Игорь Ефимов 

ДУЭЛИ АЛЕКСАНДРА ГАМИЛЬТОНА

Историческая повесть

Июнь, 1783. Филадельфия

К полудню жара в зале заседаний Континентального конгресса сделалась невыносимой. Депутаты обмахивались сложенными газетами, расстегивали сюртуки, снимали шейные платки. Но никто не решался открыть окна. Гул, шедший от вооруженной толпы на площади, проникал сквозь стекла, вибрировал в нагретом воздухе. В какой-то момент лес сверкающих штыков раздвинулся, и по образовавшейся просеке пятеро солдат прокатили небольшую пушку, навели ее на входную дверь здания. Тонкая цепочка часовых, казалось, готова была рассыпаться от одного вида зажженного фитиля.

Гамильтон обернулся к подошедшему сзади Мэдисону, повел рукой в сторону окна.

— Могли ли мы подумать, что через два месяца после оглашения мира с Британией, Конгрессу Соединенных Штатов будет угрожать собственная армия? И где! В том самом здании, где происходило подписание Декларации независимости!

— Когда мятежники выступили из Ланкастера, их было меньше сотни, — сказал Мэдисон. — Хватило бы батальона пенсильванской милиции, чтобы остановить их. А теперь? Почти весь местный гарнизон присоединился к ним. Судя по появлению артиллерии, они добрались уже и до арсеналов.

В это время раздался топот сапог на лестнице, и дюжина солдат и офицеров ввалилась в зал. Пятна дорожной пыли темнели на их мундирах, покрытые щетиной лица выражали мрачную решимость. Вперед выступил исхудалый капитан с рукой на перевязи.

— Джентльмены, армия не может больше ждать. Вы получили нашу петицию, знаете наши требования. Эти люди проливали кровь за свою страну в течение восьми лет. Мы даем вам двадцать минут на принятие решения. Если наши требования не будут удовлетворены, у нас не останется иного выхода, как просто забрать причитающиеся нам деньги из городского банка.

Гамильтон отошел от окна, встал перед армейской делегацией, вгляделся в лица. Может быть, с кем-то из них он воевал бок о бок под Трентоном, под Монмутом, под Йорктауном?

— Капитан, Конгресс Соедининенных Штатов считает ваши требования справедливыми. Задержка в выплате жалованья и пенсий ветеранам нашей войны — явление недопустимое. Генерал Вашингтон — того же мнения. В последнем письме ко мне он призывал сделать все возможное, чтобы исправить это положение. Проблема в том, что у Конгресса нет собственных денежных средств. Право налогообложения имеют только штаты. И они безобразно тянут с отчислением положенной доли в общегосударственную казну. Нам необходимо время, чтобы заставить их выполнить лежащие на них финансовые обязательства.

— Мистер Гамильтон, мы слышали эту песню много раз. Конгресс сваливает на штаты, штаты жалуются на послевоенную разруху — а что делать нам? Многие, не получая жалованья, разорены настолько, что по возвращении домой могут попасть в долговую тюрьму. Мы исчерпали все мирные средства борьбы, нашему терпению пришел конец.

— Упомянутая вами кровь наших солдат была пролита за свержение власти британского короля и создание Американской республики. Власть законов вместо власти произвола — вот была наша цель. Если армия поднимает оружие против законно избранных представителей народа, это означает возврат власти произвола. Неужели вы готовы на действия, которые сделают пролитую кровь и все жертвы войны напрасными?

— А вы? Неужели вы не видите, до какого отчаяния вы довели людей, не жалевших своей жизни для защиты этой республики? Даю вам час на принятие решения. Потом пеняйте на себя.

В тягостной тишине депутация ветеранов покинула зал. Председатель Конгресса Элиас Будинот предложил срочно обратиться к исполнительному совету штата Пенсильвания и потребовать защиты от мятежных войск. Канцелярия председателя совета Джона Дикинсона располагалась этажом выше. Для переговоров с ним были выбраны Гамильтон и Мэдисон. На лестничной площадке они задержались на несколько минут, чтобы освежить в памяти все, что им было известно о лидере пенсильванцев.

Богатый землевладелец, адвокат, политик. Перед революцией активно выступал против обложения колоний налогами, прославился серией статей «Письма пенсильванского фермера». Был участником первых двух Конгрессов, представлял Пенсильванию, но подписать Декларацию независимости отказался, считая ее слишком радикальной и преждевременной. Какое-то время командовал пенсильванской милицией в чине генерал-бригадира, однако в конце 1776 года вышел в отставку и на два года уединился в своих поместьях.

— Есть один очень важный момент в его биографии, — сказал Мэдисон. — Шесть лет назад он освободил всех своих невольников, работавших на его плантации в Делавере. Их было не так уж много, меньше четырех десятков, и они продолжали трудиться на его полях как свободно нанятые, отрабатывая свой выкуп. И все равно его поступок остается исключением из правил. Он рисует Дикинсона горячим противником рабовладения. Может быть, именно поэтому он с подозрением относится к делегатам от южных штатов, а заодно и ко всему Конгрессу.

Председатель исполнительного комитета штата Пенсильвания встретил двух конгрессменов приветливо, вышел из-за стола, пожал руки. На худощавом лице чуть прищуренные глаза поблескивали, как два фонарика, готовые с пытливым любопытством осветить любое вторжение окружающего мира.

— Сэр, Конгресс Соединенных Штатов уполномочил нас обратиться к вам с просьбой о помощи, — сказал Гамильтон. — Мы срочно нуждаемся в военной защите. Прошу вас вызвать полк милиции и приказать ему разогнать толпу на площади.

Дикинсон удивленно поднял брови, развел руками.

— Насколько я могу судить, эти люди не совершили пока никаких насильственных или противозаконных действий. Они явились к избранным ими органам власти, чтобы предъявить справедливые требования. Исполнительный комитет Пенсильвании ознакомился с их петицией и постановил удовлетворить многие пункты ее, касающиеся нашего штата. На мой взгляд, это и есть осуществление народных прав, ради которых была произведена американская революция.

— Мистер Дикинсон, американская революция еще далека от завершения. До тех пор пока Континентальный конгресс лишен права собирать федеральные налоги в общенациональную казну, он останется беспомощной игрушкой в руках отдельных штатов и любой толпы, готовой применить насилие и шантаж. Так как армия генерала Вашингтона находится в двухстах милях отсюда, обязанность защищать Конгресс ложится на штат Пенсильвания.

— Совершенно согласен с вами. И если бы к Филадельфии подступали полки британцев или гессенцев, уверяю вас, вся милиция была бы немедленно вызвана по тревоге, в полном вооружении. Однако в настоящий момент для такой радикальной меры нет достаточных оснований.

— Сэр, — сказал Мэдисон, — эти люди уже разграбили несколько винных лавок. Алкогольный туман делает поведение толпы непредсказуемым. Они вооружены и разгневаны. Сдержать их может только вид превосходящей военной силы, полной решимости противостоять им.

— Мистер Мэдисон, за семь лет войны были убиты и ранены десятки тысяч. Я скорее подам в отставку, чем допущу, чтобы по моей вине хоть одна капля американской крови упала на эту площадь.

— Сэр. Мистер Дикинсон. — Гамильтон изо всех сил стрался не пропустить нотки гнева в свой голос. — Семь лет назад, когда американская кровь уже пролилась в Лексингтоне и Конкорде, вы примкнули к тем, кто взывал к королю о мире. Не думаете ли вы, что твердая и единодушная позиция всех американских патриотов в тот момент могла бы показать Вестминстеру решимость американцев и предотвратить эту ужасную войну?

— Мистер Гамильтон, никто из нас не обладает даром прозрения. Все, что может делать честный политический лидер, — поступать по велению совести. Она руководила моими поступками тогда, руководит и сегодня. Память пенсильванцев не короче вашей. Они помнят, как я вел себя тогда, и тем не менее избрали меня на высший пост в своем штате. Другого свидетельства моей правоты мне не нужно.

— Но разве вы не видите, какой опасный прецедент создадут сегодняшние события? Недовольство в армии бурлит. Ветераны увидят, что уплаты просроченного жалованья можно добиться мятежом. Армейские бунты — самые кровавые смуты в мировой истории.

Теперь спорившие стояли лицом к лицу и сверлили взглядом друг друга. Мэдисон шагнул вперед, стал между ними.

— Сэр, Конгресс уполномочил нас известить вас, что он считает происходящее недопустимым и оскорбительным умалением своей власти и авторитета. Если ему не будет предоставлена достаточная охрана, он может проголосовать за переезд из Филадельфии в другой город и другой штат. Мы хотим, чтобы, принимая решение, вы учитывали такую возможность.

На этом переговоры закончились, и посланцы Конгресса удалились.

Уже смеркалось, когда Гамильтон вернулся в дом меховщика Кларксона, где он снимал квартиру. Габриэль Редвуд теперь был зятем владельца дома, прелестная Сьюзен уже родила ему ребенка, но всем своим видом и поведением он старался показать, что в отношениях «командир и подчиненный» ничего не изменилось. Уговаривая Гамильтона поселиться в доме меховщика, Габриэль уверял его, что вся семья отнесется к нему с дружеским доброжелательством. То, что квартирант не является квакером, то, что он участвовал в сражениях и проливал чужую кровь, было в их глазах не виной, а бедой, которую можно и нужно исправить.

— По нашим убеждениям, — объяснял Габриэль, — главное — не вероисповедание человека, а внутренний свет в его душе. Если этот свет есть, он рано или поздно присоединится к нашему сообществу. И я заверил всех своих домашних, что за пять лет совместных походов свет вашей души озарял меня много, много раз.

За полгода жизни в Филадельфии Гамильтону довелось не раз беседовать с меховщиком Кларксоном о верованиях квакеров, или «друзей», как они предпочитали называть себя. Да, они следуют Евангелию, но не верят ни в непорочное зачатие, ни в первородный грех, ни в искупление. Христос был таким же созданием Творца, как и все остальные люди, но он с такой полнотой следовал своему внутреннему свету, что приобрел божественный статус. Нет в мире никакого Сатаны, а все зло является оттого, что люди неразумно и чрезмерно предаются своим страстям, которые изначально были вложены в них Творцом для мудрого и доброго применения.

