— Антон Павлович! У вас телефон Мирры Михайловны есть? Ой, ну разумеется, есть. Напишите мне? И свой, конечно, тоже, — Арина подсунула ему блокнот. Что бы там Чайник ни говорил про визитки, а ситуации, знаете ли, всякие бывают.
Часть вторая
Шесть дней в сентябре
Воскресенье
* * *
— Картошка, морковка, капуста, горох, петрушка и свекла… ох! — напевала Арина, постукивая ножом по разделочной доске. — Только скажите, пожалуйста, — пробормотала она себе под нос, — что в таком наборе делает горох? Это же явный борщ? Но, с другой стороны, борщ без лука не бывает? Тогда при чем тут свекла? Эти поэты, — заключила она решительно, — ради ритма и рифмы на всякую дурь готовы!
— М-м, — Виталик, вместо того чтобы просто войти на кухню, встал в дверях и демонстративно поводил носом. — М-м-м… Что так благоухает?
— Теоретически — борщ, — засмеялась Арина. — Практически же — что получится, то и будете лопать.
— Буду-буду, — пробормотал любимый муж, открывая крышки теснящихся на плите сковородок: с луково-морковной, еще без томата, рыжей «кашей», с багрово-розовой мешаниной томящихся в разведенном уксусе свекольных брусочков… — Ой!
Ну да, третья сковородка, пустая, стояла там просто так, в ожидании. Компенсируя разочарование, Виталик черпанул вилкой изрядный шмат обожаемой им луково-морковной заправки, плюхнул в первую попавшуюся пиалу, щепоть отправил в рот, не дожидаясь, пока остынет, зашипел — не то обжегся, не то от удовольствия.
— Это все на борщ? — он кивнул на сковороду с луком и морковкой.
— Виталик, ты чудо! Это могло быть на борщ, если бы я варила его в пятнадцатилитровом ведре. Так что можешь не развлекаться мелким хищничеством, на твою долю тут тоже хватит, не только на борщ.
— Борщ-борщ-борщ! — радостно запел любимый мужчина. — С гречневыми пампушками?
— Мясо прокрутишь? Два раза надо, — Арина мотнула головой в сторону высящегося в миске темно-красного кубика. Она почти все замораживала именно кубиками, в коробках — ради компактности. Морозилка в «Севере» была хорошо, но, увы, совсем невелика. Может, все-таки плюнуть на хозяйкин страх перед новой техникой и купить новый холодильник? Или морозильную камеру?
— И какая, скажите, связь между гречневыми, я подчеркиваю, гречневыми пампушками и мясным фаршем?
— Временная, — почти без смеха произнесла Арина, акцентируя «а». — Если я буду крутить фарш самостоятельно, на пампушки времени не хватит.
— Ладно, накручу…
Часа два спустя, когда борщ в пятилитровой кастрюле, укутанной старой курткой, «доходил до кондиции», треть фарша шкворчала на самой большой сковороде, превращаясь в котлеты, остаток же покоился в морозилке, и даже часть луково-морковной заправки удалось спасти ради будущей рыбы под маринадом — Арина лежала, задрав ноги на кухонный подоконник.
Как минимум половина следующей недели была обеспечена тем, что мама Виталика именовала «полноценным питанием», и в этом было что-то расслабляющее.
Гордая собственными кулинарными подвигами, она не утерпела, набрала все-таки номер Мирры Михайловны. Да, воскресенье, да, все нормальные люди в это время отдыхают, ну и что? Если звонок тебе не ко времени, можно просто не брать трубку, правда?
Но профессор Тома на звонок ответила.
— Мирра Михайловна, — чувствуя себя немного виновато, затараторила Арина, — это Вершина. Простите. Если вам неудобно разговаривать, я попозже могу…
В трубке фоном слышались детские голоса, смех, звон, шелест…
— Нет-нет, все в порядке, — даже по голосу было слышно, что Мирра Михайловна улыбается. — Я еще дома, но через десять минут мне действительно нужно уезжать.
— Мне минуты достаточно. Если вы узнали мелодию…
— Ну… мелодией это трудно назвать. Но узнала, да.
— И все же. Если вы ее узнали, быть может, сумеете вспомнить больше?
— Да разумеется. Сейчас.
После недолгой паузы в трубке зазвучал рояль: короткая, семь нот, последовательность.
— Услышали?
— Фа, до, ля, ре, ми, ми, ми? Последняя ми на октаву выше двух предыдущих.
Мирра Михайловна засмеялась:
— Вы молодец, садитесь, пять.
— Сама себе удивляюсь. Музыкальная школа была миллион лет назад, а вот поди ж ты. Правда, я эту мелодию за последние дни столько раз воспроизводила, что мозг, видимо, решил, что вернулось детство и сольфеджио с его музыкальными диктантами.
— Проиграть еще раз?
— Нет-нет, спасибо. Диковатая мелодия, вы правы.
— Да еще в конце эдакий намек на Пятую Бетховена. Помните?
— Та-та-та-дам? Так судьба стучится в дверь?
— Точно.
— Но там ведь три ноты одинаковой длительности и высоты, а после одна — другая — длиннее. И у Бетховена с этого все начинается.
— У Бетховена — да. Три восьмых соль-соль-соль и долгая, с ферматой ми. А здесь — так. Я даже сказала бы — так себе. Причем, если вы помните не только сольфеджио, но и музыкальную литературу, Бетховенская пятая — это ведь было для своего времени практически открытие. Вместо ведущей мелодии — вот эти четыре ноты, обрывок по сути, который Бетховен на протяжении всей симфонии обыгрывает. А тут… нет, — решительно заявила она. — Дальше и вовсе полный сумбур. Эдакая, знаете ли, мешанина Вагнера с Шостаковичем, помноженная на идеи симфонического джаза. Претензия на оригинальность без внутреннего смысла. Так что дальше, извините великодушно, уже не воспроизведу. Ох, простите, мне в самом деле пора бежать. Да, я помню, что обещала. Завтра с утра загляну в приемную комиссию и сразу вам перезвоню. С любым результатом.
— Спасибо, Мирра Михайловна.
— Пока не за что, — она опять засмеялась.
Уже отключившись, Арина продолжала слышать этот смех — очень мелодичный, совсем не то, что дурацкая мелодия неизвестного абитуриента консерватории. Если бы эти фа, до, ля, ре, ми, ми, ми были хотя бы одной длительности, мотивчик звучал бы вполне терпимо, даже мило. Но непредсказуемое чередование длинных и коротких звуков превращало последовательность в почти какофонию.
