– Чего? – подала голос Света. Чо? – Кто это был?
– Послушай, тебе обязательно все время разговаривать? – взорвался Петр. – Посиди хоть минуту тихо. Пожалуйста. Почитай что-нибудь.
– Хамить не обязательно. У тебя, можно подумать, тут книжки есть, – Света открыла бардачок. На колени ей выпала какая-то наполовину скрученная брошюра.
Света взяла. Развернула, расправила, стала изучать с деланным интересом.
– Читаю. Доволен?
– Извини, – сказал Петр. – Просто… Просто очень много всего. У меня башка кипит.
– Ты меня отвлекаешь, – холодно сделала замечание Света. – Книжка обосраться интересная. Хувер Брин, Инжениринг андерграунд Лтд, Ян ван Гульфик… господи, гульфик! Как с такой фамилией жить? Гидро Андерграунд компани.
– Слушай, Света… Я…
– О, одна русская жопа втиснулась. Виктор Скворцов… Молодец наш, – с уважением выпятила губы Света. – Пролез. Ну и название, блядь. – Прочитала, запинаясь: – Ундерхрунсе реумте бэвэ. Е-мое.
В памяти Петра вдруг блеснуло – как малек в мутной воде. Экскурсия в театре.
– Дай поглядеть.
– Я читаю, не видишь?
Петр перегнулся, схватил брошюру со Светиных колен. Конференция в Токио. «Не подумайте, что я нахамил».
Петр нашел строку. Доклад Виктора Скворцова был посвящен установке генераторов и вентиляционных систем на большой глубине в городской среде с исторической застройкой. По материалам реконструкции театра оперы и балета в Москве.
Человек, который знает все про минус седьмой этаж. Который может туда пройти. Который на минус седьмом этаже ориентируется, как дома. Который знает, где там можно что-то прятать так, чтобы никто не нашел. Что-то большое. Пятьдесят килограммов.
В памяти Петра вспыхнула ярко освещенная ложа, ярко блестевший зал. На дебют Беловой собралась вся Москва. Вся семья Скворцовых. Вера, Виктор, Аня, Борис. Аня что-то странное тогда сказала Виктору. А он еще подумал: ну Аня, она вообще малость прибабахнутая… Что? В рокоте публики подвывали скрипки. Что сказала Аня?
Петр разлепил губы:
– Охуеть.
Света тотчас отозвалась:
– Я тоже так подумала. Ну и название: язык сломаешь. Неужели не могли просто сделать аббревиатуру? А еще лезут работать в России.
Телефон зазвонил: Полина Иванова-Бусьон.
– Да, Полина!
– Ты что, выпил уже?
– Ты что. Я же за рулем.
– Голос какой-то стукнутый.
– По жизни такой. Ну как?
– Я в системе. Какой номер?
Петр открыл в телефоне фото паспорта Ирины. Продиктовал цифры.
– …Так, посмотрим. – Полина фыркнула. – Она значится как владелица компании. Подали налоговую в срок. Сейчас я пальцем посчитаю нули. Подожди… Да уж, с такими деньгами я бы точно не работала.
Она назвала цифру.
Потом спросила:
– Ты еще здесь?
– Просто охуел, – признался Петр. – Продиктуй мне, пожалуйста, название компании по буквам.
Полина продиктовала.
Петр набирал его прямо в гугл.
– Спасибо, очень помогла.
Нажал отбой звонка. А потом – значок с лупой. Выпрыгнули результаты поиска. Петр кликнул на пер- вый же.
– Охуеть, – повторил. Если это и была любовь, она не мешала деловым интересам.
– Что там? – сунулась Света.
Петр бросил брошюру Свете обратно на колени.
– Ой! Что делаешь! Ебанулся совсем! – завизжала Света, вжимаясь в кресло.
Машина рванула с места почти по диагонали.
Петр смахнул навигатор: где искать Бориса, подсказки не требовались. Взвыли вслед клаксоны. Водители, которым пришлось бить по тормозам, несомненно, добавили к вою много неласковых слов. До Петра они не долетели.
5
Борис лежал на узкой кровати. Их в номере было две, и они с Верой сдвинули их вместе. Борис смотрел на окно, в которое бил снег. Если лежать так день, два, три – а снег будет идти, идти, идти – то залепит, занесет окно. И слава богу.
