НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВ

1 АВГУСТА 1914

АВТОРСКИЕ РЕМАРКИ



На конец восьмидесятых падает судьбоносная дата – 75 лет тому назад 1 августа 1914 года разразилась первая мировая война, эпохальный рубеж в истории человечества. Тогдашние правители России бросили нашу страну в центр ужасающей схватки империалистических правительств, вогнавших народы в неслыханную бойню. На третьем году войны Великий Октябрь вырвал Россию из рядов сражавшихся. Западным державам пришлось самим довоевывать затеянную ими войну, самим испить до конца горькую чашу жертв и материальных издержек.

Последствия для западного мира были глубокими, разнообразными и в ряде отношений катастрофическими. Американская политическая писательница Барбара Такман в своей изрядно нашумевшей в шестидесятые годы книге «Августовские пушки» обратилась к главному. «Над всем преобладало одно,— писала она на последней странице книги,– разочарование.» «У нашего поколения не осталось великих слов»,— обращался Д. Лоуренс к современникам. Эмиль Верхарн говорил с болью о «человеке, которым я был…» Он-то прекрасно знал смысл великих слов и светлых идеалов, ушедших навсегда вместе с 1914 годом. Еще Барбара Такман рассудила: «Люди не в состоянии вести такую колоссальную и мучительную войну без веры в ее окончание, без надежды на лучшее будущее, на то, что будут заложены основы нового мира ».

Победители водрузили на развалинах старого порядка карфагенский мир, причем без нашей страны и направленный против нее. По очень понятной причине — республика Советов бросила вызов тем силам, которые несли историческую ответственность за беспримерное кровопролитие. В смрадном чаду победы на Западе поторопились предать забвению то, что путь к ней умостили трупами русских офицеров и солдат, павших за дело Антанты в 1914 – 1917 гг. Потребовалось еще тридцать лет и еще одна война с Германией, чтобы Запад вспомнил. Описывая в «строго секретном» послании в Москву 27 февраля 1944 года свою борьбу со смехотворными претензиями эмигрантского польского правительства на земли на Востоке, английский премьер У.Черчилль писал: «Рассматривая, как я это делаю, эту войну против германской агрессии как одно целое и как тридцатилетнюю войну, начавшуюся в 1914 году, я напомнил г-ну Миколайчику о том факте, что земля этой части Восточной Пpyccии обагрена русской кровью, щедро пролитой за общее дело. Здесь русские войска, наступая в августе 1914 года и выиграв сражение под Гумбинненом и другие битвы, своим наступлением в ущерб собственной мобилизации заставили немцев снять два армейских корпуса, наступавших на Париж, что сыграло существенную роль в победе на Марне. Неудача под Танненбергом ни в какой степени не аннулировала этих больших успехов. Поэтому мне казалось, что русские имеют историческую и хорошо обоснованную претензию на эту немецкую территорию».

Указание на Год 1914 как исходный рубеж «тридцатилетней войны» не черчиллевские произвольные построения, а реальность. Именно к этому времени восходят усилия тех, кто ныне именуются Атлантическим сообществом, добиться главенства в мировых делах, причем безраздельного. Это неизбежно влекло за собой устранение любой державы, которая была или могла стать препятствием для осуществления честолюбивых замыслов. То, если угодно, стратегическая установка, а тактика — добиться этого чужими руками, столкнув лбами другие державы. В 1914 году в Лондоне, Париже, да и тогда в еще порядком провинциальном Вашингтоне ожидали великих благ для себя из того, что Германия и Россия оказались в противоположных лагерях.

Черчилль, возвращаясь к настроениям, царившим в правящей элите Англии в первые недели «великой войны», как порой именовалось кровопролитие 1914—1918 гг., до 1939 года заметил: «В начале войны как мне, так и всему военному кабинету было совершенно непонятно, почему Германия не обратила всю свою мощь против России, ограничившись на западе обороной своих границ». Не получилось! Воевать пришлось и Западу, а когда подбили итоги, вышло вот что: по подсчетам по окончании войны получилось в абсолютных цифрах в стане: Антанты Россия по потерям не имела равных, а относительно — во Франции один погибший приходился на 28 человек, в Англии – на 57, а в России — на 107 человек от общей численности населения.

Отсюда, помимо прочего, упорные попытки власть имущих на Западе, поведших в двадцатые и тридцатые годы дело к новой вооруженной схватке, стремится спланировать ее так, чтобы подорвать мощь нашей страны во всех отношениях. Руками в основном того же противника, с которым сражалась Россия в 1914-1917 гг.,— Германии. В этом, в конечном счёте, оказался главный смысл новой войны, разразившейся 1 сентября 1939 года. Главари германского фашизма с готовностью сыграли свою роль. В Году 1945 и завершилась «тридцатилетняя война». Разумеется, совсем не так, как ожидали ее зачинщики и поджигатели. Но потери… Война эта унесла у нас более 27 миллионов жизней.

Современный мир, прошедший через две невиданные дотоле войны в истории человечества, носит как их неизгладимые шрамы, так и обогатился опытом, который не могли накопить никакие теоретические построения. Суровая реальность – лучший, хотя и требовательный, учитель в делах человеческих. Ныне, через 50 лет после начала второй мировой войны и 75 лет со дня первой, можно с незначительным трудом окинуть взглядом всю цепь событий, взявших начало 1 августа 1914 года. Эта дата во многом точка отсчета для понимания мира, в котором мы живем.

* * *

Под этим заголовком « 1 августа 1914» я выпустил в 1974 году книгу, породившую множество споров. За истекшие больше 18 лет меня многократно и постоянно спрашивали, будет ли новое издание этой книги. Наконец, вот оно! Уточнены и расширены те аспекты книги « 1 августа 1914 «, которые привлекали особо пристальное внимание. Разумеется, принята во внимание новая литература, имеющая касательство к истории России в годы первой мировой войны от августа 1914 по февраль 1917.

Поразительная женщина – писательница, публицистка, поэтесса, к тому же общественная деятельница – Нина Николаевна Берберова, покинувшая в начале двадцатых годов нашу страну, уже тогда питала великое пристрастие к политике. На исходе вечера своей жизни она обнародовала, что именно ее интересовало, выпустив в 1986 году в Нью-Йорке книгу «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия». Н.Н. Берберова обобщила в ней примерно 60 лет своих разысканий о русском масонстве ( разумеется, то был не единственный предмет ее интересов ). В пестром калейдоскопе фактов, собранных в американских и европейских архивах, не упущено и то, что мне довелось написать в книге « 1 августа 1914» об одном из основных героев книги Н.В. Некрасове. Н.Н. Берберова заметила: «В конце 1930-х гг. он ( Некрасов) исчез. Впрочем, небольшой след остался: он положил в архивы одну бумагу, где изложил кое-что о самом себе, о 1917 годе, о масонстве. К сожалению, эту бумагу прочел и обработал не историк, а советский « беллетрист», который «художественно» подал материал. Историки опасливо цитируют здесь и там его строки, а советская критика тяжеловесно и сердито обругала его ( Яковлев. « 1 августа 1914 » )» .

Сурово распекла Берберова мою книгу, присочинив насчет «советской критики «; речь шла об академике Исааке Израилевиче Минце и его подголосках типа А.Я. Аврихе. Правда, писавшим примерно так, как она подметила. Увы, далеко не точно Берберова воспроизвела то, что написано мною. Описывая на С. 47 бурную деятельность Н.В. Некрасова, она справедливо заметила: « Он был повсюду: около Маклакдва, около Астрова, даже около Шульгина: он звал его в ложу, но Шульгин ( как и Мельгунов) отказался от чести». А на С. 267, вернувшись к моей книге, утверждает: «Разговор Яковлева с Шульгиным никакого интереса не представляет: Шульгин никогда не был масоном, а Яковлев – историком. Но не за это, а за другие грехи советская критика обошлась с ним жестоко «. Я, разумеется, никогда не утверждал, что Шульгин – масон, но темперамент-то Берберовой каков! И как внимательно следила Н.Н. Берберова за словесными упражнениями И.И. Минца!

Хотя ее книгой я отлучен от истории, в данном случае русского масонства, дерзну все же сделать попытку определить его роль в событиях 1914-1917 гг. в России. Гнев Берберовой в известном смысле, пожалуй, слишком эмоциональный, взявшей в союзники примерно своего ровесника – академика Минца, в значительной степени коренится в условиях ее жизни, работы. Впрочем, это не ее вина. И не ее одной.

* * *

Тусторонний мир российской эмиграции многие десятилетия жил своей жизнью, вернее существовал на задворках истории. У нас сменялись поколения, страна шла и не всегда прямолинейным путем, да и ошибок было немало, а в кругах белой эмиграции прозябали только воспоминания. Нужно отдать справедливость Берберовой, она, пожалуй, входила даже в «розовую»  эмиграцию, а рядом мучительно и горько те, что стояли у власти до 1917 года или пережили волнующее прикосновение к ней в считанные месяцы нелепостей, задуманных, но не осуществленных за нехваткой времени преступлений Временного правительства, размышляли все о том, почему они оказались не нужными собственному народу. В конечном счете, лидеры белой эмиграции были русскими людьми. «Были», ибо теперь они ушли, но, вероятно, и на смертном, одре до боли ясно им виделись в дымных сугробах белые стволы поседевших березок – мираж, определенно лишенный классового характера. В обыденном смысле личная трагедия этих людей понятна. Но была и другая сторона: до конца дней своих подавляющее большинство руководителей белой эмиграции осталось верным старым убеждениям. Больше того, вороша тускневшие с неумолимыми годами драгоценные воспоминания, они стремились представить себя благороднее и выше, чем оказались на крутом повороте истории в 1917 году. Силы стариков убывали, но в стильной немощи они виделись себе в прошлом иными. Подсознательная тоска по растраченной молодости или пущенных по ветру зрелых годах многократно умножалась осознанием того, что они оказались бессильны перед силами новыми и им совершенно непонятными. А ведь когда-то несостоявшиеся правители великой страны почитали себя интеллектуальной элитой, «мозгом» России.

Любая попытка, умышленная, или (как мы дальше увидим) просто оговорка, ставившая под сомнение «чистоту помыслов» незадачливых капитанов, свалившихся с мостика государственного корабля, естественно, принималась ими в штыки. И пуще всего эти люди боялись напоминаний даже со стороны единомышленников, что в те далекие годы они имели иные планы, кроме битой риторики насчет целомудренной демократии. К середине пятидесятых годов время отсасывало последние силы у немногих еще оставшихся в живых, но не подорвало их решимости хранить священную легенду. Ударом грома для глубоких старцев, ссохшихся политических мертвецов, явился выход в 1955 году в Нью-Йорке «Воспоминаний» П.Н. Милюкова. К этому времени автор, в прошлом приват-доцент, историк, лидер партии кадетов, первый министр иностранных дел Временного правительства, уже двенадцать лет покоился в могиле. Хотя бы по этой причине он был недоступен, немого нельзя было убедить замолчать, взять назад написанное, а для непосвященных глухой намек на с. 332—333 второго тома «Воспоминаний» много не значил. Рассуждая о расстановке сил во Временном правительстве,

П.Н. Милюков признался, что у него спала пелена с глаз только на склоне лет.

Речь шла о том, что во Временном правительстве, описанном и осмеянном как сборище бестолковых людей, оказывается, была некая крепко сколоченная группировка. Входившие в нее выполняли таинственный замысел, известный им и только им, а именно-Керенскому, Некрасову, Терещенко и Коновалову.

« Все четверо, – писал Милюков, – очень различны и по характеру, и по своему прошлому, и по своей политической роли; но их объединяют не только одни радикальные политические взгляды. Помимо этого, они связаны какой-то личной близостью, не только чисто политического, но и своего рода политике-. морального характера. Их объединяют как бы даже взаимные обязательства, исходящие из одного и того же источника… Дружба идет за пределы общей политики. Из сделанных здесь намеков можно заключить, какая именно связь соединяла центральную группу четырех. Если я не говорю о ней яснее, то это потому,что, наблюдая факты, я не догадывался об их происхождении в то время и узнал об этом из случайного источника лишь значительно позднее периода существования Временного правительства».

Замечания походя в мемуарах Милюкова потрясли 88-летнюю Е.Д. Кускову. Возраст не помеха для сильных чувств. В таких годах и выпустила свою книгу «Люди и ложи» Н.Н. Берберова. В бурные годы прихода XX века Кускова примелькалась среди правой социал-демократии в России, а в начале двадцатых годов вместе с мужем С.Н. Прокоповичем была выслана за пределы Советской страны. Она прочитала книгу Милюкова в Швейцарии, где доживала свой немалый век. Туда держать совет с ней, что делать по поводу открытого Милюковым в 1956 году, позаботился приехать из-за океана, из Соединенных Штатов, сам Керенский, разменявший тогда 77-й год.

Что и как было сказано в этот первый визит по масонским делам и последующие, едва ли станет известно. Кускова 20 января 1957 года писала И.О. Дан ( вдове известного меньшевика Дана, сестре Мартова) об очередном посещении Керенского: « Я провела всю пятницу с Керенским. Нам пришлось обсудить, что делать в связи с тем, что Милюков упомянул о той организации, о которой я рассказывала тебе… Он очень одобрил уже сделанное мною: написать о ней для архива с условием не оглашать еще тридцать лет. Он поступит так же. Больше того, он даст ответ на туманное замечание Милюкова в предисловии к книге, которую сейчас пишет. Ответит от себя, не упоминая никаких имен. Все это было тщательно обдуманно, и мы согласились о форме, как это нужно сделать. Но обязательно нужно остановить, если это возможно, сплетни в Нью-Йорке: в России еще живы люди, больше того, очень хорошие люди, и нужно позаботиться о них».

Так в середине пятидесятых годов была приоткрыта завеса над деятельностью тайной масонской организации, у руководства которой, считалось тогда, к 1917 году стояли Н.В. Некрасов, А.Ф. Керенский, М.И. Терещенко, А.И. Коновалов —ведущие деятели Временного правительства. Эту квадригу тогда называли Тройкой « или «Триумвиратом «. Как бы ни было сенсационно это событие, нет необходимости ни драматизировать, ни снижать значения этого.

Заинтригованная Берберова написала, имея в виду еще первые беседы Керенского с Кусковой: « Через два года (1958) Керенский, видимо, еще не принял решения, сколько и что именно он откроет из прошлого Временного правительства. На его сомнения Кускова отвечает: « На Ваш вопрос отвечаю утвердительно: да, надо. Ведь все равно болтовня идет, не лучше ли дать аутентичную запись нашего прошлого?»… С этого времени начинается перемена в словаре, которым Кускова до сих пор пользовалась: вместо слова «масонство» она пишет «Союз Освобождения» – эта конспирация делается для полных невежд. «Союз Освобождения» прекратил существование в 1905 году. Сама Кускова в письме от 7 июня 1958 г. писала: «Весь 1905 год был занят еще « Освобождением «. Сама я узнала о друзьях (!) лишь в 1906 году, и Керенский прекрасно понимал, о чем идет речь, когда Кускова ему написала о «разглашении тайны 1906-1917 С. О.», а иногда и просто « Союза» или даже просто « О.» что, конечно, могло означать и просто « Организацию «.

Героическое обещание Керенского Кусковой, и не только ей одной, зафиксироватъ на бумаге о масонах и напечатать осталось, если верить Берберовой, так и не выполненным. « Он, – сокрушается Берберова, – едва-едва коснулся русского масонства в своей книге « Россия и поворотный пункт истории» и опять замолчал, и при жизни уже ни словом больше не обмолвился о тайном обществе. Записал ли он позже свою «исповедь» и зарыл ли ее где-нибудь на территории США или Соединенного Королевства — осталось неизвестным до сегодняшнего дня». Что до Кусковой, то, по словам Берберовой, «она умерла в девяносто лет, до последнего дня все еще беспокоилась, что кто-то сделает» не так, как надо».»

Так как же надо оценивать роль масонов в России в те годы, предшествовавшие первой мировой войне. Русскому общественному мнению в начале XX века масоны представлялись чудаками, поглощенными архаичными и безобидными обрядами. Едва ли к ним могли серьезно относиться. Да и возрождение масонских лож, братств и орденов после революции 1905 года выглядело как еще одно эксцентричное бегство от свирепой действительности. Обстоятельства основания лож « Северная звезда», « Возрождение» и других носили определенно комический характер, не говоря уже о том, что охранка прекрасно знала о происходившем и даже попыталась завести полицейское масонство. Понаслышавшись, что богиню справедливости Астрею весьма почитали масоны, полицейские интеллектуалы основали для легковерных лжеложу «Астрея «. Затея провалилась. Но охранка все же преуспела, использовав других лиц.

Движение масонов в это время было связано с именами петербургского адвоката М. С. Маргулиеса и пресловутого князя Д.О. Бебутова. Изрядно потасканный, преждевременно постаревший в великосветских салонах фат Бебутов с возникновения партии кадетов предложил ей свои услуги, вознамерившись пройти в Центральный комитет КД. Прослышав, что кадеты носятся с проектом создания партийного клуба, он со слащавой кавказской обходительностью навязал 10 тысяч рублей. Великие либералы остолбенели — князь жертвовал на алтарь свободы немалую по тем временам сумму. Откуда деньги? Острословы раскинули умом и решили: наверное украл у своей богатой жены, за что изгнан из дома и отныне свободен отдаться партии. На том и порешили. Деньги пустили в дело, и одиннадцать лет лидеры кадетов вели душевные разговоры в клубе, основанном на бебутовские рубли. За князем значилась масса лихих поступков в эти годы. То, что он самовлюбленный дурак, было видно невооруженным взглядом, как не вызывала сомнений его неслыханная политическая дерзость. Бебутов со смаком ругал царя, издал за границей и привез в Россию альбом злых карикатур на Николая II, украсил ими свою квартиру, продолжал жертвовать на «общее дело» и прочее. «Дураку счастье», – разводили руками кадетские мудрецы. Они все же не взяли Бебутова в ЦК партии, успокоив его местом депутата в Думе от кадетов.

После февральской революции все стало на свои места: выяснилось, что князь был агентом охранки, щедро ссужавшей его деньгами, на которые, помимо прочего, был основан кадетский «клуб. Бебутов не выдержал разоблачений, старика хватил удар, и его не стало.

