Он с трудом смог взглянуть на Мануэля Паса, чувствуя себя настоящим обманщиком. «Шляпа-то у тебя большая, а стада нету», – скажет ему этот старый техасец.

– Серьезно? – спросил Мануэль. – Интервью, что ли? Сделаешь меня знаменитым?

– Вряд ли. Но трудно вообразить историю Оливера без вашего участия. Вы определенно один из главных персонажей. Техасский рейнджер до мозга костей!

– Ха, тут не поспоришь, – ответил Мануэль.

– А как вообще становятся рейнджерами?

Последовала неловкая заминка. Биографический вопрос Чарли прервал поток болтовни за обеденным столом. Но Мануэль лишь откинулся на спинку стула, скрестил ноги и принял атавистическую позу техасского рассказчика – старика, что вспоминает годы юности, сидя в сумерках у костра.

– Мы, рейнджеры, любим говорить, что это призвание, все равно что в священники пойти, но я давно подозреваю, что мы в детстве просто насмотрелись сериала «Дымок из ствола».

После чего Мануэль кратко рассказал о своей жизни и признался, что вступление в ряды рейнджеров – этого легендарного отряда бойцов, который оборонял Западный Техас от вторжения, воровства и разбойничьих набегов, – теперь казалось ему нелепой детской мечтой.

– Люди хотят наркотиков, – сказал Мануэль. – Латиноамериканцы хотят лучшей жизни в Америке. А я просто поддерживаю порядок. Моя работа – следить, чтобы выполнялись законы, на которых настаивают сотни миллионов людей из северных штатов – людей, которые ничегошеньки не понимают в жизни здесь, возле границы. Я просто обычный чиновник с красивым названием.

Мануэль нахмурился, и на его лице отразилась вся печальная история его жизни. В последние годы, по мере того как пятнадцатое ноября становилось донным мусором, который выбрасывает на берег омерзительная волна, плещущаяся туда-сюда по континенту, жизнь Мануэля, и не только профессиональная, застопорилась. Ма рассказывала Чарли, что Лусинда Пас давно ушла от мужа.

– Но в то время ваша роль была куда значительнее, – заметил Чарли. – Вас все время показывали в новостях.

– В новостях… Ну, положим, это так. – Мануэль поморщился, ковырнул в зубах ногтем. – Девять с половиной лет, но как будто вся жизнь прошла, и в то же время как будто вчера.

– Верно, – сказала миссис Доусон. – Очень точно.

– Знаете, родители этих бедных ребят по-прежнему приходят ко мне, – продолжал Мануэль. – По нескольку раз в год наведываются. Главным образом чтобы поплакать передо мной, а не перед пустыми стенами. А я сижу и слушаю. Я все понимаю. Это как убийство Кеннеди. У людей в голове не укладывается, что такая трагедия случилась всего лишь из-за одного свихнувшегося парня. По правде, я чуть не бросил это дело. Раньше я считал, что нужен пытливый ум, какой-нибудь Шерлок Холмс, и тогда во всем можно будет разобраться. Но как подумаешь, что такие люди существуют, что, возможно, у некоторых вещей нет причины…

– Именно так, – сказала миссис Доусон. – Никакой причины! А вы знаете, что этот мальчик у меня учился?

– Учился? – переспросил Чарли.

– Да. И у миссис Хендерсон тоже. – Миссис Доусон указала на хмуро кивнувшую коллегу. – И кажется, твой Па тоже его учил, так ведь? На уроках живописи.

– Он… что? – Чарли хлопнул себя по плечу, словно его укусил комар.

– А, ну… – Миссис Доусон дотронулась до своих губ. – Может, я что-то путаю. В любом случае, все это было несколькими годами раньше, и кому бы могло такое в голову прийти? Что можно было сказать о таком мальчике? Бормочет что-то под нос, ходит сердитый. Я, к примеру, никогда не верила, что тут замешана политика. Он не был каким-то там борцом за свободу. Он был просто, я не знаю – где-то там.

– Должен сказать, – вмешался Мануэль, – что склонен с вами согласиться.

Последовала пауза, и Чарли почувствовал, как наэлектризован воздух в комнате, с каким напряжением Дойл и его бывшие подчиненные ждут продолжения. Мануэль приложил к губам два пальца, словно вдыхая из невидимой сигареты дым воспоминаний.

– Но я, наверное, как те родители. Честно, эта история по-прежнему иногда не дает мне спать по ночам. Все эти вопросы. Почему Эктор, почему именно тот кабинет, почему Редж Авалон. Или, например, с чего вдруг твой бедный брат находился там. Почему, почему, почему? Я это называю детективным зудом. Чем больше чешешь, тем сильнее свербит.

– Редж… – вздохнул Дойл. – Мне до сих пор даже имя его слышать трудно. Дорогой мой приятель.

Миссис Хендерсон провела рукой вдоль его позвоночника, и Чарли почувствовал, что игра в журналистику заканчивается. Следующие слова выпалил не предполагаемый писатель – а брат:

– Я всегда думал, что он там был из-за Ребекки. Тем вечером. Оливер, видимо, ее искал. Вы знаете, что они общались? Несколько раз. Какой-то проект делали. Ма никогда не рассказывала вам о тетради, которую я нашел?

– О тетради? – эхом отозвался Мануэль.

– Да, тетрадь, куда Оливер написал целую кучу – я бы назвал это любовными стихами. К Ребекке.

Мануэль кивнул, но, глядя на его отрешенное лицо, Чарли задумался, не оказалась ли эта тетрадь для него новостью. Рейнджер помолчал, посмотрел на Чарли, на учительниц.

– Эти вопросы, – наконец заговорил он, – возможно, им никогда не будет конца. Иногда я не понимаю, почему для нас еще важно это «почему». Но я, конечно, не отличаюсь от остальных. Я даже хуже. Я знаю, это бред, но когда я услышал про обследование на новом крутом аппарате и что с твоим братом работает миссис Страут… Мне же, по сути, больше не на что надеяться.

Миссис Шумахер часто задышала:

– Вы правда думаете, что они найдут, как с ним заговорить?

Чарли пожал плечами:

– Бывают же чудеса.

– Конечно, бывают, – сказал Дойл. – И кажется, одно чудо уже случилось.

– Да, кажется, – отозвался Чарли.

– Врачи сказали, какова вероятность? – спросила миссис Доусон.

– Вообще-то я не уверен, что врачам стоит доверять.

– Но они не сказали? Есть ли шанс? – вмешалась миссис Шумахер. – У этой Страут что-то получается?

– Честно, не имею понятия.