Последние три ноты — две одной высоты, третья на октаву выше, и все разных длительностей — напоминали не то искаженную морзянку, не то птичий крик, пронзительный даже в рояльном исполнении А если бы на флейте, подумалось Арине, вообще хоть уши затыкай?
Фа, до, ля, ре, ми, ми, ми…
Фа, до, ля и ре уже «отыграны», настал черед финальных нот.
Ми, ми, ми…
И профессоршу зовут Мирра — везде сплошные «ми»! Да еще и Михайловна вдобавок!
Черт! Ну глупо ведь! И все-таки созвучие выглядело почти угрожающе… Может, все-таки надо было попросить госпожу Тома быть поосторожнее? И пусть бы Арина выглядела паникершей. Но сейчас перезванивать уже и вовсе глупо будет. Что сказать? Мирра Михайловна, вы можете оказаться следующей жертвой?
Промаявшись часа два, Арина все-таки набрала номер. Но профессорский телефон уже не отвечал. Точнее, отвечал механический женский голос: «Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Нет, беспокоиться, конечно, не стоило. Мирра Михайловна сказала ведь, что куда-то «уезжает». Например, за город, где «не ловит».
Ладно, авось до завтра ничего не случится, решила Арина.
* * *
День выдался солнечный, для сентября так попросту жаркий, и Мирра припарковалась не у самого спорткомлекса, а поодаль, за углом, в тени старой липы, чтобы машина не грелась. Они проводили Чарли почти до самых дверей, он бурчал себе под нос:
— Что я, маленький, что ли?
— Беги, — улыбнулась Мирра, потрепав сына по вихрастой макушке. То есть попыталась это сделать — он увернулся, конечно.
Беда с этими мальчишками! Став школьником, Чарли решил, что он теперь взрослый. И требовал соответствующего отношения. Почему Милке можно, а мне нельзя? Милене тоже было многое нельзя, но этого он предпочитал не замечать. А на аргумент «она старше» возражал, набычившись: вы же сами всегда напоминаете, что она девочка, поэтому я должен ее защищать и вообще заботиться. Ладно хоть на самостоятельных поездках в секцию не настаивал — признавал, что на машине, хоть и с мамой, гораздо удобнее, чем на городском транспорте. Но — только до порога. Внутрь, где за высоченными окнами располагался не только гардероб, но и просторный холл, а многие родители так и сидели там все время, пока их чада тренировались, туда Чарли даже зайти не разрешал. Ну и что, что там специально удобные диваны расставлены и автоматы с напитками — нет, и все. Что он, маленький, что ли?
Махал с крыльца и скрывался за стеклянными дверями.
Мирра улыбнулась.
— Ну чего? Пошли? — дочь тянула ее за рукав.
— Куда? — с деланным непониманием спросила Мирра.
— Ну мам, ну ты чего? Кутить! Можно подумать, каждый раз такой случай выпадает.
Действительно. График у девочки был напряженный. Кроме школы — изостудия и балетные классы. Любительские, для балета десять лет — уже перестарок, с самого начала было ясно, что профессиональной танцовщицы из Милены не выйдет. Да она и не рвалась. Но заниматься ей нравилось, так почему нет? Та же гимнастика, да еще и с музыкой. Мирре жаль было, что к музыке у дочери отношение чисто потребительское, но если все будут музыку делать, кто же станет ее просто слушать? В конце концов, и сама Мирра музыку не столько делает, сколько преподает. Так что пусть танцует, пока танцуется.
— А как насчет режима питания? — она изобразила ехидную усмешку.
— Ма-ам! — дочь засмеялась, Мирра тоже.
«Кутежами» назывались посещения соседнего торгового центра. Не ради покупок, а ради маленького кафе на втором этаже, где так вкусно и весело было есть мороженое и запивать его газировкой. С точки зрения занятий балетом мороженое, да еще и с пепси (в ней сахара, говорят, какие-то немыслимые количества) — это был чистый ужас и ужас. Но тоненькая до прозрачности Милена унаследовала от матери ускоренный обмен веществ и есть могла все подряд — хоть целую сковороду жареной картошки в один присест. И ничего!
Мороженого они обычно брали по пять шариков: шоколадное, фисташковое, клубничное — и еще парочку каких-нибудь незнакомых, коих в этом кафе было видимо-невидимо.
На подоконнике возле их столика дремали две кошки, бледно-коричневая и ярко-рыжая. Милена тут же схватилась за блокнот и принялась набрасывать композицию: креманка, в которой вместо мороженого устроились кошки. И так увлеклась, что ее собственное мороженое успело растаять.
Поглядев на часы, Мирра уже собиралась поторопить дочь — до окончания тренировки Чарли оставалось полчаса — но кошки решили за нее. Поднялись, потянулись — и важно двинулись к выходу.
— Вовремя они, — засмеялась Милена, выпила залпом разноцветную жижу из своей креманки, обернулась к витрине, пестревшей разнообразными десертами, и махнула рукой. — Пойдем? Пока машина в печку не превратилась.
С машиной, разумеется, все было в порядке. Разве что рядом припарковался, перекрывая выезд, грязно-белый фургон. Придется по газону объезжать, огорченно подумала Мирра и только тут заметила девушку.
В джинсах и мешковатой футболке, худенькая, русоволосая, она сидела, опираясь на бампер, поджав под себя левую ногу и вытянув правую.
Мысли в Мирриной голове понеслись стремительнее, чем звуки в «Полете шмеля» или в двадцать четвертом каприсе Паганини, том самом, который после великого Никколо сто лет никто сыграть не мог.
Напали и бросили? Водитель белого фургона сбил и, испугавшись ответственности, сбежал? Сердце прихватило?
Глаза девушки, впрочем, были открыты — ну жива по крайней мере, и даже в сознании. И крови не видно. И сколько-нибудь заметных повреждений. И губы не синие, как у сердечников, а вполне розовые. И даже как будто улыбаются, только не весело, а виновато, что ли.
— Простите, — пробормотала девушка. — Я сейчас уйду. Мне только немного отдохнуть нужно.
— Может, вам помочь? Что-то случилось?
