Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Иван Погонин

Сыскная одиссея

Сыскная одиссея

Кашира — уездный город Тульской губернии, на правом берегу реки Оки, на границе с Московской губернией, в 106 верстах от Тулы. Жителей в 1894 г. 5574 душ обоего пола (2762 мужчины и 2812 женщин). Каменных домов 70, деревянных 412. Церквей 7. Три врача, две акушерки. Больница на 18 кроватей. Училища мужское двухклассное, женское и епархиальное. Ярмарок 5. Фабрик и заводов, обрабатывающих животные продукты, — 2, на сумму 550 руб.; растительные — 2, на сумму 750 руб.; ископаемые — 3, на 3040 руб. (кирпичные). Городские расходы за 1892 г. составили 16 242 руб. Каширский уезд — самый северный уезд в Тульской губернии. Границею с Московской губернией служит река Ока, имеющая здесь направление с запада на восток (от Серпухова до Спиридонова). Фигура уезда представляет собой неправильный ромб, или параллелограмм. Лесных площадей значительных нет. Озер значительной площади нет. Почва в уезде преимущественно глинистая; вдоль реки Оки — песчаная. В общем уезд принадлежит к числу наименее плодородных в губернии; поэтому количество населения, уходящего на посторонние заработки, здесь особенно значительно — 17 603 чел., что составляет по отношению ко всему населению (без города) — 20,9 % (наихудшее во всей губернии). Большое влияние на уход на заработки имеет также близкое соседство промышленных округов Московской губернии. Плохое состояние уезда выражается и в санитарных условиях его. Отношение числа родившихся к 100 умершим составляет для Каширского уезда 120, число, наименьшее во всей губернии. На каждую душу крестьянского населения приходится лишь по 1,7 десятины плохой глинистой земли. Недоимок на населении Каширского уезда числилось в 1890 г., т. е. еще раньше неурожайных годов, более 222 тыс. руб., причем за три предшествовавшие года они увеличились на 80 тыс. руб. Торговое движение главным образом по реке Оке. Ближайшие железные дороги — Московско-Курская в северо-западном углу уезда, в 45 верстах от города Каширы, и Московско-Рязанская, близ города. (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона)

Часть I

Провинция

Декабрь 1906 года

1

— Батюшка мой, царствие ему небесное, при крепостном праве родился и крепостным быть перестал, когда год ему исполнился. Только реформы государя-освободителя дедову семью богаче не сделали. Надел у них уменьшился, а подати возросли — в батюшкиной родной деревне по выкупным платежам всегда большие недоимки были. Тяжело жилось, урожаи-то в нашем нечерноземье какие? Редко когда выращенного до нового сентября хватало, обычно уже к Пасхе все подъедали. Недаром у нас полдеревни Таракановы. Такие фамилии у людей не от хорошей жизни. Да интересно ли вам меня слушать? Молодой человек посмотрел на попутчика. Разговор происходил во втором классе пассажирского поезда «Москва — Кашира». Рассказывал юноша в шинели Министерства внутренних дел с петлицами не имеющего чина, слушал средних лет господин в бобровой шубе, с ухоженной бородкой и роскошной шевелюрой каштановых волос. Других пассажиров в их секции вагона не было.

Оба сели в Москве, познакомились. Молодой представился канцелярским служителем Осипом Григорьевичем Таракановым, обладатель бобровой шубы назвался Лукой Ивановичем Тарасовым, коммерсантом. В Коломенском Тарасов достал из саквояжа серебряную фляжку и завернутые в бумагу бутерброды с осетриной и предложил чиновнику пропустить по маленькой. Тараканов отказываться не стал, внеся свою лепту пирожками с сигом. После Герасимово попутчики завели дорожный разговор, который обычно бывает весьма откровенным. Впрочем, говорил один Тараканов, коммерсант только внимательно слушал.

— Рассказывайте, рассказывайте, очень интересно, да и путь неблизкий. Рассказывайте, прошу вас!

— Ну так вот-с. От великих реформ отец мой все-таки попользовался. У нас, почитай, вся деревня отходничеством занимается, до Москвы-то сто верст всего. Вот и решил дед отца тоже в ученье отдать. С нашей волости обычно по кабакам да трактирам мужики служат, занятие прибыльное. Дед с одним таким земляком, который в московском трактире до буфетчика дослужился, сговорился, и, когда отцу десять стукнуло, стал в дорогу его собирать. Да только бабка запротивилась — любила она очень тятеньку, последыш он у нее. Выпросила у деда разрешения отцу дома до двенадцати лет побыть, мол, школу пусть окончит, грамотному всегда легче. Ну и стал тятенька учиться. И тут талант у него обнаружился: писал он красиво и грамотно, никогда ни одной ошибки не делал, ни в орфографии, ни в пунктуации. Врожденная грамотность. Мне этот талант, кстати, по наследству не передался. Учитель о таланте тятином на каком-то кутеже нашей сельской аристократии рассказал. Услыхал про этот дар волостной старшина, проверил батюшку да и взял его в волостное правление писарем, прежний незадолго до этого замерз по пьяной лавочке. Положил старшина отцу трешницу в месяц, а он рад-радешенек — такие деньги в деревне богатство, тем более для паренька двенадцатилетнего. Дед об отправке отца в Москву и думать перестал — волостной писарь в деревне в то время был фигурой чуть только пониже рангом, чем Государь Император и становой. Ну и пошел батюшка в гору. До службы в армии в деревне на хлебном месте сидел, а после службы поступил писцом в полицейское управление и за труды и заслуги канцелярского служителя выслужил. Женился удачно, дед по материнской линии за мамашей пятьсот рублей приданого дал, а после его смерти мать моя дом унаследовала. Дом хороший, с горницей, теплый. А поскольку батюшка понимал, что своей хорошей жизнью образованию обязан, он и на мое образование ни сил, ни денег не жалел и с младых ногтей любовь и уважение к наукам мне привил. Я городское училище окончил и в реальное поступать собирался, но тут несчастие у нас произошло — умер папаша. Хватанул после баньки кваску холодненького, простудился да и умер. Схоронили мы с матушкой кормильца нашего и остались, как пушкинский старик, у разбитого корыта. Жил-то отец не скупясь, не кутил, не роскошествовал, но и в черном теле себя и нас не держал. Поэтому денег и не скопил.

