Т. Э. Д. Клайн
Церемонии
Заметка от автора
Часто говорят…
Но с чего я в первой же строке прибегаю к такой неопределенной и безвольной манере? Все потому, что дальнейшее наблюдение, кажется, приписывалось (если верить всемирной паутине) почти дюжине выдающихся личностей, от да Винчи до Уистена Одена.
Итак, повторюсь: часто говорят, что произведение искусства нельзя завершить – можно лишь прекратить работу над ним. И пусть у меня не достанет смелости отнести эту книгу к произведениям искусства, работа над ней определенно прекратилась, и даже раньше, чем мне бы того хотелось. Я задержался – кто-то может добавить: «как обычно» – с рукописью, и на протяжении следующих недель и месяцев не укладывался в установленные издателем сроки для сдачи исправлений. Помню, как буквально в последний момент менял что-то в тексте, уже поднимаясь на лифте в офис издательства «Викинг» (впрочем, если вспомнить, что в то же время я редактировал журнал «Сумеречная зона», вовсе поразительно, что я сумел закончить книгу).
Вдобавок ко всему, – скорее всего, из-за моих задержек, – издание в твердом переплете так и не было как следует вычитано. Так что, отправляя книгу в свет во второй раз, больше тридцати лет спустя, я постарался исправить кое-какие обороты, которые казались мне неуклюжими, а заодно избавился от нескольких ошибок и несоответствий. И хотя эти изменения вряд ли заметит кто-то, кроме меня, новая версия мне нравится куда больше.
Впрочем, я даже не пытался подновить текст. Впервые роман «Церемонии» был издан в 1984 году, но повесть «События на ферме Поротов», из которой он вырос, я написал в начале семидесятых. Поэтому события в книге разворачиваются в мире без сотовых телефонов и интернета, а упомянутые в ней места выглядят теперь совсем иначе, хотя определенно не лучше. С тех пор изменились представления об опасности (сигареты, загар), а также зарплаты, цены на продукты и арендная плата. Можно даже сказать, что прошлое – чужая страна… Хотя, кажется, и это тоже уже говорилось прежде.
Представьте себе, никаких ноутбуков! Никаких электронных книг! Предлагаю вам вернуться в этот странный исчезнувший мир.
Пролог: Рождество
Лес полыхал.
Стена огня и дыма воздвиглась от края до края, заслонила звезды и окрасила багровым ночное небо. Растительность съеживалась, и ее тут же поглощало пламя. Громадные деревья с воплями рушились на землю, как умирающие боги под напором жестокого урагана, и рокот их гибели разносился вокруг, как вой тысячи ветров.
Семь дней неугасимо и свободно ярилось пламя. Остановить его было некому. Никто, кроме рассыпанных по округе племен менго и унами, в ужасе бежавших из своих жилищ, не видел, как оно родилось. Некоторые среди них поговаривали, что в тот вечер с неба упала звезда и рухнула в гуще лесов. Другие утверждали, что всему виной молния или непонятная красная жидкость, что сочилась из земли.
Возможно, все они ошибались.
Сойдемся на том, что описанные здесь события начались так же, как однажды закончатся.
Загадочно.
Всю ночь шел дождь и наконец загасил пламя. Утреннее солнце взошло над царством пепла, над серой пустыней без единого дерева, без единого следа жизни. Лишь в самом ее сердце высился обгоревший остов древнего тополя – самый высокий объект на много миль вокруг.
Дерево погибло. Но среди его ветвей, за пеленой все еще поднимающегося от земли дыма, таилось нечто живое; существо, гораздо более древнее, чем человеческий род, и мрачнее огромных, не видевших солнца пещер на какой-нибудь планете в самом отдаленном уголке Вселенной. Оно дышало, строило планы и ощущало неминуемую смерть – и все же продолжало жить.
Оно не было частью природы. Одинокое. Безымянное. Затаившись черной головешкой среди обугленных ветвей высоко над дымящейся землей, существо выжидало. Огонь искалечил его тело. Одну из конечностей пожрало пламя. Там, где прежде были голова и некое подобие лица, осталась лишь осыпавшаяся масса, похожая по виду и фактуре на уголь. И все равно существо цеплялось за жизнь с таким же упорством, с каким его когти обхватывали ветвь. Оно расчетливо выживало. Ему надо было кое-что сделать перед смертью. Время еще не пришло. Но существо было терпеливым. Оно закрыло единственный оставшийся глаз и приготовилось ждать. Время придет.
Вращалась Земля. Росла и уменьшалась Луна. Возвращались, жадно нащупывая путь среди пепла, растения. Шрам на поверхности планеты затерялся под зеленым пологом, к солнцу вновь потянулись прямые стволы высоких деревьев.
Только небольшая роща неподалеку от сердца пожарища выглядела иначе. Листва здесь была не такой густой, сами деревья росли ниже, их кора выглядела грубее, а стволы казались странно искореженными, как будто перенеслись сюда с вершины горы. Другие принимали необычные формы: расщеплялись на сотню ветвящихся лап, искривлялись или неприятно вздувались, как трупы утонувших животных. Когда с моря налетал восточный ветер и превращал лес в океан волнующихся листьев, затененная роща оставалась неподвижной.
Изменилась даже земля. По ночам она светилась, как будто под ней до сих пор полыхал огонь. Временами от земли поднимались тонкие струйки пара и вились вокруг корней и безжизненных стволов, скрывая верхушки деревьев и небо.
Индейцы редко заглядывали в этот закоулок леса, а после того, как собиравшая хворост женщина описала существо, которое заметила в ветвях мертвого дерева посреди рощи, даже перестали упоминать о нем в разговорах.
Для существа названия не нашлось, а вот роща, в которой оно поджидало, имя все-таки получила…
Ее назвали Макинеакток. Горелое место.
Прошел год. И еще один. И еще пять тысяч. Звезды постепенно сдвигались на своих орбитах. Небо теперь выглядело иначе.
Изменилась и сама планета. Индейцев больше не было, а лес уменьшился втрое. Поселенцы строили среди деревьев дома. Инженеры рассекали глушь дорогами. Фермеры расчищали пестрые квадраты под поля и пастбища. Повсюду возникали деревни, разрастались поселки, а где-то уже возводился город, который нес погибель еще одному миллиону деревьев.
Тут и там еще жили остатки прежних веков, потайные уголки дикой природы, куда не ступала нога человека, а громадные деревья росли как прежде, незримые и нетронутые. Впрочем, таких мест было немного, и они быстро пропадали. За какое-то столетие все тайны леса достанутся человеку.
Даже в краю, который индейцы называли Макинеакток, где лес рос гуще всего, царившая пять тысяч лет тишина нарушилась. Много месяцев назад по роще гуляло эхо далеких ударов молотка. Теперь ее сумеречное молчание в любой момент мог потревожить шум человеческих шагов.
Существо выжидало.
Мальчик еще не заблудился, но уже заплутал. Пробуя новенькие снегоступы, которые ему подарили этим утром, он по ошибке забрел в эту часть леса и внезапно обнаружил, что не может сдвинуться с места, потому что его левый ботинок утонул в двухдюймовом слое грязи. Повсюду в лесу землю покрывало белое одеяло, но здесь зияли огромные проталины, и в лужах отражалось серое декабрьское небо.
Мальчик сделал шаг назад, вернулся на более надежную почву, отбросил с глаз прядь светлых волос и заткнул ее под вязаную шерстяную шапку. Всю дорогу ему в спину постоянно дул ветер, но теперь он стих; до сих пор ребенок этого даже не чувствовал. Облизнув обветренные губы, он огляделся и напряг слух в надежде уловить хоть какой-то звук. В зимней тишине собственное дыхание казалось ему неестественно громким.
Лес вокруг него выглядел необычно. Теперь мальчик ясно это видел. Не только из-за того, что здесь не лежал снег. Деревья были ниже и принимали странные формы. К лицу ребенка жадно тянулось кольцо безжизненных, острых как когти сучьев, а некоторые стволы и ветви сворачивались в уродливые фигуры, порождения полузабытых снов.
Мальчик зубами стянул с руки меховую рукавицу, наклонился и расстегнул сыромятные ремешки на снегоступах. Близился вечер, и его понемногу начинал одолевать голод. Дома ждал горячий гоголь-моголь, кукурузные лепешки и рождественский пудинг, спрятанный в недрах громадной чугунной печи. Старшие сестры, должно быть, помогают матери по кухне. Остальные поют гимны, и младшие дети подпевают, как умеют. Две его младшие сестры играют на половике в уголке возле печки…
Казалось, лес плотнее обступил мальчика, как будто пытался отрезать ему путь к бегству.
Ребенок остановился, чтобы стряхнуть грязь со штанов и подтянуть шнурки. Потом выпрямился, вытащил ноги из снегоступов, сделал шаг назад и запнулся о голый корень старого тополя. Не глядя, мальчик протянул руку, чтобы удержать равновесие…
И с криком ее отдернул. Дерево казалось теплым на ощупь, как живое существо. Но одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: перед ним всего лишь мертвый ствол, судя по всему, обожженный молнией или недавним пожаром.