— Ногу подвернула. Так глупо вышло. Споткнулась и…
— Так, может быть, вам такси вызвать? — Мирра мельком подумала, что на такси у девушки, возможно, нет денег, но, с другой стороны, с этими новомодными интернет-технологиями такси подешевели настолько, что даже бомжи на них кататься могут. Бомжом девушка не выглядела.
— Нет-нет, какое такси, что вы! Мне до гостиницы два шага. Посижу немного и доковыляю как-нибудь.
В полуквартале от спорткомплекса действительно располагалась небольшая скромная гостиничка. Мирра даже название вспомнила:
— Это которая «Привет»?
— Верно.
— Мам! — довольно требовательно вклинилась Милена.
Ну ясен пень! Как можно не покормить бродячего котенка!
— Вообще-то у нас совсем мало времени…
— Да подождет Чарли! — настаивала дочь. — Раз он взрослый и самостоятельный.
— Ну ладно, ладно. Мы вас подвезем, а в гостинице пусть уж персонал, — сообщила она девушке. — Давайте, помогу подняться.
Она подхватила пострадавшую слева, Милена подлезла справа. Общими усилиями удалось усадить ее на заднее сиденье — там можно было вытянуть ногу, при каждом прикосновении к которой девушка вздрагивала и прикусывала губу.
Добрые самаритяне, усмехнулась Мирра, усевшись за руль, и нахмурилась: как же этот фургон объехать-то? Ну точно, только по газону. Вот почему некоторые никогда не думают о том, что они — не единственные на этой Земле? Апокалипсис им всем на голову!
Словно в ответ на ее проклятия, хоть и мысленные, вокруг вдруг потемнело. Тучи, что ли, набежали так быстро? Гроза, наверное, идет. И воздух стал тяжелый, как ватное одеяло…
* * *
Старый дом, чудом сохранившийся посреди табунка панельных новостроек — за компанию с несколькими такими же везучими собратьями — был большой и холодный. Сейчас он стал гораздо меньше: подслеповатые окошки, обшитые досками стены со струпьями сто лет не подновлявшейся краски, покосившееся крылечко. Но тогда казался огромным.
Выстилавшие крышу листы черного рубероида кое-где отставали, в щели затекала дождевая и снеговая вода — всю зиму на низком чердаке капало. Если ночью поднимался ветер, один из рубероидных листов начинал хлопать — как будто на крышу спускалась птичья стая. Например… лебедей. Хотя рубероид был черный, а лебеди — белые. Но Юльке казалось, что именно лебедей. Таких, как по телевизору: вроде бы и птицы, но в то же время люди. Белые, прекрасные, летящие. Мама когда-то была такой — она рассказывала. Говорила быстро-быстро, и лицо у нее словно скручивалось в узелок, словно она сердилась на что-то:
— Я ведь талантливая была, правда-правда! И до ведущих партий дотанцевала бы… если бы не вы! Наградил господь!
«Вы» — это было про Юльку и Славку, рождение которых матери «поломало всю жизнь».
Жили вчетвером: мама, Юлька, Славка и Мухтар. Только Мухтар жил в логове под крыльцом, а они — в доме.
У Славки вечно текло из носа. И из постоянно приоткрытого рта всегда тянулась тягучая струйка слюны.
Соседские мальчишки орали через забор:
— У дебила на носу черти жарят колбасу!
Эти крики доносились до самого сегодня, словно те, оставшиеся в давным-давно пацаны все еще продолжают орать. Они орут, и Юльке страшно.
Юльке часто было страшно. Вдруг когда-нибудь, взглянув в зеркало, придется увидеть этот тупой остекленевший взгляд, эту отвратительную струйку слюны из полуоткрытого рта… Пока в зеркале отражались вполне человеческие — только странно светлые — глаза, и узкие плотно сжатые губы. Много позже, кажется, в последнем или предпоследнем школьном классе, объяснения биологички насчет близнецов — однояйцевых и разнояйцевых — отогнали душный липкий страх: они со Славкой совершенно точно были разнояйцевые, это означало, что бояться нечего, что Славкино убожество — лишь Славкино. Оно не притаилось где-то, выжидая. Нет! Не придется превращаться в одутловатое тупое чудовище! Нет!
Но до тех пор страх был постоянным спутником.
Особенно жутко было с утра. Совсем не спать невозможно, поэтому ночью, когда тебя словно бы нет, может случиться все что угодно. Взглянешь в зеркало, а там, вместо не самого красивого, но привычного, вполне человеческого лица — тупая бессмысленная морда.
— Юлька, не тормози, — одергивала мать. — Нечего в зеркале высматривать, иди заниматься!
Юлька! Отвратительное имя! Скользкое, бесформенное, как слизняки на огурцах: отводишь плеть, и рука вдруг попадает в мягкое, мокрое, мерзкое… Особенно много их бывало, если лето случалось дождливое. При солнце склизкая пакость куда-то девалась.
Больше всего солнца бывало в июле. И все равно — Юлька звучало отвратительно. Но так решила мать. Она-то точно знала, что лучше, говорила, что это имя собирает в себе ум, удачу и главное — величие! Уж если ей самой не повезло с судьбой, пусть хоть детям достанется доля не такая унылая. Правда, Славкино имя тоже вроде бы сулило и яркость, и удачу, и всякое такое, а что толку? Но мало ли что! Может, просто весь блеск имен сконцентрировался почему-то только в Юлькином. Наверняка так! Потому что мать, конечно, знала лучше. Юльке и в голову не приходило возражать.
Пианино, доставшееся «по случаю», казалось в их ветхом доме чужеродным. И это слегка успокаивало: к Славке пианино совершенно точно не имело никакого отношения. Из его загадочных недр лились странные, волшебные звуки — стоило только коснуться пожелтевших клавиш.
На верхней крышке пианино всегда стояла ваза с цветами: летом это были сирень, тюльпаны, астры, пионы или мелкие пестрые гвоздики, зимой — еловые лапы или просто сухие ветки. Изредка — розы, мать говорила, что они напоминают ей то, что она потеряла. Ваза была стеклянная, странной текучей формы, очень красивая. Юльке нравилось смотреть, как в нее попадают солнечные лучи — как будто никакой вазы, как будто на крышке пианино вода, причудливо изогнувшись, стоит сама по себе.
Летом солнце светило на вазу часто — окно было прямо за спиной. От духоты и цветочных запахов хотелось пить. Но пойти на кухню и попросить стакан воды было совершенно невозможно: мать сразу пускалась в длинные презрительные рассуждения о том, что лень — это отвратительно, что без преодоления собственных слабостей никогда ничего не добьешься. И добавляла еще как минимум полчаса занятий.