– Как вы думаете, что бы он сказал? – Миссис Шумахер говорила высоким голосом, словно против сильного ветра. – Я все думаю и думаю об этом.

– Мне тоже это интересно, – сказал Чарли.

В лице Мануэля что-то еле заметно дрогнуло.

– А как твоя Ма со всем этим справляется? – спросил он. – Я беспокоюсь за нее.

– О, не стоит.

– Может, ты и прав, – сказал Мануэль. – Но такая уж у меня теперь работа. Специалист по беспокойству.

– Ха!

– А что твой отец? – спросил Дойл. – Как он сейчас? По-прежнему работает в том новом отеле в Лахитас? Давно его не видел.

Чарли мотнул головой, словно ощутил во рту неприятный вкус.

– Послушай. – Тон Дойла наводил на мысль, что этот разговор был запланирован заранее. – Я могу представить, какие у вас с ним отношения. Но этот человек страдает.

С нами не общается. Мы о нем беспокоимся. Он не такой сильный, как ты или твоя мама.

– Это ну очень мягко сказано.

– Повидайся с ним, когда будешь готов, – сказал Дойл, поднимая вверх ладони.

– Это легче сказать, чем сделать.

Мануэль поскреб ножом тарелку.

– Ты, конечно, прав. – Он подался вперед, упер руки в колени. – Но вот тебе мой совет, Чарли, и заодно цитата для твоей книги. Семейные дела – это такая тайна, в которой ни один детектив, будь он хоть Шерлок Холмс, не разберется.

Глава пятнадцатая

– Где ты была вчера? – лениво спросил Чарли следующим утром на рассвете. – Кажется, ты пришла только – да – около полуночи.

– Пегги разрешила мне еще несколько часов посидеть с Оливером. Они так подобрели ко мне в последнее время. Все эти медсестры и врачи хотят проникнуть в ореол его славы. Некрасивое поведение, но таковы уж люди.

Усталость Чарли не помешала ему заметить, что слова «некрасивое поведение» были камнем в его огород, но помешала дать матери отпор. Почти всю ночь он провел, наблюдая, как голубой квадратик лунного сияния перемещается по дешевой гипсокартонной стене, высвечивая нежные трещинки и абсолютно неподвижного скорпиона. Старое покрывало навахо пахло камфорными шариками. Мозг Чарли превратился в чудовищную машину, которая стучала, скрипела, сотрясалась, не в силах обработать информацию от миссис Доусон. Эктор был учеником отца? Даже сейчас, сидя за кухонным столом, Чарли пытался придумать, как сообщить об этом Ма. Но, казалось, в этом не совсем понятном уравнении новая переменная отсылала к чему-то, о чем мать и сын никогда не говорили.

Ма уставилась в тарелку, принялась дробить ядро ореха.

– Эй, а где твои очки? Я думала, ты теперь очки носишь.

– Ой, да! Спасибо. Забыл надеть.

На самом деле Чарли не нужны были очки, которые он теперь взял со своего ящика-тумбочки. Он был только самую малость близорук. В его бруклинской жизни очки часто неделями лежали на старом стеллаже. Чарли понимал, что мать догадывается об истинном их назначении: черепаховая оправа придавала ему солидно-профессорский вид.

– Какие планы на сегодня? – спросила Ма. – Надеюсь, ты ездишь осторожно. И надеюсь, ты не решишь, что я тебя – как ты там говорил? – а, инфантилизирую. Я тебя не инфантилизирую, когда говорю, что мне совсем не нравятся твои катания на этом нелепом мотоцикле.

– Вообще-то сегодня я, наверное, тоже прокачусь.

– Да?

Накануне вечером Чарли выключил свой телефон и сунул его в ящик, но теперь он представлял, как многочисленные звонки Джимми Джордано перенаправляются на голосовую почту, как этот человек, сидя в своем унылом бруклинском офисе, разрабатывает свой план Б. Чарли сглотнул, кивнул, гадая, сможет ли он правда сделать то, что задумал.



В детские годы Чарли Лахитас был резиденцией подлинной национальной знаменитости: мэра этого городка, Достопочтенного Клея Генри, козла, который пил пиво. «Козел – любитель пива!» – друзья Чарли по колледжу всегда произносили эту фразу на первый или второй день знакомства. Эта история с ее простонародным деревенским обаянием отлично шла за ужином в элегантной Новой Англии. «Богом клянусь, это чистая правда!» – говорил Чарли, для пущего эффекта добавляя в речь немного техасских интонаций. Чарли замалчивал один печальный факт: жители городка могли выбрать в мэры козла-алкоголика, потому что формально это был уже не город, а поселение без официального статуса. Основным экономическим ресурсом этого полумертвого поселка были бутылки пива, которые туристы покупали на торговом посту, чтобы напоить шатающегося, мучимого газами Клея Генри, а затем отправиться в парк. Но Чарли много лет не бывал в Лахитас, и теперь, несмотря на предупреждения Ма, он не мог поверить своим глазам.

Как множество мексиканских магазинчиков и целый латиноамериканский квартал в Блиссе, улицы в Лахитас были полностью стерты с лица земли. Там, где раньше стоял загончик Клея Генри, теперь был аккуратный кактусовый сад. А на другой стороне улицы – удивительное, фантастическое зрелище. За вытравленной лазером вывеской со словами «ГОЛЬФ-КЛУБ ЛАХИТАС» располагался комплекс, оформленный как старое поселение Дикого Запада; там был банк с рекламой техасских украшений, кораль с хлорированной водой, салун с маятниковыми дверями. Нечто вроде техасского тематического парка.

Па, думал Чарли. Как велела ему Ма перед первым посещением четвертой койки, Чарли постарался представить себе самое худшее. Щеки с лопнувшими сосудами, дряблую кожу, часто моргающие красные глаза. Но единственный образ отца, который Чарли удавалось вспомнить, происходил из их последней встречи в Марфе, в этом заваленном бутылками и консервными банками хранилище печалей, которое Па называл «новый дом»; они прощались у порога, и отец ерошил свои неопрятные космы.

– Что я хочу тебе сказать? – произнес тогда Па. – Единственное, что я хочу сказать: даю слово. Есть еще порох в старой пороховнице, правда же? Мне просто надо понять, как вернуться к…

– К чему? – спросил Чарли.

– Не знаю. К тебе. Ко всем вам.

– Удачи в этом. – Последние слова, которые Чарли сказал отцу.

