Стивен Кинг
КОЛЛЕКЦИЯ
ТРУПОВ
НОНА
Любишь?
Я слышу ее голос, иногда я все еще слышу его. Но только в своих снах.
Любишь?
Да, — отвечаю я. Да. Настоящая любовь никогда не умрет.
А потом я просыпаюсь от своего собственного крика.
Я не знаю, как объяснить все это, не знаю даже сейчас. Я не могу сказать вам, почему я так поступал. И на суде я также не мог сказать этого. Не мог, не потому что не хотел, а потому что действительно не знал. Здесь также полно людей, которые спрашивают меня об этом. И психиатр чаще всех. Но я молчу. Мои губы запечатаны. И только здесь, в своей клетке… Здесь я не молчу. Здесь я просыпаюсь от своего собственного крика.
Во сне я вижу, как она подходит ко мне. На ней белое, почти прозрачное платье, а на лице у нее — смешанное выражение торжества и желания. Она идет ко мне через темную комнату с каменным полом, и я вдыхаю сухой запах октябрьских роз. Ее объятия раскрыты навстречу мне, и я раскрываю свои, чтобы обнять ее.
Я ощущаю ужас, отвращение и страстное желание. Ужас и отвращение, потому что я знаю, где мы находимся, страстное желание, потому что я люблю ее. Бывают времена, когда я сожалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Короткая прогулка по тусклому коридору, стул с прямой спинкой, с металлическим колпаком, с ремнями… Один мгновенный разряд, и я снова оказался бы с ней.
Когда в моем сне мы подходим друг к другу, мой страх растет, но я не могу отстраниться от нее. Мои руки прижимаются к ее гладкой спине, и кожа кажется такой близкой под тонким слоем шелка. Она улыбается одними глубокими, черными глазами. Ее лицо приближается ко мне, и губы ее слегка приоткрываются для поцелуя.
И в этот момент она начинает меняться. Ее тело ссыхается и сморщивается. Ее волосы делаются грубыми и тусклыми, превращаясь из черных в отвратительно коричневые. Пряди змеятся по молочной белизне ее щек. Глаза уменьшаются в размере. Белки исчезают, и она смотрит на меня своими крошечными, черными, полированными бусинами. Рот превращается в ущелье, откуда торчат кривые желтые зубы.
Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться.
Я не могу. Я опять попался. Я всегда попадаюсь.
Я в лапах у огромной, омерзительной крысы. Ее глаза маячат прямо перед моим лицом. Пахнет октябрьскими розами. Где-то звенит надтреснутый колокольчик.
«Любишь?» — шепчет эта тварь. «Любишь?» Запах розы исходит от ее дыхания, запах мертвых цветов в склепе.
«Да», — говорю я крысе. «Да. Настоящая любовь никогда не умрет». И в этот момент я вскрикиваю и просыпаюсь.
Они думают, что я сошел с ума оттого, что мы сделали вместе. Но мой ум худо ли бедно продолжает работать, и я никогда не перестану искать ответов на свои вопросы. Я все еще хочу знать, как это случилось и что это было.
Они разрешили мне пользоваться бумагой и фломастером, и я собираюсь написать обо всем. Может быть, я отвечу на некоторые их вопросы, и, может быть, пока я пишу, я сумею прояснить кое-что и для самого себя. А когда я закончу, у меня останется еще кое-что. Кое-что, о чем они не знают. Здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.
Я начну свой рассказ с Августы.
Я пишу ночью, прекрасной августовской ночью, пронзенной насквозь сверкающими точками звезд. Я вижу их сквозь решетку на моем окне. Из него открывается вид на внутренний двор и на кусочек неба, который я могу перекрыть двумя пальцами. Жарко, и на мне только шорты. Я слышу негромкие летние звуки: кваканье лягушек и треск сверчков. Но стоит мне закрыть глаза, и возвращается зима. Сильный мороз той ночи, равнинная местность и жесткие, враждебные огни города. Чужого мне города. Это было четырнадцатого февраля.
Видите, я помню все.
И посмотрите на мои руки, все в поту, покрытые мурашками.
Августа…
Когда я добрался до Августы, я был скорее мертв, чем жив, — такой стоял мороз. Хороший же я выбрал денек, чтобы распрощаться с колледжем и на попутных отправиться на запад. У меня было чувство, что я скорее замерзну, чем выберусь за пределы штата.
Полицейский согнал меня с заставы на границе двух штатов и пригрозил задержать меня, если еще раз заметит, что я ловлю попутку. У меня возникло большое искушение добиться того, чтобы он привел свое намерение в исполнение. Плоское полотно четерыхрядного шоссе напоминало взлетную полосу, и ветер со снегом со свистом вились над бетоном. А для неизвестных мне людей за ветровыми стеклами любой человек, стоящий темным вечером на обочине, представлялся либо насильником, либо убийцей, а если у него к тому же были еще и длинные волосы, то можно было смело сбить этого растлителя малолетних и гомосексуалиста.
Я пытался поймать попутку, но ничего из этого не выходило. И около четверти восьмого я понял, что если в самое ближайшее время я не окажусь в каком-нибудь теплом месте, то мне крышка.
Я прошел мили полторы и увидел столовую для водителей грузовиков, на самом выезде из Августы. «Хорошая Еда для Джо», — сообщала неоновая вывеска. На засыпанной щебенкой стоянке было три больших грузовика и один новый седан. На двери висел пожухлый рождественский венок, который никто не позаботился снять. Мои уши были защищены только волосами. Кончики пальцев онемели.
Я открыл дверь и вошел.
Первое, что поразило меня внутри, это тепло. А потом уже песенка из музыкального автомата, безошибочно узнаваемый голос Мерля Хаггарда: «Мы не отращиваем длинные лохмы, как хиппи из Сан-Франциско».
Третьей вещью, поразившей меня, был обращенный ко мне взгляд. Вам следует ожидать этого, если вы позволяете волосам закрыть ваши уши. Именно в этот момент люди начинают понимать, что вы не такой, как все. И вы ожидаете взглядов, но никак не можете привыкнуть к ним.
В тот момент на меня пристально смотрели четверо водителей, сидящих за одним столиком, еще двое за стойкой, пара пожилых женщин в дешевых меховых шубах и с подсиненными волосами, повар и неуклюжий парень с руками в мыльной пене. В самом конце стойки сидела девушка, но она смотрела не на меня, а на дно своей кофейной чашки.
Ее присутствие было четвертой поразившей меня вещью.
Мне уже достаточно лет, чтобы знать, что никакой любви с первого взгляда не существует. Это все выдумано поэтами для восторженных подростков, так?
Но когда я увидел ее, я почувствовал что-то странное. Вы посмеетесь надо мной, но вы не стали бы, если б видели ее. Она была почти непереносимо прекрасной. Без сомнения, все вокруг тоже об этом знали. И пристальный взгляд, обращенный на меня, когда я вошел, наверняка раньше был обращен к ней. У нее были волосы цвета антрацита, такие черные, что казались почти синими под лампами дневного света. Они свободно ниспадали на потрепанные плечи ее желто-коричневого пальто. Кожа ее была молочно белой и лишь слегка была подсвечена пульсирующей под ней жаркой кровью. Черные, бархатные ресницы. Серьезные, совсем чуть-чуть косящие глаза. Большой, подвижный рот. Прямой патрицианский нос. Не могу сказать, как выглядела ее фигура. Меня это не интересовало. И вас бы не заинтересовало тоже. Все, что было нужно для ее облика, — это лицо и волосы. Она была совершенна. Это единственное подходящее для нее слово в английском языке.
