В ответ: «Карточку не намерен задерживать… Я так и не увидел просвета от своих страданий, и неужели ты намерена так подло меня мучить… Довольно! Довольно!»
Впрочем, вскоре они снова помирились и продолжили свою замечательную переписку.
Есенин, безбожно присочиняя, начнёт хвалиться ей своими скорыми публикациями, в то время как в действительности из месяца в месяц ни одно издание не проявляло ни малейшего интереса к его стихам. Наконец, опубликовали имена восьми победителей премии Надсона; Есенин три раза перечитал список — его там не было.
Об этом смолчал. Зато рассказал Мане, что читал свои стихи настоящему поэту Ивану Белоусову и тот якобы пообещал ему великую будущность.
(Белоусов в 1926-м оставил воспоминания, как всё было: «…скромный, белокурый мальчик, — до того робкий, что боялся присесть даже на край стула… я сказал поэту несколько сочувственных слов».)
В декабре 1913-го, в новом письме, за привычным уже подростковым нагнетанием вдруг раскрылось истинное его самоощущение: «Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать, но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хотя бы твоим другом… Сейчас я не знаю, куда преклонить голову; Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки».
Он был очень одинок! Почти весь минувший год ему не с кем было, кроме Маши и Гриши, поговорить — о себе, о стихах, о том, что творится, что, может быть, вызревает в его душе.
В 1914-м именно Бальзамовой Есенин вдруг напишет своими, осмысленными словами предельно точное и честное: «Таланта у меня нет, я только бегал за ним».
И ещё: «Моё я — это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже говорить, похоронил или продал свою душу чёрту, и всё за талант… Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек».
Больше ни одной женщине он не станет так раскрывать карты.
Со всеми скидками на юношескую раззадоренность мы видим именно то, что Есенину было ясно накануне зимы 1913/14 года и станет ещё более ясно в декабре 1925-го.
Быть может, это и не вполне правда — то, как он оценивал себя. Но мы же не о правде говорим, а о том, как человек себя видит.
Он видел — так.
* * *
Глядя на всё написанное Есениным в 1910–1913 годах, можно сказать лишь одно: молодой сочинитель не развивался вообще. Он последовательно, из года в год, писал плохие стихи, и не было ни малейшей надежды, что их автор станет поэтом.
Более того, чужие стихи, которые ему нравились, выдавали в молодом Есенине совершеннейшего неофита — перед нами дичок, «деревня».
Истинная «деревня» характеризуется вовсе не сочинением стихов про ромашки, лопухи и полынь. На первых этапах выходцы из сельских мест определяются по стремлению ко всему «красивому».
У восемнадцатилетнего Есенина это, например, фиалка: «И я, как страстная фиалка, / Хочу любить, любить весну» (финал его юношеского, 1913 года, стихотворения «Чары») или «Но измятая в книжке фиалка / Всё о счастье былом говорит» (из стихотворения той же поры «Ты ушла и ко мне не вернёшься…»).
Невольно задаёшься вопросом: откуда он взял эту фиалку — может, хотя бы у Игоря Северянина позаимствовал? Нет! Даже не у него.
Есенин пишет Грише Панфилову весной 1913-го: «Вот тебе стихотворение нашего современного поэта Корецкого, очень хорошее по мысли».
И далее цитирует: «Наклонившись над жалкой фиалкой, /Ты сегодня спросила меня: / „Отчего такой хмурой и жалкой / Она стала в сиянии дня?“ / О Дитя! Так и сердце поэта / Расцветает, где сумрак ночной, / Там, где много и красок, и света, / Бесполезно сиять красотой!»
И где он только раздобыл этого Корецкого! Это в России-то, где жили, и писали, и публиковались, и были широко известны Блок, и Белый, и Брюсов, и Бунин, и Сологуб!
Сколько бы потом он ни говорил, что наибольшее влияние на него уже в юности оказали Лермонтов и Кольцов, на самом деле безусловным и главным есенинским авторитетом той поры был Надсон, причём не только в поэтическом смысле.
Об этом он однажды написал Грише Панфилову: «Разумеется, я и имею симпатию к таковым людям, как, например, Белинский, Надсон, Гаршин и Златовратский… но [таких,] как Пушкин, Лермонтов, Кольцов и Некрасов, — я не признаю. Тебе, конечно, известны цинизм А. П., грубость и невежество М. Л., ложь и хитрость А. К., лицемерие, азарт и карты, и притеснение дворовых Н. Н. Гоголь — это настоящий апостол невежества…»
Есенин нарочито отдавал предпочтение тем, кто мучился, как ему казалось, больше, а жил честнее, чем общепризнанные классики.
Он, с его вегетарианством, неприятием, с весьма сомнительным меркантилизмом отца и революционными симпатиями, видел себя таким же — страдающим.
Проживший 37 лет, умерший в 1848 году от туберкулёза критик Белинский, «неистовый Виссарион», демократический кумир молодёжи той поры, максималист, по-своему жёсткий — к оппонентам и к тому, что ему казалось пошлостью. Увлечение Есенина Белинским будет недолгим. В тот момент, судя по всему, Сергей особенно ценил его гражданский темперамент и, может быть, известную безапелляционность, потому что Белинский на дух не переносил «романтических» эпигонов с их разного рода «фиалками».