Прошло шесть лет, и теперь Чарли выпрямил спину, собираясь с силами, чтобы изображать ложную самоуверенность. Он зашел в главный вход самого большого здания – имитации старого техасского борделя, с массой красного дерева и витражей в лобби; в таких декорациях карточный игрок спускает свой выигрыш в каком-нибудь голливудском вестерне. Пахло моющими средствами и свежей штукатуркой. Автоматическое пианино громко отстукивало кабацкие мелодии, но, за исключением уборщика в комбинезоне, моющего сверкающий мраморный пол, в лобби было пусто.

– Чарли.

Чарли знал, что Па надо искать за стойкой администратора, но человек, который окликнул его по имени, не был его отцом. Это был никто, один из этих взаимозаменяемых мужчин, каких можно увидеть возле реабилитационных клиник: жилистые тела, расстроенные нервы, лица, которые выпивка и курение превратили в единообразные блестящие, шероховатые маски. Чарли подошел ближе; чтобы убедиться, ему нужно было хорошо разглядеть глаза Па. В конце концов, это были глаза самого Чарли, пусть и затуманенные. Он смотрел в отражение собственных глаз в стоялой дождевой воде.

– Па…

Волосы покинули папин затылок и основали колонии на его шее и подбородке. Этот бедствующий незнакомец, этот сомнамбулический пьяница с серыми, как у Чарли, глазами стоял за стойкой неподвижно, как статуя. А потом, словно забыв об этом препятствии, он ринулся к Чарли и стукнулся ребрами о мраморную столешницу. Этот человек казался таким хрупким, что Чарли ожидал услышать стук костей. Автоматическое пианино на мгновение замолкло, а потом с каким-то водевильным безумием заиграло «Полет шмеля» в такт колотящемуся сердцу Чарли.

– Да, вот и я, – сказал он.

Теперь их разделяло всего несколько шагов. Па. Тот самый человек, которого Чарли поносил, по которому тосковал, которого считал мертвым, теперь просто стоял здесь – обыкновенный потасканный мужчина, одетый в рабочую униформу с лиловым воротником. Это был просто еще один момент жизни, и его заурядность показалась Чарли особенно страшной.

– Ма сказала мне, что ты вернулся, – сказал Па.

– Сказала?

Всего одна фраза, а Чарли уже был разочарован. Он приехал сюда в роли почтительного сына своей матери, готовясь выставить перед отцом стену презрения, возводить которую его научила мать. А теперь получается, что она сама же эту стену сломала?

– Как ты? – спросил Па.

– Да нормально.

Чарли скрестил руки на груди, обхватил себя, словно демонстрируя, как ему пришлось стать отцом самому себе. Улыбка, которую Па пытался изобразить на своем исхудалом лице, продержалась недолго.

– Чарли. Господи. Ты. Так здорово выглядишь. Взрослый. Красивый.

– Что за чертовщина тут творится? – спросил Чарли. – Что это за место?

– Ты о чем?

– В последний раз, когда я сюда приезжал, тут жило полтора человека. А теперь – вуаля! – тут Диснейленд. И где старина Клей Генри?

– Козел?

Па почесал заплатку своей лысины с виноватым видом, словно, конечно же, сыну нужно было показать старого мэра, а он, отец, не смог этого предвидеть.

– И что за идиотская музыка? Эм-м, послушай… можно мы найдем какое-нибудь место потише, чтобы поговорить? Всего несколько минут? Это важно.

Па на секунду задумался. Бросил вороватый взгляд на женщину в подсобном помещении, которая что-то печатала на компьютере. Потом, словно зарегистрировав нового постояльца, деловой походкой подошел к стойке, схватил ключ и сжал его в трясущемся кулаке.

Па молча провел Чарли вверх по роскошной деревянной лестнице, а затем по коридору с обтянутыми бархатом стенами к двери с табличкой «Номер люкс рейнджера Уоллеса». Внутри Чарли увидел безликий гостиничный номер с небольшими вкраплениями «техасских» элементов: на журнальном столике – бронзовая статуэтка ковбоя верхом на вздыбленном мустанге, над окошечком в ванной – гипсовый бычий череп. Двойные двери вели на террасу, откуда открывался вид на невероятные зеленые холмы поля для гольфа. Вдалеке помахивал клюшкой мужчина в стереотипном беретике с козырьком.

– Но серьезно. – Чарли обернулся. Па стоял в сумраке комнаты, сцепив руки. – Это место…

– Какой-то телемагнат скупил целый город и все это понастроил.

– Телемагнат, которому ты верно служишь.

Па неловко передернул плечами, словно ему мешала дурацкая накрахмаленная рубашка, которую его вынуждали носить.

– Поверь, я искал другую работу. Но, кажется, такое место – все, чего я заслуживаю.

Чарли почувствовал, как сжимаются его легкие. Действительно ли Па не заслуживал большего, или просто разыгрывал покаяние? Однако Чарли понимал: он сам заслуживал именно этой сцены, раз нарушил шестилетнее молчание для того, чтобы занять у отца денег. Он шагнул с террасы в комнату.

– Ты не волнуйся, я не буду истерить. – Чарли очень хотел, чтобы начал истерить отец. – Я приехал, чтобы задать тебе один вопрос.

– Один вопрос, – сказал отец.

– Именно. Про Эктора Эспину.

Па принялся быстро, ошалело мотать головой.

– Он был твоим учеником.

– Что?

– Пожалуйста, не прикидывайся тупым. Я только об одном прошу, чтобы ты ответил мне честно. Я знаю, что он был твоим учеником. Мне миссис Доусон сказала.

– Миссис Доусон? Зачем ты разговаривал с миссис Доусон?

– Почему ты нам не рассказал?

На лбу у Па проступили капельки пота. Даже когда их разделяло несколько шагов, Чарли чувствовал исходящий из пор отца знакомый ядовитый запах никотина и этилового спирта.

– Да что я мог рассказать? – ответил Па. – Я это ничтожество почти не знал. А мог бы убить этого парня собственными руками, прежде чем стало слишком поздно.

– Ага, понятно. Ты ничего не знаешь. Какая неожиданность! Джед Лавинг абсолютно ничего не знает.

Плечи у Па теперь были совсем худосочными, но все же он смог пожать ими в знакомой Чарли манере – словно говоря: «Да что тут поделаешь».

– Он был просто очередной странный парень у меня на уроке. Таких, как он, полно было на моих занятиях, Чарли. За все годы у меня таких ребят было немало.

– Ясно, – ответил Чарли.

Па стало трясти сильнее; Чарли показалось, что, если прислушаться, можно услышать, как гремят его кости, словно зерна в высохшем гранате.

– Давай попробуем начать все заново. – сказал Па. – Давай попробуем поговорить. Я имею в виду, по-настоящему поговорить. Выскажи все, о чем ты думаешь. Не важно что.

