– Ничего!

Я торопливо засунул открытку в сумку.

Катрин тотчас же отодвинулась:

– Pardon! Не хочу быть назойливой, извини, пожалуйста!

– Да нет… это я так. Просто у меня… – Я не закончил фразу, и она так и повисла в воздухе.

Катрин положила на могилу свои незабудки и непринужденно улыбнулась:

– Какая сегодня хорошая погода! А я рано закончила в школе. Вот и подумала: навещу-ка я Элен.

– Н-да… – сказал я и тоже улыбнулся. – Значит, нам пришла в голову одна и та же мысль.

Мы вместе пошли к выходу, и тут у меня мелькнула новая мысль.

– Скажи-ка, Катрин, ты, случайно, не знаешь Тагора?

Она даже бровью не повела:

– Ты имеешь в виду индийского поэта?

– Да, его. – Я испытующе вглядывался в нее, но в ее глазах ничего не мелькнуло. – Ты знаешь его афоризм о вратах?

Подумав, она покачала головой:

– Нет как будто. Я вообще знаю только одну цитату из Тагора, которую мне написала в альбом моя учительница музыки. «Бремя своего „я“ легче нести, когда я над ним смеюсь». Или что-то подобное. А почему ты спросил?

Она тут была ни при чем. Или она такая хорошая актриса?

– Да просто так.

У выхода нам навстречу попалась Софи: она как раз относила свои инструменты в сарайчик.

Софи поздоровалась со мной и, окинув быстрым взглядом Катрин, высоко подняла брови и многозначительно мне подмигнула. Катрин несколько недовольно посмотрела на изящное темноглазое создание в черной шапочке. Я коротко познакомил их, и мне показалось, что обе с первого же взгляда невзлюбили друг друга.


Дорогая Элен!
Сейчас суббота. Сегодня вечером у Артюра впервые побывала в гостях его подружка Джульетта из детского сада, бойкая маленькая особа с рыжими волосами и веснушками. Мне кажется, ты в детстве была на нее похожа. Артюр нас познакомил после того, как Джульетту привела ее мама.
Он сказал: «Это мой папа, он пишет книжки». На Джульетту это произвело впечатление, и она пожелала узнать, много ли на это нужно времени. Хотел бы я сам это знать! Оба удалились в комнату Артюра и часами там с увлечением рисовали. Картинки. К сожалению, им еще вздумалось заодно разрисовать стену над кроватью Артюра. Я в это время работал за письменным столом, писал свой новый роман. Ты не поверишь, cherie, но работа действительно понемногу продвигается, не быстро, страницы по три-четыре в день, но получается хорошо. Понравится ли Жан-Пьеру Фавру то, что я пишу, не знаю: должен сказать, это будет совсем не та книга, которую он ожидает. И запляшет ли издатель на радостях от нее среди ночи при лунном свете? Смею в этом усомниться. Но хорошо, что я вообще снова начал регулярно писать.
Итак, я сидел и время от времени прислушивался к тому, что делалось в детской. Сначала дети без умолку болтали и смеялись. Затем стало тихо, и только временами слышалось сдавленное хихиканье и перешептывания. Я с улыбкой подумал: что там, интересно, происходит? Но потом перестал обращать внимание. Один раз я услышал, как Артюр сказал: «Давай лучше вот это возьмем, так скорее получится». Джульетта так и взвизгнула от восторга: «Ой, да!» А затем, понимая, что они задумали что-то недозволенное и совершенно замечательное, она сказала: «Но этого же нельзя делать!» Тут уж я пошел посмотреть и, открыв дверь, не поверил своим глазам.
Они стояли рядом на кровати Артюра и с упоением разрисовывали красками белые виниловые обои. Причем красок уже оставалось совсем на донышке.
– Что это вы тут творите? – воскликнул я почти с ужасом.
– Мы хотим нарисовать большую-пребольшую картину, папа, – простодушно объяснил Артюр, вытирая о штанишки перепачканные ладошки. – На листке она не поместится.
– У нас тут искусство! – воскликнула Джульетта с сияющими глазами.
В заляпанном красками платьице она была похожа на маленькую Папагену.
Я посмотрел на яркие солнышки, деревья, цветы, облака, каких-то птиц и человечков и невольно рассмеялся. Не так уж сильно это отличалось от многих картин Миро.
– Вот это Джульетта… А это я, – сказал Артюр, показывая на двух человечков с огромными головами и крохотными тельцами, которые смеялись со стены, показывая острые зубки. У них были круглые глаза спиралью, косолапые ноги и по четыре пальца на каждой руке. У одного человечка были ярко-рыжие волосы, торчащие во все стороны, как проволочки, украшенные гигантским розовым бантом.
Скажу без преувеличения, они были похожи на марсиан, но сделанная каракулями подпись под ними, хотя и была не в ладу с орфографией, несомненно, исключала все недоразумения относительно того, кто здесь изображен, – «Атюр и Джулета».
– Вау! – вырвалось у меня от избытка чувств.
– Видишь, Джульетта: мой папа считает, что это клево!
Оба радостно уставились на меня.
Я решил быть клевым папой и спокойно принять их проделку. Вздохнув, я выдал художникам чистую одежду и внушил Артюру, что ни в коем случае не хочу видеть новых произведений искусства на других стенах в квартире. А затем заказал всем нам пиццу.
Когда я укладывал Артюра спать, он мне сказал:
– Шикарный был день, папа. – Глядя на меня сияющими глазами, он удовлетворенно вздохнул. – Джульетте тоже понравилось.
Очевидно, для него это было очень важно. Он вдруг подскочил с подушки:
– Как ты думаешь, мама бы тоже обрадовалась, если бы я ей нарисовал такую картину?
– Несомненно, – ответил я, погладив его по головке. – Только не такую огромную.
– Я знаю, – сказал он. – А то она не влезет в шкатулку.
Я немного удивился этому слову. Вероятно, Артюр подхватил его из какого-то фильма про кладоискателей, которыми сейчас увлекается.
Взглянув на картину над кроватью, я только покачал головой. Затем погасил свет. Будем надеяться, что Джульетта еще долго будет с ним «ходить», иначе придется замазать марсианского человечка.
Так что в следующий раз, Элен, ты получишь не только мое письмо, но еще и художественное творение Артюра.
Сейчас, когда я пишу тебе это письмо, передо мной лежит открытка, которую я в пятницу нашел на могиле – в «шкатулке».
Афоризм Тагора я читал и перечитывал много раз и все еще не решил, как мне его понимать. На какие закрытые врата я все время гляжу? Неужели это твоя могила? Но в чем же тогда смысл, если эта дверь проницаема и открывается для меня?
И разве в моей жизни открылись какие-то новые двери, спрашиваю я себя? И кто положил мне эту открытку? Ты ли это была, любимая моя Элен?
В такие дни, как сегодня, я в этом сомневаюсь. И в то же время мне так хотелось бы продолжить с тобой диалог: ты ведь видишь, я продолжаю тебе писать и рассказывать о том, как живу без тебя, – как ты мне и велела.
Вчера, когда я стоял у могилы, вдруг откуда ни возьмись там появилась Катрин. Она с любопытством посмотрела на открытку, которую я держал в руке. Афоризм Тагора она якобы не знает. Но было ли случайностью то, что она оказалась рядом с могилой в такой момент?
Уходя с кладбища, мы встретили Софи. Ты знаешь, это та реставраторша надгробий, о которой я тебе как-то рассказывал. Обе дамы оценивающе посмотрели друг на друга, как тигрицы, а Катрин потом довольно ехидно спросила, кто эта девица, похожая на трубочиста, и откуда я с ней знаком.
Я рассказал ей, что Софи работает на кладбище и реставрирует надгробия, и Катрин, кажется, потеряла к ней интерес.
Ох уж эти женщины! Все как одна загадочные существа! Но не настолько загадочные, как те ответы, которые приходят на мои письма. Куда меня заведут эти письма, Элен? Да и вообще – ведут ли они куда-нибудь? Или это просто приятное занятие, своего рода самоудовлетворение для мужчины, потерявшего жену и теперь без конца жалеющего себя и хватающегося за каждый проблеск надежды, как за соломинку. Хвататься за мертвую, которую навсегда утратил! Что это за напрасная игра? Но что это я пишу?! Нет, сердце мое, прости меня! Ни одно мое письмо к тебе не было напрасным. Кто бы их ни забирал – ты ли это была или кто-то другой, я писал их от всей души.
И вот я стою, как Орфей, которому так хочется вернуть любимую Эвридику из царства теней, но в конце концов он ее потерял. Потому что усомнился, потому что обернулся назад: он хотел убедиться, что любимая за ним следует, ведь шагов Эвридики он не слышал.
Я никогда не усомнюсь в том, что ты все-таки есть, Элен! Я не вижу тебя, но знаю – ты есть.
Я распахну все запертые ворота и впущу тот свет, каким ты всегда для меня была и, может быть, есть и сейчас.
Навеки твой,
Жюльен.