В тот вечер к семейному ужину присоединился гость из Бруклина, фермер и проповедник Элиас Хикс. Он был горячим противником рабовладения и развивал свои идеи о том, как можно и нужно с ним бороться.

— Вспомните, какие способы применяли американцы в начале борьбы с Британской империей. Они объявили бойкот английским товарам — и это сработало. То же самое можно использовать в борьбе с рабством. В своих проповедях я призываю слушателей отказаться покупать все то, что производится рабским трудом: табак, сахар, хлопок. В моем доме никто не курит, вместо сахара едят мед, одежда — только из шерсти и полотна. Когда доходы южных плантаторов начнут падать, они поневоле начнут искать свободных арендаторов для своих земель. А где их взять? Тут до них дойдет, что освобожденный негр вполне может выступить в роли такого арендатора.

Элиас Хикс считал, что любой человек, чем бы он ни занимался, может противодействовать пороку мирными, ненасильственными средствами.

— На своей ферме, — рассказывал он, — мы с женой уже многие годы содержим нечто вроде бесплатной гостиницы. Через наш городок проходит почтовый тракт, путешественников хватает. Если путник остановится в трактире, то, как правило, не только потратится на кровать, но и соблазнится выпивкой в баре. У нас же он получает даровый ужин и одеяло. Летом идет на сеновал, зимой ложится на полу у камина. Многие предпочитают сэкономить, ночуя у нас. Иногда в доме набивалось до двадцати человек.

Простодушный идеализм проповедника был по сердцу Гамильтону. Ворочаясь перед сном в постели, он прикидывал, нельзя ли будет вплести какие-то из его идей в политические дебаты Конгресса. Ведь и в своей судебной практике он сам не раз вел себя как безнадежный идеалист, вызывая удивление и недовольство коллег-адвокатов. Они, например, не могли примириться с тем, что в гражданских тяжбах между лоялистом и патриотом он мог энергично отстаивать правоту лоялиста. А за уголовные дела брался только в том случае, если был уверен в невиновности подсудимого.

Когда Гамильтон вернулся к семье после победы под Йорктауном, он первым делом кинулся наверстывать пропущенные годы учебы. Не раз бывало, что, качая одной рукой кроватку сына Филипа, другой он листал очередной том юридической премудрости. За шесть месяцев он сумел одолеть программу трехлетнего обучения в колледже. Бывший однокурсник Роберт Троп, уволившийся из армии в чине подполковника, жил неподалеку, и они часто сидели вместе над книгами дотемна.

Летом 1782 года были сданы адвокатские экзамены и получена лицензия, позволявшая Гамильтону вести дела даже в Верховном суде штата Нью-Йорк. При получении лицензии нужно было дать присягу, в которой были слова: «Я отказываюсь от всех обязательств по отношению к королю Британии и клянусь хранить верность свободному и независимому штату Нью-Йорк».

Уже тогда, произнося эти слова, Гамильтон расслышал таившееся в них корневое противоречие, чреватое долгими политическими бурями впереди. «Верность не Соединенным Штатам, а одному независимому штату Нью-Йорк». Первая конституция молодой республики, принятая два года назад, давала так много власти отдельным штатам и так мало Континентальному конгрессу, что делала для него почти невозможным обеспечить единство страны.

Когда Гамильтон пытался убеждать других депутатов, что штаты должны уступить Конгрессу хотя бы право собирать налоги на ввозимые в страну товары, те только качали головами. Томас Джефферсон вообще считал, что в постоянных заседаниях Конгресса не было необходимости, что в перерывах между сессиями его обязанности мог бы выполнять небольшой комитет из нескольких депутатов.

И ведь нынешний конфликт вырастал из того же корня. Не было необходимости читать трактаты Томаса Гоббса или Дэвида Юма, чтобы понимать: любой человек в политической жизни будет всегда стремиться в первую очередь к удовлетворению собственных интересов. Джон Дикинсон отождествлял свои интересы с интересами Пенсильвании, и в его глазах было бы дикостью отдать собранные с пенсильванцев налоги Континентальному конгрессу, чтобы тот мог расплатиться с бунтующими солдатами.

С другой стороны, какой корыстный интерес преследовал богатый плантатор Дикинсон, отпуская на волю всех своих рабов? Почему в своем отношении к рабовладению он мог быть солидарен с бедным и малообразованным квакером Хиксом? А образованные депутаты Конгресса от южных штатов, наоборот, выражали яростный протест, когда кто-нибудь из северян предлагал хотя бы запретить рабство в будущем, на новых территориях, которые будут присоединяться к республике?

Кроме юридической премудрости Гамильтон жадно заглатывал исторические и социально-политические труды, выходившие в Англии в годы войны и только теперь доплывшие до Америки. Ему виделось символичным совпадение дат: два главных достижения британского ума — «Закат и падение Римской империи» Эдварда Гиббона и «Богатство народов» Адама Смита — появились на свет в том же году, когда в Филадельфии была подписана Декларация независимости. Не пытался ли Гиббон вглядеться и в процесс распада империи Британской?

Утром следующего дня депутатам пришлось проходить к дверям здания сквозь солдатскую толпу под градом насмешек, угроз, оскорблений. Исполнительный комитет штата Пенсильвания отказался вызвать милицию для разгона мятежников. Председатель Конгресса Ботетур поставил на голосование вопрос об отъезде. Подавляющим большинством голосов было решено немедленно покинуть негостеприимный штат, переехать в Принстон.

Вереница карет и повозок потянулась по мосту через Делавер.

Гамильтон повернулся к сидевшему рядом Мэдисону и сказал:

— Шесть лет назад Континентальный конгресс тоже должен был покинуть этот город. Но тогда все было понятно: британцы готовили штурм. Мог ли кто-нибудь вообразить, что после победы над могучим врагом правительству республики придется бежать от собственной армии?



Ноябрь, 1783

«Генерал Вашингтон немедленно приказал бригаде в полторы тысячи человек двинуться в сторону Филадельфии. Но благодаря благоразумию городских властей до военных столкновений дело не дошло, и беспорядки удалось подавить без пролития крови. Несколько зачинщиков были преданы суду, двоих приговорили к смерти, четверых — к бичеванию; но впоследствии всех шестерых помиловал Конгресс. Также было постановлено уплатить солдатам и офицерам жалованье за пять лет.

25 ноября все британские, гессенские и прочие войска, нанятые английской короной, покинули Нью-Йорк. Генерал Карлтон и адмирал Дигби отплыли в Англию в тот же день вместе со всем британским флотом, столько лет угрожавшим американскому побережью. Части американской армии под командой генерала Нокса вошли в город, чтобы предотвратить возможные беспорядки и раздоры между жителями. По распоряжению главнокомандующего мир был отпразднован в Нью-Йорке 1 декабря в атмосфере радости и ликования».

Мерси Отис Уоррен. «История революции»



Декабрь, 1783

«Для генерала Вашингтона пришел час прощаться с офицерами, с которыми его сблизили перенесенные вместе опасности и страданья. В торжественной обстановке собравшиеся офицеры слушали произнесенный им тост: „С сердцем, полным любви и благодарности, я нынче покидаю вас. От всей души желаю вам, чтобы ваши грядущие дни были бы столь же счастливыми и благополучными, сколь ваше прошлое полно славы и почета“. Офицеры подходили один за другим, и он прощался с каждым по отдельности. Потом Вашингтон вышел наружу и вдоль рядов пехотинцев прошел к пристани. Взойдя на шлюп, который должен был перевезти его через Гудзон, он обернулся к товарищам своей боевой славы и со шляпой в руке послал им прощальный салют. Многие ответили ему тем же, со слезами на глазах».

Дэвид Рэмси. «История Соединенных Штатов»



23 декабря, 1783

«Мистер Президент Конгресса! Я имею честь сердечно поздравить это высокое собрание с обретением независимости и суверенитета Соединенными Штатами, вошедшими в ряды уважаемых наций. Слагаю с себя обязанности, которые в свое время принял не без колебаний. Колебания были связаны с неуверенностью в том, что мне по силам исполнить такую непомерно трудную задачу. Успешное завершение войны показало, что благодаря помощи Провидения и мужеству моих соотечественников наши надежды осуществились. Позвольте мне завершить торжественный акт окончания моих официальных обязанностей, призвав защиту и покровительство всемогущего Бога на нашу дорогую родину».

Из речи Вашингтона перед Конгрессом



В тот же день

«Соединенные Штаты в лице собравшегося здесь Конгресса принимают вашу отставку с глубоким чувством благодарности, которое трудно выразить словами. Вы вели наши войска к победе в этой трудной войне с мудростью и упорством, всегда уважая верховную власть гражданского правительства. Вызванная вами любовь и уважение сограждан позволила им продемонстрировать их воинскую доблесть и достичь славы в глазах потомков. Отстояв знамя свободы в этом новом мире, преподав урок угнетателям, вы удаляетесь на покой с благословением своих соотечественников. Но слава ваших заслуг и достоинств не закончится с концом военной карьеры, но будет жить в веках».

Из ответной речи председателя Конгресса Томаса Миффлина



Зима, 1784

«Часто случается, что свободные люди в периоды напряженной борьбы, поддаваясь вспышкам страстей, включают в принципы государственного правления установления, которые впоследствии ударят по ним самим. Именно к таким установлениям относится право изгонять и лишать права голоса неугодных граждан, присвоенное законодательными собраниями многих штатов в разгаре войны. Опасные последствия этого нововведения очевидны. Если законодатели по своему капризу могут карать целые группы населения, ни один человек не может чувствовать себя в безопасности. Называть такое государство свободным было бы насмешкой над здравым смыслом».

Александр Гамильтон. «Обращение к законопослушным гражданам Нью-Йорка»



ИЮЛЬ, 1786. НЬЮ-ЙОРК

— Помнишь, как двенадцать лет назад ты ораторствовал на этой самой площади? — спросил Роберт Троп. — Могли мы тогда поверить, что когда-нибудь будем гулять по Нью-Йорку, очищенному от королевских гербов и статуй?

