Наоми Алдерман

Сила

Маргарет и Грэйму, которые показали мне чудеса
THE POWER by NAOMI ALDERMAN

Copyright © 2016 by Naomi Alderman





© Анастасия Грызунова, перевод, 2020

© Андрей Бондаренко, оформление, 2020

© “Фантом Пресс”, издание, 2020

* * *

И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему… поставь над нами царя, чтобы он судил нас…
И… сказал <им Самуил>: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет, и приставит к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет, и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть, и отдаст евнухам своим и слугам своим. И рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет, и употребит на свои дела. От мелкого скота вашего возьмет десятую часть; и сами вы будете ему рабами. И восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда.
Но народ не согласился послушать голоса Самуила, и сказал: нет, пусть царь будет над нами; и мы будем, как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши.
И выслушал Самуил все слова народа, и пересказал их в слух Господа.
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса их, и поставь им царя.
1-я Книга Царств, 8:4–5, 11–22

Нил/Наоми

Переписка

Мужской союз писателей

Нью-Биванд-сквер

27 октября



Дорогая Наоми!



Закончил проклятую книгу. Шлю тебе, со всеми обрывками и рисунками, и надеюсь, что ты теперь меня направишь – или что я, уронив ее камешком в колодец, хотя бы услышу эхо.

Первым делом ты спросишь, что это вообще. Я тебе обещал, что “очередной сухой исторической монографии не будет”. Осилив четыре книжки, я понял, что обычному читателю только и не хватало рыться в бесконечных грудах свидетельств, – никого не волнуют подробности датировки и сравнение геологических пластов. Я видел, как у слушателей стекленеют глаза, когда я объясняю свой исследовательский подход. Так что у меня тут как бы гибрид – надеюсь, нормальным людям понравится больше. Не совсем исторический труд, не то чтобы роман. “Новеллизация” нарратива, так сказать, – вполне достоверного, тут археологи меня поддержат. В качестве иллюстраций прилагаю изображения археологических находок – надеюсь, они что-то прояснят, хотя читатели могут их пролистать (я уверен, многие так и сделают!).

У меня к тебе вопросы. Сильно шокирует? Очень трудно смириться с тем, что подобное могло произойти, даже и в далеком прошлом? Как мне поступить, чтобы все это достовернее выглядело? “Правда” и “видимость правды” – вещи противоположные, сама знаешь.

Я вписал кое-какие ужасно неприятные подробности про Матерь Еву… но мы же всё понимаем! Никто особо не расстроится… и вообще, нынче кого ни возьми – все твердят, что атеисты. А “чудеса” правда объяснимы.

Короче, извини, дальше я помолчу. Не хочу давить. Почитай и скажи, какие впечатления. Надеюсь, твоя книга тоже продвигается. Не терпится прочесть, когда будешь готова показать. Огромное тебе спасибо. Я так благодарен, что ты смогла найти время.



С любовью,

Нил



Дом “Небывает”

Лейквик



Дражайший Нил!



Ух ты! Какое счастье! Я уже полистала – не терпится нырнуть с головой. Я вижу, ты включил туда сцены с солдатами-мужчинами, полицейскими-мужчинами и “мальчишеские банды”, как и обещал, – ах ты негодник! Уж тебе-то я могу не напоминать, до чего люблю такие штуки. Наверняка ты помнишь. Ой, скорей бы начать.

Очень интересно, как ты обошелся с исходным посылом. Я, честно говоря, только рада отвлечься от своей книги. Селим говорит, если не получится шедевр, он уйдет от меня к какой-нибудь другой женщине, которая умеет писать. По-моему, он даже не догадывается, как на меня действуют такие вот бестактности вскользь.

Короче! Предвкушаю! Я думаю, этот “мир под властью мужчин”, про который ты говоришь, мне бы понравился. Наверняка он был бы добрее, сердечнее и – смею ли сказать? – сексуальнее нашего нынешнего.



Скоро напишу, дорогой мой!

Наоми

Нил Адам Аремон

СИЛА

Исторический роман

Форма силы неизменна – она как дерево. От корней до вершины ствол ветвится вновь и вновь – шире и шире расползаются пытливые тончающие пальцы. Форма силы – очертания живой твари, что простирается наружу, по чуть-чуть, все дальше и дальше тянет тонкие свои усики.
Это форма рек, что текут в океан, – ручейки в ручьи, ручьи в реки, реки в бурные потоки; великая сила сопрягается и сливается, набирается мощи и обрушивается в великую морскую мощь.
Это форма молнии, что бьет в землю с небес. Развилистая прореха в тучах ложится узором на плоть или почву. Те же характерные узоры расцветают в акрилопластовом блоке под электрическим разрядом. Мы посылаем ток по правильным контурам цепей и переключателей, но электричество хочет сложиться в живое – в папоротник, в голую ветку. Удар целит в центр, сила разбегается наружу.
Та же форма растет внутри нас – наши внутренние дерева нервов и кровеносных сосудов. Ствол посредине и тропинки, что делятся снова и снова. Сигналы летят из кончиков пальцев через позвоночник в мозг. Мы электрические. Сквозь нас течет сила тока – и в природе происходит то же самое. Дети мои, все, что здесь произошло, диктовалось законом природы.
И токи силы текут меж людьми – а как иначе? Люди селятся деревнями, деревни разрастаются в города, города присягают на верность мегаполисам, а мегаполисы – государствам. Приказы передаются из центра на окраины. Результаты передаются с окраин в центр. Коммуникация непрерывна. Океаны не выживут без ручейков, крепкие древесные стволы – без почек, а мозг, царь всего, – без нервных окончаний. Что вверху, то и внизу. Что по краям, то и в самой сердцевине.
Отсюда следует, что природа и правление человеческое меняются двумя путями. Один – из дворца отдать людям приказ, распорядиться: “Да будет так”. Но есть и другой путь, надежнее и неизбежнее, – каждый из этой тысячи тысяч огоньков шлет новый сигнал. Когда меняется народ, дворцу не устоять.
Ибо сказано в Писании: “Она держит молнию в длани своей. Повелевает молнии ударить”.
Из Книги Евы, 13–17