Николай Николаевич Златовратский — выходец из духовного сословия, литератор прогрессивных взглядов, ученик Белинского и Добролюбова, народник; долгое время, как и Есенин, работал корректором, дорос до редактора, писал о разночинцах и крестьянском мире, следом ударился в толстовство. Писатель он был не самый сильный, но типаж для той поры характерный. Некоторая декларативность главных его сочинений, вроде романа «Устои», на тот момент Есенину была близка и понятна.
Великий писатель в этом списке один — Гаршин (поэт куда менее яркий): покончил жизнь самоубийством в 1888 году, в возрасте тридцати трёх лет, бросившись в пролёт лестницы. Современники воспринимали его как совесть своего поколения.
Наконец, Надсон — страдалец образцовый. Отец умер в приюте для душевнобольных, оставив без средств к существованию жену и двоих детей, в том числе двухлетнего Семёна. Мать ещё раз вышла замуж, но отчим оказался сумасшедшим в ещё более тяжёлой степени и во время очередного психического припадка повесился. Мать Надсона умерла, когда ему было девять лет. Отучившись, какое-то время он был на военной службе, вышел в отставку по болезни — туберкулёз; умер двадцати четырёх лет, в 1887 году.
Надсон — кажется, первый пример, когда вся читающая Россия влюбилась в сочинения литератора еврейского происхождения и болела его стихами несколько десятилетий кряду, а потом забыла, как и не было его.
Надсон — на самом деле поэт небезынтересный и, продлись его годы, имевший возможности к развитию, — научил десятки, если не сотни литераторов той поры, в их числе и Есенина, патетичной, непрестанной жалобе на жизнь как поэтическому приёму.
Марии Бальзамовой года два подряд пришлось иметь дело с есенинской, не по годам, тоской: словарь Надсона её корреспондент использовал не только в стихах, но и в письмах, где почти в каждом абзаце — «святые порывы», «излить все чувства», «и сам себя презираю», «без просвета от страданий». Надсон владел Есениным безраздельно.
Из положительного: стихи Надсона характеризовали автобиографичность, интимность, ощущение полного слияния лирического героя и автора; высокая доверительность по отношению к читателю, воспринимавшемуся в качестве ближайшего и верного собеседника; такие обращения к нему, как «милый» и «друг мой».
Стихи Блока, Брюсова, Маяковского или главных поэтических товарищей Есенина — Клюева и Мариенгофа — ничем подобным, как правило, не характеризовались: подобное поведение по-человечески не было им свойственно, а в поэтическом смысле не «шло». Зато Есенин сумел усвоить уроки Надсона, как никто иной.
Но это — позже; изначальное же влияние Надсона было для Есенина деструктивным.
Винить Есенина в той поэтической влюблённости не стоит: в 1880-е годы Надсоном зачитывался Чехов, в 1890-е его обожал Брюсов, позже ему подражал Вертинский, а Ленин, вообразите, учил его стихи наизусть.
Есенин же, как умел, перепевал его.
Вот Надсон: «Много он вынес могучей душою, / С детства привыкший бороться с судьбою, / Пусть же, зарытый землёй, / Он отдохнёт от забот и волненья — / Этот апостол труда и терпенья / Нашей отчизны родной».
А вот ранний Есенин: «В этой могиле под скромными ивами / Спит он, зарытый землёй, / С чистой душой, со святыми порывами, / С верой зари огневой»
[1].
Надсон: «Я плакал тяжкими слезами, — / Слезами грусти и любви, — / Да осияет свет лучами / Мир, утопающий в крови».
Есенин: «Я плакал на заре, когда померкли дали, / Когда стелила ночь росистую постель, / И с шёпотом волны рыданья замирали, / И где-то вдалеке им вторила свирель»
[2].
Ещё Надсон: «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый, / И я в раздумье роковом / Стою над свежею могилой: / Чего мне ждать, к чему мне жить, / К чему бороться и трудиться: — / Мне больше некого любить, / Мне больше некому молиться!»
И Есенин: «И надо мной звезда горит, / Но тускло светится в тумане, / И мне широкий путь лежит, / Но он заросший весь в бурьяне. / И мне весь свет улыбки шлёт, / Но только полные презренья, / И мне судьба привет несёт, /Но слёзы вместо утешенья»
[3].
Всего-то четыре года спустя, летом 1916-го, Есенин вдруг догадается, что эту безрадостную мелодию Надсона — «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый» — нужно петь с противоположным чувством, замирая от тишайшего счастья, и получится совершенно восхитительно:
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной…
Но до этого ещё предстояло додуматься.
* * *
Настоящее стихотворение у Есенина получится только в самом конце 1913 года.
В тот зимний день он начнёт выводить мелким бисерным почерком строчки — будто недавний слепой, с трудом прозревающий и еле разбирающий свет.