— В своей речи тогда я призывал тринадцать колоний к единству, — сказал Гамильтон. — Мы прогнали британцев, но единства так и не достигли. Каждый штат по-прежнему ставит свои интересы превыше всего, а решения Конгресса воспринимает как пустое сотрясение воздуха.

На теневой стороне Бродвея толпа была вдвое гуще, чем на солнечной. Около уличных торговцев и витрин модных лавок она порой так сгущалась, что друзьям приходилось сходить с тротуара на мостовую.

— До встречи с Бёрром у нас еще целый час, — сказал Роберт. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты зашел к художнику вместе со мной. Джон Трамбалл мечтает запечатлеть всю историю революции на живописных полотнах. Мою физиономию он хочет поместить среди тех, кто окружал генерала Гейтса в битве под Саратогой.

— Надеюсь, он пойдет на нарушение исторической правды и не станет изоб­ражать на этой картине рядом с тобой и генералом предателя Арнольда. Или хотя бы нарисует его с рогами, хвостом и копытами.

Стены в мастерской художника были увешаны большими холстами, на которых намеченные углем фигуры, казалось, еще только готовились к смертельной схватке. Джон Трамбалл пошел навстречу гостям, приветливо улыбаясь и вытирая руки тряпкой, смоченной в скипидаре.

— Мистер Гамильтон, я чувствую себя так неловко перед вами! Никто не сказал мне, что вы участвовали в бою под Трентоном. Если бы знал, конечно, включил бы вас в свиту Вашингтона, принимающего капитуляцию полковника Рара. Мечтаю искупить свою вину, написав когда-нибудь ваш портрет в полный рост.

— Не переживайте, мистер Трамбалл. Мое тщеславие готово довольствоваться упоминаниями моего имени в печати. А какие у вас самого отношения с этим пороком? Включили вы собственный автопортрет в какую-нибудь из картин? Ведь вы тоже принимали участие в боях с самого начала войны.

— Ну, с меня было мало толку. От воина, который видит практически только одним глазом, много ждать не приходится. Во время осады Бостона мое участие сводилось к тому, что я затаивался вблизи британских укреплений и делал их зарисовки. Правда, генерал Вашингтон был ими очень дволен, уверял меня, что они помогли ему при планировании штурма.

Во время позирования Роберт Троп и Джон Трамбалл стали обмениваться впечатлениями об английских местах заключения. Роберт попал в плен во время боев на Лонг-Айленде и вскоре оказался в трюме корабля «Монитор», превращенного в плавучую тюрьму на Ист-ривер.

— Крысы там были размером с кошку! Наверное, они питались трупами умерших узников. После войны провели подсчеты и выяснили, что в плену у англичан умерло больше американцев, чем погибло на полях сражений.

— Нет, плена я избежал, — рассказывал Трамбалл. — В 1777 году уволился из армии и решил всерьез заняться живописью. Двадцать лет — пора было думать о будущем. Отправился учиться у знаменитого Веста в Лондоне. Наивный человек — воображал, что цивилизованные британцы не станут досаждать мирному американскому художнику. Не тут-то было. Три года спустя здесь арестовали за шпионаж майора Джона Андре. Меня схватили в отместку как бывшего офицера того же ранга и бросили в Тотхил Филдс Брайдуэлл. Крыс там не было, еду мне разрешали покупать в соседних тавернах. Но сотни лоялистов, укрывшихся в Лондоне, жаждали моей крови и требовали, чтобы меня повесили в отместку за казнь Андре. Мой учитель Вест, который занимал пост придворного художника, с трудом вымолил у короля мое освобождение.

Гамильтон, расхаживавший по мастерской, остановился перед почти законченным полотном, избражавшим гибель американского генерала Монтгомери во время атаки на город Квебек.

— Мистер Трамбалл, я восхищен вашим композиционным решением. Поздравляю! И красочная гамма прямо наполнена яростью боя. А почему я не вижу среди фигур, окружающих генерала, нашего коллегу Аарона Бёрра? Мне помнится, он принимал участие в этом трагическом штурме.

— Это так, и я пытался договориться с ним о позировании, — сказал Трамбалл. — Он не отказывался, но раз за разом отменял назначенный визит в мастерскую. Или просто не являлся и потом присылал извинения. В какой-то момент я устал от этого и оставил попытки.

— Аарон Бёрр любит рядиться в таинственность, — вмешался в разговор Роберт Троп. — В собраниях не выступает, статей не печатает, деловых писем не пишет. Видимо, не хочет, чтобы его потом ловили на вылетевших словах, всегда оставляет лазейку, чтобы изменить курс, если понадобится. На днях я спросил его, какое собрание он намерен посетить четвертого июля. «Это будет зависеть от многих, многих обстоятельств», — ответил он.

Гамильтон поймал вопросительный взгляд художника и поспешил объяснить:

— Завтра десятилетие объявления независимости Америки будет праздноваться во всем городе, но главные торжества пройдут в двух местах: в доме председателя Континентального конгресса и в особняке, снятом Обществом Цинциннати. Так звали знаменитого полководца Древнеримской республики, который после всех своих побед и триумфов скромно вернулся возделывать поле на своей небольшой ферме.

— Это общество, объединяющее бывших офицеров Континентальной армии, за три года своего существования многократно заявляло о том, что оно не участвует в политической жизни страны, что главная цель его — помощь раненым, искалеченным и разорившимся ветеранам войны, а также семьям погибших. Тем не менее в печати и в публичных выступлениях постоянно появляются нападки, клевета, обвинения в устройстве тайных заговоров, направленных на свержение республиканского правления. Кто-то даже пустил слух, будто «цинциннаты» послали приглашение наследнику прусского престола стать королем Америки.

— Генерал Вашингтон согласился возглавить это общество только на условии, что оно не будет касаться политики, — уточнил Гамильтон. — Он также настоял на том, чтобы из устава был убран пункт о передаче членства в обществе по наследству. Действительно, этот пункт создавал у многих опасение, что общество превратится в институт наследственной аристократии в Америке. Страсти за и против разгорелись не на шутку и продолжают бурлить.

— Мне кажется, — сказал Троп, — раскол прошел между теми, кто боится усиления власти центрального правительства, и теми, кто считает, что страна не может выжить при такой разрозненности между штатами.

— Безусловно. На сегодняшний день Общество Цинциннати — единственное общенациональное объединение, обладающее достаточными денежными и интеллектуальными рессурсами. Конечно, оно внушает страх тем, кто хотел бы оставить Конгрессу лишь иллюзию законодательной власти. Представьте, сколько местных политических заправил почувствуют себя обделенными, если им придется подчиняться законам, принимаемым в столице не штата, а страны.

Выйдя из мастерской художника, друзья снова окунулись в июльскую жару. Они пошли вниз по Бродвею, в сторону Уолл-стрит, где располагались дом и контора преуспевшего нью-йоркского адвоката Аарона Бёрра. Роберт Троп сблизился с ним после войны, когда они вместе готовились к сдаче адвокатских экзаменов. Гамильтону не раз приходилось стоять лицом к лицу с Бёрром во время судебных баталий, и он с уважением относился к юридической эрудиции и цепкой логике своего оппонента. Потом они вместе заседали в Ассамблее штата Нью-Йорк, но там Бёрр оставался в тени, избегал выступать с речами и заявлениями.

— Знаешь, Александр, — сказал вдруг Роберт, — мне кажется, что вам лучше встретиться и поговорить наедине. Я отношусь к Аарону очень дружески, но имел возможность изучить его характер за шесть лет знакомства. Это человек-сфинкс, человек-улитка. Его инстинкт затаиваться при малейшей тревоге, видимо, созрел уже в детстве. Представь себе, когда ему было два года, он потерял не только родителей, но и почти всех близких родственников, одного за другим. В разговоре с одним собеседником ему легче сориентироваться, очертить круг тем, которых можно касаться без опасений. Двое — это уже толпа, аудитория, и он может замкнуться, привычно уползти в свой домик.

— Хорошо, я пойду один. Но по крайней мере расскажи мне подробнее о его взглядах, вкусах, семье.

— Он женился четыре года назад на женщине старше его, вдове британского офицера. Насколько я знаю, Феодосия Превост стала его возлюбленной, когда ее муж был еще жив и служил в Вест-Индии. Ты мог встречаться с ней: это та самая дама, которая предоставила Вашингтону свое поместье Эрмитаж для устройства штаб-квартиры после битвы под Монмутом. Супруги Бёрр — страстные поклонники французских просветителей, особенно Жан-Жака Руссо и его трактатов о воспитании детей. Свою трехлетнюю дочь они уже научили читать и писать. Готовятся дать ей дома такое же образование, какое молодой человек получает в Гарварде или Оксфорде. То есть идут дальше Руссо, который в своих трактатах проблем образования для женщин не касался.

— В Нью-Йоркской ассамблее Аарон Бёрр был выбран председателем комитета по пересмортру законов штата. Вспоминаю, что он призывал к освобождению негров, но не получил достаточной поддержки.

— Его отношение к рабству явно отрицательное. Он владеет двумя-тремя рабами, которых использует в качестве домашних слуг. Но ведь точно так же и многие члены нашего Нью-Йоркского общества освобождения, включая меня, Джона Джея и других, имеют слуг-рабов. Своих невольников Бёрр не только обучил грамоте, но даже планирует послать одного — музыкально одаренного — учиться играть на скрипке.

— Седьмая статья мирного договора с Британией гласит: «Британцы не имеют права увозить захваченную в Америке собственность или негров». Ссылаясь на эту статью, южные плантаторы требовали возврата и тех рабов, которые бежали к англичанам добровольно и получили свободу. Это была явная ошибка наших дипломатов в Париже — оставить рабовладельцам такую лазейку, не включить в седьмую статью соответствующую оговорку.