– Ничего себе, – приблизился голос Веры за спиной. – В новостях пишут, премьера сняли. В связи с этим отравлением эфэсбэшного генерала в Америке. По слухам. Ты ведь его знал?
Спина Бориса не ответила ей. Вера забралась коленями на кровать, протянула мужу телефон, открытый на ленте новостей.
– Не важно, – ответил Борис, не повернувшись. Вера бросила телефон на тумбочку у кровати. Погладила мужа по спине. Он перевернулся на спину. Глядел в потолок.
Вера восприняла это как проявление интереса.
– Ну, премьер все-таки. Пишут, то ли правда доигрался, то ли его просто бросили, как кость, всем этим западным странам, которые грозили санкциями, если президент не выступит с реакцией…
Борис закрыл лицо ладонями, провел, как бы смывая. Вера молча легла рядом. Она чувствовала теплый бок мужа.
– Ты выспишься, отдохнешь… Вернемся в Москву. К обычным делам. Компания…
– Сомневаюсь.
– Почему?
– Когда вернемся в Москву, мне скорее всего предложат национализацию компании.
– Отдать государству?
Борис кивнул.
– Но это же твоя компания!
– Брось. Ни у кого нет ничего своего. Особенно компаний.
– Но ты же ее…
– Мне просто дали ее подержать. А теперь заберут. …Не важно. Вер, помнишь, когда Аня, – Борис запнулся, подбирая выражение, – сломала ногу.
Жена молчала. Потом подтянула к себе подушку, положила на живот, обняла. Как будто хотела защитить свой мягкий живот от того резкого, что собирался сказать Борис. От того колючего, чем били воспоминания: запах дезинфектора, мятного цвета простыни, железные спицы.
– Тогда я понял: все не важно.
– Тебя тогда чуть не убили, – прошелестела рядом Вера.
– Не важно… – он вспомнил ту свою ложь, ощутил легкий укол стыда, но только легкий – ложь-то во спасение. Заговорил: – Тогда я ехал и думал только об одном. О вас. О тебе, Ане, Вите. Только вы – это то, что важно. Единственное, про что я могу сказать «мое». Мои. Моя жена, мои дети, моя семья… Вер, я до того был не очень хорошим мужем.
Она повернулась, но он уже продолжал:
– До того дня. До того, что с Аней… Я… Я ведь все понимаю, она меня до сих пор не простила.
– Ну что ты… – попыталась возразить Вера, но сама слышала, как неубедительно, фальшиво звучит ее голос.
– Да. Как она смотрит. Как говорит. Вернее, не разговаривает со мной. Она с Витей ближе, чем со мной.
– Они ближе друг другу по возрасту, чем мы – им.
– Нет, с тобой у нее иначе.
– Ну, мы женщины.
Борис положил свою руку на ее, как бы останавливая ненужные, никчемные оправдания:
– Я все сам понимаю. Но после того дня… Ты понимаешь… Я понял: вы – единственное, про что я могу сказать «мое». Моя семья… После того дня я никогда… Никогда… Как отрезал. Ни разу… Все. Никаких. Ни одной…
Он никак не мог выговорить это слово. Интрижки? Романа? Увлечения? Женщины?
Он попробовал улыбнуться:
– Я захотел стать идеальным мужем и отцом. Еще до того, как это стало модным.
– Ты всегда им был, – Вера перевернулась на бок. Положила свою вторую руку поверх его. – В моих глазах. Несмотря ни на что.
– Для меня только одно важно. Ты. Дети. Вы.
Вера прижалась покрепче.
– Все, что я делал, это только ради вас.
Они лежали, чувствуя тепло друг друга. А Борис – еще и прислушиваясь к телу жены: напряглось оно или ему только показалось?
– Давай вставать. Пора, – сказала Вера.
– Ты мне веришь?
– Конечно… конечно, верю… Вставай, – она поднялась, села.
Борис вздохнул.
– Ну что?
– Я немного ссу.
– Из-за того, что президент молчит?
– А, – махнул рукой Борис. – Нет. Там все как раз ясно и понятно. Я уже знаю, что будет.
– Что?