Пошла матушка к нашему исправнику, в ноги ему бросилась. Пожалел меня Сергей Павлович и взял на службу, на батюшкино место. Три года я в полицейском управлении прослужил. А как смута началась, так моя карьера вверх устремилась. У нас все становые в отставку вышли по прошениям — боялись, что застрелят их анархисты-коммунисты или мужички на вилы поднимут. А нынешним летом в квартиру нашего полицейского надзирателя кто-то ночью из охотничьего ружья стрельнул. Надзиратель утра не дождался — из города убежал, а прошение об отставке по почте выслал, из Киева. Исправник меня на его место и поставил. Я пока должность исправляю, но жду приказа об утверждении.

— Стало быть, не боитесь?

— Боюсь, еще как боюсь. А куда деваться? Не мне такими предложениями разбрасываться. Я двести рублей в год получал, а теперь, с наградными и праздничными, почти семьсот!

— Да, — сказал коммерсант, едва заметно усмехнувшись, — деньги немалые.

— Ну, для столицы, может быть, и небольшие, а для нашей провинции хорошие. Кроме того, матушка коров держит, молоком торгует.

— И к рукам, небось, чего-нибудь прилипает?

Тараканов насупился:

— Если я вам сейчас скажу, что мзду не беру, вы, наверное, не поверите?

— Прошу прощения, но нет, не поверю.

— Что ж, переубеждать не буду. Только вот что хочу вам сказать. У нас в городе и шести тысяч душ не наберется. Каждая собака тебя знает. Каждый друг другу — кум, сват и брат. Возьми я сегодня утром рубль, в обед исправник будет знать, на что я его потратил.

— То есть не берете, потому что начальства боитесь?

— Не только и не столько. Просто так ведь никто не даст, дадут за услуги. А как в пословице говорится, «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Да и царева жалования мне хватает. Я холост, потребности невелики, за квартиру платить не надо, слава богу, свой дом имею. А на щи и кашу мы с матушкой зарабатываем.

— А не обрыдли ли щи с кашей? Не хочется ли пулярочки да икорки?

— Ну, икоркой мы с матушкой себя по праздникам балуем. Вот, кстати, купил в Москве дешево, по случаю. — Чиновник вынул из стоявшей на соседнем сиденье корзины полуфунтовую банку осетровой икры. — По мне, главное, чтобы совесть чистой была, чтобы спать не мешала. А крепкий сон человека с чистой совестью ни за какие деньги не купишь.

— Браво! — Коммерсант захлопал в ладоши. — Если в России в полиции служат такие юноши, то не все еще потеряно. Только кажется мне, что таких, как вы, меньшинство. Или я опять ошибаюсь?

Тараканов покраснел:

— Позвольте мне на ваш вопрос не отвечать.

— Да воля ваша, не отвечайте. Тут и без вашего ответа все ясно.

Оба пассажира надолго замолчали.

В темном окне поезда замелькали металлические конструкции.

— Мост проезжаем, через пять минут прибудем, можно и на выход собираться. — Тараканов встал, застегнул шинель, нахлобучил на голову шапку и стал повязывать башлык. — Вы в наши палестины, я извиняюсь, по какой надобности? В гости к кому или по делам?

— По делам, к купцу одному вашему, условие заключать.

— А что на ночь-то глядя? Сейчас шесть с половиной, пока прибудем, пока до города доберемся — восьмой час, найдете купца-то? А то у нас улицы не освещаются.

— В гостинице переночую, с утра дела сделаю, да и обратно, — ответил, вставая и надевая котиковую шапку, коммерсант.

Паровоз, подъезжая к станции, дал пронзительный гудок, зашипел, сбрасывая пар, и остановился. Кондуктор открыл дверь вагона. На улице шел снег. Немногочисленные пассажиры вышли на платформу и разошлись по привокзальной площади: шубы и шинели стали кликать извозчиков, тулупы и сибирки, перекинув через плечи мешки, побрели пешком.

— Может быть, в буфет, пропустим по рюмочке? Мой черед угощать. — Тараканов указал рукой на два светящихся окна вокзала.

— Я бы с удовольствием, но не могу. Завтра дело важное, надо быть со свежей головой.

Тараканов явно обрадовался:

— Понимаю. Ну что ж, не буду настаивать. У меня, признаться, время тоже ограничено — дежурю сегодня, к восьми на службу. Но в буфет я все-таки зайду, буфетчику кой-чего в Москве купил по его просьбе, надобно отдать. Прощайте, благодарю за компанию.

— И вам удачного дежурства. Честь имею.

Тараканов хотел зайти в буфет и для другой цели.

Его матушка питие хмельной жидкости, мягко говоря, не приветствовала, и обнаружение ею от сына запаха коньяка сулило исправляющему должность полицейского надзирателя множество неприятных разговоров. А в буфете можно было и щец похлебать, и чайку с баранками напиться, не осталось бы от запаха и следа.

Случайные попутчики пожали друг другу руки и разошлись.

2

Хорошего дежурства не получилось. Тихий обычно городок в эту ночь буквально сошел с ума. В трактире купца Голохвостова случилась драка с поножовщиной, на Большой Посадской загорелся дом, а в поле у подгородней деревни Козловка жена нашла хладное тело мужа-выпивохи. Тараканов за всю ночь так и не присел и не притронулся к заботливо собранному матерью узелку с ужином. На рапорте у исправника он едва стоял на ногах. Но быстро домой уйти не удалось. Порезанный в трактире Голохвостова мещанин Иванов скончался в городской больнице, и исправник потребовал сегодня же передать дознание и задержанного за это преступление крестьянина Богатищевской волости Ивлева судебному следователю. Написанный ночью на скорую руку протокол исправнику не понравился, и он заставил Тараканова его переделывать. Пока Тараканов писал протокол, акт дознания и сопроводительные письма, исправник куда-то уехал, вернулся только через два часа, потом долго проверял собранный надзирателем материал. Лишь в три часа дня Тараканов получил благоволение начальства убыть домой. Он так устал, что даже не стал обедать, разделся, рухнул на кровать и уснул прежде, чем его голова коснулась подушки.