Авантюрная история предприимчивого кавказского князя имеет прямое отношение к нашему рассказу. В разгар своей деятельности Бебутов соблазнял кадетов и перспективами, которые откроет перед ними масонство. Он не преуспел, ибо П.Н. Милюков, внешне сущий прусский генерал в штатском, еще отличался складом ума холодным и рассудительным. На все предложения, и не только Бебутова, завести еще масонскую ложу он, посверкивая пенсне, отвечал просто и внушительно: «Пожалуйста, без мистики, господа!» Узнав о заключении приват-доцента, благосклонно реагировавшего на обращение « профессор», великие умы в охранке, все же уважавшие ученость, решили, что масонство – пустой номер и потеряли к нему на несколько лет всякий интерес, как и сам Милюков, который не терпел таинственного в рациональный век, каким обещало быть XX столетие.

Промахнулись как сыск (правда, на время), казалось бы, по долгу службы обязанный знать человеческую натуру, так и знаток отечественной истории (этот до старости), по профессиональной потребности витавший в заоблачных высотах абстрактных доктрин. Масоны на Руси водились давно, по крайней мере с XVIII века, но только уроки революции 1905 года повелительно заставили их выползти из кокона мистики и оккультных благоглупостей, снять апокрифические фартуки и влезть в поли– тику с черного входа. По простой и понятной им, людям обычно состоятельным, причине: самодержавие зашаталось.

Наследием революции было возникновение и легализация буржуазных партий, в первую очередь конституционалистов-демократов ( пресловутых «кадетов»), именовавшихся еще партией «народной свободы», и «Союза 17 октября» или «октябристов». Масон высоких градусов профессор М.М. Ковалевский, один из отцов-основателей партии кадетов, после отпора П.Н. Милюкова не опустил руки. Он принялся укреплять и расширять масонское ядро в самой партии, опираясь на зарубежье, а сам был введен в масонскую ложу во Франции еще в конце XIX века.

Хлопотами Ковалевского в Париже с сопутствующим масонским сборищам ритуалом А.В. Амфитеатров, В.О. Ключевский, А.С. Трачевский, Е. Аничков и другие были приняты в ложу «Космос», а Вас.И. Немирович-Данченко, известнейший писатель и публицист, вошел в ложу «Гора Синай». Эти люди считались, тогда цветом русской интеллигенции. Адвокат Е.И. Кедрин, став членом французской ложи «Великий Восток», решил, что отныне он причастен к чему-то великому и превратился в яростного пропагандиста масонства в России, на радость и потеху черносотенным дубогрызам. Разумеется, такие крупные ученые, как историк П.Е. Щеголев, Н.П. Павлов-Сильванский и ряд других, о своем членстве в масонских ложах помалкивали.

Посвящение иных лиц в масоны, главным образом усилиями Ковалевского, нередко имело комические стороны. Н.Н. Берберова не без яда написала: « Хотя Ковалевский и захватил из Парижа и перчатки свои, и передник, и, вероятно, некоторые другие предметы, необходимые для ритуалов, этого было недостаточно. Очень скоро два «брата» из Французского Великого Востока приехали за ним и помогли ему устроить «храм « по всем правилам и посвятить кое-кого из общих ближайших друзей в тайное общество, сначала в первую степень (1°), а затем, учитывая заслуги некоторых из них ( поименованных выше) перед французским масонством, через неделю перевести их всех в 3-ю, а некоторых – еще стремительнее – в 18-ю степень. М.С. Маргулиеса, известного в Петербурге молодого адвоката, они посвятили в самом здании тюрьмы, где Маргулиес отбывал срок за свои (в 1905 г.) революционные проступки ( впрочем, весьма умеренные). Так, в камере «Крестов», в передниках, с молотками в руках Великие Мастера провели церемонию посвящения на глазах у, вероятно, совершенно обалдевших от этого зрелища, сторожей. Тут же, немедленно, с еще большей торжественностью Мануил Сергеевич был возведен в 18-ю степень «.

Ленинградский исследователь этих бурных лет нашей Родины советский историк профессор В.И. Старцев проследил определенную динамику масонской подпольной работы в 1906-1909 годах: «тяга к масонству возросла». Но как раз на это время приходится взрыв интереса охранки к французским связям русских масонов. По мнению Старцева, охранка, используя агентов-французов, попыталась «выведать имена русских масонов…» Это привело к тому, что в 1909 году работа лож практически стала невозможной, и поставило их членов на грань ареста. Принято считать, что в декабре 1909 года ложи в России, связанные с «Великим Востоком Франции», объявили о «самоуспении», то есть самороспуске.

На деле другие ложи, неизмеримо усилив конспирацию, продолжили свою работу по овладению ключевыми постами в государственной иерархии Российской империи. А.Ф. Керенский в воспоминаниях, написанных в 1965 году, на закате жизни, вкрадчиво (вспомним консультации с Кусковой) написал о своих связях с масонами: «Мне предложили участвовать в 1912 г., как раз после моих выборов в IVДуму. После серьезного размышления я пришел к выводу, что мои собственные цели совпадают с целями общества, и решил принять предложение примкнуть к нему. Я должен подчеркнуть, что наше общество было нерегулярной масонской организацией. Прежде всего оно было необычным в том отношении, что разорвало связи со всеми иностранными обществами и принимало женщин. Далее, полный ритуал и

масонская система степеней были упразднены, и только внутренняя дисциплина была сохранена, обеспечивавшаяся моральными качествами членов и способностью сохранять тайну. Никаких письменных документов или списков членов не держали… Имелась ложа в Думе, другая для журналистов и т.п. С самого начала каждая ложа стала автономной единицей «.

* * *

Война и растущие затруднения царизма подняли на ноги масонов, они не хотели и не могли упустить, в их понимании, исторический шанс. В сентябре 1915 года после провала переговоров «Прогрессивного блока», возникшего в Думе, с правительством, те,. кто считали себя руководителями русской буржуазии, решили из мозаики лож, орденов и братств отковать единую тайную организацию. Война подстегивала, времени на обсуждение не оставалось, и они преисполнились решимости пренебречь всеми партийными различиями и добиться только одного – организация пронизывает и охватывает высшую структуру Российской империи, особенно двор, бюрократию, технократию и армию. Для скорости взяли уже готовые схемы предприятий такого рода и сочли, что удобно строить заговор по типу масонских лож.

В начале сентября 1915 года возник сверхзаконспирированный «Комитет народного спасения «, издавший 8 сентября «Диспозицию № 1». В этом таинственном документе, найденном после Великого Октября в бумагах A.M. Гучкова, формулировались цели новой организации. В нем утверждалось, что на руках у России две войны — против упорного и искусного врага вовне и против не менее упорного и искусного врага внутри. Достижение полной победы над внешним врагом немыслимо без предварительной победы над врагом внутренним. Под последним имелась в виду правившая династия. Для победы на внутреннем фронте необходимо оставить всякую мысль о «блоках и объединениях с элементами зыбкими и сомнительными», немедленно назначить штаб верховного командования, основную ячейку которого составят князь Г.Е. Львов, А.И. Гучков и А.Ф. Керенский.

Отцы-основатели организации настаивали, что борьба «должна вестись по установленным практикой правилам военной дисциплины и организации «. С самого начала подчеркивался избранный, а не массовый характер организации: «Сия работа не касается обыкновенных граждан, а исключительно лиц, участвовавших в государственной машине и общественной деятельности». Пригодными методами признавался прежде всего «отказ войск» иметь какое-нибудь «общение» с лицами, декретированными указанным штабом верховного командования, удаленными от государственных и общественных функций ( хотя, естественно, они продолжали занимать соответствующие посты в иерархической пирамиде империи!).

Заговорщики считали, однако, совершенно обязательным, чтобы не допускалось стачек, могущих «нанести ущерб государству», т.е. стремились предотвратить любое массовое движение против царизма. Иными словами, речь шла б подготовке верхушечного, быть может, только дворцового переворота, но отнюдь не революции.

Здесь ключ к целям организации. Создатели ее взялись за выполнение одновременно ряда задач. Для начала нейтрализация или устранение монархии, переход всей полноты власти в руки буржуазии в рамках диктатуры. Последняя была нужна не ради самолюбования: страна жила на вулкане революции. Буржуазные деятели, именовавшие себя масонами, хотели встретить ее во всеоружии, располагая прочной организацией. Не допустить революции, а если она вспыхнет — потопить ее в крови. Такова была главная цель объединения политиков, формально принадлежавших к разным, нередко конфликтовавшим между собой буржуазным партиям.

Эти люди, конечно, не были столь наивны, чтобы вместе с масонским жаргоном, на котором написана «Диспозиция № 1», брать все у идейных предшественников. Пресловутые фартуки каменщиков, символика и обрядность исключались, в организацию допускались женщины, оставалось главное – глубокая тайна и клятва хранить ее. Организация состояла из лож по пяти человек, подчиненных, в конечном счете,» штабу верховного командования «.

Кускова в письмах, написанных в 1955-1957 гг. утверждала (Л. Дан, 12 февраля 1957 г.): «Нам было необходимо завоевать на свою сторону военных… Здесь мы добились значительных успехов». В письме Вольскому 15 ноября 1955 г.: «У нас везде были «свои» люди. Такие организации, как «Свободное экономическое общество», «Технологическое общество», были пронизаны ими сверху донизу… До сих пор тайна этой организации не раскрыта, а она была громадной. Ко времени февральской революции вся Россия была покрыта сетью лож. Многие члены организации находятся здесь, в эмиграции, но они все молчат. И они будут молчать, ибо в России еще не умерли люди, состоявшие в масонских ложах». Сама Кускова умерла в 1958 году. Этим откровением глубокой старухи историки обязаны считанным фразам о русских масонах, появившимся по недосмотру в мемуарах Милюкова. Пока нить оборвалась. Когда зазвучат новые голоса?..

В двадцатые годы эмигрантский историк и публицист С.П. Мелъгунов сделал отчаянную попытку раскрыть тайну. После опубликования в Советском Союзе в XXVI томе «Красного. Архива» поразительной «Диспозиции № 1», он утроил усилия, домогаясь сведений у лидеров российской эмиграции. Гучков и Керенский начисто отрицали существование масонской организации. Тогда сама Кускова устояла перед «истерикой и шантажом», как она именовала мельгуновские методы сбора информации, и, как мы видели, разомкнула уста только во второй половине пятидесятых годов после опубликования книги Милюкова…

Немало размышляя обо всех этих вопросах, В.И. Старцев совершенно справедливо заметил в 1982 году: «Вероятно, необходимость жесткой конспирации, при которой были немыслимы декорированные ложи, коврики, черепа, шпаги и прочие атрибуты регулярной масонской ложи, натолкнули кого-то (мы еще не знаем пока, кого именно) на идею создания новой организации, которая бы взяла от масонства только клятву и строгую дисциплину, а всю мистическую тарабарщину отбросила».

Верность масонской ложе в глазах посвященных была неизмеримо выше партийной дисциплины любой партии. И когда пришло время создавать Временное правительство, его формирование нельзя объяснить иначе, как выполнением предначертаний этой организации. Кандидатуры были выдвинуты не лидерами буржуазных партий, ибо только немногие из них были в ложах, а одобрены на тайных сборищах руководящего ядра масонов. Если иметь в виду эту точку зрения, тогда проясняется многое малопонятное и противоречивое в истории России в 1914-1917 гг. Во всяком случае, объясняется, неожиданная спонтанность действий ряда высших представителей буржуазии, принадлежавших к различным партиям,и между которыми, уже хотя бы по этой причине, были «рогатые» отношения. А они выступили с неслыханным единодушием!

«Вот эта организация, – сказала, наконец, в 1986 году Н.Н. Берберова в книге «Люди и ложи», – оказалась в авангарде тех, кто захватил власть в феврале 1917 года». Она положила конец легенде о том, что участие масонов во Временном правительстве ограничивалось пресловутой «Тройкой», или «Триумвиратом». Проведя розыск в архивах, опросив тех, кто помнил, Н.Н. Берберова сделала вывод: «1917 год оказался для русских масонов апогеем их деятельности, но общество оставалось сугубо тайным, может быть, еще даже более засекреченным, чем до революции: в первый состав Временного правительства (март-апрель) входили десять «братьев» и один «профан», который многое понимал и о многом догадывался, но был занят самим собой, своей политической биографией и той «политической фигурой», которую он «проецировал» в умах союзников. Это был, конечно, Павел Николаевич Милюков… Если из одиннадцати министров Временного правительства первого состава десять оказались масонами, «братьями» русских лож, то в последнем составе «Третьей коалиции» (так называемой Директории) в сентябре-октябре, когда ушел военный министр Верховский, масонами были все, кроме Карташева, – те, которые высиживали ночь с 25 на 26 октября в Зимнем дворце и которых арестовали и посадили в крепость, и те, которые были в «бегах».

Прервем пока интригующее путешествие в призрачный мир политических силуэтов минувшего. Для наших целей достаточно указать, что руководители российской буржуазии отнюдь не были безобидными людьми, полагавшимися лишь на легальную партийную деятельность. Напротив, они были очень рукастыми, ворочавшими не только капиталами, но и изобретательными интриганами В самом деле, разве был иной путь затянуть генерала или офицера императорской армии в тенета заговора кроме предложения оказать услугу «братству «, а не принимать участие в «грязной политике». Психологически расчет был точен.

В делах такого рода судить нужно по фактам. Масонская организация дала посвященным то, что не могла предложить ни одна из существовавших тогда буржуазных партий: причастность к «великому делу». Вместо ложной риторики, пустой партийной трескотни, думских дрязг и склок – работа бок о бок с серьезными людьми. Работа «чистая «, ибо не требовалось идти в массы, общаться с народом, которого российские буржуа в обличье масонов чурались и боялись не меньше, чем их ненавистные соперники у власти – царская камарилья.

Методы работы масонов – постепенное замещение царской бюрократии своими людьми на ключевых постах сначала в военной экономике через «добровольные организации» – Союз земств и городов (Земгор) – сулили планомерный переход власти в руки буржуазии. Без революции, которую они смертельно боялись, больше того, предотвращали ее. Иными словами, практика «превентивной революции « – гордость современного империализма – была опробована в России давным-давно.

В.И. Ленин, оценивая февральскую революцию, подчеркнул: «Эта восьмидневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций, актеры знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действий»  [1]

* * *

И еще один вопрос, имеющий касательство уже к исторической науке. Почему роль масонов в действиях российской буржуазии оставалось вне поля зрения? Что,разве не было никаких материалов? Это, конечно, неверно. Отдельные указания были, однако им не придавалось значения и по основательной причине – соответствующие факты, во всяком случае до октября 1917 года, попали в руки тех, кто был прямо заинтересован в их сокрытии.

Сразу после Февральской революции в Петрограде учредили чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства «для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц». Ее материалы изданы в семи томах в Ленин граде в 1924-1927 гг. — «Падение царского режима». Стенограммы допросов рисуют картину страшной растерянности, упадка духа, низости тех, кто совсем недавно правил Россией. Потрясенные революцией, терзавшиеся по поводу своего будущего, опрашиваемые на допросах выбалтывали то, что в иных условиях никогда бы не стало достоянием гласности.

Особенно словоохотливыми оказались бывшие чины охранки и жандармерии. Еще вчера свирепые и кровожадные распорядители судеб своих жертв, сегодня они пресмыкались, плакали и унижались перед отнюдь не страшными болтунами, составившими чрезвычайную комиссию. Недавние столпы «правосудия», обрекавшие революционеров на долгие годы тюрьмы и каторги, хладнокровно отправлявшие их на виселицу, сломались, пробыв несколько недель в камерах Петропавловской крепости, где содержались далеко не на тюремном режиме. Блудливо ловя взгляды членов комиссии, недавние палачи стремились угадать ее желания и выкладывали все. Вытряхнутые из голубых мундиров, они оказались жалкими людишками.

19 марта 1917 года перед комиссией предстал генерал-лейтенант Е.К. Климович, начавший свою службу в охранных отделениях и в 1916 году кратковременный директор Департамента полиции. В ходе допроса всплыли имена агентов полиции Ратаева и Лебедева, о которых спросили Климовича. Стенограмма гласит:

«Климович. – Ратаев известен, а Лебедев нет.

Родичев. – Значит, Ратаев был подчинен департаменту полиции?

Климович. – Ратаев когда-то был во главе бюро заграничных агентов.

Родичев. – В 1916 году?

Климович. – В 1916 году. Ратаева, кажется, взяли до моего еще вступления. Ему платили сравнительно небольшие деньги, и он должен был по масонству написать какое-то целое сочинение, но он прислал такую чепуху, что я даже не читал…

Родичев. – По какому масонству? Я хотел вас спросить, вы говорите, что вам это совершенно неизвестно…

Председатель. – По чьей же инициативе департамент полиции заинтересовался масонством?

Климович. – Не могу сказать; это было еще до меня. Я помню, что при мне посылалось, кажется, 150, может быть, 200 добавочных (рублей) по старому распоряжению. Он представил какую-то тетрадь, которую заведующий отделом принес и говорит: «Ваше превосходительство, не стоит читать, не ломайте голову: совершенно ничего интересного нет, чепуха». Я сказал «чепуха» и не стал читать. Может быть, там и было что-нибудь, но мне неизвестно.

Родичев. – Милюков называл эти два имени в своей речи, а потом я видел письмо военного министра Шуваева к Родзянко, в котором военный министр называл эти два имени, как агентов. Климович. – Может быть, они по военной разведке работали, может быть, по шпионажу. Я с этим вопросом не знаком, эта область меня не касалась. Очень может быть…»

На этом расспрос о масонстве прекратился, без всякой связи перескочили к другим делам. Что бы ни утверждал Климович, Ратаев не был мелкой сошкой в лабиринте охранки. Во время допроса бывшего премьера Б.В. Штюрмера он в иной связи припомнил Ратаева, отозвавшись о нем, как об «очень образованном и интересном человеке». Впрочем Штюрмер, вероятно умышленно преувеличивая на допросе свою природную тупость и старческий маразм, перепутал фамилию, сказав Ратьков. Авантюрист-журналист П.Л. Бурцев помянул Ратаева также по другому поводу. Оказывается, специалист по масонам был великолепно в курсе сверхтайного дела охранки – провокатора Азефа.