Слабой ниточкой, едва узнаваемую, уловит он свою мелодию: «Белая берёза… под моим окном… принакрылась снегом… точно серебром…»
Русская берёзка Есенина осенила.
Будто он действительно огляделся и сам себе сказал: да что ж это я всё про муки и унылые звуки, про холод могилы и про иссякшие силы. Вот же берёза стоит, родненькая. Про неё лучше напишу.
И написал:
…На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой…
И сам себе удивился: неужели можно вот так?
В первом номере детского журнала «Мирок» за 1914 год «Берёза» была опубликована — это дебют Сергея Есенина.
…Был Пастушок, а пришёл в журнал «Мирок».
(«Распечатался я во всю ивановскую», — безбожно хвалится он в письме Грише Панфилову, хотя ведь только одно стихотворение взяли пока, в детский журнальчик. 16 строчек, 15 копеек каждая — 2 рубля 40 копеек в итоге, цена хороших летних ботинок или одного сытного обеда в ресторане. Гонорар он отдал отцу — не без умысла, чтобы показать: видишь, а ты говорил — бесполезное дело.)
Как ни удивительно, но во всех издательствах, куда он до «Берёзы» носил стихи, сидели толковые редакторы: сотню раз Есенин предлагал к печати свои подражательные вирши — и ничего не брали. Но едва у него что-то получилось — и вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь: журнальный номер, ещё краской пахнет.
Любопытно, что Есенин тогда к фамилии своей относился с пренебрежением. Это потом он будет фамилией гордиться, а в 18 лет она не казалась ему благозвучной: все вечно переспрашивали: Как? Ещё раз, как? Осенин? Весенин? Осинин?
Может быть, тут ещё накладывали отпечаток трудные отношения со всеми остальными Есениными.
В те дни, когда у него первый раз взяли стихотворение в печать, Есенин всерьёз раздумывал, как ему подписаться: Метеор? Ористон? Аристон? (Последнее слово означало германский музыкальный ящик — «Aristonette».)
Так только лошадей стоило называть.
«Берёзу» Есенин подписал: Аристон.
Возможно, здесь ещё сыграло роль то, что любимый юным Есениным Гаршин подписал свою первую поэму: Агасфер.
Аристон, Агасфер…
Редактор этот претенциозный псевдоним поначалу снял: «Сергей, взгляните на собственные стихи: „И стоит берёза в сонной тишине“, — слышите, нет? Тишина! сонная! сельская! русская! А подпись: Аристон, ящик этот немецкий. Невозможно! Диссонанс!»
Но упрямый Есенин настоял на Аристоне.
Вскоре, однако, по настоянию редактора Есенин всё-таки одумается и при последующих публикациях начнёт подписываться собственным именем.
Редактор избавил Есенина от многих неприятностей и казусов.
Скоро начнётся огромная война с Германией, и неприязнь к немцам выльется в натуральные фобии; в этой ситуации подобный псевдоним был бы совсем некстати.
Или вообразите себе, как Есенин пришёл к Блоку (это вскоре случится):
— Здравствуйте, я из рязанской деревни, пишу стихи.
— Как вас зовут?
— Меня зовут Аристон. Вообще — Сергей. Но называйте меня Аристон, чтоб не путаться. Или Метеор, если так удобнее.
Только представьте себе реакцию Блока:
— Что ж, Метеор, входите. Или, если угодно, влетайте.
Жизнь Есенина окажется не столь длинна, чтобы ему пришлось хоронить друзей и близких.
* * *
Родители, жёны и дети, почти все друзья Есенина переживут.
Гриша будет одним из немногих, кого переживёт он.
С Панфиловым познакомились ещё в Спас-Клепиках, тот учился годом старше.
Отец Гриши, Андрей Фёдорович, как и отец Сергея, служил приказчиком — но у местного, спас-клепиковского купца.
Мать, Марфа Никитична, вспоминала: «Из школьных товарищей сына я особенно полюбила Серёжу Есенина. Может, потому что видела, как он тоскует по дому, по материнской ласке. Вот я и жалела его, как родного. В доме у нас всегда было полно молодёжи… Зимними вечерами засиживались они допоздна. Пели, играли, танцевали, а иногда сидели тихо, кто-либо читал, другие слушали…»
С тех пор как Сергей переехал в Москву, переписывались.
Гриша любил его по-настоящему, бережно — интересуясь его судьбой сильнее, чем своей. Есенин в переписке больше рассказывал, Панфилов больше расспрашивал.
Осенью 1913-го Есенин даже не предполагал, что у Панфилова обострение чахотки и жить ему осталось совсем чуть-чуть.
В январе 1914-го, судя по письмам, он уже всё знает и старается извиниться: «Дорогой Гриша, ты подумаешь, что я совсем забыл тебя, но напрасно. Ты не можешь себе представить, до чего сейчас возбуждена моя душа».
В следующем письме: «Последнее время я тоже свалился с ног». (У Есенина, если верить его утверждению, в те дни часто носом шла кровь.) Едва ли это «я тоже», направленное умирающему товарищу, свидетельствует об отсутствии чуткости и такта; скорее наоборот — он пытался, как умел, успокоить, отвлечь.
