— Только это и утешает. А что вы хотели про них спросить? Кого-то не приняли, и он жалуется?
— Нет-нет. Вы помните мальчика, который показывал увертюру «Черный свет»?
— Черный свет? М-м-м… как-то не очень.
— Вот так она начинается. — Арина напела привычную уже последовательность: фа-до-ля-ре-ми-ми-ми.
— Помню! Ужас, если честно. У меня даже мысли не появилось, что это я тупая, там ясно, что все это ни о чем, все из пальца высосано.
— Мирра Михайловна что-то в этом роде говорила. Про настоящее. Что Моцарт в одной из пьес нос использовал не ради эффекта, а потому что ему музыкально требовались звуки из центра клавиатуры, а обе руки уже…
— Ой, точно! Она этот пример часто вспоминает. Потому что одно дело, когда музыка твоя требует, а другое — если ты носом играешь только чтоб все сказали «ах, как необычно».
— И этот мальчик со своей увертюрой, получается, играл носом ради эпатажа, а не ради музыки?
— Ну не именно носом, но да. Ужасно.
— Элла, вы про этого мальчика никому не рассказывали. Ну, не знаю, мужу, подругам — вот, дескать, какие в нашем очаге культуры абитуриенты бывают. Вспомните, пожалуйста.
— Ой, да кому про такое рассказывать. Мне и вовсе не до того было, а там ведь правда полный кошмар был! Это Мирра Михайловна сказала — тихонько, мне на ухо — какой кошмар! Но я тоже так считаю, у меня даже Машка пинаться начала. Ну то есть тогда я не знала, что это Машка, мы специально на УЗИ не ходили, чтобы сюрприз был — кто родится, тот и пригодится, так моя бабушка говорит. Правильно ведь?
Арина не знала, что ответить. Сама она никогда не задумывалась о том, надо ли заранее знать пол будущего ребенка. Она и о детях-то никогда не задумывалась. И сейчас удивилась — почему это так? И, кстати, надо этой Элле что-то сказать — типа правильно ваша бабушка говорит.
Но той вовсе не требовалось ответа.
— Вот и я так думаю! И когда ждала, представляла себе то так, то эдак. Даньку спрашиваю — ты кого больше хочешь? Ой, говорит, мне все равно, лишь бы ты опять повеселела и танцевать начала, а там хоть лягушку рожай, воспитаем! Это он потому что у меня такие отеки были, просто ужас, думали, кесарить придется, там угроза чего-то такого ужасного, не помню, но Машка все равно сама родилась. Раз — и все! Быстро так! Я и испугаться не успела. Ой, я все о своем болтаю, а вы же по делу звоните! Вы перебивайте, спрашивайте, что надо, а то я совсем тут одичала. Нет, Данька помогает, конечно, но он только вечером, и жалко его, а мамы-папы у нас далеко. Ой, я опять, да?
— Ничего-ничего, для разнообразия мне наоборот полезно послушать кого-нибудь вроде вас. Очень примиряет с жизнью, знаете ли.
— Ой, у вас такая работа — у меня в голове не укладывается. Нет, я люблю всякие детективы, но это ж совсем другое! А чтобы каждый день — кошмар! И еще говорят, большинство следователей — женщины. Неужели правда?
— Чистая правда, — подтвердила Арина. — Женщины более педантичны и методичны. И внутреннее стремление к справедливости у них ярче выражено. И последний тогда вопрос: во время прослушивания каждый из профессоров ведь выходил?
— Конечно! Это же долго! Я раз десять бегала, ну, понимаете…
— Понимаю.
— Рачковский всем кофе приносил, Антон Палыч тоже, ну это они так за нами как бы ухаживают, это всегда так.
— Не помните, во время увертюры «Черный свет» кого именно не было?
— Ой! — звон в трубке вдруг прекратился, и тут же раздался требовательный не то плач, не то писк. — Тихо-тихо, мася, мама просто отвлеклась, ля-ля-ля, ля-ля-ля… — звон возобновился, писк умолк. — Прости-те, — пропел голос Эллы. — Я так резко попыталась вспомнить, что забыла про ксилофон, ну Манюня тут же… Ну вы слышали, наверное?
— Слышала, — признала Арина. — Но сейчас…
— Сейчас порядок. А кого не было… Я возле Мирры Михайловны сидела, с другой стороны от меня Борислав Игнатьевич…
— Рачковский?
— Да. Антон Палыч, то есть профессор Васильев сидел дальше за Миррой. Наверное, его в это время не было. Потому что если бы он был, Мирра про кошмар не мне бы сказала, а ему, они же старые друзья.
В общем, решила Арина, положив трубку, госпожа Литвиненко явно выпадает из списка потенциальных подозреваемых. Как и неведомый, канувший где-то в Берлине Рачковский. Мелодию-то, вероятно, слышали и та, и другой, но, похоже, вряд ли кому об этом рассказывали.
