— Не встречал ли сына моего? Лексей Божедомов, штурвальный.

Наташа поглядела на него озадаченно.

Весной из Рыбинска написал и запропастился.

— Не встречал, мать, — ответил Роман.

– Так я ж на кухне… Я в зал не хожу.

— Беда, — печально кивнула баба. — Такой же он, как ты, — мается от жизни.

– Ну, мало ли что, вдруг ты его где заметила? Может, он к хозяину заходил. Или к Ярцеву…

— Я не от жизни, мать, — вдруг признался Роман. — Я человека убил.

– Сказано же тебе – в зал она не ходит, – подала голос тетка из-за ширмы.

На бабу это не произвело впечатления. Она судила просто.

– Да не видела я никого, – сказала Наташа. – На кухню он точно не заходил. А зачем он тебе?

— Война всякого на кровь понужает… Но вам, мужикам, легше, и нечего тебе киснуть. У нас батюшка поучает: праздность есть хлеб смущенья. Душа делами спасается. А вот мне-то, бабе, где заделье на войне? Ружжо не дадут. Я бы хоть поварихой к войску пристроилась, да не ведаю, за кого мой Лексей — за белых или за красных… Поехала Николе Якорнику свечку поставить, чтоб не в праздности томиться, а образа в храме нету — отдали кому-то, ироды…

– Старый знакомый, – хмуро бросил Опалин, вспоминая Одинокий переулок, убитых товарищей и смертельно раненного Шмидта, который из последних сил пытался ему что-то сказать. – Ты завтра с утра работаешь?

Судёнышко прошло мимо огромной каменной опоры железнодорожного моста, и над трубами поперёк неба проплыл длинный стальной пролёт.

– Да, до шести.

«Делами спасаются…» — повторял про себя Роман слова попутчицы. А какое у него дело? Ящики Госбанка — и оборудование Глушкова — он может вывезти только на пароходе, но ему уже не успеть: навигация заканчивается. Впереди — долгая зима и новые переговоры с «Шеллем», чтобы возвратиться на промысел весной. А «праздность есть хлеб смущенья». Хлеб вины и тоски.

– А чем ты в жизни вообще планируешь заниматься?

Появился Сарапул: крыши, печные дымы, голые тополя, электрические столбы, купола и колокольни, Старцева гора. Возле дебаркадера «Кавказа и Меркурия» Роман издалека увидел буксир Федосьева. Это была удача.

– А? – вытаращилась на него Наташа.

…Федосьев открыл дверь своей каюты и поразился:

– Ну вот сейчас образование можно получить, курсы разные, рабфаки. Ты же грамотная?

— Горецкий?! Да как тебя сюда принесло, бродяга?

– Ну, грамотная, – ответила девушка, но как-то не слишком уверенно, и он понял, что это не самая сильная ее сторона.

Он усадил Романа за стол, вынул стаканы и бутылку со спиртом.

– Выучилась бы… ну хоть на машинистку, что ли. Не можешь же ты всю жизнь посуду в трактире мыть…

— Ну, рассказывай!

– Почему не могу? Могу. А на машинистку зачем учиться? Ты на бирже труда не бывал, не видел, сколько их работу ищет.

Они чокнулись и выпили. Роман скривился — от спирта и от горечи.

– Ну, не на машинистку, на кого-нибудь еще.

— Промысел ижевцы охраняют. Не дали они мне вышки взорвать.

– Нет, – сказала Наташа решительно, – не хочу. Мне бы, знаешь, денег поднакопить. И замуж. Только чтоб он меня не бил, – добавила она, подумав. – И комната чтобы отдельная. Вот это по мне…

— Ижевцы — они такие, — с усмешкой подтвердил Федосьев. — Своим умом живут. Старка с его эвакуацией тоже к чёрту послали.

За ширмой засмеялись.

— Это ещё не все мои злоключения, Петя. Дальше — «Остров сокровищ». Пока я с ижевцами ругался, команда угнала у меня «Кологрив».

– Дура, где ж ты такого найдешь, чтоб руки не распускал, да еще с отдельной комнатой! – в голосе тетки звенел неприкрытый сарказм. – Таких уже давно расхватали…

— Ну и дела! — опять изумился Федосьев. — Зачем команде пароход?..

– Ну, пусть он дерется, только редко. Я потерплю.

— Я в трюме ящики с винтовками вёз. Мои молодцы рвались продать их местным купцам, а я не разрешал. Вот они и выбрали момент.

Опалин поглядел на Наташу, на ее свежее милое лицо и натруженные руки, и ему стало невыразимо грустно при мысли, что у человека может быть такой убогий потолок мечтаний, такие примитивные стремления. «И главное, она ведь не понимает, насколько все это жалко… Но как ей объяснить? Никак. А ведь девушка-то хорошая, но всю жизнь мыть посуду… Ну да, любой труд почетен. Но…»

Здесь, на борту «Милютина», Роман почувствовал себя увереннее и окончательно осознал, что команда ему больше не нужна. Без неё свободнее.

— Что за подлость?! — разозлился Федосьев. — Офицеры на фронтах насмерть бьются, а в тылу — мародёрство и шкурничество! Натура у народа — крестьянская! Тупой мужик дальше своего носа видеть не желает!