— Вставай, Осип Григорьич, вставай!

Тараканову показалось, что спал он не более трех минут.

— А? Что?

— Вставай, ваше благородие, беда у нас стряслась, исправник срочно требует.

Обычно красное и довольное, лицо старшего городового Гладышева было до того бледным, что Тараканов сразу понял — беда настоящая.

— Что такое?

— Почту ограбили, Осип Григорьич, Ваську Богачева, стражника, прибили.



После назначения Тараканова на классную должность городовые, которые до этого с канцелярским служителем были запросто, стали называть новоиспеченного «их благородие» на «вы». Тараканов этому не препятствовал.

Получив первый раз свое новое, многократно увеличившееся жалование, Тараканов в ресторане отметил назначение на должность с классными чинами, а на следующий день велел Гладышеву собрать всех свободных городовых и прибыть вместе с ними к нему домой.

К приходу сослуживцев мать накрыла стол, главным украшением которого служила четвертная бутылка водки.

Когда гости расселись и налили рюмки, Тараканов поднялся и сказал:

— Я с вами, ребята, три года прослужил и надеюсь прослужить еще долго. А поскольку ничего плохого, окромя хорошего, я ни от кого от здесь присутствующих не видел, то должностью своей кичиться не намерен. Хоть я теперь и ваш начальник, но во фрунт передо мной становиться не надо. Если, конечно, рядом исправника нет. Поэтому давайте договоримся: когда мы на службе, то я вам — «вы» и «ваше благородие», а когда вне службы и не на публике, то — «ты» и Осип.

И другим, кого сегодня нет, об этом разговоре передайте. Договорились?

Городовые одобрительно загудели, угостились, но и после этого называть Тараканова по имени-отчеству не перестали, да и честь ему отдавали, как положено. И только некоторые из них, самые старые, позволяли себе в отсутствие обывателей и начальства обращаться к Тараканову на «ты».



Тараканов вскочил. Судя по темноте за окном, поспать ему удалось гораздо больше трех минут. Висевшие на стене ходики показывали половину седьмого.

— А кто грабил, много ли унесли?

— Не знаю я почти ничего. Я с поста сменился, шел в управление подчасить, прихожу, а там нет никого. Один писец Андрюшка сидит. Я у него спрашиваю, где народ. Ну ты Андрюшку-то знаешь, он и в нормальном состоянии двух слов связать не может, а тут совсем растерялся. Еле я от него добился, что почту ограбили и все наши там. Я бегом туда. Прибежал, народу — уйма. Кудревич из почты вышел, велел нашим толпу подальше отогнать, меня увидел и приказал за тобой бежать. Скажи, говорит, Тараканову, что разбойное нападение учинено, Богачев убит. Я и побег. Более ничего не знаю.

Слушая городового, Тараканов лихорадочно искал свой сюртук и не находил его.

— Мама, вы куда сюртук дели?

В комнату, вытирая полотенцем руки, зашла нестарая еще женщина.

— Я его прачке отдала, постирать. Она обещала завтра с утра принести, тебе же сегодня на службу не надо.

— Мама! Сколько раз я говорил, что могут быть экстренные случаи, что надо прежде спрашивать! В чем же мне теперь идти?

— Так надень спинжак папкин.

— «Спинжак»! Вы в своем ли уме? Где вы видели полицейского в «спинжаке»?

— Ты как же это с матерью разговариваешь, мерзавец? — Женщина уже было замахнулась на сына полотенцем, но в последнюю минуту, вспомнив про городового, одумалась. — Надевай спинжак. Под шинелью не увидит никто.

— А если снимать где шинель-то?

— А ты не сымай, так сиди, авось не упреешь.

Сказав это, женщина развернулась и ушла.

Надзиратель и городовой переглянулись.

— Вы и вправду пиджачок наденьте, Осип Григорьич, — переходя на «вы», сказал городовой. — Мамаша ваша права, под шинелью незаметно.



Центральная — Большая Московская улица, — делила город на две неравные части. Начиналась она у Оки, шла по городу более версты и затем плавно перетекала в Стрелецкую слободу, которая, в свою очередь, превращалась в Веневский тракт. Все уездные присутственные места, в том числе и почта, располагались на Большой Московской. От дома Тараканова до почтово-телеграфной конторы было не более трехсот саженей, но улица здесь так круто поднималась в горку, что, когда надзиратель и городовой остановились у почты, пот лил с них градом.

Несмотря на то что трое городовых то и дело «честью просили» народ разойтись, толпа у конторы меньше не становилась. Тараканов с трудом протиснулся сквозь ряды людей и открыл тяжелую дубовую дверь почты. Все имевшиеся в конторе лампы и свечи были снесены в большую операционную залу первого этажа и зажжены. Труп стражника лежал около решетки, отделявшей залу от помещения, занимаемого служащими. Стражник лежал вверх залитым кровью лицом, рядом валялись опрокинутый табурет и винтовка. Следователь Воротников диктовал письмоводителю протокол осмотра места происшествия, уже окончивший свою работу городской врач Смирнов сидел на стуле и с задумчивым видом курил сигару. Исправник ходил из угла в угол и вытирал обширную лысину огромным фуляровым платком. Увидев Тараканова, он бросился к нему.

— Осип Григорьевич, где вас черти носят!

— Так я же после дежурства, ваше высокоблагородие, вы же сами разрешили сегодня на службу не являться.

— Помолчите, пожалуйста, ради бога, вы разве не видите, что творится? Как можно на службу не являться, когда во вверенном вам городе людей убивают!