Во время допроса СП. Белецкого прояснилось кое-что, о чем не сказал Климович. Белецкий имел за плечами долголетнюю службу в охранке, два года в канун войны был директором департамента полиции, а в войну некоторое время сидел товарищем министра внутренних дел. Даже среди рыцарей царского сыска Белецкий был одиозной фигурой. Прославив себя провокациями, он по уши погряз в самых грязных делах. Спасая свою шкуру, Белецкий рубил подряд и обо всем. На допросе 15 мая 1917 года, описывая структуру зарубежной агентуры охранки, он промолвил: «Затем по вопросу о масонах…» Немедленно острый вопрос председателя: «Какое же отношение имеет департамент полиции к масонам?

Белецкий. – Если разрешите, я вам сейчас расскажу. Дело в том, что это было в политическом отделе. Я не был знаком с вопросом о масонах, был знаком только с литературой, как все мы знакомы, до назначения своего директором департамента полиции. Впервые я познакомился тогда, когда великому князю было угодно спросить меня по этому вопросу. Я потребовал справку – это было на первых порах моего директорства, –потребовал все материалы и натолкнулся на три большие записки. Они представляли собой историю масонства в общих чертах, написанную довольно живо, потому что писал ее Алексеев, окончивший с медалью лицей, при бывшем директоре департамента, кажется, при Курлове (исполнял эти обязанности в 1907—1911 гг. – Н.Я.)… Курлов был под влиянием революционно-правой прессы, которая почему-то считала, что все события в России в последнее время являются следствием деятельности масонских организаций, особенно французских и германских лож. Курлов, секретно от департамента полиции, сосредоточил у себя все материалы. Департамент полиции имел только одного офицера, который вел это дело и который получал случайного характера справки из-за границы.

Председатель. — Значит, до специального интереса, который под влиянием органов печати проявил Курлов, департамент постоянно интересовался масонством, так что даже имелся особый офицер?

Белецкий. – Да,был специальный офицер, я забыл фамилию, потом он ушел из департамента. В материалах… мне пришлось натолкнуться на схему одной из масонских организаций, никем не подписанную, без препроводительной бумаги; из этой схемы ясно можно было понять, что будто бы сдвиг всего настроения в пользу общественности при председателе совета министров Витте, был обязан тому, что Витте являлся председателем одной из лож, заседавших в Петрограде… Из разговоров департаментских, из того, что я слышал от В.К. Курлова, автора записки, я узнал, что эти записки должны были быть доложены государю-императору. Во время киевской поездки был убит не государь, а Столыпин, интрига против которого уже вполне созрела; Кур-лов хотел указать (и я повторяю, по слухам среди чиновников департамента), что и Столыпин принадлежал к одной из масонских организаций.

Председатель. – Это вам передавали чины департамента полиции?

Белецкий. – … Рассмотрев внимательно все, что мне дат департамент полиции, я пришел к заключению, что ни о каких масонских ложах, которые могли играть политическую роль в Петрограде, не могло быть и речи. Когда агентура была уже направлена к великому князю, оказалось, что это не что иное, как оккультные кружки…

Председатель. – Так что за масонов сходили оккультные кружки?

Белецкий.– По крайней мере, у меня было такое впечатление. Меня этот вопрос интересовал, потому что великий князь дал мне сведения, что в среде офицерского состава гвардейских частей петроградского гарнизона имеются масонские ложи».

Белецкий рассказал, что для проверки он затребовал сведения от заграничной агентуры, в том числе от Ратаева. Для их сбора потребовалось даже «затратить крупные суммы», но ничего не прояснилось.

Комиссия все слушала, но председатель прервал словоохотливого Белецкого: «Я хотел бы установить связь с главной темой, которая нас интересует. К чему вы ведете ваш ответ?» Белецкий, надо думать, был напряжен, как струна, и моментально отреагировал: «Я хочу быть только правдивым; я хотел сказать вам все, что знаю по вопросу о заграничной агентуре, где работал Ратаев».

Комиссию это, однако, не заинтересовало и, не переводя дыхания, как и при допросе Климовича, обратились к другим делам. Белецкий был вознагражден за свою «правдивость», за то, что распустил язык о масонах. По распоряжению министра юстиции А.Ф. Керенского, был брошен в карцер. Один из немногих, если не единственный из допрошенных в комиссии, с которым столь сурово обошлись. Вероятно, он сделал нужные выводы – в письменных показаниях Белецкого о масонах ни слова. Между тем, из десятков лиц, прошедших перед комиссией, только он дал показания, занявшие несколько сот страниц. Остальные даже отдаленно не приблизились к рекордсмену.

Наибольшую последовательность в попытках осветить роль масонов в предыстории февральской революции сделал Мельгунов, обобщивший свои многолетние разыскивания в книге «На путях к дворцовому перевороту. Заговоры перед революцей 1917 года». (Париж, 1931 год.) Даже тогда, примерно за полстолетия до наших дней, он жаловался: «Время убийственно скоро идет. Уже некоторых нет, и, может быть, они унесли в могилу то, что могли рассказать при жизни». Мельгунов опросил множество эмигрантов. Результаты оказались не бог весть какими внушительными.

Введение «От автора» к книге проникнуто определенным пессимизмом. «Исследователю до поры до времени приходится блуждать среди трех сосен. Основную причину такого умолчания совершенно верно определил один из деятелей февральской революции в частном письме ко мне. Позволю себе его процитировать: «Когда разразилась «стихийная «, все эти заговоры естественно замолкли, заглохли в своих зачаточных фазисах, образовав какие-то туманные пятна. В этом тумане вы и пытаетесь разобраться. А затем историка подстерегает еще другая трудность – источники. Надо считаться с пережитком политической обстановки и общественной психологии. То, что было тяжким государственным преступлением до февраля, что приходилось тщательно скрывать, стало в один прекрасный день патриотическим подвигом или, вернее, правом на такой подвиг, правом, которым люди стали кичиться. Много за эти дни выросло таких героев-революционеров, правда, как бы в потенции. На прикосновенности к «революционному действу» люди пытались в новой обстановке составить себе репутацию, завоевать славу, сделать карьеру. А затем наступил новый период (период наших дней), когда предаются анафеме же и все, что прикоснулось к революции. И тогда люди от них шарахнулись, заметая следы. И вот в этой суматохе, скажите сами, когда люди были склонны говорить правду? А к этой сознательной неправде, сколько подбавилось несознательной за эти эпохи сумятицы, угара, взбаламученных чувств… Н во всем этом должен разобраться бедный историк, ибо иначе у него получится не история, а роман «.

Трудность установления фактической канвы лежит не только в указанных психологических основаниях. Вмешивается и другая таинственная сила, скрытая от взоров профанов, – тайна русских масонов. Мы увидим несомненную связь между заговорщицкой деятельностью и русским масонством эпохи мировой войны. Но здесь передо мной табу уже по масонской линии. Современнику очень щекотливо раскрывать чужие тайны. Постараюсь быть осторожным в этом отношении».»

В целом Мельгунов остался верным своему обещанию — он не вышел за рамки достоверно известных ему фактов, точнее, тех, которые считал возможным огласить.

Западная историография уделила этой проблеме определенное внимание с тем, однако, чтобы в конечном итоге с годами свести значение масонов до минимума. Этому не приходится удивляться – западные историки, особенно «советологи», склонны приписывать всевозможные добродетели противникам большевистской партии. Указания на существование тайной организации, безусловно враждебной народу, в которой участвовали ведущие контрреволюционеры, едва ли соответствуют видам антикоммунистической пропаганды, пытающейся изображать врагов большевиков апостольской общиной добрейших прекраснодушных либералов.

Методы, при помощи которых современные западные идеологи прикрывают эту страницу в истории России, проиллюстрировала книга профессора У.Лакера «Судьба Революции. Интерпретации советской истории», опубликованная в связи с 50-летием Великой Октябрьской социалистической революции. Лакер, один из виднейших западных «советологов», подводя итоги изучения истории СССР к тому времени в капиталистическом мире, заметил:

«Роль масонов в 1917 году также вызывала значительный интерес и иногда вызывала порядочное оживление, хотя больше в популярных работах, а не ученых трудах. Во Временном правительстве и особенно в либеральной партии (вероятно, по терминологии Лакера, кадеты – Н.Я.) прослеживается сильное влияние масонов. Видным масоном был Терещенко, сменивший Милюкова на посту министра иностранных дел в мае 1917 года, а также его коллега Некрасов. Оба занимали ярко выраженную пацифистскую позицию. Этих масонов обвиняли, в основном, правые, в том, что в 1917 году они с самого начала оказывали пагубное влияние. Говорили, что существовали тайные связи между «братьями» и генералами, между либеральными политиками и левыми революционерами. В начале двадцатых годов вышло немало книг о масонах и русской революции. Убеждение в том, что масоны… сыграли видную, если не ведущую, роль в русской революции стало неотъемлемой частью правой эмигрантской литературы двадцатых годов. Эта версия постепенно поблекла, однако интерес к масонам вновь оживился в пятидесятых годах и на этот раз не со стороны крайних правых (Д. Аронсон, Г. Катков). Предположение о том, что масоны коллективно сыграли важную роль в революции, не разделяется большинством специалистов по советским делам. Если Терещенко и Некрасов были масонами, то ими были и другие, стоявшие за продолжение войны и аннексии. Поскольку не было доказано, что существовала политическая солидарность и предпринимались согласованные действия, принадлежность к масонам отдельных лиц не имеет большого значения «.

Но и Лакер решительно ничего не доказал. Не отношение к войне и миру в 1917 году отличало масонов от других в правящем классе, водораздел проходил не там, масонов объединяло стремление взять власть в руки буржуазии, частью которой они и являлись. Все остальное было сферой тактики, как не имело для них большого значения формальная принадлежность к той или иной партии. Далеко не перспективно, как делает Лакер, пытаться обмерить масонскую организацию аршином, пригодным только для политических партий. Масонство давало участникам этих партий некую общую платформу, хотя, конечно, не снимало партийных различий. Помимо прочего в пространном суждении Лакера явственно просматривается то, о чем говорилось выше, – горячее желание не омрачать либеральный лик российского буржуа-политика, решительно сметенного социалистической революцией. Не лишать его ореола невинного мученика.

Курьезное положение сложилось и в другом отношении. Современные «советологи « объявляют уже сам интерес к этой закулисной стороне истории России в годы первой мировой войны чуть ли не аттестатом принадлежности такого исследователя к крайней «реакции». Позволительно, правда, спросить тогда, где же стоите вы, господа «советологи»? Пока было известно, что профессионалы этого дела гордятся, что они – сверкающее острие антикоммунизма. Во всяком случае, помянутый Лакером Катков испытал на себе все превратности, связанные с вторжением в запретную зону.

Историк, антикоммунист, он в 1967 году выпустил в Англии книгу «Россия, год 1917. Февральская революция», страницы которой буквально дымятся ненавистью к Советскому Союзу. Он коснулся и масонов, но писать о них оказалось необычайно сложно. И вот почему, объяснил Катков: «Роль, сыгранная политическим фримасонством в подготовке февральской революции, до самого последнего времени сохранялась в величайшем секрете всеми заинтересованными лицами. Историки свою очередь, в основном отмахивались от этой проблемы, полагая, что точно установить что-либо трудно, да и существует масса фальшивок. Все это «эффективно предотвратило возможность обычной исследовательской работы в важной сфере тайной политической деятельности «.

Если отвлечься от пропагандистских крайностей, то вероятно, пример взвешенного взгляда современных американских «советологов « на предысторию февральской революции дает книга профессора Дж. Томпсона «Россия и Советский Союз. Введение в историю «. Весьма сведущий профессор выпустил эту книгу в 1986 году как обобщение своего сорокалетнего опыта изучения нашей страны. «Февральская революция, – настаивает Томпсон, – была поистине народной, в ходе которой большинство граждан, безусловно мирно, выразили отказ терпеть больше сложившееся положение и правительство. Стоило солдатам присоединиться к толпам, как старый режим просто исчез». Временное правительство, по его словам, выросло из «комитета Думы, созданного группой либеральных лидеров «.

Что до роли масонов, то Томпсон по этому поводу не говорит ни слова. Из тысяч книг, вышедших на Западе о десятилетии советской истории с 1917 года по 1928 год, он рекомендует «для дальнейшего чтения» около двадцати. Среди них «Десять дней, которые потрясли мир» Дж. Рида и «Тихий Дон» Михаила Шолохова, определенно уравновешенные в этом списке упомянутой «Россия, год 1917. Февральская революция « Каткова. Так что к масонским теориям Каткова отсылает и спокойная книга о нашей истории, вышедшая в США.

Конечно, было бы слишком видеть решительно во всем руку масонов в действиях российской буржуазии в годы первой мировой войны и особенно на подступах к февральской революции. Но все же настораживают попытки западной историографии либо замолчать, либо скомпрометировать эту тему. По всей вероятности наилучший, да и единственно возможный, исход –судить по фактам. История России в первой мировой войне убеждает, что российские толстосумы отнюдь не были так неорганизованны, как представляется на первый взгляд, и в борьбе за власть применяли такие методы, которые не снились царской бюрократии.



Докладывая Сталину, вскоре после начала Великой Отечественной, об усилиях побудить Черчилля к активным действиям против Германии советский посол в Англии Майский телеграфировал в Москву 5 сентября 1941 г.: «В 1914 году армия Свмсонова не была подготовлена к вторжению в Восточную Пруссию, — сказал он Черчиллю – тем не менее Самсонов . вторгся, потерпел поражение, но спас Париж и спас войну. На войне нельзя всегда рассчитывать точно, по бухгалтерски. Иное поражение может быть гораздо важнее победы. Черчилль с этим согласился, имя Самсонова произвело на него заметное впечатление».

«Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны». Том 1, стр. 114

РОССИЯ ПОДНЯЛАСЬ НА ВОЙНУ

1 августа 1914 года Германия, объявила войну нашей стране. В считанные дни все крупнейшие государства Европы выстроились друг против друга в невиданном до тех пор вооруженном конфликте — срединные империи против держав Антанты. Грянула мировая война. Первая.

Хотя виновниками чудовищного катаклизма были империалисты всего мира, инициативу развязывания войны взяла на себя Германия, а обстоятельства ее объявления не могли не вызвать глубочайшего возмущения в России. После убийства 28 июня 1914 года в Сараево австрийского наследника престола Франца-Фердинанда мир тридцать дней с затаенным дыханием наблюдал, как громадная империя Австро-Венгрия («лоскутная монархия», как ее именовали тогда) эскалировала свои домогательства к небольшому славянскому государству Сербии. Не вызывало ни малейшего сомнения, что в Вене постановили расправиться с Сербией, а подстрекательство Берлина было очевидно.

Когда ровно через месяц после сараевского убийства австрийские полчища двинулись на Сербию, это произвело потясающее впечатление в России. Что бы ни толковали политические реалисты по поводу того, что основная причина тогдашней международной напряженности – безумное империалистическое соперничество Германии и Англии, фактом оставалось: Австро-Венгрия вознамерилась погубить славянское государство на Балканах. Это еще более ухудшало «баланс сил» в этом регионе, и так складывавшийся в последние годы не в пользу Росии, а главное, наносило тяжкий удар по ее престижу традиционного протектора славян.

Хладнокровный анализ профессиональных историков с тех пор вне всяких сомнений показал, что нападение Австро-Венгрии на Сербию было лишь поводом для всемирного пожара. На карте стояли реальные империалистические интересы, а не защита прав маленького народа. Впрочем это видели и современники, которым было доступно, хотя бы по положению, знание голых фактов, без сентиментальных прикрас.

П.Н. Милюков, отличавшийся, как мы видели спокойным взглядом на историю, обозревая в мемуарах годы кануна войны, заметил: «Казалось, Россия уходила с Балкан — и уходила сознательно, сознавая свое бессилие поддержать своих старых клиентов своим оружием или своей моральной силой. Но прошла только половина четырнадцатого года, и с тех же Балкан раздался сигнал, побудивший правителей России вспомнить про ее старую уже отыгранную роль – и вернуться к ней, несмотря на очевидный риск, вместо могущественной зашиты интересов балканских единоверцев, оказаться во вторых рядах защитников интересов европейской политики, ей чуждых. Одной логикой нельзя объяснить этого кричащего противоречия между заданием и исполнением. Тут вмешалась психология».

Психология эта выплеснула на улицы толпы, организовавшиеся в манифестации с заверениями в преданности трону. Петербург стал Петроградом, Дворцовую площадь переполняли коленопреклоненные демонстранты, в том числе студенты. Германское посольство разгромлено, разбиты здания немецких фирм. На улицах кричат «ура» и ревут «Марсельезу». Знающие люди, однако, различают в этом подъеме квасного патриотизма опасные для режима тенденции. Агент московской охранки доносит о массовых демонстрациях: «Сознание, что, борясь с немцем, они борются с правительством, состоящим из немцев», укоренилось в народных кругах. На заседании Совета Министров министр внутренних дел Щербатов 6 августа жалуется: «Настроением рабочих пользуется революционная агитация, старающаяся раздувать патриотическое настроение в массах. Извольте-ка силой разгонять толпу, которая идет с царскими портретами и национальными флагами требовать искоренения немецкой крамолы. В Москве уже пришлось пережить подобный момент, и мы знаем, к чему это привело».

Эти оценки пока оставались достоянием узкого, круга охранителей престола. А по стране в целом разливались ура-патриотические настроения. «Утро России», «Биржевые ведомости», издавна шедшие нога в ногу с обывателем, были полны, как и следовало ожидать, шовинистического задора. Но в этом же ключе пишут и кадетские газеты, совсем недавно клявшиеся в своей оппозиции режиму, – «Русское слово», «Русские ведомости». Когда они завопили о Николае II как о «царе-обновителе «, о единении обожаемого монарха с народом», газета «Союза русского народа» «Русское знамя» с легко различимым оттенком торжества и злорадства заметила: «Вся Россия превратилась в черносотенцев, и профессорские «Р.В.» пишут только черносотенные статьи».

В царском манифесте об объявлении войны искали и находили глубокий смысл. Велению времени по казенному отсчету соответствовало пожелание манифеста – «чтобы в этот год страшного испытания внутренние споры были забыты, чтобы союз царя с народом укрепился и чтобы Вся Россия, объединившись, отразила преступное наступление врага».

