Весна, 1795
«Дома мистер Джефферсон был всегда очень спокоен. Очень редко его видели недовольным. Хотя иногда его раздражало, что дело не ладится, долго сердиться он был неспособен. Плантациями в основном руководили управляющие. У него работали плотники, кузнецы, бондари. Много времени он проводил в своём кабинете, читал книги, писал письма. Характер у него был ровный и приветливый, он любил держаться в тени. Ко всем окружающим он был добр необычайно. К нам, детям, относился с большой теплотой».
Из воспоминаний Мэдисона Хемингса, сына Салли Хемингс
МАЙ, 1795. МОНТИЧЕЛЛО
— Хотите, чтобы я с обоими детьми исчезла на время приезда гостей? — спросила Салли.
Фраза прозвучала наполовину вопросом, наполовину — утверждением, но Джефферсон пожелал услышать вопросительный знак в конце.
— Мэдисоны пробудут три-четыре дня, не больше. Мне бы хотелось, чтобы они имели возможность отдохнуть и расслабиться, чтобы детская беготня и крики не беспокоили их. Кто бы мог подумать, что закоренелый холостяк Джеймс Мэдисон в свои 43 года найдёт себе подругу по сердцу! Да ещё моложе себя на 17 лет. Может быть, сыграло свою роль то, что судьба обрушила ужасные удары на его невесту незадолго до их встречи. В 1792 году умер её отец, год спустя жёлтая лихорадка в Филадельфии унесла мужа и младшего сына. Молодая вдова, без средств, с двухлетним сыном на руках… Мэдисон явился в её жизни спасителем, тем самым рыцарем в сияющих доспехах. Думаю, именно это помогло ему преодолеть свою обычную застенчивость и сделать предложение.
— Хорошо, я на это время поселюсь с детьми у мамы Бетти. Дни уже тёплые, а ночью будем топить ваш подарок — железную печку, изобретённую мистером Франклином.
— Ты встречалась с мистером Мэдисоном, видела, что он так же расположен к чёрным, как и я. Но его молодая жена… Мы ничего не знаем о ней. Недавно один беглец из Франции, бывший священнослужитель, месье Талейран, посмел пройтись по улице Филадельфии с красивой мулаткой. Всё тамошнее общество подвергло его остракизму.
— А где же вы поселите их? Крышу над новой пристройкой не успеют доделать, а в южных комнатах ещё не вставлены окна.
— Наверное, прикажу поставить двуспальную кровать в большой спальне в мезонине. В крайнем случае уступлю им свою.
В день приезда гостей Джефферсон несколько раз в нетерпении выходил на крыльцо. Коляска всё не появлялась. Лишь под вечер он разглядел в сумерках на дороге две фигуры, поднимавшиеся в гору пешком.
— Провалились по колёсную втулку! — весело прокричал Мэдисон. — Наша богоспасаемая Виргиния побьёт все другие штаты по глубине дорожной грязи — может поглотить всадника вместе с конём.
Край дорожного платья Долли Мэдисон болтался на уровне щиколоток, но всё же красноватые пятна суглинка успели украсить его в нескольких местах. Она улыбнулась хозяину дома, обвела рукой розовеющее вечернее небо, цветущие кусты, посадки персиковых деревьев и сказала с завистливым восхищением:
— И всё это вы имеете каждый день для одного себя?
Джеймс Хемингс появился с фонарём в руке и светил гостям, пока они осторожно ступали по доскам, перекинутым через канаву на входе в дом.
— Я затеял гигантскую перестройку всего здания, — объяснял Джефферсон, то ли извиняясь, то ли делясь мечтами. — Не знаю, когда удастся закончить, но не могу отказать себе в удовольствии принимать друзей уже сейчас. Надеюсь, вы великодушно простите мне неизбежное неустройство. По крайней мере в отведённой вам комнате — полный порядок.
За ужином мужчины немедленно принялись обсуждать бурные политические события прошедшего года.
— Нет, даже на моей горе мне не удалось укрыться от потока злобных глупостей, текущего из нашей столицы, — возмущался Джефферсон. — Уже само введение налога на спиртное было нарушением конституции. Конечно, люди возмутились, конечно, стали устраивать собрания, обсуждать, как им одолеть нагрянувшую беду. В западных графствах для многих жителей гнать виски — единственный способ не впасть в нищету. И что же наши правители? Объявили это бунтом, послали целую армию на подавление. Армия явилась и не обнаружила восставших! А кто вёл карателей? Всё тот же, всё он! Какой злой дух перебросил нам в наказание этого человека с его малярийного острова?
— Вы знаете, конечно, что вскоре после вашего отъезда мистер Гамильтон тоже покинул свой пост в правительстве, — сказал Мэдисон. — Казначейство теперь возглавляет мистер Уолкотт.
— Да, пост покинул, но из политики не ушёл. Он воображает, что читатель не догадывается, кто скрывается за псевдонимом Камиллус, защищая в бесчисленных статьях условия мирного договора с Великобританией. Какое-то время я с уважением относился к Джону Джею. Но то, как он повёл себя в Лондоне, когда Вашингтон отправил его туда вести переговоры, непростительно! Вся страна возмущена условиями, на которые он согласился. В Делавэре споры идут только о том, сжигать ли изображения Джея или сжечь его самого. Оплачивать наши довоенные долги английским банкирам! За семь лет войны англичане нанесли такой урон американской торговле и промышленности — о каких долгах может идти речь?! Неужели конгресс утвердит этот договор?
— Дебаты в сенате достигли небывалого накала. Окончательное голосование может произойти в ближайшие недели.
— Мне запомнилось, — сказала Долли Мэдисон, — что в своих памфлетах Гамильтон (Камиллус) упоминает и ваше имя, мистер Джефферсон. Анализируя мотивы противников договора, он выдвигает такую версию: республиканцы просто стараются очернить федералиста Джона Джея, чтобы уменьшить его шансы на президентских выборах в следующем году и тем самым увеличить ваши шансы. Есть ли здесь зерно правды?
— Милая миссис Мэдисон, я сто раз заявлял публично и в частном общении, что не имею никаких амбиций в сфере общественной жизни. Всё тщетно — мне не хотят верить. С другой стороны, я не могу не думать о судьбе страны и о том, кто возглавит её после ухода Вашингтона с поста президента. Мистер Адамc явно примкнул к лагерю федералистов, так что его избрание обернётся катастрофой. И тут я попадаю в ловушку: ненавидя политическую жизнь, страшась и избегая её, я исподволь толкаю в это пекло дорогого мне человека — вашего мужа. Если бы он согласился выдвинуть свою кандидатуру, это было бы лучом надежды для всех честных республиканцев.
— Ну уж нет! — воскликнул Мэдисон. — 20 лет я подвизался на политическом поприще — с меня довольно. Уверен, что среди наших сторонников найдётся много достойных людей, которые были бы рады занять освобождающийся высокий пост. Например, что вы думаете о сенаторе Аароне Бёрре?
— Я слышал, что он показал себя очень способным адвокатом. В должности конгрессмена и сенатора демонстрировал вдумчивость и осмотрительность. Многие также считают его весьма образованным джентльменом.
— Сознаюсь, что я не могу судить о Бёрре беспристрастно. Ведь это он совершил переворот в моей судьбе — познакомил в прошлом году с Долли. Не исключаю, что я занимался политикой только потому, что просто не знал о других радостях в этой жизни. Но теперь…
Он сжал руку жены, нежно поднёс её к губам, поцеловал пальцы. В ответ она улыбнулась, погладила его по волосам, прижалась щекой к плечу.
— Как только кончится мой срок в палате представителей, мы уедем из Филадельфии в Монпелье и последуем вашему примеру: будем наслаждаться красотой Творения, сокровищами книжных знаний, дружбой соседей. Может быть, к тому времени дорогу между нашими имениями замостят булыжником и мы сможем навещать друг друга хоть каждую неделю. 30 миль легко можно покрыть за день по хорошей дороге.
Когда настало время отправляться на покой, снова появился Джеймс Хемингс с фонарём, повёл гостей к витой лесенке, ведущей на второй этаж. Мэдисон решительно начал подниматься за ним, но его жена в сомнении застыла перед открытой дверью, оглянулась на хозяина дома.
— Да, лестничная клетка получилась узковата, — сказал Джефферсон, виновато разводя руками. — Не знаю, как исправить этот просчёт.
Долли приподняла подол платья, вслепую нащупала ногой первую ступень, но на второй запнулась, пошатнулась и решительно сошла обратно.
— Увы, мистер Джефферсон, боюсь, что архитектор, проектируя это сооружение, забыл, что им придётся пользоваться не только джентльменам, но и дамам. Я не вижу другого выхода — должна попросить вас удалиться. Спокойной ночи. Ужин был бесподобный, вы не зря потратили деньги на обучение повара в Париже.
Смущённый Джефферсон снова развёл руками, поклонился, ушёл в свою спальню. Оставшись одна, Долли спокойно развязала кушак, расстегнула пуговицы платья, стянула его через голову и уверенно стала подниматься по узким ступеням, сияя белыми панталонами.
Утром следующего дня, после завтрака, была устроена прогулка по поместью. Джефферсон, преобразившись в рачительного фермера-земледельца, объяснял гостям научную систему севооборота, которую он собирался применять на своих полях.
— Сначала пшеница, за которой в том же году последует турнепс — он послужит кормом для овец. Далее — кукуруза и картофель вперемежку, а осенью — вика. Её можно будет пустить весной как кормовую добавку. Потом — горошек и рис. Рожь и клевер будем высевать по весне. Завершать цикл — гречихой. И через шесть лет всё начинать сначала. Посевы табака буду сокращать, он слишком быстро истощает почву.
— А для чего оставлены эти маленькие грядки? — спросила Долли.
