Хэрриет Эванс

Место для нас

Harriet Evans

A PLACE FOR US



© Сосновская Н., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Беа и Джоки – с любовью


Часть первая. Приглашение

Семья – милый осьминог, от щупальцев которого нам никогда до конца не ускользнуть. Впрочем, в глубине души мы и не хотим до конца ускользать. Доди Смит, «Милый осьминог»
Марта

Август 2012

День, когда Марта Винтер решила разрушить свою семью, начался обыкновенно, как всякий другой день.

Проснулась она рано. Она всегда просыпалась рано, а в последнее время ей вообще не спалось. Этим летом она к пяти часам утра чаще всего бывала уже одета: слишком много было такого, о чем требовалось подумать. Не имело смысла валяться в постели.

В это конкретное утро Марта проснулась в половине пятого. Глаза открылись, пришли воспоминания, и подсознание явно усвоило грандиозность того, что она собралась совершить. Марта села, потянулась и ощутила тупую боль в костях и острую – в колене. Она надела старый шелковый розовый халат с рисунком из павлиньих перьев и тихонько прошла по спальне. При этом, как водится, наступила на скрипучую половицу и, как водится, бесшумно закрыла за собой дверь.

Дэвида не было. Марта могла по пальцам пересчитать те ночи, когда они не спали вместе, и эта ночь была из таких. Дэвид уехал в Лондон, чтобы присмотреть за подготовкой выставки, и Марта собралась осуществить свой план сегодня, пока он не вернулся и не сказал ей, что она не права.

В конце августа солнце еще всходило рано над холмами, окружавшими Винтерфолд. Пышные кроны деревьев рассеивали оранжево-розовый свет. «Скоро, – словно бы шептали листья, когда ветер шевелил их по ночам, – скоро мы высохнем и умрем; все когда-то умирает». Да, кончалось лето, и Большая Медведица по ночам появлялась на западе. В вечернем воздухе уже стояла прохлада.

Не потому ли, что скоро осень? Или потому, что скоро ее восьмидесятый день рождения? Что с такой силой подталкивало к тому, чтобы сказать правду? «Наверное, – подумала Марта, – дело в выставке». «Война Дэвида Винтера» – вот как она будет называться. Дэвид сказал, что в Лондон едет из-за выставки – встретиться с галеристами и просмотреть старые рисунки.

Но Марта знала, что это ложь. Она хорошо знала Дэвида и всегда понимала, когда он врет.

Вот из-за чего все началось. Кто-то в какой-то лондонской галерее решил, что настало время устроить такое шоу, – решил, плохо понимая, какой вред это принесет. Мол, прошлое умерло и похоронено, от него теперь не будет никакого зла. «А помните, у Дэвида Винтера были неплохие работы – виды разбомбленного Лондона?» – «Дэвид Винтер? Тот, что рисовал комикс «Уилбур»?» – «Он самый». – «Вот это да! Понятия не имел, старина. А откуда он родом?» – «Из Ист-Энда, кажется. Да он не только мультяшных собачек рисовал и прочую муру». – «Отличная мысль. Напишу ему, спрошу».

И планы были составлены, и все завертелось. Правда неизбежно должна была явить себя миру.



Каждое утро Марта заваривала себе чай в чайнике. И при этом напевала. Она любила петь. Кружку она всегда брала одну и ту же – из корнуэльского фаянса, с синими и белыми полосками. Марте нравилось обхватывать горячую кружку скрюченными пальцами. Теперь у нее было время пить чай галлонами, а чай Марта любила крепкий. «Крепкущий» – как называла его Доркас. Славное сомерсетское словечко, Марта узнала его во время войны. Ей было семь, когда их эвакуировали в Бермондси. Четверо ребятишек в одной комнате. В войну жизнь и смерть выпадали так же случайно, как, скажем, складывалась судьба мухи – прихлопнут ее или промахнутся. В один прекрасный день Марту просто-напросто впихнули в поезд, а на следующее утро она проснулась в незнакомом доме с деревьями за окном. С таким же успехом можно было оказаться на луне. Марта тогда спустилась по лестнице в слезах и увидела Доркас, сидевшую за столом.

– Чашку чая, детка? Вкусного, крепкущего, а?

Как это было давно!.. Марта выпила первую кружку чая и разложила на столе ручки и гладкую кремовую бумагу, готовясь к тому моменту, когда сможет начать писать.

Сколько уже прожито в этом чудесном доме, где каждый дюйм устроен с заботой, переделан с любовью. Сорок пять лет! Поначалу Марта думала, что им не справиться. Когда они увидели этот дом, картина возникла жуткая: половицы сгнили, викторианские деревянные панели были покрыты зеленой краской, а сад представлял собой огромную кучу компоста – правда, это был не навоз, а гора подгнившей мульчи.

– Не получится, – сказала Марта Дэвиду. – У нас не хватит денег.

– Я заработаю, Эм, – сказал он ей. – Что-нибудь придумаю. Мы должны жить здесь. Это знак.

Дети весело прыгали, держа родителей за руки. Малышка Флоренс возбужденно скакала, как обезьянка, и что-то невнятно бормотала. Билл подбегал к окнам и выглядывал наружу.

– Смотрите, смотрите! Вон там большущая дохлая крыса валяется, и ее кто-то пытался сожрать! Да смотрите же!

Даже у Дейзи глаза загорелись, когда она увидела, сколько вокруг места – а значит, Уилбуру будет где побегать.

– А деньги-то у вас есть? – спросила Дейзи обеспокоенно. Марта знала, что Дейзи слышит все.

Дэвид взял дочку на руки.

– Я заработаю денег, моя крошка. Заработаю. Разве не стоит заработать на такой дом?

Марта навсегда запомнила то, что Дейзи сказала потом. Она вынудила отца поставить ее на землю и, строптиво скрестив руки, заявила:

– Мне тут не нравится. Слишком красивенько. Пошли, Уилбур.

Марта и Дэвид с усмешкой переглянулись.

– Мы все-таки будем жить здесь, – сказала она, чувствуя прикосновение яркого солнца к макушке. У нее за спиной весело перекликались дети.

Дэвид улыбнулся.

– Даже не верится. А тебе?

– Скажем им почему?

Муж поцеловал Марту и нежно погладил ее щеку.

– Думаю, не стоит. Пусть это будет наш секрет.

Тогда денег у них не было, а теперь, разумеется, были. Дэвид придумал пса Уилбура и девочку Дейзи, которой казалось, что она понимает собачий язык. Сейчас практически в каждой семье есть книжка комиксов и кухонное полотенце с изображением Уилбура. А тогда, до Уилбура, у Винтеров мало что было, кроме друг друга. Только Марта и Дэвид знали, через что им пришлось пройти, чтобы оказаться в тот жаркий день тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года на лужайке перед этим домом и решить, что они купят Винтерфолд.

Она не забыла ничего – ничего из того, что случилось раньше этого дня и потом. Не забыла тех секретов, которыми обрастает каждая семья. Одни из этих секретов были маленькими – крошечные нескромности, неприметные шуточки. Другие были большими, слишком большими. Такими, что Марта больше не могла их терпеть.