За десять лет до

Рокси

Мужики, пока заняты тем, ради чего пришли, запирают Рокси в чулан. Но они кое-чего не знают: в чулане Рокси не впервые. Когда Рокси безобразит, ее там запирает мама. Ненадолго. Пока Рокси не возьмет себя в руки. Рокси часами сидела в этом чулане и постепенно расшатывала замок – ковыряла винтики ногтем или скрепкой. В любой момент могла снять. Но не снимала, а то бы мама навесила задвижку снаружи. Рокси в темноте довольно знать, что можно выйти, если сильно охота. Знание ничем не хуже свободы.

И поэтому они думают, что надежно ее заперли. А она все равно выходит. И видит.

Мужики приходят полдесятого вечера. Рокси должна была ночевать у кузин – договорились заранее, за много недель, но Рокси огрызнулась на маму, потому что мама купила ей не те колготки в “Праймарке”, и мама сказала: “Никуда не пойдешь, сидишь дома”. Да Рокси нафиг не сдались эти кузины занюханные.

Мужики выбивают дверь, видят Рокси, которая сидит с мамой на диване и дуется, и один говорит:

– Епта, девчонка дома.

Их двое – один повыше, с крысиной мордой, другой помельче и с квадратным подбородком. Рокси их не знает.

Мелкий хватает маму за горло, длинный гоняется за Рокси по кухне. Рокси уже почти ныряет в заднюю дверь, но тут он ловит ее за ляжку; она падает вперед, и он сгребает ее за талию. Она брыкается и орет:

– Пусти, отъебись!

А когда он прихлопывает ей рот ладонью, она кусается так, что на языке кровь. Мужик ругается, но рук не разжимает. Тащит Рокси через гостиную. Мелкий притискивает маму к камину. И тогда Рокси чувствует, как оно нарастает внутри, только не знает, что это. В кончиках пальцев звон, большие пальцы покалывает.

Она кричит. Мама заводит:

– Не трожьте мою Рокси, только посмейте, сволочи, вы не въезжаете, во что вляпались, вам отольется, пожалеете, что на свет родились. Да ее отец – Берни Монк, вы совсем уже?

Мелкий смеется:

– Да мы тут, по ходу, как раз с весточкой для ее папаши.

Длинный запихивает Рокси в чулан под лестницей – оглянуться не успела, а вокруг тьма и сладко пахнет пылью от пылесоса. В гостиной кричит мама.

Рокси дышит часто-часто. Страшно, но надо к маме. Ногтем Рокси крутит винтик на замке. Один поворот, другой, третий – и нет винтика. Между металлом и ладонью пробивает искрой. Статическое электричество. Рокси как-то странно. Она очень собранная, словно видит с закрытыми глазами. Нижний винтик – один поворот, другой, третий. Мама твердит:

– Умоляю вас. Умоляю, не надо. Умоляю. Вы что делаете? Она же ребенок. Она еще маленькая, вы что?

Один мужик негромко смеется:

– Ну такой себе ребеночек.

Тут мама визжит – будто скрежещет железо в полетевшем моторе.

Рокси прикидывает, где стоят мужики. Один с мамой. Другой… что-то шуршит слева. У Рокси есть план: выскочить пригнувшись, длинному врезать под колени, упадет – ногой в голову, и тогда две против одного. Если пушки и есть, мужики их не доставали. Рокси драться не впервой. Про нее много чего говорят. И про маму. И про папку.

Раз. Два. Три. Мама опять кричит, Рокси срывает замок и пинает дверь со всей силы.

Повезло. Дверью заехала длинному в спину. Он шатается, валится, Рокси хватает его за правую ногу, задирает ее повыше, и он с размаху грохается на ковер. Что-то трещит – и у длинного кровь носом.

Мелкий вжимает нож маме в шею. Лезвие подмигивает Рокси, смешливо серебрится.

Глаза у мамы расширяются.

– Рокси, беги, – говорит она – шепотом, но как будто прямо у Рокси в голове. – Беги. Беги.

В школе Рокси от драк не бегала. Если бегать, они никогда не заткнутся. “Твоя мамка шалава, а отец – бандюган. Вон Рокси идет – держись за карман”. Надо лупить их, пока не взвоют. Бегать нельзя.