Итак, то что совсем недавно В. И. Ленин считал почти невозможным, стало фактом. Всего полтора года назад он просвещал А. М. Горького: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции ( во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятно, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Доставили! Посему товарищи-революционеры, за дело. — В. И. Ленин с ближайшими соратниками из Австро-Венгрии в Швейцарию, рядовые партии, как подобает, в массы. Большевистская партия поторопилась обнародовать свое видение разразившейся войны, как объявлено империалистической. 1 ноября 1914 года увидел свет ленинский манифест о войне, работа «Война и российская социал-демократия». В нем указывалось: «Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг» [2] . Отсюда вытекало положение о «поражении своего правительства», которое относилось не только к России. Однако лишь в нашей стране стали лихо работать против своего государства.

Во время войны Ленин пишет статью «О национальной гордости великороссов», в которой указывал». «Чуждо ли нам, вели корусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т.е.9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великороссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс»[3] .

Ленин подчеркивает: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников. Социалисты должны воспользоваться борьбой между разбойниками, чтобы свергнуть всех их»[4] .

Ценные указания в Швейцарии отданы, только массы в России узнали о них много позднее. Связь была затруднена.

В первые месяцы вал шовинистического угара взметнулся до небес. Гребень его нес грязную пену – людей, лично заинтересованных в войне по меркантильным или карьеристским соображениям, но могучее движение вовлекло достаточно широкие слои. На борьбу с врагом поднимались кристально честные, особенно идеалистически настроенная молодежь, рвавшаяся пролить кровь за Отечество. Биограф маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского рассказывает нам о юности своего героя: «Наверное, детское сердце его наивно вбирало ура-патриотические лозунги о могуществе матушки России. А было лето 1914 года, началась война с Германией. На станции Одесса-товарная, где мальчик после ухода из магазина одесского купца помогал чем мог,своему дяде весовщику, совсем рядом грузились военные эшелоны. Стало быть, рядом была мечта. И уже совершенно логичен шаг — забраться в пустой вагон отправляющегося на фронт эшелона и уехать «зайцем» на войну». В шестнадцать мальчишеских лет рядовой пулеметной команды. Без тени сомнения под знаменами императорской армии ушли на боевые позиции скорняк Г.К.. Жуков, приказчик А.В. Горбатов…

Как могло быть иначе? Царский генерал-лейтенант Н.Н. Головин, профессор, после революции эмигрант, издал в изгнании ряд книг, в которых попытался воссоздать картину той войны. Давая характеристику русского патриотизма в горячке начала войны, он написал:

« Эта борьба началась из необходимости защищать право на существование единокровного и единоверного сербского народа. Это чувство отнюдь не представляло собой того «панславизма», о котором любил упоминать кайзер Вильгельм, толкая австрийцев на окончательное поглощение сербов. Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове «братушка», которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербам – и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих актов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа».

Реконструировать прошлое с достаточной степенью точности безумно трудно, но полезными вехами на этом пути могут быть рассказы забытых людей в забытых книгах. Они были современниками и в меру своих сил передали биение пульса той эпохи, дали срез настроений обычного человека, не претендовавшего на большее, чем занести свои впечатления на бумагу. К нашему времени страницы изданных тогда книг пожухли, но психология, по крайней мере авторов, видна, хотя они, понятно, не могли поставить пережитое в связь с дальнейшими событиями, потрясшими Россию.

… Манифест об объявлении войны застиг 27-ю пехотную дивизию, вскоре прогремевшую своими подвигами, в Восточной Пруссии,в лагерях Виленской губернии. Мобилизация прошла быстро и спокойно. Полки пополнились по штатам военного времени. Сверх штата прибыло много тех, кто по праву составлял золотой фонд армии, – запасных унтер-офицеров, часто с георгиевскими крестами и медалями за японскую войну. За отсутствием вакансий старших унтер-офицеров назначали вместо взвода на отделение, а немало младших унтер-офицеров встали в строй рядовыми. Так было повсеместно, не только в 27-й дивизии. В иных ротах в рядовых ходило до двух десятков закаленных в японской войне и на службе унтер-офицеров. Фатальная ошибка, порожденная желанием выступить немедленно во всеоружии! Они и разделили судьбу рядовых — легли в первых боях. У противника была иная практика — значительная часть кадрового унтер-офицерского состава осталась в тылу для подготовки развертывавшейся армии.

В руках тех самых офицеров, очерненных АН. Куприным в «Поединке», оказалась грозная сила армии, собиравшейся в бой. Опостылевшая мирная жизнь забыта, впереди война – цель жизни офицера. Переживания командного состава не были сложными. Командир роты 106-го Уфимского полка капитан А.Л. Успенский (естественно, монархист) размышлял: «Главное не опозориться, не осрамиться со своей ротой, а умереть – все равно — суждено только один раз, и, ведь так красиво умереть за Родину на поле брани! «Нет больше сея любви, как душу свою положить за други своя», ведь именно эта евангельская фраза самого Иисуса Христа (Ин., .15:13 – Н.Я.) была написана на стене в моей 16-й роте, вокруг киота с ротным образом! А на этом образе изображен был св. первомученник архидиакон Стефан, убитый разъяренной толпой язычников за свою проповедь о Христе и, значит, первым положивший душу свою за Самого Христа!».

Надо думать, религиозный багаж ротного и вверенных ему солдат был не тяжел. Не шел дальше наставлений священника о «взгляде православного сына церкви на дозволительность войны», подкрепленного «указаниями из слова Божия» на этот счет. А рассуждения там предельно просты: на силу – сила. Безрассудно не бороться со злом, ибо тогда зло победит добро. Все дело в том, чтобы не противиться злу злом. Да и что углубляться в раздумья, когда апостол Павел сказал .«Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного». (1. Тим., 5:8.)

От мыслей возвышенно-религиозных к делам земным — полк завершал подготовку к выступлению. И вот настал День, на площади в Вильно выстроился «покоем» для напутственного «на брань» молебна 106-й Уфимский полк. 3500 штыков, при пуле-

метной команде (8 пулеметов), роте службы связи. Команда: «Смирно! Под знамя слушай на караул!» Блеск шашек и штыков, свышевековое знамя (пожалованное в 1811 году) качнулось и застыло перед знаменной ротой. Солдаты в полном походном снаряжении замерли.

На аналой кладут большой позолоченный образ святого Великомученика Димитрия Солунского, покровителя полка, и образ Уфимской Божией Матери. Размеренные слова команды: «на молитву – шапки долой, певчие, перед полк». Писал Успенский: «Прекрасное слово о мужестве и небоязни смерти произнес наш полковой священник, всеми уважаемый пастырь. При целовании Креста он всех офицеров и солдат окропил освященной водой. Затем — горячее слово командира полка, напомнившего о присяге, о любви к царю и Родине, «ура». Оркестр играет «Боже, царя храни!» У многих на глазах слезы в эту торжественную минуту».

Молебен и морально-политическая подготовка исчерпана, полк двинулся на вокзал. По тротуарам несметные толпы провожающих обрамляют сизую щетину штыков. На перроне торопливое прощание, бледные заплаканные жены благословляют офицеров, вешают на шеи ладанки с зашитыми святынями. Наивная и горячая вера – они уберегут от пули «моего».

И гром оркестров, замечательная русская военная музыка, не имеющая равной в мире, за счет которой еще Наполеон относил многое в победах российского оружия. Но кто возьмется указать, почему с началом войны все чаще звучал хватающий за душу марш «Прощание славянки»? Написанный совсем недавно и промелькнувший как-то незамеченным, марш этот с августа 1914 года стал необычайно популярным, под неописуемо скорбные звуки его отходили к границе бесконечные эшелоны с бесчисленных вокзалов. На Запад, на ратный труд, подвиги и смерть катились кадровые полки великой русской армии, полные мрачной решимости, вобравшие в себя цвет обученных военному делу людей.

Формула «За Веру, Царя и Отечество» была достаточной в первые годы войны для основной части офицерского корпуса и считавшихся серой безликой массой миллионов нижних чинов. Но все же и тогда пытались понять, какие мысли таятся под черепными коробками, прикрытыми тонким сукном солдатских бескозырок, на которые вскоре ливнем хлынет вражеская шрапнель. Кто марширует в густых колоннах на погрузку в красные ящики товарных вагонов со стандартным обозначением содержимого:» сорок человек, или восемь лошадей»?

Некий журналист уже в 1915 году поторопился с большой книгой «… С железом в руках, с крестом в сердце». Бодрое название, радость военных цензоров, плохо гармонировало с душераздирающим содержанием:«Русский солдат, уходя на войну, прощается. И он и все окружающие определенно уверены в том, что раз война – значит, смерть. Для того и война, чтобы людей убивали. Я был свидетелем проводов запасного. Когда все уже было кончено, когда осталось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, крестьянин обошел сзади ее, стал среди улицы и истово, обдуманно отвесил четыре поясных поклона на четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал:

— Прощай, белый свет!

И, махнув рукой, полез в телегу.

Такой солдат идет на войну с тем, чтобы умереть… Для того и война, чтоб людей убивали — велит начальство, что лучше по одному – пущай по одному. Требуется, чтобы взводом, или ротой, или полком, — можно и так; в конце концов, результат один и тот же: смерть, к которой он приготовился еще в то время, как говорил:

— Прощай, белый свет!

И если рана, жизнь — это просто счастливая, но почти совершенно, непредвиденная случайность».

Трагический, удручающе-фаталистический взгляд. Но он получил величайшее распространение далеко за пределами России. Собственно на нем зижделась вера в безотказный «русский каток» — безликие миллионы в серых шинелях затопят Германию и дадут победу просвещенным европейцам лагеря Антанты.

Впрочем и в самой России находилось немало таких « европеизированных «, особенно среди собственность имущих. Генерал С. А. Добровольский, начальник мобилизационного, отдела, впоследствии писал об обилии «всевозможных просьб и ходатайств, письменных и личных, которые поступали к военному министру через мобилизационный отдел, об освобождении или, в крайности, об отсрочке призыва в войска. Подобные просьбы поступали не из толщи народа, а от нашего культурного общества и из среды буржуазии. И какие только кнопки ни нажимались для удовлетворения ходатайств. Конечно, на первом месте шла протекция в виде рекомендательно-просительных писем от

лиц самого высокого положения в мире бюрократии в по происхождению. Борьба с этим злом велась, но необходимо признать, преимущественно безуспешно. Протекция – одна из коренных язв уклада нашей русской жизни, бороться с которой можно только дружными усилиями самого общества. И в горячке дней мобилизации было не до этого».

Невидимые миру слезы мобилизационного отдела, а в численном выражении тысячи среди миллионов, уходивших на войну. Царские военачальники не испытывали и тени сомнения в том, что в их руках пластический человеческий материал, обладавший сказочными свойствами выправлять их просчеты и промахи, даже самые грубые. Простая мысль о том, что бесчисленные ряды армии состояли из несравненных русских людей, каждый из которых нес в себе мир неповторимых чувств, желаний и надежд, не осенила окостеневшие в чиновничьей рутине умы.

Потребовался Год 1917, чтобы описанная точка зрения была признана несостоятельной. Тот же Милюков в глубокой старости – в годы второй мировой войны, обратившись к истории первой, высмеял миф о «вековой тишине», как представлялось в 1914 году, царившей в России. «Конечно, русский солдат, –писал он, – со времен Суворова показал свою стойкость, свое мужество и самоотверженность на фронте. Но он же, дезертировав с фронта в деревню, проявил с неменьшей энергией свою «исконную преданность» земле, расчистив эту свою землю от русских лэндлордов… Когда-то русский сатирик Салтыков отчеканил казенную формулу отношения крестьянина к тяготевшим над ним налогам: «йон достанет». Йон не «достал», также, как «йон» и не мог на фронте пополнить своим телом пустоту сухомлиновских арсеналов. «Вековая тишина» таила в себе нерастраченные силы и ждала, по предсказанию Жозефа де-Местра, своего «Пугачева из русского университета».

Это показал опыт двух русских революций 1917 года.

Но в 1914 году власть и собственность имущие России тешили себя иллюзиями о единстве народа и царя. Правителей в Петрограде впечатлял неоспоримый факт – 96% подлежавших призыву явились к воинским начальникам. Это было просто поразительно – при скверно поставленном воинском учете предполагалось, что разница между довоенными расчетами и фактической явкой может достигнуть 10%.

На войну шел именно русский народ, ибо от воинской повинности были освобождены, по терминологии тогдашних законов, инородческое население Астраханской губернии, Тургайской, Уральской, Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской областей Сибири, самоеды Архангельской губернии, население Финляндии. По особому облегченному положению привлекались к воинской службе некоторые из горских племен Северного Кавказа. На долю всей азиатской России пришлось не более 8% потерь –в той войне. В подавляющем большинстве те же русские – сибиряки или заброшенные в далекие края шквалом реформы. Война с беспощадным и страшным врагом – Германией собрала обильную жертву смерти среди нас, русских.

Русская военная мысль в канун 1914: правда и вымысел

Прогрессировавшая гангрена самодержавия, углублявшая с каждым годом пропасть между режимом и народом, породила. привычку критиковать российские порядки. У партии революции — большевиков — критика эта была частью действий, имевших в виду свергнуть ненавистный строй. Она носила конструктивный характер, ибо была нацелена на то, чтобы развязать силы России и, обновив страну, поставить ее во главе социально-экономического прогресса в мире. Борясь против самодержавия, российские коммунисты думали о будущем великого русского народа.

Брюзжание в кругах буржуазии, усиленное оплевывание России было бесцельным с точки зрения будущего, ибо дело сводилось лишь к смазыванию слюной дороги к власти Тит Титычам.

Систематически оплевывалось прошлое России, перечеркивалась ее многотрудная и сверкающая история. Так случилось, что почти в канун первой мировой войны прошло празднование 100-летия войны 1812 года. Несомненно самым авторитетным историческим трудом, посвященным разгрому нашествия Наполеона, было, как обозначено на титуле, «юбилейное издание» – «Отечественная война и русское общество. 1812-1912». Намечалось выпустить пять томов, вышло четыре. Прекрасно оформленные, чудо тогдашней полиграфической техники. И оперативности — четыре громадные книги вышли в Издательстве И.Д. Сытина в один 1912 год.

Большой авторский коллектив, среди писавших немало историков и публицистов кадетского толка. Редакционная коллегия – А.К. Дживелегов, С.П. Мельгунов, В.И. Пичета. Как известно, после Великого Октября пути этих троих разошлись –Дживелегов и Пичета работали в советской стране, Мельгунов писал в эмиграции. В вводной статье к изданию предупреждалось:

«Мы знаем, что одновременно с тем, как мы готовили свою книгу, над работами, посвященными Отечественной войне, сидели и другие. Нам известно, что в числе этих работ будут и такие, которые постараются разбудить в читателе низменные шовинистические чувства. Мы не станем на этот путь. Наша цель – дать книгу, объективную в полном смысле слова, такую, которая, воздавая должное русскому и русским, не делала бы из квазипатриотического ликования издевательства над французами и их невольными союзниками – но «великой армией». И те и другое слишком дорогой ценой заплатили за безумство Наполеона. Их мужество, их благородные страдания, их трагическая судьба в 1812 году — плохой предлог для шовинистических излияний. Пусть другое заслуживают свои сомнительные лавры на этом пути. Мы будем удовлетворены, если русское общество признает, что книга добросовестно старалась нарисовать верную картину Отечественной войны, поставленной в правильные исторические рамки».

За давностью лет трудно воссоздать реакцию «общества» на издание. В любом случае хитроумные сочинители монументального труда семантическими уловками определенно исключали из понятия общества хотя бы офицерский корпус русской армии. Авторы молились другим святыням. К чему бы иначе рас суждения об армии Наполеона: «В этой большой военной семье, естественно, выработалось безграничное уважение к своему собственному достоинству, к чести своего полка, к чести самой армии» (т. 3, с. 54). Это об армии, несшей смерть и разрушение народам Европы, оставившей страшные опустошения в России во время бесславного похода на Москву! А высшая похвала русским военачальникам, сокрушившим Наполеона,—«даровитые вожди… (которые) без сомнения могли быть поставлены наравне с лучшими генералами наполеоновской армии» (т. 3, с. 86).

Но почему вторжение Наполеона в Россию потерпело страшный крах? Ответ: «В научной литературе все еще горячо дебатируется вопрос о причинах гибели французской армии — природные ли условия или победы русских сыграли тут главную роль? При ближайшем рассмотрении этот вопрос отпадает — по– беды русских потому и были так легки, что французы с трудом могли драться, подавленные теми условиями, в которые они были поставлены… Французская армия была деморализована, и к гибели ее вели в равной степени природа — суровой зимой и дурными дорогами, и свое начальство — неподготовленностью, растерянностью. Русским войскам оставалось только довершать начатое разложение армии» (т. 4, с. 205, 207). И это писали и печатали в 1912 году, когда на западных границах сгущались тучи неслыханной тогда в истории войны.

Год 1812 вошел в историю подвигом русского народа, поднявшимся на защиту Родины. Русские люди сокрушали врага и в ходе «народной войны». И по этому поводу авторам нашлось что сказать: «Но какое же может быть отечество у раба? А русский крестьянин очень часто тогда стоял ниже раба, был вещью. И подвинуть его на защиту именно отечества было вовсе не так легко… Русский человек защищал в 1812 году не свои политические права. Он воевал для того, чтобы истребить хищных зверей, пришедших пожрать его овец и кур, опустошить его поля и житницы» (т. 4, с. 229). Демагогический вздор, злоумышленное попрание элементарных принципов историзма. Как будто непонятно, что без уничтожения внешней угрозы невозможна борьба за социальное освобождение.

Так жирными мазками рисовалась извращенная картина нашего прошлого, особенно всего, что было связано с военной мощью. В то же время, живя на вулкане революции, российские буржуа с тоской взирали за кордон, находя тамошние страны, не имевшие непосредственно такой перспективы, невыразимо прекрасными. Отсюда разговоры о, скажем, высоком развитии военно-теоретической мысли на Западе — Шлиффене, Мольтке, Фоше и стенания по поводу бедности талантами русской земли, где де не произрастают военные теоретики. То, что толстолобый Мольтке, твердо следуя под штандартом педанта Шлиффена, подготовил поражение Германии, а великолепный Фош обескровил до синевы Францию, во внимание не принималось.

Между тем, к началу первой мировой войны русская военная мысль во многих отношениях превосходила известное на Западе. Давнюю пытливость российских теоретиков резко обострили неудачи войны с Японией, и Россия оказалась единственной крупной державой, сумевшей учесть уроки современной войны, конечно, не в той степени, в какой следовало. Впрочем, задним числом всякий умом крепок.