В феврале Панфилов позвал Есенина в гости — хотел проститься.
Есенин ответил: «…приехать не могу, есть дела важные…»
Пообещал прислать журнал со своими стихами.
Гриша умер 25 февраля 1914 года.
2 марта отец Гриши напишет Есенину, вспоминая совсем недавнее:
«Я прихожу в 6 часов вечера, первым его вопросом было: „А что, папа, от Серёжи письма нет?“ Я отвечаю — нет. „Жаль, говорит, что я от него ответа не дождусь. А журнал-то прислал?“ Я сказал — нет. „Скверно — повсюду неудача“…
Серёжа, он умер мучеником, до того болезнь иссушила его, что у него осталась одна кожа да кости; две недели лежал в постели и не поднимался, приходилось нам его, бедняжку, поднимать и кормить из чайной ложки…
По нескольку раз перечитывал твои письма и любовался твоим портретом».
Отец попросит Сергея прислать в память о сыне какие-то слова, быть может, эпитафию в стихах.
Есенин даст старое своё стихотворение: «Покойся с миром, друг наш милый, / И ожидай ты нас к себе»
[4].
Эти строчки и попадут на памятник Грише. Плохие, конечно, зато от товарища, каких свет ещё не видывал.
От дружбы своей с Есениным Панфилов, в отличие от многих последующих его приятелей и товарищей, точно ничего не имел и не искал.
Дождался первой публикации, проводил Серёжу от спас-клепиковских ворот и злых шуток про пастушка, от которого ждут стишка, до входа в настоящую литературу — и ушёл сам; только вот журнал не успел в руках подержать.
Без Гриши Есенину было бы намного сложнее.
Но всякая смерть помимо того, что она — боль, ещё и — наказ.
Смерть приказывает: иди.
Глава вторая
«Прозвенеть в лазури…»
1914–1916
В 1914 году — вдруг явится тот самый златоглавый отрок.
Необъяснимым образом возникнет словно бы ниоткуда.
Выяснится, что он, до «Берёзы» своей не написавший в буквальном смысле ни одной стоящей строки, откуда-то знал о своём неизбежном даре.
Не пустопорожние амбиции вели его, а неумолимая сила предназначения.
Откуда отцу было догадаться, что за всем этим беспутным поведением сына стоит не столько дурость, сколько то, чему сын противиться не мог.
Оттого всё происходящее с этим юношей выглядело столь странным, а то и пугающим: это были родовые схватки.
Чтобы написать всё то, что написал и чем славен на весь свет Сергей Есенин, ему понадобится 12 лет: с начала 1914 года до декабря 1925-го.
Во второй, февральской книжке журнала «Мирок» за 1914 год опубликованы очень скоро ставшее классическим детское стихотворение «Поёт зима, аукает…» (под названием «Воробышки») и стихотворение «Пороша»:
…Скачет конь, простору много.
Валит снег и стелет шаль.
Бесконечная дорога
Убегает лентой вдаль.
Второе — на мотив пушкинской «Зимней дороги»: «По дороге зимней, скучной / Тройка борзая бежит…» — но всё ведь не Надсон; да и получилось в итоге ещё одно замечательное стихотворение для детских и юношеских антологий.
В следующей, третьей книжке «Мирка» есенинский перевод из Тараса Шевченко (в 1914-м исполнилось 100 лет со дня его рождения, и Россия пышно отмечала юбилей одного из своих национальных поэтов). Стихотворение «Село» — единственный случай, когда Есенин выступает как переводчик. Собственно, переводить там почти нечего: на русском стихотворение практически идентично малороссийскому оригиналу. Сложно было «Цвітуть сади, біліють хати. / А на горі стоять палати» перевести как-нибудь иначе, кроме «Цветут сады, белеют хаты, / А на горе стоят палаты».
В четвёртом «Мирке» появляется стихотворение Есенина «Пасхальный благовест»: «Колокол дремавший / Разбудил поля…»
Восхитительной находкой Есенина стало постепенное полноценное и органичное вовлечение в поэтическую речь крестьянского бытового, песенного, обрядового лексикона и славянской мифологии, если не сказать космогонии.
В чём отличие Есенина от его предшественников?
Алексей Кольцов, происходивший из зажиточных мещан, долгое время работавший, как и отец Есенина, приказчиком, в большей степени обращён именно к русской песне. В этом смысле он являлся в самом лучшем смысле стилизатором, продолжая линию Нелединского-Мелецкого, Дельвига, Дмитриева, Фёдора Глинки и в конечном счёте Пушкина. Кольцов был родом из Воронежа, юность провёл, закупая с отцом скот у крестьян, а потому крестьянскую речь знал доподлинно — и за счёт этого добился удивительных поэтических результатов.
Характерно, что в юношеских письмах Есенина чаще всего упоминается именно Кольцов; следом по числу упоминаний идут Надсон и Лермонтов.