— О, здесь вырастет всё то, что может привести в восторг парижского гурмана: шалфей, базилик, мята, чабрец, лаванда, укроп, розмарин. Та деревянная конструкция, похожая на дракона, — новый молотильный аппарат, сделанный по чертежам, присланным из Шотландии.
— Я помню, вы много лет пытались восстановить мельницу, разрушенную наводнением, — сказал Мэдисон. — Есть ли успех в этом начинании?
Сначала я надеялся, что удастся обойтись без строительства новой дамбы, просто проложив обводной канал. Работы начались в тот год, когда была подписана Декларация независимости. Но потом началась война, потом — моё губернаторство, потом — пять лет в Париже. Без хозяйского глаза подобные проекты почему-то начинают пробуксовывать. За 20 лет я угрохал на это дело тысячи и тысячи, а мельницы всё нет.
— Труба этого амбара дымит не хуже фабричных труб в Филадельфии, — сказала Долли. — Там устроена пекарня?
— Нет, это моя новая затея: мастерская по производству гвоздей. Хотите взглянуть?
Внутри амбара дюжина мальчишек в возрасте от десяти до шестнадцати лет сидела у верстаков, ловко орудуя молотками и напильниками. Рядом с каждым лежал пучок стальных прутьев различной толщины, которые предстояло превратить в гвозди. Чёрный управляющий подошёл к хозяину и, перекрикивая лязг инструментов, стал что-то объяснять, показывая расчёты на листе бумаги. Джефферсон кивал, вынимал готовые гвозди из ящиков, замерял длину, пробовал пальцем остроту.
Когда вышли на воздух, Долли раскрыла солнечный зонтик, спрятала лицо в его тени и спросила с чуть заметной иронией:
— Возможно, в полумраке я не могла рассмотреть хорошенько, но мне показалось, что примерно половина этих ребятишек белокожие.
— Да, это обычное явление на плантациях в южных штатах, — сказал Джефферсон. — Мы часто нанимаем белых мастеров — плотников, кузнецов, бондарей, каретников. Они живут здесь месяцами, иногда по году. Невозможно требовать от этих людей монашеского поведения. Их потомство увеличивает число невольников в хозяйстве плантатора, поэтому он не возражает против вольности нравов.
— Вашей мастерской может грозить опасная конкуренция, — заметил Мэдисон. — Я слышал, что в Англии изобрели машину, которая штампует металлические изделия самой различной формы. В том числе и гвозди. Причём производит их с огромной скоростью.
— Пока английские гвозди пересекут океан, они так вздорожают, что сравняются с нашими. Я уверен, что мастерская будет приносить постоянный доход. Если не удастся получать за них наличные, я всегда смогу выменивать за них нужные мне товары. Дочери и жёны невольников работают у меня в прядильне — это тоже может обернуться очень полезным начинанием. Мне представляется крайне важным обучать ремёслам подрастающие поколения чёрных. Только так мы можем приблизить исполнение мечты всех друзей свободы — отмену института рабовладения.
— Кроме полезных ремёсел их необходимо обучать умению обращаться с деньгами, — сказал Мэдисон. — Мы впитываем эти навыки с детства и воображаем, что одалживать и потом возвращать долг — это такая азбучная истина, которую нет необходимости кому-то внушать.
— Вы не поверите, но в моей расходной книге довольно много записей такого рода: «Вернул пять долларов Джеймсу Хемингсу»; «Одолжил три доллара у Бетти Хемингс». По рассеянности я иногда могу остаться без наличных в кармане и тогда одалживаю мелкие суммы у чёрных. Юпитеру я доверяю настолько, что посылаю его в поездки получать плату с моих арендаторов на западной границе штата.
На следующий день Мэдисону нужно было съездить в Шарлоттсвилл, заверить какие-то бумаги в суде графства Албемарл. Его фаэтон к тому времени уже был извлечён из дорожной ямы и теперь бодро катил своего владельца, спрятавшегося под парусиновой крышей от тёплого весеннего дождя.
Джефферсон пригласил Долли в свой кабинет — ему хотелось показать ей архитектурные эскизы будущего особняка.
— Перемены задуманы грандиозные, — говорил он. — Младшая дочь тоже не сегодня завтра выйдет замуж, у неё пойдут дети. Где размещать подрастающих внуков, если они все сразу захотят навестить любящего деда? Вместо восьми комнат в перестроенном доме будет 20. Восточный фасад украсят вот эти колонны. Второй этаж я увенчаю куполом, под которым разместится просторная бильярдная. Сейчас мы решаем, где изготавливать кирпичи: внизу у ручья или наверху, куда воду для замеса придётся поднимать в бочках. Старые кирпичи тоже пойдут в дело. Хотя оказалось, что их не так-то легко очищать от извёстки — она прилипла слишком прочно. Это показывает, что и первоначальную постройку мы возводили на совесть. 20 лет назад она даже выдержала землетрясение.
— И сколько же времени у вас уйдёт на все эти переделки? — спросила Долли.
— Боюсь, что несколько лет. Но знаете, моё воображение легко переносит меня в будущее. Новый дом ещё существует только на бумаге, а мне кажется, что я уже живу в нём. Покойная жена упрекала меня за это — и справедливо. Это ей приходилось защищать детей от реальных сквозняков, бороться с дымом из кухни, как-то добывать воду из пересыхающего колодца. Я же слишком легко прятался в своих мечтах о будущем благоденствии.
— Карандашный портрет на стене — это она?
— Да, но он сделан британским пленным офицером и слабо передаёт её очарование. О настоящем портрете я вёл переговоры с замечательным художником Чарлзом Пилом, он должен был приехать к нам после войны. К сожалению, Марта не дожила.
— Вы употребили выражение «жить мечтами». Я очень хорошо знаю, что это такое, потому что росла в общине квакеров. Мои родители жили представлениями о том, что все люди от природы добры, что злые поступки лишь результат невежества, незнания подлинной воли Господа нашего. Но при этом квакеры легко теряют свою доброту, когда сталкиваются с мечтами других людей, не похожих на них. Меня, например, изгнали из общины, когда я вышла замуж за Джеймса, то есть за чужака.
— И всё же следование идеалам — важнейший компас в выборе жизненного пути. Меня часто упрекают в том, что, преклоняясь перед идеалом свободы, я готов оправдывать все жестокости и зверства Французской революции. Я их отнюдь не оправдываю. Но я говорю, что злодеи вроде Дантона и Робеспьера потому и смогли захватить власть, что люди достойные служили идеалу свободы недостаточно самоотверженно. Этот идеал обладает огромной притягательной силой для простых людей — его нельзя уступать негодяям.
— Во Франции много ваших близких друзей погибло под ножом гильотины. Неужели это никак не поколебало вашу веру в liberte, egalite, fraternite? А сейчас пожар мятежа перекинулся на французские колонии в Вест-Индии. Я встречала беглецов с острова Сан-Доминго. Они рассказывают страшные истории о зверствах чёрных над белыми. Не ждёт ли нас такая же участь в Виргинии, если чёрные решатся на восстание?
— Ещё Монтень писал — цитирую неточно, по памяти: «Те, кто расшатывает государственный строй, первыми чаще всего и гибнут при его разрушении. Плоды смуты никогда не достаются тому, кто её вызвал». Но вот похоже, что американцы опровергли это правило: люди, взбунтовавшиеся против английской короны, не только не погибли, но сумели выстроить государство на более гуманных и просвещённых началах.
— Да, и даже способны давать приют другим бунтарям. Ну не парадокс ли это?! Ещё два года назад французский посланник, гражданин Жене, разъезжал по нашей стране, подстрекая американцев последовать примеру парижских толп. А сегодня он вынужден просить у Вашингтона политического убежища, потому что знает, что на родине его ждёт гильотина.
— Ход Французской революции разочаровал многих её сторонников. Я получаю из Парижа письма от Томаса Пейна, от Джеймса Монро. Они выражают сомнения в том, что Европа уже сегодня готова последовать примеру Франции и начать свергать троны. Но они, как и я, уверены в том, что процесс этот неизбежен и рано или поздно принципы свободы и равенства восторжествуют.
— То есть в строительстве государства вы готовы следовать тем же принципам, что и в строительстве — перестройке — дома. Не важно, сколько недель, месяцев, лет жильцам придётся жить без стен, без крыши над головой, без пола под ногами. Главное — не отступить от архитектурных идеалов, сочинённых гениальным Палладио два века назад. А в строительстве государства — сохранить идеалы Платона, Бэкона, Локка, Монтескье.
— Я слышу нотки сарказма в вашем голосе. Да, должен признать, что привычка уноситься помыслами и мечтами в будущее порой делает меня слепым и равнодушным к нуждам настоящего. Но должен предупредить, что вашему супругу это свойственно в той же мере. Сегодня он мечтает о том, чтобы уединиться с вами в Монпелье и отдаться радостям семейной жизни. Однако выбросить из головы мысли о судьбе страны в ближайшие десятилетия он не сможет. Боюсь, ваша пастораль продлится недолго.
— Вполне возможно, не спорю, — Долли улыбнулась, потом покачала головой и театрально вздохнула: — Но в чём я уверена, так это в том, что навязанная вами самому себе сельская идиллия в Монтичелло будет ещё более короткой.
Вечером Джефферсон уединился с вернувшимся из Шарлоттсвилла Мэдисоном в достроенном северном флигеле.
— Хотел бы обсудить с вами один деликатный вопрос. Вы знаете, что с Джоном Адамсом меня связывает долгая дружба. Политические разногласия охладили её, но мне очень тяжела мысль, что я могу утратить расположение этого достойнейшего человека. С другой стороны, ясно, что противоборство республиканцев с федералистами грозит столкнуть меня с ним лоб в лоб. Наши кандидатуры на пост президента, скорее всего, будут выдвинуты в следующем году.
— Да, боюсь, что это неизбежно. Но что можно предпринять в подобной ситуации?