Пока в его голове пробегали все эти разнообразные мысли, Наташа глядела на него, на страшный рубец возле виска и думала, зачем такой симпатичный и хороший парень выбрал себе такую опасную работу. «Уголовный розыск… бандиты всякие… Платят им, я слышала, мало… А убить могут. Очень даже запросто… Ему бы куда получше устроиться, хоть в официанты. Тогда я бы с ним… ну, для начала хоть в кино сходила… А угрозыск…»

— Ладно тебе, Петя. — Роман примирительно похлопал Федосьева по плечу. — Как вообще положение? Как Мамедов?

По счастью, Опалин никогда не узнал, что его прочили в официанты – иначе Наташа услышала бы от него много интересного, но, увы, непечатного. Он заговорил о тумане 3 февраля и стал в подробностях выпытывать, как именно его собеседница провела этот день.

— Положеньице швах, — поморщился Федосьев. — Красные наступают от станции Агрыз. Сарапул падёт не сегодня завтра. А пленных я в тюрьму сдал. Один, говорят, сбежал, а Мамедов и мальчишка Якутов — под стражей.

— Какой мальчишка Якутов?.. — словно споткнулся Роман.

Глава 14

— Ну, какой… Пленный! Мы же с комиссарской канонерки троих сняли. Один — сын пароходчика Якутова. Пробирался в Пермь к сестре.

Жених

У Романа что-то мощно закрутилось в груди, лоб обдало холодом.

— Почему же ты раньше не сказал, Петя?! — яростно возмутился он.

– Заезжал в Глинищевский, потом на Садовую-Сухаревскую, – сказал Валя Назаров на следующее утро, отчитываясь Логинову о том, где Опалин был вчера. – Потом мотался по Большой Дмитровке. Ужинал в столовой, где обедал – не знаю, – он недовольно почесал щеку. – Слушай, Петрович, а нам обязательно за ним следить? Ну смешно же. Честно-честно. У нас на Стрелка людей не хватает…

— А с какого пса?! Ты ведь только нобелевцем интересовался!..

Логинов загадочно поглядел на него, достал папиросу, продул ее и сунул в рот.

— Мальчишка — младший брат моей невесты!

– По Стрелку, – сказал он, – вроде есть новости. То есть не новости, а так, слухи. Он в губернии на дно залег. Готовится.

Роман назвал Катю Якутову невестой, даже не задумываясь.

– К чему готовится? – спросил Валя.

— Вот те раз, дружище!.. — опешив, развёл руками Федосьев.

– Интересный вопрос, – хмыкнул Логинов, блестя глазами. – Хотел бы я знать ответ…

То ли от спирта, то ли от свободы Романа охватило нервное возбуждение. Внутри словно что-то задребезжало. В памяти всё звучали слова той бабы с парохода: «Спасаются делом», и Романа жарко опалила надежда, что спасение Алёши Якутова вернёт ему, Роману, себя самого, исцелит душу, искупит грех, будто и не было никогда никакого матросика Мальцева с топором в затылке.

Дверь распахнулась. В кабинет стремительной походкой вошел Бруно Келлер, и всякий, кто хоть немного знал его, сразу же понял бы, что немец воодушевлен и чем-то окрылен – насколько можно говорить о крыльях применительно к человеку, сложением больше всего похожему на крепкий, добротный шкаф.

— Я пойду мальчишку из тюрьмы вытаскивать! — сразу засобирался Роман.

– Беседуем? – ласково спросил Бруно.

— Поздно, — возразил Федосьев. — Говорят, заключённых уже в Гольяны на барже увезли. Да и мне отваливать пора. Большевики напирают.

– Обсуждаем, – в тон ему отозвался Логинов.

Роман встал, ощущая себя сильным и справедливым.

– А я кое-что выяснил. Насчет Одинокого переулка.

— Значит, я останусь здесь, Петя, — твёрдо заявил он.

– Ну? Не томи! – заторопил его Валя.

– У одного из бандитов, Луки Бардышева, есть сводный брат. Зовут его Никита Зайцев. Помните, мы еще гадали, на чем бандиты добрались до места? Так вот, Никита – извозчик.

06

Агенты переглянулись.

Когда-то в этой барже перевозили хлеб, и с тех времён в трюме осталась груда рогожных кулей. Узники напяливали их на себя, проделав дырки для головы и рук. В трюме было холодно. Холодно, темно и зловонно. Пять сотен грязных и голодных пленников «баржи смерти», изнывая, сидели и лежали на деревянной стлани, под которой плескалась протухшая вода.

– Надо брать Никиту, – сказал Петрович.

Мамедов нагрёб для Алёшки гнилой соломы — немного, сколько нашлось. Алёшке опять стало хуже. Он смотрел перед собой расширенными глазами и не очень понимал, где очутился. Изредка он надрывно кашлял.

– Само собой. Кстати, что там с сестрой Стрелка? – спросил Бруно. – Все та же песня – знать ничего не знаю, ведать не ведаю?

— Кончается? — с жадным любопытством спросил кто-то из «сук».

Назаров развел руками.

«Суками» в барже называли тех, кто совсем потерял совесть. Эти парни и мужики шныряли повсюду в поисках чего украсть — шапку или ботинки, и на добычу выменивали у охранников хлеб и табак; а ещё «суки» вытаскивали из трюма больных и ослабевших, чтобы охранники закололи их штыками, и за это «суки» могли подышать на палубе свежим воздухом и выпить кипятка.

– Дома он у нее не появлялся. Я проверил. Соседи ее клянутся, что последние дни она жила, как обычно…

— Выдашь — найду тэбя и самого кончу, — предупредил Мамедов.