— Виноват! Я как узнал — бегом сюда.

— Мне ваши извинения ни к чему, принимайтесь работать.

— Слушаюсь.

Тараканов поднял прилавок перегородки и прошел на служебную половину залы. Там сидели несколько почтовых чиновников и помощник исправника Кудревич.

— Здравствуйте, Витольд Константинович.

— Здравствуйте, Осип Григорьевич. Давайте выйдем на воздух, покурим.

Полицейские вышли на задний двор конторы. Кудревич закурил.

— Вообще-то не я, а вы мне должны докладывать, но коль я сюда раньше вас явился, то я субординацию нарушу и вам про происшествие расскажу. Со слов господ почтовых служителей, картина выясняется следующая: присутствие, как вам, наверное, известно, у них после обеда начинается с пяти вечера. Сразу же после перерыва, в пять — десять минут шестого, в зал влетело четверо грабителей, все в надвинутых на глаза шапках и с бородами, а один еще и в очках с синими стеклами. В стражника выстрелили с порога, он только что и успел — с табуретки подняться. После этого один из грабителей поднял над головой бомбу и приказал чиновникам собрать все деньги в одну почтовую сумку и перекинуть ее через решетку. В случае сопротивления грозился бомбу взорвать. Но сопротивляться никто и не думал. Приказ был выполнен наилучшим образом — деньги собраны, сумка перекинута. Бомбист положил свою бомбу на прилавок и приказал никому не двигаться, заявив, что в случае ослушания бомба взорвется. После этого все разбойники покинули контору. Ограбление длилось не более пяти минут. Унесли же около пятидесяти тысяч. Взяли только деньги, ценные бумаги не трогали.

— А какие были купюры?

— В основном крупные. Но был мешок с трехрублевками, на четыре с половиной тысячи. После таких решительных действий у чиновников оснований не доверять словам бандитов не было, поэтому они и просидели не двигаясь минут двадцать, пока в контору по каким-то своим делам не зашла купеческая дочь Подпругина. Дверь в почту на блоке, а Подпругина дверь не придержала. Дверь так сильно хлопнула, что бомба упала с прилавка. Чиновники тоже попадали на пол. Но ничего не произошло. Я эту бомбу вам сейчас покажу.

Помощник исправника достал из кармана обрезок трехдюймовой медной трубы, оба конца которого были закрыты плотно прилегавшими деревянными кругляшками. В одной из деревяшек было отверстие, в которое была вставлена обструганная палка. Вся конструкция была выкрашена суриком в черный цвет.

— Ну-с, как думаете ловить бандитов? — спросил Кудревич.

Тараканов с недоумением посмотрел на помощника исправника.

— А вы как думали, батенька? — усмехнулся тот. — Го род в вашей юрисдикции, вам бандитов и ловить. И в случае неудачи большая часть ответственности тоже ляжет на вас. Уж во всяком случае, на должность, если это дело не откроете, не назначат. Это я вам не со злобы говорю, нет. Вы меня в качестве главы городской полиции вполне устраиваете. Я вас по-дружески предупреждаю. Дело такое выдающееся, что тут или грудь в крестах, или голова в кустах. Откроете хищников — будет вам почет и слава, а не откроете… Еще раз прошу простить, но на роль козла отпущения вы из нас троих больше всех подходите. Хотя и Сергею Павловичу вряд ли поздоровится. Тем более он за прошлогодние события уже был предупрежден о неполном своем служебном соответствии. Так что ищите, батенька Осип Григорьевич, ищите. А я вам помогать буду чем могу.

— Дайте для начала папироску.

— Вы же не курите!

— Дайте, они, говорят, нервы успокаивают.

— Угощайтесь. — Помощник исправника открыл серебряный портсигар, а после того, как Тараканов сунул папиросу в рот, чиркнул спичкой.

Вдохнув дыма, Тараканов закашлялся и выбросил папиросу. Засунув руки в карманы шинели, он несколько раз прошел из угла в угол маленького заднего крыльца, а потом беспомощно посмотрел на помощника исправника.

— Витольд Константинович, что делать-то?

— Что делать? Привыкайте, батенька, мыслить самостоятельно. Хорошо, на первый раз я вам помогу. Итак, нам надо установить что?

— Что?

— Подумайте.

— Установить, кто ограбил почту?

— И?

— И… куда дели награбленное.

— Правильно! Нам надо ответить на три вопроса: кто ограбил, где награбленное и где грабители. Если мы ответим на последний вопрос, ответим и на два первых. Правильно?

— Правильно, только как же узнать, где они?

— Давайте подумаем. Как вы считаете, наши местные грабили или пришлые?

Полицейский надзиратель задумался.

— У нас вроде способных на это нет. Своровать или даже убить по пьяной лавочке наши мужики могут, а вот почту ограбить… Вряд ли. Если только здесь не поли тика.

— Верно мыслите, коллега. Это наверняка экс[1]. Получается, что в любом случае грабили люди пришлые: серьезных мазуриков в городе нет, а «товарищей» наших доморощенных мы с Сергей Палычем прошлым летом хорошо поприжали. Кто на каторге, кто в бегах… А раз пришлые тут замешаны, то не будут они в нашем городе сидеть, побегут. Точнее, уже побежали. А как они из города выберутся?

Надзиратель оживился.

— Путей несколько: на машине[2] со станции в Москву или в Венев, раз. Этот путь можно сразу отбросить — поездов сегодня после пяти вечера нет и не предвидится. Но жандарму на станции телефонировать все-таки следует, вдруг они расписание не изучали. Далее. Ехать на лошадях. Тут тоже несколько путей — на Тулу — или через Венев, или через Лаптево.

— И на Москву. Через речку путь давно открыт.

— Или на Москву. А еще на Серпухов. Лошади у них, конечно, могли быть свои. Но, скорее всего, они наших мужиков подрядили. Своих лошадей сюда гнать — больно много мороки — корм им нужен, хлев. Да и заметны чужие господа на лошадях. Поэтому надо обойти всех обывателей, которые имеют лошадей, и узнать, не подряжали ли их какие-нибудь нездешние.