Нона.
Я сел через два стульчика от нее, и повар, исполнявший по совместительству обязанности официанта, подошел ко мне и спросил: «Что угодно?»
«Черный кофе, пожалуйста».
Он отправился за кофе. Кто-то у меня за спиной проговорил: «Ну вот, наконец-то Христос вернулся на землю, как мне всегда обещала моя мамочка».
Неуклюжий мойщик посуды рассмеялся. Водители за стойкой присоединились к нему.
Повар принес кофе, небрежно поставил его на стойку, пролив несколько капель на оттаивающее мясо моей руки. Я отдернул руку.
«Извините», — сказал он равнодушно.
«Сейчас он сам исцелит свою руку», — сказал один из водителей за столиком своему соседу.
Выкрашенные в синий цвет дамочки заплатили по счету и быстро смылись. Один из водителей прогулялся к автомату и опустил в него еще один десятицентовик. Джонно Кэш запел «Парень по имени Сью». Я подул на кофе.
Кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся — это была она, она пересела на соседний стульчик. Вид ее лица так близко от меня был почти ослепляющим. Я пролил еще немного кофе.
«Извините», — ее голос был низким, почти хриплым.
«Я сам виноват. Руки никак не отойдут».
«Я…»
Она остановилась, словно растерявшись. Внезапно я понял, что она чего-то боится. Я почувствовал, что испытанное мною в первый момент ощущение вновь нахлынуло на меня. Мне хотелось защитить ее, заботиться о ней, сделать так, чтобы она ничего не боялась. «Мне нужно, чтобы меня подвезли», — выдохнула она. «Я не решаюсь попросить кого-нибудь из них». Она едва заметно кивнула в направлении сидящих за столиком водителей.
Как мне объяснить вам, что я отдал бы все — буквально все — за возможность сказать ей: Разумеется, допивайте свой кофе. Моя машина в вашем распоряжении. Кажется невероятным, особенно, если учесть, что мы обменялись едва ли дюжиной слов, но тем не менее это так. Смотреть на нее было все равно, что видеть перед собой живую Мону Лизу или Венеру Милосскую. И еще одно чувство родилось во мне. Как будто в беспорядочной темноте моего сознания кто-то внезапно включил сильный, яркий свет. Мне было бы гораздо проще, если бы я мог сказать, что она была обычной шлюшкой, а я был завзятым бабником с набором шуточек и веселой болтовней, но это было не так. Все, что я знал, сводилось к тому, что у меня нет возможности помочь ей и это разрывает мне сердце.
«Я сам путешествую на попутных», — сказал я ей. «Полицейский согнал меня с заставы, и я просто зашел сюда погреться. Мне очень жаль».
«Вы учитесь в университете?»
«Учился. Ушел оттуда, чтобы не доставить им удовольствие выгнать меня».
«Вы едете домой?»
«У меня нет дома. Меня воспитало государство. Мне выплачивали стипендию. Я плюнул на все это. Сейчас я не знаю, куда мне ехать». Моя биография в пяти предложениях. Не думаю, чтобы этот рассказ привел меня в хорошее расположение духа.
Она засмеялась — и ее смех бросил меня и в жар и в холод. «Тогда мы — кисы из одного мешка».
Мне казалось, что она сказала «кисы». Мне так казалось. Тогда. Но здесь у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать, и все более вероятным мне кажется, что она сказала «крысы». Крысы из одного мешка. Да. А это ведь не совсем одно и то же, не так ли?
Я как раз собирался вставить какую-нибудь на редкость остроумную реплику, нечто вроде «Вы действительно так думаете?», но почувствовали чью-то руку на своем плече.
Я обернулся. Это был один из тех водителей, что сидели за столиком. Подбородок его был покрыт светлой щетиной, а изо рта торчала спичка. От него пахло машинным маслом, и весь он выглядел как персонаж рисунков Стива Дитко.
«Я думаю, ты закончил со своим кофе», — сказал он.
«Что-что?»
«Кончай здесь вонять, парень. Ты ведь парень, а? Это не так-то просто понять».
«Да и от тебя пахнет не розами», — сказал я. «Чем ты пользуешься после бриться, красавчик? Одеколоном „Машинное Масло“?»
Он сильно двинул мне по щеке. В глазах у меня закружились черные точки.
«Не надо здесь драться», — сказал повар. «Если хочешь загасить его, сделай это на улице».
«Пошли за мной, чертов пидор», — сказал водитель.
В этот момент обычно девушки говорят что-то вроде «Отпусти его» или «Ты, скотина». Она ничего не сказала. Она смотрела на нас обоих с лихорадочной напряженностью. Это немного пугало. Я думаю, именно тогда я впервые заметил, какие огромные у нее глаза.
«Мне что, еще раз двинуть тебе?»
«Да нет. Пошли, жополиз».
Не знаю, как это вырвалось у меня. Я не люблю драться. Я не умею драться. Еще хуже я умею давать обидные клички. Но тогда, в тот момент я был вне себя. На меня так накатило, что я хотел его убить.
Может быть, он что-то почувствовал. Так как на мгновение тень неуверенности промелькнула у него на лице, неосознанное ощущение того, что, может быть, он напоролся не на того хиппи. Потом тень неуверенности исчезла. Он не собирался отступаться от этого женоподобного сноба, который имеет обыкновение подтирать задницу национальным флагом. Во всяком случае, не на глазах у своих дружков. И не такой молодчага, как он.
Я был вновь охвачен гневом. Пидор? Пидор? Я потерял контроль над собой, и мне понравилось это ощущение. Язык распух у меня во рту. Желудок сжался, как камень.
Мы пошли к двери, и дружки водителя чуть не свернули шеи, наблюдая за потехой.
Нона? Я подумал о ней, но лишь мимоходом. Я не знал, что она будет со мной. Что она позаботится обо мне. Я знал это также твердо, как и то, что на улице мороз. Странно было так думать о девушке, которую встретил пять минут назад. Странно, но тогда мне так не казалось. Мое сознание купалось в тяжелом облаке ярости. Я чувствовал, что могу убить человека.
Холодный воздух был таким ясным и чистым, что казалось, будто наши тела входят в него, как ножи. Подмороженная щебенка на стоянке резко скрежетала под его тяжелыми ботинками и моими туфлями. Полная, распухшая луна тускло смотрела на нас. Вокруг нее были видны едва заметные кольца, предсказывающие плохую погоду в близком будущем. Небо было черным, как ночь в аду. Крошечные, карликовые тени тащились за нами в монохромном свете одинокого фонаря, возвышавшегося над запаркованными грузовиками. Пар от нашего дыхания клубился в воздухе. Водитель повернулся ко мне и сжал кулаки.
«Ну, давай, сукин ты сын», — сказал он.
Я словно увеличивался в размерах. Казалось, все мое тело разбухало. Шестым чувством я понимал, что весь мой интеллект отодвинут чем-то таким, что я никогда не ожидал в себе обнаружить. Это внушало ужас, но в то же время я радовался этому, желал этого, жаждал этого. В этот последний момент перед тем, как я потерял способность отдавать себе отчет в чем бы то ни было, мне показалось, что мое тело превратилось в каменную пирамиду или в циклон, сметающий все на своем пути. Водитель казался мне маленьким, хилым, ничтожным. Я смеялся над ним. Я смеялся над ним, и звук моего хохота был таким же пустынным и черным, как небо у меня над головой.