Бруно стоял, широко расставив ноги и засунув руки в карманы. Губы его кривились в неприятной усмешке.

Почему-то никто из арестантов не пытался убить или хотя бы побить кого-нибудь из «сук» и прекратить их подлости.

– Иногда я жалею, – проговорил он раздумчиво, – что сейчас не 19-й год.

— Мы — заложники, Хамзат Хадиевич, — объяснил Мамедову Турберн. — Нас держат здесь для обмена большевикам. В общем, мы в безопасности. А негодяи, увы, нам даже полезны. Они выдают лишь тех, кому уже не выжить, и таким образом удовлетворяют страсть охраны к насилию.

– Перестань, – сказал Логинов, морщась.

— Йето нэ так, Фэгрэус Эйнаровьич, — угрюмо возразил Мамедов.

– Ты бы ее в подвал отвел, что ли? – недоверчиво спросил Назаров. – Только потому, что она его сестра?

Он понимал: бестрепетных большевиков заложниками не пронять. Люди в барже просто успокаивают себя наивными выдумками, чтобы не сойти с ума от страха. Поэтому самые слабые и погибают. Вот только Альоша не погибнет!

Фраза эта могла показаться загадочной, но все присутствующие хорошо помнили, что еще недавно в подвалах расстреливали, и потому им ничего не надо было объяснять.

Инженер Турберн сидел в «барже смерти» уже недели две. «Рябинники», захватившие промысел, едва не изувечили его прикладами, потом бросили в телегу и отправили в Сарапул. Лицо у Фегреуса Эйнаровича было сплошным багровым кровоподтёком, белые вислые усы выглядели словно чужие. На допросе инженер честно сообщил всё об изысканиях «Бранобеля» и внезапном появлении краснофлотцев, но следователь рассудил по-своему, и Турберн как пособник большевиков угодил на проклятую баржу.

– Я бы ее к стенке поставил, а стрелять бы не стал, – холодно ответил Бруно. – Там, у стенки, она бы мне все рассказала. Все-все. И как она общается с братцем, и сколько он ей отстегивает от своих подвигов, и какие сны ее пугали в детстве, и кто ее впервые…

В огромном полутёмном объёме трюма никогда не было тишины. Днём неумолчно звучал разноязыкий бубнёж: люди жаловались, молились, спорили, рассказывали о себе и ругались, выискивая вшей. В барже оказались и татары, и латыши, и китайцы. Почти всех большевиков «рябинники» расстреляли, и в барже остались только эсеры-максималисты, беспартийные земские учителя, пленные красноармейцы, крестьяне из комбедов и разные жулики. Ночами люди стонали, бредили или храпели; за деревянным бортом плескала вода.

Логинов сделал вид, что не заметил ругательства, и Валя предпочел последовать его примеру.

Мамедов лежал и думал о жизни. В столь безвыходное положение он ещё не попадал. Вполне возможно, что он не выберется, погибнет. Но это его не угнетало. Он много раз видел смерть, и смерть надоела ему, как привязчивая собака: уже не вызывала ни страха, ни гнева. Не важно, уцелеет ли он, Хамзат Мамедов. Главное — чтобы уцелел Алёша. Такие мальчики, как Алёша Якутов, должны жить, иначе таким мужчинам, как Хамзат Мамедов, жить незачем.

– Где Опалин? – внезапно спросил немец.

Турберн возился рядом на соломе, тоже думал.

– Работает по другому делу. Оставь его, Бруно.

— Как это глупо, Хамзат Хадиевич… — прошептал он. — Я же стоял на пороге открытия, которое будет благодеянием для всего человечества, а меня заперли в этой омерзительной тюрьме… Варварская страна!..

– А я что? Я ничего. Подумаешь, погорячился. Бывает. Теперь-то я почти уверен, что наших сдал кто-то другой. Ваня звезд с неба не хватает, но не стал бы он так подставляться. Что всех перестреляли, а он будто опоздал, – пояснил Келлер. – Зачем? Он указал бы бандитам такое время, когда он точно был далеко. Чтоб остаться вне подозрений.

— Надэжда эсщо эсть, — ответил Мамедов.

Логинов дернул щекой и стал ходить по кабинету, скрипя сапогами.

Однако для него самого надежда таяла. Алёшка не справлялся с болезнью. Жар пожирал его изнутри, Алёшка исхудал и уже не мог ходить. Мамедов мягко приподнимал его, поил и снова укладывал, укутывая рогожей. Иногда Алёшка вдруг горячечно оживлялся и отбрасывал рогожу, чтобы остудиться.

– Если предатель существует, – буркнул он, глядя в окно, – он мог сказать Стрелку что угодно – не факт, что Ларион бы его послушался. Вообще – какого черта? – добавил он уже с раздражением. – Работаем как обычно. Сестру отработали, теперь очередь Никиты этого. Валя!

— Как ты, дорогой?.. — вскидывался Мамедов.

– Почему не я? – быстро спросил Келлер, угадав, что Логинов собирается послать за извозчиком Назарова.

— Ломит спину и ноги…

– Потому что сейчас не 19-й год, – не удержался Валя.

Такого возбуждения Мамедов боялся больше неподвижности.

Бруно повернулся и смерил его взглядом, от которого съежился бы и уполз под землю даже Эверест. Но Валентин знал своих коллег как облупленных и притворился, что ничего не заметил.

Однажды Алёшка подскочил и начал озираться, ничего не узнавая.