Отец всегда был человеком, который вечно кивает. Чарли стал человеком, который мотает головой.

– Я все еще твой отец, – сказал Па.

– Я бы не был так уверен.

Чарли отвернулся, взял статуэтку в виде ковбоя на мустанге и взвесил ее в руке, словно хотел шарахнуть по голове этого незнакомца, который носил испуганное лицо его отца, и тем самым освободить их обоих от этого мучительного разговора.

– Чарли…

– Мой отец тяжело болел и не мог жить с нами. – Эту фразу Чарли говорил множеству чужих людей; из десятков фильмов и книг он усвоил, что эту ложь все ожидали услышать от такого разозленного, покинутого молодого человека, как он. – А потом он умер.

Чарли чувствовал, как в нем с новой силой разгорается праведный гнев, зарождается вопль подросткового монстра, которого он вынашивал все эти безмолвные годы домашнего обучения, все эти годы, что Оливер провел на четвертой койке, все эти годы, за которые отец ни разу не сказал Ма: «Это неправильно, так больше продолжаться не может». Чарли не хотел произносить последовавшие слова, но они вырвались сами.

– Как мог ты докатиться до такого? И ни разу, ни разу не попытаться поговорить со мной? За годы. Годы! Тебе не интересно, где я жил? Что я делал? Тебе не интересно, что происходит с Оливером? Что происходит сейчас?

Па кивнул, почему-то немного оживившись, словно Чарли только что в чем-то признался.

– Конечно, мне было интересно, – ответил он. – Но ты не стал бы со мной говорить.

– Я не стал бы с тобой говорить? Кажется, ты немного перепутал.

– Ладно. Ты прав.

– Я никогда не знал своего отца.

– Ладно.

– Да ё-мое.

И Чарли прошел в ванную, чтобы немного отдышаться в ее стерильной тесноте. Вскоре в дверном проеме возникла призрачная фигура отца.

– Послушай, – произнес Па, и Чарли ждал, по-настоящему ждал продолжения.

Но после нескольких напряженных, безмолвных секунд Чарли опустился на крышку унитаза.

– По крайней мере, мой отец преподал мне один хороший урок, – сказал Чарли. – От нашей семьи надо бежать как можно скорее.

К удивлению Чарли, отец поднял указательный палец, протянул его в ванную и ткнул им себе в грудь.

– Это я все испортил. Я все порчу. Я. Я. Когда-нибудь ты поймешь. Твоя мать сделала все, что в ее силах.

– Ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем сейчас говоришь.

– Думаю, все-таки имею.

– Я серьезно говорю. – Чарли теперь тоже била дрожь, словно отцовская белая горячка была генетическим заболеванием. – Почему этот чужой дядя рассуждает о моей семье так, будто знает нас? Я его не узнаю. Все, что в ее силах? А ты знал, что Ма никогда не обращалась за сторонней консультацией по поводу Оливера? Тебе когда-нибудь приходило в голову, что это чудо, о котором все твердят, – всего лишь обследование, которое никто не потрудился сделать еще много лет назад? Мы похоронили его. Мама, мы все.

– Что-что мы сделали?

– То, что я сказал. Но, возможно, Ма наверняка поступила бы иначе, будь у нее муж.

Па с силой прижал ладони к глубоко запавшим глазам. Несколькими месяцами ранее Чарли видел в новостях сюжет о девяностолетнем нацисте, которого привлекли к суду за преступления, совершенные семьдесят лет назад. Тогда Чарли одновременно думал: «Так ему и надо» и «Дайте старику умереть спокойно».

– Прости, – сказал Па.

– Ага, ну конечно. Кредо Джеда Лавинга: когда злишься, проси прощения. Пожалуйста, Па. Оставь. Оставь меня в покое.

– Оставить тебя в покое? Разве не ты ко мне приехал?

– Мне нужно побыть одному. Правда. Очень, очень, очень нужно.

Па пожал плечами, задрав их еще сильнее.

– Ладно, – сказал он. – Если ты этого хочешь.

– Если ты этого хочешь, – фыркнул Чарли. – Напечатай это на своей визитке. Прикажи выбить на надгробии.

Чарли закрыл глаза и через мгновение услышал осторожные шаги Па, щелчок закрываемой двери. Наконец младший Лавинг вышел из ванной, побродил по «номеру люкс рейнджера Уоллеса», немного постоял на фешенебельном балконе, вглядываясь в бурые древние горы, окаймленные зелеными полями – несколькими акрами уэльского вереска, перевезенного в великую пустыню Чиуауа.

Снова сев на «сузуки», Чарли дробил колесами асфальт; горячий ветер кричал ему в лицо. Он подумал было вернуться в Лахитас, и от его сомнений «сузуки» задрожал и опасно накренился набок. Но Чарли вернул ему равновесие и снова набрал скорость. И отправился в долгий путь до дома.



Этот эпизод неделями не шел у него из головы. Может быть, думал Чарли, книгу стоит начать не с вечера пятнадцатого ноября, а вот с чего: непутевый сын идет через перекати-поле по улицам родного города. Конечно, все покажется ему словно уменьшенным; Чарли знал, что город, лишенный экономического рычага в виде школы, переживает тяжелые времена. Молодой человек из мегаполиса увидит, что эпицентр его детской вселенной теперь стал всего лишь еще одним поселком, чахнущим на высоких равнинах.

Но тут Чарли осознал, что к внушительному списку ошибок его воображения придется добавить еще один пункт. Пока «сузуки» в пыли ехал вперед, Чарли начал понимать, что Блисс не просто уменьшился. Наполовину заколоченная главная улица, какой Чарли ее помнил, под суровостью солнца и ветра уже почти превратилась в нечто вроде всех этих шахтерских поселений, мириад городов-призраков, испещривших пустыню. «Пироги Блисса» теперь представляли собой огромную консервную банку с точечками ржавчины и листами фанеры вместо окон. Фасад второго и последнего блисского предприятия – фабрики «Сделано в Техасе!», которая когда-то выпускала пошлые сувениры в стиле Старого Запада, – прогнулся внутрь; стены его посерели и покосились. Чарли сбавил скорость, заметив какое-то движение внутри. Это оказалось семейство пекари, диких свиней Западного Техаса, – попытка этого края предложить свой архетип уродства. Их клыкастые аналоподобные вытянутые морды ворошили керамические осколки, которые усеивали прогнивший пол.