Глава 17

Орфей

В следующую субботу я в последнюю минуту примчался к маленькому артхаусному кинотеатру на улице Толоз, где демонстрировались актуальные фильмы и классические произведения великих мастеров кинематографа. Я крепко сжимал в руке два билета, гадая: что же тут приготовлено для меня? Я немного опаздывал: сначала нужно было отвести Артюра переночевать у бабушки и только там выяснилось, что он забыл дома своего мишку Брюно. А без Брюно Артюр не заснет. Пришлось сбегать на улицу Жакоб за плюшевым мишкой.

Посетив накануне кладбище, я сначала не нашел билеты. Не поверив, что в тайничке могло оказаться пусто, я еще раз хорошенько пошарил в нем и только тогда нащупал эти два сиреневых билетика, которые сам нечаянно задвинул в самую глубину, когда оставлял новый конверт.

Билеты были на вечерний сеанс в субботу. Места нумерованные, в девятом ряду. Кинотеатр «Студио-28» на Монмартре. Как нарочно, в этот день позвонил из своей лавки Александр и спросил, не найдется ли у меня время вечером. Он предлагал куда-нибудь пойти, а я сказал, что у меня на этот вечер уже есть другие планы.

– Так-так. Другие планы. И что же это, позволь спросить?

Я сначала подумал, не пригласить ли его в кино. Но затем отбросил эту мысль. Слишком сложно объяснять ему происхождение этих билетов. Мой друг не знал ничего о том, что я по-прежнему продолжаю регулярно относить на могилу письма и на письменном столе у меня образовался целый склад драгоценных находок.

Поэтому я сказал, что меня уже пригласила Катрин сходить в кино. Александр присвистнул и пожелал мне приятно провести время с мадемуазель Баллан.

И надо же было такому случиться, что, когда мы с Артюром шли по улице Бонапарта, нам навстречу попалась Катрин!

– Привет, друзья! – сказала она, заметив детский рюкзачок в моей руке. – И куда же это вы собрались?

– Я сегодня ночую у mamie, – сказал Артюр. – Она готовит вишневый клафути.

– Ну, как замечательно! Вишневый клафути! Меня прямо завидки берут, обожаю вишневый клафути!

Улыбаясь, Катрин посмотрела на меня, вопросительно вскинув брови. Снова этот взгляд а-ля Жюли Дельпи. Я внутренне застонал и тоже ей улыбнулся, но у меня не было никакого желания пускаться в объяснения.

– Ну, всего хорошего, Катрин, нам надо спешить, матушка уже ждет нас, – сказал я и прямо почувствовал спиной ее взгляд, которым она провожала нас, пока мы, миновав кафе «Les deux Magots»[56], переходили на другую сторону бульвара Сен-Жермен.

Матушке я сказал, что иду с Александром в кино. Она обрадовалась и одобрила, что я выхожу из дому. Таким образом, все остались хорошо информированными обладателями ложной информации.