Мальчик торопливо подобрал снегоступы, закинул их на плечо, повернулся к тополю спиной и пошел прямо на восток, куда указывали удлиняющиеся тени. Он практически вышел из рощи, хотя еще не знал верного пути домой, но, повинуясь какому-то неясному побуждению, остановился, оглянулся и увидел нечто – чудовищную черную тварь, что следила за ним с дерева.
Мальчик уронил снегоступы и бросился бежать.
Он добежал почти до самого дома.
Но не достигнув его, остановился. Потом развернулся и пошел обратно.
Он считал, что возвращается за снегоступами. Что только подберет их и тут же вернется в безопасность, к семье.
Он ошибался. Через мили снега, льда и промороженного декабрем леса его настиг зов.
Его избрали.
Мальчик никому не рассказал об увиденном. По воле зова он вернулся в потайную рощу и на следующий день, чтобы в ужасе и восхищении глядеть на прячущееся там существо. И снова тварь распахнула единственный холодный глаз и уставилась на него. Не раздалось ни звука, ничто не шевельнулось, не нарушило тишину леса.
Следующий день прошел так же.
И еще один. И еще. И один после этого.
На седьмой день тварь убила мальчика.
А потом вернула его к жизни, но к жизни исковерканной. Извращенной. Безвозвратно измененной. Мальчик ничком упал в грязь и стал поклоняться твари.
Всю весну и лето он возвращался по ночам, глядел, пел молитвы и приносил жертвы.
В последнюю ночь тварь с ним заговорила.
Она распахнула обожженные челюсти и перед самой смертью рассказала в малейших подробностях, что ему нужно сделать.
Книга первая. Предзнаменования
Я с давних пор придерживаюсь убеждения, что, обрети абсолютное и неукротимое Зло человеческую форму, оно явилось бы не в виде какого-то уродливого чудища или призрака в черном плаще и с горящими глазами, но обычным смертным самой безобидной и даже добродушной наружности; возможно, в облике престарелой вдовы, школяра… или старичка.
Николас Кайзе, «Под покровом мха».
Первое мая
Город пульсирует в солнечном свете. Из его сердца лениво поднимается к небесам тонкая дымная спираль. Апрель скончался почти тринадцать часов назад, и мир уже изменился.
В парке над Гудзоном поджидает Старик, помаргивая на солнце кроткими глазами. Насекомые снуют над мусором у края воды, жужжат в траве рядом со скамейкой. Если не считать их гудения, плеска маслянистой воды и шороха пролетающих мимо машин, в парке стоит тишина, воздух замер в ожидании.
Тишину разрывает крик сверху: три долгие, дрожащие ноты – и птица исчезает. Листья едва заметно покачиваются то на одной ветке, то на другой. Старик задерживает дыхание и подается вперед. Скоро начнется.
С реки налетает внезапный порыв ветра. У ног Старика рассыпаются кроваво-алые лепестки. Взвиваются страницы помятой газеты, из-под них показываются смазанные следы ботинок, голая нога, неровная рана.
Над головой Старика тревожно шипит ветер. Единой зеленой вспышкой листья поднимаются и указывают на город. Вся трава склоняется в одном направлении.
Вдалеке дымная спираль качается из стороны в сторону, а потом скручивается в петлю. Ее вершина беззвучно колышется на фоне неба и раздваивается, как змеиный язык.
Старик облизывает губы. Начинается.
* * *
Автобус несся в потоке едущих по каким-то воскресным делам автомобилей, прорезал зловонную дымку в туннеле Линкольна и мчался мимо многоквартирных домов, придорожных кафе и стоянок вдоль трассы, а Джереми Фрайерс размышлял о ферме.
Объявление было соблазнительно неопределенным: всего лишь листок для рецептов три на пять дюймов с полоской зеленых овощей вдоль одного края. Он был прикреплен к доске в библиотеке фонда Джейкоба У. Линдауэра на Западной Двадцать третьей улице как раз над столом, где обычно сидел Фрайерс, будто предназначалось лично ему. Почерк аккуратный и на вид как будто девчоночий:
СДАЕТСЯ НА ЛЕТО
Частный гостевой дом на местной ферме.
Полностью электрифицирован. Тихие окрестности.
90 долл. в неделю, вкл. питание.
1-я служба загородной доставки, 63-й ящик,
Гилеад, штат Нью-Джерси.
При такой цене, да если к тому же удастся сдать на эти месяцы свою квартиру (четвертый этаж, здание без лифта на Банковой улице), за лето Джереми сможет даже кое-что подзаработать. У него было чувство, что «тихие окрестности» – как раз то, что сейчас нужно. Разумеется, это вдобавок может означать пару месяцев полового воздержания, но такое положение вещей не особенно отличалось от всей нынешней весны. Кроме того, Фрайерс на время забудет, что ему исполняется тридцать. Не придется терпеть празднование, которое так хотят устроить ему друзья: шикарный ужин в каком-нибудь слишком дорогом ресторане, за которым последуют выпивка и похлопывания по спине. Ничего не поделаешь, придется праздновать на ферме, вдали от цивилизации, как живший в лесу Торо. Вероятно, это только пойдет на пользу, позволит сосредоточиться на более важных предметах. Помимо прочего, следовало подумать о диссертации, «Что-то там в готическом романе»; рано или поздно он придумает какую-нибудь более определенную тему. Может быть, «Внимание к включенному наблюдателю». Или «Взаимодействие художественного пространства и действующего лица». Или еще более многообещающее «Художественное пространство в роли действующего лица»… Фрайерс был уверен, что, как обычно, скоро что-нибудь придет в голову. Между тем он будет читать книги по теме, первоисточники – Ле Фаню, Льюиса и других – и делать заметки для курса, который ему предстоит вести следующей осенью. И, как знать, возможно, на протяжении еще многих лет. Провести лето среди книг – звучит заманчиво.
Как и возможность сбежать в этом году из города. От трех пролетов лестницы, по которым гуляет эхо, – доверху он неизменно добирался потным и запыхавшимся, хотя проделывал это уже шесть лет. От тесной спальни с полумертвым кондиционером, бесконечно гудящим в окне и закрывающим вид на улицу. И, что, возможно, важнее всего, – от воспоминаний о некой Лоре Рубинштейн, которая делила с ним эту спальню большую часть прошлого лета. Именно то, что осенью она покинула квартиру, заставило Фрайерса, среди прочего, отказаться от запланированной поездки в Англию и упустить выгодное место в колледже Куинсборо (из-за нерегулярного посещения и, по словам главы отделения, «недостаточной подготовки к занятиям»). Из-за нее Фрайерс завел привычку наедаться в одиночестве, засиживаясь до поздней ночи за книгой. К концу зимы он набрал двадцать фунтов и был вынужден серьезно обновить гардероб.
Он все еще скучал по Лоре. Какое-то время даже верил, что она станет его второй женой, человеком, который мог бы доказать: какие бы ошибки Джереми ни совершил прежде, на этот раз он все сделает правильно. После нее была пара других женщин, но ни одна его по-настоящему не заинтересовала. Три недели назад, в тот день, когда Лора вышла замуж за своего прежнего любовника с домом в престижном историческом районе и постоянным преподавательским местом в Нью-йоркском университете, Фрайерс написал в Гилеад, попросил сообщить кое-какие подробности и предложил сегодняшний день, первое мая, для возможного посещения. Он уже обнаружил, что городок слишком мал для большинства карт штата (за исключением одной крайне подробной обзорной геологической карты, которую он отыскал в библиотеке Линдауэра), но с центрального вокзала на Манхэттене дважды в день ходили автобусы транспортной службы округа Хантердон, которые по требованию туда сворачивали.
Ответ на письмо пришел всего через несколько дней. Он был написан тем же девчоночьим почерком на желтой линованной бумаге, явно вырванной из тетради. К письму прилагались три фотографии.
Уважаемый мистер Фрайерс.
Мы с мужем были счастливы получить ваше письмо и с радостью примем вас первого мая и покажем дом. Воскресный автобус прибывает в Гилеад в два с чем-то, водитель высадит вас на улице напротив кооперативного магазина. Магазин будет еще закрыт, но на крыльце есть скамейка, где вы сможете подождать, и мой муж подъедет за вами на машине, как только закончится служба. Ждать долго наверняка не придется, и мы обязательно довезем вас до поселка, чтобы вы успели на обратный автобус.
Гостевой дом организован в одном из подсобных строений. Он недавно отремонтирован, туда проведено электричество, и мы собираемся поставить новые сетки от насекомых на все окна – этого на фотографии не видно. Левую часть здания мы используем под склад, но правой для ваших нужд будет вполне достаточно. Внутри установлена новенькая кровать, шкаф, стеллаж и запасной стол, который вы сможете использовать как письменный. (У вас, судя по всему, очень интересная работа! Когда-то мы с мужем думали заняться преподаванием.)
Мы живем неприхотливо, но я могу обещать вам добротную еду три раза в день, какую едим мы сами. Наша ферма еще не работает в полную силу, но этим летом мы уже надеемся получить кое-какие собственные продукты. Мы с детства состоим в Братстве Искупителя, религиозном движении, известном по всему миру, хотя большинство его членов живет здесь, в Гилеаде, и нескольких поселениях в Пенсильвании и Нью-Йорке. Мы с мужем учились в колледже за пределами общины. Мы рады интересу, который проявляют те, кто не разделяет нашей веры, и не стремимся навязать кому-либо собственные представления.