Другой крестьянский поэт, ярославского происхождения, тоже в своё время переехавший в Москву к отцу-лавочнику, — Иван Суриков — научил Есенина той самой удивительной и чистейшей бесхитростности; достаточно сказать, что «Белая берёза / Под моим окном…» написана в том же размере и могла бы продолжить классическое суриковское «Вот моя деревня; / Вот мой дом родной. / Вот качусь я в санках / По горе крутой…»
Суриков пошёл дальше Глинки и Кольцова — не только начав работать с классическим фольклором, но и создав жанр «городского романса»: сентиментальных историй о трудной доле простого человека. Являясь в этом смысле новатором, Суриков вместе с тем оставил за пределами своего творчества колоссальное мифопоэтическое народное наследие.
Явлению Клюева и Есенина в русской поэзии предшествовал необычайный успех поэтической книги сборника 1906 года «Ярь» Сергея Городецкого. Городецкий обратился к славянской мифологии, неожиданно для себя зачерпнув из самых глубин народной прапамяти. Собственно, к мифологии его поэзия имела отношение только в «музыкальном» смысле, но не в глубинном, природном: после своих поездок в псковские земли Городецкий что-то воспринял на слух, но едва ли глубоко осознал. Явление его было неожиданным, взлёт — стремительным, но краткосрочным, а слава — мимолётной, почти случайной.
Предчувствующая невиданные катаклизмы и катастрофы, зреющие внутри, Россия нуждалась не в стилизации, а в сокровенном слове, в ответе.
Многим тогда казалось, что явится из самых недр мужик и всё объяснит.
Таких мужиков будет несколько — от Григория Распутина до Клюева и Есенина.
«Пишу на своём, рязанском языке», — сообщит, знакомясь с Клюевым, юный Есенин, нарочито упрощая себя.
Он писал не на рязанском языке, а на русском народном.
Светская поэзия за 200 лет существования в России так и не смогла принять в себя крестьянскую речь полноправно, а не на правах гостьи, разодетой под румяную крестьяночку или просителя в лаптях.
Между прочим, городские жители в 1812 году составляли 4,5 процента от общего числа населения, в 1851-м — менее восьми, а в 1914 году — 15 процентов; по этому показателю Россия занимала одно из последних мест среди крупнейших и развитых государств.
Но литература по-прежнему создавалась для городского читателя и на «городском» языке. Нужно было это исправлять — читатели заждались гостя из родной стороны.
* * *
В автобиографиях Есенин считал необходимым упомянуть, что он прошёл вольнослушателем два курса обучения в Московском городском народном университете А. Л. Шанявского, в группе общественно-философских наук.
Университет не выдавал ни аттестатов, ни даже справок о прохождении обучения. Экзамены сдавать там тоже было необязательно. Строго говоря, образованием в полном смысле слова это считать нельзя.
Однако лекции там читала московская профессура высшего уровня.
Университет был в те годы знаменит; именно поэтому Есенин во всегда кратких и больше прокладывающих необходимую для него канву, чем реально повествующих о его жизни автобиографиях считал важным о нём упомянуть.
Есенин появился там то ли в конце 1913 года, то ли уже в 1914-м. Его конспектов не сохранилось; ни одного упоминания о том, какие именно лекции он посещал, тоже нет.
Скорее всего, Есенин слушал лекции Павла Сакулина по русской литературе середины XIX века и, возможно, курс Матвея Розанова по истории литературы эпохи Возрождения и западной литературы XIX века.
Кто только не заходил в университет Шанявского в качестве вольнослушателя!
Один из преподавателей, Александр Кизеветтер, вспоминал: «Я видел там сидящими рядом офицера Генерального штаба и вагоновожатого городского трамвая, университетского приват-доцента и приказчика от Мюра и Мерилиза, даму с пушистым боа на шее и монаха в затрапезной рясе». Товарищ Есенина по нелегальной работе Георгий Пылаев, он же Скакун, тоже там обучался.
К написанному выше добавим воспоминания учившегося вместе с Есениным поэта Дмитрия Семёновского: «Бывали тут два бурята с кирпичным румянцем узкоглазых плоских лиц. Появлялся длинноволосый человек в белом балахоне, с босыми ногами, красными от ходьбы по снегу».
Ну и наконец: «кукольно красивый», безупречно одетый молодой поэт и его подруга Анна. В марте 1914 года они начнут жить вместе.
Снимут квартирку. За жильё будет платить она.
Есенин все имеющиеся у него деньги тратил на книги и журналы.
* * *
Изряднова никогда не будет на него обижаться.
Для всех женщин Есенина — Зинаиды, Екатерины, Надежды, Айседоры, Галины, Софьи — будет характерно понимание того, с кем их связала судьба. Ни одна из них после его ухода не станет сводить с ним счёты, каждая к памяти о нём отнесётся бережно.
Но Анна Изряднова — случай какой-то совсем русский: тихий, безропотный и смиренный.
Скорее всего, Изряднова была его первой женщиной.
«Он был такой чистый, светлый, у него была такая нетронутая, хорошая душа — он весь светился» — таким она запомнит Сергея.
«Нетронутая, хорошая душа» — как бережно и точно подобраны слова.