Это был город, выстроенный поколениями его предков. Двадцать с чем-то зданий на главной улице служили декорациями легендарным событиям, древней любви и соперничеству, которые сформировали Чарли и его брата, – во всяком случае, их унаследованные от отца половины. Но теперь из живых обитателей Блисса Чарли смог обнаружить только свиней и парочку хохлатых кукушек, зигзагами скачущих по трещинам асфальта, словно они только что вернулись после долгого отсутствия и немного обезумели от горя.

Чарли был не в силах осуществить задуманное; он не спешился, чтобы совершить мифическую прогулку по городу. Он ехал вперед, так медленно, как только мог ехать, не теряя равновесия. И наконец, вот и она – красно-кирпичная кожура муниципальной школы Блисса. Все фрагменты окон были аккуратно перебиты, западный угол крыши просел, словно после авианалета. Чарли мог разглядеть кусочек стадиона «Блисских ягуаров». По центральной линии – высокая сухая трава. Флагшток получил удар в живот и сложился вдвое. О цветах, венках и записочках, когда-то висевших на проржавленных воротах, напоминали только маленькие обрывки проволоки, валявшиеся на земле, и выцветший ламинированный лист бумаги со строчками из английской версии «Бесаме мучо» – песни, которую театральный кружок мистера Авалона так и не смог исполнить в тот вечер: «О, мой дорогой, если ты покинешь меня, мое сердечко, выпрыгнув из груди, полетит вслед за тобой и жизнь моя прервется». Чтобы прикончить город, хватило всего лишь одного спятившего парня.

Прав был Мануэль Пас: ужас был абсолютным, невозможным. Кто-то должен за него ответить. Кого-то надо заставить поплатиться. Однако же Чарли хорошо усвоил историю Техаса. Он думал о древних племенах могольонов, апачей, команчей, об испанцах и мексиканцах, о тысячах людей, которые погибали на четвереньках, ползком пробираясь в Америку. Обо всех этих людях, сокрушенных историей. О его собственных предках, которые пытались установить человеческое время в бесконечности пустыни, которая так быстро смела их с лица земли.

С запада поднялся ветер, в воздух взмыло призрачное облако пыли и накрыло Блисс, содрав еще несколько крошек с фасадов на главной улице. Затем пыль устремилась вверх, в непорочную голубизну, и растворилась в пустоте на востоке.

Глава шестнадцатая

Вернувшись в «Звезду пустыни», Чарли целый час прятался от матери в туалете; его ноги затекли, пока он сидел на унитазе. Сейчас он был не в силах находиться рядом с Ма ни минуты.

Сидя над прохладной фаянсовой чашей, Чарли думал об отце, каким тот был очень давно. О тяжелом шарканье его ботинок, гнавшемся за ним по грунтовой дороге Зайенс-Пасчерз. О мозолистой увесистости его рук в пятнах чернил. Они вместе на родео в Эль-Пасо в «чисто мужской компании», Па извлекает брызги коровьего навоза из сырного соуса Чарли. Па изображает свистящий звук падающего снаряда, его пальцы движутся к Чарли, который лежит в кровати.

«Все сюжеты „Западного канона“ так или иначе повествуют об утрате рая», – сказал однажды профессор Уайтерс на курсе «Шедевры английской литературы» в колледже Торо. «Но разве изгнание из райского сада не является метафорой? – спросил Чарли. – Того, что все мы чувствуем, будто утратили что-то из детства; то бездумное, невинное состояние, в котором пребывали до того, как поумнели?» Разумеется, Чарли сознавал, что жизнь Лавингов до была вовсе не раем, но ему казалось, что теперь они утратили и идею рая, идею той семьи, какой они могли бы быть. Семьи, намеком на которую была пачка собранных денег на ярмарке у школы, восторженная темнота сочиненных вместе с братом историй, головокружительный вид, как-то раз открывшийся Лавингам с вершин водопада, чья известняковая рамка казалась дверью в совершенно другую страну. В тот вечер умерли не только те пять человек. Когда Чарли было тринадцать, на школьном балу Эктор Эспина убил иное будущее, которое могло бы принадлежать им. Десять лет прошло, а как Чарли ни старался, он был точно таким же, как и в первые дни после, – рассерженным сыном, который каждый день сопровождал мать в приют Крокетта, не произнося ни слова. Что изменилось? Только дата.

Как объяснить внезапное решение, которое Чарли принял, сидя на унитазе? Даже тогда он знал, что оправдания ему нет. Но впереди маячили невыносимые часы и дни в обществе родных, непомерная тяжесть взаимных долгов, которые они никогда не смогли бы выплатить. Почему? «Детективный зуд», вопрос, что стучал в стенки каждого дня, который проживал Чарли, Ма, весь город. Не было способа распахнуть эту дверь, поэтому некоторые, заслыша шум, начинали кричать, другие пытались с ним разговаривать. Чарли запер дверь на замок, заткнул уши, притворился, что не слышит. Но стук периодически возникал – громко, потом тихо, потом его не было, потом он опять звучал громко; невозможно было его не замечать. Чарли думал о грядущем обследовании в Эль-Пасо. Думал обо всем, что по-прежнему не знал, но мог бы знать. Многое после возвращения казалось ему невыносимым, но ужаснее всего была эта надежда. Голос брата где-то рядом, готовый вот-вот ответить на этот стук. Надежда. Чарли наблюдал, как мать потратила внутри нее десять лет, и теперь он вновь решил изгнать из своей жизни это слово.

Спустя несколько часов Чарли находился в своем нежилом подвале, разглядывая мрачную картину в тусклом свете керосинового фонаря. Вид лихорадочных, сбивчивых заметок, нацарапанных на бумаге для принтера и раскиданных по полу, наводил на мысль, будто Чарли забил свою рукопись до смерти. С сумкой на плече Чарли долго стоял там, стараясь запомнить все, что видит. Он словно специально оставил для себя небольшую деморализующую метафору: на полу лежал затоптанный и присыпанный пеплом листок со словами «ГОВОРИ ПРАВДУ!».

– Вот и все, крошка. – Чарли по-прежнему иногда ловил себя на том, что в некоторые мрачные мгновения обращается к мопсу. Он подумал об Эдвине, что теперь с Ребеккой на Восьмой улице, обо всех ответах, которые навсегда останутся ему недоступны. Теплое продолговатое тельце Эдвины лежало возле его ног, свернувшись калачиком, всю нью-йоркскую зиму.

– Конец, – произнес он вслух и постарался поверить в это.

«Дорогая мама, – начал он писать на вырванном из тетради листке, – думаю, мы оба понимаем, что текущее положение дел не подходит ни тебе, ни мне».

Но в таком зачине Чарли увидел пассивную агрессию, к тому же с эдиповым оттенком. Он скомкал бумагу.