Когда я, взбежав по ступеням, входил в маленький кинотеатрик, посетители уже сидели в зрительном зале. И только один пожилой господин нерешительно топтался перед кассой.

Я увидел в витрине черно-белый плакат, и мое сердце забилось еще быстрей, чем во время моего стайерского забега от станции метро «Монмартр» до вершины холма.

Зачарованно глядя на старые фотографии Жана Маре и Марии Казарес, я прочел название фильма, который шел в этот вечер. Это был «Орфей» Жана Кокто.

Я торопливо протянул контролеру билеты:

– Что, я уже опоздал?

– Вам повезло, месье, фильм еще не начался, – ответил он, отрывая билет. – Девятый ряд. С вами еще кто-нибудь?

Кто-нибудь еще? Я как-то не подумал о такой возможности, однако, судя по всему, меня никто не ожидал. Вряд ли это был тот пожилой господин, который все еще маячил у кассы. Я покачал головой:

– Нет… У меня… просто оказался лишний билет. Отдайте его, пожалуйста, кому-нибудь, кому не досталось билета.

– О, если можно, я бы с удовольствием его взял, – сказал пожилой господин, который хоть и был стар, но явно не страдал тугоухостью. – Дело в том, что в кассе остались билеты только в первые ряды, а я при всей любви к Кокто не хочу сидеть, вывернув шею, – пояснил он мне уже в зрительном зале, пока мы в темноте пробирались к своим местам.

– Да-да, – сказал я и сел на свое место.

Я был рад, что всего через пару секунд начался фильм, красный занавес взмыл вверх под громкие звуки патетической музыки, избавив меня от необходимости поддерживать дальнейший разговор.

Признаться, я был несколько ошеломлен. Ведь в своем последнем письме я сам сравнил себя с Орфеем – и вот, неделю спустя, получаю билеты на фильм «Орфей».

Уж это ли не явный знак! Удобно усевшись в кресле, я, затаив дыхание, следил за развитием действия. Этого шедевра Кокто я раньше не видел, и мне запомнилось из него несколько загадочных реплик.

Фильм представлял собой новое прочтение древнего мифа об Орфее и Эвридике. Орфей в нем – знаменитый поэт, переживающий творческий кризис. Его соперник, молодой опустившийся пропойца, за которым как тень следует одетая во все черное строгая принцесса. Она явно его финансирует. Придя в «Café des Poètes» – кафе поэтов, – он там дебоширит и вскоре погибает, попав под машину. Принцесса приказывает своему шоферу забрать хулигана в ее черную машину, а Орфея увозит с собой в качестве свидетеля.

В то время как его светловолосая хорошенькая жена Эвридика волнуется, ожидая возвращения мужа, Орфей полностью подпадает под власть этой темной принцессы, не подозревая сначала, что она – madame la Mort, сама Смерть. Принцесса положила глаз на поэта и старается увлечь его загадочными речами, звучащими из радиоприемника в ее лимузине. Завороженный Орфей как одержимый внимает льющимся из радио речам, которые звучат словно взятые из сюрреалистического сна: «Стакан воды может осветить мир» или «Тишина отступает быстрей – дважды». И только когда Эвридика попадает в аварию на велосипеде и умирает, Орфея охватывает желание вернуть ее назад из царства теней. С помощью невидимого шофера Эртебиза – на самом деле он мертвый студент, который однажды, когда от него ушла возлюбленная, открыл газовый кран, – и пары специальных перчаток Орфею сквозь зеркало в спальне удается проникнуть в мир мертвых, где действуют более строгие законы, чем на земле, и где не существует свойственного людям «может быть». Зеркала – это врата, сквозь которые могут проходить мертвые. Орфей разрывается между мечтой о принцессе Смерти и любовью к своей хорошенькой простодушной жене, которая ждет от него ребенка и которую ему позволено забрать, но навсегда запрещено видеть. Однажды в машине их взгляды случайно встречаются в зеркале заднего вида, и Эвридика исчезает. Но в конце madame la Mort все-таки сжалилась. Она отказывается от любви и от Орфея, желая дать поэту бессмертие, и поворачивает время вспять, ибо «люди должны исполнить то, что назначено им судьбой».

Я погрузился в этот фильм, в его образы, которые до сих пор сохранили способность захватывать зрителя. Они словно переносят тебя в какой-то мир прекрасных, нездешних грез, где ты видишь вещи, которых больше нигде не бывает.

Неужели я одержим, как Орфей? Кто же тогда моя черная принцесса и кто моя Эвридика? Смерть я люблю или жизнь? Я проникался каждым образом, каждым словом и, когда занавес опустился над экраном, очнулся оглушенный, как после глубокого сна.

– Как было, так и осталось высочайшим искусством, – восхищенно пробормотал сидевший рядом со мной пожилой господин. – Еще раз спасибо вам, молодой человек, за билет.

Наконец я поднялся и увидел, как из тьмы проступили первые ряды. И вдруг я услышал серебристо-звонкий смех.



С первого взгляда я ее не узнал. Впереди, через два ряда от меня, стояла изящная девушка в белом платье, она оживленно беседовала с подругой. Ее черные волосы были распущены и схвачены на затылке блестящей заколкой.

По-моему, я впервые увидел Софи в платье. Она выглядела прелестно. Я ведь видел ее всегда в рабочем комбинезоне и сейчас изумленно глядел на очаровательное создание, похожее на эльфа. По залу снова рассыпался ее серебристый смех.

Да Софи ли это?

Вдруг она повернулась вполоборота ко мне, и я увидел знакомое лицо.

– Софи! – негромко окликнул я ее. – Софи!

Тут она оглянулась. На лице самое искреннее удивление.

– Жюльен? А ты что тут делаешь? Надо же! – воскликнула она, и мы двинулись к проходу навстречу друг другу.