У нас нет телефона, поэтому, если вы не сможете навестить нас первого мая, пожалуйста, как можно скорее напишите об этом. Не получив от вас известий, мы будем ждать вашего прибытия, и Сарр за вами подъедет. Но я повторяюсь. В заключение, я буду рада встрече и с удовольствием послушаю ваши рассказы о жизни в Нью-Йорке.
С уважением,
(миссис) Дебора Порот.
P.S.: Иеремия – наш пророк, так что ваше имя кажется мне очень добрым знаком!
Фрайерс прочитал письмо в метро по дороге в Колумбийский университет вместе с остальной корреспонденцией. В тоне женщины было что-то очаровательное. Как будто он получил письмо и три необычайные фотографии от приятельницы из другой страны. Но когда Фрайерс начал изучать снимки, поворачивая их так и эдак под яркими лампами в вагоне, он почувствовал смутное беспокойство.
Фотографии были цветными, но, несмотря на это, смотрелись бы к месту в каком-нибудь позабытом альбоме из прошлого. На первой была грунтовая дорога в лесу; бледный зимний свет просачивался сквозь сосновые стволы и голые ветви дубов. На поляне слева стоял небольшой обитый белой вагонкой домик с открытым передним крыльцом почти вровень с дорогой. С одной стороны к нему прижимались бесформенные заросли колючего кустарника. На крыльце было только два узких деревянных стула, один из них пустовал, на втором сидела женщина в длинном черном платье. Ее темные волосы были собраны в узел на затылке, лицо скрывалось в тени. У нее на коленях лежало что-то маленькое и желтое, второй такой же предмет находился у ее ног. Приглядевшись к фотографии, Фрайерс догадался, что это котята. Женщина сидела выпрямившись и смотрела перед собой. От сцены веяло тишиной и неподвижностью, как от картин Эдварда Хоппера
[1].
За домом виднелся крошечный огороженный сад, хотя ни цветов, ни овощей не было заметно. Кажется, фотографию сделали зимним днем. Фрайерс надеялся, что теперь ферма выглядит позеленее. За деревьями он сумел разглядеть ровное поле, гладкую поверхность которого нарушали только кочки сорняков и разбросанные тут и там кусты ежевики. По краям рос густой лес из все тех же сосен и дубов.
На второй фотографии был виден другой край поля – сухой клочок красноватой земли и жнивья. На дальнем конце неясно поблескивал ручей. В центре изображения стоял худой бородатый мужчина, немного похожий на Линкольна. Он застыл с граблями в руках, в напряженной позе, как селянин на древней гравюре. У его ног свернулся толстый серый кот и недобро смотрел в камеру. Лицо мужчины над каймой темной бороды было чисто выбритым. Смотрелось это несовременно, но ему вполне подходило. Он был одет в черный жилет, штаны из домотканого полотна и несколько помятую белую рубашку без воротника. На глаз мужчине можно было дать около сорока. Его лицо было бледным и серьезным, но Фрайерсу показалось, что в уголках губ проглядывает улыбка – она, без сомнения, предназначалась тому, кто держал фотоаппарат.
Третья фотография была немного темнее остальных, как будто ее сняли в вечерних сумерках. На краю изображения виднелась задняя стена фермерского дома, а в центре – приземистое серое здание из шлакоблоков, чем-то напоминающее казарму. У него, судя по всему, было два входа: в стене с двух сторон виднелись двери со стеклянными вставками. У Фрайерса возникло подозрение, что когда-то это был курятник.
Из-за крыши выглядывала линия леса. Здание было повернуто задней стеной к деревьям, перед окнами раскинулась лужайка. Трава росла у самого порога, без всякого намека на тропинку, как будто до сих пор ни у кого не было нужды приближаться к дверям. Кладка на передней стене практически скрылась под густой порослью плюща, который уже захватил и оконные рамы. Окна были очень широкими и без занавесок, так что сквозь них можно было заглянуть в окна напротив, свет в которых заслоняли стволы громадных деревьев.
Даже находясь в переполненном вагоне метро, Фрайерс ощутил смутное беспокойство. Он все еще не мог определить, что именно его так тревожит. Но фотографии навевали чувство одиночества и казались напоминанием о более простой и здоровой жизни, удаленной от нынешней во времени и пространстве. Возможно, именно так выглядел быт первых поселенцев – и до сих выглядит глушь где-нибудь в штате Мэн. Трудно поверить, что фотографии были сделаны совсем недавно в Нью-Джерси, в каких-то пятидесяти милях от Нью-Йорка.
Месяц назад знания Фрайерса о Нью-Джерси ограничивались давней поездкой на рок-концерт в Медоулендс, куда его затащила жена, злополучным собеседованием в Ньюарке в голодные годы сразу после выпуска (на место учителя, ни много ни мало, «черного» английского для молодежи в бедном районе) и несколькими поездками в Вашингтон на скоростной электричке, в гости к знакомым Лоры. Весь штат представлялся ему одной огромной посеревшей от болотных испарений и грязного воздуха трущобой, населенной гангстерами и всяким отребьем. И где-то за ней оплотами света маячили монашеское уединение Принстона и тротуары Атлантик-Сити, в котором не было ровным счетом ничего, кроме лотков со сладостями, конференц-залов и казино. На восточной окраине штата, сразу через реку от Нью-Йорка, начиналась поросшая сосной болотистая пустошь с редкими нефтехранилищами и озерами, где до глубокой ночи тут и там горели неверные красноватые огоньки.
На деле все оказалось иначе. Вдохновившись фотографиями, Фрайерс за последние несколько недель многое прочитал о штате. Судя по всему, были там и по-настоящему дикие места, с оленями, лисами, гремучими змеями и даже медведями. Была там местность под названием Пайн-барренс, тысяча квадратных миль болот и заросших соснами песков, где можно проблуждать весь день и не встретить следов цивилизации. Книги рассказывали про закоулки, о которых посторонние люди никогда и не слышали, про крошечные деревеньки, совершенно отрезанные от остального штата; церковь да универсальный магазин с парой бензоколонок перед крыльцом – вот и все поселение. Заброшенные города и поселки с названиями вроде Свиная Лужа или Долгожданье, и города, где люди говорят на собственных диалектах. Некоторых даже не было на карте.
На западе простиралась долина реки Делавэр – Фрайерс как-то видел передачу о ней по телевизору. Там, в низине чуть выше по течению от Филадельфии, до сих пор можно было отыскать останки идолов, которым когда-то поклонялись индейцы. К северу от реки вздымалась гряда холмов Такисо, пронизанная сетью неисследованных пещер. Туристы находили там странные слова и символы на камнях, но никто не сумел разгадать их значение или определить, на каком языке они написаны.
Некоторые города по-прежнему оставались для Фрайерса только названиями: Вест-Портал, Уинтерман или Вайнлэнд, объявивший себя «ведьмовской столицей Америки». Другие обзаводились странными историями: в Монсоне произошла серия нераскрытых убийств, в Редклиффе находился «музей дьявола», а в Бадд-лэйке в сороковые годы по ночам иногда слышалось странное пение над озером. Десять лет спустя сообщения о пении неподалеку от доков появились в Джерси-Сити, а в Медоулендсе строители, копавшие котлован под стадион, по слухам, нашли какие-то каменные предметы, которые местные газеты тут же окрестили «древними церемониальными артефактами».
Кроме того, в штате имелись религиозные сообщества, настоящие заповедники невежества, если верить описаниям: бородатые мужчины, женщины в черных платьях, сдержанная неприязнь к посторонним… Трудно было поверить, что подобные места все еще существуют прямо под боком у одного из крупнейших городов мира.
Впрочем, Фрайерс начинал осознавать, что уединение отчасти определяется отношением к жизни. Мало кто заинтересуется случайным крошечным городком – разве что какой-нибудь журналист сочтет его достаточно экстравагантным для фотографии и небольшой заметки. Фрайерс вычитал, что в мае 1962 года «Таймс» отыскала одну такую религиозную общину рядом с Нью-Провиденсом. Она не была секретной, на нее просто не обращали внимания до тех пор, пока однажды утром жители Нью-Йорка не развернули очередной выпуск и не открыли для себя городишко, который выглядел примерно так же, как в 1800-е годы, во времена основания. Старые вероучения и традиции, особые школы – все это осталось неизменным. Все работы на ферме производились вручную, каждый вечер жители собирались на общее богослужение, женщины до сих пор носили длинные платья с высокими воротниками – и это едва ли в тридцати милях от Таймс-сквер.
Подобные поселения существовали на самом деле. Некоторые – местечки вроде Гармонии или Маунт Джордан, Сиона или Царфата, где по радио круглые сутки рассуждали о Библии, – когда-то даже окружали каменные стены. Как Гилеад, куда Фрайерс как раз направлялся.
Кенилворт, Уэстфилд, Данеллен, Мидлсекс – названия казались такими далекими от Нью-Джерси. Они как будто вышли прямиком из исторических романов Вальтера Скотта и вызывали в уме виды замков, высокогорных водопадов и равнин со стадами овец. Но и дорожные знаки, и книги, и газеты лгали. Все вокруг походило на бесконечный и безрадостный пригород, и пока автобус несся на запад, Фрайерс видел за окном только серое однообразие шоссе, на котором время от времени попадались заправки, закусочные и торговые центры, простирающиеся вдаль, как пустыни.