Нет, заниматься — пробуждать полированный деревянный ящик к жизни, заставлять его петь — Юльке нравилось. Это было похоже на сказку. Как будто не просто читаешь книжку, а находишься внутри нее. И из твоих собственных пальцев, таких обыкновенных, с цыпками, белыми полосками на ногтях и темными болезненными точками на месте выкушенных заусенцев, вдруг получается волшебство! И дело не в пианино! Сам по себе коричневый деревянный ящик никакого волшебства не производил. А мать говорила, что и не всякие пальцы годятся, чтобы клавиши начали петь. Юлькины — годились. И это тоже было волшебство! Значит, Юлька — не как все! Вот что это значило!
Но пить все равно хотелось.
Выручала ваза: если, потянувшись, осторожно ее наклонить, можно было, придерживая лезущие в глаза цветы или ветки, сделать несколько глотков, теплых, булькающих, немного затхлых и почему-то сладких. Вода пахла цветами и подгнившими листьями, но все-таки была удивительно вкусной.
Однажды гладкие стеклянные бока выскользнули из Юлькиных рук…
Текучее, переливающееся стекло, лилово-белый ворох лепестков с коричнево-зелеными черточками листьев, выметнувшийся блескучим пламенем веер брызг — все превратилось в один сверкающий водопад. В одно сверкающее, застывшее мгновение, в котором слились сладкий ужас катастрофы и острый до боли восторг. Это было удивительно, сказочно, волшебно красиво!
Не глазами красиво!
Тьму нельзя увидеть глазами!
Она — внутри! Но и — вокруг! Она — везде! И всегда, даже если ты слышишь ее лишь одно мгновние.
Но — слышишь!
Это застывшее мгновение — звучало!
И худенькое Юлькино тело было частью этого волшебного мгновения, этой сладостной жути, когда слушать — бессмысленно! Как можно слушать то, что звучит — тобой? Можно только попытаться запомнить этот ослепительный водопад звуков, в котором слился — и стал так ясен, так очевиден — весь мир, весь его смысл, все его грани и отражения!
Запомнить! Как маленький Моцарт запомнил с одного прослушивания многоголосную паутину Аллергиевского Мизерере.
Только еще лучше!
Потому что Мизерере было человеческим творением, а этот вот сияющий, летящий ввысь водопад — он из самой сути Вселенной! И весь этот пронзительный, слепящий смысл можно… услышать и запомнить? И даже потом… сыграть? Повторить! Чтобы все, все услышали эту ясность, это сияние, эту ослепительную тьму!
Влетевшая с кухни мать кинулась к застывшей у пианино Юлькиной фигурке:
— Она тебя не задела? Что? Где больно?
И не ругалась совсем! И про лень и никчемность не говорила! Только все трогала быстрыми пальцами мокрую от брызг макушку.
Почему она поверила, что ваза упала сама? Даже не спрашивала, только взглянула в промокшие насквозь ноты, в которых черными значками бурлил бешеный Вагнер — и улыбнулась:
— Не бойся. Так бывает. Это музыка!
Музыка…
Уже через минуту Юльке казалось, что все так и было. Что это музыка заставила вазу превратиться в сверкающий водопад. Почему нет? Если музыка могла заставить буйствовать Славку, почему не влиять и на все остальное?
Музыка приводила Славку в бешенство.
Юльке было интересно посмотреть, что делается в этой маленькой тупой голове, откуда берутся эти приступы ярости, заставлявшие Славку кидаться на всех и на все окружающее, бить, царапаться, кусаться, ломать все, что подвернется под руку, раздирать бабушкины вязаные накидки, колотить чем попало по чему попало. Потом вдруг все так же внезапно прекращалось: Славкины глаза тускнели, лицо превращалось в бессмысленную подушку, нижняя губа отвисала, выпуская тягучую струйку слюны… Это было как налетевшая вдруг гроза: грохот, блеск, ураган — а после вдруг сразу тихо, только сломанные сучья да разбитые стекла везде. Как-то раз они ползимы прожили, затыкая два разбитых окна подушками.
Соседки советовали сдать Славку в спец интернат, но чужих советов мать никогда не слушала. А может, и пыталась, да не вышло.
Ярость могла накатить на Славку от чего угодно — от бьющейся в окно мухи, от стремительного велосипедиста за забором, даже от собственного отражения в зеркале.
Но Юлькины фортепианные упражнения приводили Славку в бешенство всегда. И дверь закрывать было бесполезно — вынесет, как будто в тощем маленьком тельце живут десятки злобных демонов. Злобных и очень сильных. Приходилось запирать Славку в подполе — люк там был тяжелый, не поднять. Там, правда, стоял густой запах подгнившей картошки, зато было совсем не холодно, не то что обычно в погребах бывает. Потому картошка и подгнивала.
Иногда Юльке представлялось, как на Славку наезжает шальная машина. Лучше всего — грузовик. Например, мусоровоз, который приезжает два раза в неделю опорожнять помойные пухто. Такой грузовик задавил их Мухтара. Лучше бы — Славку. Но во двор никакие машины не заезжали, конечно, а на улицу мать Славку никогда не выпускала.
Приходилось терпеть.
Летом было проще. Мать застегивала на тощей Славкиной талии ремень — пряжкой назад, чтоб не дотянуться — щелкала блестящим карабином оставшейся после Мухтара цепи. На одутловатой Славкиной физиономии (при общей костлявости Славкино лицо было всегда пухлым, как подушка) расплывалось выражение тупого блаженства:
— Гулять! — это было одно из немногих слов, которые выходили из Славкиного рта разборчиво, большинство же превращалось в невнятную мешанину звуков. Юлькино имя становилось каким-то «у-ка», мать и вовсе была «а-а».
Другой конец цепи мать пристегивала к торчащему возле заднего крыльца столбику — железному, основательному, с серой цементной блямбой в основании, деревянные Славке были на один рывок. Там же клала несколько пачек печенья. Воду ставить было бесполезно — выльет на себя или просто перевернет, не заметив. Но на заднем дворе стояла водяная колонка — Славке она очень нравилась: нажмет на рычаг и плещет на себя, и сует под тугую блестящую струю тупую свою голову. От крыльца до колонки цепи как раз хватало. Скука Славке была неведома.