— Я написал письмо Адамсу, но ещё не отправил. Хочу прочесть его вам и услышать ваше мнение.
— Я весь внимание.
Джефферсон достал исписанный лист бумаги, поднёс его поближе к огоньку свечи, начал читать:
«Я оставляю другим возвышенное удовольствие прорываться сквозь шторм. Меня больше устроит спокойный сон и тёплое ложе подо мной, общество добрых соседей, друзей и возделывателей земли, а не шпионов и психопатов. Амбиция управлять людьми чужда мне, поэтому я бескорыстно поздравлю любого, кому достанется такой удел. Если он достанется Вам, я от всей души буду желать, чтобы Вам удалось спасти нас от войны, которая разрушит нашу торговлю, кредит и сельское хозяйство. Если Вам удастся это, заслуженная слава будет целиком Вашей. От души желал бы Вашему правлению славы и счастья. На нашем жизненном пути случались эпизоды, которые могли бы отдалить нас друг от друга. Тем не менее я продолжаю высоко ценить те моменты, когда мы вместе боролись за нашу независимость, и храню в душе чувства уважения и привязанности к Вам».
Мэдисон долго молчал, сложив пальцы домиком, вглядываясь в лунный пейзаж за окном. Наконец заговорил, бережно подбирая слова, но с той убеждённостью, какая была свойственна его речам в ассамблее и конгрессе:
— Думаю, послать это письмо было бы большой ошибкой. Политика и эмоции — разные вещи и часто несовместимые. Вы уже несколько раз оказывались в ситуации, когда ваши частные письма просачивались в печать и били бумерангом по вам и по всем вашим сторонникам. Отправка такого письма в ситуации надвигающегося противоборства за президентское кресло может быть истолкована как жест дуэлянта, демонстративно стреляющего в воздух. Необходимость прятать свои чувства, даже самые искренние и возвышенные, — это жертва, которую государственный деятель должен приносить на алтарь своего служения стране. Да, это наша беда, наша болезнь, наше проклятие — но другого не дано. Я со всей серьёзностью призываю вас не отправлять это письмо.
Ночью сон долго не приходил к Джефферсону, а потом начал накатывать волнами, оставляя просветы, в которых мозг выбрасывал на экран памяти причудливые — искажённые — воспоминания. Вдруг всплыл амбар, переполненный подвыпившими избирателями в день его первых выборов в ассамблею, но кубок с пуншем ему протягивает не Бетти Уокер, а Анжелика Чёрч, одетая по последней парижской моде. Студенческие годы, Бафурст Скелтон накануне своей свадьбы, овеянный предвкушением жаркого и манящего таинства, держит в руках запылённый фолиант и отказывается показать его стоящей тут же Марте. Лицо Ричарда Косуэя, провожающего печальным взглядом жену, уводимую Джоном Трамбаллом по мосту через Сену.
Бетти, Марта, Абигайль, Мария, Анжелика — ведь они все предстали перед ним уже окутанные, озарённые чьей-то любовью. Не здесь ли кроется разгадка его увлечений? Не может ли оказаться, что женщина, освещенная чьей-то любовью, сама начинает лучиться в ответ? И именно это ответное излучение действует на него с такой безотказной силой?
Да, если бы жив был доктор Франклин, Джефферсон посоветовал бы ему оставить в покое электричество и заняться изучением таинственных лучей, протягивающихся между мужчинами и женщинами в самые неожиданные моменты. Ведь Долли Мэдисон никак нельзя назвать красавицей. Это лучи обожания, льющиеся на неё из глаз мужа, делают её столь волнующе привлекательной. Или всё же здесь играет роль та дерзость, с которой она смеет комментировать его поступки, вслушиваться в слова, бросать вызов?
На рассвете сон улетучился бесшумно, и Джефферсону не оставалось ничего другого, как встать, одеться, ополоснуть лицо водой из заготовленного тазика, выйти из дома. Ястреб, расставшись с мечтой о завтраке, тяжело взлетел с позолоченной солнцем верхушки дуба, исчез в море листвы. Ветки кустов сирени, пригнутые тяжёлой росой, касались песка лиловыми гроздьями.
Джефферсон бесцельно брёл мимо грядок розмарина.
Но, видимо, бесцельность была только кажущейся. Потому что он вскоре оказался около флигеля мамы Бетти.
И встретил Салли.
Она шла от колодца, изогнувшись в талии под тяжестью ведёрка с водой.
Увидев его, она замерла на секунду, потом поставила ведёрко на землю. Стояла в ожидании, уронив руки.
Какие — чьи — лучи текли к нему от неё? Неужели его собственные — пропитанные её юной прелестью, отражённые, усиленные на обратном пути к своему источнику?
Он подошёл, обнял её, стал целовать. В шею, в щёки, в мочку уха, в губы. Прижимая к себе, ловя ответные поцелуи. Бормоча: «Агарь, Агарь, Агарь…»
Вдруг её тело сжалось под его ладонями, застыло. Взгляд был устремлён в сторону главного дома.
Джефферсон оглянулся.
Долли Мэдисон шла по тропинке, неся на плече закрытый, ещё ненужный солнечный зонтик, глядя, жмурясь, на ослепительное облако. Увидела их, остановилась, склонила голову то ли в недоумении, то ли в испуге.
Салли высвободилась из объятий, взяла ведёрко, ушла во флигель.
Джефферсон стоял в растерянности, пытаясь понять — придумать, — какие слова могут изменить, загладить неловкость ситуации.
Но Долли Мэдисон опередила его.
Она решительно приблизилась к нему, положила ладонь на локоть. Заговорила без улыбки, но участливо, дружелюбно, убеждённо:
— Не говорите ничего. Я уже видела её вчера с сыном и всё поняла. Сын — вылитый вы, она — копия своей сестры, чей портрет висит у вас на стене. Я могу только пожелать вам счастья и много-много детей. Надеюсь, что нам предстоят ещё долгие годы дружбы, и я готова когда-нибудь выступить в роли крёстной матери для них. Для дочери квакеров они будут такими же людьми, как все остальные.
— То, что вы сказали… — начал Джефферсон. — Ваши слова сняли большой груз с моей души…
— Вы, конечно, догадываетесь, что сплетни о вашей личной жизни гуляют и по Филадельфии, и по Нью-Йорку. Но я клянусь вам, я хочу, чтобы вы знали: никогда ни одно слово, слетевшее с моего языка, не присоединится, не сольётся со злой молвой. Вам никогда не надо будет прятать от нас с Джеймсом ни вашу подругу, ни её детей.
Февраль, 1796
«Данный документ, составленный в Монтичелло, в графстве Албемарл штата Виргиния в пятый день февраля 1796 года, удостоверяет, что я, Томас Джефферсон, объявляю свободным Джеймса Хемингса, сына Бетти Хемингс, которому исполнилось 30 лет, и даю ему полную свободу распоряжаться собой на все будущие годы».
Апрель, 1796
«Атмосфера нашей политической жизни коренным образом изменилась, с тех пор как Вы уехали. Вместо благородной любви к свободе и республиканскому правлению, которая с триумфом пронесла нас через войну, сегодня возобладала проанглийская партия, пытающаяся возродить монархию и аристократию. Основная часть наших граждан остаётся, однако, преданной республиканским принципам; против нас исполнительная и судебная власть, две трети законодателей, все сотрудники правительственных учреждений и те, кто хотел бы занять эти посты; все робкие люди, которые предпочитают покой деспотизма бурлящему морю свободы; британские купцы и американцы, использующие британский капитал; спекулянты и владельцы банков и публичных фондов, созданных для распространения коррупции… Но мы победим, если только сумеем проснуться и порвать канаты лилипутов, которыми они связали американского гиганта, пока он спал».
Из письма Томаса Джефферсона другу в Италию
Лето, 1796
«В поместье мистера Джефферсона работают плотники, каменщики, кузнецы. Молодые и взрослые негритянки прядут ткани для одежды остальных. Он стимулирует их вознаграждениями и похвалами. В управлении хозяйством ему помогают две дочери, миссис Рэндольф и мисс Мария, — прелестные, скромные и дружелюбные женщины. Образование они получили во Франции. Мистер Рэндольф владеет изрядной плантацией неподалёку. Он часто проводит время с мистером Джефферсоном и относится к нему скорее как родной сын, чем зять. Мисс Мария живёт с отцом постоянно, но так как ей уже 17 и она очень хороша собой, она наверняка скоро обнаружит, что есть на свете обязанности даже более приятные, чем обязанности по отношению к отцу. Философский склад ума мистера Джефферсона, его любовь к наукам, превосходная библиотека и большой круг друзей помогут ему пережить эту утрату».
Из путевых заметок герцога Ларошфуко-Лианкура
Сентябрь, 1796
«Главным правилом в нашем поведении по отношению к другим странам должно быть одно: повсеместно расширять наши торговые отношения с ними и избегать всяких политических союзов. Там, где подобные союзы уже существуют, мы будем следовать им, но на этом следует подвести черту. В Европе существует множество противоречивых интересов, которые к нам не имеют никакого отношения. Она неизбежно будет находиться в состоянии внутреннего противоборства, и для нас было бы ошибкой дать ей вовлечь нас в свою вражду».
Из прощального обращения Вашингтона, подготовленного для него Гамильтоном
Март, 1797
«По всеобщему мнению, мистер Адамc является человеком неподкупной честности и широта его ума вполне соответствует посту президента, занятому им. Мы можем надеяться, что меры, принимаемые им, будут разумными, что он не примкнёт ни к какой партии и не позволит превратить себя в орудие какого-то человека или группы людей. На церемонии принятия присяги он произнёс речь, в которой объявил себя другом Франции и мира, сторонником республиканизма, врагом партийности и обещал не руководствоваться политическими пристрастиями при назначении на государственные должности. Как благородны такие чувства! Как достойны патриота!»
Из газеты «Аврора»
Часть четвёртая.