Он приблизился ко мне, размахивая кулаками. Я отразил его удар правой, принял удар левой в лицо, даже не почувствовав его, а затем ударил его поддых. Воздух вырвался из него белым облаком. Он попытался отпрянуть, согнувшись и кашляя.
Я забежал ему за спину, все еще хохоча, как собака фермера, лающая на луну, и прежде чем он успел повернуться ко мне хотя бы на четверть корпуса, я ударил его три раза — по шее, по плечу и по красному уху.
Он завыл, замолотил кулаками и слегка задел мне по носу. Ярость вспыхнула во мне еще сильнее, и я ударил его ногой, как заправский каратист. Он вскрикнул, и я услышал треск его ребра. Он согнулся, и я прыгнул на него.
На суде один из водителей сказал, что я был как дикий зверь. И это действительно так. Я почти ничего не помню об этом, но, по-моему, я рычал и кидался на него, как бешеная собака.
Я оседлал его, схватил двумя руками его сальные волосы и принялся тереть его лицом о щебень. В монохромном свете фонаря его кровь казалась черной, как кровь жука.
«Господи, прекрати это!» — заверещал кто-то.
Чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили меня в сторону. Я увидел лица и стал наносить удары.
Водитель пытался уползти. Его лицо было сплошным кровавым фаршем с выпученными глазами. Отбиваясь от остальных, я стал бить его ногами, хрюкая от удовольствия всякий раз, когда мой удар достигал цели.
Он уже был не в силах сопротивляться. Он только пытался убраться подальше. Каждый раз, когда я заносил ногу для удара, он зажмуривал глаза, как черепаха, и замирал. Потом он снова начинал ползти. Выглядел он очень глупо. Я решил, что убью его. Я собирался забить его ногами до смерти. А потом убить всех остальных. Всех, кроме Ноны.
Я ударил его еще раз, и он упал на спину и изумленно посмотрел на меня.
«Дядя», — заквакал он. «Дядя. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста…»
Я наклонился над ним, чувствуя, как щебень впивается мне в колени сквозь тонкие джинсы.
«Вот ты где, красавчик», — прошептал я. «А вот и твой дядя».
И я вцепился ему в глотку.
Трое из них одновременно набросились на меня и отшвырнули меня от него. Я поднялся, все еще усмехаясь, и пошел на них. Они попятились, трое здоровенных мужиков, испуганных до потери сознания.
И тут словно раздался щелчок.
Раздался щелчок, и это был снова я. Я стоял на стоянке и тяжело дышал, ощущая тошноту и страх.
Я обернулся и посмотрел в сторону столовой. Девушка стояла там, ее прекрасное лицо сияло от торжества. Она подняла кулак в приветственном жесте, точно так же, как чернокожие парни на Олимпийских играх в то время.
Я опять повернулся к лежащему на земле человеку. Он все еще пытался уползти, и когда я приблизился, глаза его завертелись от ужаса.
«Не прикасайся к нему!» — завопил один из его дружков.
Я посмотрел на них в смущении. «Извините меня… Я не хотел… не хотел избить его так сильно. Позвольте мне помочь ему…»
«А сейчас ты уберешься отсюда», — сказал повар. Он стоял рядом с Ноной на последней ступеньке крыльца столовой и сжимал покрытый жиром шпатель в руке. «Я вызываю полицию».
«Эй, парень, но ведь он первый полез! Он…»
«Заткнись, ты, вшивый пидор», — сказал он, подаваясь назад. «Я знаю одно: ты чуть не убил этого парня. И я вызываю полицию!» Он бросился внутрь.
«О’кей», — сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь. «О’кей, все в порядке, о’кей».
Я оставил в столовой свои кожаные перчатки, но мысль вернуться и забрать их не показалась мне слишком удачной. Я засунул руки в карманы и отправился назад на заставу.
Я прикинул свои шансы поймать машину, прежде чем меня арестуют полицейские. По моим расчетам, они составляли примерно один к десяти. Уши снова замерзали. Меня тошнило. Ну и ночка.
«Подождите! Эй, подождите!»
Я обернулся. Это была она. Она бежала за мной, и волосы развевались у нее за спиной.
«Вы были великолепны!» — сказала она. «Великолепны!»
«Я сильно избил его», — сказал я тупо. «Никогда в жизни я не совершал ничего похожего».
«Я хотела бы, чтоб вы убили его!»
Я удивленно посмотрел на нее.
«Слышали бы вы, что они говорили обо мне перед тем, как вы вошли. Смеялись надо мной громко, развязно, нагло — хо-хо-хо, посмотрите на эту девушку, что это она гуляет так поздно? Куда едешь, красотка? Тебя подвезти? Я тебя подвезу, если дашь на себе покататься. Черт!»
Она оглянулась через плечо, словно желая убить их внезапной молнией, исходящей из ее черных глаз. Затем она вновь повернулась ко мне, и вновь мне показалось, что кто-то включил фонарь у меня в голове. «Меня зовут Нона. Я поеду с тобой».
«Куда? В тюрьму?» — я вцепился в волосы обеими руками. «Первый же парень, который согласится подвезти нас, вполне может оказаться переодетым полицейским. Этот повар знал, что говорит».
«Я буду голосовать. А ты встанешь за мной. Они остановятся, увидев меня. Они всегда останавливаются, когда видят хорошенькую девушку».
Трудно было возразить ей что-нибудь по этому поводу, да у меня и не было никакого желания. Любовь с первого взгляда? Может быть, и нет. Но что-то такое было. Вы можете понять, о чем я?
«Вот», — сказала она. «Ты забыл это». Она протянула мне перчатки.
Она не заходила внутрь, а это значило, что она взяла их с самого начала. Она знала заранее, что поедет со мной. Мне стало жутко. Я надел перчатки, и мы отправились вместе на границу штата.
Ее план осуществился. Нас подобрала первая машина, остановившаяся на заставе. Мы не говорили ни слова, ловя попутку, но казалось, что мы разговариваем друг с другом. Я не буду объяснять вам, что я чувствовал. Вы знаете, о чем я говорю. Вы и сами чувствовали это, если были когда-нибудь с человеком, который вам по-настоящему близок, или принимали что-нибудь вроде ЛСД. Так что вам не надо объяснять. Общение происходит с помощью какой-то высокочастотной эмоциональной связи. Надо только взять друг друга за руки. Мы совсем не знали друг друга. Мне было известно лишь ее имя, и сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, что я даже не сказал ей, как меня зовут. Но это было между нами. Это не была любовь. Я устал повторять это, но я чувствую, что это необходимо. Я не хочу запачкать это слово тем, что было между нами. Не хочу, после того что мы сделали, после Касл Рока, после снов.
Громкий, пронзительный вой заполнил холодную тишину ночи. Он становился то громче, то тише.
«Я думаю, это скорая помощь», — сказал я.
«Да».
И снова молчание. Луна медленно скрывалась за облаком. Я заметил, что кольца вокруг нее до сих пор не исчезли. Ночью должен пойти снег.
На холме сверкнули фары.
Я встал позади нее без лишнего напоминания. Она откинула волосы назад и подняла свое прекрасное лицо. Пока я смотрел на то, как машина подает сигнал на заставе, меня захлестнуло чувство нереальности всего происходящего. Было абсолютно невероятно, что эта прекрасная девушка решила ехать со мной, невероятно, что я так избил человека, что к нему спешит скорая помощь, невероятно, что, может быть, к утру я окажусь в тюрьме. Невероятно. Я почувствовали, что запутался в паутине. Но кто был пауком?