— Тебе не раз приходилось защищать в судах лоялистов, чью собственность штаты пытались конфисковать. Так что ты можешь представить себе, на какие ухищрения пришлось пускаться Феодосии Превост — жене британского офицера, — чтобы сохранить за собой поместье в Нью-Джерси. Думаю, ее дружба с генералом Вашингтоном сыгарала тут немалую роль. Замужество с бывшим полковником Континентальной армии тоже пошло на пользу. Супруги Бёрр выглядят очень дружной парой, разделяют вкусы и чувства друг друга. Правда, здоровье обоих оставляет желать лучшего. Я не представляю себе, как Аарон, с его субтильностью и нервностью, смог остаться живым в зимнем походе в Канаду. А в битве под Монмутом он рухнул на землю, сраженный не картечью или ядром, а тепловым ударом.

— Еще пять минут — и нас с тобой постигнет та же участь. Но, слава богу, мы уже дошли. Там через дорогу — славное кафе, охладись перед тем, как отправишься в Общество Цинциннати. Увидимся завтра на торжествах.

Аарон Бёрр встал навстречу гостю из-за стола, перехватил на полпути от двери, пожал руку. Его гладко выбритое лицо, густые черные брови и яркие губы придавали ему вид оживленный и моложавый, но по ранней лысине можно было догадаться, что джентльмен этот уже вступил в свой четвертый десяток. Камзол, жабо, панталоны, чулки, башмаки — все соответствовало последней французской моде, однако без экстравагантных излишеств. Казалось, внешний облик должен был говорить окружающим: «Мне нет нужды куда-то карабкаться и кого-то обгонять — достаточно быть просто элегантным».

— Идя сюда, — сказал Гамильтон, — я окинул мысленным взором наши с вами судьбы и поразился их сходству. Мы оба рано осиротели, оба попали на войну со студенческой скамьи, оба сражались в Манхэттене и на Лонг-Айленде, оба мерзли в Вэлли Фордж, оба чуть не сварились заживо во время Монмутского боя. И после войны адвокатский диплом получили почти одновременно, сидели бок о бок в нью-йоркской ассамблее, двадцать раз оказывались вместе в одних и тех же судебных залах. Остается только дождаться, когда наши дети подрастут и начнут жениться друг на друге, чтобы повязать нас еще и родственными узами.

— Как здоровье миссис Гамильтон? Новорожденный растет нормально? Если не ошибаюсь, это у вас уже третий?

— Да, Александр-младший в свои два месяца уже пытается перекричать отца. Хотя вы на собственном опыте знаете, насколько это нелегко. Наш общий друг Роберт Троп всегда корит меня за то, что в суде я часто заговариваюсь, не умею вовремя прервать речь. И ставит в пример вас. «Учитесь у Бёрра экономить слова», — говорит он.

— А я, наоборот, завидую вашему красноречию. Наверное, многим моим клиентам кажется, что я отстаиваю их интересы недостаточно энергично. Когда вы защищали лоялиста Ваддингтона против иска вдовы Рутгерс, все были уверены, что вдова выиграет. Помилуйте: британцы в Нью-Йорке конфисковали пивоварню, принадлежавшую семье патриота, сдали ее предателю лоялисту — о чем тут спорить? Конечно, Ваддингтон, зарабатывавший на ней все эти годы, должен был компенсировать вдове ее потери.

— Для меня это дело имело огромное, принципиальное значение. Иск вдовы Рутгерс был подан на основании закона, принятого нью-йоркской ассамблеей весной 1783 года. Этот так называемый закон вторжения позволял патриотам, чья собственность оставалась на оккупированной территории, взыскивать с тех, кто пользовался их имуществом или нанес ему ущерб. Но он был принят уже после подписания мирного договора с Британией. А по условиям этого договора, ратифицированного Конгрессом, такие иски не должны были иметь места. Мои аргументы сводились к тому, что штатная ассамблея превысила свои права. Она не должна была, не имела права принимать закон, противоречивший обязательствам, взятым на себя Континентальным конгрессом. И судьи приняли мою сторону.

— Судьи — да. Но не местные политики во главе с губернатором Клинтоном. Та волна поношений в ваш адрес, которая катится сегодня по страницам наших газет, конечно, инспирирована ими. Вас обвиняют в том, что вы с такой страстью защищаете богатых лоялистов лишь потому, что они в отличие от бедных патриотов способны платить высокие гонорары.

— Среди моих обвинителей десятки, если не сотни, именно тех, кто нажился, скупая по дешевке конфискованные дома и земли лоялистов. Дух ненависти и мщения захватил ньюйоркцев до такой степени, что ассамблея, как вы знаете, постановила лишить бывших лоялистов права голоса и препятствовать получению ими американского гражданства. Наша революция беспрецедентна в мировой истории. Весь мир следит за политическим экспериментом американцев. И что он увидит? Что на смену тирании монарха пришла тирания толпы?

— Преследование бывших лоялистов невыгодно и в чисто прагматическом аспекте. Они продолжают покидать город и штат, увозят свои деньги и свои предприятия. Умеренное налогообложение могло бы принести больше пользы. Но в конечном итоге политическая жизнь штата будет, мне кажется, определяться тремя кланами богатейших землевладельцев: Клинтонов, Ливингстонов и Скайлеров.

— Именно! Именно об этом я и хотел говорить с вами. Согласны ли вы с тем, что на сегодняшний день политические предпочтения этих кланов определились достаточно ясно? Что вокруг губернатора Клинтона сплотились те, кто будет любой ценой отстаивать суверенность штатов, их назависимость от федеральной власти, воплощенной в Континентальном конгрессе? А вокруг Ливингстона и Скайлера — те, кто понимает необходимость иметь в республике сильное центральное правительство, обладающее правом вводить новые налоги, учредить общенациональный банк, иметь вооруженные силы и флот?

— Да, пожалуй, расклад сил именно таков.

— И к какому из этих двух направлений склоняется видный нью-йоркский политик Аарон Бёрр? Сделал ли он свой выбор?

Бёрр помолчал, поглаживая пальцем медную крышку чернильницы, потом устремил взгляд в окно.

— Пять минут назад, мистер Гамильтон, вы употребили слово, которым сам я пользуюсь крайне редко: «принцип». «Дело имело принципиальное значение», — сказали вы. И в политических и в юридических коллизиях бурление противоборствующих сил настолько непредсказуемо, что мне трудно сказать себе: «Ты должен придерживаться такого-то курса из принципа». Когда Колумб поплыл на поиски нового пути в Индию, его принципом было двигаться на запад. Но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что при неблагоприятном ветре придется делать галсы то на север, то на юг. Только умение маневрировать дало ему возможность открыть новый континент.

— Умение маневрировать в политическом океане — важнейшее искусство, согласен. Но в чем состоит его конечная цель? Надеюсь, мы солидарны в том, что конечная наша цель — создание сильного, свободного и процветающего государства?

— Безусловно. Однако я еще не готов исключить в этом маневрировании все формы правления, кроме республиканского. Если подует холодный ветер анархии из тех туч мятежа, которые сейчас назревают в Массачусетсе, мы будем вынуждены снова задуматься о преимуществах монархического строя.

— Как?! Вы были бы готовы даже возродить власть короля?

— Я предпочел бы королеву. В последние месяцы мы с женой прочли много книг о правлении женщин и находимся под очень сильным впечатлением. Возможно, скрытое чувство мужского соперничества и недоверия, всегда существующее между монархом и его сановниками, ослабевает, когда на трон восходит женщина. Елизавета Английская и Мария Терезия Австрийская привели свои страны к мощи и процветанию. В Российской империи в нашем веке женщины восходят на трон одна за другой. Нынешняя императрица Екатерина расширила границы своей державы, победила вечного врага цивилизованного мира — турецкого султана, собрала в своей Академии наук лучших европейских ученых, переписывается с французскими мыслителями. Здесь есть над чем задуматься.

Лицо говорившего выражало мечтательность, но в интонациях можно было расслышать и нотки иронии.

«Не разыгрывает ли он меня? — подумал Гамильтон. — Императрица в Америке — хорошая тема для политической каррикатуры, для анекдота».

Но вслух сказал:

— Уверен, что миссис Бёрр при ее образованности могла бы справиться с такой ролью прекрасно. Не скажу того же о своей супруге. У нее серьезные проблемы с географией. Если бы сановники посоветовали ей завоевать Флориду, она могла бы послать армию через Канаду.

— При следующей встрече с миссис Гамильтон непременно передам ей, как муж клевещет на нее. Оправилась ли она после последних родов?

— Да, чувствует себя прекрасно. На сан импратрицы пока, слава богу, не претендует. Наоборот, в настоящий момент находится в тюрьме.

— Как?! За что? — изумился Бёрр.

— За доброту. Один бедный художник, Ралф Эрл, так пропился и проигрался, что оказался в камере за долги. И несколько сердобольных дам решили помочь ему — заказать свои портреты. Теперь по очереди навещают его и позируют в свете, падающем через решетку.

— Непременно расскажу об этом Феодосии. Уверен, что она захочет присоединиться.

Прощаясь, Гамильтон не удержался и обронил на пороге:

— Могу ли я похвастать друзьям, что мне на несколько секунд удалось чем-то удивить самого Аарона Бёрра?

Кисловатая ответная улыбка ясно дала ему понять, что иронию в этом доме приветствуют и ценят лишь до тех пор, пока она не обращена на хозяина.

Вернувшись домой, Гамильтон прошел в свой кабинет и перебрал полученную почту. Письма от Джеймса Мэдисона опять не было. Но его и не следовало ждать. То, что они замышляли, требовало пока строжайшей секретности, а служащие почтового ведомства не отличались большой щепетильностью.