– Ладно, тащи его сюда, – усмехнулся Келлер. – Только говорить с Зайцевым буду я. Ясно?

— Где мы, дядя Хамзат?

– Поедешь с Жуковым, – обратился Логинов к Назарову, когда немец вышел из кабинета. – И это… Ты прав. Слежку за Ваней надо прекратить. Если нам повезет, от извозчика мы многое узнаем. Это гораздо важнее…

— В барже, дорогой…

Пока в Большом Гнездниковском решали судьбу возможного сообщника бандитов, помощник агента Опалин лежал в постели, подложив ладонь под щеку, и обдумывал план действий на сегодня.

— В барже?.. Баржи тянуть — неправильно… Дядя Хамзат, позови папу, я должен объяснить… — Алёшка говорил и смотрел на Мамедова, но видел что-то своё, непонятное. — Баржи надо толкать! Сила парохода будет экономиться, а управляться будет лучше!.. Папа должен свои баржи на толкание перевести! Рули на корме у барж убрать и поставить там транцы из брусьев! И буксирам на носы такие же транцы надо!.. Буксиры с баржами транцами соединятся!..

«Учительница с Большой Дмитровки… Семья Рогга этого… Катаринов… Наташа с утра в трактире. Вечером, что ли, зайти… она, конечно, говорит, что в зал не выходит, но знаем мы эти штуки… Как раз, когда не надо, обязательно по какой-нибудь причине появится и выдаст меня раньше времени. Магазин… как бы узнать, кому он принадлежал? А если…»

— Конэшно, дорогой, — успокаивал Алёшку Мамедов.

Он выбрался из-под одеяла, натянул штаны, пригладил волосы и босиком прошлепал к висящему в коридоре телефону.

— Шухов свои баржи из одинаковых деталей собирает, нам тоже так надо делать!.. Буксир с баржей будут двигаться как единое судно!.. Сопротивление воды вдвое упадёт!.. Нос делать ложкой, как дядя Митя Сироткин придумал… У Нобелей на Мариинке ходили баржи-двойники инженера Боярского, только нужно вместо задней баржи помещать буксир!.. Папа поймёт!.. Дядя Хамзат, если я умру, вы скажите папе — надо толкать!..

– Моссовет? Мне Аристарха Николаевича Евлахова. Из угрозыска его беспокоят. Да, срочно. Аристарх Николаевич, простите, что отрываю вас от дел. К кому я могу обратиться, чтобы узнать насчет магазина, который был недавно, но теперь его уже нет? Ну там, кому он принадлежал… и всякое такое.

Мамедов еле уложил мальчишку, сердце его разрывалось.

Евлахов удивился, но все же продиктовал телефон человека, который мог дать Опалину любую справку, и в конце добавил:

В корме баржи арестанты отодрали часть внутренней обшивки и нашли щель меж досок, чтобы смотреть наружу, поэтому ни для кого не было тайной, что ижевцы перетащили баржу из Сарапула в Гольяны. И однажды караульные пинками и тычками согнали «сук» с палубы обратно в трюм.

– Сошлитесь на меня, она все сделает…

— Красные Сарапул взяли!.. — взволнованно оповестили «суки». — Велено сарапульских вывести наверх на расстрел!..

Опалин так и поступил.

«Суки» хорошо знали, кто в барже откуда.

Примерно через час ему перезвонили и сообщили все, что он хотел знать. Владельцем магазина «Арка» был частный предприниматель Аркадий Касьянович Вульф, 1896 года рождения, холостой, член общества воинствующих материалистов. Полтора года назад магазин закрылся, помещение Вульф продал трактирщику Кутепову, а сам отбыл за границу, официально – с целью лечения болезни почек. О каких-либо судимостях Вульфа сведений нет, налоги он платил аккуратно, хотя, впрочем, есть нюанс – фининспектора, который облагал его налогом, недавно посадили за взятки.

Пять сотен узников могли бы перебить всех «сук», передушить их ночью, могли бы выломиться на палубу и смять любой караул — но эти люди покорно терпели, уповая на милость судьбы, и сейчас никто не посмел вступиться за обречённых, никто не зароптал, да и сами сарапульцы не сопротивлялись, а только прятались. Суетливые «суки», матерясь, рыскали в притихшей толпе, выдёргивая людей, и гнали их к широкой лестнице на палубу.

– Спасибо, барышня, – сказал Опалин, – вы мне очень помогли.

Мамедов понимал, что его с Алёшкой не тронут, и просто смотрел. Если бы случился мятеж, он ринулся бы в драку — он уже приметил пару поганцев, которых следовало убить, но первым затевать бунт Хамзат Хадиевич не хотел.

На самом деле он чувствовал, что совсем не продвинулся вперед. Удравший за границу член общества воинствующих материалистов только запутывал дело. Был ли он связан с бандитами, и если да, то как? И считать ли совпадением, что нужный Опалину человек работал сейчас там, где раньше располагался магазин?

— А где придурок? — всполошился кто-то из «сук». — Где военком?..

– Аркадий Касьянович, Аркадий Касьянович, – пробурчал Опалин, соображая, – ну да! Вот откуда арка – Ар-Ка, из первых букв имени-отчества… И что? – Он пожал плечами. – Что это мне дает? Да ничего…

В носу баржи, в поганом конце у параши началась какая-то возня: кого-то там поднимали и выпихивали. И потом Мамедов увидел кого.