Утреннее солнце поднялось выше деревьев. Марта прошлась по кухне, ожидая, когда заварится еще одна порция чая. Искусству терпения она научилась давным-давно. Когда у тебя есть дети, начинаешь жить медленнее, теряешь мечты о собственной карьере и постепенно совсем о них забываешь. Ей тоже хотелось стать художницей – не меньше, чем ее мужу. Но каждая беременность все крепче привязывала к дому. Ты лежишь на боку, не в силах заснуть, и ощущаешь движения ребенка; спина болит, дышится тяжело, и остается лишь ждать, когда родится дитя. А потом ты старишься и живешь еще медленнее, а дети растут и покидают тебя. Сколько угодно прижимай их к себе, но в один прекрасный день они уйдут, и это так же неизбежно, как то, что солнце встает по утрам.

«Билл пока здесь», – напомнила себе Марта. Впрочем, Билл с самого начала был особенным. Когда они перебрались в Винтерфолд, ему исполнилось восемь. Дейзи и Флоренс весь день проводили в саду или в лесу – в домике на дереве. К ним прилипали друзья, грязь и бесчисленные истории. А Билл, как правило, сидел дома, возился с конструктором, играл сам с собой в «морской бой» или читал книжки. Его милое серьезное лицо светилось надеждой, когда он приходил в кухню или в гостиную и обращался к ней со словами: «Здравствуй, мама. Ты себя хорошо чувствуешь? Тебе чем-нибудь помочь?»

И тогда Марта, которая чинила розетку или затыкала мышиную норку (дом постоянно требует заботы), улыбалась, зная, в чем дело: Билл считал минуты до их встречи, потому что хотел быть рядом с ней все время, но понимал, что нельзя. Это было по-девчачьи, и Дейзи уже дразнила Билла, а тем более мальчишки в школе. Поэтому Марта, если решала, что ничего страшного не будет, обнимала сына и давала ему какое-нибудь задание – помыть посуду или порезать овощи. И он, и она делали вид, будто Биллу вовсе не хочется находиться здесь, что он просто ей помогает… Где же теперь этот серьезный кареглазый мальчик, каждый день разбивавший ей сердце своей любовью?

Но хотя бы он остался здесь, поблизости. А дочери – нет. После Билла родилась Дейзи. В то самое мгновение, когда Марте принесли дочку, когда она взглянула в зеленые глаза Дейзи – точно такие же, как у нее, – Марта сразу все поняла. Она великолепно разгадывала сердитые, то и дело меняющиеся выражения личика дочки, а потом – ее любовь к одиночеству и маленькие хитрые замыслы. За шесть десятилетий совместной жизни Марта и Дэвид до хрипоты спорили только из-за Дейзи. Люди ее не понимали.

«Дейзи? О, у нее все прекрасно. Она редко нам пишет и звонит – очень занята, да и оттуда, где она живет, не так просто позвонить, там со связью проблема. Но иногда она присылает сообщения. Мы очень ею гордимся». Да, в этом было некоторое лукавство, однако Марта знала: Дейзи выросла хорошим человеком. А вот Флоренс… Флоренс часто казалась Марте жирафом, выросшим в семействе угрей. Марта любила ее, очень гордилась ею, восхищалась ее интеллектом, страстностью и тем, что дочь, невзирая ни на что, стала такой особенной. И все же порой Марте хотелось, чтобы она была не такой уж… Флоренс.

Билл, Дейзи, Флоренс. Марта убеждала себя, что любит своих детей одинаково, но в тайном уголке своей души она хранила нечто наподобие считалочки: Билл был ее первенцем, Дейзи – первой дочкой, а Флоренс была дочкой Дэвида. Марта напевала слова считалочки, когда пропалывала грядки в саду, или шла в деревню, или чистила зубы. Слова застряли в голове, как навязчивая песенка, и ее запись звучала порой даже по ночам.

Марта стала ловить себя на том, что боится – вдруг кто-то сможет заглянуть в ее сердце и увидит, что она натворила. Однако время секретов закончилось. Наступало другое время. Скоро, очень скоро все тайны будут раскрыты.



Но захочет ли кто-нибудь вернуться после того, как будет сказана правда? В Винтерфолде все торжества проходили по заведенному порядку, никаких отклонений, даже по мелочам. Вечеринка с выпивкой на Рождество была самым грандиозным событием на многие мили вокруг: глинтвейн варили на чугунной плите «Aga» и подавали в здоровенном, высотой в два фута глиняном горшке. Знаменитые имбирные пряники Марты в форме звезд развешивались на ленточках по веткам рождественской елки, которую ставили в гостиной у застекленных дверей. Так происходило много лет подряд, так и будет продолжаться. А угощение в Валентинов день, когда дети подавали гостям сэндвичи в форме сердечек, а гости пили слишком много тернового джина, и на обратной дороге глубокой ночью до деревни совершалось немало любовных ошибок (подросток Билл, как-то раз сошедший с автобуса поздно вечером, возвращаясь с другой вечеринки, клялся, что видел, как миссис Тэлбот, работавшая на почте, целовалась с миссис Экройд, хозяйкой «Зеленого человечка», по другую сторону павильона автобусной остановки)! Каждый год в ночь Гая Фокса[1] устраивали фейерверки, а на Пасху – невероятно популярные поиски яиц. Ну и конечно, обязательная летняя вечеринка в августе. Люди продумывали, когда уйти в отпуск, чтобы эту вечеринку не пропустить. На лужайке ставили тент, а вдоль всей подъездной дорожки развешивали бумажные фонарики.

Ничего не менялось – даже после той кошмарной летней вечеринки… когда же это было… в тысяча девятьсот семьдесят восьмом или в семьдесят девятом? В общем, тот праздник стал местной легендой. Никто не знал почему и не смог бы объяснить, как это получалось, что в гостях у Марты и Дэвида все было так особенно. Красивый дом, вкусная еда, всегда – теплая компания, всегда – весело. Марта стремилась только к одному – чтобы каждому было хорошо. Кем бы ты ни был – телевизионной актрисой из особняка на холме или почтальоном, который летом каждый день останавливался поболтать с мистером Винтером про крикет. И чтобы никогда не было «толпы». Они с Дэвидом хотели создать дом как место, не похожее на их прошлое. Чтобы у детей было такое детство, которое навсегда останется с ними. Чтобы дружно трудиться. Чтобы быть счастливыми.

В саду в траве прыгал черный дрозд и тыкал ядовито-желтым клювом в землю цвета какао. Дрозд глянул яркими, словно стеклянными, глазками на Марту, сидевшую у окна с заготовленными для письма ручками, затем вспорхнул и полетел к живой изгороди, а Марта сделала еще глоток чая и буквально секунду помедлила, наслаждаясь последними мгновениями покоя. Потому что знала: как только она начнет писать, заработает часовой механизм бомбы. Она отправит приглашения, и все соберутся на праздник, и она, Марта, наконец сможет рассказать, что она наделала. И после этого уже ничего никогда не будет как раньше.

Единственная слеза упала на обшарпанный кухонный стол. Марта выпрямилась. «Возьми себя в руки, старушка. Пора».