ЗА ЧЕРТОЙ ГОРИЗОНТА
ИЮНЬ, 1798. ФИЛАДЕЛЬФИЯ
До последнего предотъездного дня, до последнего момента Джефферсон не знал, решится ли он исполнить совсем нетрудное поручение младшей дочери. Полгода назад Мария вышла замуж за своего кузена Джека Эппса, молодые строили планы будущей жизни, выбирали место, где поселиться. Джефферсон подарил им 800 акров земли, 26 рабов, четвёрку лошадей с коляской, несколько коров, свиней, овец и делал всё возможное, чтобы им захотелось жить вблизи Монтичелло. Так неужели теперь трудно было исполнить просьбу новобрачной, содержавшуюся в последнем письме, — нанести визит миссис Абигайль Адамc и передать привет от неё и благодарность за тёплый приём в Лондоне десять лет назад? Писать напрямую жене президента Мария не решалась.
С супругами Адамc Джефферсон встречался в этом году редко и только на официальных приёмах. Отношения делались всё более натянутыми, а обстановка в конгрессе и столице менялась чуть ли не каждый день. Когда Джон Адамc объявил, что депеши из Парижа отданы на расшифровку, республиканцы были уверены, что это уловка, что правительство прячет сведения, рисующие французскую Директорию в благоприятном свете. Они выступали в конгрессе один за другим, требуя немедленного оглашения полученных известий.
И что же?
Когда депеши были расшифрованы и зачитаны, даже самые горячие сторонники Франции должны были умолкнуть в смущении и растерянности.
Оказалось, что ни Директория, ни министр иностранных дел Талейран не удостоили ни одного из трёх американских посланников личной встречей. Вместо этого к ним были направлены три мелких чиновника, обозначенных в депешах буквами X, Y, Z, передавшие предварительные требования Талейрана: взятка лично ему в 250 тысяч долларов и предоставление Франции займа в размере десяти миллионов. Без выполнения этих условий ни о каких переговорах не может быть и речи. Захваты же американских судов будут продолжаться с усиленной энергией.
Буря возмущения быстро перекинулась из зала конгресса на улицы Филадельфии, и очень скоро газеты федералистов разнесли её по всей стране.
«Ни пенса вымогателям-французам!»
«Все средства — на строительство флота!»
«К оружию!»
Трёхцветные кокарды исчезли со шляп, якобинские клубы закрывались, никто уже не смел распевать «Марсельезу». Раздавались призывы изгнать французских беглецов, число которых в Америке к тому времени достигало двадцати пяти тысяч. Подписка на газеты республиканцев стремительно падала, дом редактора «Авроры» кто-то пытался поджечь. Конгресс одну за другой принимал меры, направленные на подготовку к войне: союз с Францией, заключённый в 1778 году, аннулировать, торговлю приостановить, разрешить захват французских судов в американских водах, начать строительство боевых фрегатов, объявить призыв десяти тысяч ополченцев в армию, которая вскоре должна быть доведена до пятидесяти тысяч. Президент Адамc обратился к Вашингтону с просьбой возглавить армию, и тот согласился при условии, что ему будет дано право назначать офицерский состав, а в качестве заместителя иметь Александра Гамильтона.
В условиях этой воинственной лихорадки Джефферсон ощущал себя потерянным, отодвинутым на задний план, ненужным. Его отношения с президентом с самого начала подёрнулись ледком, когда тот, при вступлении в должность, предложил ему отправиться послом в Париж. Довольно странно было отправлять за три тысячи миль вице-президента, который — по конституции — должен был бы занять место главы государства в случае его внезапной смерти или другого несчастья. Джефферсон отказался.
Он не чувствовал себя вправе открыто высказываться против внешней политики правительства. Его правилом стало: не участвовать в газетной войне ни при каких обстоятельствах. На каждую ответную реплику ты всё равно получишь 20 новых нападок, считал он. Его молчание давало возможность памфлетистам противной стороны приписывать ему участие в профранцузских заговорах, обвинять его в атеизме, трусости, бездарности, коварстве, объявлять врагом Вашингтона и союза между штатами. Один конгрессмен на торжественном обеде, восхваляя президента Адамса, вспомнил библейского Самсона, поражавшего врагов ослиной челюстью, и поднял тост: «Да поразит наш президент тысячу французов челюстью Томаса Джефферсона!»
Свирепость политического противоборства стремительно теснила даже правила джентльменского поведения. Когда республиканец, представлявший в конгрессе штат Вермонт, сказал что-то такое, что не понравилось федералисту из штата Коннектикут, тот пересёк зал и плюнул в лицо обидчику. В другой раз между депутатами разгорелась настоящая драка, в ход пошли тяжёлая трость и каминные щипцы.
Джефферсон не верил во французские заговоры, не верил в возможность нападения Франции на Соединённые Штаты. Он надеялся, что мир в Европе наступит, когда Британия и её союзники будут разбиты доблестной армией республики, у которой появился молодой талантливый генерал Бонапарт. Каждое сообщение о его победах укрепляло эти надежды. В разговорах с парижским посланником вице-президент Джефферсон позволил себе высказать уверенность, что американский народ никогда не забудет о помощи, оказанной ему Францией в обретении свободы. Ведь президент избирается сроком всего на четыре года, и всё может измениться, когда к власти придёт более дальновидный политик.
Если бы об этих частных беседах стало известно, его легко могли бы обвинить в том, что он тайно ищет у иностранного дипломата поддержки в борьбе за президентское кресло на будущих выборах. Другая сфера, где следовало проявлять предельную осторожность, — отношения с республиканской прессой. Наверное, было ошибкой заплатить Томасу Кэллендеру за экземпляр его памфлета целых 15 долларов. Да и потом в течение года он подбрасывал бедствующему журналисту небольшие суммы. Как легко это могло обернуться очередным шквалом обвинений: «Вице-президент тайно поддерживает газетные нападки на федеральное правительство!» К тому же бедность Кэллендера не могла быть такой уж отчаянной, если он сумел оплатить приезд из Англии жены и трёх сыновей.
К этому шотландскому беглецу Джефферсон испытывал двойственное чувство. Его неряшливая внешность, низкий рост, запах виски, нагловатая и в то же время заискивающая манера придвигать лицо близко-близко к лицу собеседника вызывали раздражение, почти брезгливость. С другой стороны, взгляды и убеждения Кэллендера почти во всём совпадали с главными идеалами республиканской партии.
На родине он подвергся гонениям за смелые нападки на британскую политическую элиту, с трудом избежал ареста. В своих статьях, печатавшихся в филадельфийских газетах, выступал последовательным пацифистом, доказывал безумие войны с Францией. Нападал на введение налогов, на реформы казначейства, на учреждение банка эдиктом конгресса, на договор с Британией, на самого Вашингтона. В отчётах о заседаниях палаты представителей не позволял себе искажать речи выступавших, но умело вносил замечания в скобках или выделял некоторые слова италиком[9], так что все оговорки, ошибки, несуразности в речах федералистов делались заметны. «Народ должен знать все дела и помыслы политиков!» — таков был его лозунг, его искреннее убеждение.
Серия статей, выпущенная год назад под названием «История Америки за 1796 год», принесла Кэллендеру скандальную славу далеко за пределами Филадельфии. Джефферсон знал о готовящемся издании и не одобрял затею, несмотря на рассыпанные в книге комплименты в его адрес, однако его попытка вмешаться была предпринята слишком поздно. При всей его нелюбви к Гамильтону, ему казалось, что использовать любовные истории человека в политической борьбе не по-джентльменски. Но республиканцы были в восторге. А необъяснимая откровенность бывшего директора казначейства в ответной публикации привела его противников в экстаз. «Двадцать вражеских перьев не могли нанести мистеру Гамильтону такого урона, какой он нанёс себе собственным пером», — писал Кэллендер в письме Джефферсону.
Конечно, пресса федералистов не осталась безответной. Газета «Дикобраз», созданная другим беглым шотландцем, Уильямом Коббетом, называла Кэллендера «…лжецом, вонючим животным, пьяницей, мелкой змеёй, бесстыжим наймитом, страдающим манией реформации». Внешность его тоже подвергалась издевательствам: «…этот запаршивевший шотландец одет как бродяга, шляпу не носит, голову держит набок и постоянно дёргает плечами, будто ему досаждают вши и блохи».
К сожалению, у Кэллендера не было хорошего редактора, который мог бы ему указывать на его собственные ошибки и несуразности. В той же «Истории Америки за 1796 год», ведя атаку на федералистов, главным оплотом которых были Бостон и Массачусетс, он так зарвался, что нарисовал их бандитами, поднявшими в 1770-е ненужный бунт против доброго короля Георга III: «На глазах у собравшейся толпы они уничтожили 342 ящика чая. Акт парламента, закрывший в наказание порт Бостона, был абсолютно оправданной мерой… Весь континент был преждевременно втянут в войну, чтобы спасти кучку бостонских заправил от заслуженного возмездия».
Наверное, была доля правды в нападках хулителей Кэллендера? Подобные пассажи можно сочинять лишь после распития нескольких кружек грога или бутылки виски. Вряд ли найдётся виргинец, которого порадовала бы такая похвала: «Если бы остальные штаты Америки вели себя так сдержанно и разумно, как Виргиния, мы бы до сих пор оставались колонией Англии и горя не знали».
Однако в надвигавшейся борьбе каждым бойцом следовало дорожить, каждое острое перо было на счету. Мозг Джефферсона постоянно искал новые стратегические ходы, с помощью которых можно было бы противодействовать нарастающему самовластью и тирании федерального правительства. Конституция оставляла размытыми многие участки границы, разделявшей законодательную власть конгресса и власть ассамблей штатов. Что произойдёт, если в каком-то штате местные законодатели выразят решительное несогласие с законами, принятыми в Филадельфии? Например, с законом о подрывной деятельности, который вот-вот будет одобрен обеими палатами?