Блестящий вклад в военную науку внесла «Стратегия» профессора генерала Н.П. Михневича, вышедшая последним изданием в 1911 году. Занимая последовательно посты начальника) академии генерального штаба и начальника главного штаба, Михневич мог оценить связь войны и политики: « война вызывается политикой и служит ее продолжением». Политика «указывает не только цель самой войны, но она же определяет меру потребных усилий». В отличие от господствовавшего на Западе мнения, что грядущая война будет скоротечной, Михневич указывал, что она неизбежно приобретет затяжной характер. «Главный вопрос войны, – писал он, — не в интенсивности напряжения сил государства, а в продолжительности этого напряжения, а это будет находиться в полной зависимости от экономического строя государства».

Генерал Михневич полагал, что потенциальные противники России «не способны, без серьезного внутреннего потрясения, выдержать продолжительную войну», следовательно, пойдут на самые решительные действия сразу после открытия военных действий, вызвав «полное напряжение своих средств в самом начале войны». Отсюда рекомендованный им образ действия — вести затяжную войну на изнурение; «время является лучшим союзником наших вооруженных сил».

Русскую школу в области военной мысли в канун войны украшала плеяда блестящих теоретиков – генералы А.Х.Елчанинов, ВЛ.Черемисов, полковник А.А. Незнамов. Они вместе с Михневичем глубоко разработали и решили вопросы роли экономики и морального фактора в войне. Все они призывали осмыслить суворовское наследие применительно к современным методам вооруженной борьбы, помнить о русских традициях.»У нас богатая доктрина ведения современного боя на заветах нашей святой старины, – писал А.Х. Елчанинов. – …(Суворовская «наука побеждать») вечно будет новой и свежей, ибо в ней глубоко и умело схвачена самая суть лучших основ военного дела, и приложение «науки побеждать» к нынешнему огню и технике явится, по моему глубокому убеждению, во-первых, вполне исполнимым, а, во-вторых, гораздо более ценным, чем старания побольше и поменее понятнее списать готовое у иностран-

цев… Что может быть возвышеннее побеждать по-суворовски — на уничтожение?»

Определенное и разработанное в теоретических трудах, однако, не оказывало должного влияния на строительство вооруженных сил. В этом были виноваты не ученые, ни мыслей, ни настойчивости им не занимать – а существовавший строй. Как заметил Н.Н. Головин: «Научная организация требует не только выдающихся представителей науки – она требует также достаточно высокого уровня социальной среды. Без этого мысли выдающихся ученых уподобляются колесам, не сцепленным с остальным сложным механизмом. Они могут вертеться, но вся работа для данного механизма происходит впустую… Этим и объясняется, что русская военная наука, насчитывавшая в своих рядах многих выдающихся ученых, тоже часто уподоблялась ведущему колесу без сцепления». Неоспоримо передовые по тому времени концепции неузнаваемо искажались, пока они доходили до претворения в жизнь.

Страстное желание извлечь максимум из суворовского наследия привело к очевидным издержкам, что видно на примере крупного военного деятеля конца XIX и самого начала XX века генерала М.И. Драгомирова. Почитая себя учеником Суворова, Драгомиров убежденно учил, что на войне «дух»-все, а «материя» почти ничто. Он со своими сторонниками верил, что, как бы ни была совершенна военная техника, решающее слово остается за человеком, призывал к «развитию высокой моральной и физической силы бойца». Перед мысленным взором Драгомирова всегда стоял суворовский «чудо-богатырь», однако он не видел, что гнилой режим не мог выработать такого бойца. Армия, комплектующаяся на основе воинской повинности, не изолированный остров, а отражает силу и слабости общества, которое она защищает.

Авторитетное и пламенное слово Драгомирова, проникнув в самую толщу императорской армии, породило в ней направление «штыколюбов», принимавших близко к сердцу суворовский принцип:» пуля-дура, штык-молодец». Хотя сам Драгомиров (умер в 1905 году) не был последовательным сторонником этой крайней точки зрения, ряд его высказываний, порою противоречивых, способствовали возникновению определенного пренебрежения к технике. Высмеивал же он пулеметы: «Если бы одного и того же человека нужно было убивать по нескольку раз, то это было бы чудесное оружие. На беду для поклонников быстрого выпускания пуль, человека довольно подстрелить один раз и расстреливать его затем, вдогонку, пока он будет падать, надобности, сколь мне известно, нет». С легкой руки Драгомирова, сторонников насыщения войск техникой, в первую очередь артиллерией, окрестили «огнепоклонниками».

Идейная борьба между двумя направлениями военной мысли к началу первой мировой войны закончилась компромиссом (что не лучший исход в делах военных), хотя конечная победа «огнепоклонников» не вызывала сомнения. Дело было за временем, которого не оказалось. Многолетние споры завершились принятием большой Программы усиления армии. Хотя уже несколько лет работали в определенном ею направлении, Программа получила силу закона лишь 7 июля 1914 года, т.е. за три недели до объявления войны. Завершение ее планировалось в 1917 году. Армия по штатам мирного времени увеличивалась на 39% по сравнению с 1913 годом (на 480 тыс. человек). Особое внимание уделялось укреплению артиллерии, в первую очередь тяжелой. На выполнение Программы требовалась единовременная затрата полумиллиарда рублей. В Берлине знали о размахе предстоявших военных усилий России и поторопились с войной именно в 1914 году, частично стремясь упредить ее военную подготовку.

К 1914 году кадровая русская армия была обучена в ряде отношений лучше, чем войска противников – Германии и Австро-Венгрии. Русский устав полевой службы 1912 года, по которому готовился личный состав, был самым совершенным в мире. Хотя составители не избежали крайностей драгомировской фразеологии, устав предоставлял начальникам и рядовым большую самостоятельность, пресекал шаблон, требовал сообразовываться с обстановкой. Конечно, он отражал наступательную доктрину и, к сожалению, недооценивал возможности артиллерийского огня. Но этим грешили в армиях всех держав Антанты.

На Россию определенное сковывающее влияние оказал опыт войны с Японией, когда только 14% потерь падали на долю артиллерийского огня. Первая мировая война выявила иную тенденцию – до 75% потерь войска сражавшихся коалиций понесли от артиллерии, ставшей царицей сражений. Этого в канун войны не предвидел никто, и если Германия оказалась в обеспечении артиллерией, в первую очередь тяжелой, впереди всех других держав, то это объяснялось отнюдь не тем, что кайзеровские стратеги обладали сатанинской прозорливостью. Они просто сочли, что для успехов планировавшейся молниеносной войны необходимо в кратчайший срок разбить крепости противников, чтобы вывести войска на оперативный простор. Для этого нужно изобилие орудий крупных калибров, которыми и вооружилась Германия.

Крепости на западном фронте действительно пали под ударами тяжелых снарядов, но то, что пулемет заставит войска зарыться в землю и начнется многолетняя позиционная война, германские генералы не могли представить себе и в кошмарном сне. Позиционная война означала полный провал немецкой стратегии и в то же время вывела на первое место в вооруженной борьбе тяжелую артиллерию. В этом отношении Германия имела порядочный приоритет перед державами Антанты, который, когда выявилась непредвиденная роль тяжелых орудий, мог поддерживаться развитой немецкой промышленностью.

В канун войны Россия располагала превосходной полевой артиллерией, предназначенной для маневренной войны, ибо о возможности позиционной вообще не задумывались. Гипноз доктрины «единства калибра и единства снаряда» привел к тому, что 76 мм полевая пушка образца 1902 года была признана универсальным средством для решения боевых задач. Орудие, разработанное на Путиловском заводе, было одним из лучших в мире по всем показателям. То же можно сказать о русской легкой полевой 122 мм гаубице, а 107 мм русская полевая пушка была общепризнана как лучшая этого типа того времени.

Необходимость усиления имевшейся тяжелой артиллерии и принятие на вооружение орудий более крупных калибров в России были признаны. Начался отпуск средств на тяжелую артиллерию осадного типа, которая была бы готова к 1921 году. Что касается плана укрепления крепостей, включая артиллерийскую часть, то выполнение его было намечено завершить к 1930 году. Война пришла в 1914 году.

К началу ее Россия была полностью обеспечена орудиями по существовавшему мобилизационному расписанию — 959 батарей при 7088 орудиях. Громадная сила, союзная Франция, имела 4300 орудий. Но противники превосходили русских и французов как по общему числу орудий (Германия — 9388, Австро-Венгрия – 4088), так, что еще важнее, по тяжелой артиллерии. Германия распологала 3260 тяжелыми орудиями, Австро-Венгрия примерно 1000. На вооружении русской армии было 40 тяжелых орудий, во Франции тяжелая артиллерия находилась в зачаточном состоянии.

Германская дивизия, уступавшая русской по численности (12 батальонов против 16), далеко превосходила ее по артиллерии (80 орудий против 54, из них 8 тяжелых). Австрийская дивизия имела равное с русской количество стволов, но среди них было 4 тяжелых орудия. В результате по огневой мощи германская дивизия в полтора раза превосходила русскую. Когда в ходе боевых действий германское командование стягивало мощную группировку тяжелой артиллерии на тот или иной участок фронта, положение русских войск становилось в высшей степени трудным.

Если Германии не удалось реализовать свое количественное и качественное превосходство в артиллерии и добиться решительных .побед на Восточном фронте, то это объяснялось тем, что по выучке русские артиллеристы значительно превосходили как противников, так и союзников. Без всякого преувеличения можно сказать, что по стрелково-технической подготовке русская артиллерия занимала бесспорно, первое место в мире. Русские батареи на всем протяжении войны стреляли лучше, чем германские, не говоря уже об австрийских.

Главная и решающая ударная сила армии — артиллерия — была прекрасно подготовлена к первому, маневренному периоду войны. По расчетам генерального штаба, на всю войну отводилось не более шести месяцев. На этот срок и были заготовлены боеприпасы — в среднем по 1000 снарядов на орудие. Считалось.что за это время батареи не расстреляют и половины имевшегося запаса. Примерно так же смотрели на продолжительность войны французы, собравшие по 1300 снарядов на орудие., Немцы недалеко ушли вперед — 1500 снарядов.

В этом крепко ошиблись все без исключения правительства и генеральные штабы, но участники войны имели различные возможности для исправления одной и той же ошибки. Когда выявился катастрофически-непредвиденный расход снарядов, количество и темпы подачи их зависели от организованности и –мощности промышленности. А это определял весь строй государства.

Сухомлинов и К°.

Русская армия вышла на войну с хорошими полками, посредственными дивизиями и плохими армиями. Иными словами, за считанными исключениями, вооруженная мощь России оказалась в руках слабоподготовленного и малоспособного высшего командования. Как бы ни была совершенна военная наука и сколько бы потов ни сгоняли строевые офицеры, обучая вверенные им войска, с этим ничего нельзя было поделать. В су– мерках самодержавия высшие должности замещались путем отрицательного отбора. Не способности и таланты, а близость к придворным кругам, интриги, пресмыкательство прокладывали путь наверх. «Правда, надо знать весь тот холопский уклад взаимоотношений, издавна установленный в Военном ведомстве, чтобы не очень упрекать в отсутствии гражданского мужества сынов того времени», — меланхолически заметил А. А. Маниковский. Ему, талантливейшему генералу-артиллеристу, ведавшему почти всю войну боевым снабжением русской армии, хорошо были известны порядки в верхах старого режима. Только в больном социальном организме мог появиться на посту военного министра в 1908 году генерал В.А. Сухомлинов. Больше дипломат, чем военный, Сухомлинов сумел обворожить вкрадчивыми манерами, умением развлекать царя. Он говорил то, что хотели слышать, не занимался делами, не желал вникать в них, ибо они мешали главному, появившемуся в жизни генерала, когда ему стукнуло 60,— любви к женщине, более чем вдвое моложе его. Не руководство военным министерством, а благополучие Екатерины Викторовны стало делом жизни старика.

Когда Сухомлинов приехал в Петербург из Киева занять пост военного министра, он привез с собой громкий скандал. Молодой муж Катеньки, богатый помещик, обиженный тем, что Сухомлинов попытался запереть его в сумасшедший дом, не давал развода. Она, женщина с воображением, попав, наконец, в столицу, подала мысль всемогущему министру – обвинить ее тогдашнего мужа в прелюбодеянии с когда-то жившей в доме гувернанткой-француженкой. Суд постановил – развести; молодость мужа и обстоятельства дела – гувернантка давно уехала на родину — придали правдоподобность всей истории. Министр вступил в счастливую семейную жизнь, а из Франции пришли документы: обиженная гувернантка прислала медицинское свидетельство, что она девица. Посол Франции явился с пламенным протестом в МИД России, в Думе вознегодовали, газеты в меру цензурных стеснений посмеивались, а в министерстве юстиции пришлось завести дело, грозившее обернуться крупнейшими неприятностями. Скандал все не разражался — все документы исчезли прямо из сейфа министерства. Сухомлинов, хотя порядочно испачканный, отныне употреблял все усилия, чтобы тешить молодую жену. Она ответила искренней привязанностью «Азору» (так звали любимого пса супруги, и так же именовал себя влюбленный министр, поразившись чуду: читай фразу «А роза упала на лапу Азора», слева и направо она не меняется).

Над влюбленным Азором потешались, но он знал свое дело — всеми правдами и неправдами изыскивал средства, чтобы окружить роскошью женщину, начавшую карьеру машинисткой скромного киевского нотариуса. Они любили друг друга, и Катенька осталась верна Азору до конца, но, добыв свое личное счастье, военный министр принес величайшие несчастья стране.

Сухомлинов, гордившийся георгиевским крестом за войну с Турцией 1877—1878 годов, почитал себя великим знатоком военного дела и на этом основании запутал все. За шесть лет сухомлиновского правления до начала войны сменилось четыре начальника генерального штаба. Сухомлинов цеплялся за 16-ти батальонную пехотную дивизию, с которыми Россия и вступила в войну. Потребовалось более года боевых действий, чтобы стало ясно то, что было очевидно еще до августа 1914 года — такие штаты делают дивизию громоздкой со всеми вытекающими последствиями. И только тогда, после неоправданных потерь, пехотные дивизии были превращены в 12-ти батальонные. Равным образом лишь в огне войны удалось ввести 6-орудийные батареи вместо 8-орудийных.

Война оказалась могучим арбитром, рассудила многие спорные вопросы в армии. Но до ее начала угодить лукавому царедворцу, каким был Сухомлинов, было невозможно. В 1914 году ему исполнилось 66 лет, любые нововведения он отводил, обычно ссылаясь на,уроки русско-турецкой войны. Кому обжаловать решения военного министра?

Председатель совета министров был ИЛ. Горемыкин, государственный муж с большим прошлым. Когда Горемыкина незадолго до войны назначили главой правительства, он очень удивлялся, заявляя близким: «Совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; ведь я напоминаю старую енотовую шубу, давно уложенную в сундук и засыпанную нафталином. Впрочем эту шубу так же неожиданно уложат в сундук, как вынули из него». Милюков заметил: «Удивить чем-нибудь Горемыкина и пробудить его к активности было, как мне самому пришлось убедиться потом, совершенно невозможно. Он на все махал рукой, говорил, что все это «чепуха, – и лежал тяжелым камнем на дороге».

В 1915 году царь спросил кратковременного министра внутренних дел Н.Б. Щербатова:

— Отчего вы не можете работать с председателем Совета Министров?

— Во-первых, – ответил «министр на час», — есть разные точки зрения… Есть и другое, более серьезное. Гораздо более простое, но и более неустранимое. Это разница взглядов двух поколений. (Мне было тогда 47 лет, а Горемыкину — 75). Я говорю, что очень люблю своего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать в одном имении с моим отцом я не могу. Доходило до таких разговоров. Горемыкин говорит: «Каждый столковался бы скорее с отцом, чем с сыном».

По весне 1914 года Сухомлинов и К° занялись бравадой, выбросив лозунг: «Мы готовы к войне». Нашли разбитного журналиста, сочинившего статейку «Россия хочет мира, но готова к войне», показали ее царю и ввиду отказа основательных газет тиснули в бульварных «Биржевых ведомостях» 12 марта. Безудержное хвастовство «источника», в котором без труда распознали Сухомлинова, повергло в ужас людей, знавших факты. Группа деятелей, работавшая в военных комиссиях Думы, предложила царским министрам объясниться в закрытом заседании. Вышел порядочный, конфуз.

Инициатор встречи с министрами, член Думы А.Л. Шингарев, вспоминал: «Там был военный министр, был Сазонов, министр финансов и кто-то еще. Я вновь к ним пристал с вопросом: «Если вы готовите такую военную программу, сделали вы что-нибудь для того, чтобы всю жизнь государства приспособить к надвигавшейся войне, потому что для меня несомненно, что война готова разразиться. В Германии военная программа на 1914 – 1915 годы заканчивается, а вы вашу программу начинаете в это время, и она должна у вас закончиться в 1918 году. Что же они – дураки, что будут ждать? Очевидно, они должны начать войну раньше, прежде чем вы свою программу не начали». При этом Сухомлинов на вопросы, которые к нему обращались, давал самые, я бы сказал, жалкие ответы. Он попросту обнаружил полное незнание своей программы.

В ответ на мою речь, он ответил, что ничего не понимает в этой пляске миллиардов, о которой говорил Шингарев. Жилинский ему подсказывал в цифрах. Он не был в курсе того громадного дела, которое проводил в Думе. Барк тогда отвечал, что, как будут устроены финансы, это будет сообщено. Оказалось и тут неподготовленность. Насчет торговых договоров тоже. Насчет союзного договора дело было несколько лучше. От Сазонова мы услышали мало-мальски осмысленный ответ. В тот момент, когда шла подготовка военной программы, когда я и все другие были убеждены, что нам не миновать войны, в это время ничего не было готово в смысле координирования действий государственной властью. Подготовки эти шли с необычайным, я бы сказал, легкомыслием».

В правительстве министр иностранных дел С. Д. Сазонов в самом деле был среди немногих, способных осмысливать обстановку. Глядя на происходившее в верхах петербургской бюрократии, он пришел в глубокое отчаяние, что и зафиксировал в своих «Воспоминаниях». После очередной встречи со звездами первой величины на небосклоне военного ведомства «я помню, под каким безотрадным впечатлением нашей полной военной неподготовленности, я вышел из этого совещания. Я вынес из него убеждение, что, если мы и были способны предвидеть события, то предотвратить их не были в состоянии. Между определением цели и ее достижением у нас лежала целая бездна. Это было величайшим несчастьем России».