– Сперва национализация компании, потом…
– Но можно ведь поставить на уши юристов. Подать в суд за границей. Можно… Надо сражаться!
Она умолкла.
Борис опять провел руками по лицу, словно снимая паутину.
– …Блин, если б только можно было сдать кровь как-нибудь без иголок, трубок, всей этой хрени. У меня просто яйца втягиваются от одной мысли, как мне иголку воткнут в вену.
– Ты боишься иголок?
– А ты нет?
– Никогда раньше не сдавал кровь?
– А ты что, сдавала?
– О, ну я была идейная. В молодости. Да. Кровь сдавать – первая. На субботник – первая. Шефскую помощь пионерам – первая.
– Может, не надо это вообще делать?
– Ты хочешь или нет.
– Хочу. Но люди…
– Люди оценили. Когда ты сказал, что тоже придешь и сдашь. Я видела. Они оценили. Они видят, что ты искренне.
– Сомневаюсь. Теперь я и сам вижу, что в этом есть что-то фальшивое…
– Не ной. Просто не смотри на иголку. Иди.
Борис, кряхтя, встал с кровати, поплелся в ванную.
– Футболку смени! – крикнула вслед Вера. – Тебе там будут закатывать рукав, но, может, заставят снять рубашку!
Вера прислушалась. В ванной зашумела вода. Вера торопливо вынула телефон. Одно новое сообщение. Вера фыркнула. Эта тупая Ирина до сих пор уверена, что переписывается с Борисом.
6
Стены в больнице были кафельными. Белыми. Пол был кафельным. Охристым. От этого все здесь особенно звонко било по слуху. Каждый лязг ее инструментов отдавал у Бориса поджелудочной щекоткой.
Он полулежал-полусидел в неудобном кресле. Скрипучем. От скрипа сводило зубы. Женщина в белом халате («Представляю, как на него брызнет», – подумал Борис и зажмурился) сказала:
– Руку вытягиваем.
Он вытянул. Она больно клюнула его ватным тампоном, от которого холодило кожу, пошел спиртовой запах.
– Не напрягаемся.
Борис слышал в голосе нетерпеливую злость тюремной надзирательницы. «Ошибка, – подумал. – Не надо было вообще лезть». Помогать, суетиться. Они его ненавидели. Чем больше его здесь было – в больнице с раненными, в фойе с родственниками, у шахты вместе с местными волонтерами, – тем больше ненавидели. Но встать и уйти было поздно. Она затянула ему руку резиновым жгутом. В пальцах сразу начало неметь.
Защипнула кожу. Потом отвесила руке несколько звонких оплеух.
Борис от неожиданности брыкнул ногами.
– Больно? …Извините, – сказала медсестра. – Просто вену не видно.
Борис вдруг понял, что голос у нее не злой, а усталый, а на лице – не ненависть, а тоже усталость. Несмотря на прибывших из Москвы медиков, местная больница переживала тяжелые дни и ночи. Особенно тяжелые, потому что для многих под обвалом оказались родственники, друзья, приятели, родственники друзей и так далее, – маленький город!
– Да, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Ничего.
Ее лицо немного обмякло:
– Мы просто сперва думали: приехал еще один мудак из Москвы. Потом разобрались. Женщины хотели сказать, что извиняются, – отрывисто и сухо процедила медсестра. – Мы там все с ума сходили. У всех…
– Я сам из маленького города, – сказал Борис. Он не стал ничего добавлять: понятно. В маленьком городе большая трагедия встряхивает до дна и каждого.
Медсестра кивнула, дала его руке еще одну оплеуху, а затем всадила иглу. От бумажного треска собственной кожи Бориса чуть не вывернуло. По трубке стала подниматься темная кровь. Он отвлек себя мыслью: а эта медсестра, она там тоже была? Она в него – там тоже плевала?
Медсестра похлопала его по плечу:
– Сомлел? – А потом: – Молодец, – сказала. – Все правильно. Люди не дураки. Люди всегда разберутся, что к чему.
Вера сидела на клеенчатой скамье в коридоре. Убедилась, что Борису вставили иглу и он не сбежит, вынула телефон. Борис его так и не хватился. «Да уж. Не до блядок», – усмехнулась Вера.
Новое смс от девчонки. Мягкое выражение с лица ушло, стало ожесточенным. Открыла.