Нона подняла руку. Машина, это был «Шевроле», проехала мимо, и я было подумал, что она уедет совсем. Потом задние подфарники мигнули, и Нона потянула меня за руку. «Пошли, прокатимся!» Она улыбнулась мне с ребяческим удовольствием, и я улыбнулся ей в ответ.
Водитель с энтузиазмом потянулся через сиденье, чтобы открыть для нее дверь. Когда лампочка в салоне зажглась, я смог разглядеть его: солидный мужчина в дорогой верблюжей шубе. Волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, были седыми. Респектабельные черты лица несколько обрюзгли от многолетней хорошей еды. Бизнесмен или коммивояжер. Один. Когда он заметил меня, рука его потянулась к ключу, но было уже слишком поздно завести машину и укатить как ни в чем не бывало. Да и остаться ему было легче. Позже он мог бы убедить себя, что сразу же увидел нас двоих, и что он настоящий добряк, готовый помочь молодой паре.
«Холодная ночь», — сказал он Ноне, когда она села в машину. Я сел рядом с ней.
«Ужасно холодная», — сладко сказала Нона. «Спасибо вам огромное!»
«Да», — сказал я. «Спасибо».
«Не стоит благодарности». И мы уехали, оставляя позади себя воющие сирены, избитых водителей и «Хорошую Еду для Джо».
Полицейский прогнал меня с заставы в семь тридцать. Когда мы тронулись, было только восемь тридцать. Удивительно, сколько всего вы можете натворить за такое короткое время и как сильно вы можете измениться.
Мы приближались к мигающим желтым огням заставы на границе Августы.
«Далеко ли вы направляетесь?» — спросил водитель.
Это был трудный вопрос. Лично я надеялся добраться до Киттери и найти своего знакомого, который преподавал там в школе. И все же это был вполне нормальный ответ, и я уже собирался сказать про Киттери, как вдруг Нона произнесла:
«Мы едем в Касл Рок. Это небольшой город на юго-запад от Левинстон-Оберна».
Касл Рок. Я почувствовал себя немного странно. Когда-то я испытывал к нему довольно добрые чувства. Но это было до случая с Эйсом Меррилом.
Водитель остановил машину, заплатил пошлину, и мы снова отправились в путь.
«Сам я еду только до Гардинера», — соврал он довольно гладко. «Оттуда идет только одна дорога. По ней вы и отправитесь».
«Разумеется», — сказала Нона тем же сладким тоном. «С вашей стороны очень мило было остановиться в такую холодную ночь». И пока она говорила это, я принимал от нее волны холодной и ядовитой ярости. Это испугало меня, как могло испугать тиканье из оставленного на скамейке аккуратного свертка.
«Меня зовут Бланшетт», — сказал он. «Норман Бланшетт». И он протянул нам ладонь для рукопожатия.
«Шерил Крейг», — сказала Нона и изящно пожала ее.
Я принял ее сигнал и назвался чужим именем. «Очень приятно», — пробормотал я. Рука его была мягкой и слабой. Наощупь она была похожа на бутылку с горячей водой. Меня затошнило от этой мысли. Меня затошнило от мысли, что мы должны быть благодарны этому высокомерному типу, который рассчитывал подобрать одинокую хорошенькую девушку, девушку, которая могла бы согласиться провести с ним часок в номере мотеля в обмен на деньги на автобусный билет. Меня затошнило от мысли, что если бы я был один, то этот человек, только что протянувший мне свою дряблую, горячую руку, пролетел бы мимо меня, даже не удостоив повторным взглядом. Меня затошнило от мысли, что он высадит нас на выезде из Гардинера, развернется и, даже не взглянув на нас, рванет прямо на главное шоссе, поздравляя себя с тем, что так ловко выпутался из неудобной ситуации. Все, связанное с ним, вызывало у меня тошноту. Его свинячьи, обвисшие щеки, его прилизанные волосы, запах его одеколона.
И какое право он имел? Какое право?
Тошнота ушла, и во мне снова начала подниматься ярость. Лучи света от фар его респектабельного седана с легкостью разрезали ночь, а моя ярость стремилась найти и уничтожить все, что с ним связано — музыку, которую он будет слушать, откинувшись в кресле с вечерней газетой в своих горячих руках, краску, которой пользуется его жена, трусы, которые она носит, детей, которых вечно отсылают в кино, в школу, в летний лагерь, его друзей-снобов и те хмельные вечеринки, на которые он вместе с ними отправится.
Но хуже всего был его одеколон. Он наполнял машину сладким, тошнотворным запахом. Он пах как пахучее дезинфицирующее средство, которое используют на бойнях после очередной резни.
Машина летела сквозь ночь с Норманом Бланшеттом за рулем, который он сжимал своими дряблыми руками. Его наманикюренные ногти мягко посверкивали в свете приборной доски. Я хотел открыть окно, чтобы избавиться от этого липкого запаха. Больше того, я хотел разбить ветровое стекло и высунуться на холодный воздух, купаясь в его морозной свежести. Но я застыл, застыл в немом приступе своей бессловесной, невыразимой ненависти.
И в этот момент Нона вложила мне в руку небольшую пилочку для ногтей.
Когда мне было три года, я тяжело заболел инфлуэнцей и меня положили в больницу. Пока я был там, мой папаша уснул с зажженной сигаретой во рту, и весь дом сгорел вместе с моими родителями и старшим братом Дрейком. У меня есть их фотографии. Они похожи на актеров, играющих в старом образца 1958 года американском фильме ужасов. Не самых известных актеров, что-нибудь вроде младшего Элиша Кука, Мары Кордей и ребенка-актера, которого вы никак не можете вспомнить — может, это Брандон де Вильде?
Других родственников у меня не было, так что меня отправили в приют в Портленде на пять лет. Там я стал государственным подопечным. Государственный подопечный — это ребенок, которого берет на воспитание какая-нибудь семья, а государство платит ей за это тридцать долларов в месяц. Не думаю, чтобы хотя бы один государственный подопечный знал вкус омара. Обычно семейная пара берет себе двоих или троих подопечных, и не потому, что в их венах течет молоко человеческой гуманности, а для бизнеса. Они кормят себя. Они забирают у государства тридцатку на твое содержание и кормят тебя. Ребенок начинает зарабатывать деньги, выполняя разную случайную работу в округе. Тридцать долларов превращаются в сорок, пятьдесят, возможно, даже шестьдесят пять. Капитализм в применении к сиротам. Лучшая страна в мире, так?
Фамилия моих новых «родителей» была Холлис, и жили они в Харлоу, через реку от Касл Рока. У них был трехэтажный деревенский дом из четырнадцати комнат. В кухне стояла печка, топившаяся углем. В январе я ложился спать под тремя одеялами, но с утра я все-таки не мог сразу определить, на месте ли мои ноги. Чтобы убедиться в том, что они на месте, надо было сначала посмотреть на них. Миссис Холлис была толста, как бочка. Мистер Холлис был скуп и молчалив. Круглый год он носил красно-черный охотничий картуз. Дом представлял собой свалку бесполезной мебели, купленных на распродажах старья вещей, заплесневевших матрасов, собак, кошек и разложенных на газетах автомобильных деталей. У меня было три «брата», все — государственные подопечные. Мы кивали друг другу при встрече. Наши отношения напоминали отношения пассажиров, совершающих совместную трехдневную поездку на автобусе.