Кончик ручки осторожно заскользил по бумаге. Линии начали пересекаться и извиваться и в конце концов образовали… дом – длинный приземистый дом. Крыша, деревянные контрфорсы, старинная парадная дверь. А под рисунком Марта написала красивым курсивом:

Дэвид и Марта Винтер приглашают вас на праздник в честь 80-летия Марты.
Будет сделано важное объявление.
Очень просим вас приехать.
Фуршет для друзей – в пятницу, 23 ноября 2012, в 19.00. Семейный обед в 13.00, в субботу, 24 ноября. Винтерфолд, Винтер-Стоук, Сомерсет. R.S.V.P.[2]


Дэвид

Это было ошибкой. Ему не стоило возвращаться.

Дэвид Винтер сидел в одиночестве в уголке паба и всеми силами старался не подавать вида, насколько ему здесь не по себе. Вернуться туда, где ты жил раньше, – это одно, но устроить здесь встречу… Зря он это предложил. С другой стороны, он просто не знал, куда еще пойти. На месте «Lyons Corner House»[3] теперь разместился банк, другие старые заведения в окрестностях либо исчезли, либо настолько обуржуазились, что и на пабы-то перестали походить.

Дэвид размял ноющие пальцы и вновь посмотрел на часы, часто моргая. Бывали дни, когда он чувствовал себя лучше. А случались такие дни, когда черная туча норовила поглотить его целиком. Она казалась мягкой, как подушка, и манила уплыть вместе с ней. Он ужасно устал. Все время чувствовал себя усталым. Был готов лечь и умереть. Но не мог. Пока не мог.

Семьдесят лет назад, когда он был мальчишкой, самым крутым пабом в округе было заведение под названием «Spanish Prisoners»[4]. Ходили слухи, будто некогда тут выпивал Потрошитель, а за барной стойкой вроде бы закопана убитая барменша. Избитые фразы здесь не были смешными, они были правдивыми. В «Spanish Prisoners» можно было встретить Биллов Сайксов всех мастей, да и Нэнси[5] тут попадались – женщины наподобие матери Дэвида. Не существовало ничего такого, чего Дэвид не знал бы об этих темных уголках, запуганных женщинах, о страхе, который настолько въедался в тебя – до самых костей, что дай бог избавиться от него к концу жизни, освободиться от тени этого ужаса.

Паб «Spanish Prisoners» пропах табаком, мочой и потом, плесенью, помоями и крепким портером. Туда приходили мужики, помнившие, как по Ислингтон-Хай-стрит гнали овец на Смитфилдский рынок. Еще они помнили, как умерла старая королева, сыновья которой погибли на англо-бурской войне. Дейви Дулан собирал мелочь, которую кидали матери, когда она играла на пианино, а потом ждал, чтобы помочь ей довести до дома мужа. Если тот решал идти домой… Снаружи паб выглядел обыкновенным георгианским домом: лондонский кирпич, большие окна. Поразительно – как только он мог внутри быть таким мрачным логовом. Чтобы туда войти, надо было либо ничего не бояться, либо помирать от жажды.

Теперь, в две тысячи двенадцатом, паб стал неузнаваем. Сверкающий храм кофе и микропивоварни. Дэвид жалел, что у него болят руки, не то он обязательно вытащил бы блокнот и принялся делать наброски. Сияло полированное дерево, сверкало стекло. Меню пива было длиннее руки Дэвида от локтя до кончиков пальцев. Он не мог решить, с чего начать, и в итоге остановился на апельсиновом соке. Бармен был с бородкой и в черепаховых очках. Когда он, закончив смену, проходил к выходу, Дэвид заметил опытным глазом мультипликатора, что бармен в шортах, носках, мокасинах и с холщовой сумкой с принтом. А раньше он принес Дэвиду маленький стакан свежевыжатого сока из валенсийских апельсинов и вежливо произнес:

– Четыре фунта, пожалуйста.

Четыре фунта за стакан апельсинового сока? Дэвид подумал о том, как рассмеялась бы Марта, если бы увидела, что он – впервые в жизни! – возмутился ценой. Но Марты рядом не было, и Дэвид не мог об этом ей рассказать. Ему приходилось врать насчет этой поездки в Лондон. А врать жене было противно.

Строго говоря, ложью было не все: действительно предстояла выставка его ранних ист-эндских работ. Когда ему позвонили, он ведь согласился, правда? Через две недели после звонка из галереи с идеей выставки Дэвид наконец вытащил рисунки, десятки лет пролежавшие внутри папок. Эти папки хранились в шкафу, который стоял в кабинете Дэвида. Он дождался момента, когда Марта вышла из дома, и, стиснув зубы, вытащил папки из шкафа. Поначалу все было не так плохо, а потом вдруг стало невыносимо – невыносимо снова смотреть на эти работы, снова взваливать на себя тяжесть этой ноши. Дэвид опустил голову, прижался лбом к столу и заплакал как ребенок. И никак не мог успокоиться, даже пришлось сказать Марте, что у него опять разболелась голова и что ему надо лечь. Вот тогда он и осознал, что это значит. Это значит, что он должен позвонить ей и умолять о встрече.

– Дейви?

Кто-то прикоснулся к его плечу, и Дэвид вздрогнул от неожиданности.

– Не надо, не вставай.

– Да что ты… – Он с трудом поднялся, часто дыша. Каждый вдох давался с трудом. – Конечно, я встану. Кэсси, дорогая.

Он положил руку на ее плечо.

Они смотрели друг на друга. Глаза в глаза – после сорока четырех лет разлуки.

Она была одного роста с ним – для женщины многовато, но ему это всегда в ней нравилось. Глаза холодные, ясные, серые; казалось, они видят тебя насквозь и смеются над тобой. Гладкие пепельно-русые волосы собраны в аккуратный пучок. Обручального кольца на руке не было. Она выглядела… стильно.

– Ты все такая же высокая, – сказал Дэвид. – Высокая, стройная и красивая. Я бы тебя сразу узнал.

Она, не сводя глаз с Дэвида, стала вертеть в руках пояс своего пальто.

– Про тебя я так не скажу, Дейви. Ты выглядишь… хорошо. Я бы тебя не узнала.

Дэвид едва заметно улыбнулся.

– Позволь, я закажу тебе что-нибудь выпить.

– Нет, Дейви. Я сама. Сиди.

Она вернулась с ромом и колой.

– Пять фунтов восемьдесят! Пять фунтов восемьдесят, Дейви, просто грабеж!

Ее грустная улыбка позволила Дэвиду расслабиться. Он указал на свой апельсиновый сок.

– Четыре фунта.

– Мир сошел с ума.

– Да уж.

Потянулась неловкая пауза. Кэсси сделала глоток рома. Дэвид кашлянул.

– Ну… как у тебя дела?

– Спасибо, все в порядке.

– Где ты живешь?

– У меня квартира недалеко от Эссекс-Роуд. Вернулась сюда, как видишь.

– Я рад, – произнес Дэвид.