Он привел себя в порядок, оделся, позавтракал и отправился в Глинищевский переулок – допрашивать своего тезку Катаринова.

По проходу через толпу вели страшно исхудавшего, полуголого человека с длинными седыми волосами, в которых шевелились вши. Человек, похоже, сошёл с ума: он спотыкался, что-то невнятно бормотал и размахивал руками. Мамедов немало повидал в своей жизни, но всё равно был поражён. В седом старике он еле узнал молоденького сарапульского военкома Седельникова. Неужели это был Ваня — старательный и чуть стеснительный паренёк, что летом остановил «Русло» на пути в Пермь и отправил Мамедова с Горецким в Казань?.. «Баржа смерти» убила его ещё до расстрела. Люк над лестницей открылся, обречённые поднялись наверх, и люк снова закрылся. Толпа в тёмной барже, замерев, прислушивалась. Шаги и скрип палубных досок, невнятные озлобленные голоса, шаги, скрип и снова голоса. Потом захлопали нестройные винтовочные выстрелы. А потом за стенкой борта тяжко забултыхала вода: охранники сбрасывали в реку тела казнённых.

На сей раз дверь открыл не пронырливый агент «Вечности», а сам жених Гали, и выглядел он сегодня вполне прилично, если не считать кругов под глазами. Белая рубашка в мелкую полоску, темные брюки – явно от портного, а не какой-нибудь там москвошвей. Из-под ворота рубашки выглядывала мелкая золотая цепочка. Опалин подумал, что на ней висит крестик – а время, надо вам сказать, было уже такое, когда верующие предпочитали носить крестик в кармане и никак не обозначать его присутствие.

07

– Мне надо задать несколько вопросов по поводу Гали Евлаховой. Не возражаете? – спросил Иван, представившись.

Катаринов сделал рукой плавный жест, словно хотел сказать, что даже если бы он возражал… Пальцы у него были запачканы краской, а длинные фаланги и узкая кисть окончательно утверждали в мысли, что перед вами какой-нибудь художник.

Три понтона с десантным отрядом матроса Бубнова «Лёвшино» привёл в село Бабка. По данным разведки, «чебаки» занимали деревню Забегаевку в пяти верстах от села. Утром балтийцы ушли в Забегаевку пешком, а вечером вернулись на подводах с каким-то скарбом. Ночевать они расположились в доме неподалёку от пристани. Яшка Перчаткин отнёс морякам ужин и сидел в камбузе у Стешки и Кати, ожидая, когда можно будет забрать у балтийцев котлы: Стешка не хотела соваться к пьяной братве сама и Кате не разрешила.

– Это вы недавно меня искали? Мне Ларион сказал…

— Тебя, двоежёнца, я своими руками удавила бы, — честно сказала Стешка.

– Ларион? – Опалин напрягся. Ему не понравилось, что неожиданно прозвучало имя Стрелка, которого он ненавидел и поклялся во что бы то ни стало найти.

— Да я же от любви двоежённый-то, Степанидушка! — отвечал Перчаткин. — У меня обе жены в заботе живут — и в Чистополе, и в Сызрани! Какой грошик у людей вымолю — всё им несу! У меня детки там подрастают, исть хотят!

– Ну да, сосед мой. Он в похоронном бюро работает… или артели… что-то такое.

— Вымаливаешь? — фыркнула Катя. — Ты же пароходный шулер, Яша!

– А! – Иван успокоился. – Да, я приходил.

— Ну да что с того? Я шулер-то самый дрянной! Другие-то шулера целыми ватагами с парохода на пароход шастают, а я весь один — как пёрышко на злых ветрах! Другие-то христопродавцы дикие тыщи у купцов и генералов гребут, а я где рублик ущипну, где полтинушку: меньше бить будут, коли попадёшься! Люди-то сами все в страстях, мне офицер один кричал: «Играй со мной, или стрельну в тебя из оружия насмерть!» Я душой горюю горько, а карточки в руках так и летают! С меня же убыток народу — как с птенчика малого! А дома детки сидят. «Папочка родненький, — плачут, — купи нам свистульку вятскую!»

Комната Катаринова поразила его. Всюду книги, альбомы, листы, баночки с краской, измазанная палитра. В хрустальной чаше, которая явно заслуживала лучшей участи, раскисали погруженные в грязную воду кисти. Неподалеку спиртовка, возле глубокого покойного кресла – кальян. Воздух нездоровый, спертый, словно тут никогда не открывали окна.

Яшка смахнул слезу, растроганный нарисованной картиной.

– Садитесь, – сказал хозяин комнаты, кивая на стул.

— Ты сам свистишь — не переслушать! — покачала головой Стешка.

Опалин поглядел на сиденье, увидел тарелку с остатками присохшей яичницы, и его передернуло. То, что кому-то могло показаться артистическим беспорядком, в его глазах окончательно и бесповоротно перешло в категорию свинарника. Он взял тарелку и со стуком поставил ее на стол. Катаринов безучастно наблюдал за ним.

Катя смеялась. Перчаткин казался ей бесконечно милым — да и все люди на «Лёвшине» сейчас казались Кате хорошими, славными и добрыми.

– Вы знаете, что произошло с Галиной Евлаховой? – спросил Опалин.

— Шуруй давай за котлами, злодей! — сердито велела Перчаткину Стешка. — А то от жалости сама тут за тебя замуж выйду прямо на камбузе.

– Знаю. Ее переехал трамвай.

Перчаткин убрался — и пропал.

– И что вы об этом думаете?