«Дорогая мама, я понял, что для меня невозможно оставаться самим собой в этом месте, где прошлое с его ужасами и смятением опутывает меня, точно паутина, не давая пошевельнуться. Понимаю, как эгоистично это звучит».

Достаточно искренне, но и правда эгоистично. Чарли представил на полях красную пометку почерком Лукаса Леви: «Слишком вычурно». «Неужели, – подумал Чарли, – я не состоянии написать даже прощальную записку?»

Дорогая Ма.
Думаю, ты не удивишься, узнав, что я не смог оставаться здесь больше ни дня и уехал. Когда-нибудь я свяжусь с тобой. Я буду думать о тебе и об Оливере каждую минуту каждого дня.
С любовью,
Чарли.

Он видел, что и эта записка вышла неудачной, но все же пошел в дом матери и магнитиком прикрепил листок к холодильнику, словно последнее сочинение по программе домашнего обучения. Только одна мысль утешала Чарли: наконец он сделал это. Своей запиской он окончательно разобьет материнское сердце, покончит с надеждой, будто когда-нибудь он станет таким сыном, какой ей нужен. Тук-тук-тук: мысли Чарли снова устремились к тому, что может случиться, к следующему обследованию, новым обследованиям. Нет. Он заново убедил себя, что должен уехать.

В пять тридцать утра, с рюкзаком, где лежала его старая подростковая одежда, тетрадь Оливера и сто сорок два доллара – все его состояние, – Чарли оставил на подъездной дорожке «сузуки», вышел за пределы «Звезды пустыни» и направился к грохочущей фурами трассе 28. Рассвет только что начал гасить фары проезжавших машин, и, как раз когда Чарли достиг полоски асфальта, солнце взобралось на горизонт, выбросив свою длинную тень на запад, в мягкую, окутанную бензиновой дымкой красноту. Чарли перешел на другую сторону, которая воплощала древний миф о перерождении и преображении, – там, где дорога вела на запад. Подобно тысячам невезучих поэтов до него, Чарли поднял большой палец, указывая в сторону Тихого океана. В мечтах он смутно видел Сан-Франциско, несколько ночей в общежитии Христианского союза молодежи, работу барменом.

Но случилось то, что ничего не случилось. На дороге возникло очень многозначительное затишье. Чарли прождал пять минут, но машин не было. К востоку земля была идеально плоской, но к западу она дыбилась тревожными волнами – вторжениями южной оконечности Скалистых гор. С одного из дальних холмов ему мигнула фарами едущая на восток машина. Со своей сверхъестественной чуткостью к знакам и приметам, Чарли опустил большой палец и принял решение: поставить окончательную точку в грустной концовке своей юности. А может, он искал способ отложить свой преступный эгоистичный план. В восемь шагов Чарли пересек дорогу и снова поднял большой палец, теперь указывая на восток.



Через пятнадцать минут и одну очень странную беседу – о полигамии с водителем грузовика, носившим неожиданное имя Франсуа, – Чарли стоял всего в паре сотен футов от четвертой койки, в дальнем конце парковки. Потребуется всего несколько минут, сказал он себе, – а через полчаса он уже будет на пути в неведомое будущее. Чарли дернул на себя заднюю дверь.

Внутри – все те же стерильные коридоры, по которым он когда-то ежедневно ходил с Ма. Его шаги следовали за зеленоватыми отблесками флуоресцентных трубок. На случай, если его заметит Донни Франко или кто-нибудь еще из ночных дежурных, Чарли постарался сделать свою походку одновременно быстрой, целеустремленной и беспечной; с уверенным видом он вошел в палату, а потом остановился, чтобы отдышаться. Кровать стояла за углом, и, чтобы не пасть духом при виде мрачной, скрюченной фигуры, Чарли приготовился выполнить свое намерение – то же самое, какое пытался осуществить в квартире Ребекки несколько недель назад. Из рюкзака он извлек предмет, тяжким грузом висевший на нем в последние годы. Чарли собирался всего лишь положить тетрадь на тумбочку, возможно, сказать брату пару слов, а потом уйти.

Если бы Чарли попросили выбрать одно слово, которое лучше всего описывает его существование на этой планете, у него не возникло бы затруднений: однако. История Чарли Лавинга, чувствовал он, была не чем иным, как двадцатью тремя годами сплошного однако; его намерения и реальность постоянно накладывались друг на друга, и размытая картинка никогда не обретала четкость. А вот и последнее однако: из своего укрытия Чарли услышал нечто удивительное. Высокий механический голос, интонациями похожий на записанное обращение политика, который выступает с хорошими новостями. Автоматический голос, произносящий слово «Да». Выглянув из-за угла, Чарли обнаружил, что над четвертой койкой склонилась покрытая цветочным узором фигура Марго Страут.

– Марго?

На этот раз женщина так вздрогнула, что чуть не свалилась с табуретки. Марго покачивалась из стороны в сторону, и ее глаза казались не просто испуганными – они казались чуть сумасшедшими и странно обнаженными. Впервые Чарли видел ее лицо без слоя косметики. Неприукрашенная, Марго выглядела почти мужеподобной. Над кроватью был установлен сенсорный экран на поворотной консоли.

– Чарли… Опять так рано. Даже очень рано. Сколько сейчас, шесть? Мне не спалось, и я подумала, что лучше уж делом займусь.

Желая избежать вопросов Марго о том, что он здесь делает в такой час, и надеясь отвлечь ее внимание от тетради, которую он теперь засовывал обратно в рюкзак, Чарли спросил:

– Что это за странный механический звук?

Марго и Чарли удивительно долго смотрели друг на друга. Судя по всему, слез Чарли в их прошлую встречу оказалось достаточно, чтобы Марго отнесла его к категории «дорогой мой мальчик». Теперь эта женщина улыбнулась, щелкнула пальцами, протянула Чарли руку для пожатия. Он повиновался.

– Сегодня я собиралась сказать вам обоим.

– Что сказать?

– Чарли, милый мой, – сказала она, коснувшись его щеки и часто-часто моргая.

– Простите?

– Похоже, я наконец-то немного продвинулась. – Казалось, Марго специально использует негромкое слово, с удовольствием скрывая то, что стоит за ним.

– Но вы же не хотите сказать, что…

Чарли умолк, чувствуя одновременно и страшную тяжесть, и гелиевую легкость, которые содержались во второй части его незаконченной фразы.

– Как я говорила, – сказала Марго, – с такими черепными травмами, как у Оливера, обычно что-то можно обнаружить на шее и выше. – Губы Марго чуть изогнулись, предвещая хитрый многозначительный взгляд. – Но потом я решила прислушаться к твоей матери. Стала проверять руки, как она всегда предлагала.