Я хорошо учился в школе и входил в сборную по бейсболу. Холлис постоянно твердил, что я должен бросить бейсбол, но я держался, до тех пор, пока не произошло это происшествие с Эйсом Меррилом. Тогда я бросил играть. Не захотел. Только не с распухшим и исполосованным лицом. Только не в атмосфере слухов, которые распространяла повсюду Бетси Маленфант. Я оставил команду, и Холлис подыскал мне работу — продавать газированную воду в местной аптеке.
В феврале в год окончания школы я сдал экзамены в университет, заплатив за это припрятанные под матрасом двадцать долларов. Меня приняли, назначили небольшую стипендию и предоставили работу в университетской библиотеке. Выражение на лицах Холлисов в тот момент, когда я показал им документы о финансовой помощи, и по сейчас остается лучшим в моей жизни воспоминанием.
Один из моих «братьев» — Курт — убежал. Я убежать не мог. Я был слишком пассивен для того, чтобы предпринять подобный шаг. Я бы вернулся, не пропутешествовав и двух часов. Образование было для меня единственным путем к свободе, и я выбрал этот путь.
Последнее, что я услышал от миссис Холлис, были слова: «Пошли нам немного денег, когда сможешь». Я никого из них больше не видел. Я хорошо закончил первый курс и устроился на лето в библиотеку на полную ставку. В тот год я послал им открытку на Рождество, но это было в последний раз.
Я влюбился, когда шел первый семестр второго курса. Это было самым значительным событием в моей жизни. Хорошенькая? Да один вид ее мог сбить вас с ног. До сегодняшнего дня я не знаю, что она во мне нашла. Я даже не знаю, любила ли она меня. Думаю, что сначала любила. Потом я стал привычкой, которую трудно бросить, что-то вроде курения или привычки вести машину, выставив локоть в окно. Она держала меня рядом с собой в течение некоторого времени, возможно, не желая отказываться от старой привычки. Может быть, она удерживала меня ради интереса, а, может быть, во всем виновато ее тщеславие. Хороший мальчик, пойди сюда, сядь, передай газету. Вот тебе мой поцелуй на ночь. Неважно, в конце концов. Какое-то время это было любовью, потом это было похоже на любовь, потом все кончилось.
Я спал с ней дважды, оба раза уже после того, как она разлюбила меня. Это ненадолго поддержало привычку. Потом она вернулась с праздничных каникул и сказала, что любит другого. Я попытался вернуть ее, и однажды мне это почти удалось, но с ним у нее появилось то, чего не было со мной — перспектива.
Все то, что я терпеливо создавал все те годы, которые прошли с того момента, как пожар уничтожил актеров фильма класса «Б», бывших когда-то моей семьей, было разрушено в один миг. Разрушено подаренной этим парнем булавкой, приколотой к ее блузке.
После этого я время от времени встречался с тремя или четырьмя девушками, которым нравилось со мной трахаться. Я мог бы свалить это на свое трудное детство, сказать, что у меня не было хороших образцов для подражания, но дело не в этом. У меня никогда не было никаких проблем с девушкой. Только сейчас, когда девушки уже нет.
Я начал немного бояться женщин. Причем не тех, с которыми у меня ничего не получалось, а как раз тех, с кем все проходило успешно. Они вселяли в меня тревогу. Я постоянно спрашивал себя, где они прячут тот отточенный топор и когда они собираются пустить его в ход. И я не так уж одинок в своих мыслях. Есть люди, которые спрашивают себя (может быть, только в очень ранние часы или когда она уходит за покупками в пятницу вечером): Что она делает, когда меня нет поблизости? Что она на самом деле думает обо мне? И, возможно, самый главный вопрос: Какая часть меня уже принадлежит ей? Сколько еще осталось? Начав думать об этих вещах, я продолжал думать о них все время.
Я начал пить и стал учиться гораздо хуже. Во время каникул между двумя семестрами я получил письмо, в котором говорилось, что если в течение ближайших шести недель моя успеваемость не улучшится, то чек на стипендию за второй семестр будет временно задержан. Я и несколько моих знакомых пропьянствовали все каникулы. В последний день мы отправились в бордель, и я славно потрахался. Не знаю только с кем: было слишком темно, чтобы различить лица.
Успеваемость осталась на прежнем уровне. Я позвонил однажды ей и рыдал по телефону. Она тоже рыдала и, как мне показалось, даже находила в этом некоторое удовольствие. Я не ненавидел ее тогда и не испытываю к ней ненависти и сейчас. Но из-за нее я испугался. И испугался очень сильно.
Девятого февраля я получил письмо от декана факультета наук и искусств, в котором мне указывалось на то, что я не успеваю по двум или трем профильным дисциплинам. Тринадцатого февраля я получил нерешительное послание от нее. Она хотела, чтобы мы остались в хороших отношениях. Она собиралась выйти замуж за своего нового возлюбленного в июле или августе. Если я не против, она пригласит меня на свадьбу. Это было почти забавно. Что я мог предложить ей в качестве свадебного подарка? Свое сердце, перевязанное красной ленточкой? Свою голову? Свой член?
Четырнадцатого, в день святого Валентина, я решил, что настало время сменить обстановку. Потом появилась Нона, но об этом вы уже знаете.
Если вы хотите разобраться во всей этой истории, вы должны понять наши отношения. Она была прекрасней любой другой девушки, но дело даже не в этом. В процветающей стране много хорошеньких девочек. Дело в том, что было у нее внутри. Она была сексуальна, но ее сексуальность была какой-то растительной. Слепая, цепкая, не знающая преград сексуальность, которая не так уж и важна, потому что основана на инстинкте, как фотосинтез. Не как у животного, а как у растения. Поняли, о чем я? Я знал, что мы будем заниматься любовью, точно также, как и все остальные мужчины и женщины, но я знал и то, что наши объятия будут такими же притупленными, отчужденными и бессмысленными, как и те объятия, в которые плющ заключает железную решетку.
Наш секс был интересен только тем, что он был абсолютно неинтересен.
Мне кажется — нет, я уверен в том, что насилие было единственной побудительной силой. Насилие не было просто сном, оно было реальным. Оно было таким же мощным, молниеносным и резким, как форд Эйса Меррила. Насилие в столовой «Хорошая Еда для Джо», насилие в машине Нормана Бланшетта. И в нем тоже было что-то слепое и растительное. Может быть, она действительно была чем-то вроде вьющейся виноградной лозы. Ведь Венера-мухоловка — это тоже разновидность лозы, но это растение плотоядно, и оно сжимает челюсти совсем как животное, когда муха или кусочек сырого мяса попадают в чашечку его цветка.
И последней составляющей наших отношений была моя собственная пассивность. Я не мог заполнить дыру в моей жизни. Но не ту дыру, которая образуется, когда девушка бросает тебя — нет, я не хочу возлагать на нее никакой ответственности — а ту черную, засасывающую воронку, которая всегда существовала во мне. Нона заполнила эту воронку. Она заставила меня двигаться и действовать.
Она сделала меня благородным.
Может быть, теперь вы кое-что понимаете. Почему она снится мне. Почему зачарованность остается несмотря на раскаяние и отвращение. Почему я ненавижу ее. Почему я боюсь ее. И почему даже сейчас я все еще люблю ее.