В автобусе было жарко, и от поездки начала болеть голова. Фрайерс чувствовал, как под саржевыми брюками у него потеют ноги. Устроившись поглубже на сидении, он сдвинул очки на лоб и потер глаза. Вид из окна его разочаровал, но округа выглядела куда лучше по сравнению с тем, что они уже проехали. Казалось, что на самой окраине города каждый клочок земли отдан автомобилям, и вдоль дороги тянулась нескончаемая вереница салонов и мастерских, где чинили глушители и карбюраторы, правили крылья и меняли шины, свечи зажигания и тормозные диски. Теперь вдалеке наконец стали появляться холмы и обширные участки зелени, хотя из-за близости загородных районов длинные отрезки шоссе оказывались в окружении строек и щитов с рекламой банков и парков развлечений. Автокинотеатры – столь же фантастические пережитки прошлого, как религиозные городки, – которые сами выглядели как громадные пустые щиты, зазывали плакатами ужастиков, «семейного» и эротического кино. Объявление возле гоночного трека гласило, что в следующую среду вход для дам бесплатный. В ларьках продавались гамбургеры, курица гриль, жареная рыба и картофель фри. Жаль, что автобус нигде не останавливался. Два часа назад, стоя на кухне в своей квартире, Фрайерс наскоро перекусил омлетом, но теперь снова почувствовал голод.
Со вздохом он вернулся к чтению. Он взял с собой картонную папку с копиями статей из журналов «Зрение и звук» и «Кинематографические тетради»; этого было вполне достаточно, чтобы протянуть еще одну неделю курса по кинематографии, который он читал в Новой школе
[2]. К счастью, ему не приходилось особенно стараться: нынешняя группа состояла по большей части из студентов по обмену из школы Парсонса, и им достаточно было дюжины старых фильмов, чтобы получить нужный объем английского.
В автобусе почти не было пассажиров, так что пара сидений рядом с Фрайерсом пустовала. Не нужно поддерживать сбивчивый разговор с каким-нибудь идиотом, который не сообразил взять с собой журнал. Вокруг него сидели обычные обитатели Джерси: неряшливо одетые мужчины и женщины с бессмысленными взглядами направлялись куда-то по своим загадочным воскресным делам. Впереди сидели двое подростков с рюкзаками и кепками на коленях; толстая женщина с такой же толстой дочерью, сжимающие в руках сумки с покупками; старик, который безостановочно болтал с водителем, и одинокая молодая женщина с бесстрастным лицом. Фрайерс решил, что она, скорее всего, едет на встречу с любовником или, может быть, возвращается домой после бурной ночи в городе. Сидящая сзади чернокожая женщина, которая безразлично глядела прямо перед собой, уже смотрелась неуместно. Здесь начиналась страна белых. На сидении перед Фрайерсом бледный рыжеволосый парень с военным вещмешком возился с радиоприемником – не чудовищем размером с чемодан, вроде тех, что таскают с собой черные подростки, или крошечным транзистором, какой был у самого Джереми, а с серой коробкой в надежном пластиковом корпусе, наверняка купленной в каком-нибудь гарнизонном магазине. Песня группы «Дэво» закончилась помехами, потом диктор объявил время: в мире поп-музыки двенадцать двадцать семь. Автобус проезжал очередную промзону с пустующими по выходным парковочными площадками: завод по сборке электроники, консервная фабрика и устрашающего вида предприятие под вывеской «Хемтекс». Небо на востоке было практически безоблачным, и автобус заливали солнечные лучи. Жарковато для мая. Возможно, дальше станет только хуже. В объявлении Поротов упоминалось электричество, но есть ли в доме кондиционер? Маловероятно. Фрайерс подумал, что ему наверняка полезно будет немного пропотеть. Расплавить лишние фунты.
Он почувствовал, что автобус слегка замедлился, и заметил вдалеке дорожный знак с названием «Сомервилль». Фрайерс припомнил карту. Они проехали уже половину штата.
Пейзаж постепенно менялся. Сначала это было заметно только по вывескам вдоль дороги: фермерские магазины с грудами брезентовых мешков с кормом и зерном возле крыльца; тракторный салон; спортивный магазин с рекламой оружия и патронов в витрине. Потом тут и там вдоль трассы начали появляться ухоженные хозяйства. Когда автобус проезжал мимо, фермерские дома в отдалении как будто медленно поворачивались, в то время как заборы и деревья у дороги неслись так быстро, что сливались в единое пятно. Земля здесь стала зеленее, асфальтовые поля и негостеприимная ржаво-красная почва остались на востоке. Фрайерс почувствовал неопределенное волнение. Электронная пастораль «Джетро Талла» в радиоприемнике на сидении впереди утонула в пронзительном скрежете и жужжании, и парень повернул ручку, чтобы найти другую станцию.
– Тогда Иеремия пошел из Иерусалима, – проговорил ведущий, – чтобы уйти в землю Вениаминову, скрываясь оттуда среди народа.
Они уезжали все дальше вглубь сельской местности.
Фрайерс никогда прежде не бывал за городом. Он вырос в Астории, в южном Куинсе, среди игровых площадок, пустырей и крошечных лужаек, где не было ни единого намека на природу, ничего, что пробудило бы в мальчишке исследователя. В этом районе юные скауты учились читать карты метрополитена, а из диких животных водились только голуби и серые белки.
Единственным свободным пространством кроме аэропорта Ла-Гуардия на севере был парк Флашинг-Медоус да россыпь громадных голых кладбищ, где покоилась бесчисленная родня Фрайерсов, Фрайрайхеров и Боденхаймов. В парке прошли две Всемирные выставки. Теперь он был одним сплошным газоном, но там осталось несколько павильонов, а северную часть занимал стадион имени Уильяма Ши. Мальчишкой Фрайерс много часов просиживал на любимом дереве возле одного из прудов и наблюдал, как в Ла-Гуардии садятся и взлетают самолеты. Они летали и ночью, каждые несколько минут, до раннего утра.
Летними ночами, стоя на крыше своей многоэтажки, Джереми мог посмотреть направо и разглядеть сияющий вдалеке мост Бронкс – Уайтстоун. Слева был мост Трайборо, за ним – огни Манхэттена. Всего в полутора милях возвышалась центральная электростанция, – чудовищное строение с пятью трубами, похожее на выброшенный на берег океанский лайнер, – и Джереми думал, что именно она производит электричество для всех этих огней. Самолеты были прекрасными, мигающими в темноте светлячками. Их шум мальчика не особенно беспокоил; он был фоном его детства. Манхэттен, куда Фрайерс переехал после колледжа, показался ему почти тихим.
Как ни странно, подобно многим детям Нью-Йорка, он вырос с мыслью, что больше всего любит природу. Сочетания вроде «темный лес», «девственный лес» или «необозримые просторы» заставляли его вздрагивать от восторга. Изображения ферм и гор в учебнике вызывали необъяснимую грусть. Его трогал даже плакат с буроватым медведем, призывающим беречь лес от огня. В шесть лет Джереми блуждал по парковке за домом и затаптывал окурки в полной уверенности, что помогает предотвращать лесные пожары. Потом, в средней школе – вместе с половиной класса – мечтал стать лесничим, когда вырастет. Воображал, что будет, как этакий безбородый молодой святой Франциск, целыми днями сидеть в некой уединенной башне, читать книги и время от времени поглядывать в бинокль, потом соскользнет по лестнице вниз, чтобы проведать медведей и покормить оленей.
Теперь, вполне вероятно, Фрайерсу предстояло познакомиться с этим самым диким миром, точнее, с его одомашненным родственником, и он уже не был так уверен в его достоинствах. Автобус свернул с шоссе еще в Сомервилле и уже несколько раз останавливался в небольших городках и возле автобусных станций. Проехали Кловер-Холл, Монтгомери или Раритен-Фоллз – оплоты тишины и скуки, где воскресным майским утром не встретить ни души. Лишь изредка кого-то из пассажиров дожидались высокие хмурые мужчины или женщины с суровыми глазами в грузовиках или пикапах. Здесь не было аптек и банков, жители как один спали по ночам и рано гасили свет в домах. Фрайерс предположил, что дети в таких городках строят дома на деревьях на заднем дворе и крепости в лесу, вступают в трудовые молодежные организации, копят деньги на первую винтовку и проводят вечера, катаясь туда-сюда по разбитым проселочным дорогам, куда фары светят.