– Его руки.

– Если точнее, левую кисть. Тенарные мышцы. Маленький клубок между большим пальцем и запястьем.

Чарли пощупал собственные тенарные мышцы, словно ища пульс.

– Сначала казалось, что там такая же дрожь, как и везде. Просто непроизвольные мышечные сокращения. Но, вероятно, было что-то еще. Странное, но произвольное движение – такое учишься улавливать шестым чувством. Ну, я продолжала разбираться. Целый день. Разбиралась и проверяла нейронные реакции на ЭЭГ. – Она указала на маленькие наклейки с проводочками, которые превращали череп Оливера в электронную Медузу Горгону. – Конечно, сами по себе эти данные мало что дают, но когда я сопоставила их с тем, что начала чувствовать…

– Чувствовать что?

– Вот здесь, – сказала Марго и притянула руку Чарли к Оливеру.

За последние недели Чарли много смотрел на блуждающий взгляд брата, на его вечно жующую челюсть, на кожу почти желтушного цвета. Чарли пользовался приобретенными в подростковые годы навыками, успевая разглядеть лицо брата урывками, за доли секунды. По вечерам, когда Ма перед уходом целовала Оливера в лоб, Чарли лишь похлопывал его по плечу. Но теперь, когда Марго положила пальцы Чарли на ладонь Оливера, он не стал сопротивляться. Он чувствовал запах кофе в дыхании Марго, видел поры на ее носу, влажность вокруг ее глаз – все эти неловкие интимные детали.

– Вот так, чувствуешь эту мышцу?

Но сперва Чарли почувствовал вовсе не мышцу, о которой говорила Марго. Он почувствовал – и это его ошеломило – телесную реальность руки Оливера в своей руке. Это была самая обычная рука, такая же, как все те мужские руки, которые Чарли сжимал в карманах пальто, выходя из какой-нибудь нью-гэмпширской или нью-йоркской забегаловки. Вместо того чтобы нащупать под кожей Оливера какое-то слабое движение, Чарли еще раз убедился в собственной неправильности, почувствовал, что все его книги, все его писательство и его выдумки были ложными. Вся его работа казалась ничтожной в сравнении с влажной, теплой истиной руки его брата.

– Я что-то не уверен… Что я должен найти?

– У меня тоже не сразу получилось. Но если ты посидишь так, подержишь пальцы вот здесь и перестанешь обращать внимание на дрожь… Вот… Оно там.

А затем Марго повернулась к четвертой койке и спросила:

– Ведь так, Оливер?

И словно цепляясь за скалу, чтобы не соскользнуть в пропасть, Чарли вонзил пальцы в грубую поверхность Оливеровой руки.

– Как и раньше, – услышал он голос Марго. – Два раза – это «да».

И тогда соединение рук словно превратилось в живой провод, ударивший по Чарли. Он выронил руку Оливера, схватил свою собственную, прижал к груди. В пальцах Чарли оставалась память о быстрой сдвоенной пульсации. Он все еще чувствовал ее, словно и теперь еще тенарные мышцы Оливера все еще трепетали возле его руки.

– И он может…

– Кажется, он отлично все понимает.

Теперь Марго приступила к финальной части своего сеанса технологического колдовства. Она возобновила работу, которой занималась до того, как Чарли отвлек ее: повернула к кровати сенсорный монитор, разделенный надвое. Слева на сочно-зеленом поле было написано слово «ДА», справа, на красном фоне, – слово «НЕТ».

– Когда на ЭЭГ волна резко идет вверх и его мышцы сокращаются дважды, я нажимаю его рукой на «да», а когда мышцы сокращаются один раз, он с моей помощью нажимает «нет».

Чарли тяжело дышал широко открытым ртом.

– Оливер, – сказала Марго, – ты знаешь, кто стоит здесь рядом со мной?

– Подождите…

Обернувшись, Марго бросила на Чарли недовольный взгляд – а может, то было обычное выражение ее обвисшего лица? Она резко крутанулась обратно и снова стала смотреть на монитор, указывая на экран свободной рукой.

– Вот так, – сказала она и поднесла безвольные пальцы Оливера к зеленой части экрана.

– Да, – сказал бодрый компьютерный голос.

– Хочешь поздороваться с братом? – спросила Марго.

– Да, – ответил механический голос.

В наступившей тишине Чарли споткнулся о свой рюкзак и едва не упал в постель брата.

– Оливер… – сказал он. Или не сказал. Чарли с трудом мог сформировать это имя из воздуха.

– Да, – отозвался компьютер.

– Ты и правда меня слышишь?

– Да.

– И все еще, там, внутри, все еще… – Чарли не знал, как закончить свой вопрос.

– Да.

Лишь через двадцать минут Чарли смог немного прийти в себя и вспомнить, зачем приехал в приют Крокетта так рано утром.

– Послушай, – прервала канонаду его вопросов Марго. – Может быть, нам стоит позвонить вашей Ма? Я думаю, ей будет интересно тоже порасспрашивать твоего брата.

Чарли бешено закивал в ответ и неуклюже вытащил из кармана мобильный.

– Ма? – сказал Чарли в телефон. – Ма?

– Чарли? Ты где? Что происходит?

Позже Чарли не сможет вспомнить, как он все это объяснил; в то время все его мысли были поглощены разговором с братом – первым за десять лет. Нет, не первым разговором, но первым настоящим диалогом.

«Да», – слышал Чарли; так говорил Оливер с помощью мышц левой руки, с помощью Марго Страут, с помощью идиотского жизнерадостного компьютера.

– Ты правда понимаешь каждое слово? – спрашивал Чарли.

– Да.

– Я… Что могу я тебя спросить? Что мне сказать тебе?

– Да.

– Ха-ха-ха!

В глазах Чарли стояли слезы, фразы порождали новые фразы.

«И все это время ты все понимал? Ты думал, что никто об этом не узнает? Ты знаешь, что у Ребекки все хорошо? Я виделся с ней – она скучает по тебе, она никогда не сможет оправиться, ты же, наверное, понимаешь это?»

– Да, – отвечал компьютерный голос.

Но не всегда звучало «Да» – после некоторых вопросов Марго подводила руку брата к красной части экрана, чтобы ответить «Нет».

«Тебе очень больно?» – «Нет». – «Мы сделали все, чтобы тебе было удобно?» – «Нет». – «Кровать неудобная?» – «Нет». – «А, значит, окно? Хочешь, чтоб его открыли?» – «Да».