– Это моя кузина Сабина, – представила Софи свою спутницу, пепельную блондинку с высокой прической, которая шагала следом величаво, как королева. Софи пожала плечами. – Сабина затащила меня на этот фильм, и, надо сказать, он совсем неплох, правда?

Сабина одарила меня царственной улыбкой, а Софи с любопытством поглядывала вокруг:

– И с кем же ты пришел?

– Один, – сказал я.

– Вот как? – удивилась она. – Неужели и ты поклонник Кокто?

– Похоже, что да, – засмеялся я.

– Жюльен, видишь ли, тоже писатель, – сказала Софи кузине, поддразнивая меня. – Хотя он говорит о себе, что всего лишь пишет развлекательные романы.

Сабина удивленно повела бровями, – вероятно, это была ее привычка.

– Умение развлекать – это большое искусство, к нему не стоит относиться пренебрежительно, – сказала она, и я тотчас же почувствовал к ней симпатию. – Может быть, выпьем чего-нибудь? При кинотеатре есть хороший бар в саду, надо поторопиться, пока не все места заняты.

– Хорошая мысль! – воскликнула Софи и начала рыться в своей сумочке. – Вы пока идите, а я только позвоню: надо предупредить, что я задержусь.



Вскоре мы уже сидели в закрытом дворике, где располагалось кафе кинотеатра. Круглые марокканские столики и пальмы в горшках превращали его в очаровательный оазис. Стену украшал гигантский коллаж из черно-белых фотографий знаменитых артистов. Я узнал грустного мима Жана-Луи Барро, Жанну Моро, Катрин Денёв, Марлона Брандо и Хэмфри Богарта в роли Филипа Марлоу. Все столики были заняты, и мы сидели с бокалами, довольные тем, что попали в число избранных счастливчиков, которым повезло провести вечер в этом уютном месте. Мы оживленно беседовали. Сперва говорили о фильме, потом о всякой всячине. У Софи хватило такта не упоминать о том, что мы познакомились на кладбище. То обстоятельство, что у меня умерла жена и я теперь вдовец, в этот вечер, в виде исключения, не играло никакой роли. У Сабины был серьезный и умный взгляд, однако она оказалась остроумной собеседницей. Она вела раздел культуры в каком-то журнале и знала великое множество книг и фильмов, о которых умела очень красочно рассказывать. Она даже читала мой первый роман и находила его интересным и увлекательным, что меня порадовало.

Вечер пролетел незаметно, и только когда официанты принялись с грохотом придвигать стулья к столам, мы заметили, что дворик совсем опустел.

Софи посмотрела на свои часики.

– Mon Dieu![57] Уже двадцать минут второго! – воскликнула она и с кокетливой улыбкой обернулась к официанту. – Спасибо, что так долго нас терпели!

Я настоял на том, чтобы расплатиться за всех – особенно ввиду того, что мне не пришлось платить за билеты. На крыльце кинотеатра мы распрощались.

– Было очень приятно познакомиться, Жюльен, – сказала Сабина, протягивая мне свою визитку. – Когда вам снова начнет казаться, что вы не умеете писать, просто позвоните мне. И я вам скажу, какой вы замечательный писатель. – Она покровительственно улыбнулась, лукаво блеснув глазами.

Я спрятал визитку в карман и кивнул:

– С удовольствием воспользуюсь предложением.

– Всего доброго, Софи, до встречи! Кланяйся от меня Chouchou! – Сабина расцеловала кузину в обе щеки и ушла, а мы проводили глазами ее развевающийся плащ.

Софи расплылась в улыбке.

– Сабина во всей красе! – сказала она. – Моя любимая кузина. – Склонив голову набок, она опять улыбнулась. – У меня, правда, нет при себе визитки, писатель, но можешь и мне позвонить, когда тебе потребуется услышать от кого-то, какой ты молодец. – Она подмигнула. – Я с удовольствием дам тебе номер моего мобильного.

– Не потребуется! – сказал я и тоже улыбнулся.

Софи накинула на плечи шаль и взглянула на небо, в котором сияла полная луна.

– Как тихо сейчас, – сказала она. – Больше всего люблю Монмартр ночью. – Она посмотрела на меня. – Пройдемся немножко!

Мы не спеша пошли по улице.

– Очень своеобразный был фильм, – сказала она. – Своеобразный и притом красивый.

Я неопределенно кивнул.

– Там были слова, которые мне очень понравились.

– Какие?

На ее лице появилось мечтательное выражение.

– «Каждый мир затронут любовью».

– Да, действительно, очень красивые слова.

– Ты веришь, Жюльен, что, кроме нашего мира, есть еще и другие?

– Наверное. Иногда бывает такое ощущение, правда? Вселенная ведь так велика.

– Бесконечна, – сказала она. – Это же и представить невозможно.

Наши шаги гулко отдавались от мостовой.

– Знаешь, этот человек, Орфей, напомнил мне тебя.

– Почему? Потому что у него жена умерла?

– Нет. Потому что он чуть было не сделал неправильный выбор. – Она улыбнулась. – По крайней мере, я рада, что черная принцесса отпустила Орфея. В конечном счете всегда должна побеждать жизнь, а не смерть.

Мы постояли, повернувшись лицом друг к другу, и в какой-то миг я вдруг почувствовал, что наши сердца, которые находились на расстоянии двух шагов, соприкоснулись.

– Здесь наши пути расходятся, – сказала Софи. – Мне сюда, а тебе туда. Спокойной ночи, Жюльен!

Я проводил ее взглядом, легкий ветерок трепал подол ее платья, и я вдруг с сожалением подумал, что самые лучшие девушки, как назло, всегда несвободны.

Глава 18

География моего сердца

Постепенно у меня развилось ощущение, что я сам участвую в каком-то фильме. Я все еще вспоминал вечер, проведенный в кино: у меня в голове осталось столько образов и они вызывали столько эмоций! И тут вдруг я обнаружил карту города.

Дело было в июле, стояла жара, и в полдень кладбище пустело: не было видно ни одного посетителя. Когда я открыл тайник, чтобы положить туда письмо, я нашел карту Парижа, по виду уже не новую. Оглядевшись по сторонам, я сунул ее в карман.