Он попытался вообразить себе Гилеад, спрятанный где-то среди таких дорог, в еще менее обжитом закоулке в сердце лесов и болот. Но, в отличие от мест, которые автобус только что проехал, этот городок, должно быть, по-настоящему самодостаточный, замкнутый в самом себе, его обитатели с недоверием относятся к торговым центрам и не интересуются жизнью соседних поселений. Впервые Фрайерс сумел вообразить, как подобные места смогли сохраниться даже в таких быстро развивающихся регионах, как Хантердон. Они мало нуждаются во внешнем мире и практически ничего не могут предложить от себя. Посторонним людям там нечего делать, если только они, как Фрайерс, не отправляются туда с какой-то целью. Родившиеся в общине люди никогда ее не покидают, все их друзья и родственники всегда находятся рядом. И городок остается наглухо запечатанным, закрытым для пришельцев и – учитывая религиозные предпочтения его жителей – для новых веяний. Телевидение считается там орудием дьявола. Телефон тоже вполне может оказаться под запретом. Пороты, судя по всему, обходятся без него. Но даже будь у них телефон, какой от него прок, если звонить вне поселения некому? Какой толк в линиях связи, если ими никто не пользуется? Жители городка в них не нуждаются. Так что Гилеад и дальше продолжит жить отрезанным от мира и следовать собственной необычной дорогой; его и дальше просто будут упускать из виду, не обращать внимания до тех пор, пока с ходом времени – Фрайерс задумался, а возможно ли это вообще, – он не забудется вовсе.
– И ввел Я вас в землю плодоносную, – певучим голосом произнес диктор слова, заученные за многие годы повторения, – чтобы вы питались плодами ее и добром ее; а вы вошли и осквернили землю Мою, и достояние Мое сделали мерзостью.
Фрайерс в который раз подумал, не стоит ли ему пересесть. Юноша на сидении перед ним остекленевшим взглядом уставился на приемник. По просьбе Фрайерса он убавил звук, но голос проповедника все равно звучал как будто в полную силу. Ведущий библейской программы на радиостанции в Царфате явно был неравнодушен к Иеремии. Город находился многими милями восточнее, но назойливый голос казался неприятно близким, как будто чтец придвинул физиономию к самому лицу Фрайерса. Тот почти ощущал несвежее дыхание и капли слюны на коже. Фрайерс досыта наелся иеремиад, и от всех этих рыданий и «яростей гнева» у него начинала болеть голова. Тем не менее, он отчего-то не торопился просить юношу снова убавить звук. Возможно, это было чистым предубеждением, но Фрайерс считал, что в землях верующих лучше не высовываться. А в ритмичной речи было некое очарование, даже если смысл слов оставался загадкой; как в записи какой-нибудь речи Гитлера. Кроме того, Фрайерсу импонировал факт, что местные жители относятся к Иеремии с таким почтением. Прежде он не особенно размышлял о собственном имени.
Но миссис Порот тут же заметила совпадение имен. Фрайерс задумался, какими окажутся супруги и как они отнесутся к нему. Женщина, кажется, была рада компании.
Фрайерс сунул руку в карман пиджака, лежащего на соседнем сидении, и вытащил конверт с письмом и фотографиями. Поднял первое изображение к солнечному свету и вгляделся в лицо женщины. Трудно было сказать наверняка, – возможно, дело в его распаленном одиночеством воображении, – но она показалась Фрайерсу довольно симпатичной. Выглядит как будто моложе, чем на первый взгляд. Возможно, следовало называть ее просто Деборой.
А муж? Довольно мрачный на вид. С таким не слишком-то повеселишься. Но он, разумеется, по-прежнему оставался загадкой.
Фрайерс посмотрел на третью фотографию. Вполне вероятно, что в этом подновленном курятнике ему предстоит провести лето. Здание выглядело вполне жилым, но было в нем что-то, что с самого начала его обеспокоило.
Возможно, вездесущий плющ, или низкая крыша, или то, как невысоко нависает над дверьми край кровли. Или… Разумеется, все из-за окон. Те, что находились в задней части дома, были слишком большими, деревья стояли слишком близко, как будто угрожающе наступали на стены. Окна в передней части выходили на просторную лужайку, освещенную заходящим солнцем, но задние открывались в сумеречный мир перепутанных ветвей и неясных темных фигур. Фрайерсу подумалось, что под ними не стоит искать защиты.
Потом он гадал, откуда взялась эта мысль, с чего вдруг она пришла ему в голову. Но пока он сидел с фотографией в руках в автобусе, что вез его к этому самому месту, все вопросы отступили перед непоколебимой уверенностью: нельзя строить дом так близко к лесу.
Окрестности Флемингтона стали прибежищем охотников за скидками, беспокойным миром торговых центров и магазинов-салонов, но сам город наслаждался воскресной тишиной; впрочем, на парковках возле церквей на границе с деловым районом выстроились ряды автомобилей. Автобус остановился чуть дальше по улице, возле кондитерского и сувенирного магазина. В витрине здания из красного кирпича виднелись лотерейные билеты, ветер трепал объявления на доске возле двери. Несколько пассажиров, включая парня с радиоприемником, покинули автобус. Одинокая симпатичная девушка уже давно пропала где-то среди небольших городков вдоль дороги. Зашипели пневматические тормоза, и автобус продолжил путь мимо почтенных белых колонн «Юнион-отеля», мимо пекарни со странными звездчатыми хлебами в витрине, мимо бюро недвижимости со свернутыми козырьками над окнами и старого здания суда, где когда-то проходил процесс над убийцей Линдберга-младшего. В конце улицы находился офис местной ежедневной газеты, «Домашние известия округа Хантердон». Рядом тротуар затенял козырек над входом в похоронное бюро.
Автобус свернул с центральной улицы города на запад, где магазины и городские здания сменились симпатичными жилыми домами с покатыми крышами, резными ставнями и широкими ухоженными газонами; те в свою очередь уступили место свежевспаханным полям, пастбищам со стадами и редким клочкам леса. Потом автобус резко свернул на север, с главной дороги на более узкую, что вилась между высоких изгородей, как тропинка, которой, наверное, когда-то и была. Из тени деревьев вдоль нее выглядывали небольшие домики, в стороны сворачивали потайные переулочки, полностью скрытые листвой. Автобус свернул в один из них, и тут же с двух сторон его бока принялись царапать ветви. Переулок миновал строй тополей и потянулся вверх по пологому склону, где среди редких деревьев обильно росли ежевика и собачья мята. Затем показалось нечто вроде остатков древней стены: линия камней разбегалась в обе стороны от дороги и терялась среди деревьев. Когда автобус ее проехал, у Фрайерса возникло ощущение, будто он вторгся на чужую землю.
Дальше путь лежал сквозь аллею тополей и кленов, которые выглядели так, будто росли здесь многие века. За ними стоял ряд домов под темными крышами, три с одной стороны, четыре – с другой. Лишенные всяких декоративных элементов строения явно были старыми. Перед ними простирались опрятные лужайки, сзади выглядывали сады. Сразу за домами дорога внезапно расширилась и уперлась в другую, перпендикулярную, как верхняя черта буквы Т. На перекресток смотрело обширное белое здание с просторным передним крыльцом и почтовой вывеской перед дверью. Сразу за ним возвышалась ржаво-красная колонна силосной башни, судя по всему, пристроенной к задней стене, и черная двускатная крыша амбара со скрученным от старости гонтом.
Автобус замедлился перед перекрестком, затем шумно подкатил к зданию. Фрайерс увидел три старомодные бензоколонки, а сбоку, перед гаражом по соседству с амбаром – небольшую погрузочную зону с широкой рампой. Возле одной из дверей стоял пыльный маленький трактор и телега, доверху нагруженная мешками с зерном; впереди, возле бензоколонок – пустой пикап. Другой притулился в тени амбара. Судя по виду, обоим автомобилям – и еще одному, который Фрайерс заметил на улице чуть раньше, – исполнился не один десяток лет. Все они были темными, без всяких украшений или хромированных деталей.
Улица пустовала. На крыльце стояла одинокая деревянная скамья с прямой спинкой. Дверь в здание была заперта, окна закрыты ставнями. Все вокруг казалось заброшенной киношной декорацией. На здании не было вывески, на улице – дорожных знаков, а перед поселением – щита с названием города. Но даже до того, как водитель автобуса обернулся и выкрикнул его имя, Фрайерс знал, что добрался до Гилеада.
Автобус оставил его в одиночестве перед магазином, с пиджаком и конвертом вырезок в руках. Как и предупреждала в письме Дебора Порот, его никто не встретил, и, оглядевшись, Фрайерс почувствовал себя покинутым. Напротив, за колоннадой громадных дубов стояло здание, которое он посчитал школой: прямоугольное строение из красного кирпича с безрадостно-коричневой игровой площадкой и парой печальных качелей перед входом. На противоположном углу на небольшом возвышении находилось маленькое кладбище, старое, но явно ухоженное, хотя тут и там памятники стояли немного косо, как деревья после грозы.
Шум автобусного двигателя затих за поворотом дороги, и воцарилась тишина, которую нарушали только жужжание насекомых да редкие крики птиц.
Фрайерс не ожидал, что городок окажется таким маленьким. Он надеялся, что здесь будет хоть какое-то центральное пространство, где встречаются жители. Но кроме школы за деревьями, поблизости не оказалось никаких других общественных строений. Не было даже здания фермерского собрания или объединения ветеранов.
Больше всего его поразило отсутствие церкви. Со своего места Фрайерс видел только чистенькие дома по обеим сторонам дороги, дубы и клены. Свежая листва деревьев казалась прохладной по сравнению с раскаленным голубым небом, верхушки деревьев уходили вдаль, к череде невысоких зеленых холмов. Нигде не было заметно ни золотого креста, ни тонкого белого шпиля. Возможно, службы проводились в какой-нибудь неприметной молельне, скрытой за поворотом дороги.