Муж Мирры на том прослушивании не присутствовал, но теоретически супруга могла поделиться с ним впечатлением. И мелодию наиграть могла.
И профессор Васильев — хотя и отсутствовал вроде бы в зале, где проходил творческий конкурс, — все-таки мог что-то слышать. И поделиться мог с кем угодно.
И, что еще хуже (или лучше, как посмотреть), кто сказал, что смертоносная увертюра звучала на консерваторском прослушивании впервые?
Мальчик Юлий мог играть свой опус не только в тишине собственного дома, он мог играть увертюру и покойной матери, и бог весть кому еще — да кому угодно.
Ох, мальчик Юлий, мальчик Юлий! Как же все на тебе сходится! Да, ни мужа Мирры, ни профессора Васильева со счетов сбрасывать пока не стоит. Как и отметать вариант, что с Миррой Михайловной ничего криминального не случилось. Но ты, мальчик Юлий, как ни крути — центральный, ключевой свидетель. Или даже, не дай бог — жертва.
Где же тебя, мальчик Юлий, искать-то, черт побери? Как?
* * *
— Куда это ты меня привез?
Опер. усадив ее в угол, только рукой махнул — молчи и не отсвечивай. В этом кафе — полтора квартала от комитета — Арина бывала раза два — но сама по себе. И разница была более чем ощутима.
Хозяйка, полноватая аппетитная брюнетка лет сорока пяти, встретила опера, как давным-давно потерянного и наконец-то найденного сыночка:
— Кирочка! Давненько ты к нам не заглядывал! И девушку какую красивую привел! Не то что… молчу, молчу, молчу.
— Эта красивая девушка, между прочим, следователь. Да еще какой! Так что ты язычок-то придержи.
— Ой, то-то я смотрю, лицо знакомое. Ваши тут нередко обедают. Кирочка, я даже не знаю, и рыбка сегодня, и жаркое, и кулебяка — даже не знаю, что тебе посоветовать, все удалось.
Пока Киреев балагурил с хозяйкой кафе, Арина на скорую руку прошерстила архивы — те, до которых могла добраться.
— Может, и ты поужинаешь? Тут вкусно, — сообщил он сквозь недожеванный кусок мяса.
Арина помотала головой — не хочу.
— Знаешь, чего понять не могу? — продолжал Киреев, не прекращая жевать. — Что-то много тут женщин, ты не находишь? Я ж помню, что ты про серийных рассказывала, женщины — редкость. А тут и возле жертв перед их исчезновением девушка появляется, и Юлий этот тоже с какой-то женщиной разговаривал. Это должна быть одна и та же дамочка, тебе так не кажется?
— Да скорее всего.
— Во-от. И скажи мне, куда в итоге подевалась, в смысле где сегодня сестричка-близняшка этого пропавшего мальчика? Ну ненормальная, которую в интернат сдали? Так и мычит в интернате? Только уже во взрослом? Или как? Я ж видел, ты по архивам шарилась.
— Ну шарилась, — неохотно признала Арина. — Только без толку. Девочка Слава Минкина ни в какой интернат не поступала. Ни пятнадцать лет назад, ни вообще когда-либо.
— А психиатры чего? Ну если она ненормальная?
— Тоже пусто. Но это-то как раз понятно. Если там кретинизм, синдром Дауна или тем паче задержка развития, обусловленная родовой травмой… какие психиатры? Нет, если бы мать хотела, наверняка какая-то психиатрическая или там общемедицинская помощь могла бы иметь место. Сегодня могли бы органы опеки всполошиться — где такая-то девочка? И то не факт. А уж в начале нулевых кому бы это надо было?
— Слушай… — Кир с блаженным видом отодвинул опустевшую тарелку. — А выздороветь эта девочка могла?
— В каком смысле — выздороветь? Жить нормальной жизнью? Ну типа как мы с тобой? Черт их знает, от диагноза зависит, наверное. Я когда еще в школе училась, у нас по району шастал один такой. Не то даун, не то дебил. Но, что самое интересное, он жил сам по себе.
— Откуда знаешь?
— На почте видела, как он за квартиру платит. То есть морда дебильная, но для чисто бытовых нужд разума, видимо, хватало ему. Но его-то сразу было видно, что ку-ку. А в параллельный класс, помню, девчонку одну перевели из спецшколы. Тупая, правда, была, только рисовала лучше всех, и чертила отменно. Так что не полная идиотка, ну и аттестат, хоть и глухо троечный, худо-бедно получила. Так и с этой девочкой может быть. Да и дебильная физиономия, если нашу рисовальщицу вспомнить, не обязательна. Та очень даже симпатичная была — глазищи вытаращенные, губки бантиком, чисто кукла из коробки. А сиськи… м-м… наши пацаны слюной захлебывались. Может, и девочка Минкина такая же.