– А теперь давай серьезно! Ну зачем парижанину карта Парижа? Что за шутки? – заворчал я себе под нос, глядя на бронзовую головку, которая, как всегда, отрешенно улыбалась.

Ладно, отсутствие ответа – это тоже ответ.

Я зашел за памятник, чтобы взять там вазу, налил в нее из ближайшего крана воды и поставил в нее новый букет.

После вечера в кино в порыве неожиданного вдохновения я неожиданно выдал более пятидесяти страниц настоящего, ненадуманного текста, который имел намного больше отношения к моей жизни, чем придуманная история о книжке, случайно получившей Гонкуровскую премию. И когда Жан-Пьер Фавр спросил меня во время нашего обеда в «Le Petit Zinc», как идет работа, я, взглянув на нюхающую цветок красавицу в стиле ар-деко, нарисованную на колонне у него за спиной, смело ответил, что к концу года роман будет готов. Это было, конечно, довольно нахальное заявление, согласен. Но я ясно чувствовал, что к тому времени, ведомый таинственной нитью Ариадны, я наконец выберусь из мрачного лабиринта, в который превратилась моя жизнь. А тогда будет закончен и роман.

К счастью, разговор не зашел о содержании, иначе бедный месье Фавр, чего доброго, еще поперхнулся бы своим стейком tartar[58], украшенным сверху яичницей-глазуньей.

– Великолепно! – воскликнул он, изящным движением отправив в рот кусочек кушанья, так что я не понял, вызван его энтузиазм жареной говядиной или тем, что его автор опять вошел в рабочую форму.

Кроме работы над романом, я занимался организацией летнего отдыха. Сначала я как-то не думал о том, что летом детский сад на несколько недель закрывается, – настолько я весь ушел в собственный маленький фильм. Напомнила мне об этом как-то Катрин, когда я забирал у нее Артюра.

– У вас уже готовы планы на лето? – спросила она, и я с недоумением уставился на нее.

– А… Ну да. – И я ответил первое, что пришло в голову: – Думаю, мы поедем в Онфлёр. Но хорошо, что ты напомнила, надо будет поговорить об этом с maman.

Артюр вдруг оторвался от книжки с картинками, которую рассматривал:

– А можно, папа, Джульетта поедет с нами? Вот было бы клево!

Мысленно я представил себе, как эти малыши вдвоем разрисовывают весь дом в Онфлёре, и со вздохом улыбнулся:

– Боюсь, не слишком ли это будет для mamie?

Артюр замотал головой:

– Mamie сказала, что пускай Джульетта едет.

– Как! – удивился я от неожиданности. – Ты уже спросил mamie?

Катрин рассмешила моя растерянность:

– Похоже, Жюльен, сынишка предусмотрительнее отца. В этом он пошел в Элен: она любила планировать все заранее.

Мы с Катрин посмеялись. По крайней мере, теперь мы уже могли говорить о милых слабостях Элен, не впадая сразу в уныние. Я вспомнил, что для Элен не было большего удовольствия, как, усевшись первого января за стол, размечать новый еженедельник – вписывать в него все события, которые предстояло отметить в новом году: дни рождения, посещения концертов, выходные в кругу друзей или родственников, утренники в детском саду, загородные экскурсии, отпуск.

У нее это называлось «наметить будущие радости».

Я посоветовался с maman, затем поговорил с родителями Джульетты, и в результате было решено, что в августе maman на две недели поедет с Камиллой и двумя детьми к морю, а потом, спустя две недели, к ним приеду я, тоже побуду две недели, а Камилла уедет в Париж и увезет с собой Джульетту. Я давно уже не бывал в Онфлёре и соскучился по старому дому, где в детстве провел столько чудесных летних месяцев. Таким был наш план.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Войдя на кладбище и в задумчивости проходя по аллее, я еще не догадывался, что ни в какой Онфлёр летом не поеду. Я о многом не догадывался. Сейчас мне кажется, что тогда я был точно поражен слепотой.



Я шел по аллее, названной в честь Гектора Берлиоза. Как это часто бывало, навстречу мне попался угрюмый садовник, на этот раз он волок за собой серый мусорный мешок с садовыми отходами. Он прошел мимо, не поздоровавшись, и тут я вдруг заметил маячившую за могильными памятниками большую черную шляпку.

Шляпа принадлежала даме в элегантном черном костюме. Дама остановилась у могилы, над которой высился большой каменный ангел. Разумеется, мне тотчас же вспомнились теория Александра насчет прекрасной вдовы и брошенное Софи замечание, что она несколько раз видела на кладбище даму в большой шляпке. Однако дама стояла не у могилы Элен, и у меня были дела поважнее, чем выслеживать черных вдовушек, и вообще я сильно проголодался.



Я поел у марокканца на бульваре Клиши. Дожидаясь, когда он мне подаст тажин с бараниной и кускусом, я достал из кармана план Парижа, найденный в этот день в тайнике. Я развернул на столике сложенный в несколько раз лист и принялся внимательно разглядывать густое переплетение улочек, улиц и бульваров. План, как я уже сказал, был не новый, кое-где порванный, и когда я окинул его взглядом, то обнаружил место, отмеченное кружочком, – кто-то обвел его шариковой ручкой. Рядом стояла звездочка, какой принято обозначать примечания.

Странно!

Я присмотрелся: кружочком был отмечен сквер Жана Риктюса – небольшая площадь вблизи станции метро «Аббес», неподалеку от бистро, где я сейчас сидел. Интересно, что там находится?

Принесли мой тажин, от которого исходил вкусный запах тушеного мяса, фиников и меда, и я поспешно и довольно неуклюже принялся складывать план города – в этом я никогда не отличался ловкостью. Вдруг на обратной стороне мне бросилась в глаза надпись под звездочкой:

«Кто любит, закинет сердце через каменную стену и сам прыгнет следом».