Что-то происходит. Кровь стучит в ушах. Звон растекается – по рукам, на спину, и на плечи, и вдоль ключиц. Говорит ей: ты можешь. Говорит: ты сильная.

Рокси перепрыгивает упавшего мужика – тот стонет и щупает лицо. Схватить маму за руку – и нафиг отсюда. Надо на улицу, и все. На улице средь бела дня ничего такого быть не может. Отыскать отца – он разберется. Каких-то несколько шагов. Все получится.

Мелкий сильно бьет маму в живот. Та от боли сгибается пополам, падает на колени. Мужик замахивается на Рокси ножом.

Длинный стонет:

– Тони. Не забывайся. Девчонку нельзя.

Мелкий впечатывает ногу длинному в лицо. Раз. Другой. Третий.

– Не. Говори. Мое имя, епта.

Длинный притихает. Лицо у него пузырится кровью. Рокси ясно, что дела ее плохи. Мама кричит:

– Беги! Беги!

Рокси словно тычут булавками по рукам до самых плеч. Будто свет пронзает иголками от хребта до ключиц, от горла до локтей, и запястья тоже, и подушечки пальцев. Рокси мерцает изнутри.

Мелкий тянется к ней одной рукой – в другой нож. Рокси готовится пнуть его или заехать кулаком, но инстинкт говорит другое. Рокси перехватывает его запястье. И что-то выкручивает глубоко-глубоко у себя в груди, словно всегда умела. Мужик вырывается – но поздно.

Она держит молнию в длани своей. Повелевает молнии ударить.

Треск, вспышка, и как будто хлопает бумажная лягушка. Запах – немножко как гроза и немножко как жженый волос. Под языком наливается вкус померанцев. Мелкий уже на полу. Он протяжно, бессловесно кричит. Ладонь у него сжимается, разжимается. От запястья к локтю бежит длинный красный след. Рокси различает его даже под светлой порослью: алый узор, как папоротник, с листьями и усиками, почками и веточками. У мамы распахнут рот, она смотрит во все глаза, еще роняя слезы.

Рокси тянет ее за локоть, но мама в шоке, тормозит, и губы ее все еще складывают: “Беги! Беги!” Рокси без понятия, что сделала, однако знает: когда дерешься с теми, кто сильнее, и они падают, надо сматываться. Но мама слишком медленная. Не успевает Рокси вздернуть ее на ноги, мелкий говорит:

– Ну нет, куда пошла?

Он опасливо поднимается, хромает, загораживает дверь. Одна рука мертво повисла, но в другой-то нож. Рокси вспоминает, каково это было – сделать то, что она сделала. Закрывает маму собой.

– Что там у тебя, пупсик? – говорит мужик. Тони. Рокси запомнит имя, скажет отцу. – Батарейка?

– С дороги, – говорит Рокси. – Еще захотел?

Тони на пару шагов пятится. Оглядывает ее руки. Проверяет, нет ли у нее чего за спиной.

– Что, пупсик, – уронила, да?

Рокси вспоминает, каково это. Выкручиваешь – и взрыв наружу.

Делает шаг к Тони. Тот не отступает. Еще шаг. Он косится на свою омертвелую руку. Пальцы еще подергиваются. Он качает головой:

– Да нет у тебя нифига.

И машет на Рокси ножом. Она касается тыла его здоровой ладони. И опять выкручивает.

И ничего.

Он смеется. Берет нож в зубы. Одной рукой зажимает ей оба запястья.

Рокси пробует снова. Ничего. Тони ставит ее на колени.

– Умоляю, – говорит мама очень тихо. – Прошу вас. Умоляю вас, не надо.

А потом Рокси лупят по затылку – и Рокси нет.



Приходит в себя – а весь мир на боку. Вот камин, как всегда. Деревянная отделка вокруг очага. Деревяшка тычет Рокси в глаз, и башку ломит, и рот втиснут в ковер. На зубах вкус крови. Что-то капает. Рокси закрывает глаза. Открывает и знает, что прошла отнюдь не одна минута. Снаружи на улице тихо. Дом промерз. И на боку. Рокси ощупывает себя. Ноги задраны на стул. Лицо свесилось, вмялось в ковер и камин. Она хочет выпрямиться, но сил нет, поэтому она извивается и роняет ноги на пол. Падать больно, но теперь она хотя бы лежит ровно.

Краткими вспышками возвращается память. Боль, затем источник боли, затем то, что она сделала. Затем мама. Рокси медленно поднимается – и тогда замечает, что руки липкие. И что-то капает. Ковер промок, свалялся, у камина красное пятно широким кругом. Вот и мама – голова запрокинулась на диванном подлокотнике. А у мамы на груди листок, а на листке фломастером нарисована примула.

Рокси четырнадцать. Она одна из самых юных и одна из первых.

Тунде

Тунде плавает туда-сюда по бассейну, плещется сверх меры, чтоб Энума заметила, как он старается не показать, до чего хочет, чтоб его заметили. Энума листает “Тудейз вуман”, и ее взгляд отпрыгивает на страницу всякий раз, когда Тунде смотрит, – Энума прикидывается, будто читает про Токе Макинва[1] и внезапную зимнюю свадьбу в прямом эфире на ютуб-канале. Тунде понимает, что Энума за ним наблюдает. И, похоже, понимает, что он понимает. Восторг.