Есенин не посвятит ей ни строчки, другим, к кому он в те же годы питал платонические чувства, стихи будут написаны: и Бальзамовой (совсем юношеские и неумелые), и Сардановской (уже классические).
Впрочем, у Есенина (это заметил ещё Мариенгоф) так будет случаться часто: для той, которая недосягаема, — музыка, а жена — ну что жена…
«Ко мне он очень привязался, читал стихи», — напишет Изряднова.
Кому же их ещё читать! Гриша умер, отец ничего не понимает, с Бальзамовой отношения, как с горки на тележке, Сардановская вдруг появится, напишет письмо, но потом исчезает на многие месяцы. Пробовал подарить стихи и свой портрет ещё одной константиновской знакомой, перебравшейся в Москву, — Лидии Мацкевич, приписав: «Мне хотелось бы хоть раз ещё повидаться… Одолела хандра», — но с ней ничего не получилось. Есть Скакун и Бегун, но, кажется, они не очень хорошо понимают поэзию. В московские литературные кружки пару раз попадал, однако происходившее там показалось скучным.
Никого ближе и важнее Анны у него весной 1914-го не было.
В апреле она забеременела, но ему ничего не сказала. Она хотела ребёнка, Есенин — даже думать об этом не мог.
В мае он оставил работу в типографии Сытина и уехал в Константиново.
Случилось несколько публикаций в маленьких московских журналах, но радость по этому поводу быстро перегорела; хотелось славы, а всё двигалось как-то слишком медленно.
Нужна была своя стая — или хотя бы один напарник в охоте.
После смерти Есенина ряд его московских знакомых напишут о том, как в 1914-м он читал свои стихи то здесь, то там и слушатели замирали от счастья; но все как один мемуаристы цитируют написанное куда позже: за прошедшие годы слова забылись, зато чувства можно подретушировать, сказав: я одним из первых слышал его «Гой ты, Русь моя родная…» и сразу всё понял…
Никаких прижизненных свидетельств о том, что Есенин в ту пору имел в Москве хотя бы минимальный успех, нет.
Что ему оставалось? Учиться было любопытно, но скучно. Большевистская работа? Слежку филёров за собой Есенин, кажется, стал замечать: они его постоянно теряли. Работу с «товарищами» он так или иначе продолжал. В мае стихотворение Есенина «Кузнец» опубликовала большевистская газета «Путь правды». В одном из писем он сетовал, что легкомысленное буйство восставших 1905 года «отдалило революцию на 20 лет» (ещё не знал, что Первая мировая ускорит все процессы). Однако постоянная подпольная работа всё-таки не отвечала его темпераменту и, главное, его планам.
В итоге Москва ничем не держала. Разве что Анна — но…
Родителям ничего о ней не сообщал — ни отцу, ни матери это бы не понравилось. Да и не любил он её.
* * *
Мать расспрашивала:
— Серёжа, ну ты скажи, как дальше будет, что с работой, что с учёбой, журналы твои — хорошо, но ведь на них не проживёшь.
Он отвечал смуро:
— Проживёшь.
Мать в который раз с удивлением разглядывала «Мирок»: вот ведь, неужели ж за буквы столбиком дают когда два рубля, а когда и пять. А в деревне любую песню бери и пой, никому платить не надо.
— Когда в Москву обратно? — спрашивала Татьяна Фёдоровна едва ли не каждый день.
— Когда-когда, да вот хоть сейчас.
На самом деле в Москву не хотел — делать там было нечего; зато явилась идея попасть в Крым: там море, туда приезжал Пушкин, в тех местах может случиться что-то такое, что позволит сочинить совсем новые стихи.
Есенин тогда ещё верил, что путешествия (как он сам бы сказал — скитания) могут быть полезны и важны ему как поэту.
В первых числах июля Есенин ненадолго заезжает в Москву.
— Здравствуй, Анна, а поехали в Крым?
— Как же я поеду? У нас денег нет.
Сама на четвёртом месяце, но всё ещё таится.
— Ничего, — отвечает Есенин, — раздобуду денег на месте, буду там публиковаться, дам литературный вечер, заработаю. Приедешь ко мне через две недели, пока договорись, чтоб тебя отпустили с работы.
16 июля на скором поезде Москва — Севастополь Есенин отправился в первое в своей жизни большое путешествие.
18 июля — прибыл.
Сначала, как бы то ни было, отписал отцу: «Дорогой папаша! Я в Севастополе. Дорога была чудная. Места прекрасны. Только солнце встаёт и садится здесь по-иному. Не могу понять, где наша сторона».
Это было ему важно — сразу определить, где Рязань.
«Сейчас пойду гулять к морю с 9 часов утра до 2-х часов дня, а потом еду в Ялту. Севастополь мне очень нравится, особенно у набережной, где памятник Нахимову».
Из Ялты — новое письмо: «Я расположился в Ялте как нельзя лучше. У окон моей комнаты расстилается море, а за воротами дома чудные и величественные горы. Житьё здесь славное и недорогое, а за работу примусь послезавтра».