— И где она сейчас может быть?
— Где угодно. Например, в Аргентине.
— Почему в Аргентине?
— Ну или в Новой Зеландии. Представь, что мать отдала ребенка не в интернат, о чем, по идее, остались бы хоть какие-то данные, а нищим.
— Мать? Хотя да, ей сына-музыканта надо было поднимать, недоразвитая дочь — чистая обуза. Но — нищим?
— Как вариант. А девочке, предположим, повезло. Предположим, угодила в облаву, ее отправили в детдом, а после усыновили.
— Дебилку?
— Мы ж не знаем точно. А за рубеж еще и не таких усыновляют. Даунов-то уж точно.
— Хорошо фантазируешь…
— Работа такая. Записи с камер, конечно, того еще качества, а от мальчика Юлия у нас только паспортное фото из личного дела абитуриента, но посмотри: тебе не кажется, что эта девушка и этот юноша похожи?
— Похожи, — согласился опер. — И что из этого следует? Они заодно или она его использует?
— Да кто ж их, близнецов, знает. Может, и не использует, а наоборот подставляет.
— Месть за поруганное детство?
— Почему нет? Особенно, если с приемной семьей тоже не все гладко было.
— С приемной семьей… — отрешенно протянул Киреев. — И как ее искать? Если у нее и впрямь аргентинский паспорт на имя Джованны Гомес?
— Никак. Искать все равно мальчика придется. На камерах девушка, но музыка-то его. По какой-то причине эта мелодия стала же канвой для всех убийств. И времени у нас, Кир, совсем нет. Не знаю насчет мальчика, но Мирра и ее дочь… Муж-то бодрится, но по всему выходит, что они у нашего Имитатора.
* * *
Пустое, в сущности, событие — подумаешь, дом! Он уже не нужен, он не имеет никакого значения. Скорее наоборот. Но то, что эта фитюлька, похожая на студентку — какой там следователь! но в статье журналистки было фото именно этой девчонки с подписью «следователь Вершина» — то, что она туда явилась… это почему-то раздражало. Даже пугало. Хотя чего пугаться? Там ничего нет.
Может, что-то предпринять по этому поводу?
Жаль, что ее зовут Арина. Не вписывается в схему. И волосы у нее слишком короткие. Но волосы — пустяк, можно было бы что-то придумать. А вот имя… Вообще-то А — это латинское обозначение ноты «ля». Но «ля» тут не в тему, и вообще натяжка. Некрасиво. Да, жаль. Лучше бы эту следовательшу Милой звали. Например, Милой Мироновой… Вот это было бы отлично. Могло бы очень стильно получиться…
Ну да что там сокрушаться? Осталось всего-ничего. Последний аккорд. Нет, не аккорд, но… в некотором роде. И все станет так, как должно быть.
По тонким губам скользнула улыбка. Ощущение было странным. Улыбаться не приходилось уже давно. Но теперь — теперь можно.
Вторник
* * *
Возле спорткомлекса, где пропали Мирра и Милена, камер наблюдения было куда больше, чем возле предыдущих мест преступления (Арина была уверена, что девушек похищали сразу после работы, значит, места преступления — не только подвал-гараж-дача, где их убивали, но и эти обычные участки обычных питерских улиц). Как Киреев добывал записи — без постановления об изъятии, на чистом обаянии — Арина предпочла не задумываться. Добыл же! Еще и в общую картинку свести успел: монитор компьютера теперь выглядел как монитор с какого-нибудь пункта охраны: весь экран состоял из квадратиков — по квадратику на запись.
— Синхронизировать я не стал, нам это пока не надо, выставил примерно на то время, когда профессорша с детьми подъехала. Хорошее место, — констатировал опер. — Хоть какую точку ни возьми, найдется камера, которая на нее смотрит. Как же это наш маньяк так прокололся?
— Значит, ему была нужны именно эти жертвы. Одну Мирру он мог и в другом месте подловить.
— Или все-таки она…
— Или они, — в тон ему сказала Арина. — Давай работать.
Она распечатала фрагмент карты — крупно, чтобы отмечать передвижения «объектов». В закоулке, где Мирра припарковалась, положила скрепку. Камера, в поле зрения которой попадала машина, была всего одна и глядела она издали. Но это было, разумеется, лучше, чем ничего. Значительно лучше.
— Вот мальчишка подходит к дверям комплекса, а дамы, видишь, чуть поодаль, машут ему, — Кир развернул на полный экран квадратик, в котором двигалась запись с камеры, висевшей на фасаде спорткомплекса. — А вот, — он переключился на другое окно, — они возле торгового центра. Смотреть внутри?
— Черт его знает! — Арина пожала плечами. — Лучше сперва найдем, как они выходят. В смысле одни или нет. Если с ними кто-то будет, тогда внутренние камеры станем смотреть.