– Теперь тут все не так. Никого из прежних знакомцев нет. Вокруг одни банкиры да адвокаты. Или молодежь. Я никого не знаю. – Ее глаза под густой челкой наполнились слезами. – Далеко до Мюриел-стрит, где ты живешь, да?

Он кивнул. Теперь ему здесь было не место. Он надеялся, что потом удастся прогуляться, но эти улицы для него по-прежнему были наполнены страхом. Дэвиду вдруг нестерпимо захотелось оказаться дома, в залитом солнцем кабинете, и чтобы было слышно, как в кухне поет Марта… Дэвид часто заморгал. Дейзи уехала, да? Флоренс тоже… А Кэт с нами? Нет, уехала и Кэт. Все уехали.

– У тебя есть еще дети? Прости, я ведь ничего о тебе не знаю. – Дэвид смущенно рассмеялся.

– Ты помнишь: я не хотела, чтобы мы с тобой общались, – сказала Кэсси. – Послушай, у нас обоих своя жизнь. Нет, у меня нет детей, Дейви. У нас с Терри не было детей. – Она посмотрела на него заплаканными глазами. – Ты понимаешь, о чем я.

Дэвид положил руку поверх руки Кэсси.

– Но вот объясни: зачем ты захотел меня увидеть? После стольких лет.

Дэвид поерзал на стуле.

– Я умираю, – сказал он и улыбнулся, стараясь не обращать внимания на боль, которая никогда его не покидала.

Серые глаза Кэсси широко раскрылись.

– Дейви… Рак?

Ему всегда нравилось, как протяжно она произносит гласные. «Раак». Типично лондонское произношение. Сам он от него избавился намеренно. Очень старался как можно скорее научиться говорить иначе.

– Нет. Сердце. – Дэвид сжал пальцы в кулак и разжал – как ему показывал доктор. – Умирает сердечная мышца. Больше не хочет работать. В один прекрасный день я просто… пфффф. И все.

И тут у нее закапали слезы. Маленькие черные кружочки появились на свежеотполированной крышке стола.

– Ох, Дейви.

Он ничего не сказал Марте. Знал обо всем только его сын, Билл. И когда Кэсси обняла его, подставив ему под голову свое плечо, сотрясаемое беззвучными рыданиями, Дэвид вдруг осознал, что она – единственное, что связывает его с тем, откуда он родом. Многие годы он старался забыть ту жизнь и стремиться к другой, золотой жизни, которую он пообещал себе и которой заслуживала Марта – и все только ради того, чтобы теперь так страстно, так одержимо вновь разыскивать свое прошлое.

«Понимаете, некоторые работы… – болезненно морщась, проговорил сегодня утром Джереми, директор галереи на Дувр-стрит. – Я не уверен, что их стоит выставлять. Какая будет реакция… Надо же учитывать чувствительность зрителей. Вот эта работа, например».

Он подвинул к Дэвиду картину, выполненную акварелью, гелевой ручкой и тушью.

На любую из своих работ Дэвид смотрел, прижав руки к бокам, – так легче вспоминалось, что перед ним, почему он это зарисовал и как тогда все было. На самом деле этот рисунок он помнил хорошо. Разбомбленный квартал в Лаймхаусе[6]. Он ходил туда утром после бессонной ночи. Ракеты «Фау-2» начали падать на Лондон уже в конце войны, и они были намного страшнее бомб времен «Блица»[7]. Ракета летела почти бесшумно. Ты ее слышал, только если ракета не летела прямо на тебя. А если она летела на тебя, то ты ее слышал, когда было уже слишком поздно.

С того дня, когда на их улицу упала бомба, Дэвид спал мало и плохо. Ему снилось, будто он вытаскивает из-под обломков мать и сестру и они вместе бегут куда-то в безопасное место. Нет, не в убежище, а далеко-далеко, за город, где есть деревья, а мертвых людей нет. И еще нет отца – огромного и черного, от которого пахнет пивным перегаром и чем-то другим, чем пахнут мужчины.

В то утро Дэвид проснулся рано. Он шел и шел – как любил. Он мог часами ходить по городу. В конце концов, никому до него дела не было. Он прошел вдоль канала до Лаймхауса, мимо разбомбленных складов и брошенных кораблей. На скамейке спала девушка; по ее щекам была размазана помада, тускло-зеленая твидовая юбка скомкалась вокруг ног. Дэвид подумал: наверное, это одна из «таких» девушек, и остановился было, чтобы нарисовать ее, однако появился полисмен на велосипеде и прогнал его. Он шел и шел дальше, потому что Джон, мальчишка с их улицы, сказал ему, что там, дальше, очень страшно.

Наброски, сделанные тем утром в районе Виктория-Корт, со временем превратились в ту самую картину, на которую ему указали сегодня утром, почти семьдесят лет спустя, в тихой белой галерее в Мэйфейр. Но даже спустя столько лет он все еще помнил, как все было тогда. Рыдающие женщины с растрепанными, выбившимися из-под платков волосами. Обезумевшие мужчины, разбиравшие завалы. И, как ни странно, тишина. Вблизи от проезжей части уцелела одна стена дома; Дэвид присел на корточки и стал ее рисовать.

Утренний ветерок шевелил обрывки желтых обоев с рисунком в виде ленточек. Половинка разбитой чашки, пакет риса, оловянная тарелка с пятнами облезлой голубой краски. А еще рука ребенка, видимо – грудного. Ткань хлопчатобумажной рубашечки разлохматилась там, где ручку оторвало от тела силой взрыва. Крошечные согнутые розовые пальчики.

«Безусловно, эту работу надо оставить», – сказал он.

Джереми растерялся.

«Дэвид, на мой взгляд, работа прекрасна. Но она слишком мрачная».

«Война вообще штука мрачная, – произнес Дэвид, едва не лишившись чувств от боли. – Если вам нужны щекастые оборванцы, роющиеся в обломках домов, готовьте другую выставку».

Склонив голову, он вспоминал и вспоминал те дни. Разговор прекратился.



А теперь, обнимая Кэсси, он понял, что уже не знает ее и что обязан сделать то, ради чего сюда пришел. Дэвид откинулся на спинку стула и погладил руку Кэсси.

– Не плачь, дорогая. Позволь мне объяснить, почему я хотел с тобой встретиться.

Кэсси утерла нос платочком.

– Хорошо. Только не расстраивай меня. Паршивец ты, до слез довел – через столько лет. Ты ведь меня бросил, Дэвид.

– Не начинай. Разве я тебе не помогал?

– Ты мне жизнь спас, – сказала Кэсси. – А потом – моей малышке. Я всегда помню об этом. Дейви… – Она горько вздохнула. – Жаль, что все не вышло по-другому, да?

– Не знаю, – проговорил Дэвид. – Может быть. А может быть, если бы все вышло иначе, я не попал бы в Винтерфолд. Я не встретился бы с Мартой. У меня не было бы детей.

– Послушай, назови мне их имена. Как их зовут? Старший Билл, это я помню. Где он?

– О, Билл никогда не уезжал далеко. Живет в деревне. Врач-терапевт. Столп общества, можно сказать. Женат на очаровательной девушке, Карен, она намного моложе его. Это второй брак у Билла, у него есть взрослая дочь, зовут Люси. Потом – Дейзи. Она… Мы теперь с ней редко видимся. Она в Индии. Занимается благотворительностью. Очень предана своему делу. Собирает средства для школ в Керале[8].