От Августовской заставы до Гардинера было восемь миль, и мы преодолели их за несколько быстро промелькнувших минут. Я зажал пилку одеревеневшей рукой и смотрел на вспыхнувшую в свете фар надпись «ЧТОБЫ ВЫЕХАТЬ ИЗ ГОРОДА ПО ШОССЕ 14, СВЕРНИТЕ НАПРАВО». Луна скрылась за облаками, и начало моросить.
«Жаль, что не могу подвезти вас подальше», — сказал Бланшетт.
«Все в порядке», — сказала Нона мягким голосом, и я почувствовал, как ненависть вгрызается в мой мозг, словно отбойный молоток. «Просто высадите нас на заставе».
Он ехал, соблюдая ограничение скорости до тридцати миль в час. Я знал, что я собираюсь сейчас сделать. Ноги словно превратились в жидкий свинец.
Пост был освещен только одним фонарем. Слева через сгущающийся туман я мог различить огни Гардинера. Справа — ничего, кроме черноты. Ни одной машины не было видно вокруг.
Я вышел. Нона соскользнула с сиденья, одарив Нормана Бланшетта прощальной улыбкой. Я не беспокоился. Все шло, как по нотам.
Бланшетт улыбался отвратительной свинячьей улыбкой, испытывая облегчение от того, что наконец-то отделался от нас. «Ну что ж, счастливого вам…»
«Ой, моя сумочка! Не увозите мою сумочку!»
«Я заберу ее», — сказал я ей. Я заглянул в машину. Бланшетт увидел, что у меня в руке, и свинячья улыбка застыла у него на лице.
Чьи-то фары сверкнули на холме, но было уже поздно останавливаться. Ничто не могло удержать меня. Левой рукой я схватил сумочку Ноны. Правой я воткнул стальную пилку прямо в глотку Бланшетту. Он издал короткое блеяние.
Я выбрался из машины. Нона махала приближающейся машине. В снежной темноте я не мог разглядеть ее как следует, все, что я видел, это два ослепительных луча света от фар. Я спрятался за машиной Бланшетта, наблюдая за Ноной через заднее стекло.
Голоса почти не были слышны в нарастающем шуме ветра.
«… случилось, леди?»
«… отец… ветер… сердечный приступ! Не можете ли вы…»
Я сделал короткую перебежку, обогнув багажник машины Нормана Бланшетта, и осторожно выглянул. Теперь я мог видеть их. Гибкий силуэт Ноны рядом с высокой фигурой. Они стояли рядом с пикапом. Потом они подошли к «Шевроле» с левой стороны, к тому месту, где Норман Бланшетт сгорбился над рулем, и пилка Ноны торчала из его глотки. Водитель пикапа был молодым парнем, одетым во что-то вроде авиационной куртки. Он заглянул в машину. Я подошел сзади.
«О Боже мой, леди!» — сказал он. «Да этот парень весь в крови! Что…»
Я зажал его шею правой рукой, а левой рукой взялся за свое правое запястье. Потом резко дернул его вверх. Его голова стукнулась о верхнюю часть двери, раздался глухой звук. Парень обмяк и свалился мне на руки.
Можно было бы и не продолжать. Он не успел как следует разглядеть Нону, а меня не видел вообще. Можно было бы и не продолжать. Но он был человеком, вмешавшимся в наши дела, еще одним человеком, который встал на нашем пути и пытался обидеть нас. Я устал от обид. Я задушил его.
Когда все было кончено, я поднял взгляд и увидел Нону в пересекающихся лучах фар «Шевроле» и пикапа. Ее лицо было гротескной маской ненависти, любви, торжества и радости. Она раскрыла мне объятия, и я пошел к ней. Мы поцеловались. Губы ее были холодными, но язык — теплым. Я глубоко запустил пальцы в пряди ее волос. Вокруг нас выл ветер.
«А сейчас приведи это все в порядок», — сказала она. «Прежде чем появится кто-нибудь другой».
Я привел все в порядок. Это была небрежная работа, но я знал, что это все, что нам нужно. Выиграть немного времени. Потом это будет уже неважно. Мы будем в безопасности.
Тело молодого парня было легким. Я поднял его на руки, перенес через дорогу и выбросил в овраг. Его обмякшее тело несколько раз перекувырнулось по пути на дно, совсем как набитое тряпками чучело, которое мистер Холлис заставлял выносить меня на кукурузное поле каждый июль. Я вернулся за Бланшеттом.
Он был тяжелее, и кровь из него лилась, как из зарезанной свиньи. Я попытался поднять его, сделал три неверных шага, а потом тело выскользнуло у меня из рук и упало на дорогу. Я перевернул его. Свежевыпавший снег налип ему на лицо, делая его похожим на маску лыжника.
Я наклонился над ним, ухватил его под руки и потащил к оврагу. Его ноги оставляли на снегу глубокие борозды. Я швырнул его вниз и наблюдал за тем, как он скользит вниз по откосу на спине, вскинув руки над головой. Его глаза были широко раскрыты и наблюдали внимательно за падающими прямо на них снежными хлопьями. Если снег и дальше будет так идти, то к тому времени, когда появятся снегоочистители, на месте его глаз окажутся два небольших сугробика.
Я пошел обратно по дороге. Нона уже влезла в кабину пикапа. Ей не надо было объяснять, в какой машине мы поедем. Я мог видеть мертвенно-бледное пятно ее лица, черные дыры ее глаз, и это все. Я сел в машину Бланшетта, прямо на лужицы крови, собравшиеся в выемках пупырчатого винилового коврика на сиденье, и поставил ее на обочину. Я выключил фары и включил аварийный сигнал подфарников. Потом я вышел из машины. Для любого проезжающего мимо человека это зрелище будет выглядеть так, как будто у машины сломался мотор, а водитель отправился в город на поиски ремонтной мастерской. Я был очень доволен своей импровизацией. Словно всю свою жизнь я занимался тем, что убивал людей. Я заторопился к пикапу, залез в кабину и развернул его по направлению к въезду на заставу.
Она села рядом со мной, не прикасаясь ко мне, но все же довольно близко. Когда она поворачивала голову, ее волосы иногда щекотали мне шею. Словно ко мне прикасался крошечный электрод. Один раз мне понадобилось положить ей руку на бедро, чтобы убедиться, что она на самом деле существует. Она тихо рассмеялась. Все это происходило на самом деле. Ветер завывал, пригоршнями швыряя в окна снег.
Мы ехали на юг.
Через мост от Харлоу, когда вы едете по шоссе 126 по направлению к Касл Хайтс, вы проезжаете мимо огромного, недавно отремонтированного заведения под смехотворной вывеской «Молодежная Лига Касл Рока». У них там имеются двенадцать линий боулинга с неисправными автоматами для установки кеглей, несколько древних игровых автоматов, музыкальный автомат с лучшими хитами образца 1957 года, три биллиардных стола и стойка с колой и чипсами, где вам также выдают напрокат туфли для боулинга, которые выглядят так, будто их только что сняли с мертвеца. Название заведения смехотворно потому, что большинство молодежи Касл Рока вечером отправляются либо в открытый кинотеатр в Джей Хилле, либо на автомобильные гонки в Оксфорд Плэйнс. Здесь же обычно ошиваются крутые люди из Гретны, Харлоу и самого Рока. В среднем на автомобильной стоянке происходит одна драка за вечер.
Я стал появляться там, начиная со второго года средней школы. Один из моих приятелей, Билл Кеннеди, работал там три вечера в неделю, и когда рядом никого не было, разрешал мне разок запустить мяч. Это было не такое уж большое развлечение, но все-таки лучше, чем возвращаться домой к Холлисам.