Вместо того, чтоб тупо пялиться в запись «входной» камеры торгового центра, Киреев прокрутил ее ускоренно.
— Опа! Чуть не прозевал.
На улицу Мирра и Милена вышли одни, проведя в торговом центре почти полтора часа.
— Шопинг? — с легким, типично мужским высокомерием, оценил Киреев.
— Какая разница. Главное, они вышли и, похоже, идут к машине. Эх! — сокрушенно воскликнула Арина: две фигурки ушли за пределы кадра.
— Не боись, у нас все под контролем, — опер переключился на другую камеру. — Вот они. Точно к машине идут. Ну-ка, ну-ка… ну да… ах ты, черт!
Разочарование Киреева имело куда более веские основания, чем недавнее Аринино. Пока Мирра и Милена гуляли по торговому центру, неподалеку от их машины остановился грязно-белый фургон, теперь перекрывавший поле зрения единственной глядящей в нужную точку камеры.
— Ну отъезжай же, придурок! — бормотал Киреев, когда Мирра и Милена скрылись за фургоном. — Чего тебе тут, медом намазано?
— Не медом, Кир, — обреченно вздохнула Арина. — Смотри.
В поле зрения камеры появилась мальчишеская фигурка. Камера была из самых дешевых, черно-белая, изображение выдавала скверного качества, но это был, безусловно, Чарли. Значит, они пялились на перекрывший картинку фургон уже почти час. Мальчик подошел к фургону, скрылся за ним — и сразу вернулся.
— Кой черт этого дурака принес? — продолжал бушевать Киреев.
— Не черт, Кир, — мертвым, без интонаций голосом перебила Арина. — Это он.
— Ты думаешь…
— Чего тут думать? Если Чарли, подойдя к месту, где они вышли из машины, сразу вернулся, значит, машины там уже нет.
Арина подняла с карты скрепку, подержала ее на раскрытой ладони — и сжала кулак.
— То есть водитель фургона, пока его колымага перекрывала обзор, отогнал профессоршину машину?
— Других вариантов я не могу придумать. Если бы Мирра выезжала оттуда сама, мы ее увидели. Хотя колымага действительно перекрывает обзор.
— Не так уж сильно, кстати, и перекрывает.
— Угу, — согласилась Арина, водя пальцем по распечатке. Скрепку, обозначавшую Миррин «рено», она вернула на место, камеру обозначила другой скрепкой, красной, фургон — третьей, белой. И еще положила линейку, отмечавшую направление «взгляда» камеры. — Видишь? Камера далеко, поэтому слепой сектор совсем узкий. Только вот сюда если.
— Да я те дворы все облазил!
— Дворы, говоришь? — задумчиво протянула Арина, двигая скрепку так, чтобы она оставалась в слепой зоне. — Думаю, если бы это было дурацкое совпадение, то есть если бы Мирра с Миленой, как сперва считал ее муж, просто, так сказать, загуляли, к настоящему моменту они уже вышли бы на связь. Какой бы богемный ветер в увлекающейся профессоршиной голове не гулял, но почти двое суток прошло. Нет, Кир, это он. Он их забрал.
— Ладно, допустим, брызнул какой-то химией, сунул в фургон — мы ж ту сторону не видим — но машина-то их куда делась?
— Он ее по слепому сектору отогнал. Думаю, в один из соседних дворов.
— Да говорю же, я там все осмотрел!
— Когда? — и ответила сама себе. — Вчера. Когда записи с камер добывал. К этому моменту «рено» там уже не было. Он Мирру с Миленой отвез куда-то — ну где-то он предыдущих девушек держал? — а потом вернулся и машину их куда подальше отогнал. Той же ночью. И, конечно, старался подальше от камер.
— Черт! И, главное, не понять, какой этот фургон на самом деле! Я даже модель в этом ракурсе толком не определю. Про цвет и говорить нечего. Камера-то черно-белая. Он может быть голубым, желтым, светло-зеленым, светло-серым — да хоть розовым!
— Розовым — вряд ли, слишком приметно. — усмехнулась Арина. — Много ты в Питере видел розовых фургонов? Машинка-то рабочая. И погоди расстраиваться, другие-то камеры цветные.
— Думаешь, найдем?
— Нам, Кир, деваться некуда. Давай дальше смотреть, пока фургон не уедет.
Долго ждать не пришлось — фургон покинул свое место минут через пятнадцать после появления Чарли.
— Понимаешь? Он действительно поставил Миррину машину где-то поблизости, а после выжидал удобного момента.
— Он?
— Не знаю. В предыдущие разы была девушка. Сейчас не знаю. Давай посмотрим, как фургон прибыл. Может, водителя разглядеть удастся. Или хоть понять, с какой стороны он приехал, пошукать его на других камерах — марку, цвет…
— Номер, — усмехнулся Кир.