– Ничего себе! Часто приезжает домой?

– Все очень печально. Совсем не приезжает.

– Совсем?

– Уже много лет. У нее тоже есть дочка. Кэт. Живет в Париже. Мы вырастили ее… после того, как Дейзи… уехала.

Эта новость явно удивила Кэсси.

– Она бросила собственного ребенка?

– Да. Дейзи не поддается объяснению. Она… это непросто понять. Мы ею очень гордимся.

Привычная ложь давалась легко. На самом деле, теперь Дэвид много думал о Дейзи. Гадал, что с ней было не так, не виноват ли в этом он. Может быть, наследственность…

– А другая дочка, Дейви… как ее зовут?

– Флоренс – сущее дитя. Хотя очень высокая.

Кэсси встретилась с Дэвидом взглядом.

– Как отец.

– Как отец, да, и мы с ней очень близки. Она… – Дэвид немного помедлил. – Вся в науке. Она профессор, Кэсси. Искусствовед. Живет во Флоренции.

– Живет во Флоренции, и ее зовут Флоренс.

Дэвид улыбнулся.

– Да, верно.

Подошла ленивого вида официантка и поинтересовалась, будут ли они заказывать еду. Ее вопрос словно разрушил некие чары. Дэвид посмотрел на часы и отказался. Кэсси убрала бумажник в сумочку. Затем поцокала языком и спросила:

– Так чего же ты хочешь?

Дэвид вдохнул поглубже, не обращая внимания на трепещущую боль в груди.

– Я хочу, чтобы ты приехала в Винтерфолд. Чтобы ты со всеми познакомилась. Пока я не умер.

Кэсси рассмеялась. Ее смех изумил Дэвида – он был громким, утробным, немного истеричным. Кэсси смеялась и смеялась, пока не начали оборачиваться другие посетители паба, которым стало любопытно, что так рассмешило двух стариков за столиком в углу.

Отсмеявшись, Кэсси сглотнула сдавивший горло ком и допила остатки рома с колой.

– Нет, – сказала она. – Ни за что. У тебя своя замечательная жизнь, а у меня своя. Мы давно договорились. Хотела бы я, чтобы было по-другому, но нет.

– Нужно все открыть, исправить! Я хочу, чтобы это случилось прежде, чем… Я не знаю, долго ли протяну. Может, несколько месяцев, а может, несколько лет. Но…

Кэсси сжала запястье Дэвида. Ее глаза ярко сияли.

– Дейви, ты всегда говорил, что я умней тебя. Помнишь? Так вот послушай. Оставь прошлое в покое. Забудь, что повидался со мной, хорошо?

– Но разве для тебя ничего не значит семья, совсем ничего?

Дэвид попытался удержать руку Кэсси, однако она высвободила ее и встала.

– Да, мой дорогой, кое-что значит. Семья для меня означает боль и страдания, и с этим очень крепко связан ты. Живи, сколько тебе отпущено судьбой, и радуйся. – Кэсси поправила большой яркий шарф, не глядя на Дэвида. Голос у нее дрожал, но она решительно произнесла: – Да будет так, Дейви. Благослови тебя бог.

Карен

Карен Винтер сидела за маникюрным столиком, а девушка-маникюрша держала ее пальцы и удаляла кутикулу. За окном со свинцово-серого неба непрерывно лил дождь, и из-за этого золотистый батский камень[9], из которого были выстроены дома, казался скучным, грязным песчаником. Пешеходы торопливо проходили мимо маникюрного салона, их фигуры за запотевшим стеклом расплывались в тусклые пятна. Карен рассеянно смотрела на экран настенного телевизора, настроенного на музыкальный канал.

Приглашение принесли сегодня утром, когда она выходила из дома. Что все это означало? Черт побери, что задумала Марта? Верна ли ее догадка?.. Вообще-то Карен сначала действовала, а уж потом размышляла. Когда у них гостила ее падчерица Люси, она доводила Карен до бешенства. Люси валялась в постели чуть ли не до обеда, драматично вздыхала, говоря по телефону, с бешеной скоростью набирала тексты эсэмэс, а свои мудрые мысли записывала в книжечку, которую именовала дневником. На взгляд Карен, все это выглядело ужасно претенциозно. Потом Люси являлась в кухню в середине дня и сообщала, что совсем не выспалась, потому что «много думала». Карен, которая была всего на десять лет старше Люси, хотелось прошипеть: «А ты не могла «много думать» и при этом разгрузить посудомоечную машину?»

Большая поклонница мотивационных книг по психологической самопомощи, Карен знала, что главным принципом эффективной жизни, как о том написано в книге «7 навыков высокоэффективных людей», является поведенческая этика. Люси недоставало поведенческой этики. А у Карен она была, и поэтому… Ладно, замнем для ясности, как говорится.

Карен вздохнула. Корейли посмотрела на нее.

– Все хорошо, мисс?

– Да.

В маникюрном салоне было тепло, уютно, многолюдно. До Карен доносились обрывки непринужденной болтовни женщин. В «Marks & Spencer» – распродажа одежды, чей-то ребенок отказывается есть спагетти, кто-то отправляется на Минорку[10] по системе «все включено».

– Я вчера плоховато спала, – добавила Карен неведомо почему.

– Ох. Нехорошо. А почему?

Корейли помассировала руки Карен, нанесла крем и старательно втерла его в кожу.

Карен мучительно хотелось почесать щеки – она так делала с детства, попадая в неловкую ситуацию.

– Так, по семейным обстоятельствам.

– О, семья… – Корейли кашлянула.

Карен улыбнулась.

– Моя свекровь устраивает вечеринку. А мне не очень туда хочется. Понимаешь?

– Конечно, понимаю. – Корейли сделала большие глаза. – А где они живут?

– К югу отсюда. Их поместье называется… Винтерфолд.

Карен посмотрела на Корейли, ожидая, что та узнает название и как-то отреагирует. Реакции не последовало.

Впрочем, с какой стати этой девушке знать про Винтерфолд? Да, люди произносили «Винтерфолд» негромко и торжественно – так произносят слова типа «королева» или «Национальный фонд». Винтеры были знамениты, они знали всех на много миль вокруг, их приемы считались легендарными, и все благодаря Марте. У нее в шкафу лежало множество шерстяных одеял для летних пикников. Она готовила терновый джин, мариновала зеленые помидоры, шила флажки для дней рождения, помнила обо всех годовщинах и приносила родителям новорожденных детей круглую лазанью. При этом она не задерживалась, не квохтала над младенцем – просто отдавала лазанью и уходила. Марта не стремилась стать лучшей подругой; она просто делала так, чтобы ты чувствовал себя как дома. Она умела слушать.