Дело было не только в тех, кто формально стоял у руля власти. Не менее, если не более, пагубную роль сыграл союзник и соперник царской бюрократии – алчный крупный капитал. Прослышав о предстоящих военных заказах, монополисты пришли в ажиотаж. Уже в предвидении войны развернулась невиданная оргия наживы — грабить казну. Для этого не требовалось особой деловой изворотливости—простая бесстыдная наглость.

Царские сановники с великим изумлением и нескрываемой завистью следили за грабителями, вероятно и в сладостном ожидании, что и им перепадет. Один из величайших безобразников николаевского времени, беспардонный шут А.Н. Хвостов (министр внутренних дел в канун и в самом начале войны) рассказал, например, о мошенничестве, связанном с программой военного судостроения. О том, вероятно, повествовать было легко; корабли – объекты крупные и мошенничество выглядело более выпукло, чем, скажем, на поставках сапог или продовольствия, да и время для откровений приспело – царило Временное правительство.

Ревизия сенатора Нейгарта перед войной, говорил Хвостов, указала «на существование синдиката судостроительных операций, который образовал «Общество русских судостроительных заводов» вместе с разными немецкими фирмами… Смысл этого синдиката был тот, чтобы отдельные фирмы не могли брать дешевле тех цен, которые назначит это «Русское судостроительное общество». Причем в синдикате было сказано откровенно, что прибыль должна быть чуть ли не 100% – ровно рубль в рубль! Нейгарт находил, что,раз существует синдикат, который себе гарантирует 100%, это является помехой для воссоздания флота, потому что если Государственная дума ассигнует 500 миллионов или один миллиард, то можно было сто кораблей построить, а при таких условиях, что нужно нажить рубль на рубль, можно построить только 50, т.е. вдвое меньше… Нейгарт находил необходимым чуть ли не предать военному суду деятелей этого синдиката».

На такой героизм режим был органически неспособен, хотя было известно, что помимо наживы на судостроительную программу оказывали влияние международные банки, через которые Германия и Австро-Венгрия тормозили ее осуществление. Дело не шло, хотя специалистам было хорошо известно,к какому сроку нужны суда. История очень памятная для ее участников. В предвидении неизбежного расстрела адмирал А.Л. Колчак на допросе в Чрезвычайной следственной комиссий в Иркутске в январе 1920 года все же счел необходимым вернуться к тем дням: «Я хочу только подчеркнуть, что вся эта война была совершенно предвидена, была совершенно предусмотрена. Она не была неожиданной, и даже при определении начала ее ошибались только на полгода».

Специалисты Морского генерального штаба, среди которых заведующим балтийским театром был капитан 2-го ранга Колчак, постановили закончить программу к 1915 году. Но «постройка судов шла без всякого плана, — говорил Колчак, — в зависимости от тех кредитов, которые отпускались на этот предмет, причем доходили до таких абсурдов, что строили не тот корабль, который был нужен, а тот, который отвечал размерам отпущенных на это средств. Благодаря этому получились какие-то фантастические корабли, которые возникали неизвестно зачем».

Даже в 1920 году твердый монархист А.В. Колчак не понял глубинных причин происходившего в канун войны, сообщив в Иркутске в поучение Чрезвычайной следственной комиссии: «Так что я повторяю – вооруженная сила может быть создана при каком угодно строе, если методы работы и отношение служащих к своему делу будут порядочные. Наоборот, при каком угодно строе, если такого отношения не будет, вы вооруженной силы не создадите».

АЛ. Маниковский, выпустивший в том же 1920 году в Москве первую часть своего капитального труда «Боевое снабжение русской армии в войну 1914-1918 гг.», со всей силой подчеркнул, что нельзя рассматривать вопросы технические – вооружение армии и флота – в отрыве от строя, существовавшего в России. Он открыл свою книгу следующими словами: «Россия проиграла эту войну из-за недостатка боевого снабжения. Вот мнение, сложившееся в широких слоях общества на основании голосов, шедших из наших военных кругов, из самой армии.

Что боевого снабжения действительно не хватало нашей армии — это факт неоспоримый; но в то же время было бы грубой ошибкой ограничиться только засвидетельствованием этого факта и всю вину за понесенные неудачи свалить на одно только «снабжение»; это было бы, что называется «из-за деревьев не видеть леса», так как истинные причины наших поражений кроются глубоко в общих условиях всей нашей жизни за последний перед войной период. И сам недостаток боевого снабжения нашей армии является лишь частичным проявлением этих условий, как неизбежное их следствие. И только принадлежа к числу внешних признаков, всегда наиболее бьющих в глаза, он без особых рассуждений был принят за главную причину нашего поражения».

Многочисленные специалисты военного ведомства, а в России никогда не было нехватки умных людей, были повязаны по рукам и ногам. Полноценная подготовка к войне была невозможна, ибо сиюминутные интересы хищного российского капитала находились в кричащем противоречии с задачами подготовки вооруженных сил к предстоящим испытаниям. В погоне за прибылью буржуазия собственными руками исподволь разрушала военную мощь империи.

Казенная военная промышленность была всегда бельмом на глазу для российского крупного капитала. В предвоенные годы, ссылаясь на возможности частной промышленности в производстве вооружений (что оказалось блефом), монополисты пошли походом на считанные государственные заводы, обслуживавшие военное ведомство. В них они видели конкурентов и постарались заранее захватить потенциальный рынок вооружений для себя, нисколько не задумываясь, сумеют ли они обеспечить его. Но где там думать о трудностях военного производства, когда в воспаленном воображении заводчиков плясали цифры «Большой программы».

Уже в заявлении Совета съездов металлозаводчиков северного и прибалтийского районов на имя Совета Министров в мае 1908 года, выставлялось требование: «Расширение оборудования казенных заводов должно быть запрещено Советом Министров. Если ныне заказы военного и морских ведомств дают частным заводам только спорадическую работу, несмотря на огромные затраты сих заводов на специальное оборудование, пригодное лишь для целей государственной обороны, то справедливо ли со стороны государства ухудшать условия работы на сих оборудованиях отвлечением заказов на новые, никому не нужные расширения аналогичных оборудований заводов казенных. Да и допустима ли подобная непроизводительная трата денег».

Между тем, когда буржуазия заранее пыталась отхватить львиную долю пирога военных заказов, подготовка России к войне в военно-экономическом отношении шла ни шатко ни валко, частично по вине той же частной промышленности. По существовавшему порядку, ассигнования носили строго целевое назначение – оплата производилась по сдаче того или иного заказа, а с выполнением их заводы запаздывали. В результате в 1908 году 77% ассигнованных кредитов остались неиспользованными в кассе, в 1909 году – 60, в 1910 году – 43, в 1911 году – 33%. Только с 1912 года дело пошло веселей и, помимо прочего, потому, что Главное артиллерийское управление отчаялось в возможностях частных промышленников, да и сами размеры военного производства были более чем умеренными.

Так из-за просчетов оценки размаха будущей войны было резко сокращено производство винтовок. В России было три государственных оружейных завода, выделывавших тогда прославленную винтовку Мосина,– Тульский, Ижевский и Сестрорецкий с общей годовой производительностью в 525 тыс. винтовок. С

1907 года с казавшимся удовлетворением потребностей наряды на производство винтовок этим заводам катастрофически понизились, в 1911, 1912 и 1913 годах они работали соответственно на 7, 9 и 12% своей мощности В первые семь месяцев 1914 года самый мощный тульский завод с годовой мощностью в 250 тыс. винтовок дал 16 винтовок!

Но и в этих условиях заводчики не ослабили своих усилий,, домогаясь внести лепту в ружейное производство, где не было частных заводов. Натиск, сопровождавшийся буржуазной демагогией в адрес неповоротливого военного ведомства и воплями о патриотизме, оказался столь сильным, что генералы, ведавшие обеспечением, дрогнули. Главное артиллерийское управление в 1912 году решило провести опыт, выдав заказ на производство одной из простейших частей винтовки – нового прицела, необходимого в связи с переходом к остроконечной пуле. Три завода — петроградский механический и литейный, Барановский и Айваз – взялись за изготовление прицела. Первые два, — писал А.А. Маниковский — просрочив несколько контрактных сроков, наладить дела все же не могли и отказались от заказа. И только завод Айваза, хотя и выполнил этот заказ, но с большим запозданием. Вот результат этого опыта… Всего вышеизложенного, надеюсь, достаточно, чтобы понять, что выполнение всех этих предложений было совершенно не по сипам для их авторов, которые имели целью лишь одну наживу без малейшей гарантии как успеха дела, так и интересов казны».

Цепкие лапы промышленников тянулись буквально ко всему, что обещало прибыль, пусть эвентуальную, а тем временем срывалось самое необходимое. Попытка увеличить выделку латуни и мельхиора на казенном заводе встретило решительное противодействие металлообрабатывающей промышленности, представители которой добились через министерство торговли запрещение этого. В предвидении войны артиллерийское ведомство накопило на складах 215 тыс. пудов медного лома. Заинтересованные капиталисты добились в 1911 году решения государственного контроля о его распродаже. К на чалу войны более половины этого запаса было продано по 11 рублей за пуд, а с 1916 года, когда медь была исчерпана, пришлось платить по 25 рублей за пуд меди, ввозимой из-за границы. Обратились к русским промышленникам. Они потребовали громадных авансов для расширения отечественного производства меди.

Военно-экономическая подготовка страны к войне оказалась в тисках царской бюрократии и крупного капитала. Потребности, выясненные специалистами, так и не удовлетворялись. В 1906 году особая комиссия исчислила потребность казенной промышленности в дефицитном импортном сырье на два года войны в 28 млн. рублей. Было предложено немедлено закупить на эту сумму селитру, серу, алюминий, свинец, цинк, олово, никель, магний. Контролирующие министерства сочли: «государственное казначейство не может, согласиться на образование не приносящего дохода мертвого капитала, который может потребоваться лишь в случае гадательной войны». Военные снижали заявки, пока они не были утверждены в размере лишь 3 млн. рублей.

Коль скоро российские заводчики кричали о том, что готовы положить живот за отчизну, и придавали анафеме импорт, обратились к ним. Поразительная бережливость министерства финансов подозрительно точно отражала их точку зрения. Ничего не вышло – для получения, например, свинца из Уссурийского края и серы из Туркестана оказалось необходимым открыть абсурдные кредиты. Перед головокружительными цифрами военные в замешательстве отступили.

Маниковский подытожил: «Тут ярко сказалось могущественное влияние на наш правительственный аппарат частной промышленности и банков, державших ее в кабале. Поход представителей этих учреждений против казенных заводов, стоявших всегда, что называется, «поперек горла» частным заводчикам, начался уже давно… не прекращался все время и, конечно, принес немалый вред делу обороны государства».

Хищники капитала сорвали мобилизацию неисчерпаемых существовавших действительных и потенциальных ресурсов страны.

О стратегии, крепостях и разведке

Кто противники России, было хорошо известно: Германия, Австро-Венгрия и досадное добавление,— Турция. Наметились и союзники – Франция и Англия. Памятуя о Седане и горя желанием взять верх над Германией, Франция еще 17 августа 1892 года подписала с Россией военную конвенцию. Тогда Париж был просителем, конвенция в очень общей форме определила, что в случае войны союзники обязаны «предпринять решительные действия возможно скорее». Конкретные действия оставались на усмотрение договаривавшихся сторон. В 1907 году с завершением создания Антанты Англия встала среди открытых противников Германии.

Военная конвенция послужила основой для периодических совещаний начальников штабов России и Франции. Потерпев поражение в войне с Японией, царское правительство стало уступчивее в этих переговорах – нужда во Франции как в союзнике возросла. К 1913 году Россия взяла на себя обременительное обязательство: в обмен на французское обещание выставить на 10-й день войны 1,5 млн. человек, т.е. на 200 тыс. больше, чем определялось конвенцией, русский генеральный штаб обязался ввести против Германии обусловленные 800 тыс. человек на 15-й день. Установив точный срок, нельзя было поступить более опрометчиво. Против врага можно было использовать только треть русской армии, ибо полное развертывание ее брало два месяца. Меньшие по размерам Германия и Франция, к тому же обладавшие более развитой системой путей сообщения, завершали мобилизацию значительно раньше.

Обязательство свинцовым грузом легло на русский план «А» (план войны в случае, если Германия направила главные силы против Франции, как и произошло в 1914 году). Силы русской армии были распылены – 52% ее направлялись (что было верно, но недостаточно) против Австро-Венгрии, 33%– против Германии, а 15% оставались на балтийском побережье и у румынской границы. В нелепой дислокации ясно прослеживалось стремление прикрыть все направления, растянув войска равночисленным кордоном на 2600 километрах границы. Конфигурация тогдашней западной границы России была такова, что она четырехугольником высотой в 400 км и основанием в 360 км выступала на запад.

Почти тридцать лет начертания границы определяли подготовку этого передового театра, рассматривавшегося как огневой клин, дававший возможность наступать в глубь Германии и Австро-Венгрии. Театр обеспечивал три сильные крепости –Новогеоргиевск при слиянии Вислы и Буго-Нарева, в центре –Варшава и на юге – Ивангород у впадения Вепржа в Вислу. Это было своего рода памятником способному военному министр} ДЛ. Милютину конца девятнадцатого века. Сооружение этих и других, менее значительных крепостей обошлось казне очень дорого. Ссылаясь на то,что нужно по-новому осмысливать обстановку, Сухомлинов в 1910 году ввел в действие свой вариант стратегического развертывания — оно относилось на линию Вильно, Белосток, Брест, Ровно, Каменец-Подольск. Он распорядился строить и укреплять крепости в районах Ковно, Гродно, Осовец, Брест.

Передовой театр бросался, и там оставалась только крепость Новогеоргиевск, которую уничтожать было «жалко». Как одинокий «Порт-Артур», Новогеоргиевск отстоял теперь на 200 км западнее основных районов сосредоточения. Задача крепости, сформулированная косноязычно, — «сохранить переправы на Нареве и Висле». Опытнейший военный инженер К Л. Величко подчеркивал, что крепость Новогеоргиевск «не только не уступала, но технически была сильнее французской крепости Верден и имела полные продовольственные запасы и огнестрельные на наличные 1680 орудий разного калибра». Сухомлинов постановил взорвать и уничтожить как «излишние» крепости Ивангород, Варшава, Зегрж и Ломжа, форты, соединявшие Зегрж с Варшавой по восточному фронту Висло-Наревского укрепрайона (Варшава — Новогеоргиевск – Зегрж). Подлежали уничтожению укрепленные мостовые переправы через Нарев (Пултуск, Рожаны, Остроленка). Русские военные на местах, выставив самые различные, порой хитроумные доводы, в том числе отсутствие средств, сохранили к 1914 году все крепостные сооружения, пожертвовав только доступными для обозрения начальства фортами и боевыми казематами крепости Варшава. Забытые патриоты не смогли, однако, воспрепятствовать разоружению этих крепостей и укрепленных районов.

Новый план в корне подорвал всю наступательную доктрину, превращал франко-русскую конвенцию в клочок бумаги. В штабах округов открыто заговорили о том, что военный министр нанес удар в спину «сердечному согласию» с Францией. Последовала бумажная волокита, и перед самой войной линия развертывания была снова выдвинута на запад, но эксцентричные стратегические упражнения новатора Сухомлинова дорого обошлись России. К войне новые крепости не поспели, а разоруженные привислинская и наревская оборонительные линии не были восстановлены. Западная граница была практически оголена, на обширной территории остались лишь три укрепленных района: Новогеоргиевск, Брест-Литовск, Осовец.

Впрочем, это не очень тревожило незадачливых стратегов —

нанеся поражение плану Сухомлинова 1910 года, они преисполнились решимости наступать и только наступать. С Францией договорено о боевых действиях против Германии: «Наступление будет наиболее выгодным с юга, т. е. от Нарева на Алленштейн, в случае сосредоточения германцев в Восточной Пруссии, или прямо на Берлин, если бы германцы сосредоточили свои главные силы Восточного фронта в районе Торн, Познань». В любом случае русская армия должна была заставить Германию направить на Восток как можно больше сил.

Домогательства французов привели к тому, что в канун войны русский генеральный штаб был занят исключительно Германией, на Австро-Венгрию внимания почти не обращалось, хотя против нее и выставлялись куда более крупные силы. Представлялось, что Юго-Западный фронт без больших хлопот покончит с хвастливой сенильной лоскутной империей. Порукой тому, помимо прочего, – детальное знание плана развертывания австро-венгерской армии против России.

… В 1905 году в развеселую Вену прибыл новый русский военный атташе, или, как тогда говорили, военный агент полковник М.К. Марченко, блестяще образованный офицер-разведчик. Он сумел завязать тесные отношения с одним из руководителей разведывательного бюро австрийского генерального штаба полковником Редлем. В 1907 году Марченко докладывал в Петербург о Редле, красе австрийской контрразведки: «Человек лукавый, замкнутый, сосредоточенный, работоспособный. Склад ума мелочный. Вся наружность слащавая. Речь сладкая, мягкая, угодливая. Движения рассчитанные, медленные. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Циник. Женолюбив, любит повеселиться». Марченко с большим пониманием отнесся к страстям Редля, ссужая ему не бог весть какие суммы на грешные развлечения, а австрийский полковник, испытывая понятную благодарность, стал снабжать русского военного агента нужной информацией.

Где и что просочилось к австрийским контрразведчикам, сказать трудно, но они положительно возненавидели Марченко, не без оснований полагая, что блестящий русский офицер очень хорошо справляется со своими нелегкими обязанностями. Все полицейские ухищрения с целью выдворить Марченко из Вены разбились о его профессиональную осторожность. Для изгнания русского разведчика пришлось пойти на крайнюю меру — капризный старец император Франц-Иосиф на придворном балу, шамкая и запинаясь, оскорбил Марченко. В 1910 году он был отозван.