— Отлично, коллега, отлично! Я в вас не ошибся. Пойдемте, изложим наши соображения исправнику.



Через полчаса в полицейском управлении собрались все наличные силы. Здесь была вся чертова дюжина полагавшихся по штату городовых, живший в городе урядник Харламов и десять человек стражников первого отряда уездной конной полицейской стражи.

Исправник разбил все имеющиеся силы на тройки, во главе каждой из которых встал либо классный чин, либо урядник, либо старший стражник или старший городовой. Каждой такой группе был поручен свой район города. Перед этим составили список всех известных полиции горожан, занимающихся извозом и вообще имеющих лошадей и закладки. Задача была поставлена несложная: обойти свой район и узнать, не уехал ли кто-нибудь из лошадевладельцев в дальнее путешествие.

Тараканову досталась центральная часть города. Прежде всего он со своими городовыми обошел всех имеющих бирки извозчиков. Промысел этот в городе большого дохода не приносил, горожане предпочитали передвигаться на своих двоих, поэтому извозчиков, имеющих бирки, было всего пятеро. Все они дежурили на станции, а после прибытия последнего поезда перемещались в центр города и стояли возле трактиров и единственной в городе гостиницы. Все извозчики были в наличии, все они были расспрошены, но ничего ценного никто из них не сообщил.

Стали обходить обывателей. Удача улыбнулась на Рыбацкой. Некто Игнатьев, хитрый мужичонка, которого летом Тараканов привлекал за браконьерство, дома отсутствовал. Со слов жены, накануне муж пришел домой довольный, принес трешку задатка и рассказал, что на сегодня, на пять часов, его подрядили в дальнюю поездку, за которую обещали красненькую. Но куда именно поедет, не сказал. Седоков муж должен был забрать в Пушкинском детском саду. Сад этот располагался аккурат напротив почтовой конторы, на параллельной Большой Московской Пушкинской улице. Боясь потерять выгодных клиентов, Игнатьев еще в половине пятого запряг свою кобылу и уехал в сад. До сей поры не возвращался. Послав одного из городовых с докладом к исправнику, Тараканов остался дожидаться возчика.

3

В избе было жарко натоплено, Тараканов изнемогал от жары, а шинели снять не мог, чем вызывал удивленные взгляды сослуживцев. Посланный к исправнику городовой вернулся и передал приказ начальника — ждать. Другой городовой принес от матушки Тараканова ужин, который был давно съеден. Дети Игнатьева уже спали на полатях русской печки, его баба возилась в кухне, бурча что-то себе под нос: беспутного мужа все еще не было. Чтобы не лишиться чувств от жары, Тараканов беспрерывно выходил на двор и поэтому первым заметил вернувшегося хозяина. Сначала за воротами раздалось лошадиное ржание, а когда полицейский надзиратель выскочил на улицу, то увидел запряженные низкорослой лошадкой сани, в которых лежало завернутое в тулуп тело, не подававшее никаких признаков жизни. «Убили. Следы заметают», — мелькнуло в голове у Тараканова. Он осторожно отвернул полу тулупа. Запах густого перегара чуть не сшиб его с ног. Игнатьев был жив, но толку от этого никакого не было. Чего они только с ним не делали, пытаясь разбудить. Городовые терли ему уши, сыпали за шиворот снег, награждали увесистыми тумаками, все было напрасно.

Жена возчика стояла у ворот.

— Оставьте его, ваше благородие, все одно не разбудите. Его, ирода, теперь сам черт не разбудит. Часа через три сам проснется, начнет похмеляться искать и меня с детями по избе гонять, чтоб его нелегкая взяла. Лошадка у нас умная, всегда к дому придет, если бы не она, давно бы замерз муженек мой непутевый. Помогите лучше его в дом втащить.

— Нет. Мы его с собой заберем. Мне необходимо с ним побеседовать сразу после пробуждения, да и вам спокойней будет.

Баба заголосила:

— За что ж вы меня сиротой делаете! Как же я с детями малыми жить-то буду! Пошто кормильца лишаете! Что он сделал такого? Я на вас жаловаться буду! Я завтра к прокурору пойду!

— Идите к кому хотите, ваше право. А мужа я все равно заберу. И не пугайтесь вы так, он у нас свидетелем числится. Мы его на вашей лошади до управления довезем, вы садитесь в сани и правьте, лошадь потом домой пригоните.

— Никуда я не поеду.

— Как хотите. Я тогда ее у крыльца привяжу, утром хозяин проспится и заберет.

— Тьфу на вас. Обождите, я оденусь.



В управлении были только дежурный городовой и дремавший на стуле Кудревич. Прибывшие с Таракановым полицейские волоком протащили Игнатьева в арестантскую и, не церемонясь, бросили на пол. Кудревич подошел к доставленному, нагнулся над ним, но тут же отстранился, брезгливо морща нос.

— Совсем никакой?

— Даже «мама» сказать не может. Но баба его говорит, через пару часиков оклемается.

— Тогда я подожду. Вы со мной?

— Да. А где остальные?

— Исправник распустил всех по домам до утра, завтра в семь велено прочесать Пушкинский парк, вдруг найдем чего. Сергей Павлович тоже спать ушел. Антипов, поставь-ка, братец, самовар, надзирателю будет полезно чайку с морозца, — обратился к дежурному городовому Кудревич.

— Благодарю, Витольд Константинович, действительно, чайку не мешает. Я своих городовых отпущу? — сказал Тараканов.

— Отпускайте, втроем справимся. Еще Харламов должен подойти, я ему приказал к трем явиться, меня сменить, я же не знал, когда вы прибудете.

Пробуждения возчика ждали более часа. Наконец Кудревич не вытерпел и приказал городовому и уже прибывшему уряднику повторить процедуру реанимации. Нижние чины восприняли приказ с надлежащим рвением, прошли в арестантскую, откуда вскоре послышалась возня, а потом рев задержанного: «Ухи, ухи отпустите!» Помощник исправника и надзиратель вскочили со своих мест. Харламов и Антипов выволокли Игнатьева из камеры и бросили на пол дежурки.