Тунде двадцать один – едва закончилось то время, когда все было не по размеру, слишком длинное или короткое, не в ту сторону, неуклюжее. Энума четырьмя годами младше, но она женщина – а он еще не совсем мужчина; она скромная – да, непросвещенная – о нет. И не то чтобы застенчивая, вон какая у нее походка, как улыбка пробегает по лицу, когда Энума понимает шутку за мгновенье до остальных. Приехала в Лагос погостить из Ибадана – двоюродная сестра друга одного парня, которого Тунде знает по курсу фотожурналистики в колледже. За лето сложилась тусовка. Тунде заметил Энуму в первый же день – ее улыбку украдкой, ее шутки, которые он поначалу за шутки не принимал. И изгиб ее бедра, и как налито ее тело под футболкой, ага. Остаться с Энумой наедине – та еще была задачка. Чего-чего, а упорства Тунде не занимать.

Энума чуть ли не в первый же день объявила, что не любит пляж: слишком много песка, слишком сильный ветер. Лучше бассейны. Тунде обождал день, другой, третий и предложил прокатиться – смотаемся на пляж Акодо, пикник устроим, повеселимся. Энума сказала, что ей не хочется. Тунде сделал вид, что пропустил мимо ушей. Вечером накануне поездки стал жаловаться, что болит живот. С больным животом плавать опасно, от холодной воды с организмом может случиться шок. Посиди дома, Тунде. А как же пляж? Тебе нельзя в море. Энума тоже не поедет – вызовет тебе врача, если понадобится.

Одна девчонка сказала:

– Но вы же тут будете вдвоем.

Хоть бы она язык себе откусила прямо сию минуту.

– Мои родственники попозже приедут, – сказал Тунде.

Никто не спросил, что за родственники. Такое было лето, жаркое и ленивое, люди приходили в большой дом за углом от клуба “Икойи”, потом куда-то уходили.

Энума смолчала. Тунде отметил, что она не возразила. Не погладила подругу по спине, не попросила тоже остаться дома. И ни слова не сказала, когда через полчаса после отъезда последней машины Тунде встал, и потянулся, и сообщил, что ему уже гораздо лучше. Энума лишь сверкнула улыбкой, глядя, как он с короткого трамплина прыгает в бассейн.

Тунде разворачивается под водой. Выходит чисто – ноги почти не пробивают поверхность. А Энума видела? А Энумы нет. Тунде озирается и видит, как ее изящные икры, ее босые ступни выходят из кухни. В руке у Энумы банка кока-колы.

– Эй, – говорит Тунде, изображая властность, – эй, служанка, ну-ка дай сюда колу.

Она глядит на него и улыбается, распахнув ясные глаза. Смотрит вправо, смотрит влево, тычет пальцем себе в грудь – мол, кто? Я?

Господи, как он ее хочет. Что конкретно делать, он не знает. До нее было всего две девчонки, и “подружками” обе не стали. В колледже про Тунде шутили, что он женат на своих уроках, – он вечно одинокий. Ему так не в кайф. Но он ждал ту, которую захочет взаправду. В Энуме что-то есть. Вот это он и хочет.

Тунде ладонями упирается в мокрый кафель и одним мастерским прыжком вылетает из воды на каменную плиту – знает, что прыжок подчеркивает мускулы плеч, груди, ключицы. Предчувствия хорошие. Все сложится.

Энума присаживается на шезлонг. Тунде шагает к ней, а она уже запускает ногти под колечко на банке – вроде собирается открыть.

– Э, нет, – говорит он, по-прежнему улыбаясь. – Сама знаешь, это не для таких, как ты.

Она прижимает колу к животу. Холодно, наверно. Энума кротко отвечает:

– Я только хочу попробовать. – И прикусывает нижнюю губу.

Она это нарочно. Вот наверняка же. Восторг. Сейчас все будет.

Тунде стоит над ней:

– Ну-ка, дай сюда.

Она одной рукой катает банку вверх-вниз по шее, словно сама себя остужает. Трясет головой. И тогда Тунде делает рывок.

Они в шутку борются. Он старается не напирать. Уж точно ей нравится не меньше, чем ему. Она задирает руку с банкой повыше, чтоб он не достал. Он еще немного отгибает ее руку назад, Энума ахает и выворачивается. Он цапает было банку, и Энума смеется, низко и тихо. Красивый у нее смех.

– Ага, то есть ты не даешь пить своему господину и повелителю, – говорит он. – Ах ты непослушная служанка.

А она опять смеется и извивается. Под тканью купальника, под клином выреза выпирают ее груди.

– Она ни за что тебе не достанется, – говорит Энума. – Я буду защищать ее ценой своей жизни!

И он думает: умная и красивая – господи, спаси и сохрани мою душу. Она смеется, и он смеется. Он всем телом подается к ней – она теплая.

– Что, сможешь мне помешать? – Он снова делает рывок, а она успешно выворачивается. Он хватает ее за талию.

Она рукой накрывает его ладонь.

Пахнет цветками апельсина. Поднимается ветер, горстями швыряет в бассейн белые цветы.

В ладонь как будто кусает насекомое. Тунде опускает взгляд, хочет смахнуть, но на ладони нет ничего – только теплая рука Энумы.