Стеша и Катя начистили ведро картошки, а Перчаткин так и не вернулся.

– Я об этом не думаю. Это, – Катаринов вздохнул, – это слишком…

— Пьёт, видно, с матроснёй, — предположила Стеша и потянулась, прижав руку к пояснице. — Ох, спина затекла… Всё, Катерина, вахте шабаш! Ступай спать, а этого хитрого беса я утром заставлю котлы языком выдраить!

Он беспомощно пожал плечами, вытащил из кармана платок и стал вытирать испачканные краской пальцы.

…Катя проснулась глубокой ночью от неловкого движения Михаила — они еле умещались вдвоём на узкой койке. Катя приподнялась, рассматривая князя. Его лицо казалось усталым даже во сне. Катя подумала, что это очень тяжело — всегда держать оборону от жизни, чтобы сохранить себя в какой-то никому не понятной чистоте. Но Миша не сдавался. В этом и было его неяркое человеческое достоинство. Катя сползла с койки, прикрыла Михаила одеялом — в каюте было зябко, и осторожно поцеловала в мягко-колючую скулу.

– У нее были враги? – Опалину хотелось поскорее закончить беседу с неприятным ему человеком, и оттого он пер напролом.

Она вышла на пустую корму буксира и встала у борта, сжимая планширь. Огромное пространство реки дышало в лицо влажным холодом. В разрывах облаков, дымно подсвеченных луной, сверкали мелкие северные звёзды. Вода тихо плескала под обносами парохода. Где-то в селе гавкали собаки. Катя ощущала, какая она горячая среди этого остывающего мира. Она задыхалась от тёмного простора, от свежести, от обладания своей жизнью — своим телом, своей душой, своим бесконечным и прекрасным будущим.

– Враги? Нет, конечно.

Откуда-то из железной утробы судна донеслись взволнованные голоса — команда опять о чём-то спорила в кубрике. И спорила всерьёз. Катя была так переполнена сильным и светлым чувством, что пошла к проходу в кубрик.

– Почему «конечно»?

У трапа уже был Михаил. Он тоже услышал ругань.

– Что? Ну, почему… Она была милая. Никто не желал ей зла. Вот почему.

— Катюша, не ввязывайся, — негромко попросил он.

– То есть никто не мог толкнуть ее под трамвай?

Конечно, Михаил оберегал её — так, как научился, как привык.

– Почему? Мог. Какой-нибудь сумасшедший.

— Не бойся! — улыбаясь, шепнула Катя в ответ.

– Или наркоман?

Она справится с любыми трудностями, она сама защитит Михаила.

Рука Катаринова, держащая платок, застыла. Он спрятал платок в карман и сел напротив Опалина, под портретом дамы, одетой по довоенной моде. С победной улыбкой на алых устах она выходила, подбоченившись, навстречу зрителю из темного фона. И хотя Опалин считал себя реалистом, он нет-нет да поглядывал на нее и думал, что этой красивой даме неимоверно скучно здесь, в одной комнате с человеком, дурманящим себя наркотиками.

В кубрике собрались все, кроме капитана и двух вахтенных. Пришли даже Осип Саныч Прокофьев и Стеша. Кто сидел, кто стоял. Почти касаясь головой стального бимса, над людьми возвышался рослый Серёга Зеров.

– Я так и думал, что Анна Андреевна… – хозяин дома усмехнулся. – Или это был Аристарх Николаевич? Конечно, кто-то из них сказал вам, что я… Но я тут ни при чем. Извините…

— Он нам чужак!.. — будто огрызался матрос Колупаев.

– Где вы были вечером 3 февраля?

— Дак кажный ведь из нас чужаком когда-то был, — возражал штурвальный Дудкин, парень добрый и миролюбивый.

– Когда? – спросил Катаринов, хотя дата только что прозвучала. – А, 3 февраля… Не знаю. Не помню…

— Он шулер! — Подколзин, помощник машиниста, едва не плюнул.

– Тогда был сильный туман.

Маленькие, тусклые иллюминаторы кубрика, закрытые снаружи листами брони, порождали ощущение слепой безнадёжности.

– Туман? – вяло повторил хозяин дома. – Да, что-то такое было…

— Что случилось, Сенечка? — тихо спросила Катя у Рябухина.

– Вспомнили теперь?

— С Яшкой Перчаткиным беда, Катериночка Митревна! — зашептал ей в ухо Сенька. — Яшка-то в избе с балтийцами в карты играть сел, да и ободрал их всех как липку, зараза! Они теперича его там бьют и расстрелять хотят!

– Да. Вспомнил. Утром соседи говорили на кухне. Но я ничего не заметил. Я спал.

Катю это известие ужаснуло.

– Здесь?

— Откуда ты знаешь? — спросила Катя, не в силах поверить.

– А где же еще?

— Егорка Минеев, он из Бабки родом, к матушке бегал и на обратном пути в окошко матросам заглянул. Там и увидел.

– И никуда не выходили?

Катя поняла, почему Перчаткин не вернулся с котлами.

– Зачем куда-то выходить, когда спишь?

— Есть поговорка такая — народная, следовательно, мудрая! — склочным голосом сказал боцман Панфёров. — Поделом вору мука!

Опалину не понравилась ирония собеседника, но тот шутил, если можно так выразиться, безучастно и даже не пытался улыбнуться. «Ладно, я соседей расспрошу… Узнаю, не врет ли он. И чего ему не хватает? Одна кровать в комнате, женских вещей не видно, значит, обретается тут один. Книги, краски… Живи себе да радуйся. Деньги… не похож он на человека, у которого их нет. Какого черта?»