— Это вряд ли. Осторожный он, мерзавец! Давай назад, с момента, когда Мирра парковалась.
— Сам не догадался бы! — почти зло буркнул опер.
В другой раз или на кого-то другого Арина, может, и обиделась бы. Но сейчас было ясно: Кир злится не на нее, не на ее «неуместные» замечания, его бесит собственное бессилие. Тут Арина его понимала.
— Слушай, он за ними следил, что ли? — выдохнул Киреев, увидев, как через минуту после того как Мирра с детьми ушла в сторону спорткомплекса, возле ее «рено» появился тот самый фургон.
— Очень может быть, что и следил. Прокрути на ускоренной до Чарли. Убедимся, что фургон единственный.
Кир молча сделал все необходимое.
Фургон был тот самый.
За несколько минут до этого он засветился еще на двух камерах и действительно оказался грязно-белым.
— Кир, а это не тот же фургон, который нам перекрыл обзор на самых первых записях?
— Из «Шестого колеса»? Где Фанни?
— Помнишь, там тоже была белая «газель»?
— Помню, вот она, — он вывел на экран запись с первой жертвой.
— По-моему, одна и та же машина.
— Похожи. Только знаешь, таких «газелей» без опознавательных знаков в городе миллион.
— Но все-таки!
— Да, если учесть русоволосую девушку, то совпадение любопытное.
Арина прикусила костяшки пальцев:
— Что, если фургон этот — все-таки случайный? Может, мы зря к нему прицепились?
— Может. Хотя очень уж все сошлось. И другой ниточки у нас нет.
— И уже вторые сутки заканчиваются. Так что пока считаем, что это он. И будем надеяться, что он не сменил модус операнди.
— Если бы сменил, убил бы прямо в машине, — буркнул Киреев.
— Верно. Раз увез, значит, действует по тому же протоколу. Обычно он держит своих жертв у себя неделю или немного меньше — ровно столько, сколько занимает смерть от обезвоживания.
— Гм. Разве смерть от обезвоживания не на третьи сутки наступает?
— В условиях более-менее активной жизнедеятельности — да, примерно на третьи. Если, не дай бог, в жару и вообще в пустыне — там вообще суток довольно, чтобы жажда тебя убила. А вот если нет надобности или возможности двигаться и все такое — тогда дольше. Если еще и помещение достаточно сырое — тогда тем более. Есть документально подтвержденные случаи про шестнадцать и даже восемнадцать дней без воды. Одного австралийца забыли в тюремной камере, так он через восемнадцать дней еще живой был.
— Как можно забыть заключенного? Даже в карцер еду носят.
— Ну, строго говоря, это не в тюрьме было, а в полицейском участке. В Австралии. Закрыли мужика в камере предварительного заключения, не успели почему-то в журнал записать и в итоге все про это забыли. Камер, я так понимаю, хватало, до этой добрались только через восемнадцать дней. Камера была не то в подвале, не то что-то в этом роде, сырая, холодная. Он росу или как это называется со стен слизывал. Не знаю, сколько там той росы было, но мужик выжил.
— Восемнадцать дней?
— Зато другого всего на неделю хватило. Это уже в настоящей тюрьме. Заключенный был очень, как бы это помягче, проблемный, каждый день тюремщикам какую-нибудь гадость устраивал. Однажды забил одеяло в сток, устроил наводнение. Охранники разозлились и воду ему перекрыли. Кормили или нет, не знаю, не помню уже подробностей, но дядька умер через неделю. Скандал был жутчайший, правозащитники из штанов выпрыгивали, призывали тюрьму закрыть.
* * *
Шпенек, посаженный Киреевым на неведомый суперклей, держался мертво. Кубик собирался, разбирался и снова собирался почти без участия разума. Арина столько раз его крутила, что делала это автоматически. Алгоритмы-то простые. Гораздо интереснее получится, если в момент изготовления кубика — сперва-то он весь черный, потом на него цветные квадратики приклеивают — парочку цветных квадратиков поменяют местами. И хоть наизнанку вывернись — собрать кубик уже не получится. В принципе! Что, если она сейчас собирает именно такой «кубик»? Ну или не кубик. Паззл, где вместо одного из элементов — посторонний, от другой головоломки. А она старается, втискивает желтый глаз светофора в Янтарную комнату. И еще удивляется дикости результата.
Давно надо было всех рассортировать. Систематизация — великая вещь. Носки к носкам, галстуки к галстукам. И окажется вдруг, что одного носка не хватает, а носовой платок в этом натюрморте вовсе лишний.