Еще никто никогда не доедал свой тажин с такой скоростью! Не оставлять же несъеденным такое вкусное блюдо, которое несколько часов томилось в духовке, до тех пор пока нежное мясо само не начало отставать от косточки, едва его тронешь вилкой!

Я наскоро съел баранину, запил еду большим глотком красного вина и попросил счет. Темноволосый официант посмотрел на меня так, как будто я нанес ему оскорбление:

– Вам не понравилось, месье?

– Нет-нет! Было очень вкусно! – Я вскочил так поспешно, что чуть не опрокинул стул. – Мне, понимаете ли, надо бежать!

Я еще раз заглянул в план города, чтобы уточнить, как лучше всего добраться до сквера Жана Риктюса.

Официант озабоченно покачал головой. Он не мог этого понять. Человек, бросающий тажин с барашком, наверное, приезжий.

– Я могу вам подсказать, месье? Вы, может быть, не знаете, как проехать?

– Да я и сам знаю. Я парижанин.

Засунув план города в карман, я отправился в путь.



Через несколько минут я был уже в сквере Жана Риктюса. Это было тенистое место, с одной стороны ограниченное глухой стеной, покрытой надписями. О ней я уже слышал (недаром же я родился в Париже), но прежде мне еще ни разу не довелось там побывать. Знаменитая стена – mur des je t’aime[59]. Стена старого дома, в которую вделана большая доска, и на ней написаны, якобы на всех языках мира, эти три слова, которые движут мир.

«Я тебя люблю».

«Я тебя люблю» – сотни и тысячи раз.

Не имея понятия, кто закинул свое сердце за каменную стену, я сел на стоявшую поблизости скамейку, с которой мог видеть перед глазами mur des je t’aime.



В этот день я многое узнал про любовь.

Я увидел двух подружек, которые, держась за руки, остановились у стены и вслух читали друг другу надписи. Я увидел влюбленных, которые целовались, глядя в глаза друг другу. Увидел жениха и невесту, которые фотографировались у этой стены для будущих детей. Видел двух англичан, которые поочередно сфотографировали друг друга, высоко подпрыгивая на фоне стены. Видел группу японцев, которые махали руками, хихикали и без устали показывали пальцами сердечки. Видел девушку с рюкзаком, которая долго неподвижно простояла перед стеной. И еще пожилых супругов, которые, неловко держась за руки, счастливо улыбались оттого, что судьба подарила им возможность прожить вместе столько лет.

В этот день я видел очень многих людей. Людей самого разного возраста, со всех концов света, но у них было нечто общее. Когда они уходили отсюда, на их лицах светилась улыбка.



Наконец я встал, освобождая скамейку. Вечернее солнце уже совсем садилось. Из кармана послышалось короткое «динь». Я медленно вынул телефон и увидел сообщение от Александра. По-видимому, он уже давно пытался до меня дозвониться. Взглянув на дисплей, я невольно улыбнулся.

«Ну? Куда ты пропал? Опять отправился куда-нибудь с хорошенькой соседкой? Меня, дружок, не проведешь!»

Александр приставал ко мне с этой темой, не веря, что между мной и Катрин на самом деле ничего нет. Ведь я говорил ему, что Катрин пригласила меня в кино.

Я набрал его номер, чтобы ответить, и он сразу же взял трубку.

– Господи, Жюльен, где тебя носило целый день? До тебя же дозвониться – как до папы римского! – заворчал он. – Мобильный телефон – хорошая вещь, но надо же хоть изредка им пользоваться.

– Но ведь я у телефона. Что там у тебя случилось? – спросил я с иронией и снова посмотрел на стену. Там стояла молодая женщина с ярко-рыжими волосами. Казалось, она изучала надписи на доске. Она медленно обернулась, и на какую-то секунду мне показалось, что я вижу Элен. Она обернулась, и все вокруг замерло в неподвижности. – Александр, я больше не могу говорить.

В нескольких метрах от меня стояла Кэролайн – Кэролайн, с которой я на ступенях у Сакре-Кёр разговаривал о стихах Жака Превера. Она смотрела на меня с улыбкой.