Вперёд протолкался Федя Панафидин.

– Кто это? – не удержался он, кивком головы указывая на портрет.

— Всё правда, — признал он, — Яша грешный человек. Но зла в нём нет, я слово даю. Надо его выручать! Милость превыше кары, она богу угодна!

– Джованни Больдини, портрет актрисы Лантельм, – ответил Катаринов, поглядев на картину, и впервые в его голосе прозвучала теплота. – Копия, конечно… Забавно, что вы спросили – ее дело вполне по вашей части. Ее убил муж, но он был очень богат и откупился, конечно…

— А ты помалкивай, вражина! — накинулся на него Подколзин. — Когда «Русло» против нас повёл, тоже богу угодно сотворил?

– Вы рисуете?

После той схватки пароходов Яшка и Федя как-то незаметно остались на «Лёвшине». Никто их не прогнал и не выдал большевикам: речники речников принимали за своих, пусть и с вражеского судна. Яшка и Федя заняли места двух погибших в бою матросов — Мамычева и Скрягина. Лоцман Федя в рубке даже заменял капитана, который, потеряв Дарью, был сломлен отчаяньем.

– Как вы задали этот вопрос, – пробормотал хозяин дома, зачем-то прикрывая глаза рукой, словно в них ударило солнце. – Таким тоном спрашивают «вы убили»… или что-то такое.

— Моя вина — это моя вина, — сказал Федя, — а не Яшина.

– Не знаю, кого там вы убили, – выпалил Опалин, – но себя вы убиваете. Факт.

— Да хватит воду в ступе толочь! — рассердился Серёга Зеров. — Сейчас балтийцы пьяные. Я первым пойду — авось миром Яшку отдадут. А не отдадут — надо бить по ним! Если дружно ударим, то возьмём верх!

– Хороший вы человек, – вздохнул Катаринов. Его собеседник заерзал на сиденье – в неожиданности похвалы ему чудился подвох. – А зачем жить, простите? Лев Толстой умер, Пушкин умер, Блок умер. Все великие художники уже ушли. Очереди омерзительны, повседневная жизнь ужасна. Раньше хоть книги спасали, но современная литература – это такой ад…

— Кого бить-то? — изумился Митька Ошмарин. — За чтой-то?

Опалин растерялся. Он чувствовал, что Катаринов говорит искренне, но был неспособен понять и принять искренность этого сорта. Иван вовсе не идеализировал советскую действительность – с него было довольно того, что он пытался исправить положение там, где мог, расследуя преступления и отыскивая виновных. Он не задумывался о том, любит ли он свою работу, он просто знал, что она важна и нужна. Громкие слова о службе обществу произносили другие – он действовал. А теперь перед ним сидел его ровесник или почти ровесник, потухший, опускающийся человек, и пытался убедить его, что ничто не имеет смысла, если ушли гении, заменить которых невозможно.

Он всю жизнь был как спросонок — ни шиша сразу не соображал.

– Вы же не можете знать всего, – сказал Опалин, хоть и отдавал себе отчет в том, что все бесполезно и своего собеседника он не переубедит. – Может быть, как раз в этот момент неизвестный вам большой художник создает великую картину. Или какой-нибудь поэт, о котором вы даже не думали…

Павлуха Челубеев молча тряс брюхом, не вмешиваясь, но не выдержал:

— Моряки пьяные палить по нам начнут! Разве мы их породу не знаем?

– Художник, поэт, – перебил его Катаринов, раздражаясь, – кто? Какой-нибудь Малевич? Или этот ужасный Маяковский, что ли? Да вы смеетесь…

– Жизнь ведь не только из книг состоит, – возразил Опалин. Он понимал, что втягивается в спор, бесконечно далекий от цели его посещения, но почему-то не мог удержаться. – Жизнь – это отношения с людьми…

— А я могу «люис» с турэли свинтить, — простодушно предложил Сенька Рябухин. — Ежели скомандуете, дядя Серёжа. Токо мне помощник нужон.

– Я прекрасно отношусь к людям, – усмехнулся хозяин комнаты. – Особенно когда они оставляют меня в покое.

— Я в помощники! — ломким голосом вызвался Егорка Минеев. — За батьку расстрелянного их всех валить буду!

– Вы и Гале так сказали?

Катя слушала спор с возрастающим волнением. Команда намеревалась драться за Яшу Перчаткина!.. За ничтожного Яшу!.. Нет, конечно, не за него — просто лопнуло терпение речников!.. Сколько ещё сносить унижение, когда балтийцы по своей прихоти тащат людей из команды на расправу? Катя сжала кулачки. Ей хотелось броситься к дяде Серёже, к Сенечке, к Осипу Санычу — и целовать их всех. Пускай они боятся и ругаются, но ведь понимают, что значит быть человеком!.. И каждый в команде — не один, как князь Михаил!..

– Гале? Нет. Это она мне наговорила…

— Бубнов меня тоже в плен брал, и вы, черти, за меня не вступались! — ревниво бросила Стешка. — А за этого прощелыгу мигом запузырились!..

– Что именно?

— Вступались, Степанида, но плохо, — буркнул Зеров. — Исправляемся.