Единственная попытка Карен сотворить что-то подобное – фуршет в канун Нового года дома у них с Биллом – с треском провалилась. Сьюзен Тэлбот, которая заведовала в деревне магазином и почтой под одной крышей и с которой, следовательно, нужно было обращаться мило и ласково, а не то Винтер-Стоук скатился бы в средневековье, слишком низко наклонилась к шведской рождественской горке со свечами, которую Карен смастерила по инструкции, взятой из журнала… Словом, у Сьюзен загорелись волосы. И все было безнадежно испорчено. Их дом оказался слишком мал для тридцати гостей, а запах жженых волос не желал уходить даже после того, как были открыты нараспашку все окна и двери.

«Так похоже на нас с Биллом!» – подумала Карен. Они не умели хорошо «развлекать». По крайней мере дочка Билла привносила в дом немного жизни, хотя была неаккуратна, горласта и прыгуча, как Тигра[11]. Глядя на Люси, Билл улыбался. Когда она гостила у Билла и Карен, к ним начинали заглядывать гости. Девочка потрясающе соединила в себе качества бабушки и дедушки. Как Дэвид, она излучала тепло. Как Марта, она могла сотворить нечто из печеной картошки и упаковки ветчины и превратить это в восхитительный зимний ужин, и потом рекой текло вино, а от шума и смеха дом расцветал, словно пустыня после дождя… Карен купила Сьюзен купоны в салон красоты «Tony & Guy», чтобы извиниться за новогодний конфуз, но Сьюзен жутко обиделась. Если бы в происшествии со Сьюзен была виновата Люси, она бы сделала так, что через несколько секунд все бы уже весело хохотали и выпивали, а Сьюзен Тэлбот ушла бы домой обласканная вниманием и благодарная за бесплатную стрижку.

Потом, когда они легли спать, Карен сердито сказала Биллу: «Не сомневаюсь: у твоих родителей на вечеринке такого ужаса не случилось бы ни за что».

Билл рассмеялся.

«Еще до тебя у нас случилась «Катастрофа летнего праздника».

«Что?»

«О, много лет назад. Наш пес, Хэдли… – Билл улыбнулся, помолчал и добавил: – На самом деле все было ужасно. Но гости остались до трех часов ночи, невзирая на дождь. И даже конгу[12] отплясывали, если мне память не изменяет».

Хотя ей до смерти хотелось узнать, что именно стряслось на том празднике, Карен отвернулась от мужа и сделала вид, будто засыпает. У них была вечеринка, случилось что-то кошмарное, и тем не менее это тоже стало поводом для веселья… Винтеры во всей красе!

Может, тогда их брак и дал трещину… Впрочем, этого, конечно, никто не замечал. Карен ненавидела себя за то, что недолюбливает свекра и свекровь, однако ничего не могла с собой поделать. В конце концов, Винтерфолд – всего лишь усадьба, а не храм. И Винтеры всего лишь семейство.

– Моей свекрови исполняется восемьдесят лет. У нее красивый дом, – сказала Карен маникюрше. – Не так далеко отсюда. И вот… они устраивают семейный праздник.

– Это же хорошо, – спокойно отозвалась Корейли. – Почему вы не хотите к ним ехать?

У Карен на скулах заходили желваки.

– Потому что… мы очень разные. Мне там не по себе.

Карен даже фамилии Корейли не знала, не знала, где она живет, но эти слова было проще сказать ей, чем мужу. Она уже четыре года была замужем за Биллом и знала каждую родинку и веснушку на его стройном теле. Знала, какую он любит яичницу и что он имеет в виду, когда на пятнадцать разных ладов произносит «гм-м-м», а вот как сказать ему об этом – не знала. «Мне там не по себе».

– Не по себе?

Ловкие пальцы Корейли сжали мелкие косточки в кисти руки Карен. Она вздрогнула.

– Будто бы… мне там не место. Ладно, пустяки.

– Вы чувствуете себя глупой с ними рядом. Понимаю. – Корейли взяла со стойки рядом со столиком флакончик с бесцветным лаком для ногтей и встряхнула его.

Карен изумленно уставилась на флакончик.

– Что-то в этом духе.

Карен представила себе, какое было бы лицо у Марты, услышь она ее слова. А знала ли Марта о том, как себя чувствовала Карен? А Билл знал? Или его безумная сестрица, чокнутая Флоренс? Флоренс практически не замечала Карен, словно ее не существовало. Карен еле слышно рассмеялась. Она вспомнила, как они познакомились с Биллом и он сказал ей, что у него есть сестра, изучающая искусствоведение.

«Она весь день просто смотрит на картины? Правда? Такая у нее работа?»

«Да, боюсь, что так», – ответил Билл таким тоном, словно Карен сказала что-то смешное, и она покраснела. Спокойный мужчина, который был – на сколько же? – лет на десять старше ее, до странности красивый и вежливый. Карен хотелось разговаривать с ним только ради того, чтобы слышать его мягкий голос и видеть, как светятся глаза, когда он смотрит на нее. А она при первой же встрече выставила себя дурой.

Забавно было вспоминать об их первой встрече. Тогда Карен подумала: «Он мог бы стать отцом моих детей». Она в одно мгновение со всей полнотой ощутила, что нашла надежного, спокойного, веселого и доброго человека. Только с возрастом Карен ошиблась – Билл оказался старше ее на семнадцать лет, он почти что в отцы ей годился. Он был двадцать лет женат, у него была дочь-подросток. Довольно серьезная ошибка. «И вот теперь мне приходится за это платить, – подумала она. – Я плачу за то, что мне среди них не место».

Карен услышала жужжание мобильного телефона – пришло текстовое сообщение. Она опустила глаза, посмотрела на сумочку. Ее руки были в плену.

– А можно мне покрыть ногти лаком другого цвета? Не хочу бесцветный.

– Отлично. Какой цвет вы хотите?

Корейли указала на стойку у нее за спиной, где многоцветными рядами выстроились бутылочки с лаком, похожие на конфеты. Карен кивнула.

– «Пятая авеню», пожалуйста. Третий с конца.

Корейли обернулась и взяла с полки третью бутылочку с краю. Повернула к себе донышком.

– Точно, «Пятая авеню». А вы как догадались?

– Просто знаю, – пожала плечами Карен.

– Яркий, сексуально-красный цвет. – Корейли притянула к себе тонкую загорелую руку Карен и отвинтила колпачок флакончика с лаком. – Куда-то собираетесь вечером?

– Нет, – ответила Карен. – Останемся дома.

– Ага! – улыбнулась Корейли. – Хотите хорошо выглядеть, да? Вечерок с муженьком.

– Что-то вроде того. – Карен вымученно улыбнулась.

Флоренс

– О господи, – пробормотала Флоренс Винтер, торопливо шагая по улице и на ходу засовывая приглашение во вместительную, но туго набитую соломенную сумку. – Что же это значит?

Она расстроилась. Приглашение упало на холодные плитки пола в прихожей, когда она пила кофе. Много лет назад ее брат Билл шутил: мол, она потому поехала учиться в Италию, чтобы там пить кофе, сколько душе угодно. Вскоре он шутить на эту тему прекратил – ведь Флоренс жила в Италии уже двадцать лет. К тому ж теперь во Флоренции повсюду встречались либо пабы наподобие ирландских – итальянцы на них просто помешались, либо безликие пиццерии, обслуживающие непрерывно вращающуюся карусель японских, американских, французских и немецких туристов. Где выпить приличный кофе?