Прочла, покачала головой.
– Засранец… – сказала тихо. Выделила только что отправленное сообщение.
Нажала: удалить.
7
На железном мостке минус седьмого этажа «мартенсы» загремели так, что техник Володя сбавил шаг. Остановился. Щекотка в копчике. И чувство, что на тебя кто-то смотрит. Он огляделся. Металл, тихое гудение ламп дневного света. Глубокий трюм. Где-то высоко – сцена. Но про это думать не хотелось.
Рация пискнула, затрещала – голос Петровича:
– Володька, ты где?
Он поднес ее ко рту:
– На минус седьмом. Где ж еще. Иду готовить к демонтажу пресс.
Сам послал, теперь кудахчет.
– Че?
Рука с рацией невольно опустилась. Волосы на затылке поднялись. Древняя часть мозга, доставшаяся технику Володе от пресмыкающихся, опознала белковый запах и тут же перевела его в ощущение ужаса. Но эволюционно более новые участки мозга не могли взять в толк, откуда оно: это чувство, что на тебя кто-то смотрит.
Потом Володя сообразил: конечно же. Из фильма «Властелин колец», вот откуда. Когда отважный хоббит спустился в нутро горы, и вдруг среди черепков открылся живой глаз. Глаз дракона.
Но здесь драконов быть не могло. Максимум, крысы. Крысы и кошки. Рация опять пискнула, треснула:
– Ты там ничего еще не отвинтил – не отсоединил?
– Нет.
– Не трогай ничего!
– А что?
– Отбой. «Сапфиры» монтируем обратно.
То им все завинчивай. То все развинчивай. То опять завинчивай. Задолбали. Но сказал Володя вслух только:
– О’кей, – но зато самым красноречивым тоном.
Петрович и сам понял невысказанное. Думал так же.
– «Сапфиры» только что поставили обратно на афишу.
– Директор же…
– Директора барракуда слопала. Езжай сюда. Приказ повесили.
Володя убрал рацию.
Все-таки чем-то пахнет. Он всмотрелся в пресс – гигантское неподвижное насекомое. Повел ноздрями. Оттуда пахнет? Не оттуда?
Задували мощные вытяжки, двигая, перемешивая воздух. Несовершенный нос пасовал.
Володя повернулся. Генераторы. Ему показалось, что дверь одного железного шкафа открыта. Пошел к нему.
Рация пискнула, затрещала:
– Ну ты где? Тащи уже задницу наверх! Тут все с высунутыми языками бегают, а он там прохлаждается!
Володя бухнул ладонями по железной двери, та щелкнула, задраившись. И он исполнительной рысцой помчался к лифту.
У лифта Володя понял, чем пахло. Дохлятиной.
Его передернуло, во рту появился кислый вкус.
Но тут же подумал: «Кошка».
Залезла туда и подохла.
Кошек в театре было много. Их не гоняли, потому что кошки гоняли крыс. Кошки чувствовали себя привольно. Иногда выходили на сцену среди спектакля – из кулисы в кулису рассекал неторопливый силуэт с поднятым хвостом. Кошки всегда уходят подальше, когда чуют, что пора помирать, припомнил факт Володя.
Вернуться?
Но кнопка уже зажглась. Двери бесшумно разъехались в стороны.
Ну и ладно. Там такие вытяжки. Ее скоро высушит. И пахнуть не будет.
Володя шагнул в лифт, нажал кнопку. Он уже не думал про кошек. Лифт нес его навстречу более актуальному вопросу: что еще за барракуда?
8
Снова видеть в окно машины Москву было странно. Теперь Борису не хватало в пейзаже белого. Москва была слишком серой.
Вера смотрела в окно. Лицо ее было грустным. Думала, наверное, о том же.
Борис звонил. Набирал, слушал гудки, сбрасывал. Ему не отвечали. Вера делала вид, что не слушает. Смотрела на пролетающие мимо здания, на вывески, на машины – новые и старые, грязные и недавно вымытые. Но краем глаза следила за мужем.
– Привет, – произнес Борис.
Кто-то все-таки ответил. Но она не могла разобрать ни звука. Ее опять снедал зуд: запустить бы сейчас руку в сумку, проверить украденный телефон.