Конституция чётко перечисляла преступления, находящиеся в сфере деятельности федерального правительства: наказание за измену, за изготовление фальшивых денег, за пиратство и нарушение международных законов и правил. Всё остальное было оставлено на усмотрение штатов. Нужно будет по возвращении в Виргинию обсудить с Мэдисоном, ассамблеи каких штатов сегодня готовы были бы выступить с решительным протестом против новых законов.
Из памяти Джефферсона никак не уходило ироничное замечание Долли Мэдисон о сходстве его политических прожектов с его методами перестройки собственного дома. Мысленно возвращаясь к этому разговору, он впадал в запоздалую горячность и сочинял убийственные — как ему казалось — контраргументы:
«Да, перестройка моего дома затянулась, и это создаёт множество неудобств всем живущим в нём. Ну а что, если в результате получится дом, прекраснее которого нет во всей Америке? То же самое и в политическом строительстве. До сих пор на протяжении всей мировой истории республики существовали — и выживали — только на небольших территориях, тесно заселённых народом, связанным единством языка, религии, нравов. Создать нечто подобное из четырёх миллионов людей разноплемённых, разноязыких, с разным цветом кожи, да ещё на территории, имеющей границу в пять-шесть тысяч миль, — такой задачи не выпадало раньше никогда никакому другому народу. Нам не у кого учиться, мы всё должны изобретать сами. А вдруг у нас получится государство, какого ещё не бывало в мире, жить в котором станет мечтой каждого человека на Земле? Согласитесь, что построить такое государство возможно лишь в том случае, если воображение позволяет вам отрываться от поверхности явлений и видеть то, что происходит за чертой горизонта».
Двенадцать лет назад, в письме Марии Косуэй, он свёл своё сердце в длинном диалоге с разумом. Если бы сегодня вновь возник повод для такого диалога, разум, скорее всего, перешёл бы в контрнаступление и отвоевал бы обширные территории. Охота за счастьем — прекрасная вещь. Но как часто она оборачивается ненужными страданиями для окружающих, да и для самого охотника. Разве достижение целей, выбранных разумом и чувством долга, не даёт гораздо более глубокое и долговечное утоление вечно томящейся душе?
Как часто человек, раздираемый порывами страстей, спрашивает себя: «Да чего же ты хочешь? К чему стремишься?» Достаточно изучив себя за пять десятков лет, Джефферсон мог честно ответить себе: «Две вещи важны для меня на свете, две вещи влекут сильнее всего остального: первое — вызывать одобрение или даже восхищение ближних и дальних; второе — оставаться верным себе, оставаться самим собой». И конечно, самыми трудными жизненными ситуациями были те, в которых эти два порыва оказывались несовместимыми, когда они сталкивались лоб в лоб, как два корабля в тумане.
Уж как его всегда радовали одобрительные отзывы Вашингтона, как он дорожил их многолетней дружбой! И чего бы, казалось, стоило промолчать, не выступать против финансовых реформ казначейства, которые вызывали такую поддержку президента? Но нет: согласиться с ними и было бы изменой себе, своим убеждениям. Он предпочёл уйти с поста министра иностранных дел, удалиться в своё поместье, и столь дорогая ему дружба умерла, тихо истаяла на холмах и равнинах, разделявших Монтичелло и Маунт-Верной.
Та же самая судьба, видимо, постигнет и его дружбу с Джоном Адамсом. Нет, президент Адамc не навязывает конгрессу эти ужасные новые законы, но он идёт на поводу у самых рьяных и близоруких депутатов точно так же, как раньше Вашингтон шёл на поводу у Гамильтона. Разве мог он, Джефферсон, всю жизнь отстаивавший свободу слова, высказаться в поддержку закона о подрывной деятельности, грозившего штрафом и тюрьмой тому, кто посмел бы открыто выразить своё несогласие с политикой правительства? А этот закон о чужеземцах? Требовать от людей, чтобы они подавали за пять лет заявление о желании поселиться в Америке, а потом, приехав, ждали 15 лет получения гражданства? Это значило бы поставить крест на мечте сделать Америку убежищем для всех гонимых.
В какой-то момент Джефферсон подумал, что вызывать восхищение и при этом оставаться самим собой ему легче всего с одним человеком — Салли Хемингс. Её любовь к нему не нуждалась в словесном выражении, она струилась в ней так же естественно и негромко, как горный ключ струится между кустов бересклета. Имея талант спасаться от горестей и угроз повседневной жизни прыжком в «как будто», она могла и его одаривать своим душевным бальзамом с той же безотказностью, с какой её пальцы изгоняли мигрень из его головы. Своих прежних возлюбленных он тоже старался оберегать от душевных ран — но как часто для этого ему приходилось удерживать себя от искреннего выражения чувств, ловить ироничные замечания, готовые сорваться с языка, поддакивать, обнадёживать, даже льстить. С Салли в этих уловках не было нужды. Ей было довольно того, что он любит её, — всё остальное было как суета муравьев у подножия горы.
Конечно, если их отношения станут достоянием гласности, если сплетня просочится в газеты, шум поднимется оглушительный. Легко было представить себе кричащие заголовки статей:
«Защитник прав человека принудил чёрную невольницу служить ему наложницей!»
«Борец с тиранией тиранствует над своими рабами!»
«Получат ли цветные потомки нашего вице-президента возможность заседать в конгрессе? В Верховном суде? Исполнять должность послов в других государствах?»
Скорее всего, его шансы победить на президентских выборах будут потеряны так же безнадёжно, как они были потеряны для Гамильтона. Но поддаться страху, соображениям выгоды, отказаться от Салли, найти себе благонравную белую подругу, жениться, нарожать детей? Это и было бы самым большим предательством самого себя. И, конечно, предательством Салли. Ведь она доверилась ему тогда, в Париже, она — бесправная и безденежная — отдала ему самое дорогое, что у неё было в тот момент — мелькнувшую надежду на свободу. Было бы последней подлостью забыть о таком даре.
Во время долгих отлучек сведения о жизни в Монтичелло он получал от Марты. Но она, зная о безудержном любопытстве почтмейстеров, старалась не включать в письма сообщения, которые могли бы компрометировать отца. По той же причине сам Джефферсон отправлял важные депеши друзьям и соратникам только с надёжными посыльными. О том, чтобы написать нежное послание Салли, не могло быть и речи.
В Монтичелло у Салли открылась сверхъестественная способность улавливать момент, когда опасность нависала над кем-нибудь из детей. «У тёти Салли на затылке вторая пара глаз», — говорили внуки Джефферсона. Однажды она вдруг безо всякой причины побежала вниз по склону горы и вскоре вернулась, ведя за руку четырёхлетнего сына Марты, Джеффа, которого нашла гуляющим по берегу Риванны. Этот Джефф был самым непослушным, он всё время удирал в лес один, а также упрямо скидывал любую обувь, предпочитая бегать босиком. В конце концов Салли сшила для него мокасины с такими мудрёными застёжками, которые он не мог расстегнуть.
Салли не принимала прямого участия в управлении плантацией, но её острый глаз не раз помогал Джефферсону делать какие-то улучшения, яснее понимать характеры работавших на него людей. Например, она объяснила ему, что его привычка громко напевать во время конных и пеших прогулок косвенно способствует затуманиванию в его глазах реальной картины жизни поместья. Ибо на полях и в мастерских о его приближении становится известно заранее и лентяи и растяпы кидаются изображать усиленное старание, оттесняя на второй план настоящих честных тружеников.
Своих детей Салли опекала с не меньшим старанием, чем остальных, но, конечно, уберечь их от болезней не могла. Зимой Джефферсон получил от дочери Марты письмо, извещавшее, что двухлетняя Харриет умерла. Зато семилетний Том пошёл на поправку после затяжного приступа плеврита. Была надежда, что некоторым утешением в смерти дочери для Салли послужит ожидание нового ребёнка — её беременность сделалась явной уже в декабре. Марта писала, что для ухода за больными она либо сама приезжала в Монтичелло чуть не каждый день, либо посылала кого-то из поместья Варина, в котором она в это время жила со своей семьёй.
Марта! Вот кто стал самой прочной, самой долгой — уже четверть века! — любовью для Джефферсона. Каким-то образом она нашла в своей душе запасы щедрости и терпимости, чтобы простить отцу двусмысленность положения, в которое ставил её его выбор. Наверное, ей в этом помогало то, что они росли с Салли бок о бок в одном доме, играли в детстве. Они были почти ровесницы, а дедушка Марты приходился Салли отцом. Парижские приятельницы в письмах Марте передавали привет запомнившейся им «мадемуазель Салли».
Но здесь, в Америке, расовое клеймо оставалось неодолимым. Сколько раз в общении с родственниками и знакомыми доводилось Марте ловить укоризненные намёки, косые взгляды, даже насмешки! Не потому ли она предпочитала жить в деревне, избегала появляться в городах? Она с достоинством несла свою судьбу, наверное, беря пример с матери, которой тоже пришлось жить в окружении шоколадных братьев и сестёр. И как он был благодарен ей за это! У них обоих было чувство, что их взаимная любовь была испытана сурово и останется с ними до конца дней.
Строгий голос разума наконец победил нерешительность Джефферсона, и за день до отъезда из Филадельфии он отправился в президентский особняк. Дворецкий объявил ему, что мистер Адамc уже уехал на заседание конгресса, и пошёл доложить миссис Адамc о посетителе. Дожидаясь её внизу в гостиной, Джефферсон пытался вспомнить все тёплые письма, летавшие между ними через Ла-Манш, когда её муж был послом в Лондоне. Они обменивались сведениями о детях, о знакомых, о светских новостях, а также выполняли просьбы друг друга о всевозможных покупках. Абигайль хлопотала об отправке ему заказанной арфы, посылала одежду для подрастающей Полли. Он, в свою очередь, отыскивал для неё и отправлял парижские туфли, флорентийский шёлк, перчатки, батист на платье. Специально поехал в монастырь Мон-Калвери, славившийся изготовлением шёлковых чулок, и потом испытал приятное волнение, пакуя этот деликатный товар.