Еще меньше надежды было на получение конверта из Лондона, от сестры жены. Но ожидание его всегда придавало разбору почты привкус волнующей тайны. Год назад Анджелика Черч с мужем и детьми посетила Америку, и ему удалось съездить в Филадельфию, чтобы повидать их. Пять прошедших лет не ослабили ни ее красоты, ни ожидания чудесного в блестящих глазах, ни его запретного чувства к ней. Вслед отплывавшему кораблю он отправил грустное письмо:

«Боюсь, что Вы окончательно покинули Америку и тех, кто любит Вас здесь. Тягостное предчувствие, что Вы никогда уже не вернетесь томило меня, когда я провожал Вас в Филадельфии. Если я только не выберусь в Европу, я могу никогда больше не увидеть Вас. Представьте себе горечь тех, кто связан с Вами узами близкого родства, но и мою тоже — ибо моя привязанность к Вам ничуть не слабее. Чувства Вашей доброй и любящей сестры Элизабет я даже не берусь описать». В зале, арендованном Обществом Цинциннати для празднования Дня независимости, все убранство было выдержано в белых и голубых тонах. Председательствовавший барон фон Штойбен восседал в кресле с голубым сиденьем и белой оторочкой. Оно было установлено на возвышении, к которому вели полукруглые ступени, выкрашенные в те же цвета. На квадратном столе белели две подушки со светло-синей бахромой. На одной лежали значки с изображением золотого орла, изготовленные во Франции инженером Ленфаном, на другой — пергаментные дипломы для новых членов общества. Фанфары и барабаны на балконе исполнили туш. Распорядитель подвел кандидата к возвышению. Фон Штойбен спросил его, готов ли он присоединиться к Обществу Цинциннати и служить его целям: укреплению дружбы между боевыми товарищами и благотворительной помощи семьям инвалидов и погибших. Кандидат торжественно пообещал следовать уставу, после чего ему дали в левую руку флаг общества и подвели к столу, где он правой рукой подписал соответствующее обязательство. Фон Штойбен прикрепил к его петлице значок с орлом, висевший на бело-голубой ленточке, вручил диплом и торжественно произнес: — Прими этот знак как признание твоих заслуг и в память о празднике нашей славной независимости.

Фанфары и барабаны сопровождали каждого кандидата, спускавшегося с возвышения.

Слуги разносили бокалы с вином.

После каждого тоста с улицы долетал залп артиллерийского салюта.

Пили за здоровье генерала Вашингтона, короля Людовика XVI, барона фон Штойбена.

Когда очередь произносить тост дошла до Гамильтона, он поднял бокал и сказал:

— Да поможет Провидение нашему Конгрессу сохранить союз американских штатов!

В тот же день председатель Конгресса Натаниэль Горхэм устроил отдельное празднование в своем доме, в нескольких кварталах к северу. Туда были приглашены иностранные дипломаты, главы департаментов, власти штата Нью-Йорк. Общество Цинциннати тоже послало делегацию из четырех членов приветствовать правительство страны в день торжественного юбилея. Их встретили с холодной вежливостью. Объединение бывших офицеров внушало многим политикам серьезные опасения. Не замышляют ли они захват власти? Не готовят ли под дымовой завесой благотворительности военный переворот?

Несколько дней спустя Гамильтон помогал жене укладывать детей, читал Филипу отрывок из книги «Гулливер в стране лилиппутов», когда раздался стук в дверь и слуга доложил о позднем посетителе: «Мистер Роберт Троп».

— Глядя на тебя и на твою семейную жизнь, — сказал пришедший, — я понемногу избавляюсь от своего страха перед женитьбой. С детьми и женой ты выглядишь таким счастливым — можно только позавидовать.

— Боюсь, что рано или поздно привязанность к семье сделает меня непригодным ни для адвокатских разъездов, ни для политической деятельности. Любая разлука с близкими рождает в душе чувство пустоты. Куда можно послать депутата, который будет стараться удрать домой при первой возможности?

— Прости, что вторгаюсь так поздно и отравляю тебе семейные радости. Но дело в том, что я только что вернулся из поездки в Вирджинию, где случайно встретился с Джеймсом Мэдисоном. Зная о нашей дружбе, он просил срочно передать тебе настоятельную просьбу появиться на запланированной конференции в Аннаполисе. Вид у него при этом был таинственный, голос понизил почти до шепота. Почему-то просил ни с кем не делиться, только передать тебе на словах. Можешь мне объяснить, ради чего такая секретность?

— Ну, хорошо. Но строго между нами. Формально эта конференция должна обсудить регулирование торговли между штатами, выработать правила устранения конфликтов. Но группа единомышленников, в которую входит и генерал Вашингтон, планирует вынести резолюцию о назревшей необходимости созвать всеамериканскую конференцию для изменения конституции.

— Ого! Теперь понятно, почему Мэдисон переходил на шепот.

— Статьи соглашения между штатами, принятые в разгаре войны, безнадежно устарели. Они парализуют центральное правительство, превращают Конгресс в бумажный кораблик, пляшущий на волнах местных политических страстей. Конечно, если о наших намерениях станет известно заранее, газеты могут поднять крик о заговоре с целью свержения республики.

— Наш друг, художник Трамбалл, как ты знаешь, работает над серией картин, изображающих ключевые моменты в истории независимой Америки. Можно я, не объясняя причин, порекомендую ему поехать в Аннаполис в сентябре, чтобы он мог заранее запечатлеть ваше собрание на полотне?

— Ни в коем случае — тайна не должна быть нарушена. Хотя результат мог бы оказаться занятным. Если наши планы потерпят крах, он сможет назвать свою картину «Сборище заговорщиков». А если мы достигнем своей цели, полотно будет называться «Отцы-основатели республики».



14 сентября, 1786

«Мы, делегаты различных штатов, собравшиеся на конференцию в Аннаполисе для обсуждения положения дел в союзе, пришли к единодушному заключению, что было бы крайне желательно созвать в мае следующего года в Филадельфии съезд представителей всех штатов для пересмотра конституции с целью преобразовать федеральное правительство в соответствии с насущными нуждами Соединенных Штатов сегодня».

Из заключительного документа конвенции, собиравшейся в Аннаполисе



Осень, 1786

«Важных новостей нет, а если бы они были, я вряд ли был бы осведомлен о них. Ибо мое время делится между управлением поместьем и попытками расширить навигацию на наших реках. Такая удаленность от главных событий лишает меня даже возможности оценить, насколько сильно общественное мнение отреагировало на отказ британцев очистить форты на западной границе. Острота политических переживаний притупилась, идеи усиления федерального правительства не имеют достаточной поддержки. Штат Нью-Йорк, который раньше был настроен в пользу централизации, теперь, говорят, становится враждебен ей. Другие штаты лелеют глупые и порочные планы начать выпуск собственных бумажных денег».

Из письма Вашингтона Джефферсону, отправленного в Париж из Маунт-Вернона



Июль, 1787

«Проезжая через Нью-Джерси и в самом Нью-Йорке я провел много бесед с влиятельными и хорошо информированными людьми, пытаясь понять настрой общественного мнения. Эти беседы привели меня к убеждению, что произошел мощный поворот в пользу расширения власти федерального правительства. Главные опасения в кругу мыслящих людей — что Конституционная конвенция, боясь шокировать консервативное большинство, не пойдет достаточно далеко в реформе конституции. Люди, занимающие сейчас руководящие посты в администрации, действительно изо всех сил стараются создать неблагоприятное впечатление о конвенции. Однако большинство избирателей явно склоняется поддержать ее».

Из письма Александра Гамильтона Вашингтону



Лето, 1788. Из Филадельфии в Покипси, штат Нью-Йорк

На рассвете дверь дома Редвудов загрохотала под ударами.

Испуганная Сьюзен выпрыгнула из-под одеяла и, не раскрывая глаз, подчиняясь лишь материнскому инстинкту, помчалась в соседнюю комнату — спасать детей.

Но Габриэль сразу понял, что означал этот стук. Он спустил ноги с кровати, всунул их в тапочки из оленьей шкуры и как был, в ночной рубашке и колпаке, побежал вниз — отпирать.

Посланец держал в одной руке поводья взмыленной лошади, в другой — холщовую сумку, которую он тут же протянул Габриэлю.

— Полковнику Гамильтону от мистера Мэдисона срочная депеша из Ричмонда.

Произнеся эти слова, он пошатнулся и без сил опустился на ступени крыльца. Лицо его, посеревшее от дорожной пыли, казалось, выражало изумление тому, что порученный ему участок пути остался позади и вот-вот могут случиться эти невероятные чудеса: прохлада жилья, мягкий матрас, тишина, покой.

«Ну что ж, значит, мне скакать на север», — понял Габриэль.

Когда они с мистером Гамильтоном планировали предстоявшую эстафету, им нужно было разработать оба возможных маршрута: из Ричмонда в Покипси или, наоборот, из Покипси в Ричмонд. Четыреста миль, отделявшие один город от другого, они разбили на четыре участка, примерно по сто миль каждый. На долю Габриэля выпадал отрезок от Филадельфии до Балтимора либо от Филадельфии до Нью-Йорка. Перегон от Нью-Йорка до Покипси согласился взять на себя мистер Хикс.

— Скорость и секретность, скорость и секретность! — взывал мистер Гамильтон, объясняя участникам важность задания. — Меняйте лошадей как можно чаще, я возмещу все ваши расходы.

О, Габриэль прекрасно понимал, как много зависело от успеха эстафеты.

Весь прошедший год политические страсти кипели в Филадельфии. Одобрить новую конституцию или отвергнуть — этот вопрос раскалывал семьи, разрывал старые дружбы, превращал бывших соратников во врагов. Правда, все квакеры были за «одобрить». Ведь новый закон обещал каждому гражданину свободу выбора религиозных верований. Мистер Гамильтон в своих памфлетах, которые он публиковал под псевдонимом Публиус, подробно разъяснял смысл статей конституции, и Габриэль отыскивал эти памфлеты в газетах и читал их вслух на собраниях «друзей». Особенно привлекал квакеров конец статьи шестой: «Человеку нельзя отказать в занятии государственного поста по причине его вероисповедания». Ведь это означало, что даже квакер сможет занять пост почтмейстера, таможенника, даже мэра. О рабстве в проекте конституции не говорилось, но была надежда на то, что она поспособствует отмене этой мучительной несправедливости.

В каждом штате проходили съезды выбранных делегатов, которые должны были принять или отвергнуть конституцию. К началу весны ее ратифицировали шесть штатов: Делавер, Пенсильвания, Нью-Джерси, Джорджия, Коннектикут, Массачусетс. В мае к ним присоединились Мэриленд и Южная Каролина. Северная Каролина и Род-Айленд отвергли, Нью-Хемпшир медлил. Теперь все зависело от двух гигантов: Нью-Йорка и Вирджинии. Мистер Гамильтон объяснял: если противники конституции победят в этих штатах, американскому союзу грозит развал, может быть, даже гражданская война. А противники и там, и там были многочислены, богаты, влиятельны.