Элен, любимая моя!
Уже поздно, Артюр спокойно спит в своей комнате, а я сижу за письменным столом, еще весь взбудораженный событиями этого дня.
Сегодня, положив тебе письмо, я нашел в тайнике план Парижа, и этот план, на котором одно место было отмечено кружком и еще была написана удивительно красивая фраза о «сердце» и «каменной стене», привел меня к mur des je t’aime.
Я долго просидел в сквере на скамейке, наблюдая за людьми, приходившими к стене влюбленных, и меня глубоко взволновали увиденные там сцены. Я смотрел и ждал, и внезапно меня охватило страстное желание, чтобы и я опять мог сказать кому-то: «Я тебя люблю», кому-то, кто посмотрел бы на меня и взял за руку, как некогда ты, Элен.
Позвонил Александр и отвлек меня на минуту, а затем я поднял взгляд и увидел у стены ТЕБЯ! Поверь, у меня на миг замерло сердце, я почувствовал себя в свободном падении.
Но потом оказалось, что это Кэролайн: помнишь, та рыженькая студентка, которую я встретил у Сакре-Кёр, которая тоже любит стихи и с первого взгляда напомнила мне тебя, mon amour[60], — девушка, которая обратилась ко мне с просьбой в тот самый день, когда я нашел каменное сердечко – самый первый из полученных мною знаков. И мое бедное сердце опять встрепенулось.
Кэролайн явилась, словно она и есть ответ на все мои вопросы. Она улыбнулась мне, и я в вдруг почувствовал совершенную уверенность, что это она подкладывала в тайник все знаки и нарочно привела меня к этой стене.
На подкашивающихся ногах я шагнул в ее сторону.
– Кэролайн… – сказал я. – Кэролайн! Так это были вы? Все эти знаки были от вас?
Она смотрела на меня приветливо, но лицо ее выражало недоумение.
– Какие знаки? – озадаченно переспросила она. – О чем вы, месье?
– Но… но тогда… Что вы делаете здесь? – произнес я с запинкой. – Зачем вы тогда здесь, у этой стены?
– Well… – начала она, смущенно смеясь. – Просто хотела посмотреть на знаменитую mur des je t’aine… И сфотографироваться. – Поправив волосы, она воскликнула: – Ой, как же неловко получилось! Теперь вы подумаете, что я хочу запечатлеть себя у всех парижских памятников, как какая-то глупая туристка! – Кэролайн рассмеялась, затем внимательно пригляделась ко мне. – Вам нехорошо, месье? Давайте присядем.
Она взяла меня под локоть и отвела на скамейку, с которой я только что поднялся. Я сел, опустив голову и закрыв лицо ладонями, чтобы снова взять себя в руки. Что это я вообразил? Похоже, я окончательно свихнулся. Эта студентка, приехавшая в Париж на один семестр, не знает даже моего имени, не говоря уже о могиле моей жены!
Я сам поставил себя в неудобное положение!
– Извините, пожалуйста! Глядя на вас, я вдруг обознался, принял вас за другую, – сказал я, подняв голову. – А затем у меня все закружилось перед глазами.
Кэролайн кивнула:
– Сосуды. Мне это знакомо. А кроме того, вы, наверное, долго сидели на солнце. – Она порылась в своем замшевом рюкзачке. – Вот, возьмите, пожалуйста, месье. У меня на всякий случай всегда есть с собой кусочек сахара. – С этими словами она протянула мне маленький сверточек в бумажке с зеленой надписью. Я медленно его развернул и сунул в рот кусочек сахара. Я раскусил его и принялся жевать.
– Ну как? Вам получше? – озабоченно спросила Кэролайн.
Если она и приняла меня за полоумного, который сидит, не замечая ничего вокруг, и потом бормочет какую-то нелепицу, то не подала вида.
– Да… Спасибо. – Приступ слабости миновал. Бросив взгляд на бумажку, я невольно улыбнулся: – Я вижу, вы уже побывали в «Café de Flore». От вас действительно ничто не укроется, – попытался я пошутить, чтобы вернуть разговор в нормальную колею.
Она широко улыбнулась:
– Это все для моей дипломной работы. Должна же я своими глазами повидать то место, которое посещал Превер со своей группой «Oктябрь»[61].
Мы еще посидели несколько минут на скамейке, пока Кэролайн рассказывала мне о своей работе. Признаться, я понял не больше половины из того, что она рассказывала, но тут, наверное, виновата была невероятная усталость, которая вдруг меня охватила. Усталость от всех треволнений, как настоящих, так и порожденных безумными фантазиями.
Потом Кэролайн встала и протянула мне свой смартфон:
– Сфотографируйте меня, пожалуйста, если можно. А еще лучше – сделайте маленькое видео, как я стою перед стеной! – Она поправила свою вязаную кофточку и летнюю юбку.
Снимок был предназначен для ее друга Майкла, который сейчас уехал в Лондон, и Кэролайн по нему страшно соскучилась. Она показала мне, на какую кнопку нажать, чтобы сделать видео, а затем спросила:
– А как вас зовут, месье? На случай, если мы еще встретимся.
– Азуле, – сказал я. – Жюльен Азуле.
– Ну вот, месье Азуле, можно снимать, но только чтобы там вышла вся стена!
Я кивнул и нажал на кнопку видеосъемки.
Кэролайн направилась к стене, на секунду остановилась и медленно обернулась. Затем улыбнулась юной, такой несказанно юной улыбкой, широко раскинула руки, как будто хотела обнять весь мир и крикнула: «Je t’aime!»

Ах, Элен! Когда-то и мы были такими – счастливыми, беспечными и юными, как майский день. Чего бы я не дал за то, чтобы эти слова были обращены ко мне! Мне так не хватает тебя, mon amour, но не хватает и любви, которой нет в моей жизни. Да, Элен, – я бы так хотел быть счастливым!
Я вспоминаю тебя, как прекрасный сон. Ну почему не ты стояла у той стены, восклицая: «Je t’aime!»?
Я написал тебе уже столько писем! До тридцать третьего, последнего, которое я нетерпеливо зову и которого боюсь, осталось совсем немного.
Что будет, Элен, когда я напишу это письмо? Что произойдет?
Ты встретишь меня, дождавшись? Кто-нибудь встретит? Не встретит никто?
Не знаю. Я уже ничего не знаю, знаю только, что долго не выдержу этой игры. Я и так уже вижу призраки и начинаю в своем безумии и смятении подозревать ни в чем не повинных незнакомых людей. Так дальше нельзя, пора с этим кончать.
Ах, мой возлюбленный ангел, я так страшно запутался!
Что же мне делать, душа моя? Ты, которая всегда была рядом и сейчас продолжаешь меня поддерживать, жена моя и неизменная подруга, которая всегда поднимала мой дух, когда я отчаивался. Для меня это было так важно и всегда мне помогало.
Но сейчас мне необходим какой-то проблеск надежды, Элен, он требуется срочно! Я раскрываю объятия и зову: приди!
Приди в мою ночь и исцели меня!
Жюльен
P. S. Только я положил это письмо в конверт, как вдруг вспомнил еще одну вещь. Артюр нарисовал тебе картинку и просил, чтобы я непременно положил ее тоже в «шкатулку». Так что вот она, тут. С тех пор как он научился писать буквы, он каждую картинку подписывает «Атюр». Сегодня вечером он спросил, как по-моему, понравится ли тебе его рисунок, и я сказал, что совершенно в этом уверен. Уж это я точно знаю.


Глава 19

Открытия

– Знаешь что, мой друг? У меня создалось впечатление, что кто-то тебя почем зря водит за нос. И даже знаю кто.

Мы с Александром сидели в кафе на улице Гренель неподалеку от «L’espace des rêveurs». Мы сидели за столиком на тротуаре, и пепельница передо мной была уже полна до краев.