Ощущение нарастает резво и ровно. Ладонь и предплечье сначала точно колют булавками, потом их словно грызет жужжащий рой, потом приходит боль. Тунде дышит так часто, что ни звука не может выдавить. Не может двинуть левой рукой. Сердце громко стучит в ушах. В груди теснит.

Энума все хихикает, низко и тихо. Наклоняется, притягивает Тунде ближе. Заглядывает в глаза. Радужки у нее обведены карим и золотым, нижняя губа влажна. Тунде страшно. Тунде в восторге. Тунде понимает: он не сможет ей помешать, чего бы она теперь ни захотела. Эта мысль ужасает. Эта мысль возбуждает. У него мучительный стояк, а он даже не заметил, как это получилось. Левая рука не чувствует вообще ничего.

Энума подается ближе, дышит жвачкой, легонько целует Тунде в губы. И тут же отстраняется, бежит к бассейну и ныряет, плавно и грамотно.

Тунде ждет, когда рука вновь что-нибудь почувствует. Энума плавает туда-сюда молча, не окликает его, не брызгается. Тунде взбудоражен. Тунде стыдно. Хочется с ней поговорить, но страшно. Может, ему все примерещилось. Может, если спросить, что это было, она будет обзываться.

Чтобы вообще не разговаривать с Энумой, он идет на улицу, к киоску на углу, покупает замороженный апельсиновый сок. Когда остальные возвращаются с пляжа, он воодушевленно поддерживает план навестить завтра чьего-то очередного родственника. Тунде очень надо отвлечься и не быть одному. Он не понимает, что случилось, а обсудить не с кем. Он представляет, как заговорит со своим другом Чарльзом или с Айзеком, – и аж горло перехватывает. Если рассказать, что было, они решат, что он псих, или слабак, или все врет. Тунде вспоминает, как Энума над ним смеялась.

То и дело он вглядывается в ее лицо – читает знаки, хочет понять. Что это было? Она это нарочно? Заранее спланировала сделать ему больно, напугать его – или это нечаянно вышло, невольно? Она сама-то понимает, что сделала? Или она вообще ни при чем, это у него от похоти что-то в теле поломалось? Тунде изводится. Энума и бровью не ведет. Перед отъездом она уже держится за ручки с другим парнем.

Стыд разъедает тело Тунде, точно ржа. Тунде вновь и вновь одержимо вспоминает тот день. По ночам в постели: ее губы, ее груди под гладкой тканью, очертания ее сосков, его абсолютная уязвимость, уверенность, что она возьмет над ним верх, если захочет. Эта мысль заводит, и Тунде трогает себя. Говорит себе, что его заводит память о ее теле, о том, как от нее пахло гибискусом, но наверняка не поймешь. Все уже перемешалось – вожделение и власть, желание и страх.

Он столько раз проигрывает в уме пленку того дня, так жаждет хоть каких-то улик – фотографий, видео, звукозаписей; может, поэтому в супермаркете он и соображает первым делом достать телефон. Или, может, то, чему их пытались обучать в колледже, – гражданская журналистика, “чутье на сюжет” – невзирая ни на что все-таки осело в голове.

С того дня миновало несколько месяцев, Тунде и его друг Айзек заходят в “Гудиз”. Они во фруктовом отделе, носами втягивают сладкую духоту спелой гуавы, привлеченные запахом из дальнего угла, точно мошки, что обсиживают лопнувший перезрелый плод. Тунде и Айзек спорят о девушках и о том, что девушкам нравится. Тунде старается запихать свой стыд поглубже в тело, чтобы друг не догадался, какое у Тунде тайное знание. И тут девчонка, пришедшая в супермаркет одна, ввязывается в перепалку с мужчиной. Мужчине лет тридцать, а ей лет пятнадцать-шестнадцать.

Мужчина ее умасливает – Тунде сначала решил, что эти двое знакомы. До него доходит, что он ошибся, лишь когда она говорит мужчине:

– Отстаньте, а?

Мужчина мило улыбается и делает шаг к ней:

– Такая красавица заслуживает комплимента.

Она опускает голову, смотрит в пол, тяжело дышит. Вцепляется в край деревянного ящика, до отказа набитого плодами манго. Что-то будет; от предчувствия кожу покалывает. Тунде достает из кармана телефон, включает видео. Здесь сейчас произойдет то же самое, что было с ним. Тунде хочет это прикарманить, унести домой, пересматривать вновь и вновь. Он думал об этом с того самого дня, с Энумы, – надеялся, что выпадет случай.

Мужчина говорит:

– Эй, чего отвернулась? Улыбнись-ка.

Она сильно сглатывает и не поднимает головы.

Запахи в супермаркете становятся резче; в одном вдохе Тунде различает ароматы яблок, и сладких перцев, и апельсинов.

Айзек шепчет:

– По-моему, она щас возьмет это манго и по башке ему заедет.

Умеешь ли направлять молнии? Или они молвят тебе: “Вот мы”?

Тунде снимает, и тут девчонка разворачивается. Когда она бьет, телефонный экран на миг мутнеет. Но в остальном все снято очень четко. Вот она кладет ладонь мужчине на руку, а тот улыбается, думает, это она ради его забавы сердится, притворно. Если остановить ролик на этой секунде, видно, как бьет разряд. И виден след фигур Лихтенберга, что вихрится и ветвится, как река, по коже от запястья до локтя, и лопаются капилляры.