Мистер Мэдисон на съезде в Ричмонде и мистер Гамильтон на съезде в Покипси старались оттянуть момент окончательного голосования, ибо чувствовали: перевес голосов не в их пользу. Оба печатали памфлеты в защиту конституции, которые назывались «Заметки федералиста», а вскоре выпустили их в виде переплетенных томов. Но они понимали: победа сторонников в одном из двух главных штатов произведет огромное впечатление на умы колеблющихся делегатов в другом.

И вот это случилось: под давлением газетной кампании, благодаря поддержке таких фигур, как генерал Вашингтон, Бенджамин Франклин, Джон Адамс, съезд штата Вирджиния одобрил проект конституции. Теперь известие нужно было доставить в Покипси как можно скорее, до того момента, когда там вопрос об одобрении будет поставлен на голосование. А председателем на тамошнем съезде был губернатор Нью-Йорка Джордж Клинтон — яростный противник новой конституции, считавший, что она недопустимо урезает права штатов в пользу центрального правительства. И уж он сделает все возможное, чтобы голосование произошло как можно скорее, пока его сторонники имеют заметный перевес. Все эти обстоятельства Габриэль перебирал в памяти, выводя из конюшни любимую кобылку Пегги — ей предстояло покрыть первые сорок миль до Принстона. Сьюзен тем временем оправилась от испуга, кормила усталого посланца из Вирджинии остатками мясного пирога и свежей простоквашей. Мужу в дорожную сумку она уложила флягу с молоком, вареные яйца, краюху хлеба, сыр, несколько яблок. Габриэль надеялся покрыть расстояние до дома мистера Хикса в Бруклине к утру следующего дня. Ночи в июне были короткими, на ночлег он потеряет часов пять — не больше. Правда, его немного тревожили картинки в волшебной трубе его фантазии. Какая-то пожилая женщина шла там по городской улице, размахивала руками, взывала к жильцам, выглядывавшим из окон. Что ее огорчило? О чем она просила? Какое отношение она могла иметь к Габриэлю и его ответственной миссии? Это оставалось неясным, но предчувствие чего-то тревожного затаилось в душе. Чтобы отвлечься от него, Габриэль, как только выехал из города, возобновил свой давнишний разговор с кобылкой Пегги. Только с ней ему удавалось обсуждать трудные вопросы веры и политики, не боясь попасть впросак, не боясь обидеть кого-то или вызвать возмущение и протесты единоверцев. Как раз накануне, перечитывая на ночь Священное Писание, он дошел до истории про работников в винограднике, которая смутила его. Одни виноградари приступили к работе с раннего утра, другие — с полудня, третьи — еще позже. А Хозяин в конце дня заплатил всем одинаково — по динарию. Как же так? Разве это справедливо? Габриэль, когда расплачивался с работниками в своей скорняжной мастерской, всегда соотносил плату с количеством и качеством наработанного. Неужели он был не прав?

Пегги бежала ровной рысью, весело взмахивая гривой, стуча подковами по дорожным камням. Ей явно нравилось слушать хозяина, она даже слегка замедляла бег, если он умолкал. Однажды Габриэль поделился с ней своим открытием: Спаситель и апостолы совсем не пользовались лошадьми, предпочитали им ослов или мулов. Но Пегги не выразила никакого огорчения по этому поводу. Может быть, следовало поучиться у нее беззаботно относиться к далекому прошлому, пока солнце так ярко блестит на воде ручья, пока пшеничные поля проплывают, золотясь справа и слева, пока птичьи стаи с веселым щебетом проносятся над головой?

В Священном Писании, конечно, содержалась бездна премудрости, однако были еще истории и фразы, которые вызывали в сердце Габриэля особенно радостный отклик. В свое время, когда он без спроса ушел из дома родителей, чувство вины перед ними часто томило его. Но потом он прочел в Евангелии от Матфея слова Христа: «Я пришел разделить человека с отцом его», — и томление истаяло. Еще Христос сказал: «Много званых, но мало избранных». Да, Габриэль просто присоединился к содружеству избранных. И на собраниях «друзей» в молитвенном доме, оглядывая ряды склоненных голов, он иногда с умилением говорил себе: «Вот мой отец и матерь моя, и сестры и братья мои».

В тот же день в далеком Покипси конвенция штата Нью-Йорк возобновила обсуждение проекта федеральной конституции. Делегаты вставали один за другим и обрушивались на реальные или мнимые изъяны предложенного документа. И почти каждый считал своим долгом опровергнуть какой-нибудь аргумент в поддержку конституции, выдвинутый в речах делегата от города Нью-Йорк Александра Гамильтона.

Значит, вы считаете, что федеральное правительство должно иметь право облагать налогами население Америки, чтобы иметь средства на содержание постоянной армии в мирное время, на постройку военных судов и береговых укреплений? И что конституция не должна проводить черту, ограничивающую размеры этого налогообложения, потому что опасности, ожидающие страну впереди, непредсказуемы? Но что помешает будущим избранным правителям раздувать эти опасности, утверждать, что вся монархическая Европа готова напасть на заокеанскую республику, и, поднимая под этим предлогом налоги до бесконечности, довести американцев до такой же бедности, в какой сегодня пребывают подданные королей испанского, польского, французского?

Да, избранные члены Конгресса будут подотчетны избирателям, вручившим им бразды правления. Но разве не знаем мы, как власть развращает человека? Сенаторов конституция предлагает избирать на шесть лет. Да за такой срок любой политик может превратиться в безжалостного властолюбца, забывшего о правах и интересах избравших его. Зная об этой опасности, мудрые флорентийцы меняли членов правящей синьории каждые тридцать дней! И республика их была богатой и могущественной в течение нескольких веков.

Президент Соединенных Штатов будет одновременно и главнокоманду­ющим? Если под его началом окажется постоянная армия и флот, что помешает ему в какой-то момент объявить себя полновластным диктатором, как это сделал Сулла в Древнем Риме, Кромвель — в Англии, многочисленные кондотьеры — в итальянских городах-республиках?

В феодальной Европе местное управление долго оставалось в руках лордов, князей, графов, баронов. Но постепенно во всех странах монарх делался полновластным владыкой. В сегодняшней Франции в любой провинции власть королевского интенданта сильнее власти местного сеньора. И страна дошла до такого тягостного состояния, что призрак революции витает над ней. Что помешает сильному федеральному правительству постепенно свести на нет — о, только для блага народа! — власть штатных ассамблей?

Слушая эти возражения и нападки, Гамильтон каждый раз пытался соотнести слова и мысли говорившего с его личной судьбой, характером, амбициями. Что движет моим оппонентом? Искреннее и страстное заблуждение или карьерная корысть, желание укрепить свой авторитет, подняться на несколько ступенек вверх внутри партийной иерархии? И сам главнокомандующий армии антифедералистов, председатель конвенции Джордж Клинтон — откуда вырастает его уверенность в собственной правоте и близкой победе?

Ведь он — герой американской революции. Друг и соратник Вашингтона. Бессменный губернатор штата Нью-Йорк, выбираемый снова и снова на этот пост с 1777 года. Это он использовал ресурсы своего штата, чтобы посылать продовольствие замерзающим солдатам и офицерам во время зимовки в Вэлли Фордж. Он и сам принимал участие в боевых действиях в чине бригадного генерала, защищал форт Клинтон и форт Монтгомери. Член Общества Цинциннати. Как мог такой человек вдруг объявить себя убежденным противником предложенной конституции? Заботится ли он о будущем республики или просто отвергает предложенный документ за то, что он передает таможенные сборы — главный источник доходов его штата — федеральному правительству? Что таится за густыми бровями и сфинксоподобным лицом этого политика?

В какой-то момент словесные баталии, кипевшие уже две недели в зале двухэтажного судебного здания в городе Покипси, представились Гамильтону войной призраков. Ведь все участники этих баталий сражались за что-то еще не существующее, за то, что только могло произойти в будущем. Они направляли свои словесные мушкеты и пушки во мрак грядущего, они посылали туда призрачные армии своих мыслей и планов и потом с изумлением встречали их израненные и искалеченные остатки. Но разве не так же полыхали споры в английском парламенте в 1640 году? И могли ли участники этих вежливых споров вообразить, что вскоре страна покроется реальными окровавленными трупами, разбросанными на полях сражений гражданской войны между сторонниками короля и сторонниками парламента?

А интересно, догадывается кто-нибудь из делегатов о том, кто скрывается за десятками памфлетов, подписанных псевдонимом Публий? Когда Гамильтон планировал эту серию статей осенью прошлого года, он думал подписывать их «Гражданин штата Нью-Йорк». Но потом ему удалось привлечь к проекту вирджинца Джеймса Мэдисона — тогда пришлось придумывать что-то другое. Имя Валерия Публия, принявшего активное участие в свержении последнего царя в Древнем Риме и в основании республики, показалось им подходящим. Но они и вообразить не могли тогда, что их пропаганда новой конституции выльется в восемьдесят пять памфлетов, объемом в сто семьдесят тысяч слов, разлетевшихся по всем американским газетам и в конце концов отпечатанных в виде двух увесистых томов.

По договоренности с Мэдисоном Гамильтон не открыл авторства даже Вашингтону. Он послал ему газетные вырезки и получил очень теплый отклик: «Буду признателен за присылку дальнейших статей Публиуса, потому что автор превосходно освещает предмет полемики с разных сторон».

Зато газеты антифедералистов пестрели яростными нападками на защитников проекта конституции. Пасквилянты доходили до того, что изображали Гамильтона незаконорожденным чужеземцем, креолом, пробравшимся в Америку из далекой колонии, тайно поступившим на службу британской короне, защищавшим в этой роли в суде предателей-тори, сумевшим прокрасться в доверие даже к генералу Вашингтону.