— Ну вот, — вздыхала мать. — Юль, занимайся, мне нужно на работу. И смотри, на задний двор — ни ногой, ясно?
Юльке так и не удалось понять, где и кем мать работала, куда уходила и уезжала, что делала.
Осенью или зимой ее отлучки бывали коротки — полдня, максимум до вечера.
Летом случалось и спать лечь без нее. Иногда с утра можно было столкнуться с ней на кухне. Иногда нет. Изредка отлучки затягивались — на два, на три дня. Юльке было все равно. Еда была в холодильнике, вода — в кране, туалет — в чулане возле кухни, постель в закутке за платяным шкафом. Пианино — в соседней комнате.
Дверь мать, уходя, всегда запирала.
Славке в таких случаях приходилось спать на брошенной возле крыльца овчине, но Юльке было наплевать. Дождь? Подумаешь! Пусть под крыльцо лезет, а мне заниматься нужно!
Дыру под крыльцом, где когда-то прятался от снега и дождя Мухтар, так и не заделали.
Дождя, впрочем, за время материных отлучек не случилось почему-то ни разу.
Из комнаты, где царило пианино, задний двор был не виден, но Юльку так и тянуло подсмотреть. Когда знаешь, что бешеные скачки и беготня до тебя не достанут — это даже весело. Хотя и немного жутко. Вдруг цепь все-таки оборвется? Или столбик не выдержит? Можно было еще сказать себе: я не просто так подглядываю, не потому что мне лень заниматься, а чтобы проверить — вдруг на заднем дворе что-то не так?
Но на заднем дворе все всегда было «так»: лужа возле колонки, звон цепи, Славкины уханья и рычание.
Смотреть, как Славка, устав прыгать, валится спать — там же, возле столбика — было неинтересно. Зато это означало безопасность. Чудовище уснуло. Надолго, на несколько часов.
Однажды Славкин сон растянулся даже на целый день! И утром в заднее окошко было видно, что Славка грязной кучей лежит возле своего столбика. Рычит и воет — совсем негромко — как будто видит во сне что-то. Разве такие видят сны?
Лужа, вечно разливавшаяся возле колонки, не то чтобы подсохла, но вместо поблескивающей воды там темнела влажная грязь. Жирная, как Славкина ненависть и злоба, которые заполняли душный летний воздух, как перед грозой.
Юльке было страшно смотреть. И не смотреть — страшно.
Что, если чудовище вовсе не спит? Гроза… После грозы воздух становится прозрачным, звенящим…
Что, если Славка — вовсе не чудовище?
Юльке приходилось видеть чудовищ — маленьких, но совершенно ужасных, с жуткими челюстями, с отвратительно мягким брюхом и мерзкими лапками разной длины. Мать говорила, что они совсем не страшные, что это вовсе не чудовища, а стрекозиные детки. Но этого не могло быть! Чтобы эти гадкие… ползучие… тошнотворные… стали вдруг стремительными, сверкающими?
Что, если и Славке пришла пора… превратиться?
И завтра — или, может, послезавтра — из отвратительной дряблой кучи появится совсем другое существо — прекрасное, сияющее, чудесное, как текущие из пианино звуки?
Вдруг новое волшебное существо заберет звуки — себе?
Наверное, можно и даже нужно было разбить окно, закричать, позвать кого-нибудь на помощь. Но кто бы услышал?
И главное — мать велела заниматься! До поступления в «настоящую» школу (не в ту, где старенькая и по общему ученическому мнению выжившая из ума Серафима Григорьевна, не в силах справиться с «обормотами» только и знала, что всплескивать сухонькими ручками, восклицая: «Дети! Ведите себя прилично!») оставалось всего ничего, Заниматься, ни на что не отвлекаясь. Ослушаться — значило навлечь на себя ее недовольство, если не хуже.
И вдруг никаких волшебных существ нет, вдруг Славка, услышав грохот разбиваемого окна, впадет в один из своих припадков? Вдруг в этот раз ярости хватит, чтобы… дальше думать было страшно.
И самое-самое-самое главное — может, теперь Славку отдадут в интернат?
Вернувшаяся поутру мать, всегда невозмутимая, казалась как будто обеспокоенной. Этого, конечно, не могло быть: лицо ее оживало лишь когда по экрану телевизора метались белые девушки-птицы — редко, почти никогда. Но тут она словно бы о чем-то думала. От Юлькиной робкой просьбы погулять отмахнулась — потом. Велела сидеть и заниматься. Сидеть и заниматься — это было обыкновенно. Тем более, что мать снова куда-то отправилась. Проверила, есть ли в холодильник еда, повторила обычное «сиди занимайся» и ушла. Только ключ в двери проскрежетал.
Вернулась она уже к вечеру.
Наверное, ездила сдавать Славку в интернат! Потому что на заднем дворе Славки не было! И цепи на столбике тоже не было! Никто не выл, не рычал и не скулил!
Интереснее было думать, что чудовище превратилось в что-то прекрасное. Но Юльке даже в шесть лет было ясно: чудеса, наверное, бывают, но интернат — куда вероятнее.
Голос матери звучал как «ми» первой октавы. Временами он мог повышаться и понижаться, но вскоре возвращался к привычному тону. Если же мать принималась за нотацию, голос ее словно зацеплялся за любимую свою ноту — ми… ми… ми… не выше, не ниже, только «ми», монотонно и… и… спокойно!
Он возвращал миру устойчивость. Все, что дрожало, звенело, плавилось, обрушивалось — застывало. Как будто умирало. Зато пропадала и таящаяся в дрожании и звоне угроза, мир становился неподвижным и… безопасным!
И когда голос матери возникал сам по себе, Юльке это вовсе не казалось странным — чего ж тут странного, так всегда было, значит, так всегда и будет.
— Занимайся, — повторяла мать. — Нельзя лениться, — говорила она. — Старайся, ты справишься!
Как можно было — не справиться?!
Понедельник
* * *
Это было очень глупо, но почему-то Арина ожидала звонка Мирры Михайловны с самого утра — как будто у профессорши не было более важных занятий, чем с утра пораньше копаться в папках приемной комиссии в поисках «странного имени». Она даже поставила себе — чтоб не дергаться понапрасну — что-то вроде барьера: если Мирра Михайловна не позвонит до… четырех… ай, ладно, до трех часов дня, можно будет позвонить самой.
Но телефон зазвонил гораздо, гораздо раньше.