Тем временем Редль стал начальником штаба корпуса в Праге. В мае 1913 года небрежность Редля навела на его след австрийскую контрразведку. Арестовывать и, судить. Редля было бы слишком — разразился бы неслыханный скандал. Контрразведчики принудили Редля застрелиться в венском отеле. В некрологе в венских газетах 26 мая 1913 года говорилось: «Высокоодаренный офицер, которому, несомненно, предстояла блестящая карьера, в припадке нервного расстройства — в последнее время он страдал тяжелой формой бессонницы – покончил с собой в Вене, где он находился по служебным делам». Редлю устроили достойные похороны. Похоронное настроение царило и в австрийском генеральном штабе, хотя по другим причинам. Из Берлина начальник немецкого генерального штаба Мольтке, младший скорбно писал австрийскому коллеге Конраду фон Гетцендорфу: «Мои думы –часто направлялись к вам, и я остро почувствовал всю тяжесть того несчастного случая, который произошел у вас». В свою очередь Конрад,уныло признал на штабном совещании: « Военному могуществу Австрии на фронтах русском и итальянском и даже румынском рядом государственных измен, закончившихся разоблачением Редля, нанесен тяжелый удар, уничтоживший созидательную работу многих лет». Он даже считал, что в ближайшие пять лет после открытия измены Редля война против России невозможна. Признания признаниями, но Конрад все же решил проучить ловких покупателей австрийского плана стратегического развертывания. Без огласки (этим и объяснялись обстоятельства смерти и похорон Редля) план был изменен — полоса развертывания была отнесена на запад от границы на 100-200 километров, была произведена перегруппировка на левом фланге.

Расчет Конрада далеко не оправдался в войну – русские действительно со всего размаха ударили по пустому месту, но австрийцы не сумели этим воспользоваться. В предвоенный период русский генеральный штаб легкомысленно полагал, что сможет предвидеть события. На чем основывалась поразительная слепота, определять невозможно — как могли русские генштабисты верить в незыблемость австрийского плана стратегического развертывания, изменяя каждый год собственный. Последствием всего этого была подготовка к войне с Австрией спустя рукава. На оперативно-стратегической игре, проведенной Сухомлиновым в апреле 1914 года в Киеве, проигрывались только операции в Восточной Пруссии, Юго-Западного фронта как бы не существовало.

«Как будто по этому фронту для руководства игрой все уже было понятным и ясным, – писал советский исследователь проф. ВЛ. Меликов. – Мы полагаем, что в этом деле немаловажную роль играл факт покупки у полковника Редля плана стратегического развертывания австро-венгерской армии, твердая вера в его незыблемость и действительность. Это обстоятельство настраивало Сухомлинова, Янушкевича и Данилова на мысль, что, зная и имея план стратегического развертывания Австро-Венгрии, будет нетрудно с ней разделаться; к тому же русский генеральный штаб вообще не слишком уж высоко расценил австро-венгерскую армию как серьезного противника. Но, как известно, план стратегического развертывания австро-венгерской армии был коренным образом переделан Конрадом, который через свою агентуру узнал, что копия этого плана хранится в стальном сейфе в Петербурге. И в конце августа 1914 года Данилов в этом убедился, горько сетуя, что он напрасно слишком уж крепко верил в то, чему долго верить, как учит опыт истории, не полагается».

В свою очередь, умники в Берлине, убежденные в превосходстве тевтонского ума над славянским, решили спутать карты русского генерального штаба, подкинув фальшивый план германского стратегического развертывания – «Записку о распределении германских вооруженных сил в случае войны № 269 1908 г.» Для вящей убедительности фальшивку скрепили своими подписями Вильгельм II и Мольтке. Ее продали русской разведке, но надежды не оправдались — после некоторых колебаний в русском генеральном штабе распознали суть дела и истраченные деньги списали по статье убытков. Хитрость тевтонов была видна как на ладони – они пытались внушить, что на Востоке вместо одной армии будет три, а наступление на Западе пойдет не через Бельгию, а прямо через французскую границу. На планы русского генерального штаба усилия Вильгельма II и Ко, ввязавшихся в тайную войну, не оказали решительно никакого влияния.

Восточная Пруссия, август 1914 года

С началом –войны главнокомандующим русской армии был назначен великий князь Николай Николаевич, мужчина роста исполинского, внушительной внешности, большой внутренней пустоты, прозванный в армии «лукавым». Он устроил Ставку верховного главнокомандования в Барановичах. Сухомлинов, безуспешно домогавшийся этого поста, естественно, затаил великую злобу. Были образованы два фронта — Северо-Западный против Германии и Юго-Западный против Австро-Венгрии. Вся территория России разделялась на две части – театр военных действий и внутренние области государства, или глубокий тыл.

Верховный главнокомандующий получил неограниченные права на вверенном ему театре военных действий. Ему, подчиненному «исключительно и непосредственно царю», ни одно правительственное учреждение не имело права давать никаких указаний. В свою очередь, Сухомлинов был совершенно свободен; от указаний Николая Николаевича, т. к. войска в тылу подчинялись по-прежнему военному министру. Верховный Главнокомандующий не мог приказывать и Главному артиллерийскому управлению, следовательно, все боевое снабжение армии было вне его компетенции, не говоря уже об интендантском довольствии. Бескомпромиссное разделение на фронт и тыл, вопреки логике вооруженной борьбы и здравому смыслу, обернулось для России самыми тяжкими последствиями.

Мобилизация давала России 114 дивизий, 94 из которых направлялись против Германии и Австро-Венгрии. Им противостояли 20 немецких и 46 австрийских дивизий. Однако по совокупной огневой мощи вражеские дивизии очень немногим уступали русским. В первые два месяца войны до окончания сосредоточения русской армии противник обладал преимуществом. И при таком соотношении сил Россия, связанная военной конвенцией, открывала наступление.

Еще не подтянулись войска к границам (армия увеличивалась с 1,5 млн. до 5,5 млн. человек), а из Парижа уже сыпались настойчивые требования ни больше ни меньше как идти на Берлин. 1 августа, в день объявления Германией России войны, русский военный агент АЛ. Игнатьев телеграфирует из Парижа, что военный министр Франции «совершенно серьезно полагает возможным для нас вторжение в Германию и движение на Берлин со стороны Варшавы». Русское командование сопротивлялось домогательствам неделю, продолжая сосредоточение войск по предвоенным планам.

В Петрограде французский посол Палеолог обивает пороги, требуя скорейшего перехода в наступление. На приеме у царя 5 августа он говорит: «Я умоляю Ваше Величество приказать Вашим войскам немедленное наступление. Иначе французская армия рискует быть раздавленной». Посол, припадавший к стопам монарха, добился своего. 8 августа Северо-Западный фронт получает приказ: «Ввиду направления главных сил Германии против Франции и необходимости поддержать нашу союзницу, Верховный Главнокомандующий повелел: «Гвардейский и 1-й армейский корпуса в составе, указанном в боевом расписании, изъять из состава 1-й армии и направить в Варшаву».

На левом берегу Вислы у Варшавы начинается формирование 9-й армии для наступления на Берлин. В результате к двум расходившимся операционным направлениям – на Восточную Пруссию и в Галицию – прибавилось третье. Ради действий здесь растаскивались войска, назначенные для действий на первых двух. «При существовавшем в действительности соотношении сил, — замечает Головин, – подобная просьба была в полном смысле слова равносильна требованию от России самоубийства». А французские газеты, предвосхищая события, уже изображали на первых страницах широкую, в палец толщиной, стрелу, упиравшуюся с Востока в Берлин.

Еще на Западном фронте не был приведен в действие могучий механизм вторжения, еще никто не слышал о марше полчищ Клука, а в столице России домогательства, мольбы и внушения Палеолога сделали свое дело. Еще бы! Посол просил не о содействии союзнику, а о спасении прекрасной Франции.

10 августа Ставка приказывает главнокомандующему Северо-Западным фронтом Жилинскому: «Принимая во внимание, что война Германией была объявлена сначала нам и что Франция как союзница наша, считая долгом немедленно же поддержать нас и выступить против Германии, естественно, необходимо и нам в силу тех же союзнических обязательств поддержать французов ввиду готовящегося против них удара германцев… Верховный Главнокомандующий полагает, что армиям Северо-Западного фронта необходимо теперь же подготовиться к тому, чтобы в ближайшее время, осенив себя крестным знамением, перейти в спокойное и планомерное наступление». В ближайшие дни от последних слов ничего не осталось – русские войска, так и не закончившие сосредоточения, подталкивались к стремительному наступлению. В Ставке, как видно из приказа, несомненно верили, что русских офицеров вдохновит образ Франции, благородно ищущей реванша за 1871 год.

План операции состоял в том, что 1-я русская армия (Ренненкампфа), наступая с востока, а 2-я армия (Самсонова)-с юга, разбивают противостоящую 8-ю немецкую армию (Притвица) и перехватывают ее пути отступления к Висле. Хотя русские армии имели некоторое превосходство в людях над немцами (в 8-й армии было около 200 тыс. человек), противник был много сильнее в огневой мощи, действовал, опираясь на укрепленный район, каким была вся Восточная Пруссия, и располагал великолепной сетью путей сообщения, дававших возможность быстро маневрировать. К моменту вступления русских в Восточную Пруссию 8-я армия была полностью сосредоточена и готова к борьбе.

17 августа 1-я русская армия двинулась через германскую границу. Немецкий 1-й корпус (Франсуа), не имевший точных данных о русских, самоуверенно ввязался в бой, но был с чувствительными потерями отброшен. Суетливый генерал Франсуа, вероятно, опасаясь неприятностей за самочинные действия, послал Притвицу лживое донесение, соблазняя его устроить русской армии шлиффеновские клещи. Видный советский военачальник, проф. И.И. Вацетис в специальном исследовании боев в Восточной России в 1914 году, опубликованном в 1929 г., заметил: «Командование 8-й герм, армии шло на поводу у ген. Франсуа, который плохо разбирался в стратегической обстановке на прусском театре. Ген. Притвиц, поверив фантастическим оперативным затеям Франсуа, бросил войска в пропасть неизвестности. Главная роль принадлежала ген. Франсуа, а XVII корпус Макензена должен был своими действиями способствовать достижению ген. Франсуа какого-то военного успеха, вероятно, отыграться после постигших его неудач в споре с командармом. Прямым последствием такого легкомысленного отношения к подготовке операции получился тот сумбур, свидетелями которого мы были 20 августа. Операция кончилась, как следовало ожидать, общей паникой. Что касается русских, то они не только не были разбиты, но даже не были стронуты с места».

Гумбеннинская победа наших подняла дух Антанты. Чары непобедимости германцев, давившие поколения Запада (вспомним Францию), рассыпались. Под ударами русского оружия!

Как все это произошло? Ведь под Гумбинненом русские корпуса, имевшие 64 тыс. человек, столкнулись с немецкими силами в 75 тыс. человек, имевшими тяжелую артиллерию. Подогретые шнапсом и патриотическими воплями, выкатив водянистые белесые глаза, немцы под барабанный бой грудью двинулись в атаку — защищать имущество прусских юнкеров. Топали как на параде, выставив штыки-ножи, густыми цепями, за которыми следовали резервы в колоннах. На боевых лошадях гарцевали офицеры, били барабаны, заливались рожки, перекрывавшиеся ревом тысяч здоровых глоток. Последовавшее не поддается описанию. Третий русский корпус, на который легла тяжесть сражения, продемонстрировал великолепную дисциплину огня Стоило немцам подойти, как на пехоту обрушилась русская артиллерия — а по силе шрапнельного огня восьми орудийная батарея могла в несколько минут уничтожить неосторожно от крывшийся целый батальон в сомкнутом строю. Под Гумбинненом Франсуа и Макензен гнали в атаку в плотных построениях полк за полком. Цели не приходилось искать.

1-й дивизион русской 27-й артиллерийской бригады в этот день с 9 до 16 часов выпустил 10 тыс. снарядов, или почти по 400 снарядов на орудие! Значительная часть боя легла на 27-ю пехотную дивизию, которая успела окопаться только для стрельбы лежа. Пулеметы расположили повзводно за пехотой с тем, чтобы вести огонь через головы своих войск. Артиллерийским и ружейно-пулеметным огнем наступавших прижали к земле.

Залегшие, поредевшие немецкие цепи отчаянно взывали о поддержке своей артиллерии. Плохо обученные стрельбе с закрытых позиций, кайзеровские батареи браво, галопом выскакивали на открытые места. Стремительно разворачивали орудия, но успевали только пролаять команды и сделать несколько выстрелов, как их подавляли. На участке русской 27-й дивизии германский дивизион появился в каком-нибудь километре от наших цепей. Сосредоточенным ружейным, пулеметным и орудийным огнем наглецы были моментально уничтожены, все 12 орудий с передками стали трофеями.

Разгром своей артиллерии (в то время как русская, в основном стрелявшая с закрытых позиций, осталась неуязвимой), когда на глазах гибли дивизионы и батареи, до основания потряс немецкую пехоту. Еще три раза она поднималась в атаку. Безрезультатно. Уткнувшиеся в землю цепи попытались под толкнуть корпусным резервом. Это еще ухудшило дело: перемешавшиеся части несли тяжелые потери и отхлынули назад. Но нужно было еще выползти с поля боя под сильным ружейным и пулеметным огнем. Перед 27-й дивизией осталось свыше двух тысяч трупов немецких солдат, убитых в основном пулями в голову. Потери боевой 27-й не достигли и тысячи человек, а противник потерял свыше трех тысяч убитых, раненых и пленных. Оторвавшись от русских, XVII германский корпус побежал. Макензен, выехавший со штабом для водворения порядка, не смог остановить легконогих вояк. Разгромленный корпус, потерявший свыше 200 офицеров и 8000 солдат, откатился за день на двадцать километров. В несколько большем порядке отступил и корпус Франсуа. Общие потери немцев превысили 10 тыс. человек.

Полная победа – 1-я русская армия вышибла ворота в Восточную Пруссию. У Ренненкампфа были наготове шесть кавалерийских дивизий генерала Хана Нахичеванского, не принимавшие участия в сражении; боевой третий корпус был полон воодушевления. Оставалось немногое – отдать приказ на преследование. Его не последовало.

Ренненкампф и Жилинский рассудили, что 8-я немецкая армия уходит к Висле, и решила, что с ней справится подступавший с юга Самсонов. 1я армия пошла осаждать Кенигсберг, куда, по ее данным, отошли оба разбитых при Гумбиннене немецких корпуса. Тем самым на фронтовой операции русских армий в Восточной Пруссии была поставлена точка. Самсонов был предоставлен своей участи.

В штабе Притвица царило величайшее смятение – он уже отдал приказ об отступлений за Вислу. Чем дальше от фронта, тем безнадежнее представлялось положение. Паника захлестнула Берлин и Кобленц, где находилось верховное главнокомандование Германии. Прусская аристократия осаждает императора, слезно моля спасти родовые имения от казаков. Во весь исполинский рост встал призрак русского вторжения в Германию.

Начальник германского генерального штаба Мольтке предается мучительным раздумьям — что проку в блестящих победах на Западе: пусть пройдена Бельгия и уже маячит Париж, когда русские армии идут на запад. Итог раздумий – перебросить в Восточную Пруссию 6 корпусов и кавалерийскую дивизию. Дополнительные размышления, и на восток отправляются пока два корпуса — гвардейский резервный, XI армейский и 8-я саксонская кавдивизия. Вместо Притвица командующим в Восточной Пруссии назначается престарелый Гинденбург, начальником штаба при нем— Людендорф. Ослабление немецкого правого крыла, заходившего на Париж, отправкой войск против России имело фатальные последствии для Германии. В разгар гражданской войны в Советской Рос. сии в 1918 году в Москве увидел свет 1-й выпуск «краткой стратегического очерка войны 1914—1918 гг.» В нем была под. черкнута стратегическая важность победы под Гумбинненом «Ее влияние тотчас же сказалось на французском театре, еще не успели разбитые 7 (20) августа германские корпуса отойти от фронта 1-й армии, как 8 (20) августа германские корпуса отойти от фронта 1-й армии, как 8 (21) было решено ослабить наступавшую через Бельгию германскую армию… Эти корпуса как мы уже говорили, были взяты от 1-й армии Клука и 2-й Бюлова, на которые позже в сражении на Марне 27 августа (6 сентября) обрушился главный французский удар. Это обстоятельство усиливает значение нашей победы 7 (20) августа».

Гумбиннен, день русской славы на исходе третьей неделя войны – вызвал страшный психологический шок в Германии, сорвал немецкие планы молниеносной войны. То был первый шаг на пути к конечному поражению Германии.

Русская армия блестяще выполнила свой долг в коалиционной войне, но союзник не унимался. 21 августа, на следующий день после Гумбиннена, Палеолог записывает: «На Бельгийской фронте наши операции принимают дурной оборот. Я получил указание воздействовать на Императорское Правительство дабы ускорить насколько возможно начало наступления русских армий».

Посол обегает министерские кабинеты, жестикулируя и закатывая глаза, рисует самое бедственное положение любимой Франции. 26 августа у министра иностранных дел С Д. Сазонов) Палеолог декламирует: «Подумайте, какой тяжелый час насту пил для Франции». Сазонов попытался осадить разгорячившегося посла. Он осторожно заметил, что в высших русских штабах растет убеждение, что поспешное наступление в Восточной Пруссии осуждено на неизбежную неудачу, «так как наши войска еще слишком разбросаны и перевозка их встречает много препятствий». Посол всем видом изображает величайшую скорбь. Вздохнув, Сазонов заканчивает: «Но так как мы не имеем права дать погибнуть нашему союзнику, то, несмотря на неоспоримый риск предпринятой операции, наш долг немедленно наступать, что и приказал великий князь».

В тот же день, 26 августа, Палеологу приходит из Парижа телеграмма: «Из самого надежного источника получены сведения что два вражеских корпуса, находившиеся против русских армий, переводятся сейчас на французскую границу. На восточной границе Германии их заменили части ландвера. План войны Большого германского генерального штаба совершенно ясен и нужно настаивать на необходимости самого решительного наступления русских армий на Берлин. Срочно предупредите российское правительство и настаивайте». Итак, французскому правительству мало, что разгорелось сражение в Восточной Пруссии, нужно еще наступление на берлинском направлении!

Между тем, в эти дни происходит обратное сообщенному из Парижа – два корпуса спешат с французского фронта на Восток. Нажим союзника на русское высшее командование приобрел неприличный характер. Николай Николаевич с ложным рыцарством торопит Жилинского, а тот погоняет А. В. Самсонова, армия которого несет тяжкий крест наступления на северо-запад через Восточную Пруссию. Ободренный Гумбинненом, Самсонов гонит солдат по пескам, бездорожью, чтобы успеть преградить путь отхода, как представлялось, разбитой 8-й армии. Недавний кавалерийский генерал Самсонов, переведенный в пехоту для «омоложения» командного состава, меряет все мерками кавалерии и безжалостно понукает сырые корпуса, которые физически не в состоянии покрывать потребные в день версты. Тылы отстают, боевые порядки расстраиваются, кадровые офицеры с отвращением говорят: происходит не марш «строевых частей, а шествие богомольцев».