Вечером в Покипси приехал Роберт Троп. На дорогу из Нью-Йорка у него ушло два дня. Усталый и запыленный, он сидел в гостничном номере Гамильтона и рассказывал печальные новости. Нет, ни из Нью-Хемпшира, ни из Вирджинии не было гонцов. Политические споры кипят в тавернах и кафе, и голоса противников новой конституции звучат все громче. Переплетенные тома статей Публиуса продаются плохо, издатель боится, что не заработает на них ни доллара.

— А что поделывает наш друг Аарон Бёрр? — спросил Гамильтон.

— Как всегда, затаился. Он отказался участвовать в нынешней конвенции, отказался баллотироваться в ассамблею штата Нью-Йорк. Видимо, выжидает, хочет увидеть, чей корабль выйдет из боя победителем, и тогда занять почетное место на капитанском мостике.

— Вспоминаю, что в своей адвокатской практике он часто использовал один и тот же прием: предлагал вообразить какое-то маловероятное стечение обстоятельств рассматриваемого дела, а потом незаметно начинал обсуждать эту гипотезу как реально случившееся событие. Но точно так же ведут себя многие делегаты конвенции. «А что произойдет, если обсуждение важного вопроса о войне и мире в сенате случится при минимально допустимом по новой конституции кворуме?» И дальше идут разглагольствования, построенные на допущении, что все обсуждения будут проходить при минимальном кворуме. В своей речи я должен был напомнить, что по старой конституции минимальный кворум был восемнадцать человек, а по новой — двадцать четыре.

— Твои враги, Александр, все чаще пытаются делать акцент на том, что ты приезжий и, мол, не можешь чувствовать нужды страны так хорошо, как коренные жители. Они не понимают, что здесь-то и таится твое главное преимущество перед ними. Не имея корней ни в одном из тринадцати штатов, ты способен вглядываться далеко вперед, в судьбу всей страны.

— Другая тема споров: выбирать президента прямым голосованием избирателей или создать институт выборщиков. Популисты яростно отстаивают прямую демократию. Я напомнил им, сколько глупостей и демагогии творилось даже в народном собрании Афин. Это оно изгнало Аристида и Алкивиада, приговорило к казни лучших адмиралов, обрекло на гибель великого Сократа.

— По сути ты прав, но по полемическому приему… Пойми: для тебя Пелопоннесская война кончилась только вчера, Фукидид сидит во фракийском изгнании и описывает ее в восьми томах, а Ксенофонт вот-вот отправится в свой Персидский поход. Но для большинства других делегатов вся эта античная небывальщина — просто старинные сказки, не имеющие никакого отношения к сегодняшнему дню. А ты в их глазах — начитанный умник, который пытается принизить их своей образованностью.

— Возможно, ты прав… Возможно, я так хватаюсь за исторические примеры и аналогии просто потому, что исчерпал другие аргументы… Но после этой изматывающей восьмимесячной газетной войны так горько признать свое поражение и смириться.

— Неужели у тебя не осталось никакой надежды на победу?

— В начале заседаний мне удалось внести важную деталь в программу дебатов: чтобы каждая статья конституции обсуждалась отдельно. Благодаря этому удалось растянуть обсуждение на две недели. Но завтра состоится обсуждение последней, шестой, статьи, содержащей, по сути, три пункта: что Конгресс принимает на себя все долги, сделанные предшествовавшей конфедерацией; что суды и судьи будут следовать положениям конституции; и что религиозная принадлежность человека не может служить препятствием для занятия им государственных постов и должностей. Я попробую затянуть обсуждение. Но председательствующий Клинтон может в любой момент прервать меня и вынести ратификацию на голосование. Антифедералистов среди делегатов на сегодняшний день вдвое больше, чем нас. Они так уверены в победе, что захотят воспользоваться благоприятным моментом и проголосуют хоть завтра вечером.

Друзья, печально обсуждавшие в гостиничном номере в Покипси безнадежную ситуацию, конечно, не могли знать о том, что гонец с важной — может быть, спасительной! — депешей из Вирджинии сейчас скачет в вечерних сумерках, приближаясь к границе между штатами Нью-Джерси и Нью-Йорк. Но и сам Габриэль не мог провидеть даже через свою волшебную трубу тех опасностей, которые судьба заготовила ему на темнеющих улицах города Ньюарк.

Впервые он побывал здесь двенадцать лет назад, во время отступления армии к Принстону. После боя на реке Пассаик капитан Гамильтон поручил ему отвезти двух раненых артиллеристов в госпиталь, который располагался в церкви Святой Троицы. Ага, вот и шпиль этой церкви, торчит на потемневшем небе. Значит, река совсем близко. Но успеет ли он найти лодочника, который согласился бы перевезти его в Бруклин на ночь глядя?

Смотритель почтового двора пробурчал что-то про полуночников, не да­ющих спать добрым христианам, но все же отвел лошадь в конюшню и выписал расписку. Габриэль шел по улице, полого спускавшейся к реке. Навстречу ему поднимались мужчина и женщина, явно недовольные друг другом. Женщина размахивала руками и что-то доказывала своему спутнику, указывая вытянутым пальцем то на небо, то на собственную пышную грудь. Габриэль сразу узнал ее: это она пронеслась утром тревожным видением в его волшебной трубе. И женщина тоже как будто сразу его опознала. Она перевела на него свой обвиняющий палец и возопила:

— Это он! Это он! Та самая шапка на нем! И такая же сумка на плече!

Ее спутник стал перед Габриэлем, вгляделся в его лицо и сказал:

— Сэр, мое имя Брет Готлиб, я помощник местного шерифа. У моей жены вчера посреди бела дня украли с веревки сушившиеся простыни. И вот теперь она заявляет, что опознала в вас вора.

— Помилуйте, — возмутился Габриэль, — какие простыни?! Вчера я был в своем доме в Филадельфии. Сейчас направляюсь в Бруклин по важному делу. Лучше подскажите, как мне переправиться через Пассаик, а потом и через Гудзон.

— Очень сожалею, но сначала я должен пригласить вас в контору шерифа, чтобы задать несколько вопросов. — Сказав это, Брет Готлиб повернулся к жене и приказал: — А ты отправляйся домой и займись ужином. Чтобы к моему возвращению все было готово!

Миссис Готлиб гневно хлопнула себя по бедрам, но подчинилась и затопала вверх по камням тротуара.

Помощник шерифа привел Габриэля к зданию суда, вежливо открыл перед ним дверь. В конторе ночной уборщик заканчивал вытирать тряпкой стулья, дверные ручки, мушкеты, стоявшие в ряд на деревянной подставке. Готлиб сел за стол, достал лист бумаги и перо, указал Габриэлю на табурет у окна.

— Присаживайтесь, сэр. По виду и по выговору я понимаю, что вы не местный. Зрение моей жены в последние годы ухудшилось, она уже не может вдеть нитку в иголку. Так что обвинениям ее я не верю. Однако для порядка должен задать вам несколько вопросов и составить протокол. Итак, ваше имя и фамилия, род занятий, цель путешествия…

Габриэль нехотя стал отвечать, Готлиб аккуратно заносил его ответы на бумагу. Потом достал из ящика стола Библию, подвинул ее задержанному.

— Теперь положите руку на Священное Писание, поклянитесь, что все сказанное вами — правда, и можете продолжать свой путь.

Возникла тягостная пауза. Габриэль оставался сидеть на табурете, Готлиб смотрел на него с недоумением. Ужин, наверное, уже дымится на столе, а он должен тут возиться с каким-то проезжим, неспособным понять, как ему повезло, что страж закона оказался таким покладистым. А у задержанного в голове текли слова, прозвучавшие на склоне небольшой горы в далекой Палестине много веков назад: «Не клянись вовсе ни небом, потому что оно престол Божий, ни Землею, потому что она подножие ног Его, ни Иерусалимом, потому что он город великого царя, ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным».

— В чем дело, мистер Редвуд? — недовольно спросил Готлиб. — Вы внезапно онемели?

«Сказать ему, что квакерам запрещено произносить клятвы? Но в Нью-Джерси нас так не любят, сколько я слышал об оскорблениях от тутошних. Не отправит ли он меня в тюрьму? Назвать имя Александра Гамильтона, объяснить, что я выполняю его поручение? Но что если он ненавидит всех, кто за новую конституцию? Тогда он может отнять у меня депешу и подсунуть в сумку простыни, якобы украденные у его жены».

Готлиб наконец потерял терпение.

— Вот что, любезный, мне некогда возиться с тобой. Если тебе приспичило играть в молчанку, проведешь ночь под замком, а утром будешь разговаривать с шерифом.

Он отвел задержанного в подвальную камеру с деревянным топчаном, закрыл за ним решетчатую дверь, навесил замок. Уходя из конторы, задул обе свечи.

Габриэль остался в темноте, чуть размытой лунным светом, проникавшим через окошко, проделанное в стене под самым потолком. Прутья решетки отбрасывали черные полосы тени на каменный пол.

Что оставалось бедному узнику?

Он вдруг почувствовал, что день, проведенный в дороге, высосал из его тела столько сил, что вряд ли он смог бы продолжать путь. Нужно было воспользоваться внезапным поворотом судьбы. Габриэль улегся на топчан, подсунул парусиновую котомку под голову и немедленно провалился в глубокий сон.

Тем временем разговор двух друзей в гостиничном номере в Покипси затянулся за полночь. Гамильтон рассказывал о письмах Томаса Джефферсона из Парижа по поводу новой конституции, показанных ему этой весной Джеймсом Мэдисоном.

— Я тебе так скажу, Роберт: одно дело иметь в качестве оппонентов людей недалеких, малообразованных, несведущих в политике, корыстных. И совсем другое — когда тебе возражает горячий патриот, искушенный в мировой истории и философии, владеющий несколькими языками, автор глубоких исследований о социальных коллизиях твоей страны.

— Что же не устраивает мистера Джефферсона в новом проекте?

— Нет, он с похвалой отзывается о многих статьях. Одобряет разделение верховной власти на три ветви: законодательную, исполнительную, судебную. Он поддерживает право Конгресса, избранного народом, облагать население налогами. Ведь именно это в свое время сделалось лозунгом борьбы против Британии: никакого налогообложения без народного представительства. То, что в верхней палате малые штаты будут уравнены с большими, тоже представляется ему весьма разумным. Но дальше в письме идет беспощадная критика.