Но вдруг переписка оборвалась.
Последнее письмо от Абигайль он получил десять лет назад. Что могло быть причиной? Конечно, и он, и Адамсы, вернувшись в Америку, не раз оказывались вместе то в Нью-Йорке, то в Филадельфии. Но при коротких личных встречах таким холодом веяло от обоих супругов, что Джефферсон поневоле стал избегать их. Возможно, политические разногласия были главной причиной. Но не могло ли к этому добавиться что-то ещё? Адамсы придерживались строгих моральных правил и взглядов. Если бы они узнали о его отношениях с Салли Хемингс, вряд ли они отнеслись бы к этому с таким пониманием, как Марта или Долли Мэдисон.
Войдя в гостиную, Абигайль поздоровалась с гостем без улыбки и на некоторое время замерла, положив руку на спинку кресла. На лице её застыло то выражение, которое проницательная Салли подметила ещё в Лондоне и назвала качанием весов с чашами «правильно» и «неправильно». Видимо, вариант «отказаться разговаривать со старинным другом» заставил стрелку весов качнуться в сторону «неправильно» — Абигайль опустилась в кресло и сделала приглашающий жест рукой в сторону дивана, стоявшего напротив.
— Я пришёл проститься перед отъездом, — сказал Джефферсон, — и передать горячий привет от Полли, которая часто вспоминает вас и доброту, с которой вы приняли её в своём доме, когда она пересекла океан и так была полна страха перед новой жизнью.
— Я слышала, что девочка вышла замуж. Кто её муж? Довольны ли вы новым зятем?
— Она вышла за своего кузена Джека Эппса. Он вполне достойный молодой человек, они знали друг друга с детства. Я предпочёл бы, чтобы она выбрала другого ухажёра, моего молодого друга, конгрессмена Уильяма Джилса, но ведь сердцу не прикажешь. А как поживают ваши дети? Знаю, что мой любимец Джон Куинси уже посол в Пруссии. Есть ли новости о нём?
— О да! Он успел преподнести нам сюрприз: наконец в свои 30 лет нашёл себе избранницу. Она дочь американского купца, они венчались в Лондоне.
— А дочь Нэбби и её семья?
— Они прочно осели в Нью-Йорке. Их дети растут здоровыми и очень радуют меня при встречах.
— С её мужем, полковником Смитом, мы в своё время обменивались дружескими письмами, когда жили в Европе.
— Да, он показывал мне ваши письма. Мне запомнилось одно. То, в котором вы восхваляете бунты, объявляете их полезной грозой, очищающей политическую атмосферу в государстве.
Интонация и выражение лица Абигайль Адамc ясно показали, что чаша с надписью «неправильно» опять решительно пошла вниз в её душе и стукнулась о дно весов.
— Я отнюдь не восхвалял. Я просто указал на тот факт, что в мировой истории не было государства, которое могло бы просуществовать без восстаний и революций. И с гордостью подчеркнул, что восстание в Массачусетсе — единственный случай в десятилетней истории тринадцати американских государств. Это получается один небольшой бунт за 130 лет. Какая страна может похвастать таким спокойствием?
— Раз уж мы заговорили о политике, я позволю себе воспользоваться случаем и спросить: сами-то вы верите той клевете, которую республиканские газеты печатают о моём муже? Что он скрытый монархист, что тайно готовит возвращение Америки под власть Британии?
— Конечно, нет. Но в мой адрес газеты федералистов бросают ещё более чудовищные обвинения. Я стараюсь не обращать внимания, говорю себе, что это оборотная сторона, издержки той самой свободы слова, без которой республиканское правление неосуществимо. Да, раскол на партии пронизал все стороны жизни. Когда в Филадельфии отличного врача уволили с поста директора больницы, главный пропагандист федералистов честно объявил в своей газете: «Я скорее доверю собаке зализывать мою рану, чем позволю перевязать её врачу-республиканцу».
— Когда создавалась конституция, было проведено разумное разделение верховной власти на три ветви: исполнительная, законодательная, судебная. Но никто не мог предвидеть, что так быстро в стране вырастет четвёртая ветвь — пресса. Оказалось, что десятки и сотни умелых демагогов, никем не избранных и не назначенных, жонглируя словами, фактами, слухами, домыслами, могут увлекать тысячи граждан то в одну, то в другую сторону. Их ядовитые перья способны перечеркнуть все достоинства, заслуги, таланты избранной жертвы поношений.
— Согласен, у свободы печати есть свои досадные побочные явления. Но очень часто газетчики разных партий переносят огонь друг на друга и забывают заниматься очернением политиков. Во всяком случае, выпускать против них закон о подрывной деятельности представляется мне не только несправедливым, но и опасным. В Канаде оленеводы традиционно боролись с волками при помощи ружей и собак. Оказалось, что применение ядов действует более надёжно. Но в тех местах, где такой метод применялся широко и волки исчезли совсем, среди оленей начался падёж от болезней. Оказывается, добычей волков в первую очередь становились больные животные и распространение заразы замедлялось. Так и среди людей: если политики и чиновники не будут бояться разоблачений, коррупция среди них достигнет масштабов эпидемии.
— Но то же самое случится и в стадах журналистов: если вы не будете удалять из них самых оголтелых, если окажется, что беспардонная и безнаказанная клевета приносит безотказный успех и рост тиражей, эпидемия лжи и бесстыдства захлестнёт все типографские станки. Есть писаки, у которых злоба накапливается на перьях, как яд — в зубах кобры. Полагаю, вам известно такое имя — Джеймс Кэллендер?
— Да, мне попадались его публикации.
Этот человек делает вид, будто борется с пороками и злоупотреблениями, а на самом деле ему ненавистна любая власть как таковая. Живя в Шотландии, он нападал на британское правительство, приехав в Америку, сделал своей мишенью американское. Никому нет пощады: ни верховному судье Джону Джею, ни генералу Вашингтону, ни президенту Адамсу. Я знаю, что вы поддерживаете Кэллендера деньгами, потому что вам нравится, как он поливал грязью вашего врага Гамильтона. Но поверьте моей интуиции, если на следующих выборах ваша партия придёт к власти, и она, и вы сделаетесь объектом его ненависти и нападок. Кобра не может изменить своей сути, не может превратиться в ужа.
— По сути, наш спор, как и все политические споры, есть состязание страхов. Одни страшатся тех тенденций в развитии страны, которые могут привести к ущемлению свобод, возврату тирании. Другие, как ваш муж и его соратники, больше боятся наступления неуправляемой анархии, диктатуры толпы. Но не кажется ли вам, что если закон о подрывной деятельности будет принят конгрессом — а сомневаться в этом не приходится, — если журналистов и печатников начнут сажать в тюрьму и штрафовать, это только создаст им ореол мученичества и усилит их влияние на умы?
— С моей точки зрения, такой человек, как Кэллендер, давно заслужил если не виселицу, то, по крайней мере, смолу и перья. Закон же предполагает довольно мягкие наказания: штраф не больше двух тысяч долларов и заключение на срок не более двух лет. Кроме того, четвёртая статья закона ясно указывает на то, что он будет отменён в марте 1801 года, что он принимается в ряду других оборонных мер на время войны.
— Но Америка не находится в состоянии войны! Если бы все эти военные приготовления не провоцировали Францию…
— Да, я помню вашу страстную любовь ко всему французскому. И вашу способность увлекаться абстрактными идеями. И вашу веру в мечты Руссо о врождённой доброте и незлобивости человека. Однако давнишний друг Америки, британский парламентарий Бёрк, превосходно объяснил в своей книге «Заметки о французской революции», как легко в погоне за прекрасным идеалом свободы народы могут рухнуть в кровавый хаос. Я не хочу свободы для грабителя с ножом, для сумасшедшего с мушкетом, для адвоката с гильотиной.
Позвольте мне сказать следующее. Любой политический лидер, обращаясь к своим согражданам, выступает в роли прорицателя. «Вот какие перемены в нашей жизни желательны, и я верю в то, что у нас хватит сил и мудрости, чтобы осуществить их». Так мы говорили в 1776 году, но лидеры противной партии выступали с обратными пророчествами: «Нет, противоборство с Британией безнадёжно и только принесёт ненужные страдания». И те и другие устремляли свой взор в океан неведомого, который именуется «дух нации». Мы оказались правы и победили. Почему нельзя поверить в то, что и дух французского народа найдёт в себе силы для преодоления крайностей революции? Какое мы имеем право грозить ему оружием?
— Кто и кому грозит оружием? Мой муж прилагает все усилия к тому, чтобы избежать прямого военного столкновения. Он отдаёт себе отчёт в том, какими бедствиями оно будет чревато для народа, насколько Америка не готова к нему. Но, как сказал римский историк: «Хочешь мира — готовься к войне». Кроме того, объявление войны — прерогатива конгресса. Если воинственные настроения захватят две трети депутатов, президент не сможет даже применить право вето.
— Всё равно, глава исполнительной власти мог бы энергичнее использовать своё влияние, мог бы противодействовать принятию провокационных оборонительных мер. Франция поглощена войной в Европе — каким образом она может напасть на нас? Из Вест-Индии? Из Луизианы?
— Вы были главой исполнительной власти в Виргинии в 1781 году. И вы так же не верили в возможность вторжения британцев, откладывали призыв милиции, хотя война уже шла полным ходом. Генерал фон Штойбен рассказывал нам, как вы даже отказались выделить ему рабочих или роту солдат для строительства оборонительного форта на реке Джеймс. И чем это обернулось? Сожжённые города, разграбленные поместья, тысячи угнанных в плен и убитых. Я бы умерла от стыда за своего мужа, если бы он допустил нечто подобное.