Камера следит, как мужчина падает на пол, бьется и задыхается. Тунде крутится на месте, чтобы девчонка, уже убегая из супермаркета, оставалась в кадре. Фоном шум – люди зовут на помощь, кричат, что девчонка отравила мужчину. Ударила и отравила. Ударила шприцем с ядом. А может, нет, может, тут где-то во фруктах змея, в грудах плодов таится випера или африканская гадюка. А кто-то говорит:

– Айе ни гёрл йен, ша! Девчонка – колдунья. Колдуньи так и убивают человека.

Камера Тунде возвращается к фигуре на полу. Мужчина пятками колотит по линолеумным квадратам. На губах розовая пена. Глаза закатились. Бешено мотается голова. Тунде думал, что если уловить эту картину ярким окошком телефона, больше не будет страшно. Но он смотрит, как мужчина плачет, выкашливая красную слизь, и страх раскаленным проводом пронизывает хребет. И тогда Тунде понимает, что́ почувствовал у бассейна, – что Энума, если б захотела, могла бы его убить. До приезда “скорой” Тунде не отводит камеры от мужчины.

Тунде постит видео, и с этого начинается вся история Дня Девочек.

Марго

– Да фейк.

– “Фокс ньюс” говорят, что нет.

– “Фокс ньюс” еще не то скажут, чтоб толпа народу набежала смотреть “Фокс ньюс”.

– Это да. Но все равно.

– Это что у нее из руки такое?

– Электричество.

– Но это же… я не знаю…

– Во-во.

– Где это?

– Нигерия, что ли. Вчера запостили.

– На свете полно больных, Дэниэл. Фальсификаторов. Мошенников.

– Это не единственное видео. После него постили еще… четыре или пять.

– Фейки. Люди из-за таких вещей гонят волну. Это… как это называется? Мем. Знаешь, был такой Слендермен? Какие-то девочки пытались убить подругу в честь этого человека. Явления. Ужас[2].

– Четыре или пять видео в час, Марго.

– Бля.

– Во-во.

– Ну и что ты предлагаешь?

– Закрой школы.

– Ты вообще представляешь, что со мной сделают родители? Ты представляешь, сколько это миллионов избирателей и что они сделают, если я сегодня отошлю всех детей по домам?

– А ты представляешь, что сделает учительский профсоюз, если кто-нибудь из профсоюзных пострадает? Останется калекой? Погибнет? Ты представь, какая это ответственность.

– Погибнет?

– Кто его знает.

Марго смотрит на свои руки – руки вцепились в кромку стола. Поведется – выставится идиоткой. Наверняка же это просто завлекалочка для телесериала. А Марго окажется дурой набитой, мэром, которая закрыла школы в крупной городской агломерации из-за розыгрыша, блядь. Но если не закрыть и что-нибудь случится… Дэниэл станет губернатором этого великого штата – губернатором, который предостерегал мэра, убеждал ее принять меры, но увы. Марго так и видит слезы, что бегут по его щекам, когда он дает интервью в прямом эфире из губернаторской резиденции. Твою мать.

Дэниэл глядит в телефон:

– В Айове и Делавэре объявили, что закрывают.

– Хорошо.

– В каком смысле “хорошо”?

– В смысле “хорошо”. Так и сделаем, хорошо. Я закрою школы.



Дня четыре или пять дома она почти не появляется. Не помнит, как выходила из офиса, ехала домой, заползала в постель, хотя, видимо, должна была. Телефон не умолкает. Марго ложится спать, не выпуская его из рук, и просыпается, по-прежнему в него вцепившись. Девочки у Бобби, так что о них можно не думать, и, господи прости, она о них даже не вспоминает.

Эта история разлетелась по всему миру, и никто не понимает, что, сука, происходит-то.

Поначалу были уверенные физиономии в телевизоре, представители Центра по контролю и профилактике заболеваний, – внушали, что это вирус, не очень страшный, большинство выздоравливают, и это только кажется, будто девочки бьют людей током из рук. Мы же все понимаем, что такого быть не может, да? Это бред – и ведущие так хохотали, что у них тек грим. Для забавы пригласили пару морских биологов – пусть поговорят об электрических угрях и устройстве их организма. Бородатый дядька, очкастая девушка, рыбка в аквариуме – нормальный такой утренний выпуск. А ты знала, что человек, который изобрел батарейку, вдохновлялся организмом электрических угрей? Я не знала, Том, как интересно. Я слыхал, они лошадь могут завалить. Да ты что, кто бы мог подумать. Оказывается, одна лаборатория в Японии на Рождество запитала елочные гирлянды от аквариума электрических угрей. А с девочками так не выйдет, да? Что-то я сомневаюсь, Кристен, что-то я сильно сомневаюсь. Хотя Рождество у нас с каждым годом приходит все раньше, нет? А теперь коротко о погоде.