Флоренс уже не так комплексовала из-за того, что самыми ужасными туристами зачастую оказывались англичане. Они были то жирными и раздраженными из-за того, что им приходится находиться в этой битком набитой культурой, но почти лишенной развлечений дыре, то, наоборот, отчаянно пытались выставить себя итальянцами. При этом они размахивали руками, тараторили что-то типа «grazie mille,», «il conto» и «por favore»[13], будто вот это и превращало их в итальянцев и будто каждый официант не говорил по-английски, потому что теперь без этого никак было не обойтись. Флоренс было то стыдно за свою родину, то печально за мир, в котором она обитала. Благородный цветок Возрождения, прекрасная Флоренция превращалась в город-призрак, в историко-тематический парк, наполненный стаями посетителей, которых подгоняли вперед розовые зонтики и микрофоны. И все же она любила Флоренцию всем сердцем.

Много лет назад, совсем маленькая, она спросила отца, почему ее назвали Флоренс.

«Потому что мы ездили во Флоренцию в свадебное путешествие и были там счастливы, – серьезно ответил ей Дэвид. – Я упросил твою маму пообещать, что, если у нас родится девочка, мы назовем ее Флоренс, чтобы она каждый день напоминала нам о том, как сильно мы были влюблены друг в друга».

«А почему же вы Дейзи так не назвали? Она же первой родилась?»

Отец рассмеялся.

«Ей это имя не годится. А тебе в самый раз».

И он поцеловал ее макушку.

В детстве лучшим подарком на день рождения Флоренс была поездка в Лондон с любимым отцом. В Лондоне они всегда проводили время одинаково. Сперва – Национальная галерея, где они любовались картинами эпохи Возрождения, а особенно «Благовещением» Фра Филиппо Липпи. Флоренс нравилась история о целомудренном монахе, который бежал из монастыря с золотоволосой монахиней. Она обожала спокойное и сосредоточенное лицо отца, когда тот смотрел на прекрасного кудрявого ангела, на изящный изгиб склоненной головы Марии, узнающей о своем предназначении.

«Самое прекрасное произведение искусства в мире», – говорил ее отец всякий раз, и всякий раз было видно, что эта картина его по-настоящему трогает.

Затем они пять минут шли пешком до Джермин-стрит и обедали в одном и том же старомодном ресторане «Brights», где официанты были ужасно чопорные, а столы прятались под белоснежно-белыми льняными скатертями. Флоренс здесь чувствовала себя очень взрослой. Она пила имбирное пиво из огромного хрустального бокала, ела стейк размером с ее голову и вела подобающие беседы с отцом. В кои-то веки – никаких разговоров об Уилбуре; все окружающие обязательно интересовались этой дурацкой собакой. А когда Флоренс была рядом с отцом, люди непременно желали узнать, не Дейзи ли она. Флоренс ужасно злилась. Дейзи это тоже пришлось бы не по вкусу, но злилась бы она не так сильно.

Во время этих обедов Флоренс могла спрашивать отца о чем угодно, поэтому он не говорил о такой скукотище, как капризы Дейзи, о девчонках в школе и спорте. А говорили они о том, что случалось увидеть отцу во время его путешествий, потому что он, когда был моложе, где только не побывал.

«Пока ты не женился на Ма и не родились все мы».

«Ма тоже ездила со мной. Мы оба были художниками и хотели увидеть мир. А потом родились все вы, мы переехали в Винтерфолд, и нам уже не очень-то хотелось куда-то ездить».

На самом деле Флоренс не понимала, зачем они перебрались в Винтерфолд, когда могли бы жить в Лондоне. Ее тянуло в Лондон, но стоило ей спросить отца, родившегося и выросшего в Лондоне, о его жизни здесь, как он неизменно отвечал: «Лондон мне никогда особо не нравился».

Напрямую о своем детстве он не рассказывал, не говорил ничего типа: «У твоей бабушки были голубые глаза» или «Мы жили на такой-то улице». Лишь туманно упоминал о событиях из своей жизни. Флоренс восхищалась отцом, и ей хотелось узнать о нем как можно больше. Она слышала рассказы отца о мистере Уилсоне, учителе рисования в школе, который разрешал Дэвиду оставаться после уроков и брать домой цветную бумагу и пастель. Рассказы о мальчишке, жившем на соседней улице, – он родился без носа. Отец утверждал, что это чистая правда. А еще – о том, как однажды отец сел на поезд до Бата, а потом несколько часов шел пешком, пока не увидел Винтерфолд и не дал себе слово, что когда-нибудь сюда вернется. В ту пору отец любил ходить пешком. Во время войны он ходил пешком в центр, на концерты в Национальную галерею. Все картины вывезли в пещеру в Уэльсе, зато в то время там играли на рояле. Как-то раз прозвучала сирена воздушной тревоги, и Дэвиду пришлось вместе с остальными несколько часов прятаться в подвале. Там были служащие из ближайших кварталов, молодые влюбленные, встречавшиеся во время ланча, старики-аристократы. Очень напуганные, они пели песни, а один старик-аристократ угостил Дэвида шоколадным батончиком.

Много лет спустя Флоренс побывала в Национальной галерее – она читала лекцию студентам перед картиной Учелло «Битва при Сан-Романо». Мысли у нее начали блуждать, и она вдруг осознала, что во время «Блица» ее отец был совсем маленьким, не старше девяти-десяти лет. Страшно было представить, что он в таком возрасте один ходил по улицам в разгар войны. Когда она потом заговорила с ним об этом, отец улыбнулся.

«Для своего возраста я был взрослым. А твое детство было безопасным, Фло».

«Чему я очень рада», – сказала она тогда. На самом деле, радовалась она, когда ей удавалось остаться наедине с книжкой, а еще лучше – сразу с несколькими книжками, и чтобы ей не мешали собаки, родители, и чтобы Дейзи не приставала.

А отец сказал: «Ну, так это же хорошо, верно?»

Флоренс часто гадала, не было ли ее детство чересчур безопасным. Сейчас, почти в пятьдесят, ей казалось, что надо бы покрепче встать на ноги, ухватиться за жизнь, а та все вернее ускользала от нее, как уходящий поезд. Маленькая девочка, которая была слишком высокого роста для отвергнутых ухажеров старшей сестры и которой хотелось только читать и смотреть на картины, стала профессором, сотрудником Британского колледжа истории искусств во Флоренции, автором двух монографий и соавтором еще нескольких книг, профессором лондонского Института искусств, иногда участвовала в радиопередачах, а в прошлом году ее пригласили в телешоу Мелвина Брэгга «В наше время». Впрочем, большую часть из того, что она там сказала, вырезали. Когда Флоренс нервничала, она начинала путаться в словах, и зачастую было невозможно уловить ее изначальную точку зрения. Когда она писала в одиночестве своей квартиры или просто размышляла, для нее все было совершенно ясно. Терялась она тогда, когда требовалось говорить вслух и общаться с людьми. Ей было трудно совладать с реальностью.