Там я и встретился с Эйсом Меррилом. Никто особо не сомневался в том, что он был самым крутым парнем всех трех городов. Он ездил на обшарпанном форде 1952 года выпуска, и ходили слухи, что в случае необходимости он мог выжать из него сто тридцать миль в час на всем пути от дома до «Молодежной Лиги». Он входил как король, его напомаженные волосы были гладко зачесаны назад. Он подходил к боулингу и несколько раз пускал мяч, отдавая по десять центов за каждую игру. Играл ли он хорошо? Даже и не спрашивайте. Когда входила Бетси, он покупал ей колу, и они уезжали вместе. Вы могли даже услышать тихий вздох облегчения, вырывавшийся у присутствующих, когда хлопала входная дверь. Никто никогда не дрался с ним на стоянке.
Никто, кроме меня.
Его девушкой была Бетси Маленфант, я думаю, самая красивая девушка во всем Касл Роке. Может быть, она и не была слишком эффектной, но когда вы смотрели на нее, это было уже неважно. У нее был самый совершенный цвет лица, который я когда-либо видел, и не благодаря косметике, нет. Черные, как уголь, волосы, темные глаза, большой рот и прекрасная фигура, которую она не прочь была продемонстрировать. Да и кто решился бы полезть к ней, когда неподалеку был Эйс Меррил. Ни один нормальный человек.
Меня тянуло к ней. Не как к моей возлюбленной и не как к Ноне, хотя Бетси и выглядела как ее младшая сестра. Но в своем роде это было так же серьезно и так же безнадежно. Рядом с ней я чувствовал себя молокососом. Ей было семнадцать, на два года больше, чем мне.
Я стал появляться в «Молодежной Лиге» все чаще и чаще, даже в те вечера, когда там не было Билли, просто, чтобы мельком увидеть ее. Я чувствовал себя как охотник за птицами, но у меня не было шансов на успех. Я возвращался домой, врал Холлисам по поводу того, где я был, и тащился в свою комнату. Я сочинял длинные, страстные письма, в которых описывал ей все, что мне хотелось бы с ней проделать, а потом рвал их на мелкие кусочки. На уроках в школе я мечтал, как сделаю ей предложение и мы вместе убежим в Мехико.
Она, должно быть, поняла, что со мной происходит, и это, по всей видимости, ей немного польстило, потому что когда Эйса не было рядом, она обращалась со мной довольно мило. Она подходила ко мне, садилась на стульчик, позволяла купить ей колу и слегка соприкоснуться бедрами. Это сводило меня с ума.
Однажды вечером в начале ноября я слонялся по заведению, время от времени играл с Биллом в биллиард и ждал, когда она придет. Зальчик был пуст, так как не было еще и восьми часов. Снаружи рыскал тоскливый ветер, предвещая зиму.
«Тебе лучше бросить это дело», — сказал Билл, посылая девятый номер прямо в угол.
«Бросить что?»
«Сам знаешь».
«Нет, не знаю». Была очередь Билла, и я отошел опустить десять центов в музыкальный автомат.
«Бетси Маленфант. Чарли Хоган рассказал Эйсу о том, как ты рыскаешь вокруг нее. Чарли казалось все это забавным, ну, то, что она старше и все прочее, но Эйс даже не улыбнулся».
«Она для меня ничего не значит», — сказал я побелевшими губами.
«Хорошо, если так», — сказал Билл, а потом вошли двое парней, и Билл подошел к стойке, чтобы выдать им биллиардные шары.
Эйс появился около девяти. Он был один. Он никогда не обращал на меня никакого внимания, и я почти забыл уже о словах Билли. Когда ты невидим, то начинаешь думать, что ты неуязвим. Я стоял у игрового автомата и был увлечен игрой. Я даже не заметил, как вокруг стало тихо: люди прекратили играть в боулинг и в биллиард. Потом я почувствовал, как кто-то швырнул меня прямо на автомат. Я рухнул на пол, как мешок. Он стоял и смотрел на меня. Ни одна прядь волос не выбилась из его идеальной прически. Его куртка на молнии была наполовину расстегнута.
«Перестань здесь болтаться», — сказал он мягко, — «иначе мне придется немного подправить твой внешний облик».
Он вышел. Все смотрели на меня. Мне хотелось провалиться сквозь землю, до тех пор пока я не заметил на большинстве лиц выражение зависти. Я привел себя в порядок с безразличным видом и опустил еще один десятицентовик в игровой автомат. Двое парней, направлявшихся к выходу, подошли ко мне и хлопнули меня по спине, не произнеся ни слова.
В одиннадцать, когда заведение закрывалось, Билли предложил отвезти меня домой на машине.
«Это может плохо для тебя кончиться, если ты не будешь осторожен».
«Не беспокойся обо мне», — сказал я.
Он ничего не ответил.
Через два или три дня около семи появилась Бетси. Кроме меня, там был еще только один чудной парень по имени Верн Тессио, вылетевший из школы за пару лет до того. Я едва ли обратил на него внимание. Он был даже более невидимым, чем я сам.
Она подошла прямо к тому месту, где я играл, так близко, что я смог ощутить запах ее чистой кожи. От этого у меня закружилась голова.
«Я слышала о том, что Эйс сделал с тобой», — сказала она. «Мне теперь запрещено разговаривать с тобой, но я и не собираюсь этого делать, но я знаю, как это исправить». Она поцеловала меня. Потом она вышла, еще до того, как язык отлип у меня от гортани. Я вернулся к игре в полном оцепенении. Я не заметил даже, как Тессио пошел рассказать всем новость. Передо мной стояли ее темные, темные глаза.
Позже в тот же вечер мы сошлись на стоянке с Эйсом Меррилом. Он не оставил на мне живого места. Было холодно, ужасно холодно, и к концу я начал плакать, уже не задумываясь о том, кто может увидеть или услышать это, а слышать и видеть меня могли практически все. Одинокий фонарь безжалостно освещал место действия. Мне даже ни разу не удалось толком ударить его.
«О’кей», — сказал он, присев на корточки рядом со мной. Он даже нисколько не запыхался. Он вынул из кармана нож и нажал на кнопку. Выпрыгнули семь дюймов облитой лунным светом стали. «А это я припас для следующего раза. Я вырежу свое имя у тебя на яйцах».
Он поднялся, наградил меня последним пинком и ушел. Минут десять я пролежал на замерзшей грязи, дрожа от холода. Никто не подошел ко мне, никто не похлопал меня по спине, даже Билл. Не появилась и Бетси, чтобы все это исправить.
В конце концов я поднялся самостоятельно и на попутке добрался до дома. Я сказал миссис Холлис, что поймал попутку, за рулем которой был пьяный, и мы съехали в канаву. Никогда больше я не появлялся в «Молодежной Лиге».
Через некоторое время Эйс бросил Бетси, и с тех пор она покатилась по наклонной со все возрастающей скоростью, совсем как груженый самосвал без тормозов. По пути она подхватила триппер. Билли сказал, что видел ее как-то вечером в Левинстоне: она упрашивала двух парней заказать ей выпить. Он сказал, что она потеряла несколько зубов и нос ее был перебит. Он сказал, что я бы никогда не узнал ее. Но к тому времени мне было наплевать.
У пикапа были лысые шины, и прежде чем мы добрались до Левинстона, колеса стали увязать в свежевыпавшем снеге. Нам потребовалось сорок пять минут, чтобы проехать двадцать две мили.