Марго и мэрия воспринимают эту историю всерьез еще до того, как до новостных редакций доходит, что у нас тут не сказочки. В мэрию поступают первые сообщения о драках на игровых площадках. Странных драках нового сорта, после которых мальчики – в основном мальчики, иногда и девочки – задыхаются и трясутся, а по рукам, или по ногам, а порой по мякоти живота у них, точно листья, распускаются раны. Не заболевание, значит; следующая версия – новое оружие, ребята взяли моду в школу его таскать, но первая неделя заканчивается, приходит вторая, и уже ясно, что нет, дело не в этом.

Не понимая, как отличать достоверное от несообразного, они цепляются за любую теорию, даже самую бредовую. Далеко заполночь Марго читает отчет команды в Дели, которая первой обнаружила поперечно-полосатую мышцу вдоль ключиц у девочек, ее называют электрическим органом, или пасмой, потому что волокна перекручены. На концах ключиц – электрические рецепторы, благодаря которым, гласит теория, возможна некая форма электрической эхолокации. Зачатки пасмы отмечаются на МРТ области ключиц у новорожденных девочек. Марго копирует этот отчет и велит разослать по всем школам штата; многие дни отчет остается единственным нормальным научным документом среди множества искаженных интерпретаций. Даже Дэниэл мимолетно благодарен Марго – потом, правда, опять вспоминает, что ее ненавидит.

Один израильский антрополог постулирует, что развитие подобного органа у человека – неопровержимое доказательство теории водной обезьяны: мы лишены волосяного покрова, поскольку пришли не из джунглей, а из океана, где некогда были грозой глубин, как электрические угри, электрические скаты. Проповедники и телеевангелисты вцепляются в новость мертвой хваткой, выжимают из нее все до капли – и в выдавленных липких кишках читают неоспоримые знамения конца времен. В эфире одного популярного новостного ток-шоу случается мордобой – дерутся ученый, требующий хирургического обследования электродевочек, и священник, полагающий их вестниками апокалипсиса, которых человеческим рукам касаться не след. Уже дискутируют о том, всегда ли эта способность крылась в человеческом геноме, а теперь проснулась, или это мутация, ужасное уродство.

Перед сном Марго вспоминает крылатых муравьев в доме на озере – что ни лето, случался один день, когда эти муравьи кишмя кишели, бегали по деревянной обшивке стен, трепетали на древесных стволах, а в воздухе муравьев было столько, что того и гляди вдохнешь. Они живут под землей, муравьи, весь год, в полном одиночестве. Вылупляются из яиц, едят, что они там едят, – пыль, семена, что найдется, – и ждут, и ждут. А потом настает день, когда температура в самый раз и держится сколько надо дней, и влажность ровно какая надо… и тогда они все разом поднимаются в воздух. Чтобы найти друг друга. Такими мыслями ни с кем не поделишься. Все решат, что Марго свихнулась от стресса, а видит бог, желающих занять ее место и так пруд пруди. И все равно, начитавшись отчетов о детях с ожогами, о детях с припадками, о драках девчачьих банд, задержанных потом в полном составе для их же собственной безопасности, Марго лежит ночью в постели и думает: почему сейчас? Почему вот именно сейчас? И в ответ ей снова и снова являются эти муравьи, что тянут время, поджидают весну.

Проходит три недели, ей звонит Бобби и сообщает, что Джоселин подралась.

На пятый день мальчиков и девочек разделили – когда догадались, что все это творят девочки, решение казалось самоочевидным. Некоторые родители уже инструктировали сыновей не выходить на улицу одним, не уходить далеко.

– Если сама хоть раз это увидишь… – говорит серолицая женщина по телевизору. – Я видела, как девочка в парке сделала такое с мальчиком ни за что ни про что, и у него кровь пошла из глаз. Из глаз. Если сама хоть раз увидишь… Да ни одна мать своих мальчишек от себя не отпустит.

Все закрыть – решение не навечно; все реорганизовали. Отдельные автобусы возили мальчиков в школы для мальчиков. Эти приспособились быстро. Пару-тройку видосов в сети посмотрел – и от страха перехватывает горло.

А с девочками сложнее. Их же не разделишь. Девочки бывают злые, бывают жестокие, и теперь, когда все всплыло, кое-кто желает доказать, что сильнее и ловчее прочих. Есть травмы, есть несчастные случаи; одна девочка ослепила другую. Учителям страшно. Эксперты по телевизору говорят: “Всех запереть, строгий режим”. Похоже, коснулось всех девочек плюс-минус пятнадцати лет. Исключения редки, можно пренебречь. Нельзя их всех запереть, это какой-то бред. Люди, однако, требуют.

А теперь Джоселин ввязалась в драку. Журналисты слетаются, не успевает Марго добраться до дома и увидеться с дочерью. Приезжает – а на газоне перед домом уже обосновались фургоны телевизионщиков. Мадам мэр, вы не хотели бы прокомментировать слухи о том, что из-за вашей дочери мальчик попал в больницу?

Нет, прокомментировать она бы не хотела.

Бобби в гостиной с Мэдди. Та сидит на диване, у отца между коленей, пьет молоко и смотрит “Суперкрошек”[3]. Когда входит мать, Мэдди поднимает глаза, но с места не двигается, снова переводит взгляд на телевизор. Десять лет, а как будто все пятнадцать. Ладно. Марго целует Мэдди в макушку – Мэдди тянет шею, пытается заглянуть матери за спину, в экран. Бобби сжимает руку Марго.