– Поздравляю с возвращением, – только и сказал Борису Авилов. Он хотел на этом и окончить разговор. Но инерция обиды потянула его дальше, он не удержался: – Если бы ты тогда меня послушал, сейчас у тебя осталось бы еще что-то существенное. На хлеб с икрой.
– Ну что ж делать, – ответил Борис. – Нагими, как говорится, приходим в этот мир, нагими покидаем.
Услышал в ответ:
– Предпочитаю в промежутке прикрывать наготу.
Борис опустил на колено руку с зажатым в ней телефоном. Усмехнулся в поджатые у щеки пальцы (локоть его упирался в подлокотник).
Вера повернулась.
На лице ее был вопрос. Борис покачал головой. Набрал полковника Антонова.
– Я в Москве.
Вера опять напрягла слух. Машина остановилась на светофоре. В окне сверкал гигантский экран: мерцали фигуры, потом надпись – «Сапфиры», премьера. Плавающий взгляд Бориса невольно метнулся к движущемуся изображению в окне. Вера нервно отвернулась: хватит уже балета. И перехватила взгляд мужа – он тоже смотрел на экран.
– Поздравляю, – сказал Антонов тоном человека, которому не терпится закончить разговор. И тут же в самом деле его закончил.
Белова на экране воздела ногу – и тут же рассыпалась множеством черных точек, которые затем опять собрались – уже в надпись: «Сапфиры», премьера. Борис заметил странный Верин взгляд: она тоже увидела табло.
Взял жену за руку. Она повернулась.
– Может, это неплохая идея, если ты сейчас уедешь. У нас все-таки остается квартира в Лондоне. Есть шале. Нью-йоркскую квартиру можно продать. Есть еще…
Вера услышала только «сейчас уедешь». «Сейчас, – зло подумала она. – Бегу и падаю».
– Нет, – сказала Вера. – Я никуда не поеду.
«Не дождешься, сучонок», – подумала. Борис пожал ее руку.
Белова на экране опять взорвалась черными точками. Светофор переключился на зеленый, машина рванула вперед. «Сапфиры», премьера, – мерцало ей вслед.
Машина остановилась на въезде в ворота с мощной крепостной башней. Опустила все стекла. В окно ворвались сырой осенний ветерок, звуки. Ахая и бранясь, в золотых маковках отразились черные галки, потом расселись на крестах. Борис смотрел на толстую крепостную стену. Если в центре Москвы был более или менее двадцать первый век, то здесь – в центре центра – ощущался шестнадцатый.
Борис вынул телефон. Посмотрел на экран. Неотвеченные звонки – Петр. «Своему дружку Авилову позвони, он тебе все расскажет», – усмехнулся и отключил телефон.
Вера заметила это. Поспешно вынула свой. Тоже отключила.
Солдат вернул проверенные документы. Другой подсунул под брюхо машины зеркало на длинной ручке. Обошел машину по периметру. Стандартные процедуры безопасности на въезде в Кремль.
– …Думаю, освобожусь я ну очень скоро. Долгой встреча не будет, – саркастически пообещал Борис. – Потом сходим поужинаем.
Вера обернулась к мужу всем телом. На лице ее было смятение.
Только сейчас до нее дошло: все по-настоящему, Борис не собирался ставить на уши юристов, подавать дело в европейский суд, короче, говоря словами Веры, бороться. Задавать вопросы было поздно. А поскольку Борис уже увидел смятение на ее лице, то сказать что-то было необходимо – и она сказала:
– Куда?
– А чего тебе сегодня хочется? Суши? К японцам?
Машина медленно перевалилась через «лежачего полицейского», так что супруги одновременно качнулись на манер китайских фарфоровых собачек, и въехала в Кремль.
9
– Прошу, – раскрыл перед ним дверь приемной молодой человек с неуловимой внешностью: административный эквивалент театральному амплуа «кушать подано».
Борис прошел. Кушать подано не было – огромный ведомственный стол был пуст. Высокие окна были обрамлены зелеными тяжелыми портьерами, но даже и по силуэту человека, стоявшего против света, Борис уже понял: не президент. Человек был маленьким.