— Арина Марковна? Простите, что беспокою, но… — номер на экране смартфона она не узнала, но голос… Голос был как будто знакомый.
Да, точно — это же профессор Васильев. Только сейчас его мягкий уверенный баритон дрожал и странно колебался, то взметываясь до тенора, то опускаясь в басовый шепот:
— Она пропала! Отвезла Чарли на тренировку — и пропала! И Милена с ней!
— Погодите, Антон Палыч, расскажите по порядку, что случилось. Я вчера с Миррой Михайловной беседовала, все было в порядке. Вроде бы.
— А потом она пропала! Это маньяк ее похитил!.. Их…
— Почему вы решили…
Он не слушал:
— Вы же из-за него приходили? Который трупы по паркам разбрасывает? И вот теперь — Мирра! Сделайте что-нибудь!
— Сперва вы мне все расскажите, ладно?
Довольно быстро стало ясно: рассказывать профессору особенно нечего. Он не знал, что именно случилось. Да и случилось ли вообще. Просто утром Мирра Михайловна не появилась в консерватории — нет, ничего особенного, никаких важных встреч или лекций у нее сегодня не было, но все-таки!
— А когда я попытался ей позвонить… — кажется, он хлюпал носом. — Ну, понимаете, может, простыла, или Милена с Чарли… или трубу прорвало… Мирра вообще-то в домашние дела никогда не вникала, но знаете, как бывает. И вот я звоню, а у нее телефон недоступен! А Женя…
— Женя?
— Ну да, муж ее. Он удивился как будто: а я, говорит, думал, к вам опять какие-то коллеги зарубежные приехали. Разве нет?
После многочисленных переспрашиваний и уточнений — Васильев то и дело сбивался куда-то в сторону, принимался рассказывать то о пристрастиях Мирры, то об их давней дружбе — история выстроилась не то чтобы обыденная, но и не настолько пугающая, чтобы впадать в такую панику.
После вчерашнего разговора с Ариной Мирра Михайловна повезла сына на тренировку. Милена была с ними. Чарли видел, как они направились в сторону соседнего торгового центра. Когда тренировка закончилась, он вышел на крыльцо, но рядом никого не было. Подождал в холле, потом опять на крыльце. Когда ни мать, ни сестра не появились, попробовал позвонить, но телефоны не отвечали. Дошел до переулка, где Мирра Михайловна парковалась — совсем рядом — но машины там не было. Мальчик решил, что у матери возникли какие-то срочные дела, и добрался до дома самостоятельно. Домработница Оксана, накормила его обедом, он немного поиграл на компьютере, сделал домашнее задание по английскому, съел ужин и лег спать.
Муж Мирры вернулся домой поздно, отсутствие супруги его немного удивило, но не обеспокоило. Точнее, не само отсутствие, а то, что она ничего не сообщила.
— Сделайте уже что-нибудь! — снова взмолился Васильев.
Похоже, Мирра Михайловна, подумала вдруг Арина, была тебе, господин профессор консерватории, не просто коллегой. То есть она-то тебе просто улыбалась, но ты явно к ней неровно дышал. Мысль была разумная, вот только несколько неуместная, и Арина сама себя одернула. Был ли профессор Васильев влюблен в прелестную свою коллегу или нет, но он точно не сумел бы притвориться худенькой русоволосой девушкой. То есть русый парик-то напялить — без проблем, но усохнуть вдвое — это вряд ли. Впрочем, девушка могла быть просто помощницей…
Ты что, хмыкнула она, всерьез рассматриваешь кандидатуру профессора на роль музыкального убийцы? И сама себе ответила: всерьез не всерьез, а учитывать надо все варианты, даже самые дикие. Зачем профессору консерватории убивать — это вопрос тот еще. Но, как учил на семинарах обожаемый Михалыч, на мотивах сосредотачиваются дилетанты, профессионал изучает возможности. Были ли у Антон Палыча возможности, чтобы реализовать дикую эту серию убийств? Да кто его знает! Может, и нет, может, он в отъезде был в какой-нибудь из ключевых моментов. Надо бы проверить. На всякий случай. Хотя бы для того, чтобы выкинуть эту… гм, кандидатуру из головы. Потому что есть одно большое «но»: какое отношение к профессору Васильеву имеет мелодия, сочиненная одним из абитуриентов? Не вяжется. Или, как теперь модно говорить, не бьется. Вот то-то и оно.
— Антон Палыч, я сейчас подъеду, хорошо? Мне все равно нужно в приемной комиссии документы посмотреть, вот и решим, что делать. Вы пока успокойтесь, будем надеяться, что с Миррой Михайловной все в порядке. Буду минут через сорок.
Положив трубку, Арина нахмурилась. Что-то в недавних размышлениях о профессоре Васильеве мелькнуло важное, но, черт побери — что?! Ладно, потом вспомнится.
Строго говоря, пока что не было достаточно веских оснований считать, что Мирра Михайловна — да еще и вместе с дочкой! — стала очередной жертвой «музыкального имитатора».
Вот только эти три «ми», завершающие ту проклятую мелодию…
Почему же ты, думала она по дороге, милый друг Антон Палыч, сказал тогда, что не видел на прослушивании мальчика с диковинным именем? Действительно ли тебя там не было? Или? Нет, стоп. Проверить передвижения профессора за последние полтора месяца — это нужно. А вот тратить время на размышления из пустого в порожнее — это лишнее.
Спрашивать «а был ли мальчик», пожалуй, не имеет смысла. Мальчик — был. Но имеет ли он какое-то отношение к этим убийствам — вот вопрос. Или и мальчик, и его увертюра — ложный след?
Почему-то ей вдруг вспомнился роман Агаты Кристи — один из лучших по ее мнению — «Убийства по алфавиту»: там Главный Злодей, чтобы максимально обезопасить себя, «создал» серийного убийцу. Очень, очень изощренно. Злодею нужно было убрать со своего пути одного-единственного человека, но это ведь какой риск — тут же начнут выяснять вечное «кому выгодно», и привет. А серия — она и есть серия: мало ли как у кого крыша поехала, никакая «выгода» тут никому и в голову не придет. Папаше Пуаро, впрочем, пришла, злодея благополучно разоблачили. Но сама идея… Где умный человек прячет лист, замечал персонаж другого, не менее известного автора. И сам себе отвечал — в лесу. А если леса нет? Он его сажает. А если нужно спрятать мертвое тело, самым надежным укрытием окажется череда мертвых тел.