Командование непримиримо: оглядываясь на французов, оно верит, что солдат, неделями не видящих горячей пищи, а то и хлеба, воодушевит воззвание Николая Николаевича «К полякам»: «Идет вам навстречу великая Россия. Она верит, что не заржавел меч, разивший врага при Грюнвальде». Центральные корпуса 2-й армии Самсонова вышли в исторический район Грюнвальда, где в 1410 году славяне разбили тевтонов, носивший в 1914 г. немецкое название Танненберг. Здесь в конце августа 2-й армии A.В. Самсонова было суждено дать решительный бой и потерпеть поражение.

В том самом «Кратком стратегическом очерке войны 1914-1918 гг.» военные специалисты юной Красной Армии писали в 1918 году под свежим впечатлением от поражения A.В. Самсонова. «Исследующий эту катастрофу нашей 2-й армии, — предупреждали они, – должен стараться не подпасть под очень распространенный взгляд немецких военных писателей, стремящихся создать из этого события картину по рецепту германского генерала Шлиффена. Обыкновенно рисуется, что поражение Самсонова – не что иное, как воспроизведение на практике маневра, намеченного Шлиффеном в его теоретических «Каннах». Немецкая военная литература… неправильно старается придать самсоновскому поражению вид шлиффеновских рецептурных «Канн». В общее мнение Европы делается попытка вбить идею о всегда победоносном способе действий Гинденбурга, как некогда в нас вбили идею о победоносном «косвенном» боевом порядке Фридриха Великого… Ниже мы увидим, что между аннибаловскими Каннами н гинденбурговским Танненбергом нет никакого ни по форме, ни по идее сходства».

Людендорф, обнаруживший, что 1 –я русская армия практически не продвигается, решил обрушиться на 2-ю армию Самсонова без оглядки шедшую на северо-запад. К 26 августа немцы собрали против нее все войска восточнее Вислы, примерно 12 дивизий против 9 усталых русских. Противнику удалось создан двойное превосходство над армией Самсонова, перед ее фронтом появились приведенные в порядок 1-й и XVII-й немецкие корпуса. «Помня урок Гумбинненского боя, – замечает И.И. Вацетис, – Франсуа и Макензен под Зольдау и Бишофсбургом действую: крайне осторожно: Франсуа не ставил своему корпусу рискованных задач, а Макензен не послал в бой пехоты без артиллерийской поддержки». Гинденбург и Людендорф вознамерились раздавить Самсонова простым численным превосходством.

26-31 августа произошло сражение, в начале которого командование 2-й армии сыграло в поддавки врагу. Не зная, что против него собралась почти вся 8-я армия, Самсонов настоял на дальнейшем продвижении центральных – XV и ХШ русских корпусов. Последовали немецкие атаки, русские контратаки, Несмотря на превосходство в силах, Канны не удавались. Русской контратакой было разгромлено правое крыло корпуса Франсуа. «27 августа, – пишет И.И. Вацетис, – принесло командованию 8-й германской армии одно из самых горьких разочарований, а именно – провал плана окружения 2-й армии генерала Самсонова. Группа ген. Франсуа определенно выдохлась и должна была ограничиться занятием Уздау и небольшим продвижением к югу. Восточная же группа (ген. Макензен, Бюлов и Брехт) балансировала в районе боевых действий 26 августа, не проявляя должной энергии ни против правого фланга, ни против тыла ген. Самсонова. Группа ген. Шольца потерпела вторично неудачу. После неудавшегося фантастического плана окружения всей армии ген. Самсонова ген. Гинденбург решает ограничиться более скромной задачей, а именно: окружить XV и ХШ русские корпуса зарвавшиеся в направлении Алленштейн-Остероде».

Не удалось, полностью выполнить и этот план, немецкие войска терпели многочисленные поражения. Утром 28 августа при попытке охватить фланг XV корпуса была наголову разбита 41-я пехотная дивизия. Дивизия сама попала в окружение, и, констатируется в официальном немецком источнике, «войскам пришлось прорываться обратно через двух с половиной километровый широкий прорыв… было потеряно 13 орудий и 2400 человек… В последних боях 41-я дивизия потеряла треть своего состава, после этого последнего несчастного наступления остатки имели небольшое боевое значение». И.И. Вацетис комментирует: «Фактом разгрома 41-й германской дивизии у Ваплиц была ликвидирована единственная попытка командования 8-й немецкой армии окружить центральные корпуса ген. Самсонова». Так что же произошло в эти дни, были ли окружены крупные группировки армии Самсонова или нет? Советские военные историки дают категорический ответ – окружения не было, а шло очень беспорядочное сражение, частично с перевернутым фронтом. Осознав, наконец, превосходство сил противника, Самсонов утром 29 августа отдал приказ об отходе. Войска перемешались, и не все получили его, но сражение продолжалось с неослабевающей силой. Командир ХШ корпуса генерал Клюев писал: «Прикрывавший тыл 143-й пехотный Дорогобужский полк во главе с доблестным командиром полка, полковником Кабановым, имел славный бой с немецкой бригадой в 10-ти верстах к югу от Алленштейна. Целый день сдерживал он атаки немцев, три раза отбрасывая их штыками. Командир полка был убит, и остатки полка присоединились к корпусу лишь к ночи. На месте боя было похоронено 600 немцев, как значится на надгробном памятнике».

Немцы дрались отнюдь не согласовано, генералы часто теряли управление войсками. К вечеру 28 августа, свидетельствует официальный немецкий источник, на ряде участков, так называемого «окружения», германцы внезапно ударились в бегство. «Беспокойство, охватившее штаб 8-й армии, заставило ген. Гинденбурга отправиться на место паники и личным присутствием способствовать восстановлению порядка, но паника в районе Танненберга приняла уже стихийный характер. Навстречу автомобилю

ген. Гинденбурга неслись галопом транспорты,тяжелая артиллерия с криком: «Русские наступают!» Дороги были сильно запружены. Автомобиль командарма рисковал быть увлеченным потоком бегущих. Гинденбург при виде общей паники должен был свернуть на Остероде».

Не рассмотрел, В действительности шел отход 2-й армии, части которой огрызались огнем и часто переходили в контратаки. Потери с обеих сторон были велики, немцы шли по пятам за русскими. Вспыхивавшие схватки отличались крайней остротой. Участник боя Каширского полка, оставленного в арьергарде, рассказывает: «Около 5—6 утра из леса вышла большая немецкая колонна. Колонна шла без охранения. Это была 37-я пех. дивизия. Когда голова колонны подошла шагов на 600—800, по ней был открыт ураганный картечный, пулеметный и ружейный огонь, доведенный до стрельбы почти в упор. Немцы не выдержали и обратились в бегство, оставив на поле груды убитых и раненых. Через час то же повторилось с колонной, вышедшей из леса северо-западнее (дивизия ген. Гольца). После этого наступление затихло до 11 часов. За это время немцами был подготовлен артиллерийский огонь по Каширскому полку со всех сторон из легких и тяжелых пушек. Огонь был чрезвычайно сильный, стреляло не менее 100-150 орудий. Издали казалось, что каширцы вместе с землей приподняты в воздух. Спастись удалось немногим…»

Умирали с оружием в руках арьергарды, с отчаянной решимостью бросались на врага, выходившего на пути отхода авангарды. Генерал Клюев в мемуарах писал: «Приходилось отбиваться на все стороны». Капитан штаба XIII корпуса записывал: в ночь на 30 августа на опушке поляны отходившие части «встретил луч прожектора, а затем несколько очередей на картечь. Колонна остановилась, произошло замешательство, но вскоре части оправились. По частному почину бывших здесь офицеров выкатили 2 орудия на шоссе, 2 других поставили на соседнюю просеку, рассыпали по обеим сторонам шоссе пехоту, затем подняли и, когда вновь заблистал прожектор, встретили его ураганным огнем, а затем дружно перешли в атаку. Немцы поспешно бежали, оставив раненых и убитых. Пулеметы и орудия успели увезти. Путь был свободен».

К исходу 30 августа снова наткнулись на противника. «Немцы заняли артиллерией и пулеметами все просеки у поляны и нетерпеливо ждали подхода своей жертвы. Когда стало известно, что дальнейший путь прегражден, в колонне у всех от мала до велика явилось желание пробиться во что бы то ни стало. Быстро поданы на просеки орудия и пулеметы, был открыт беглый огонь, и части во главе с командиром Невского полка полк. Первушиным бросились в атаку. Прорыв был настолько силен и неожидан для неприятеля, что немецкая бригада здесь не выдержала и, бросив орудия и пулеметы, бежала. Около 20-ти орудий, некоторые с полной запряжкой, и большое количество пулеметов достались в руки атакующих».

Немецкое описание этого боя добавляет. «В 1-й бригаде завязалась краткая, но тяжелая схватка с русскими. В обширном лесу в сплошной пыли немецкие войска расстреливали друг друга. Ген. Тротта (командир бригады) и два батальонных командира были убиты. Потери были очень большие».

Героизм отдельных частей не мог обеспечить планомерного отхода. Штаб армии и даже штабы корпусов потеряли управление войсками. Потрясенный тем, что победоносный марш в два-три дня обернулся поражением, генерал А.В. Самсонов застрелился. В плен попали командиры XV и XIII корпусов и еще несколько генералов. Из 80 тыс. человек, входивших в эти корпуса и 2-ю пехотную дивизию, которым пришлось пробиваться с боем, вышло 20 тыс. человек, было убито 6 тыс. человек, 20 тыс. раненых остались на поле боя. В плен попало около 30 тыс. человек.

Потери немцев, за исключением, конечно, пленных были не ниже, чем во 2-й армии. Гинденбург докладывал в германскую главную квартиру: противник сражается «с невероятным упорством», Людендорф признавал, что опасения за «дурной исход операции» не покидали его до самого конца. Если бы Самсонов не утратил управления войсками 28 и 29 августа, то центральные корпуса его армии несомненно сумели бы в порядке отойти.

Немецкая военная пропаганда поторопилась раздуть «победу При Танненберге», утверждая, что только пленных было взято около 100 тыс. человек, а несметные массы русских утонули в болотах, которых в местах, где происходили бои, не было в помине. Вымыслы о случившемся имели точные адреса – подорвать веру союзников в Россию, попытаться убедить население Германии, что дела на Восточном фронте исправились Немецкие пропагандисты собрали дивиденды, на которые, видимо, не могли рассчитывать, — поражение Самсонова использовали буржуазные круги в России грезившие о власти. В местах где дрался

левофланговый корпус Самсонова, у Сольдау, случился зрителем напросившийся на фронт А.И. Гучков. В 1917 году он показал в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: уже в августе 1914 года «он пришел к твердому убеждению, что война проиграна» на основе «первых впечатлений уже на самом театре военных действий, поражения у Солдау», которое ему довелось «одним крылом захватить»…

Исследовавший не эпизод, а всю Восточно-Прусскую операцию советский военный историк профессор А.М. Зайончковский недвусмысленен в своих выводах: «Германское командование не имело никаких оснований венчать себя лаврами Ганнибала провозглашать Танненберг «новыми Каннами», но дело не в форме, по которой были разбиты 5 русских дивизий, а в том что сами по себе «Канны» явились последним, случайным и при этом не главным этапом армейской операции 8-й германской ар ии. Русские войска в основном потерпели поражение не от германских войск, сколько от своих бездарных высших военачальников».

Как могло быть иначе, когда 1-я армия Ренненкампфа простояла без движения, в то время как решалась судьба самсоновской. Масса конницы Хана Нахичеванского жалась к пехоте,; не пошла в рейд чего смертельно боялись в немецких штабах. Только бездействие 1-й армии дало возможность Гинденбургу и Людендорфу собрать превосходящие силы против 2-й pyccкой армии. К этому нужно добавить небрежность русских штабов в пользовании радиосвязью: важнейшие сообщения шли либо oт крытым текстом, либо незамысловатым кодом, Людендорф без труда заглядывал в карты противника.

Что касается самой 2-й армии, то прав генерал Клюев: «Причины катастрофы: неготовность армии к наступлению, неустройство тыла и коммуникаций, несистематичность и чрезмерная форсированность марша, неосведомленность о противнике чрезмерная растянутость фронта, переполнение частей, брошенных в первую очередь против германцев, запасными, переутомлении от беспрерывного марша с боями, от бессонных ночей, недостатка продовольствия. Эти причины вызваны главным образом желанием спешно помочь союзникам в их тяжелом и безысходном положении, и спешка проходит красной нитью сквозь всю операцию, которую, повторяю, можно уподобить скорее кавалерийскому рейду, чем наступлению армии».

Армию А.В. Самсонова безоговорочно принесли в жертву, чтобы выправить положение на Западном фронте. Корпуса, снятые из ударной немецкой группировки, заходившей на Париж, не поспели к Танненбергу. Но их не было в сражении Марне.

Маршала Ф. Фоша никак нельзя отнести к числу любивших нашу страну. Размышляя в старости о событиях первой мировой войны, он тем не менее воздал должное России: «Большие вой

ны, особенно те, которые затрагивают несколько союзных государств, и большие сражения, разыгрывающиеся во время таких войн, нельзя рассматривать только с точки зрения каждой из участвующих в них групп сил… Мы не можем забывать о наших союзниках на Восточном фронте, о русской армии, которая своим активным вмешательством отвлекла на себя, значительную часть сил противника и тем позволила нам одержать победу на Марне». Ему, командующему 9-й французской армией, решившей исход битвы на Марне, это было ясно как день.

Победа в Галиции

Марна воспета на Западе. К этой саге ничего не добавить, –нельзя и буквы вставить между плотно пригнанными словами драгоценного национального эпоса Франции.

Составители того самого «Краткого стратегического очерка войны 1914-1918 гг.» видели это уже в 1918 г. Поэтому, приступая к описанию операций Юго-Западного фронта — Галицийской битвы, они сдержанно заметили: «10 (23) августа южнее Красника произошло столкновение нашей наступавшей 4-й армии с так же перешедшей в наступление австрийской армией. Этот бой, постепенно развиваясь, положил начало 21-дневному сражению на 500-верстном фронте от Вислы до Днестра, где участвовали 728 русских батальонов против 648 австро-германских, или 582000 русских штыков против 518000 штыков австро-германских. Это Галицийская битва совпала по времени с Марнской битвой 24-29 августа (6-11 сентября), в которой на 700-верстном фронте боролись 636 французких батальонов, или 508000 штыков против 480 немецких батальонов, или 390000 штыков». Написавшие эти строки по понятным соображениям не могли тогда точно подсчитать, сколько войск было по ту сторону русского фронта. Историки со временем установили – более 700 тыс. австрийцев и немцев.

Итак, в Галицийской битве с обеих сторон сражалось 1,5 миллиона человек, в то время как в Восточной Пруссии это число никак не превышало 300 тысяч человек.

Четыре армии Юго-Западного фронта сосредоточивались, имея в виду нанести концентрический удар в Галиции с севера и востока на правом фланге с линии Люблин-Холм на фронт Тарнов, Перемышль выступали 4-я и 5-я армии, а из района Ровно, Проскуров в направлении Львов—Станислав действовали 3-я и 8-я армии. Полагая, что противник придерживается плана, проданного Редлем, русское командование надеялось захватить основную группировку австро-германских войск в приграничной полосе, окружить и разгромить ее, не дав отойти к Карпатам. К сожалению, отнесение Конрадом линии развертывания внутрь не дало возможности ударить по флангам, и русские армии натолкнулись частично во встречном сражении на огневой фронт.

Пока сосредоточивались ударные русские группировки, вся граница полыхала — с обеих сторон выбрасывались разведывательные отрады, иногда до бригады. В некоторые приграничные русские города врывались немцы или австрийцы. Поведение их было неописуемо – массовый грабеж, расстрелы заложников, насилия над женщинами. В Ченстохове было расстреляно 18 человек, богатейший Ясногорский монастырь был разграблен и осквернен. Немецкая солдатня устроила там дикие оргии, куда сгоняли местных женщин.

Местом жуткой, кровавой бойни стал Калиш. В официальном сообщении главного управления генерального штаба России сухо перечислялись только считанные злодеяния, совершенные по приказу немецкого командования: «Когда президент города Буковинский, собрав с населения по приказу генерала Прейскера 50 тысяч рублей, вручил их немцам, то был тотчас же сбит с ног, подвергнут побоям ногами и истязанию, после чего лишился чувств. Когда же один из сторожей магистрата подложил ему под голову свое пальто, то был расстрелян тут же у стены. Губернский казначей Соколов был подвергнут расстрелу после того, как на вопрос – где деньги? – ответил, что уничтожил их по приказанию министра финансов, в удостоверении чего показал телеграмму». Местных жителей расстреливали на каждом шагу:. «трупы лежат неубранными на улицах и в канавах… За нарушение каждого постановления генерала Прейскера приказано расстреливать десятого».

Люди 1914 года были потрясены; вести о чудовищных зверствах потоком шли из Бельгии, Франции, России-отовсюду, куда вступал кованый сапог немецкого солдата. Мир еще не знал фашизма,Освенцима,Дахау гитлеровского геноцида,но разве не вещими, в свете узнанного нами в 1941 –1945 годах, звучат наивные слова предисловия к книге, составленной по документам и показаниям очевидцев, «Немецкие зверства», выпущенной в 1914 году в Петрограде :

«На поверку вышло, что немецкие офицеры, в особенности цвет их – пруссаки, лишены нравственных понятий культурного человека, потому что только нравственный урод или половой психопат способен на глазах родителей убить их ребенка или изнасиловать их дочь, или в присутствии оскорбленной и униженной девушки расстрелять ее отца только за то, что несчастный осмелился протестовать против наглого и циничного обыска, произведенного немецким лейтенантом. Пусть об этой предсмертной пощечине, полученной прусским наглецом, помнят наши внуки и правнуки, чтобы они знали, какой зверь, похотливый и кровожадный, таится в немце, выжидая лишь момента, когда ему позволено будет дать волю своим низменным инстинктам… Военная гроза пройдет, заживут раны, но память о зверских выходках швабов не должна глохнуть, и пусть всеобщее презрение будет возмездием рыцарям немецкой доблести».