– Что я должен лечиться, вернуться во ВХУТЕМАС[8], вступить в комсомол и… Забыл, что именно. Наверное, быть счастливым всю свою оставшуюся жизнь и читать Маяковского, – добавил Катаринов с сарказмом, кривя свой тонкий рот. – Но понимание счастья у нас не совпало, – он произнес эту фразу так, словно вычитал ее в каком-то романе.

— А что капитан скажет? — придирчиво спросил Осип Саныч Прокофьев. — Капитан команде — начало. Он волен и не согласным быть, но вести обязан.

– И вы поссорились? – спросил Опалин.

— Давайте хоть в этот раз без капитана решим! — с досадой заявил Серёга. — Сколько ещё его дёргать? Он за нас немало выходил, а мы?..

– Нет. Просто разошлись.

— Без капитана команда не права, — строго изрёк Осип Саныч и огладил блестящую под лампой лысину. — А капитан у нас лучший на Каме.

– Вы ее не любили?

Серёга помрачнел и обвёл команду ожесточённым взглядом.

– А теперь вы спросили по-человечески, а не так, как недавно. Любил ли я Галю? – Он немного подумал. – Она мне не мешала.

— Диодорыч ответил, что ему нет дела. Вот так, братцы!

– И это все, что вы можете сказать?

Кате будто плеснули в лицо ледяной водой — щёки и лоб запылали. Нет, дядя Ваня, добрый, справедливый дядя Ваня так думать ни за что не мог!

– А этого мало?

Опалину очень хотелось взять собеседника за шиворот и встряхнуть. Хоть убей, он не понимал, как можно было так относиться к себе, к своей жизни, к девушке, которая что-то для тебя значила. Он почти ничего не знал о Гале, но его оскорбляло, что человек, которым она дорожила, отзывался о ней так.

08

– Ненавижу трамваи, – неожиданно прибавил Катаринов без всякой связи с предыдущим. – Я всегда думал, что когда-нибудь…

Тепло от пароходного котла доставало только до кубрика, в каютах было холодно, и Нерехтин лежал на койке в одежде. Конечно, он догадывался, что кто-нибудь из команды явится его уговаривать, но не ожидал Катю.

– Окажетесь под одним из них? – Иван знал, что нельзя во время допроса доканчивать фразы за другого, потому что это прямое давление, но не мог удержаться.

— Не хочу я видеть этих балтийцев, — сказал он, глядя в потолок. — Грабят, казнят… Свои суда загубили, теперь наши поганят… Надоела мне их злоба, Катюша… А Перчаткина не жалей. Что убийца, что шулер — один хрен.

– Машина, тупая, равнодушная машина, – выдохнул хозяин комнаты. – Прет на тебя, и ты ничего поделать не можешь, – он пожал плечами. – Послушайте, мне жаль Галю. Правда. Она… как это говорят… она заслуживала лучшего. Но мне не нравится, что вы пытаетесь каким-то образом пристегнуть к делу меня.

За все долгие дни, прошедшие с гибели Дарьи, Иван Диодорыч даже не поговорил с Перчаткиным: молча принял в команду, но знать его не желал.

– А вы не думали, что она могла броситься под трамвай из-за вас?

— Стыдно, дядя Ваня! — пылко ответила Катя. — Папа застрелился, чтобы других спасти, а ты!.. — У Кати перехватило горло. — Он же тебя другом считал!

Глаза Катаринова расширились.

Иван Диодорыч перевёл взгляд на Катю, стоящую в проёме двери. Во мраке каюты он не видел её лица, но и прежде много раз думал, что Катя очень похожа на Дмитрия Платоныча… Только тот был высокий, а Катя — совсем маленькая… Где сейчас Митя? Где они все, кого он любил и потерял?.. Без них его душа как машина без горючего — остановилась, окостенела, остыла.

– Нет, это невозможно. Невозможно!

— Там дядя Серёжа собирает команду, чтобы Яшу с боем отнять! Я с ними пойду, понял? Убьют — так убьют!.. Я не боюсь! А ты лежи тут в одиночестве!..

– Почему?

Катя не упивалась собой, своим поступком. При Михаиле она ощущала дивную полноту жизни, её словно поднимало на высокую волну, и она уже не могла мириться с тихим и покорным копошением на дне обыденности.

Опалин ждал ответа, а его собеседник, покусывая нижнюю губу, явно колебался. Помощнику агента угрозыска надоела затянувшаяся пауза, и он повторил свой вопрос.

Ивану Диодорычу точно ткнули кулаком под дых. Катюша ничего не понимала в жизни!.. Соваться к матросне!.. Кряхтя, Нерехтин сел на койке и ногами начал нашаривать башмаки. Злости на Катю он не испытывал. Глупая девочка из английского пансиона… У них с Митей получились такие глупые дети… Катя спросила бы у Стешки, на что способна гуляющая братва… Ивана Диодорыча давила тоска, потому что всё равно его принудили к действию.

– Мы как-то обсуждали разные способы самоубийства, – нехотя признался Катаринов. – И… понимаете, вдруг оказалось, что для человека нет даже приличного способа избавить мир от своего присутствия. Повесившиеся выглядят ужасно, те, кто травится – не лучше… Бросаться из окна – будешь мучиться и, может, даже не умрешь, а останешься калекой. Самое пристойное – это, конечно, застрелиться, но даже стреляться надо умеючи, и мало у кого есть… э… достаточный опыт… А гибель под трамваем… это вообще худшее, что может случиться.

— Не смей туда ходить, — проскрипел он. — И команда пусть прижмётся.