Собственно, все убийства с точки зрения движущих мотивов делятся на две большие части. Те, к совершению которых подталкивает корысть. Желание получить кошелек солидного прохожего, наследство, выгодную должность, стремление скрыть проступок или преступление — и прочее в этом духе. Бесчеловечно, но вполне рационально. Когда говорят, что умный человек изыщет способ добиться своих целей, не прибегая к убийству: каков бы ни был выигрыш, риск слишком велик. Утверждение спорное, но в целом разумное. Рациональное. Потому что убийства «из выгоды» сами по себе рациональны.
Другое дело — преступления страсти. Любовь, ревность, зависть, ненависть — и так далее, и тому подобное. Страсть — любая — суть чистая химия. Каким-то рецепторам не хватает каких-то гормонов — или наоборот, избыток — и вот оно, безумие страсти. Любой риск оправдан, лишь бы ненавистное лицо исчезло с лица Земли. Собственно, убийства, совершаемые безумцами — начиная от Джека Потрошителя и заканчивая каким-нибудь Уна Бомбером — это все оттуда же. Сам безумец может считать свои мотивы сугубо рациональными: ну вот миссия у него такая — очищать мир от женщин с низкой социальной ответственностью. Но как только мы видим слово «миссия», сразу ясно: вот она, та самая страсть, которая убийцей движет. Многим из «миссионеров» просто нравится убивать, а якобы рациональные мотивы — уловка подсознания, стремление выглядеть в глазах собственного «я» хорошим и правильным. Некоторые, впрочем, и без рационализации обходятся: делают, как тот же Чикатило, то что нравится — насилуют и убивают. Некоторым же и убивать вовсе не нравится и не хочется, но что делать, если «голоса в голове» приказывают? Не выключишь, уши не заткнешь.
Беда в том, вздохнула Арина, что череда черных трупов может относиться как к первой, так и ко второй категории. Убийцу может вести «миссия» (пусть пока не ясно, какая), а могут — и сугубо рациональные мотивы. Во втором случае лишь одна из жертв — истинная, остальные — дымовая завеса. И даже не обязательно истинные жертвы — именно Мирра и Милена. Да, это весьма и весьма вероятно — хотя бы потому что их двое.
Но, пусть даже Арина и уверена на девять десятых, что дело именно в неведомой «миссии», этот «фильтр», никакого результата, никакого золотого порошка на дне не дает. Слишком много всего. Как хочешь, так и складывай детали. Потенциальные мотивы то есть. И получишь в итоге — все что угодно.
Но, с другой стороны, есть же и чисто физические данные. Тот же скамеечник Мироненко отпал не только из-за бессмысленности, но в итоге — по причине совершенно железобетонного алиби.
Алиби или не алиби, но попытаться стоит. Может, хоть какой-то порядок в голове наведется.
Арина вытащила из пачки несколько чистых листов и принялась писать.
Профессор Васильев: потенциальный мотив, технические возможности, алиби… Безутешный муж: мотив, возможности, алиби… Домработница Оксана: мотив, возможности, алиби… Харитон Седых, Юлий Минкин, его сестра-близнец, Стефан Подолянский… Литвиненко, Рачковский… Мирра Михайловна?..
* * *
С длинными волосами отражение выглядело гораздо лучше. Красивее и… значительнее, что ли. Без них — даже если просто забрать их в хвост — лицо было каким-то невнятным, как будто непрорисованным. А с распущенными по плечам — совсем другое дело!
Так удачно, произнес где-то за спиной голос матери, так удачно все сложилось. Все началось со Славы, правда? Тебе ведь так хотелось чтобы Слава была с тобой? Не в том своем воплощении — глупом, слюнявом, бессмысленном, а — прекрасная, победительная, сверкающая. Настоящая Слава. Ты можешь забрать ее себе. Именно сейчас.
Потому что все сложилось так удачно, что все замыкается — как в фуге.
Или в рондо. Но в фуге — богаче, мощнее, ярче.
Кольцо.
Те, первые, ничего уже не значат.
Но эти две — сейчас — это больше, чем заключительные ноты основной темы.
Кольцо.
Про Кольцо Всевластья он читал когда-то давным-давно. Книжка была длинная — собственно, целых три книжки, кажется — нудная и, если честно, очень глупая.
Что за дикость — двадцать колец? Девятнадцать «простых» и одно — которое всеми властвует. Девятнадцать — еще ничего, Но двадцать — это вообще ни в какие ворота! Примитивное, круглое, плоское число.
И что всего хуже — почему главное кольцо — отдельное? Ведь девятнадцать «простых» колец — это уже кольцо, разве нет? Хотя девятнадцать — это слишком много. Вот семь — идеально. Семь нот-«колец», объединенных в еще одно кольцо — главное. А то, видишь, девятнадцать, да еще плюс одно — ужасно глупо. Впрочем, что он мог понимать, этот английский профессор, сочинивший историю про Великое Кольцо?
То-то и оно, что — сочинивший. Он никогда не видел, как время, разлетевшись сверкающими брызгами, взметывается, возвращаясь — или хотя бы стремясь возвратиться — к исходной точке?