Поселился Есенин по адресу: Массандровская улица, дом 34, квартира 4.
Через день после прибытия Есенина в Крым, 20 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года, Германия объявила войну России.
Поначалу влияние этого известия не было особо заметно; но спустя неделю по городу расползлись слухи, что на стороне Германии выступит Турция и атакует Крым, а турок поддержат крымские татары; к тому же в Крыму большое количество немецких колонистов — значит, возможны провокации. (Вскоре всех немецких мужчин призывного возраста с полуострова выселят.)
Есенин сообщает отцу: «…я готовлюсь ехать каждый день. Оставаться в Ялте опасно, все бегут. Вследствие объявленного военного положения в Севастополе тут жить нельзя. Я бы и сейчас уехал, да нельзя».
Дальше начинается чехарда с деньгами, впоследствии ставшая для Есенина характерной.
Отцу он пишет, что деньги у него есть: «Я только выручил себя на стихах в ялтинской газете. 30 копеек за строчку».
Дальше — пуще: «Недавно я выступал здесь на одном вечере. Читал свои стихи. Заработал 35 рублей».
Отец, наверное, даже порадовался: всё-таки сын становится на ноги, справляется сам — не совсем пропащий.
Но одновременно Сергей шлёт Изрядновой письма («грозные», по её характеристике): высылай денег, надо возвращаться домой — а в кармане ни копейки.
Речь о том, чтобы она приехала к нему, естественно, уже не идёт.
Ни в одной ялтинской и вообще крымской газете стихов Есенина обнаружено не было — про свои публикации он, судя по всему, выдумал; да и с чего бы местные газеты платили автору в два раза дороже, чем московские журналы?
О литературном вечере, в котором мог бы участвовать Есенин, тоже ни малейшей информации — ни афиши, ни упоминаний, ни одного свидетеля. Сложно к тому же вообразить благодетеля, решившего заплатить сразу 35 рублей молодому человеку, имеющему в своём поэтическом багаже всего пять опубликованных стихотворений.
Изряднова, сама сидевшая без рубля, не смогла помочь немедленно и решила обратиться к своему отцу, что было для неё, судя по всему, не самым простым решением: у неё всё-таки уже середина срока, живот заметен. — «…А на что деньги-то, дочка?»
Тем временем отчаявшийся Сергей пишет московским товарищам по сытинской типографии: беда, помогите вернуться в Москву.
Те, тоже сидевшие на мели, в итоге направились — вот незадача! — к Александру Никитичу Есенину, в его мясную лавку, куда не раз заходили в компании Сергея.
Александр Никитич вздохнул и сам послал сыну 25 рублей.
Отец Анны Изрядновой тоже помог.
Из Ялты Есенин на автомобиле добрался до Алушты, оттуда — на Симферополь. В Симферополе сел на поезд и через Джанкой поехал в Москву.
Путешествие получилось весьма нервное; но всё-таки вообразите себе: поразительные крымские красоты, впервые увиденное море, начало мировой войны, паника в городе, две недели в Ялте, затем поездка через весь Крым… Для любого поэта это впоследствии могло бы стать поводом к сочинению отличного стихотворения.
О Крыме есть стихи у Державина, Ивана Дмитриева, Фёдора Глинки, Петра Вяземского, Пушкина (множество!), Бенедиктова, Апухтина, Полонского, Случевского, Анненского, Алексея Константиновича Толстого, Тютчева, Фета, Брюсова, Бальмонта, Бунина, Городецкого, Лохвицкой, Рославлева, Чёрного, Хлебникова, Ахматовой, Цветаевой, Ходасевича, Волошина, Эренбурга, Набокова, Клычкова, Чулкова, Георгия Иванова, Асеева, Маяковского…
Есенин не напишет ни одной крымской строчки, в его стихах не появится ни малейшего намёка на то, что он видел море, Севастополь, Ялту, горы.
В середине августа вернулся в Москву.
В сентябре устраивается корректором в типографию торгового дома «Чернышов Д. и Кобельков Н». по адресу: Мясницкая, Банковский переулок, дом 10.
Карьера поэта по-прежнему была для него совершенно недосягаемой.
Теперь попасть на фронт ему стало куда проще.
* * *
В сентябре Изряднова, наконец, сообщает ему, что беременна и ничего уже не поделать.
Отношение Есенина — удивлённое и озадаченное: жениться он не собирается, родителям сказать опасается, но… всё это как-то иначе заставляет посмотреть на самого себя. Не просто поэт, а вот — и ребёнок у него. Для образа — хорошо. Только что теперь со всем этим делать?
Изряднова сообщает о случившемся и уже непоправимом своему отцу. Скандал несусветный.
Есенин у них даже не появляется — а зачем? Ответ держать он всё равно не в состоянии.
По возвращении селиться с ней он не стал.
Зато считает своим долгом написать Бальзамовой: «…я уже не мальчик, и условия, любовные и будничные, у меня другие» — и подробно расписывает ниже, не конкретизируя, насколько он подл и беспринципен.
Есенин снимает квартиру на двоих с товарищем по революционной деятельности — Георгием Пылаевым. За Набором и Скакуном возобновляется слежка.