Фрайерс со вздохом повернулся к обитому вагонкой белому зданию; видимо, это тот самый кооперативный магазин, упомянутый в письме, хотя казалось странным, что в его окнах нет ни одного рекламного плаката или объявления. Фрайерс поднялся на крыльцо, жалея, что поблизости не видно уборной. Скамейка оказалась неудобной на вид и на поверку. Устроившись на сидении, Фрайерс обнаружил над собой ряд зловещего вида крюков, торчащих из балки навеса. Должно быть, здесь жители города вешали грешников. Фрайерс рассеянно подумал, какие грехи лежат у него на душе.
Несколько минут он сидел, наслаждаясь покоем. Если на ферме будет так же тихо, как в городке, ему там понравится. Как знать, даже от скуки может быть польза. «Однообразие как средство терапии: Польза безделья. Время как способ…» Его уже начала одолевать сонливость. Многочасовая поездка на автобусе, а теперь еще жара и одиночество – все это выматывало.
Мочевой пузырь Фрайерса был переполнен, но вряд ли где-то поблизости найдется туалет. Разумеется, он не сообразил сходить в треклятом автобусе. Ряд дубов перед школьной площадкой напротив отбрасывал причудливую тень на дорогу. Но там он будет слишком заметен. У дальнего поворота улицы белели на ярком солнце каменные надгробия на кладбище; за ними виднелась уединенная рощица. Самое подходящее место. Кроме того, на кладбище могут быть интересные памятники; надо бы как-нибудь собраться снять с них копии. По крайней мере, это поможет как-то убить время.
Фрайерс спустился с крыльца и перешел улицу. Взбираясь на холм, он почувствовал беспокойство. Что, если местным жителям не нравится, когда приезжие топчутся над головами их прапрадедов? Хотя, куда там. Наоборот, здешние обитатели наверняка гордятся тем, как далеко в прошлое уходят их корни.
Вот, например. Фрайерс сверху вниз поглядел на небольшой белый камень, почти стертый от старости. Эфраим Лундт, скончался в 1887 году, на 63-м году жизни. Не так давно, как он ожидал. Видимо, не стоило судить о возрасте надгробия по его состоянию; светлые камни снашиваются быстрее.
Рядом Фрайерс заметил памятник постарше, который выглядел лучше. Иоганн Стуртевант, призван Творцом в 1833-м, на пятьдесят первом году. Его преданная жена Кора присоединилась к нему в Раю в 1870-м, на семьдесят восьмом году. Прожить сорок лет вдовой, да еще в таком месте!
Чуть дальше виднелась небольшая ивовая роща, а за ней – неряшливая живая изгородь. Подойдя к ним, Фрайерс расстегнул ширинку и выпустил на корни дерева желтую брызгучую струю. Вокруг закружились потревоженные насекомые. Справа Джереми заметил надгробия – Бакхолтер, Стадемайр, ван Миер… – которые собрались рядом, как зрители; но здесь никто не мог его увидеть, разве что призраки умерших, а они наверняка смотрели на него с сочувствием. Возможно, даже с завистью. Как давно его избалованного городской жизнью члена не касался солнечный свет? Да, это местечко должно благотворно действовать на здоровье! Фрайерс застегнулся и, не имея нужды сливать за собой воду, вернулся к могилам.
Он медленно побрел между рядами памятников, время от времени останавливаясь и читая надписи на камнях постарше. От тишины и ощущения физического и душевного покоя снова потянуло в сон. На многих надгробиях были изображены лица – ангельские головки или черепа. На некоторых камнях поновее, вроде того, что он только что прошел, красовались плакучие ивы. Были на кладбище и надгробия поменьше, для детей. Представляя себе крошечные деревянные гробики, Фрайерс попытался вообразить, что чувствовали родители во времена, когда половина населения умирала в детстве. Может быть, они не особенно-то и горевали.
Часто у семейных пар было общее надгробие, но нередко камней было два, один – для мужа, другой – для жены. Как будто они при жизни спали в разных постелях и не видели смысла что-то менять после смерти. Вот могилы ван Миеров, Рахили и Яна, два камня рядом, как изголовья кроватей. У нее:
1845–1912.
Где я теперь,
Там будете и вы.
Этакое жизнерадостное напоминание. У муженька:
1826–1906.
Напомню: краток путь земной,
Скоро пойдете вслед за мной.
Не то, о чем сейчас хотелось размышлять. Может, попозже. Фрайерс пошел дальше, стирая пот с шеи. Может, он так устал от солнца. Между надгробий порхали бабочки, в высокой траве у подножия холма возились пчелы. Он снова посмотрел на магазин напротив. Дверь по-прежнему оставалась закрытой. Никто так и не появился.
Почти в самом конце ряда Фрайерс нагнулся и попытался разобрать очередную надпись. Сланцевая плита осы́палась и стала почти нечитаемой. Выпрямляться было слишком утомительно. Фрайерс бросил пиджак и конверт, тяжело уселся на землю и вытянул ноги; ботинки оказались в тени соседнего надгробия. Оно было самым крупным в ряду: темная квадратная колонна с неровной покатой вершиной, явно высеченной так нарочно, как будто памятник изображал обломленный шпиль. Фрайерс вытянул шею, чтобы прочитать надпись. Под этим надгробием покоилась целая семья. Возможно, из соображений экономии: можно оставлять немного свободного места после имен и добавлять даты смерти одну за другой по мере того, как люди умирали.
Супруги умерли в один год. Что поделать, иногда такое случается от тоски. Был ли подобный исход счастливее или только еще печальнее?
Исайя Троэт, 1839 –1877
Ханна Троэт, 1845 –1877
У Фрайерса отяжелели веки. Он откинулся на спину, лег головой на траву и, прищурившись, стал разбирать остальные имена.
Их дети:
Руфь, 1863 –1877
Тавита, 1865 –1877
Амос, 1866 –1877
Авессалом, 1868 –
Фамарь, 1871–1877
Лия, 1873 –1877
Товия, 1876 –1877
Странно. Они все умерли в тот год. Видимо, случилось какое-то несчастье. Чума, наводнение или голод.
Фрайерс закрыл глаза. Солнце грело веки, травинки касались щек. Несколько секунд ему виделись давно умершие люди со странно написанными именами.
Почти погрузившись в сон, он припомнил еще одну странность: рядом с именем одного из детей, Авессалома, не было даты смерти. Фрайерс принялся бесцельно гадать, что бы это значило. Может, Авессалом просто умер в тот же год, что родился?
«Бедный малыш», – подумал Фрайерс и уснул.
* * *
Порывы ветра несут над Гудзоном вонь нефти с берега Джерси. Нефть, что-то горелое – и неожиданный аромат далеких роз.
Никто ничего не замечает – никто, кроме полноватого человечка, который пристроился на краю скамейки и положил рядом старенький зонтик. Никто больше не смотрит. Никто не понимает. Никто не видит узоров на воде, не чувствует запаха гниения в аромате цветов, не слышит скрытных звуков, которые разносятся среди травы, когда стихает ветер.
Воздух вновь замирает. Крошечные зеленые мотыльки порхают среди травинок. Над мусором жадно жужжат шершни. Никто не догадывается, что происходит. Невидимая река катится мимо парка. Планета вращается, ни о чем не подозревая. Черная тень Старика протягивается все дальше от скамейки.
Спрятанный в ней от вечернего солнца младенец мирно спит. Его крошечное оливковое личико едва высовывается из плотного свертка одеял. Рядом, безвольно обмякнув, сидит женщина, вероятно, мать: голова свисает на грудь, запавшие глаза закрыты, тощие руки лежат по бокам, как у покойницы. На земле рядом с ней валяется смятый бумажный пакет, из которого торчит горлышко бутылки. Крышка давно укатилась в траву.
Кроме троих людей на скамейке, в парке никого нет. Двигаются только шершни возле мусорного бака – пара блестящих черно-желтых тел поднимается и ныряет в неустанном поиске пищи. Старик бесстрастно наблюдает, как одно из насекомых исчезает из виду за краем бака и жадно набрасывается на какую-то гниль внутри. Второй шершень принимается летать вокруг по все расширяющейся дуге и в конце концов долетает до скамьи и зависает над бумажным пакетом. За размытым пятном крыльев яростно содрогается полосатое тело. Приземлившись на бутылку, насекомое исчезает внутри.
Внезапно воздух меняется. Старик это чувствует. Прошептав второе из Семи имен, он обращает взгляд на реку, на далекий берег и темные холмы за ним. На горизонте появились странные облака. Вторая часть действа почти завершена. Старик замирает наготове, цепенеет в предвкушении. Еще секунда… еще одна секунда…
Крошечный зеленый мотылек пролетает мимо его лица и садится на тыльную сторону его ладони. Медленно раскрывает и закрывает крылья, раскрывает и закрывает… и наконец распахивает их и застывает. Все замирает.
Женщина на другом конце скамейки во сне запрокидывает голову, как будто подставляет горло под нож. На ее губах вздувается и лопается мельчайший пузырек слюны. Рот женщины раскрывается как роза.
Высоко в небе носится из стороны в сторону белая птица, потом с воплем ныряет в сторону Гудзона.