Есть, есть разница: писать о том, что видишь — или видел — и… сочинять. Сочинять кто угодно может. А вот видеть — видеть! — дано не всем.
Вот если бы вместо Славки была эта девочка… все было бы по-другому.
Ведь если один из близнецов ущербен, то и второй, значит… нет, нельзя так думать. Ничего это не значит!
Должно быть наоборот! Конечно, наоборот, подсказал из-за плеча голос матери, звучавший непривычно ласково. Если вся сила — ум, талант и вообще все — достается одному из близнецов, второму приходится довольствоваться жалкими крохами, правда?
Но все-таки, если бы рядом была эта девочка…
Одно звучание ее имени завораживало. Оно переливалось богаче и звучнее даже, чем сокрытая в нем нота. Их общая нота!
* * *
— Мам, я пить хочу!
Мирра подышала, стараясь придать голосу твердость:
— Будешь смеяться, заяц, я тоже.
— Чего смешного-то? — обиженно заявила Милена. — Я серьезно.
— Я тоже. — Мирра вздохнула. — Куда уж серьезнее. Есть два варианта. Либо пописать в горсточку, либо перегрызть запястье, чтобы напоить тебя кровью.
— Мам, ты что? С ума сошла?
— Если бы! Одно утешает. Тебе все же не три годика. Вот тогда было бы совсем ужасно. Ты бы только плакала и требовала, и что бы мы тогда делали?
Дочь промолчала.
Мирра поползла в ту сторону, откуда раздавался ее голос. Цепь зазвенела, натянулась…
— Мил, ты тут?
— Куда я денусь? — ответила та совсем рядом — кажется, только руку протянуть.
Но нет. Неизвестный похититель даже это рассчитал! Даже вытянувшись до боли в плече, Мирра не могла коснуться дочери. Проклятье!
— Мил, у тебя руки связаны?
— И ноги, — донеслось из темноты.
— Попробуй подтянуть ноги к животу и протащить руки вперед.
В темноте послышалось звяканье — значит, девочку тоже посадили на цепь, какие же сволочи! — шипение, возня…
— Мам, я вытащила руки, но тут еще цепь какая-то мешается, я не могу ее отодвинуть.
— Руки ко рту можешь поднять?
— Зачем? А! Ясно… — пробормотала девочка и после паузы, показавшейся Мирре бесконечной, сообщила. — Разгрызла. Так, теперь ноги… Готово.
Еще через мгновение, полное звяканья и скрежета, к плечу Мирры прильнуло тонкое тело.
— Ты моя умница! — она обняла дочь, провела ладонями от плеч к ногам.
На второй ремень похититель поскупился, вделанная в стену цепь, застегнутая на такой же замок, обвивала талию Милены без всяких дополнительных «устройств». Туго обвивала., под нее едва можно было подсунуть ладонь.
— Мам, больно, что ты делаешь?
— Пытаюсь понять, можно ли это как-то ослабить.
— Поняла?
— Пока нет. Ничего, заяц, я что-нибудь изобрету.
— Он нас убьет и посадит на скамейку в парке? — спросила вдруг девочка после недолгого молчания.
Господи, она… бредит? Что с ней?
— Что ты несешь, какой парк, какие скамейки?
— Ну нас же похитили, так?
— Похоже на то. Только я не понимаю, о чем ты говоришь, о каких скамейках.
— Мам, ты что, правда не в курсе?
— Милена, девочка моя, может, тебе поспать немножко? А я пока что-нибудь попробую что-нибудь придумать.
— Мам, не, ну ты правда что ли ничего не знаешь?
— Чего я не знаю?
— Да весь интернет гудит про маньяка.
— К-какого еще маньяка?
— Обычного маньяка, который убивает девушек, — деловито сообщила дочь. — Ну или женщин, но все молодые. Уже четырех убил. Последняя вообще журналистка, которая про него писала. А трупы он оставляет на скамейке в каком-нибудь парке.
— Это ты мне сериал пересказываешь?
— Какой сериал, мам? Тут, у нас, в Питере. Примерно каждые десять дней. И, главное, никто не знает, как они убиты. Каким способом. В полиции, наверное, знают, но ни в блогах, нигде ничего. Кто пишет, что застрелены, кто — горло перерезано, кто-то про уколы какие-то, но больше все-таки, что задушены. Фотографии чуть не под микроскопом разглядывают, ищут раны.
— И фотографии есть?
— Ну конечно! На места полиция никого не пускает, но можно ведь и издали снимать. Только все равно никто там ничего толком не разглядел. Они же все черные, с головы до ног.
— Негритянки, что ли?
— Какие негритянки, ты чего? Он их красит. Красит, понятно?
— Бред какой-то.
— Я думаю, лучше, если бы он укол какой-то делал. Или даже стрелял. Если душит — это очень страшно.