— Наверное, он начал с того, что в проекте обойдена молчанием проблема рабовладения? Ведь именно она вызывает самые горячие разногласия.

— Отнюдь нет. Об этом в письме нет ни слова. Видимо, мистер Джефферсон, владеющий двумя сотнями рабов, считает этот вопрос неразрешимым на сегодняшний день. Главное, что вызывает его протест, — отсутствие ясного перечня прав и свобод, предоставляемых каждому гражданину американской республики. Свобода вероисповедания, свобода печати, свобода от произвольных задержаний и обысков, право на суд присяжных. Экономические свободы, с его точки зрения, должны быть обеспечены конституционным запретом на монополии.

— А как он относится к идее создания постоянной армии и флота?

— Крайне отрицательно. Бунт Шейса в Массачусетсе ничуть не испугал его, он считает, что периодические восстания в государстве не только неизбежны, но и необходимы для сохранения духа свободолюбия в народе. Однако сильнее всего он настаивает на том, чтобы в конституции была декларирована сменяемость представителей исполнительной власти, и в первую очередь главы государства. Президент избирается на четыре года — и все. Дальше выбирайте нового. Если это не внести в виде отдельной статьи, президента будут переизбирать снова и снова, и в конце концов верховная власть сделается наследственной.

— Он может привести много исторических примеров, подтверждающих такие опасения. В Древнем Риме императоры формально занимали должность избираемого консула, и каждые два года проходила церемония их переизбрания на этот пост. Но постепенно сыновья — кровные или приемные — стали наследовать трон.

— Еще мистер Джефферсон возмущается тем, что обсуждение конституции на съезде велось за закрытыми дверями. Он не знает, как изменилась политическая атмосфера в стране за четыре года его отсутствия. Каждая мысль, каждое мнение любого оратора немедленно подхватываются газетчиками, искажаются, обрастают нелепыми добавлениями и потом могут быть предъявлены как доказательство недальновидности, неосведомленности или даже простой глупости. Только условие неразглашения позволило нам вести дебаты свободно и искренне, вслушиваясь только в движения собственного сердца и разума.

— По сути, список добавлений к конституции, предлагаемых Джефферсоном, во многом совпадает с тем, на чем настаивают губернатор Клинтон и его сторонники. Может быть, следует в какой-то степени пойти им навстречу и пообещать впоследствии внести в текст предлагаемые поправки?

— Такие предложения делались. На это антифедералисты отвечают: вот когда внесете добавления, тогда мы и ратифицируем ваш проект. И не хотят видеть, что их отказ сегодня может привести к расколу незрелой республики, к междоусобным столкновениям между штатами, даже к гражданской войне.

В какой-то момент друзья заметили, что их беседа начинает идти по кругу, что в ней всплывают те самые аргументы и контраргументы, которые уже мелькали в начале разговора. А нужно было запастись силами для словесных баталий, которые должны были возобновиться наутро. Они задули свечу и повалились каждый на свою кровать.

Габриэль проснулся из-за того, что кто-то живой ползал по его лицу, шее, ушам.

Крыса? Жаба? Змея?

Он с отвращением смахнул пришельца, сел на топчане, вгляделся в сумрак.

Нет, слава богу, не живая тварь с зубами и ядом разбудила его.

Конец толстой веревки раскачивался на уровне его лица. Она тянулась к окошку под потолком, решетка которого куда-то исчезла. Громкий шепот донесся оттуда:

— Брат во Христе, просыпайся! Сумеешь взобраться наверх? Я привязал надежно — не оборвется.

Габриэль, не задумываясь о том, откуда могло явиться внезапное освобождение из узилища, перекинул холщовую сумку через плечо и начал карабкаться наверх. Окошко было низким и узким, но все же достаточным для его не очень широких плеч. Нежданный избавитель помог ему подняться на ноги. При слабом свете луны Габриэль вгляделся в его лицо и узнал в нем ночного уборщика.

— Когда ты отказался клясться на Библии, — прошептал тот, — я сразу догадался, что ты — мой единоверец. А Христос учил нас помогать друг другу.

— Благодарю тебя, брат. Господь воздаст тебе за доброту. Потому что ты помог не только мне. Дело в том, что я спешу по важному поручению, которое…

— Нет! — Уборщик предостерегающе поднял ладонь. — Я не хочу ничего знать. Если меня начнут расспрашивать наутро, мне легче будет отпираться, не зная, кто ты и куда едешь. Но, может, меня и не тронут. Веревку я спрячу, решетку прикреплю на место — вот так. Господь совершил чудо по несказанной доброте Своей, вывел узника из темницы. Разве такого не бывает?

— Хорошо. Но мне нужно срочно продолжать путь. Где я могу нанять лодку?

— Иди по этой улице вниз, в конце поверни направо. Увидишь впереди башню маяка. Рядом с ней — домик одноглазого Натана. Он хотя и еврей, но плату за перевоз берет по-божески. Помнит заповеди, которым Господь учил Моисея на горе Синай.

В рассветных лучах Габриэль без труда отыскал домик перевозчика, постучал в дверь. Одноглазый Натан оказался человеком молчаливым, неприветливым и по виду очень сильным. Видимо, постоянная гребля так укрепила мускулы его рук, что он мог бы жонглировать гирями в бродячем цирке, какие время от времени заезжали в Филадельфию. Он запросил за перевоз три нью-йоркских доллара. Габриэль согласился, но при этом спросил, сколько времени у них уйдет на переправу в Бруклин.

— Дело в том, что я очень спешу и мне нужно попасть в дом моего друга как можно раньше.

— Спешишь? — презрительно обронил Натан. — Тогда держи.

Он вынес из сарая вторую пару весел и сунул их в руки Габриэлю. Тот покорно взвалил их на плечо и двинулся к лодке вслед за перевозчиком.

Легкий туман скользил над поверхностью воды, таял в лучах всходящего солнца. Весла позвякивали в уключинах. Натан, не поворачивая головы в сторону сидевшего на передней скамье Габриэля, время от времени ронял названия мест, которые они оставляли позади: «Пассаик… Элизабеттаун… Кил-Ван-Кул… Стейтен-Айленд…»

Потом просторный залив распахнулся перед ними, и волны стали постукивать в борта лодки.

Габриэлю нечасто доводилось встречаться с евреями. Может, воспользоваться случаем и попытаться расспросить Натана о загадке превращения Моисея в великого еврейского пророка? В Ветхом Завете об этом говорилось так скупо и противоречиво. Вот, находясь в земле Мадиамской, Моисей услышал глас Господень из куста горящего и несгорающего. И повелел ему Господь идти обратно в Египет и увести оттуда избранный Им народ Израиля на свободу, в Землю обетованную. Дал подробные наставления, обещал говорить устами его. А потом вдруг в стихе 24 главы 4 Книги Исход сказано: «Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его».

Почему? За что? И если сам Господь захотел умертвить — что же Ему помешало?

А дальше еще непонятнее: жена Моисея Сепфора, взявши каменный нож, обрезала крайнюю плоть сына своего. Но ведь это означает, что сыновья Моисея, с которыми он возвращался в Египет, были необрезанными. Как мог правоверный еврей допустить такое?

Габриэль раздумывал над этим на протяжении нескольких сотен гребков, но в конце концов решил помалкивать. Богословские вопросы вызывают в людях реакции непредсказуемые. Вдруг Натан найдет его слова недопустимым богохульством и без лишних разговоров выбросит не в меру любознательного путешественника за борт? Нет уж, на эти темы лучше беседовать с лошадкой Пегги. Если повезет, он уже сегодня вечером на обратном пути достигнет Принстона, а на следующий день они вернутся в родную Филадельфию.

После двух часов упорной гребли лодка достигла пристани на берегу Бруклина. Расплачиваясь, Габриэль добавил к трем долларам еще один. Лицо перевозчика впервые озарилось подобием улыбки. Он даже приподнял шляпу и пожелал своему пассажиру счастливого пути.

Габриэль навещал мистера Хикса два года назад и теперь без труда нашел его дом, окруженный грушевым садом. Дверь ему открыла миссис Хикс, и по ее лицу он сразу понял, что случилась какая-то беда. Она ввела гостя в дом, усадила за стол и печально указала на потолок.

— Второй день лежит в лихорадке. Бредит, дрожит, теряет сознание. Видимо, малярия. Она нападала на него и раньше, но таких сильных приступов еще не было. Сегодня обещал приехать врач. Вчера вся наша квакерская община молилась о выздоровлении.

Габриэль смотрел на нее в растерянности. Волшебная труба ни разу не дала ему сигнала о такой опасности. Что предпринять? Найти другого посланца? Но мистер Гамильтон умолял не только о скорости, но и о секретности. Депеша была слишком важной. Если она попадет в руки недоброжелателей, они просто уничтожат ее и никто ничего не узнает. Поплыть вверх по реке на пассажирском шлюпе? На это уйдет несколько дней. Нет, видимо, придется продолжать путь самому — другого выхода он не видел.

Миссис Хикс настояла, чтобы он хотя бы съел яичницу и выпил стакан сидра. Нарисовала ему на листе бумаги дорогу, мосты и переправы, которые доведут его до Территауна. Как ехать дальше на север, она не знала. Да, лошадь ему, скорее всего, удастся нанять на почтовой станции, она расположена рядом с пристанью. Да, оттуда же можно отправить домой письмо с сообщением о том, что поездка затягивается.

Когда Габриэль вышел из дома Хиксов, солнце уже припекало не на шутку. Он попытался вглядеться в свою волшебную трубу. Что еще поджидает его на пути в восемьдесят или больше миль через густые леса, покрывающие левый берег Гудзона? Труба не смогла разглядеть ничего, кроме причудливых облаков, плывущих в равнодушной синеве.

Утром 2 июля председательствующий, губернатор Клинтон, объявил, что считает конвенцию законченной. За две недели было произнесено и выслушано достаточно речей, все имели возможность высказаться. После перерыва на ланч вопрос о ратификации будет поставлен на голосование. Если кто-то желает внести последние комментарии, он имеет время до полудня.

Все головы повернулись к Гамильтону.