Скос на подошвах, приподнимавший пятки за счет встроенного в ботинок, хитро спрятанного каблука, был заметен на расстоянии невооруженным глазом. Еще Свечин попышнее поднимал волосы над головой – они были зачесаны со лба, зрительно добавляя к росту несколько сантиметров сверху. Кто бы ни дал главе Президентского комитета такой имиджевый совет, это был плохой совет. При взгляде на Свечина вспоминалось выражение «муравьиный лев».
Борис безжалостно подошел ближе, чем требовалось для рукопожатия, и заставил Свечина посмотреть на себя снизу вверх. Маленькие мужчины этого терпеть не могут! Несколько секунд Борис наслаждался эффектом. Затем Свечин сумел протянуть руку в сторону стола:
– Прошу, присаживайтесь.
Борис узнал этот кабинет. Раньше его занимал премьер-министр. Свечин, судя по всему, осваивался в нем, как будущий хозяин.
Что президент его не примет, Борис знал заранее: это очередной знак опалы, катастрофы, немилости с последующей национализацией компании, в котором Борис, впрочем, уже не нуждался. Зачем знаки, если все и так ясно?
– В Москве многое успело измениться, пока меня не было, – заметил Борис.
Свечин запахнул полы пиджака. Грохнул слишком большим стулом. «Табуреточку для ног забыли поставить», – сочувственно подумал Борис. Насмешка наверняка светилась в его взгляде. Борису лень было ее прятать. Капитализация его компании на Московской бирже (до обвала на «Северотаежной», разумеется, который опустил стоимость акций – но ненадолго) приближалась к семистам миллиардам рублей. Борис счел, что это хорошие деньги за то, чтобы он мог напоследок вести себя, как захочет.
Он вытянул ноги, откинулся на спинку стула. И сказал:
– Как там кошки?
Слабость мадам Свечиной была известна всем.
В шаге от национализации своей компании Борис мог все, в том числе и глумиться над чужими слабостями.
Свечин на миг завис. И Борис нанес следующий укол:
– Уже причислены указом премьера к важной отрасли российского животноводства?
– В каком смысле? – проскрипел Свечин. Вальяжность хорошо давалась ему только в разговоре с малыми мира сего, вроде директора балета. К тому же Борис был высоким. Выше Свечина.
– Ну, – положил руки на стол Борис, – как же. Защищают честь родины на международных выставках. Славят Россию.
Свечин фыркнул. Шлепнул на стол бумаги. Борис отвернул полу пиджака, вынул ручку. Интересно, какая сумма в договоре? За сколько государство согласилось, так и быть, выкупить его компанию? За символический один рубль? Или напоследок решили расщедриться? На случай, если Борис полезет на рожон – то есть в какой-нибудь арбитражный суд торгово-промышленной палаты Стокгольма? – дорожка-то протоптана… «Два миллиона долларов», – сам с собой поспорил Борис, мне заплатят за компанию два миллиона.
– Вам нравится Стокгольм? – дружелюбно, как будто речь шла о туристической поездке, но с хорошо отмеренным в голос ядом, так что было понятно, что речь не о туризме, спросил Борис, снимая с ручки колпачок.
Но Свечин уже взял себя в руки и просто ответил:
– Мне нравится Москва. Москва – лучший город на земле.
Оба подняли головы: в двери показался «кушать подано». «Однажды их тоже заменят роботами», – подумал Борис. Лицо молодого мужчины не выражало ничего:
– Прошу прощения. Вас просят подойти. На минуту.
Оба поняли: во множественном числе мог просить только главный обитатель кремлевской цитадели. Только про Петрова здесь говорили «они».
Оба подняли задницы.
– Вас, – уточнил взглядом молодой робот.
Борис остался один. Простор кабинета нервировал. Потолок был слишком высоким и слишком белым.
Как установили британские ученые на подопытных людях, подопытный человек готов вытерпеть разряд тока (в какую часть тела – не уточнялось), но только не время наедине с самим с собой – в лабораторной палате, с мыслью, что за тобой сейчас наверняка наблюдают, словом, совсем, как сидел сейчас Борис.
Он надел очки. Вынул, включил телефон. Тут же упало оповещение о новых звонках: все от Петра. Борис их проигнорировал. Других звонков или сообщений не было. Он открыл новости. Зудела злоба дня. Борис листал пальцем. Кликал на то, что его интересовало.