Да, великой красоты идея.
Правда, одернула Арина сама себя, то, что годится в детективный сюжет, вряд ли может случиться в жизни. Тут все проще. И серия черных тел на парковых скамейках — с девяностодевятипроцентной вероятностью — это именно серия. Без всяких хитрых подтекстов. Иногда банан — это просто банан.
И Мирра Михайловна вместе с дочкой наверняка объявятся не сегодня-завтра. Ну… почти наверняка.
Кое-какие минимальные действия предпринять все же стоит. Попросить Киреева, пусть съездит к этому спорткомплексу, выяснит, что там с камерами наблюдения. Уточнить, где стояла Миррина машина, может, найдется камера, где машину видно. Ставить машину в розыск, наверное, пока рано. А вот с мужем профессоршиным поговорить — это да, это нужно.
Но что бы там ни было с Миррой и Миленой — будем надеяться, что тревога была ложной — а вот мальчика с диковинным (что бы это ни значило) именем, автора увертюры «Черный свет», надо найти непременно.
* * *
Тьма клубилась вокруг, как чернильное облако, выпущенное осьминогом — Мирра видела, когда они с Женькой отдыхали на Кипре, устроили себе что-то вроде второго медового месяца. Кажется, Чарли она «привезла» именно оттуда. А Милка тогда была совсем мелкая, ее оставили с бабушкой.
Господи, Милка! Где она? И, если на то пошло, где сама Мирра?
Воспоминания возвращались лоскутьями, и не понять было, что вспоминается: вправду бывшее или бредовый морок. Залитая солнцем площадь, рваная тень старой, начавшей уже желтеть липы, белые бетонные ступени…
Мирра вдруг отчетливо вспомнила, как села за руль, мысленно выругавшись: рядом очень неудобно припарковался грязно-белый фургон, она сосредоточилась, соображая, как его объезжать…
Потом… кажется, у нее закружилась голова…
Желудок вдруг сжался, выбросив из себя едкую отвратительную жижу.
Жижа была кислой и почему-то немного сладкой.
Но легче не стало. Почему такая муть в голове?
Тихо, тихо, без паники, от паники никогда никакого толку. Наверное, она отравилась. Съела что-то не то, обычное дело. И ее увезли в больницу. Но почему так темно? В больнице даже глубокой ночью горит хоть какой-нибудь свет.
Клубящийся вокруг мрак казался живым — он двигался и даже как будто дышал… И ничего больше — только мрак… Что, если… что, если она ослепла?
От ужаса Мирра зажмурилась — очень глупо: разве так проверишь? Но… если закрыть глаза, темнота выглядела совсем иначе: гуще и словно бы чернее. И по этому черному пробегали желто-оранжевые пятна, стрелы, полосы, звезды… Вроде бы они называются фосфены… С открытыми глазами никаких фосфенов не было. Значит, не слепота — просто вокруг темно.
Вокруг — это где?
Надо потереть виски, сильно-сильно, и затылок тоже, тогда голова будет работать лучше. Но это совершенно невозможно: руки за спиной и вытащить их не получается — почему? Как это может быть? Что мешает? Связаны они, что ли?
Значит, это не больница.
Ее что — похитили?! И будут требовать выкуп?!
Какая дичь! Они с Женькой, конечно, вполне обеспеченные люди, но вовсе не настолько. И времена не те. Это лет пятнадцать назад еще бывало и не только ради выкупа. Тогда девушек чуть не в центре города похищали, продавали в бордели — Мирре всегда казалось, что журналисты, рассказывающие о торговле живым товаром, сильно преувеличивают. Зачем рисковать, хватая девчонок на улице, когда большинство этих дурочек достаточно поманить карьерой модели — и они сами послушно пойдут в ловушку. Но, получается, такое все-таки бывает?
Спокойно, Мирра, соберись. Какая еще торговля живым товаром? Тебе не двадцать лет! Тебе почти сорок! Да, ты выглядишь не старше тридцати, но вокруг тысячи тех, кто куда моложе и свежее!
Плечо, на котором она лежала, ныло. Руки, заведенные назад, затекли.
Господи, руки!
Всю жизнь это было самым страшным страхом — повредить руки. Школьный физрук, когда она, даже не подумав закрыться, получила мячом в голову — сильно, до сотрясения — сперва ругался, потом уговаривал, а после смирился, перестал ставить в волейбольную команду. Ни гимнастики, ни прыжков в высоту, ни даже начал самообороны, втиснутых в программу все тем же Борис Борисычем, Мирра почему-то не боялась. Но подставить пальцы под пушечное ядро мяча было выше ее сил.
Нет, Мирра никогда не мечтала о том, как станет всемирно известной пианисткой. Ну… почти не мечтала. Но главное было не в этом, главным была возможность касаться клавиш. Хотя бы воображаемых! Потому что дело было не в музыке. То есть в музыке, конечно, тоже, но не только. Движение пальцев сдвигало что-то внутри головы, делало непонятное — ясным, загадочное — очевидным. После нескольких сыгранных — хоть на краю стола! — пассажей решение самой заковыристой математической задачки возникало в голове словно само собой. И химические формулы, и исторические даты — которые зубрила, зубрила, а вспомнить никак не удается! — после нескольких аккордов легко всплывали в памяти.
Сейчас этот способ собраться с мыслями был недоступен. И — господи, только не это! — что, если стянутые за спиной кисти пострадают от неудобной позы? От недостатка кровообращения?
Мирра пошевелила пальцами. Получилось. Стянуты были только запястья. И даже не особенно туго. Но если они долго останутся в таком положении — страшно подумать.
Мизинцем правой руки она дотянулась до левого запястья. Под подушечкой было что-то гладкое. Не веревка. Скотч. Выгнув кисть как можно сильнее, она попыталась подцепить его край ногтем — бесполезно. Что же делать? Господи, что же делать?
После нескольких попыток она смогла принять сидячее положение. Плечо упиралось во что-то твердое, неровное. Прикрыв глаза, чтобы клубящаяся вокруг тьма не отвлекала, она сосредоточилась на ощущениях в кончиках пальцев.
Стена была кирпичной и, должно быть, старой. Раствор кое-где выкрошился, оставив неглубокие канавки и выпуклые, с неровными краями гладкие прямоугольники.