Джефферсон почувствовал, что у него перехватывает дыхание. Слова Абигайль ударили в самое больное, в то, что он всеми силами пытался отодвинуть в самые дальние чуланы памяти. Он попробовал привычно захлопнуть створки своей душевной раковины, но было поздно. Стрела торчала внутри. И рана — он знал это — будет болеть ещё долго.
Оставалось только найти силы, чтобы сохранить маску вежливости и проститься, не теряя достоинства. Он встал с дивана, начал говорить что-то о необходимости укладываться перед отъездом.
— Значит, вы уедете, не дождавшись голосования в конгрессе? — спросила Абигайль.
— Мнение вице-президента учитывается только тогда, когда голоса в сенате разделятся поровну. На этот раз перевес на стороне федералистов столь очевиден, что такой вариант исключается. Я могу удалиться в Монтичелло с чистой совестью.
Выйдя из президентского особняка, Джефферсон вдруг вспомнил тот майский день в Париже, когда они вместе смотрели запуск воздушного шара. И как Абигайль сказала: «Какое это счастье — иметь кого-то, с кем можно оставаться самой собой».
Что ж, сегодня она, безусловно, осталась самой собой со своим посетителем. Да и он тоже — не лицемерил, не поддакивал, не скрывал своего несогласия. Но каким крахом, каким болезненным разочарованием это обернулось для его другой мечты — нравиться всем и восхищать ближних и дальних. Он не верил, что когда-нибудь — чем-нибудь — ему удастся заслужить одобрение и дружбу этой неповторимой, непокорной, ни на кого не похожей женщины.
Но на следующий день, выезжая в карете из Филадельфии, он уже улетал мыслями вперёд, на поля предстоящих полемических баталий, укладывал в голове первые фразы резолюции против новых законов, проект которой он переправит в ассамблею штата Кентукки. Сделать это надо будет тайно, потому что главные положения документа легко могут быть подведены под действие закона о подрывной деятельности. Оглядывая зеленеющие берега Делавэра, он незаметно для себя напевал запомнившуюся ему английскую песенку:
Тропа вольна свой бег сужать.
Кустам сам Бог велел дрожать.
А мы должны наш путь держать,
Наш путь держать, наш путь держать[10].
Июнь, 1798
«Да, это верно, что Массачусетс и Коннектикут вполне взнуздали и оседлали нас и едут на нас куда им вздумается, оскорбляя наши чувства и истощая наши силы и ресурсы. Но похоже, что в каждой свободной и развивающейся стране сама природа человека будет приводить к тому, что люди станут раскалываться на партии, вступающие в яростное противоборство друг с другом. Однако если спасаясь от диктатуры одной партии, другая решит отделиться от союза, существование любого федерального правительства сделается невозможным. Допустим, мы отделимся от Новой Англии, поможет ли это примирению? Нет, немедленно возникнут пенсильванская и виргинская партии и общественное сознание снова будет разорвано партийными разногласиями. Точно то же произойдёт, если мы ограничим наш союз лишь Виргинией и Северной Каролиной. В истории не существовало ассоциаций людей, которые сумели бы не ссориться друг с другом. Поэтому я предпочитаю оставаться в союзе с Новой Англией и ждать, когда общественное мнение склонится на сторону республиканцев».
Из письма Томаса Джефферсона другу
Лето, 1798
«Подрывные силы в нашей стране используют в качестве инструмента пришельца по имени Джеймс Кэллендер. Во имя чести и справедливости, как долго мы будем терпеть, чтобы такая гнида, воплощение партийной грязи и коррупции, принявшее облик человеческий, продолжала действовать безнаказанно? Не пришло ли время, чтобы он и ему подобные боялись поносить нашу страну и правительство, выражать презрение ко всему американскому народу, призывать наших врагов презирать нас и поливать ядом клеветы наши власти, учреждённые конституцией?»
Из газеты федералистов
Декабрь, 1798
«Ассамблея штата Виргиния выражает свой решительный протест против опасных нарушений конституции, содержащихся в двух законах, принятых на последней сессии конгресса. Закон об иностранцах предоставляет федеральному правительству право изгонять из страны неугодных, которое не было оговорено конституцией. Закон о подрывной деятельности прямо нарушает первую поправку, запрещающую конгрессу принимать законы, ограничивающие право граждан свободно обсуждать действия властей и обмениваться мнениями на этот счёт».
Из Виргинской резолюции, анонимно подготовленной Джефферсоном и Мэдисоном
Январь, 1799
«Я горько сожалею о том, что Виргиния стала во главе оппозиции. По счастью, среди остальных штатов только Кентукки присоединился к ней. Всё, что нам дорого, подвергается атакам. Оппозиция висит тяжёлым грузом на колёсах, движущих правительство. Когда она осуждает все оборонные меры; когда ставит интересы Франции выше благоденствия собственной страны; когда акт о нейтралитете и другие меры, одобренные конгрессом, штатными легислатурами и народом, объявляются действиями, корыстно направленными к выгоде Британии в ущерб Франции; когда предлагаются меры, грозящие расторжением союза; в момент такого кризиса все честные и способные люди должны употребить свой талант и авторитет для противодействия подобным тенденциям».
Из письма Вашингтона Патрику Генри
Декабрь, 1799
«Смерть нашего возлюбленного главнокомандующего генерала Вашингтона пробудила, я уверен, в вас те же чувства, что и во мне. Может быть, среди его друзей нет никого, кто имел бы так много оснований скорбеть о его кончине, как я. Для нашей страны это огромная утрата. Сердце моё в печали, разум в унынии».
Из письма Александра Гамильтона другу
Зима, 1800
«После генерала Вашингтона осталось множество бумаг и документов, и не следует принимать всё это наследие как неопровержимую истину. То, что содержит его собственное описание событий или его мнения, заслуживает абсолютного доверия. Мало было людей, чьи мысли отличались бы такой честностью и глубиной. Его страсти были сильны, но его разум умел побеждать их. Однако его собственные слова запечатлены в оставшихся бумагах лишь как малая часть их. Остальное представляет собой смесь слухов и реальности, подозрений и свидетельств, фактов и домыслов. История будет черпать из этого материала то, что составитель, роялист или республиканец сочтёт полезным выбирать. Вот если бы историю Американской революции писал сам генерал Вашингтон, получился бы достойный памятник цельности его ума, глубины его суждений, его способности отличать истину от фальши, принципы от претензий».
Томас Джефферсон. Автобиография
ИЮНЬ, 1800. РИЧМОНД
Джеймс Томсон Кэллендер был арестован 27 мая, в Питерсберге, штат Виргиния, куда он ездил, чтобы обсудить с издателем условия публикации второго тома трактата «Наши перспективы». Ему объявили, что арест произведён по решению большого жюри в Ричмонде, которому были представлены 20 отрывков из первого тома этой книги, опубликованного в феврале, и которое нашло эти отрывки содержащими преступление, описанное в законе о подрывной деятельности: нападки и клевету на правительство Соединённых Штатов Америки и лично президента, нацеленные на очернение их в глазах народа, на подрыв их авторитета, на возбуждение бунта против законных властей.
В борьбе с враждебной пропагандой федералисты использовали любые приёмы. Под угрозой судебного преследования книготорговцам было запрещено продавать книгу «Наши перспективы». Почтмейстеры во всех штатах назначались президентом, поэтому им не возбранялось «терять» рассылаемые газеты и журналы республиканцев.
Кэллендера привезли в Ричмонд и поставили перед судьёй Сэмюэлом Чейзом, который только что приехал в Виргинию с ясным намерением нагнать страху на местную республиканскую прессу. Месяц назад в Филадельфии он приговорил журналиста Томаса Купера к шести месяцам тюрьмы и штрафу в 400 долларов. Надеяться на то, что он обойдётся более милосердно с человеком, крови которого жаждали все федералисты в стране, было бы просто смешно. В просьбе адвокатов перенести процесс на осень, чтобы дать им возможность пригласить необходимых свидетелей, он отказал. Тем не менее разрешил отложить суд на три дня и даже позволил на это время выпустить обвиняемого из-под стражи под залог в 400 долларов.
Всё воскресенье 1 июня Джеймс Кэллендер провёл в своей маленькой квартирке в тяжёлых раздумьях. Выбор перед ним был простой: или бежать, или отправиться в тюрьму и обрести статус мученика, жертвы политического преследования.
Спасаться бегством от безжалостных врагов ему доводилось уже не раз. Живя в Шотландии, он публиковал анонимно сатирические заметки, подражая резкому сарказму боготворимого им Джонатана Свифта, а когда выпустил книгу «Политический прогресс в Британии», тучи над ним сгустились так, что он счёл за лучшее уплыть в Америку, оставив на родине жену и трёх сыновей. Однако и в Америке его искусство наживать себе врагов быстро начало приносить плоды. За шесть лет сотрудничества в республиканских газетах он навлёк на себя такую ненависть, что два года назад вынужден был покинуть Филадельфию, пешком покрыл расстояние в 200 миль и нашёл приют у богатого виргинского плантатора.
В Ричмонде он стал печататься в газете «Экзаминер», яростно нападать на президента Адамса, так что местные молодые федералисты сговорились подкараулить его и избить. Опять бегство под покровом ночи, опять поиски приюта, опять привычный страх низкорослого человека, с детства привыкшего бояться больших и сильных мужчин. Но если даже в Виргинии богатые и влиятельные республиканцы (губернатор Монро среди них!) не могли защитить его, где было искать укрытия? Остался ли в этой огромной стране хоть один уголок, где гонимый защитник правды мог найти убежище?