После того как я, увидев у стены любовных признаний Кэролайн, повесил трубку, оборвав Александра на полуслове, он пригрозил, что порвет нашу дружбу, если я немедленно не явлюсь на встречу с ним и не объясню, что, черт подери, происходит.

Немедленно я никак не мог: надо было идти в детский сад за Артюром. Кроме того, я хотел сначала сам привести свои мысли в порядок, – впрочем, это у меня так и не получилось. И вот на следующий день я притащился на улицу Гренель, чтобы предстать перед Александром, который учинил мне допрос с пристрастием, и я все ему рассказал. Он удержался от реплик по поводу несчастных вдовцов, у которых едет крыша.

– Ну, мужик! – только и сказал он. – Ну ты даешь! – Он ухмыльнулся. – Рассказать бы это в моем клубе!

– В каком клубе? – спросил я. – В Клубе мертвых поэтов?

– Ха-ха! Я вижу, ты еще сохранил кое-какие остатки своего хваленого юмора.

Подозвав официанта, он заказал два бифштекса.

– Без возражений! – сказал мне Александр. – А это, s’il vous plaît[62], можете унести, – добавил он официанту, протягивая ему пепельницу. – Тебе надо устроить там засаду, Жюльен, – обратился он снова ко мне. – Поймаешь ее как миленькую.

Говоря «ее», Александр имел в виду Катрин. Для него это был вопрос решенный. Она или какая-нибудь ненормальная психопатка, личность которой нам неизвестна. Но насколько это вероятно?

– Это она, Жюльен. Стопроцентно. Ведь она – прости уж за прямоту – единственная, у кого есть к тебе интерес. Больше я тут никого не вижу. – Он отпил вино из бокала, чувствуя себя вторым Шерлоком Холмсом. – Главное – понять мотив.

Я покачал головой:

– Но это совершенно не так, поверь мне.

– Заткнись, Ватсон! Почему ты ее не спросил? Сказал бы ей прямо в лицо!

– Потому что не хочу еще раз оказаться в дурацком положении. Еще чего не хватало! Я спрошу ее, зачем она забрала мои письма, а она уставится на меня круглыми глазами!

Сама мысль еще раз осрамиться перед Катрин, причем без всякой надобности, показалась мне неприятной.

– Я знаю Катрин, – продолжал я настаивать. – Она такого не сделала бы.

– Да что ты так упорно возражаешь против моей версии? У твоей соседки есть мотив, плюс она была подругой твоей жены, плюс знает твои привычки. Готов поспорить, Катрин точно знает, по каким дням ты ездишь на кладбище.

Я вспомнил встречи с Катрин на лестнице. «Что, Жюльен, едешь на Монмартр?» – как-то спросила она. А я ответил: «По пятницам я стараюсь смыться из дому, в этот день в квартире шурует Луиза».

– Есть и другие, кто это знает.

– Да ну! И кто же?

– Например, maman.

– Тоже скажешь! Не смеши меня!

– Гм… Ну и как ты себе представляешь засаду? Что я, по-твоему, должен теперь поставить на кладбище палатку и сидеть в ней?

Александр посмотрел на меня задумчиво.

– Ты мог бы для начала изменить свои привычки, – посоветовал он.



Так случилось, что на этой неделе я, не дожидаясь пятницы, собрался на кладбище в среду. Признаться, без особенной надежды что-нибудь выяснить, но Александр уговаривал так настойчиво, что я в конце концов уступил. Только для того, чтобы с чистой совестью сказать ему: принятые меры ни на шаг не продвинули меня к решению загадки.

А вышло совсем иначе.

Едва ступив на территорию кладбища, я услышал, что меня окликают.

Это была Софи. Она, как и в первую нашу встречу, сидела на стене ограды, окружающей кладбище. Я помахал ей и, сокращая дорогу, свернул с аллеи Гектора Берлиоза к памятникам.

– Что так насупился, писатель? – Софи так лихо повернулась, сидя на высокой ограде, что у меня от одного вида голова закружилась. – За сто метров видно, что ты в дурном настроении.

– Ты поосторожнее там, а то еще упадешь, – сказал я.

Господи, да у меня, кажется, и впрямь скверное настроение!

– Ну, как поживаешь? – спросил я уже другим тоном.

Я не видел Софи с тех пор, как мы встретились в кино.

Она поменяла позу и расположилась боком, как Гёте в Кампанье[63], одной рукой облокотившись о стену, а другую небрежно опустив на согнутое колено. Софи задумчиво посмотрела на меня.

– Не то чтобы очень здорово, но явно лучше, чем ты, – ответила она.

– О! Любовные переживания? – спросил я.

– Кто знает! – усмехнулась она. – Я потом часто вспоминала тот вечер в кино. И об Орфее. А ты?

– Честно говоря, нет, – признался я.

В моей жизни волнения следовали сплошной чередой.

– Жаль, – сказала она и снова села, свесив ноги.

Глядя, как она там крутится на стене ограды, я вдруг вспомнил фразу, написанную на плане города.

– Но у меня есть для тебя красивые слова.

– Очень любопытно, – сказала она. – Давай говори!

«Кто любит, закинет сердце через каменную стену и сам прыгнет вслед».

Софи немного подумала, склонив голову набок.

– Действительно, красивые слова, – произнесла она наконец. – Это ты придумал?

– Нет. – Я покачал головой, но продолжал смотреть на Софи.

Наши взгляды встретились.

– Так чьи же они? – спросила наконец Софи.

– Не имею понятия. Я думал, может быть, ты объяснишь.

Она наморщила лоб и с сожалением покачала головой:

– Боюсь, тут я тебе не могу помочь. Но слова хорошие и правильные. Когда любишь, не надо долго раздумывать. – Она надвинула на глаза шапочку и спросила: – Пойдешь на могилу?

Я кивнул.

– Посидим потом где-нибудь? Я тут как раз заканчиваю. Погода такая хорошая.