарами королевский двор. Все это узнала миниатюрная королева современной моды, восхитив Мориса своей эрудицией.
— А Клод, ваш прадед, поставлял свои изделия Наполеону и Жозефине, — рассказывала она польщенному Морису историю его собственной семьи. Она победоносно улыбнулась. — Ну, а что было дальше, вы расскажете мне сами. «После Клода — потоп», не так ли? Слава «золотых носов» Жолонэй заглохла.
Морис подергал себя за ус. — Клод первый из моих предков построил парфюмерную фабрику с магазином. И погиб, находясь там во время пожара; дом обратился в пепел. Говорят, что поджог организовал главный конкурент Жолонэй Ги Монтальмон. — Морис пожал плечами. — Кто знает… Так или иначе, в двух поколениях «золотой нос Жолонэй» не возродился, пока не вернулся к профессии парфюмера мой отец…
— Который стал главным химиком у Герлена, — закончила Шанель. — А вы были его учеником, не так ли?
— Да, мадам.
— Я — Мадемуазель, — резко поправила она его. — Мадемуазель Франции. Только так ко мне обращаются, Морис. Я буду платить вам вдвое больше, чем фирма «Герлен». Вы будете работать на меня. — Это был не приказ — просто информация.
— Ваш прадед работал над созданием цветочных эссенций, дополненных органическими соединениями, которые должны были усилить прочность аромата. Так?
— Именно так, мадам… простите, мадемуазель…
— У вас есть формула?
— Да. Я не уверен, что это первоначальный список, поэтому нужна проверка. Но формула такого соединения у меня имеется.
— Превосходно! Завтра вы начнете работать на меня…
— Но…
Жест маленькой руки в перчатке оборвал его возражения.
— Вам неплохо бы иметь помощника. У вас есть сын?
Он улыбнулся, восхищенный и очарованный деспотическим обращением крошечной повелительницы.
— Ему только тринадцать. Надо подождать пару лет.
— Хорошо. Используете его, когда он будет подготовлен. Адье, Морис.
Она крепко пожала ему руку. — Мы с вами удивим мир, не правда ли? Он у нас волчком завертится! — подмигнула она ему с лихостью парижской девчонки.
Так оно и случилось — не прошло и года, как родились духи «Шанель № 5».
* * *
В 1924 году, когда были созданы оригинальные духи фирмы Шанель «Русская кожа» — с непривычным легким ароматом кожи, Морис позвал сына в свой кабинет, чтобы поговорить о его будущем. Арман вырос высоким красивым парнем с дерзким, немного шалым взглядом — женщины уже заглядывались на него.
— Ты скоро получишь свой диплом бакалавра, — сказал отец, — и начнешь работать вместе со мной у мадемуазель Шанель.
— Хорошо, папа, — послушно ответил Арман, теребя лацкан своей школьной куртки. Работать у отца ему вовсе не хотелось. Больше всего на свете он хотел быть парфюмером и заниматься самостоятельным творчеством, набирая из разных флаконов эссенции, подбирая их, как музыкант подбирает ноты, и соединяя в одном составе, в «аккорде» ароматов, воплотившем подлинную гармонию.
Он знал, что ученичество для него — единственный путь к достижению цели, и все же был недоволен. Он бывал в лаборатории отца на улице Шамброн, 31 и почувствовал, что в своем деле отец не хозяин, а послушный исполнитель, словно старший лакей или дворецкий. Дар, который ощущал в себе Арман, требовал свободной инициативы.
Почувствовав настроение сына, Морис раздраженно сказал:
— Тебе оказана честь. Салон мод мадемуазель Шанель всемирно известен.
— Да, папа, но «золотой нос» у меня, а не у нее.
— Думай, что говоришь! Тысячи таких сопляков, как ты, были бы счастливы, выпади им такая удача.
— Конечно, папа, но у меня талант. Не у тысяч молодых людей, а у одного меня.
— Ты несносный мальчишка! Убирайся, наглец, и научись вести себя прилично!
— Да, папа. — Он послушно вышел из комнаты.
Начав работать у отца, Арман проявил замечательные способности. Морис признавал, что обоняние у сына лучше, чем у него, и главный химик шутливо сравнил «золотой нос» Армана со скрипкой Страдивари — лучшей скрипкой мира.
Работая у отца, Арман поступил на курсы химии в Политехническом училище и окончил их, получив технические знания.
Через полгода он уже принимал участие в совещаниях отца и мадемуазель Шанель. Фирма предложила рынку два новых вида духов: «Рощи на острове» с древесным запахом и «Шанель № 22» — с цветочным.
Мадемуазель обращалась с Арманом фамильярно, посмеиваясь над его победоносной юной мужественностью. Она звала его «мой циветовый котик», «мой хорошенький циветовый котик». Арман знал, что это прозвище в ее устах не оскорбление, а ласка; она произносила его, глядя на Армана пристально и нежно. Но ему все-таки было неловко, что его так называет женщина, по возрасту годящаяся ему в матери. Ведь у циветового кота, или виверры африканской, добывали ценное пахучее вещество, находящееся в мешочке над половыми органами самца. Циветин содержал сильнейший аромат, стимулирующий половое чувство. Однажды в лаборатории, вдохнув его мускусный эротический запах, Арман почувствовал, как у него набухает член.
Но подобное обращение не принижало мадемуазель Шанель в глазах юного красавца до похотливой стареющей женщины. Любовные похождения законодательницы мод были известны всему свету. Как раз в это время она была любовницей герцога Вестминстерского, богатейшего человека Англии. Арман слышал истории об изумрудах, которые любовник посылал ей в подарок в сером бумажном пакете из бакалейной лавчонки, об орхидеях, которыми титулованный влюбленный осыпал ее круглый год, о копченой лососине из Шотландии, доставляемой с курьерами. Шанель была живой легендой, и любовные истории только придавали пряный вкус образу этой обжигающей, как красный перец, женщины — девчонки из парижского предместья, превратившейся в королеву мод Европы и Америки. Для двадцатилетнего Армана ее интимная жизнь казалась чем-то незначительным в сравнении с независимостью и успехом, способностью диктовать свою волю покоренному ею миру. Он надеялся достичь того же, и именно она была для него живым образцом, а не отец — воплощение инертности, исполнитель, довольный положением подчиненного, которое компенсировалось обеспеченной жизнью и чувством безопасности. Дух авантюризма в некоторой степени проявлялся и у матери Армана. Но она не обладала никакими талантами, жила как все, подчиняясь диктату общества среднего класса. Лишь иногда готовила оригинальные блюда и время от времени (Арман обнаружил это случайно) заводила любовников, о чем муж не подозревал или делал вид, что не подозревает.
Морис почувствовал невольное презрение сына и начал обращаться с Арманом строже. Заставая его в минуту рассеянности, он резко замечал: «Нечего витать в облаках! Спустись-ка на землю и работай».