А что, если махнуть рукой на судью Чейза, на залог, на трёх адвокатов, взявшихся защищать его бесплатно, сесть на лошадь и поехать на запад, в дом единственного человека, который вот уже три года неизменно выражал одобрение его мыслям и писаниям, посылал деньги, подбадривал, обещал всяческую поддержку? Если он появится на пороге дома Томаса Джефферсона в Монтичелло, неужели хозяин закроет перед ним дверь? А если впустит, неужели шериф посмеет вытащить его силой из дома вице-президента?
Год назад он делился своими мечтами в письме Джефферсону: оставить поля злобных газетных баталий, уплыть вверх по реке Джеймс, купить 50 акров земли, найти сердечную виргинскую женщину, которая умела бы откармливать свиней, варить мамалыгу, заботиться о его сыновьях, мать которых умерла два года назад, а главное, помалкивать. Если понадобится, он готов был бы овладеть профессией плотника или другим каким-нибудь ремеслом — лишь бы вырваться из океана людской злобы и жестокости. Джефферсон ответил ему сочувственным письмом, но призвал пока оставаться в рядах тех, кто отдаёт свой талант и перо на защиту священного дела свободы.
О, Кэллендер помнил их первую встречу летом 1797 года! Сам вице-президент Соединённых Штатов явился в редакцию газеты «Аврора», чтобы встретиться с автором книги «История Америки за 1796 год». Высокий, нарядный, прославленный, богатый, приветливый. Он сказал, что читал и книгу о Британии и вполне согласен с эгалитарными идеями, изложенными в ней. Он сказал, что засилье федералистов в правительстве и конгрессе может быть чревато печальными последствиями для страны и что смелость честных журналистов должна сыграть очень важную роль в противостоянии им. Он не назвал Гамильтона по имени, но дал понять, что одобряет скандальные разоблачения этого лидера федералистов, сделанные в пятой и шестой главах книги «1796».
Уже в ранней юности Кэллендер открыл для себя это наслаждение: возноситься над знатными, богатыми, знаменитыми при помощи слов. Если ты критикуешь знаменитого писателя Сэмюэла Джонсона, значит, ты возносишься над ним на шкале таланта. Если ты разоблачаешь близорукость и упрямство палаты лордов, значит, ты умнее заносчивой британской знати. Если поливаешь сарказмом корысть и безнравственность членов парламента, значит, твои моральные критерии выше критериев, которым следуют народные избранники.
Разве мог он отказаться от этого наслаждения, переехав в Америку?
Нет, нет и нет! Незаслуженно вознесённые будут трепетать перед безжалостной правдой его разоблачений.
Когда Вашингтон подписал договор с Британией, Джеймс Кэллендер обрушил на него шквал упрёков: «Вы игнорировали глас народа и опустились до роли партийного лидера. Теперь никто не будет видеть в вас святого с непогрешимыми суждениями. Такое поведение позволяет нам сбросить повязку с глаз и увидеть, что перед нами не отец нации, а человек, претендующий на роль хозяина. Если был когда-нибудь политик, изменивший своим обязанностям перед страной и народом, то это, безусловно, Джордж Вашингтон».
Президента Адамса Кэллендер обвинял в разжигании войны, в тайном монархизме, в раболепии перед Британией. «Величайший лицемер, отталкивающий педант, непревзойдённый глупец… Странное сочетание невежества и свирепости, лживости и слабости… Характер гермафродита, в котором нет ни мужской твёрдости и решительности, ни женской мягкости и чувствительности. В управлении страной ему следует оставить лишь формальные функции: произносить речи перед конгрессом раз в году, подписывать принимаемые законы, появляться перед иностранными послами. За такую работу вполне хватило бы жалованья в тысячу долларов в год».
Доставалось и семье президента. Мало того что Адамc устроил своего сыночка, Джона Куинси, послом в Пруссию, он также тратил деньги налогоплательщиков на шикарные наряды сына, в которых тот появлялся при европейских дворах. А его супруга, знаменитая Абигайль Адамc? Знают ли простые американцы, сколько она потратила на убранство президентского особняка, на карету и лошадей, на торжественные приёмы?
Смешать с грязью самого Александра Гамильтона доставило Кэллендеру такое удовольствие, что он испытывал приступ злорадства, вызывая этот эпизод в памяти снова и снова. И как жалко, как беспомощно бывший директор казначейства пытался спрятать свои финансовые делишки под покров признания в адюльтере! Политическая карьера любимчика Вашингтона была кончена, это ясно. И кто же свалил этого колосса на глиняных ногах? Он, Джеймс Кэллендер, бедный изгнанник, бесправный иммигрант, имеющий в своих руках единственное оружие — молот правды.
Как правило, политики в своих спорах, критикуя действия оппонента, обязаны были выдвигать какую-то позитивную программу, разъяснять избирателям, какие шаги они предпримут для преодоления того или иного кризиса. На журналисте такая обязанность не лежала. Он мог написать, что «президент был обязан заставить Британию уважать права американских моряков и купцов», и при этом не задаваться вопросом, было ли подобное пожелание выполнимо. Его дело громко прокричать: «Позор!» — а там уж пусть другие исправляют нанесённый ущерб.
За восемь лет Кэллендер сумел заслужить такую репутацию бесстрашного скандалиста, что полезная информация сама стекалась к нему в виде анонимных писем, отправляемых на адреса газет, в которых он печатался. Он сортировал её, хранил и упивался своей властью над будущими жертвами разоблачений, не подозревавшими об опасности, нависшей над ними. Были среди этих писем и сообщения, бросавшие тень на его кумира Томаса Джефферсона — но этим он отказывался верить.
Вице-президент был выше подозрений, никакое пятно не должно было запачкать его репутацию.
Неправда, что он в юности завёл роман с женой близкого друга и соседа Джона Уокера. Не мог великий человек опуститься до банальной пошлой интрижки. И то, что он в зрелые годы пытался возобновить ухаживания, наверняка есть беспардонная клевета.
Неправда, что у себя в Монтичелло он завёл себе чёрную наложницу и наплодил с ней полдюжины детей. Негры внушали Кэллендеру только отвращение и брезгливость; вообразить, что достойный белый джентльмен обнимает обнажённую чёрную рабыню, он просто был не в силах.
Неправда, что вице-президент, при всех его доходах и солидном жалованье, запутался в долгах и часто вынужден брать новые займы, отдавая в залог земельные участки и невольников. Он просто непомерно щедр и порой заходит слишком далеко в своей благотворительности. Уж кто-кто, а Джеймс Кэллендер может подтвердить это на собственном примере. За три года он уже получил от хозяина Монтичелло несколько сотен долларов.
Правда, где-то в глубине души Джеймс Кэллендер — нет, не то чтобы планировал, но обкатывал пикантную ситуацию, которую при злом намерении можно было превратить в очередную разоблачительную кампанию. Всё же вице-президент Соединённых Штатов тайно, за спиной правительства, субсидировал журналиста, который называл Вашингтона предателем, а Джона Адамса — безмозглым гермафродитом. Если это всплывёт в печати, понравятся ли такие сообщения американским избирателям?
Как ни странно, уязвимость кумира окрашивала влюблённость Кэллендера оттенком нежного сострадания. Да, этот великий человек тоже имел слабости, тоже нуждался в помощи и поддержке. И он, Кэллендер, верный воин армии борцов за свободу, будет продолжать свою войну до конца. Он будет снова и снова, по любому поводу кричать американцам, что на предстоящих президентских выборах их альтернативы просты и очевидны: проголосовать за Адамса — это проголосовать за войну и возврат монархического деспотизма, выбрать Джефферсона — это выбрать мир, свободу и процветание.
Колебаниям больше не оставалось места. Он явится завтра на суд — а там будь что будет.
Пока судья Сэмюэл Чейз занимал своё место на возвышении, раскладывал бумаги на столе, поправлял складки мантии и парик, шёпотом давал инструкции бейлифу[11], Кэллендер восстанавливал в памяти всё, что его адвокаты успели рассказать о характере и карьере этого столпа американского правосудия. Адвокатскую карьеру начал двадцатилетним. Участвовал в Континентальном конгрессе, подписал Декларацию независимости. Овдовев, после войны поехал — куда? — конечно, в Британию, где женился на англичанке. Четыре года назад Вашингтон перед уходом с поста включил Чейза в состав Верховного суда в качестве дополнительного члена. Свирепость его приговоров приводила порой в замешательство даже федералистов. Проворовавшегося почтмейстера в Аннаполисе он присудил к тридцати девяти ударам плетью.
Ах, как было бы хорошо со временем откопать компромат и на судью Чейза! Что должно было случиться 40 лет назад в Мэриленде, что его исключили из клуба «за непристойное поведение»? А в 1778 году, когда он был членом конгресса и пытался играть на хлебном рынке, используя внутреннюю информацию, полученную в правительственных кругах, — неужели не сохранилось никаких документов, которые можно было бы извлечь на свет и представить на суд американского читателя?
Лица присяжных были бесцветны и непроницаемы. Но адвокаты Кэллендера заверили его, что подбор вёлся по единственному критерию — ни одного республиканца! Отводы судья Чейз отклонял. Накануне в город был введён полк виргинской милиции, тоже составленный почти целиком из сторонников федералистов.
С самого начала Кэллендеру стало очевидно, что его адвокаты не тешили себя надеждой добиться его оправдания. Их стратегия состояла в том, чтобы акцентировать всё своё внимание на аспектах политической предвзятости в поведении судьи Чейза, изобразить своего подзащитного жертвой судебного произвола. Они снова просили об отсрочке, указывая на необходимость вызвать таких-то и таких-то свидетелей, которые могли бы подтвердить справедливость критики в адрес президента Адамса. Судья на это отвечал, что очернение государственного деятеля в печати подпадает под действие закона независимо от того, справедливо оно или нет. То же самое он говорил, когда адвокаты заявляли, что в выбранных отрывках автор книги «Наши перспективы» просто высказывает своё мнение и не приводит никаких фактов и действий, компрометирующих президента.