И только тут до Мирры дошло: дочь вовсе не кино ей пересказывает!
— Милена, погоди. За новостями я не слежу, поэтому ничего не знаю. Расскажи мне все, что тебе известно.
— Ну… Какой-то псих убивает девушек и оставляет трупы в парках, — повторила девочка. — Голые! Только выкрашенные в черный цвет. Уже четверых так нашли! Сперва он их похищает. Как нас. Несколько дней где-то держит, потом убивает.
— Как убивает?
— Ну как, как, до смерти!
— Да нет, как — это каким способом? Стреляет, бьет по голове, душит?
— Н-не знаю. Везде по-разному пишут.
— Значит, до способа убийства журналисты пока не докопались.
— И эта, которая к тебе на работу приходила, следовательша, она тебе ничего не говорила?
— Она даже про убийства не говорила.
— А если бы говорила, ты стала бы осторожничать?
— Ты права. Отмахнулась бы. Даже не подумала бы, что это может иметь какое-то отношение ко мне. Ладно, чего жалеть о том, чего изменить нельзя. Значит, говоришь, от момента похищения до появления трупа в парке проходит несколько дней?
— Это не я говорю, так пишут.
— Если все пишут одно и то же, значит, похоже, на правду. Несколько дней — это сколько?
— По-разному. Не меньше трех, не больше недели. Вроде бы.
Мирра вдруг почувствовала себя собранной и даже сильной. Раскисать было нельзя, это на себя можно рукой махнуть, сказать, что все безнадежно, но Милена! Нет, господа хорошие, за свою девочку она кому угодно горло перегрызет! Когтями перервет! Да, прямо своими тонкими музыкальными пальчиками! Ничего, мы еще поглядим, кто кого!
— Милена, ты помнишь, мы, когда Чарли на тренировку проводили, пошли мороженое есть? Ты еще кошку там рисовала?
— Ну… помню, — в голосе девочки звучало изумление — при чем тут какое-то мороженое?
— Когда я очнулась, меня стошнило. Сладким! Не очень, чуть-чуть сладким, но все-таки.
— Думаешь, времени совсем немного прошло?
— Думаю, да. Не больше суток, уж точно.
— Значит, прямо сейчас он нас не убьет?
— Да. Сколько-то времени у нас есть.
— Думаешь, нас спасут?
— Конечно, спасут.
— Хорошо бы… Тех девушек не спасли.
— Нас ищут. Не знаю, когда начинали искать тех девушек, но нас начнут искать сразу. Мы же Чарли не встретили, а машина брошена. И эта следователь… она… наверняка она сейчас весь город уже на уши поставила.
— Питер большой, — почти прошептала Милена. — А мы даже не знаем, где мы. Может, и не в Питере уже.
— И про главное не забудь — нас двое, а он один.
— Может, их тоже двое, — вздохнула невидимая в темноте Милена. — Там же девушка была. Или, может, она и есть маньяк?
— Не знаю. Но нас уже ищут, это важно. И еще важнее, что нас двое. Видишь, руки мы уже освободили. Так что мы что-нибудь придумаем. Мы справимся. Береги силы.
* * *
Киреев ворвался в кабинет так стремительно, что распахнувшаяся дверь ударилась в торец стоявшего за ней стеллажа. Тот скрипнул, но устоял, только по стене вдруг побежал паук, видимо, устроивший гнездо за задней стеллажной стенкой и теперь страшно перепуганный.
Пауков Арина недолюбливала, но сейчас было не до того:
— Неужели нашел?
Вид у опера был торжествующий.
— Почти.
— Почти — это как?
— Если ты ждала, что я тебе адрес, куда он приезжает, назову, то увы, порадовать нечем, — сияющая физиономия явно противоречила словам. — Но не все так плохо, Вершина! Гляди! — он вывел на монитор кадр с одной из камер наблюдения.
— Видишь? Все-таки прокололась наша красавица!
На стоп-кадре вполне отчетливо был виден прямоугольник госномера. И цифры не залеплены грязью, не смазаны, не бликуют, не в тени…
— Ну наконец-то! — обрадовалась Арина. — Чья машина? Ты же наверняка уже выяснил.
— Выяснить-то я выяснил, но владелец, именуемый Станиславом Алексеевичем Паниным семьдесят девятого года рождения, разведен, детей нет, так вот, он третий год на Гоа загорает.
— Может, кому-то по доверенности машину одолжил? Другу, родственнику, любовнице…
— Может, и одолжил. Особенно мне нравится идея про любовницу. Вот его скайп, вперед, товарищ следователь, тебе и карты в руки.
Арина и сама не отказалась бы так позагорать. Белобрысый и, видимо, изначально белокожий, Панин напоминал негатив, серо-голубые прищуренные глазки казались на коричневом лице неправдоподобно светлыми.