Прижавшись посильнее, она провела по кирпичным неровностям сомкнутыми запястьями. Подушечки обожгло болью. Что-то металлически звякнуло. Выгнув запястья как можно сильнее и закусив губу, она проехала по кирпичам еще раз. И еще. Содранная кожа горела. Ну давай, еще раз!
После нескольких попыток Мирра поняла: гладкий скотч больше скользил по кирпичам, нежели царапался ими. Вряд ли таким способом получится сколько-нибудь серьезно его повредить.
Отдышавшись, она снова легла набок. Подтянула к груди ноги — похоже, лодыжки были стянуты таким же скотчем — выгнула поясницу, потянулась связанными руками… Скоро сорок лет стукнет, говорите? А вот фигушки вам! Ни лишних кило, ни хрустящих суставов! За спиной опять что-то звякнуло, что-то ударило по копчику, как будто по спине скатился небольшой обломок кирпича…
Мгновнная — несильная! — боль в плечах — и обмотанные скотчем руки оказались спереди!
Правую как будто тянуло что-то назад, но Мирра упрямо подтащила обе руки к лицу, вцепилась зубами в мерзкий пластик… Косточки под большими пальцами больно уперлись в нос… Ничего, ничего, еще немного…
Спереди лента вскоре лопнула. Чтобы освободить руки окончательно, пришлось несколько раз провернуть сомкнутые кисти — это было почти радостно, одно из упражнений, которые приходилось делать, когда нужно было разогреть руки. Ободранные о стену тыльные стороны саднили, но боль перестала пугать. Это просто кожа. Мышцы и связки в порядке.
Размяв пальцы и кисти, Мирра «проиграла» прямо на стене несколько шопеновских пассажей.
В голове ощутимо прояснилось.
Отодрать скотч с лодыжек оказалось проще.
Держась за холодные кирпичи, Мирра попыталась встать, зацепилась за что-то ногой — и упала прямо на это «что-то». Жесткое, гораздо жестче кирпичей, похожее на перепутанный железный трос. Пальцы сообщили: нет, не трос — цепь. Вот что показалось прокатившимся по спине обломком кирпича. Довольно длинная — будь она покороче, не удалось бы протащить руки вперед. Один конец вделан в стену — Мирра подергала массивное, в палец толщиной, кольцо. Медленно, стараясь отогнать сжимающий горло страх, провела ладонью вдоль цепи… Пальцы уперлись во что-то жесткое, похожее на край ботинка.
Только этот «ботинок» был там, где никакого ботинка быть не могло.
И не ботинок это был вовсе.
Талию Мирры обхватывал широкий и толстый ремень, на ощупь кожаный. Пряжки не было. Оба конца завершались металлическими полукольцами. Рядом пальцы нащупали холодный — тоже железный — прямоугольник. Замок! Его дужка схватывала и два замыкающих ремень полукольца, и последнее звено цепи. Замок был не слишком большой, но…
Но. Ясно, что Мирре сломать его не под силу. Это тебе не скотч разгрызть. И вскрыть его она не сможет. Она же не взломщик! Она не умеет! А даже если бы и умела — что использовать в качестве отмычки? Тот, кто ее здесь запер, даже часы с нее снял! Даже — она потянулась к голове — заколки из волос вытащил!
Стена. Цепь. Замок. Ремень.
Вцепившись обеими руками, она попыталась втащить его повыше, жесткий край больно уперся в ребра. Нагнула голову, потянулась вниз… Нет. И вверх не втащить, и вниз не дотянуться. А то она и ремень бы перегрызла! Толстый, жесткий, кожаный… отвратительный… Но она справилась бы!
Во рту, как будто она уже начала грызть ремень, стоял мерзкий, едко-кислый вкус. И немного почему-то сладкий. Гадость какая! Погоди, сладкий?
Они с Миленой провожали Чарли на тренировку. Потом отправились в соседний торговый центр «кутить» — есть вредное мороженое и пить еще более вредную газировку. Милка принялась рисовать фантазию на тему спящей на подоконнике кошки… потом…
Потом… что же было потом? Девушка-туристка спросила дорогу… нет, не дорогу… у нее была карта Питера, и она попросила помочь… обычное дело. Русоволосая, в джинсах и футболке, из тех, кого запомнить невозможно, и из-за этого кажется, что ты человека где-то уже видел. Типовая внешность.
Ах, нет, не карта! Но девушка точно просила помочь. Кажется, она подвернула ногу…
Дальше в голове клубился туман. Кажется, Мирра села за руль — да, точно, она же вспомнила мешавшую выехать «газель»! Но, значит, Милена должна была сидеть рядом?
— Милена, — позвала Мирра почему-то шепотом. Вряд ли похититель — или похитители? — мог ее слышать, но говорить громче было страшно. — Милена! — повторила она, леденея от подступающей к горлу паники. Что, если дочь не отзовется?
И — еще страшнее — что, если отзовется?!
* * *
Профессор Васильев, встретив Арину на крыльце, махнул, сморщившись, равнодушным охранникам, сопроводил ее в приемную комиссию, коротко о чем-то переговорил с невзрачной женщиной в сером костюме и стоял над душой все время, пока Арина перебирала личные дела отсеянных абитуриентов.
На одно из «диковинных» имен он покачал головой:
— Этого я помню. Леопольд Штейн. Затюканный такой юноша. Папа у него ресторатор, очень скандалил, когда мальчику отказали в приеме.
— Почему вы думаете, что это не он?
— Я помню, что он исполнял на прослушивании, — равнодушно сообщил Васильев, подошел к пианино в углу (Арина подумала: сколько же здесь инструментов, в каждой комнате, что ли?) и проиграл мягкую, почти слащавую мелодию. — Ноктюрн. Ничего собственного, сплошные цитаты из немецких романтиков. Не то чтобы плагиат, но очень близко. Причем даже со словами.
— Понятно, — кивнула Арина.
Перебрав все личные дела, она отобрала троих — по принципу нестандартности имени. Стефан Подолянский, Юлий Минкин и Харитон Седых. Переписала и на всякий случай сфотографировала данные, поблагодарила серую женщину и кивнула Васильеву — пойдемте, мол.
За дверью кабинета стоял высокий, чуть седоватый брюнет, за руку которого держался мальчик лет семи-восьми.
— Женя! — бросился к ним профессор Васильев и, обернувшись к Арине, пояснил. — Это Женя, Евгений Васильевич Строганов.