Человек на заставе у Левинстона взял шестьдесят центов и спросил: «Скользко на дороге?»
Никто из нас ему не ответил. Мы подъезжали к тому месту, куда стремились попасть. Если бы я не поддерживал с ней эту мистическую бессловесную связь, я мог бы сказать только, что всю дорогу она просидела на пыльном сиденье пикапа, крепко ухватившись за сумочку и уставившись на дорогу прямым и необычайно напряженным взглядом. Я почувствовал, что меня пробивает озноб.
Мы выехали на шоссе 136. Там почти не было машин: ветер становился сильнее и снег повалил гуще, чем раньше. Проехав Харлоу Виллидж, мы заметили на обочине здоровый перевернутый «Бьюик». Подфарники мигали, подавая аварийный сигнал, и передо мной неожиданно возник призрак-двойник машины Нормана Бланшетта. Сейчас ее уже, наверное, занесло снегом. Остался лишь бесформенный сугроб в темноте.
Водитель «Бьюика» попытался остановить меня, но я пронесся мимо, даже не замедлив хода и обдав его грязной жижей из-под колес. На дворники налипал снег. Я высунулся из окна и потряс один из них. Часть снега упала, и стало видно немного лучше.
Харлоу выглядел как город-привидение: все вокруг было закрыто и погружено в темноту. Я включил правый поворот, собираясь повернуть на мост, ведущий к Касл Року. Задние колеса начали буксовать, но я выправил машину. Через реку мне был виден темный силуэт «Молодежной Лиги». Заведение выглядело пустым и закрытым. Внезапно мне стало жаль, ужасно жаль, что я оставил за собой боль и смерть. Именно в этот момент Нона произнесла первую фразу, с тех пор как мы выехали с гардинерской заставы.
«Сзади полицейская машина».
«У него..?»
«Нет, мигалка выключена».
Но я занервничал, и, может быть, поэтому-то все и произошло. Шоссе 136 делает прямой поворот перед самым мостом на Касл Рок. С первым поворотом я справился, но дальше шоссе было покрыто льдом.
«Черт…»
Зад пикапа занесло, и прежде чем я успел выровнять машину, он врезался в одну из мощных мостовых опор. Мы скользили вперед, как на американских горках. В следующий момент я заметил слепящие фары идущей за нами полицейской машины. Водитель ударил по тормозам — я заметил красные отсветы от тормозных огней на летящем снеге — но и он попал на лед. Он врезался прямо в нас. Когда мы задели следующую опору, раздался резкий скрежет. Меня швырнуло Ноне на колени. Даже за это краткое мгновение я успел ощутить с удовольствием гладкую, тугую плоть ее бедра. Пикап замер. Теперь полицейский включил мигалку. Она отбрасывала синие, пульсирующие отблески на капот пикапа и заснеженные опоры моста между Харлоу и Касл Роком. Когда полицейский открыл дверь своей машины, в салоне зажглась лампочка.
Если бы он не болтался за нами, этого бы не случилось. Эта мысль беспрерывно вертелась в моем мозгу, словно иголка проигрывателя застряла в поврежденной бороздке. Я усмехался напряженной, застывшей усмешкой, в то время как рука моя шарила по полу кабины пикапа.
Я нашарил открытую коробку с инструментами, вынул оттуда гаечный ключ и положил на сиденье между Ноной и мной. Полицейский заглянул в окно, лицо его приобретало дьявольские черты во вспышках мигалки.
«Не кажется ли тебе, что ты ехал слишком быстро для таких погодных условий, а, парень?»
«А не кажется ли тебе, что ты ехал слишком близко, а?» — спросил я. «Для таких-то погодных условий?»
«Уж не собираешься ли ты мне хамить, сынок?»
«Собираюсь, если ты собираешься и дальше таранить меня на своей тачке».
«Давай-ка посмотрим на твои права и на регистрационную карточку».
Я достал бумажник и вручил ему права.
«Регистрационная карточка?»
«Это грузовик моего брата. Он имеет обыкновение носить регистрационную карточку в своем бумажнике».
«Ты говоришь правду?» — он тяжело посмотрел на меня, пытаясь вынудить меня опустить глаза. Когда он понял, что это не так-то просто, он перевел взгляд на Нону. Я готов был выцарапать ему глаза в отместку за то выражение, которое появилось в них. «Как ваше имя?»
«Шерил Крейг, сэр».
«Что вы это раскатываете с ним в грузовике его брата в самый разгар снежной бури, Шерил?»
«Мы едем навестить моего дядюшку».
«В Роке?»
«Да, сэр».
«Я не знаю никого по фамилии Крейг в Касл Роке».
«Его фамилия Эмондс. Он живет на Бауэн Хилл».
«Ты говоришь правду?» Он пошел к задней части грузовика, чтобы разглядеть номерные знаки. Я открыл дверь и выглянул. Он записывал номер. Он подошел к задней части грузовика, чтобы разглядеть номерные знаки. Я открыл дверь и выглянул. Он записывал номер. Он подошел, а я так и не залез обратно в кабину, оставаясь в ярком свете его фар. «Я собираюсь… В чем это ты, парень?»
Мне не надо было себя осматривать, чтобы понять, в чем это я. Раньше я думал, что высунулся из кабины просто по рассеянности, но сейчас, когда я пишу это, я думаю иначе. Дело тут не в рассеянности. Мне кажется, я хотел, чтобы он заметил. Я взялся за гаечный ключ.
«Что ты имеешь в виду?»
Он подошел еще на два шага. «Да ты, похоже, ранен. Тебе надо…»
Я замахнулся ключом. Его шапка слетела во время катастрофы, и голова его была непокрытой. Я убил его одним ударом, в верхнюю часть лба. Никогда не забуду звук от удара. Словно фунт масла упал на твердый пол.
«Поторопись», — сказала Нона. Она спокойно обвила мне шею рукой. Ее рука была прохладной, как воздух в погребе для овощей. У моей мачехи был погреб для овощей.
Странно, что я вспомнил об этом. Зимой она посылала меня вниз за овощами. Она сама их консервировала. Не в настоящие консервные банки, конечно, а в толстые банки с пластмассовыми крышками.
Однажды я спустился туда, чтобы принести к ужину банку консервированных бобов. Там было прохладно и темно. Все банки стояли в ящиках, аккуратно помеченных миссис Холлис. Помню, что она неправильно писала слово «малина», и это наполняло меня чувством скрытого превосходства.
В тот день я прошел мимо ящиков с надписью «молина» и направился в угол, где хранились бобы. Стены в погребе были земляными, и во влажную погоду из них сочилась вода, стекая вниз извилистыми, петляющими струйками. В погребе пахло испарениями, исходящими от живых существ, от земли и от законсервированных овощей. Это удивительно напоминало запах женских половых органов.
В углу стоял старый неисправный печатный станок. Иногда я играл с ним, воображая, что могу запустить его. Мне нравился погреб. В те дни, а мне тогда было девять или десять, погреб был моим любимым местом. Миссис Холлинс отказывалась спускаться. туда, а для ее мужа это было ниже его достоинства. Так что спускался туда я и вдыхал этот особенный секретный земляной запах, наслаждаясь утробным уединением. Погреб освещался одной единственной покрытой паутиной лампочкой, которую мистер Холлис подвесил там, возможно, еще до Бурской войны. Иногда я манипулировал пальцами рук и получал тени огромных кроликов на стенах.