Теперь знаки повсюду вокруг Старика. Время пришло. Старик напевает под нос смертную песнь, Девять нот, и содрогается от восторга. Он ждал этого момента больше ста лет; предвкушал, планировал, готовился к тому, что предстоит совершить. Теперь время грядет, и он знает, что долгое приготовление не было напрасным.
Небо над парком все еще ослепительно голубое. Беспощадное солнце заливает землю. Металлически поблескивающий шершень отрывается от пиршества в мусорном баке, по спирали приближается к женщине и повисает в нескольких дюймах от ее распахнутого рта. Насекомое из бутылки подлетает к лицу младенца. Мать и дитя продолжают спать.
Старик молча их разглядывает, следит, как медленно вздымается и опускается грудь женщины, смотрит на ее впалые щеки и истерзанную плоть, на погруженного в сон младенца. Вот оно, человечество, во всей красе.
У Старика есть на него планы.
Наконец, после векового созерцания, он волен действовать. Наконец будущее прояснилось. Он слышал странные пронзительные крики кружащих в небе птиц. Читал древние слова, вырезанные на почерневших кирпичах города. Видел гниль на краешке нежного лепестка и темные очертания, скрытые в облаках. Прошлой ночью, отмечая рождение мая торжественным ритуалом на крыше своего дома, он видел серп луны со звездой между рогами. Больше предзнаменований не будет.
Смахнув мотылька с руки, Старик берет зонтик, поднимается со скамейки и вдавливает крошечное насекомое в землю. Младенец, больше не защищенный от солнечного света, ворочается, морщится и открывает глаза. Полосатое насекомое садится ему на щеку; второе заинтересованно жужжит возле отчаянно дергающегося века.
Спеленатый младенец напрасно пытается высвободить руки. Его ротик распахивается в вопле. Женщина ничего не слышит и продолжает спать.
Какие-то время Старик стоит и наблюдает. Затем с ледяной улыбкой направляется к городу.
* * *
Мир потемнел. Глубокий голос выкликал его имя. Фрайерс вздрогнул, проснулся, чувствуя недовольство и страх, и обнаружил, что на его лицо падает тень. В первую секунду он не мог понять, где находится. Над ним, заслоняя солнце, кто-то стоял.
– Джереми Фрайерс?
Фрайерс промямлил что-то в ответ.
– Меня зовут Сарр Порот. Моя машина тут, на дороге.
Мужчина казался таким же высоким, как соседнее надгробие. Из-за светящего сзади солнца его трудно было рассмотреть. Все еще чувствуя себя осовелым, Фрайерс поднялся на ноги и отряхнулся, подобрал пиджак и папку. Потом потер глаза под очками.
– Извините, кажется, поездка на автобусе меня вымотала.
Фрайерс почувствовал себя глупо и попытался собраться с мыслями. Следом за Поротом прошел вдоль рядов надгробий и спустился по склону к старому темно-зеленому пикапу у обочины дороги. Кооперативный магазин на другой стороне улицы теперь был открыт, на соседней парковке стояло несколько грузовиков и легковых автомобилей. Большая их часть выглядела старыми и темными, как и те, что он видел раньше. Как автомобили на старых фотографиях. Теперь на окнах кооперативного магазина не было ставней, возле распахнутой двери лежали груды товаров, и лысеющий мужчина в очках и с характерной окладистой бородой, но без усов выволакивал на крыльцо корзины с губками, топорищами, резиновыми сапогами и рабочими комбинезонами. Казалось, он собрался съезжать. Навес над крыльцом уже заполнился, с крюков, которые прежде показались Фрайерсу такими зловещими, свисали гирлянды бельевых веревок, блестящих садовых инструментов и керосиновых ламп. Коренастый механик возился под капотом автомобиля, припаркованного возле бензоколонок. До Фрайерса доносился ритмичный скрежет какого-то металлического инструмента; вдалеке рычал трактор. Звуки цивилизации. Следуя за Поротом к автомобилю, Фрайерс моргал на свету. После сна ноги еще не совсем слушались.
Сетчатый экран в дверном проеме магазина распахнулся настежь, и на крыльцо вышли два молодых человека – по виду братья, едва вышедшие из подросткового возраста, – с авоськами покупок. Парням явно было не больше девятнадцати, но оба, как и Порот, носили бороды без усов и были одеты в черные комбинезоны и белые рубашки без воротников, отчего казались почти стариками. Они оживленно о чем-то болтали, но умолкли, заметив спускающихся с кладбищенского холма мужчин. Шедший впереди Порот приветственно поднял руку, они помахали в ответ. Парень пониже изумленно посмотрел на Фрайерса, но тут же отвел взгляд и следом за братом спустился с крыльца и пошел к одному из автомобилей на стоянке. Странной, почти чужеземной казалась не столько даже их одежда, сколько манера двигаться: парни держались ближе друг к другу, а в их походке отсутствовала вызывающая развязность, характерная для многих городских мальчишек. Они забрались в кабину и в последний раз исподтишка оглянулись на Фрайерса. У того возникло подозрение, что ребята с удовольствием попялились бы еще, но это было бы проявлением неприличного любопытства. Такая сдержанность отчего-то вызывала тревогу. Фрайерс чувствовал то же, что, наверное, ощущали первые европейцы в Японии: местные жители принимали их вежливо и обходительно, но явно считали себя выше гостей.
Он пожалел, что надел саржевые брюки и «рабочую» синюю рубашку: здесь эта одежда выглядела по-идиотски, ребячески. Да еще это отвислое пузо… Настоящие сельские жители, судя по всему, носили такие вот однообразные и неудобные на вид черно-белые наряды, какие были на Пороте и двух парнях. Фрайерс подозревал, что под рубашкой широкая спина Порота такая же мускулистая, как у всех его знакомых, тратящих по шестьсот баксов в год на абонемент в фитнес-клубах или проводящих свободное время с гантелями в университетском тренажерном зале. Правда, приглядевшись, Фрайерс заметил, что сама рубашка вся в пятнах пота и в целом выглядит не слишком чистой. Неужели он в таком виде ходит в церковь?
Порот похлопал крыло старого зеленого пикапа, как будто тот был скотиной, и с сожалением произнес:
– Машинка, может, уже не такая бодрая, какой была. – Фрайерс ожидал, что он добавит что-нибудь еще, какое-нибудь заверение в безыскусных достоинствах автомобиля, но Порот забрался на водительское сиденье и дождался, когда Фрайерс сядет рядом.
Парни только что уехали со стоянки и скрылись за поворотом дороги, так что теперь самым громким звуком в окружающей тишине был размеренный металлический скрежет с противоположной стороны дороги, где механик возился с машиной. Мужчина уставился на какую-то невидимую им деталь под капотом, но, когда Порот завел двигатель своего пикапа, посмотрел в их сторону, без дружелюбия или интереса. Его борода выглядела неуместно рядом с засаленным комбинезоном: как будто библейский персонаж пытался сойти за современного человека.
То ли желая произвести впечатление, то ли просто торопясь вернуться домой, Порот вел быстро. Благодаря высоте автомобиля перед Фрайерсом открывался отличный обзор дороги. На каждой неровности оба подскакивали на пружинистых черных сиденьях, как ковбои на лошадях. Фрайерс несколько раз невольно клал руку на поцарапанный металл приборной панели. Он исподтишка поглядел на Порота. Кожа его спутника была удивительно светлой для человека, который проводил большую часть дня под открытым небом. По сравнению с темной бородой его лицо казалось еще бледнее. Из-за бороды и невероятных размеров Порота трудно было определить его возраст. Глядя на фотографию, Фрайерс решил, что хозяину фермы около сорока, но теперь начинал подозревать, что он по меньшей мере на десять лет моложе, может быть, даже его ровесник. Попробовал мысленно убрать бороду с подбородка спутника и укоротить длинные, явно остриженные дома волосы. Как выглядел бы Порот, живи он в городе? Фрайерс попытался вообразить своего спутника в костюме-тройке или в вагоне метро, с чемоданом под мышкой; или потягивающим пиво в ресторанчике возле Абингдонского парка… Нет, все не то. Порот никуда не вписывался. Он был слишком высоким, слишком широким в плечах, как будто специально созданным для работы на свежем воздухе. Черты его лица были слишком суровыми, лоб слишком выдавался вперед. Казалось, что в городе не может быть подобного человека.
Порот до сих пор не спросил у Фрайерса ничего о нем самом, о его интересах, впечатлениях – никакой болтовни, которую можно было бы завязать с воскресным гостем. Может, Фрайерс сделал что-то не так? Возможно, Пороту не понравилось, что он задремал на кладбище.
– Я умудрился уснуть на кладбище, в месте упокоения, так сказать, – сказал Фрайерс, перекрикивая шум двигателя. – Надеюсь, я не нарушил покой каких-нибудь ваших родственников.
Как ни странно, Порот ответил не сразу, а сначала как бы исподтишка глянул на Фрайерса.
– По правде говоря, – произнес он наконец, – тут практически все друг другу родственники. Мы все как одно племя. Сами понимаете, ограниченная территория, где живет несколько крупных семейств. Социологам здесь понравилось бы.
Порот говорил с ним как равный: один образованный человек обращался к другому. Фрайерсу тут же вспомнились слова в письме Деборы: Мы с мужем учились в колледже за пределами общины. Сарр определенно хотел об этом напомнить.