Игнатьев сел на пол, скрестил ноги и, держась за уши, стал раскачиваться из стороны в сторону. Потом заорал: «Глашка! Глашка, шкура барабанная! Квасу дай скорее!» Возчик обвел помещение ничего не соображающими глазами, зацепился взглядом за золото погон Кудревича, и взгляд его тут же стал осмысленным.

— В часть попал! Ой, грехи, грехи. Ваше превосходительство, нет ли у вас квасу?

— А за сороковкой послать не прикажешь ли? — спросил Тараканов.

— А можно? У меня деньги есть, не сумлевайтесь. — Игнатьев попытался засунуть руки в карманы тулупа, но сидя это сделать было крайне затруднительно. Тогда он лег на пол и достал из кармана несколько мятых зеленых бумажек и горстку медяков. — Вот-с, — сказал он и попробовал подняться. — Пошлите вон ту морду, да пусть штоф возьмет, я всех угощу.

— Я тебе дам «морду»! — Антипов, к которому относились слова задержанного, замахнулся на Игнатьева кулаком.

— Тихо, Антипов, тихо, остынь. — Кудревич взял Игнатьева под руку и помог ему встать, затем, поддерживая, провел к стоявшей у стены деревянной скамейке для посетителей и посадил на нее. — Налью я тебе водочки, и посылать никого не надо, у меня есть. Ты только скажи, откуда у тебя эти деньги?

— Не воровал, ваше превосходительство, вот вам крест! Я не вор. Я честно эти деньги заработал.

— Как заработал?

— Отвез двух бар в Мокрый Корь и заработал.

— Сколько же они тебе дали?

— Уговорились на красненькую, да баре больно хорошие, не сквалыжники! Дали на чаек. Три рубли задатку да двенадцать под расчет. Пятнадцать рублей заработал! — Игнатьев внимательно посмотрел на деньги в руках. — Три Глашке отдал, девять с мелочью при мне… Так я меньше трех рублей пропил! — Эта арифметика явно обрадовала задержанного. — Эх, ваше благородие, вели четверть купить, кутнем! Только прям сейчас поднеси хоть чарочку, а то в голове наковальня.

Кудревич молча прошел в свой кабинет, вернулся оттуда с полбутылкой коньяка, взял со стола стакан с недопитым чаем, вылил чай в стоявший на подоконнике горшок с фикусом, налил полстакана и передал задержанному.

Тот, держа стакан двумя руками, поднес его ко рту и залпом выпил.

— Век за вас Бога буду молить, ваше превосходительство! Какой вы прекрасной души человек. А некоторые еще про полицию плохо говорят. А я скажу, наша полиция лучше всех!

Задержанный говорил без умолку, в конце концов язык его начал заплетаться.

Кудревич приступил к допросу. Допрос продвигался медленно, мысль задержанного то и дело уходила в сторону, он сообщал массу ненужных подробностей, при этом забывая говорить про то, о чем его спрашивали. Через пятнадцать минут картина прояснилась.



День для Фрола Игнатьева начался на редкость удачно. В шесть утра они со старшим сыном вытянули сеть, которую накануне поставили между двух лунок, и набрали более пуда рыбы. Да какой! Среди лещей и налимов в сети бились три стерлядки, каждая более аршина. Завернув успевшую замерзнуть рыбу в рогожу, Игнатьев отвез ее в гостиницу, где находился единственный в городе ресторан, и продал повару всех лещей и налимов за полтора рубля, а стерлядку по два двугривенных за штуку. Затем он отправился на находившийся недалеко постоялый двор, где в кабаке заказал себе чайную пару и чарку водки, а деткам — связку баранок.

Он уже выпил и чай, и водку и раздумывал, не взять ли еще одну чарочку, когда за его столик подсел одетый барином мужчина. По описанию Игнатьева, это был молодой человек невысокого роста, белобрысый, лет двадцати пяти, в пальто на вате и шляпе котелком.

— А не твоя ли лошадь, любезный, во дворе стоит?

— Моя, мил человек, только тебе это зачем?

— Да надобно нам с приятелем в Серпухов попасть. Не мог бы ты нас отвезти?

— С большим нашим удовольствием, если в цене сойдемся.

— Двадцати рублей хватит?

У Игнатьева так дух и захватило. Но виду он не подал.

— На чаек бы добавить, ваша милость.

— Разве этого недостаточно? Я справлялся, мне сказали, что такая сумма более чем хороша.

Боясь потерять выгодного клиента, Игнатьев сразу же пошел на попятную:

— Да бог с ним, с чаем, поедем и за двадцать. Где друг ваш?

— Пойдем на улицу, он недалеко отсюда нас ждет.

По Больничной они проехали до Малой Посадской, где на углу стоял мужчина лет сорока, в бобровой шубе и котиковой шапке.

Услышав про бобра и котика, Тараканов перебил возчика:

— Постой, постой. Опиши-ка мне этого господина.

— Чего сделать?

— Ну расскажи, как он выглядел.

— Как? Известно как — как барин. Шуба хорошая.

— На лицо он какой?

— Как какой? Как все — ни косой, ни кривой, голова, два уха, третий нос. — Игнатьев громко рассмеялся своей шутке.

— Блондин он, брюнет?

— Ась?

— Ну светлый, черный у него волос?

— Волос темный, шантен!

— Кто?

— Ну как бы рыжий, но не рыжий. Шантен вроде называется? Или нет?

— Шатен?

— Точно, шатен! На Московской в цирюльне на окне парики стоят, я слышал, как одна барыня такой цвет «шантеном» называла. Слово хорошее уж больно, запомнил.

— Дальше, дальше.

— А дальше барин в шубе стал ругать моего барина, мол, лошадь плоха, не доехать на ней до Серпухова. Я уж испужался, что без денег останусь, и рассказал про шурина.