После всех этих лет Чарли понимал, что его вопросы были неполноценными. Из-за односложных ответов Чарли не мог придумать, как задать правильный вопрос. Но открыв окно и тем самым позволив Оливеру вдохнуть свежего воздуха – возможно, впервые за десять лет, – Чарли понял: отвечал ли механический голос «да» или «нет», заданный вопрос оставался неизменным.

Да. Хотя Чарли никогда и не обсуждал этого с матерью, он всегда был твердо уверен: если это окажется правдой, если в теле Оливера еще отчасти осталось сознание, то единственным ответом его несчастнейшей жизни будет «Нет». И все же «Да». Все отчаяние Чарли, все его нереализованные амбиции, все, что казалось ему невыносимым, – какое все это имело значение, когда Оливер, в самой ограниченной жизненной форме, по-прежнему дважды сокращал тенарные мышцы, чтобы сказать «да»?

– Что ты такое говоришь мне? – спрашивала по телефону Ма снова и снова.

– Правду! – сказал Чарли. – Правду!

Правда сделает вас свободными. Его друг Кристофер любил цитировать это изречение из программы анонимных алкоголиков.



Пятнадцать минут спустя Чарли пребывал в щедром, великодушном настроении. Он думал о Ребекке и Па, думал, что может позвонить и сообщить им чудные новости; думал, что эти новости сделают свободными и их; думал, что наконец-то расскажет Ма постыдную, опасную правду о Джимми Джордано и его «дружке-коллекторе» и будет упрашивать мать о помощи – потому что разве не для этого и существует семья?

Десятилетием ранее, на ступенях муниципальной школы Блисса, Эктор Эспина высвободился из этого мира; теперь Чарли наконец узнал, что его брат нашел трещинку в стенах своей тюрьмы, луч света между кирпичами, узкий туннель, ведущий наружу из призрачного мира. Почему? Теперь настойчивый кулак нашел дверь и стучал как никогда громко; возможно, они смогут повернуть заевшую задвижку, нажать на ручку, и вот тогда…

Позже Чарли будет вспоминать, как улыбался ящерице, которая весело бежала по парковке. Будет непросто простить себя за тот бездумный оптимизм, за вновь возродившуюся отвагу, за надежду на то, что досадная двойственность его жизни наконец осталась в прошлом. Тогда Чарли и в голову не приходило, что это совпадение – его приезд и многочасовая чудодейственная работа Марго – могло быть вовсе не совпадением, а только историей, которую сам Чарли и привел в действие.

Оливер

Глава семнадцатая

Жуткое дальнодействие. Не только твою семью и обитателей твоего города связывал с тобой этот неудобный закон физики. В тысячах миль от тебя, в квартире на Восьмой улице, находилось еще одно связанное с тобой тело, заключенное в тюрьму иного рода. Ах, эта квартирка, утерянное обиталище твоего будущего! Книжные шкафы красного дерева, листья комнатного растения зеленью заполняют окна, между зданиями брызжет солнечный свет. И там находилась она, Ребекка Стерлинг, проводя еще один неприметный день на втором этаже своей квартиры: извлекла из гитарных струн что-то немелодичное, отбросила гитару, схватила пальто и вышла на улицу.

Ребекка Стерлинг, теперь двадцатишестилетняя: еще одна пленница того вечера, запустившего цепь ее собственных несчастий. Бренчанье на гитаре, тысяча перекусов хумусом с крекерами, две тысячи чашек кофе. Многочисленные неудачные попытки в работе (младший редактор в журнале – шесть месяцев; помощник агента по недвижимости – три месяца; инструктор по йоге – бросила, даже не завершив курсов в одном из ашрамов в пригороде), череда случайных мужчин, которых она затаскивала к себе в постель и потом быстро выгоняла («У меня утром встреча», – говорила Ребекка, или просто: «Не умею спать с кем-то рядом»), бесчисленные отрезвляющие рассветы, снова в одиночестве в постели. Жалкие картины, но, возможно, они утешили бы тебя, Оливер? Прошли годы, вас разделяли тысячи миль, но жуткому дальнодействию не было до этого дела. И пусть давно потерянная любовь твоих подростковых лет находилась далеко, жила в будущем, где тебе не было места, но она оставалась и рядом с тобой, скованная этой таинственной силой. Как и ты, скованная молчанием.

И все же иногда она принималась печатать на компьютере нечто вроде исповеди; она брала телефон и смотрела на имя твоего брата. Но в итоге каждый раз, добираясь до единственного по-настоящему важного рассказа, она становилась такой же безмолвной, как и ты.

Конечно, ты позавидовал бы всем этим мужчинам в постели Ребекки, но вот что могло бы тебя утешить: ни один из них, никто, с кем Ребекка общалась в Бруклине, не знал того, что знаешь ты. Страшного факта, который запер замок в третью квартиру и выставил сигнализацию. Того, чему ты оказался свидетелем в один из октябрьских вечеров.



Пятнадцатое октября. Предвечернее солнце прожгло пелену облаков, в то время как ты снова находился возле школы. Тебе предстояло убить еще полчаса, пока твой отец закончит с оставшимися отбывать повинность учениками. Ты сидел в Голиафе, мечтая, чтобы по-летнему нагретый салон машины спутал твои мысли. Даже тусовка латиноамериканских ребят пострадала от жары. Словно вода, она растворилась в послеполуденном мареве, оставив только пару одуревших парней, которые потягивали из банок колу.

Какая ирония: когда ты впервые мельком увидел правду, ты изо всех сил старался ни о чем не думать. Но именно тогда, в половине пятого, в знойном мареве западнотехасского дня, ты увидел две фигуры, выходящие из боковой двери муниципальной школы. Они расплывались, как мираж, но ты узнал обоих. Шаркающую походку чуть сутулого мистера Авалона и робкую, почти на цыпочках, поступь Ребекки. До Осеннего бала оставалось чуть больше недели, и ты знал, что Ребекка после занятий остается репетировать. Но все же было что-то странное в том, как поспешно они вышли из школы, и еще страннее было то, что они вместе сели в шикарный винтажный «кадиллак» мистера Авалона. Завелся мотор, и они уехали, оставив за собой густое облако выхлопных газов.

А два часа спустя, после томительно-молчаливого пути домой в пикапе отца – слишком светлая гостиная Зайенс-Пасчерз, твоя семья подносит вилки к мясному рулету, твой брат хихикает себе в колени, перечитывая длинное послание от кого-то из друзей. Новая просьба взять машину, вновь появившаяся тревога матери, которая принимается допрашивать говядину у себя на тарелке, тыча в нее ножом:

– Снова Ребекка Стерлинг? Опять совместный проект.