– Звучит несколько… кровосмесительно. – Фрайерс тут же пожалел о своих словах. – Я не хочу сказать, что вы здесь практикуете кровосмешение.
Порот пожал плечами.
– Не больше, чем в любом другом племени. В нашей общине довольно строгие порядки. Члены Братства живут не только в Гилеаде, так что мы не заключаем браки только между собой. Моя жена родом из Сидона, деревеньки в Пенсильвании, еще меньше нашей.
– Вы познакомились в колледже?
– Нет, мы впервые встретились за много лет до этого, на Кваринале – это что-то вроде фермерского фестиваля. Но после этого не виделись до самого колледжа. Я учился в Трентоне, Дебора провела два года в Пейдже. В библейском колледже. – Он помедлил. – Мы вернулись в Гилеад всего шесть-семь месяцев назад. Дебора все еще пытается вписаться в общину.
– А это так важно?
– Очень.
Фрайерс почувствовал возрастающий интерес.
– В таком случае, подозреваю, у нас с ней будет много общего.
Порот быстро глянул на него.
– В каком смысле?
– Мы оба приезжие.
Его собеседник какое-то время размышлял, нахмурившись.
– Пожалуй, да. В Гилеаде есть несколько влиятельных личностей, и некоторые до сих пор не вполне ее признали. Все это Деборе немного в новинку. Она пока даже не разобралась во всех семейных делах. Нужно запомнить много новых лиц. Имен. Связей.
– Да, многие из этих имен есть на надгробиях. Стуртеванты, ван Миеры…
– Вот именно. А еще Райды, Троэты, Бакхолтеры, несколько Вердоков…
– То надгробие, под которым я уснул, – припомнил Фрайерс. – Троэты.
– А, да, – Порот не отводил взгляд от дороги. – Дальняя ветвь семьи моей матери. Она тоже из Троэтов. Но этой ветви больше нет.
– Кажется, они все погибли одновременно.
Порот кивнул.
– Говорят, случился какой-то пожар. Пути Господни неисповедимы. – Он умолк, потом, как будто сообразив, что этого может быть недостаточно, добавил: – Пожары в деревнях всегда были серьезной опасностью. Правда, нынче и у нас люди живут примерно так же, как все остальные, и умирают от тех же болезней: сердечные приступы, рак; время от времени случается несчастный случай… Все как обычно. Разумеется, когда работаешь в полную силу, дышишь свежим воздухом и питаешься тем, что сам вырастил, можно прожить на несколько лет дольше.
– Ну что же, этим летом я тоже намерен хорошенько поработать, – заявил Фрайерс, откидываясь на спинку сидения. – Хотя моя работа по большей части умственная. Но даже ею заниматься тут как будто полезнее. – Он похлопал себя по животу. – Может, сумею сбросить несколько фунтов.
Впервые за время их разговора Порот улыбнулся.
– Должен предупредить: Дебора отлично готовит. Надеюсь, вы умеете противостоять плотским искушениям.
Фрайерс рассмеялся.
– Подозреваю, не лучше других. Знаете ведь, как лучше всего избавиться от искушений. – Он вновь рассмеялся и глянул на Порота, но тот больше не улыбался.
Они уже миновали ряд кирпичных домов. Все строения были замечательны только отсутствием на лужайках детских игрушек, полуразобранных автомобилей и дурацких украшений, какие Фрайерс видел рядом с другими загородными домами. Многие здания окружали грядки, на которых тут и там пробивались зеленые ростки. Дети работали в садах наравне со старшими. Когда машина проезжала мимо, они махали Пороту и с любопытством поглядывали на Фрайерса.
Один из домов только строился, и по лесам вокруг него сновали бородатые мужчины, как моряки на корабельных снастях. Они тоже махали с безразличными лицами.
– Смотрю, у вас нет запрета на работу по воскресеньям, – заметил Фрайерс.
– Даже наоборот. Мы верим, что труд благословен, и должно освящать им каждый день. «Ты будешь есть от трудов рук твоих: блажен ты, и благо тебе».
– Аминь, – по привычке откликнулся Фрайерс, хотя цитаты из Библии обычно вызывали у него скуку; как иноязычный текст, ставший бессмысленным из-за перевода. Но теперь он, по крайней мере, знал, отчего одежда Порота находится в таком состоянии: по всей видимости, каждое пятно пота было знаком отличия.
Они поднялись на небольшую возвышенность, и Пороту пришлось прибавить оборотов двигателя, чтобы не потерять скорость. На другой стороне дорога проходила мимо обширного красного фермерского дома с громадным амбаром, который казался пришпиленным к земле большой силосной башней. На склоне паслись коровы.
– Это хозяйство, судя по всему, процветает, – заметил Фрайерс.
– Молочная ферма Вердоков, – сказал Порот. – Тоже родня. Лиза Вердок – сестра моего отца.
Все коровы стояли головами в одну сторону, как будто молились. Несколько животных в стаде двигались как в замедленной съемке, но остальные оставались неподвижными, будто нарисованными на рекламном щите. Фрайерс уловил запах травы и навоза и глубоко вздохнул. Вроде как все это очень полезно.
– Они встают задом к ветру, – говорил между тем Порот, – так что, если все стадо смотрит на восток, как сейчас, – это к хорошей погоде. – Он кивнул на более внушительный дом в конце длинной аллеи, показавшийся следом за фермой: – Стуртеванты. Брат Иорам – достаточно влиятельный человек в нашей общине.
– У вашего отца тоже есть ферма поблизости?
– Нет, этой осенью будет десять лет, как он умер. И он никогда не был фермером. Он управлял кооперативным магазином. Как и его отец, и отец его отца. Теперь магазином управляют Стуртеванты, брат Берт и сестра Амелия. Мать Берта из Стадемайров, так что он, получается… двоюродный или троюродный брат, – Сарр ухмыльнулся. – Как видите, семейные связи становятся все сложнее.
– Думаю, я стану считать всех здесь одной большой счастливой семьей.
Порот как будто на какое-то время задумался.
– Да, – наконец откликнулся он. – Да. Счастливой, – и кивнул, скорее собственным мыслям, чем собеседнику.
Фрайерс смотрел на проплывающие мимо виды, темные поля, простеганные рядами ранней кукурузы. Значит, Порот вернулся к земле после того, как несколько поколений его семьи прожили в городе. В каком-то смысле он был таким же профаном в фермерстве, как сам Фрайерс. Отчего-то эта мысль утешала.
Они свернули вправо и стали спускаться по чуть более крутому склону. У основания холма Порот резко свернул влево, на тенистую дорогу, вдоль которой бежал наполовину скрытый за деревьями быстрый поток. Через открытое окно Фрайерс слышал постоянный шум: вода катилась по камням, как будто напевая себе под нос.
– Ручей Уасакиг, – сказал Порот, повышая голос. – Его протока проходит возле границы нашего участка.
Они ехали вдоль ручья, мимо взъерошенных фруктовых садов, полей и редких, древних на вид фермерских домов – в такие зимними ночами стучатся продрогшие путники, а внутри в очаге горит огонь. Все это выглядело сценой прямиком из какой-то из его детских книг.
– Надо же, – сказал Фрайерс, – как будто мы в тысяче миль от Нью-Йорка.
Порот посмотрел на него с любопытством.
– Это приятное ощущение, или нет?
– Думаю… приятное, – Фрайерс улыбнулся. – Ближе к вечеру станет понятнее.
Дальше дорога шла сквозь рощу буков и тополей. По крыше автомобиля застучали ветки, по лобовому стеклу зашлепали листья. Фрайерс отодвинулся от окна и мелькающей рядом растительности.
– Как по мне, – неожиданно заявил Порот, – так тысяча миль – это как раз сколько нужно, – судя по всему, он хотел высказаться. – Было бы две тысячи – я бы только обрадовался.
– Вот как? – Фрайерс все еще смотрел на мелькающие ветви. – Как я понимаю, вы не собираетесь на Манхэттен.
– Не собираюсь. Впервые я там побывал лет десять назад, и с тех пор ноги моей там не было.
О-хо-хо. Джереми на мгновение позабыл, где находится: среди деревенщины, пусть и более ухоженной ее разновидности. На выборах эти люди голосовали против городов и, вероятно, проповедовали против них.
– Кажется, та поездка вышла не слишком приятной.
– Запоминающейся – это уж точно. Может быть, я как-нибудь о ней расскажу.
Фрайерс задумался, подразумевал ли он: если вы останетесь на лето.
– И сколько вам тогда было?
– Дайте подумать. Мне тогда было… всего семнадцать.
Получается, Порот моложе него. В это трудно было поверить. Как и в то, что молодой человек со здоровым любопытством мог вырасти так близко от Нью-Йорка и ни разу не запрыгнуть в автобус и не скататься в город, чтобы поглядеть, каково оно там.
– Мир огромен, Сарр. Вам не кажется, что стоит присмотреться к нему еще раз?
Порот покачал головой.
– Я уже насмотрелся на мир, с меня достаточно. Прожил там семь лет. Сколько лет вы провели здесь?
– Ни одного, разумеется, – сказал Фрайерс. – Но это же совсем другое дело.
– Я бы поспорил, – ответил Порот. – Вы видели только одну сторону мира. Я видел обе. А теперь, как и положено, вернулся домой.