Оказалось, что у Игнатьева в селе Мокрый Корь, которое стоит на пути в Серпухов, в пятнадцати верстах от города жил шурин, который держал постоялый двор и имел тройку.

— У него не кони — звери! У него коней один генерал хотел купить, да шуряк не продал! Долетите до Серпухова и не заметите.

Наниматели задумались.

Чтобы они побыстрее приняли решение, Игнатьев предложил:

— А коль я вас только до Коря довезу, так давайте мне половину от обговоренного, а остальное шуряку.

Господин в бобрах сказал другому нанимателю:

— Смена лошадей, пожалуй, будет полезна. Да и тройка… Здесь мы тройку вряд ли найдем. Ну что ж, — повернулся он к Игнатьеву, — ваши условия нас устраивают. Вот вам три рубля задатка. Приезжайте к пяти часам в Пушкинский парк — да встаньте не со стороны Дворянской, а с противоположной, мы с другом подойдем. Да только не опоздайте! Запомните: опоздаете хоть на минуту или встанете не в том месте, мы с вами никуда не поедем и никаких денег вы не получите. Да, и сено в санях новое постелите, а то запах от него какой-то странный.

Игнатьев в этот день больше коня не утруждал, засыпал ему полную мерку овса. Бабе о том, что поедет к шурину, не сказал, она могла в попутчицы напроситься, братца повидать, а какая с ней поездка? Ни закусить, ни выпить. Недаром говорят: баба с воза, кобыле легче. В парк он приехал в половине пятого, пассажиры пришли в пять с четвертью, когда он уже начал волноваться. Обладатель шубы на этот раз был одет, как и его друг, в ватное пальто и котелок, в руках нес холщовый солдатский мешок. Они быстро вскочили в санки и велели спешить. Весь путь пассажиры ехали молча. По хорошей, подмерзшей дороге отдохнувшая и сытая лошадь бежала резво, и до Мокрого Коря доехали быстро — за полтора часа. С братом Глафиры договорились за пять минут. Сначала он ехать не хотел, но, когда приезжие посулили четвертной билет, велел работнику запрягать, сказав, что отвезет дорогих гостей самолично.

— Дали они мне двенадцать рублей, я у брата на постоялом дворе сороковочку выкушал, да, на беду, земляка встретил — Андрюху Сторублевцева из Тарасково. Он с Тулы шел, с заработков домой, на Рождество. Выпили мы с ним за встречу. Андрюха и упросил меня его до дома подвезти. Приехали в Тарасково, а у него к празднику четверть припасена. Как за стол садились, помню, а более — ничего. Нельзя ли еще напитку вашего, ваше высокоблагородие?

— Хватит с тебя. Иди в холодную, посиди. Антипов, отведи его.

После того как понурившийся Игнатьев, все-таки получивший в печень от Антипова, был удален, классные чины разбудили исправника и начали экстренное совещание. Тараканов рассказал начальству о своем случайном попутчике, очень похожем на одного из грабителей.

Исправник, покусывая кончик уса, сказал:

— На тройке они до Серпухова за час-полтора домчались. А оттуда можно в любую сторону, по железке. Если уехали они из Каширы в четверть шестого, то в Коре были не позже чем без четверти восемь. Пока тройку запрягали, пока собирались — половина девятого. В половине десятого, в десять — они в Серпухове. Есть оттуда об эту пору поезда?

— Надо телефонировать на нашу станцию, у дежурного чиновника должно быть расписание, — предложил Кудревич.

Позвонив, исправник заметно повеселел.

— После десяти вечера ни одного поезда в расписании не имеется. Первый, проходящий, из Курска — в шесть утра. Я дам телеграмму в московское сыскное, в охрану, сообщу приметы, их встретят. Да и в Серпухов телеграфирую, может быть, прямо там их перехватить удастся.

— Я бы не спешил, Сергей Павлович.

Исправник недоуменно посмотрел на сказавшего эти слова помощника.

— Почему?

— Ну как же. В Кашире почту обнесли, местная полиция бессильна, а серпуховская — герои, задержали грабителей! Им награды, а нам — взыскания. У вас и так предупреждение о неполном соответствии… Мне под вашим началом неплохо служится, и я другого начальства не желаю.

— А что же делать? Не сообщим никуда, так вообще злодеев упустим.

— Почему же не сообщим? И в Москву телеграфируем, и в Серпухов. Только не сейчас, а после шести, когда поезд уйдет. И сами в погоню отправимся. Я знаю, от нас есть поезд в пять часов, проходящий, из Козлова, я на нем от тещи неоднократно возвращался. Через три часа, то есть в восемь, будем в Москве, на извозчике с Павелецкого вокзала до Курского — пятнадцать — двадцать минут. А серпуховский поезд прибудет часов в девять. Так что успеем принять голубчиков в лучшем виде! Исправник задумался. Идея помощника ему казалась здравой. Вот только кого послать? Самому лезть под пули не хотелось. Отправить Кудревича? Хоть и клялся тот в горячей к нему любви, но не доверял Сергей Павлович Витольду Константиновичу, не доверял. Чудилось исправнику, что поляк так и метит на его место. И фокус этот придумал, чтобы самому выслужиться, лично задержать грабителей.

— Осип Григорьевич, вы поедете.

Кудревич вскочил.

— Разрешите мне, ваше высокоблагородие!

— Нет, Витольд Константинович, вы мне здесь понадобитесь. Из Тулы к нам уже выехал помощник начальника ГЖУ, мне одному его встречать прикажете? Кроме того, весьма вероятно, что одного из разбойников Осип Григорьевич знает в лицо. Второго громилу, кроме этого кучера-пропойцы, никто не видел, так что Игнатьева тоже придется в Москву везти. Кто из нижних чинов налицо?

— Антипов и Харламов.

— Харламов? Как нельзя лучше, храбрый полицейский, его берите. У вас револьвер исправен? — обратился исправник к Тараканову.

— У меня его вовсе нет. Не обзавелся.