Когда Флоренс в последний раз побывала в Англии, в июле, ее пригласили на ужин в дом коллеги по Институту Курто, Джима Бакстона. В годы учебы в Оксфорде Джим был ее бойфрендом и остался добрым, хорошим другом. Он был женат на Амне, профессоре-исламисте из Университетского колледжа в Лондоне. Амна большую часть года проводила в жутко далеких местах типа Ташкента и говорила на шести разных языках. Флоренс, честно говоря, ее побаивалась. Они жили в Ислингтоне, недалеко от центра города, но из-за целого ряда несчастий, включающих разбитые очки и оторвавшуюся подметку, Флоренс приехала поздно и была смущена и растерянна. Когда Джим представил ее остальным гостям, одна из них, известный редактор из издательства «Penguin» по имени Сюзанна, привстала, пожала руку Флоренс и сказала: «О, знаменитая профессор Винтер! Мы слышали вас по радио, вы говорили о Мазаччо. В целом я с вами согласна, но что касается вашей трактовки «Изгнания Адама и Евы» – оно уж слишком упрощенное, если не сказать больше… О!»

Сюзанна изумленно воскликнула, поскольку Флоренс, державшая в руках холщовую сумку для книг, служившую ей дамской сумочкой, неведомо зачем низко наклонилась. При этом из карманов на пол высыпалась мелочь, Флоренс попятилась, полуоторванная подошва подвернулась, и она едва не упала. Флоренс ушла в туалет на нижнем этаже и просидела там пять минут, понимая, что следовало бы извиниться за опоздание. Сказать про разбитые очки, и как из-за этого она села не на тот автобус, и что из-за оторванной подошвы она шла медленно… Вот только не удавалось придумать, как же все-таки поизящнее извиниться, чтобы неловкий момент был забыт.

Когда Флоренс вышла из туалета, все уже перешли в столовую. Она села за стол, и другие гости на нее особо внимания не обращали. А она бы почти что предпочла, чтобы эта редакторша Сюзанна и в самом деле сочла ее чокнутой. Пусть бы вообще все сочли ее чокнутой. Тогда не обязательно заморачиваться, хитро выпутываясь из ситуаций, связанных с общением с людьми.

На следующий день Флоренс зашла в кабинет Джима.

«Извини меня за вчерашнее, Джим. Прости, что я надолго застряла в туалете. Я была слегка не в себе. И мой ботинок тоже. Хо-хо».

А Джим с улыбкой ответил: «Не переживай. Сюзанна жуткая. Испортила весь вечер, можно сказать».



Этот вопрос преследовал ее неотступно. Какой же детали не хватало в головоломке? Она точно знала, что эта деталь существует, но никак не могла ее разглядеть. Неужели она зря потратила последние двадцать лет, глядя на одни и те же картины, разрабатывая одни и те же мысли, при этом не придя ни к каким ценным выводам? Она просто тасовала свои мнения, раскидывала их по журналам, книгам и группам студентов. Разве не за то же самое платят банкирам, перекладывающим деньги из одной пачки в другую? Флоренс любила Флоренцию, но не по одной ли единственной причине она жила здесь – ради мужчины, которому было абсолютно все равно, существует она на светеили нет?

«Нет, – говорила она себе в те мгновения, когда была повеселее, – ему не все равно. Не все равно».

Флоренс торопливо прошагала по мосту Понте Санта-Тринита, почти не глядя на туристов, что толпились на мосту Понте-Веккьо между крошечных магазинчиков. Флоренс удавалось блокировать современный мир, отключаться от него – пожалуй, даже слишком успешно. Если бы на мосту появился Лоренцо Великолепный верхом на коне и спросил у Флоренс на восхитительном итальянском эпохи Возрождения, не согласна ли она сопроводить его в палаццо, чтобы там полакомиться жареным диким вепрем, она бы не удивилась.

Она так увлеклась, представляя себе, как оделся бы Лоренцо де Медичи в будний день для прогулки по городу – а он действительно ходил по городу и именно поэтому был великим государственным деятелем, по-настоящему Великолепным, – она ушла в такие глубокие раздумья, что, свернув на улицу к колледжу, оступилась и рухнула на мостовую со странным чувством – наверное, так пьяный человек теряет ощущение собственного тела.

– Attento![14] Синьора, осторожнее, пожалуйста! – прозвучал сердитый голос, от которого у Флоренс часто забилось сердце.

Она лежала на мостовой, шевеля руками и ногами, словно перевернувшийся на спину жук.

– О, это вы. Ради бога, смотрите под ноги, ладно?

Флоренс сама поднялась, а Питер Коннолли с такой силой оторвал от своей ноги кожаные ремешки ее сумки, что Флоренс едва не вскрикнула.

– О господи, – пробормотала она, глядя вокруг. – Где мои очки?

– Понятия не имею. – Питер потирал ногу. – Жутко больно, Флоренс. Вы…

Он умолк и огляделся.

На них с любопытством смотрели подходившие к колледжу студенты. Как же – романтичный, слегка эксцентричный, но все еще производивший впечатление профессор Коннолли, автор бестселлера об эпохе Возрождения, на основании которого историю Медичи превратили в «мыльную оперу» в сериале BBC. Он был знаменит, этот сериал смотрели мамочки студентов! А рядом – чудачка, профессор Винтер: волосы растрепаны, ищет очки. Пластиковая оправа потрескалась, тонкие проволочные дужки зачастую слетали с ушей, когда она наклонялась. Кто-то видел, как на прошлой неделе, проходя мимо Уффици, Винтер распевала какую-то песню группы «Queen». Довольно громко.

У Флоренс закружилась голова. Она смущенно посмотрела на Питера и отбросила с лица прядь волос. Он сильно изменился после выхода этой треклятой книжки – похоже, с упоением слушал голоса сирен Славы. Книжка подавала все легко и стильно, академично приглаженно – как любят на телевидении. Но как же Питер стал не похож на кудрявого, чуточку разочарованного мужчину, которого Флоренс когда-то узнала и полюбила – полюбила так сильно, что…

– Вот… – Профессор Коннолли поднял сумку Флоренс и повесил ей на плечо.

– Ха-ха! Отпустите меня, профессор Коннолли! – громко проговорила Флоренс, прижав руку к груди.

Слетавшие с ее языка шутки всегда выходили совершенно нелепыми. И, как водится, она жутко выглядела. Чокнутая старая карга, в которую никто никогда не был влюблен, а уж тем более профессор Коннолли – единственный из всех людей, кому она надеялась открыть душу.

Профессор наклонился и что-то подобрал с мостовой.

– Вы уронили, – сказал он, с любопытством устремив взгляд на листок бумаги. – Симпатичное приглашение. От вашей родни? Своеобразный способ приглашать гостей на праздник. А что означает последняя фраза?

Флоренс осторожно взяла письмо из руки Коннолли и прикусила губу.

– Спасибо. Приглашение от родителей. Понятия не имею, что это значит. Видимо, чтобы узнать, придется слетать домой.

– Снова покидаете Флоренцию? – с едва заметной улыбкой произнес Коннолли. – Мы начинаем осваивать искусство скучать по вам.