Они вновь выполняют какие-то нехитрые поручения, участвуют в нелегальных собраниях.
На одно из собраний, нежданная, является полиция и арестовывает практически всех — 26 человек, — кроме Есенина: тот сообразил выскользнуть через чёрный ход и дальше ушёл от погони по крышам. Ловкий рязанский парень.
Но самое важное в его жизни происходит не на нелегальных собраниях и не на встречах с округлившейся Анной.
У девятнадцатилетнего Есенина постепенно складывается независимое мировоззрение, которое останется неизменным до самого финала его жизни.
Мировоззрение это благодаря скорому уже знакомству с Клюевым, Блоком, Ивановым-Разумником будет уточняться и дополняться, но меняться — уже нет.
Понимание этого мировоззрения делает логичными все последующие события в жизни Есенина. Отношение его к народу, к православию, к монархии, к революции и всем её последствиям не было, как порой кажется, проявлением своеобразного поэтического и душевного метания, но следовало своей логике.
Осознать её возможно в наилучшей степени не столько через жизненную канву, сколько через поэзию Есенина.
Осенью 1914-го, в самом начале войны, он пишет первое своё большое стихотворение или, как сам будет называть, «маленькую поэму» — «Марфа Посадница».
Впоследствии Есенин расскажет, что задумал «Марфу Посадницу» ещё в 16 лет.
К тому времени он написал не больше дюжины лирических, по-своему безупречных, но всё же бесхитростных стихотворений — а тут сразу такое; если и удивляться вертикальному взлёту Есенина, то именно здесь.
Марина Цветаева, ставшая свидетелем чтения Есениным «Марфы Посадницы», была поражена. «Корнями волос», напишет Цветаева, слушала она его. Это первое чувство останется с ней надолго: как этот молочный херувим может такое делать? кто его научил?
Марфа Посадница — исторический персонаж, вдова новгородского посадника Исаака Борецкого, выступившая в 1471 году против московского государя Ивана III.
Впрочем, конкретная историческая подоплёка, как и в других подобного толка вещах Есенина, не столь важна: ему важно сказать о своём, имена и реалии — лишь форма.
У Есенина Марфа раззадорена тем, что царь московский велел «выгомонить вольницы бражные загулы», то есть лишить новгородцев их природной свободы.
Царь в есенинской поэме общается с Антихристом, жалуясь: «Новгород мне вольный ног не лобызает!»
Сатана просит царёву душу в обмен на 400 лет сроку, после которого Новгород освободится. Царь продаёт душу, и Антихрист помогает задавить бунт Марфы Посадницы.
В Новгороде, хвалится московский государь жене, происходит «пир на красной браге».
В последней главке поэмы Есенин пророчествует: 400 лет миновало, пора будить Садко и Василия Буслаева, чтобы «заглушить удалью московский шум»; пришло время Новгороду и Киеву посбивать колокола в Москве:
…Пропоём мы Богу с ветрами тропарь,
Вспеним белую попончу,
Загудит наш с веча колокол как встарь,
Тут я, ребята, и покончу.
В разгар всемирной бойни большевики бросили призыв превратить империалистическую войну в гражданскую. Но эта установка едва ли не ранее была объявлена в «Марфе Посаднице», в то время, когда большинство российских литераторов испытывали необычайный патриотический подъём.
Иванов-Разумник только после большевистской революции вдруг догадается: пока «все наши большие поэты… восторженно воспевали внешнюю силу государственную», Есенин написал «первую революционную поэму» — «о внутренней силе народной».
Пафос есенинской поэмы — антимосковский, но, естественно, прорусский: Бог в народе, а царь — Антихристом куплен. Русь надо сделать той, которой и была она задумана: народной вольницей, послушной воле Господа, а не Антихриста.
Не менее характерна в этом смысле «маленькая поэма» «Ус», написанная следом, зимой 1914-го.
Василий Ус — казачий атаман и соратник Степана Разина, поднявшего бунт против Москвы. Ус был в каком-то смысле разинским предшественником — на Москву двинулся ещё до него, в 1666 году; шёл, правда, не военным походом, а с жалобными грамотами государю на беззаконие; но по дороге его казачки начали грабить помещичьи усадьбы… Поняв, что зарвался и рискует быть наказанным, Ус развернул своё удалое посольство и вернулся на Дон.
К Разину он присоединился в 1670-м, захватил совместно с ним несколько городов. В Астрахани Разин оставил его за старшего. Спустя год Ус умер от болезни.
В стихах Есенина повествовательная канва совсем иная.
Ус прощается с матерью, обещая ей:
«…Соберу я Дон, вскручу вихорь,
Полоню царя, сниму лихо»…
Под Калугой, вьюжной зимой, Ус погибает в бою с боярами.
Мать ждёт сына, вглядываясь в метель за окном, и вдруг понимает:
«…Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!»…
Берёт гребешок, выходит на порог и «чешет волосья младенцу Христу» — расчёсывает русскую метель, у которой глаза сына, после погибели обернувшегося Христом.