— Возьмите мой, заряжен, смазан, бьет точно, я каждую неделю упражняюсь. Все, поторапливайтесь, до поезда сорок минут. Антипов! Беги на Московскую, найди извозчика или любого мужика с лошадью. Бегом беги, пять минут у тебя есть! Так, ничего не забыли? Да. Если что-то изменится, я вам телеграфирую. Справляйтесь о телеграммах на станциях и на вокзале. Вопросы?

— Ваше высокоблагородие! Я не при деньгах, даже на один билет нет…

— Вот, возьмите. — Исправник вытащил из бумажника десять рублей и передал Тараканову. — Билеты только не выбрасывайте, потом попробуем возместить из сыскных расходов. Урядника с Игнатьевым — в третий класс.

— В этом поезде нет третьего класса, — пробурчал Кудревич.

— Тогда мне десяти рублей в оба конца не хватит… — сказал Тараканов.

Исправник вновь достал бумажник.

— Вот вам еще пять. Ну где там Антипов!

4

Еле успели. Извозчик, зная, что от полиции ему ничего не очистится, лошадь сильно не утруждал и, несмотря на грозные окрики урядника, больше делал вид, чем по-настоящему хлестал свою кормилицу. Хорошо, что исправник догадался по телефону попросить кассира встретить Тараканова и Ко с билетами на платформе. Они запрыгнули в уже тронувшийся вагон. Расселись, тяжело дыша, урядник и Игнатьев сразу же скинули верхнюю одежду. Сидевший в их секции интеллигентного вида пассажир пробурчал что-то про запах и про то, что «мол, дали волю», после чего пересел в другое отделение.

Игнатьев никак не мог отдышаться:

— Ваше благородие, а водочкой здесь никто не торгует? Невмоготу мне совсем, опохмелиться бы!

— Потерпи, дело сделаем — куплю тебе.

— Да я сам куплю, деньги есть.

Исправник изъял у Игнатьева трехрублевки и мелочь в качестве вещественного доказательства, но хитрый мужик, видимо, имел в каком-то потаенном месте своей одежды денежный запас.

— Ну, сам так сам. Ты мне лучше поподробнее опиши пассажиров своих. Рост какой у них, телосложение и так далее.

Игнатьев стал перечислять приметы.

— А еще, ваше благородие, у старшого взгляд такой, особенный.

— Какой такой особенный?

— А такой, нехороший. Мурашки по коже от этого взгляда.

— А раньше никого из них не видел?

— Того, который в бобрах был, не видал, а вот того, кто помоложе, — видел где-то, а вот где — не припомню.

— Постарайся, пожалуйста. В Кашире, в Туле, в Москве, где?

— Ну уж не в Туле и не в Москве, это точно. Я там годов десять не был. В городе у нас видел, а где — не помню. Эх, сейчас бы чарочку, память освежить.

Урядник достал из-за голенища маленькую медную фляжку и протянул Игнатьеву.

— Все не пей, мне оставь.

Игнатьев схватил фляжку и присосался к ней, да так крепко, что урядник еле вырвал ее у него из рук.

— Кому расскажешь, не поверят, какие чудесные у нас полицейские, второй раз угощают! С меня причитается! Я уж в долгу не останусь, так угощу, что долго помнить будете, да и рыбки свеженькой всегда доставлю.

— Рыбка — это хорошо, — сказал урядник. — Мозги то у тебя заработали? Вспомнил, где громилу видел?

Мужик задумался. По нему было видно, что он и вправду пытается вспомнить, где видел своего пассажира.

— Нет, не вспоминается. Вот если бы еще!

— Будет с тебя.

Тараканов прислонился к окну и стал дремать.



Когда они вышли на площадь перед Павелецким вокзалом и стали рядиться с извозчиками, Тараканов почувствовал, что его знобит. Сразу вдруг начало першить в горле, из носа потекло. В санках симптомы простуды усилились, и, входя в жандармское помещение вокзала, Тараканов понял, что заболел.

Их ждали двое. Один представился полицейским надзирателем охранного отделения Поликарповым, а напарника представил агентом Георгадзе.

— Вы вдвоем?

— А вы хотели, чтобы весь жандармский дивизион на вокзал прислали? Это у вас в деревне экс — событие, а в Москве их по два-три в неделю. Я уж и не помню, когда дома был. А вы почему по форме? Неужели не могли сообразить в партикулярное переодеться?

— Да времени совсем не было.

— Как же нам быть? Ну, вы, ладно, то, что в чиновничьей шинели, в принципе даже лучше, на ней же не написано, что вы по полиции служите. А вот как быть с урядником? Если они увидят урядника на московском вокзале, то сразу догадаются, зачем он здесь. Господин старший унтер-офицер, — обратился Поликарпов к жандарму, — не распорядитесь ли вызвать сюда какого-нибудь городового схожей с урядником комплекции? Пусть они с ним шинелями и шапками поменяются, и пока мы не закончим, городовой у вас чайку попьет.

— Сделаем!

— Спасибо. — Надзиратель охранки повернулся к Тараканову: — Рассказывайте!

Поликарпов внимательно выслушал надзирателя, поговорил с Игнатьевым, уточняя приметы налетчиков.

— Значит, так сделаем. Игнатьев и вы встанете у начала платформы, на которую прибудет поезд, урядник, переодетый городовым, пусть идет в ее конец и смотрит, не пойдет ли кто-нибудь в обратную от вокзала сторону. Мы с Георгадзе — посредине. Если кто-нибудь из вас заметит разыскиваемых, пусть даст нам сигнал. Ну, скажем, достанет платок, снимет шапку и оботрет лоб. Мы подходим, идем за заподозренными, доводим их до площади, где толпа пассажиров поредеет, и скопом на них бросаемся. Никаких «вы арестованы», «будьте любезны пройти», ни в коем случае! Люди серьезные и вооруженные. Палить начнут, никому мало не покажется. Всем все понятно?

— А мне тоже? — Игнатьев сжимал в руке шапку.

— Что тоже?