Очень заинтересовало.
Телефон вдруг затренькал. От внезапного громкого звука Борис дернулся. Так кукарекают в Вегасе «однорукие бандиты», когда все три окошка показали одну и ту же картинку. А потом затрещал звук низвергающихся монет.
Если бы сейчас кто-нибудь сказал Борису, что его судьбу решили кошки, он бы очень, очень удивился.
Он не мог слышать, что происходило в другом кабинете: том, куда «они» вызвали Свечина. Во-первых, в Кремле толстые стены и хорошая изоляция. Во-вторых, как все люди высокого роста, президент Петров не умел орать.
Он шипел и цедил:
– Я бы понял – на хоккей… Я бы понял – на футбол… Я бы даже понял, если деньги просраны на балет. Это хотя бы красиво. Но – блядь! – кошки?
Высокий президент нависал, маленький Свечин отступал, подняв подбородок, – как будто примеривался клюнуть президента в грудь.
Но ни к чему такому он не примеривался.
На слове «хоккей» кровеносные сосуды на лице у Свечина сузились до размера капилляров. На слове «футбол» капилляры сомкнулись, и Свечин стал белым. Таким же белым, как бумага на столе – приказ о его отставке.
Президент набрал воздуха во всю грудную клетку и пальнул люстре в потолок:
– …Кошки?!
Хрустальные висюльки ответили вниз нежным треньканьем, которое Свечин не услышал, потому что все звуки для него заглушал пакостный, но совершенно неуправляемый стук зубов, заполнявший череп.
Свечин страшно изумился бы, если бы узнал, что его собственную судьбу – теперь, конечно же, плачевную – решили вовсе не кошки. Кошек бы президент простил.
Ее решил балет «Сапфиры».
10
Борис не отвечал на его звонки.
Потом ответил телефон: вне доступа.
Сидеть и ждать Петру было не впервой. Чтобы убить время, Петр открыл новости. «Премьер Свечин отрицает выдвинутые обвинения». Обвинения выдвинул сайт «Антикоррупция». Петр нажал ссылку. Мультяшный кот прочопал через экран. Вернулся задом в центр, поднял хвост трубой. Раздался звук, как из выигравшего автомата в Вегасе. Из задницы кота посыпались монетки. «Кошки предполагаемого нового премьер-министра летают собственным джетом». Петр хмыкнул. Убожество, зло и устало подумал он.
Кошки?!
Он немедленно сбросил сайт. Открыл в меню телефона номер Бориса. Нажал «вызов». Гудки.
Петр написал смс: «Это срочно. Надо поговорить».
11
Вера крепко держала Бориса под руку, прижимаясь всем боком, насколько позволял в машине ремень безопасности. В окна лилась Москва. Она уже не казалась Вере серой. Она никогда еще не была такой прекрасной. Огни казались Вере ярче. Проспекты – шире. Здания – наряднее. Лучший город на земле!
«Бедненький», – лучисто поглядывала она на мужа: мужчины так плохо владеют своими чувствами – не умеют проявлять ни-че-го. От любви ли, от радости – просто коченеют, и все. Она легонько ткнула его в бок, подмигнула, шепнула, снова прижимаясь щекой к его пальто:
– Я буду женой премьер-министра.
Холодный взгляд скользнул по ней, снова уплыл в окно. Потом Борис выдавил:
– Еще ничего не решено.
«Важный, уже надул щеки», – Вере все виделось в радужном свете собственного счастья.
– Ну ты же не ответил «я подумаю», – засмеялась Вера. Оба понимали, что ни этому человеку, ни на такие предложения не отвечают «я подумаю».
– Еще многое нужно уладить.
Во взгляде ее скользнула тревога. Борис погладил жену по руке:
– Я буду мужем весьма богатой женщины.
– А, – кивнула Вера. – Ну да. А я – женой бедняка. Бедного и честного.
– Это займет какое-то время. Юристы будут работать расширенной командой. Все всё понимают.
Кто имелся в виду под множественным числом, поняла и Вера. Теперь она тоже говорила только во множественном числе, словно этот административный вирус поразил супругов с первым вдохом кремлевского воздуха.
– Главное, что понимают.