– Где Джос?

– Наверху.

– И?

– Сама перепугалась.

– Да уж.

Марго тихонько прикрывает за собой дверь спальни.

Джоселин сидит на кровати, вытянув ноги. Обнимает Мистера Медведя. Ребенок, сущий ребенок.

– Зря я не позвонила, – говорит Марго, – как только началось. Прости.

Джоселин вот-вот расплачется. Марго садится на постель осторожно, словно боится, что Джоселин сейчас опрокинется и разольется.

– Папа говорит, ты никого особо не поранила.

Пауза – Джос молчит, и Марго продолжает:

– Было еще… три девочки? Я же знаю, что это они начали. Мальчик вообще не должен был оказаться рядом. Их выписали из “Джона Мьюра”. Ты просто напугала пацана.

– Я знаю.

Так, хорошо. Вербальная коммуникация. Уже кое-что.

– Это ты… первый раз так сделала?

Джоселин закатывает глаза. Одной рукой щиплет одеяло.

– Это все очень ново для нас обеих, понимаешь? Давно это у тебя?

Джоселин бубнит так тихо, что Марго еле слышит:

– Полгода.

– Полгода?

Это промах. Не выказывай недоверия, не выказывай тревоги, никогда. Джоселин подтягивает коленки к груди.

– Извини, – говорит Марго. – Я просто… просто удивилась.

Джос хмурится.

– Полно девчонок, у которых еще раньше началось. Довольно… довольно странно было… когда началось. Как статическое электричество.

Статическое электричество. Что случилось? Ты причесывалась – и волосы прилипли к воздушному шарику? Развлечение для скучающих шестилеток на дне рождения.

– Девчонки всякое делали – ну, прикольно. В сети есть секретные видосы. Как этой штукой фокусы показывать.

Ну да, то самое время, когда любая твоя тайна от родителей становится драгоценной. Все, о чем знаешь ты, а они ни сном ни духом.

– Как ты… как ты этому научилась?

Джос говорит:

– Не знаю. Поняла, что могу, и все. Как бы так… выкручиваешь.

– Почему ты ничего не сказала? Почему не сказала мне?

Она смотрит в окно на газон. За высоким забором заднего двора уже собираются мужчины и женщины с камерами.

– Не знаю.

Марго вспоминает, как сама пыталась говорить с матерью о мальчиках, о том, что творилось на вечеринках. О том, насколько далеко “слишком далеко”, где рука мальчика должна остановиться. Вспоминает абсолютную невозможность таких разговоров.

– Покажи мне.

Джос щурится:

– Я не могу… тебе будет больно.

– Ты же тренировалась? Умеешь контролировать? Сможешь остановиться, чтоб меня не убить и не было припадка?

Джос глубоко вдыхает. Надувает щеки. Медленный выдох.

– Да.

Ее мать кивает. Вот эта девочка ей знакома – совестливая, серьезная. По-прежнему Джос.

– Тогда покажи.

– Да я не умею контролировать, чтоб не было больно.

– Очень больно будет?

Джос растопыривает пальцы, смотрит на ладони.

– У меня по-разному. Иногда сильно, иногда вообще ничего.

Марго поджимает губы.

– Ладно.

Джос тянет руку, отдергивает.

– Не хочу.

Было время, когда Марго мыла и ласкала тело этого ребенка до последней складочки. Не знать теперь его силы? Нет, так не годится.

– Давай, хватит секретничать. Показывай.

Джос почти в слезах. Кладет два пальца, указательный и средний, матери на руку. Марго ждет, когда Джос что-нибудь сделает – затаит дыхание, нахмурит лоб, сократит мускулы руки, – но нет ничего. Только боль.

Марго читала предварительные отчеты Центра по контролю и профилактике заболеваний, где отмечалось, что способность “сильнее всего действует на болевые центры человеческого мозга”, то есть выглядит как поражение током, но ощущается больнее, чем должно. Это целенаправленный импульс, который вызывает отклик в болевых рецепторах организма. Тем не менее Марго рассчитывала что-то увидеть – как чернеет и морщится плоть, как изгибается электрическая дуга, стремительная, точно змеиный укус.

Однако чует только влажную листву после грозы. Яблоневый сад, где сгнили паданцы, как у родителей на ферме.

А потом больно. От той точки на предплечье, которой касаются пальцы Джос, растекается тупая костная ломота. Грипп ползет по мускулам и суставам. Все глубже. Что-то трещит костями, выкручивает, гнет, и Марго хочет сказать Джос, чтоб перестала, но не может открыть рот. Боль зарывается в кость, та словно трескается изнутри, и перед глазами у Марго сама собой всплывает опухоль, плотный липкий ком, что выдирается из костного мозга, на острые осколки расщепляет локтевую кость и лучевую. Марго мутит. Хочется кричать. Боль растекается по руке и по телу, до тошноты. Боль добралась уже везде – отдается в голове и вдоль позвоночника, по спине, вокруг горла и наружу, до ключиц.

Ключицы. Все это длится считаные секунды – но мгновения растягиваются. Только боль способна привлечь такое внимание к телу, и поэтому Марго замечает, как в груди откликается эхо. Средь лесов и гор боли – звенящая нота вдоль ключиц. Подобное отвечает подобному.