Валерия Вербинина

Сухарева башня

© Вербинина В., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

⁂

Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями непреднамеренно и случайно.


Глава 1

Происшествие

Вечером 3 февраля 1928 года на Москву опустился густой молочный туман. Съел Кремль красностенный с царскими орлами на башнях, хмуро косящимися на советскую столицу, накрыл белой подушкой храм Христа Спасителя, стер стоящий в центре города готический замок – универмаг Мосторга[1], поглотил улицы и здания. Фонари светили во всю мочь, но свет их оказался бессилен против окутавшей землю белой мглы. Люди ползли сквозь нее, как призраки, охая и натыкаясь друг на друга.

В десятом часу вечера туман достиг такой густоты, что видимость упала до нескольких метров. На Страстной площади словно растворился в пространстве бывший монастырь, ныне занятый университетом имени товарища Сталина, и пропал из виду памятник великому поэту, стоящий напротив. Электрические рекламы «Известия ЦИК СССР» и «Рабочая Москва», светящиеся наверху соседних зданий, едва поблескивали сквозь туман.

– Ох, что деется-то, что деется! – сокрушалась вагоновожатая трамвая, который по-черепашьи медленно пробирался по рельсам, заворачивающим на площадь. – Что деется, что деется…

Она яростно дернула за звонок – должно быть, в тысячный раз за нынешнюю смену. Свет трамвайных фар выхватил из тумана лошадиную морду, оказавшуюся в опасной близости от вагона, и бок извозчичьего ватника. Столкновения не случилось, но крепкий русский мат огласил зимнюю ночь, и вагоновожатая тоже в долгу не осталась, на каждое слово отвечая двумя, а то и тремя. Это была простого вида женщина лет, должно быть, тридцати – а впрочем, в таком тумане ничего нельзя было сказать наверняка.

– Так и лезут под колеса! – в сердцах добавила она после перепалки, сама хорошенько не зная, к кому обращается.



В вагоне в этот поздний час было всего четыре человека, и ближе всех к вожатой сидел парень в куцем пальтишке цвета не то серого, не то коричневого, не то линялого черного – одним словом, того трудноуловимого оттенка, который, тем не менее, идеально сливает его обладателя с окружающей толпой. Он поднял воротник, надвинул на уши картуз, подбитый мехом неизвестного науке животного, и смотрел в окно, за которым стыл белесый кисель тумана. Иногда незнакомец поворачивал голову к вагоновожатой, и она видела, как блестят из-под козырька его глаза. Бывают глаза-пуговицы, ничего ровным счетом не выражающие, кое-как пришила их природа к физиономии индивида – и выпнула его в мир, не заботясь более о судьбе обладателя пуговиц. Но с незнакомцем дело обстояло совсем иначе: в его глазах читались сообразительность, внимание, сочувствие – и все это побуждало вагоновожатую выговориться, хотя обычно она не страдала излишней словоохотливостью и ее общение с пассажирами не выходило за рамки предписанных ее профессией тем.

– Страстная площадь! – объявила она.

Вагон дернулся и остановился. Трое пассажиров вышли, осторожно ступая, но вагоновожатая знала, что парнишка останется. До сегодняшнего вечера она видела его несколько раз, и он всегда доезжал до Театральной площади – ныне Свердлова, – где пересаживался на другой трамвай.

– Это какой маршрут? – закричал гражданин в солидном пальто с бобровым воротником, подойдя к вагону.

– Не видишь, что ли? – крикнула вагоновожатая в ответ.

– Ни пса не видать, – отозвался гражданин хладнокровно.

– Шестой трамвай, шестой! До Преображенской заставы…

– А мне первый нужно!

– Ну нужно, так жди… Вагон отправляется! – прокричала вагоновожатая, хоть и видела, что никто не сел; но порядок есть порядок. Она дернула за звонок, перевела рычаги, и трамвай пополз по рельсам дальше.

– Спец[2] небось, – добавила вагоновожатая, покосившись на своего единственного пассажира. – И на таксо[3] деньги есть, а поди ж ты – трамвая ждет… Економист!

Из седой мглы выкатился грузовик, подмигнул фарами, прополз мимо и провалился в неведомое. Контуры его растаяли в ночи, словно его и не было, он только померещился тем двоим, что ехали в трамвае. Вагоновожатая вздохнула.

– Я такого тумана с двадцать шестого года не видела, – сообщила она молчаливому пассажиру. Он сдвинул брови, припоминая.

– Это когда все трамваи встали? – спросил он молодым, слегка осипшим на холоде голосом.

– Ну.

– Помню, помню. Но тогда еще хуже было. Вообще ничего не видать.

– Это же мучение – в таком тумане вести, – заворчала вожатая. – А случись чего? Я же и отвечать буду. Тьфу, холера, куда ты прешь…

Обозначенный холерой темный автомобиль такси недовольно погудел и укатил в ночь. Вагоновожатой показалось, что в салоне сидит расфуфыренная в пух и прах дамочка, и настроение женщины в трамвае, одетой в полушубок из овчины, определенно не улучшилось от этого зрелища.

– И почему одним все, а другим – ничего? Я вот, к примеру, вкалываю, света белого не вижу. Сестра моя на бирже труда состоит, устроиться не может, работы нет.

– Пособие хотя бы платят?

– Посо-обие… – передразнила собеседника вагоновожатая, не отрывая от дороги напряженного взгляда. – Какое там пособие… 25 рублей. Смех один. В прислуги хотела пойти… как сейчас говорят – в дом-работницы. Не берут! Ну что ты будешь делать…

Трамвай полз по Большой Дмитровке, то и дело звеня, чтобы никто не пропустил его приближения, и незнакомец почувствовал, что его начинают утомлять этот однообразный звон, туман, ночь. Они словно двигались по дну какой-то фантастической молочной реки, и казалось, что вот-вот стекла лопнут и их зальет, задушит то, что подстерегает снаружи…

– А-ах!

Слабый вскрик – отчаянный скрежет тормозов – вопль вагоновожатой: «Куды! Стой!» Вагон дернулся, по инерции прокатился еще несколько метров, тяжело ворочая колесами, и остановился.

– Ах, боже мой…

Вагоновожатая, всплеснув руками, выскочила из вагона.

– Осторожно! – крикнул пассажир.

По соседнему пути, гремя и посверкивая обледеневшими стеклами, проплыл трамвай, идущий в обратном направлении. На мгновение человек в пальто непонятного оттенка испугался, что взвинченная вагоновожатая может поскользнуться и сама угодить под колеса, но тут она сунулась в вагон.

– Раздавила! – простонала она, хватаясь за голову, закутанную в теплый шерстяной платок.

– Кого?

– Да не знаю я! – отчаянно вскрикнула вагоновожатая. – Баба какая-то… кажется… Что же теперь со мной будет? Как же я… ах…

Губы ее дрожали, в глазах стояли слезы.

– Клянусь тебе, я на нее не наезжала! Она сама повалилась на рельсы… я даже глазом моргнуть не успела!

– Что значит повалилась?

– Да то и значит! Упала, я тормозить… но она слишком близко была… Я же медленно ехала! И звонок все время давала! Как же… ах… за что…

Ужас и отчаяние боролись в ее лице, и пассажир понял, что его собеседница близка к истерике. Он насупился и поднялся с места.

– Вот что: теперь уже все равно ничего не поделаешь. Милицию зови, постового, что ли… Протокол все равно придется составлять, раз несчастный случай…

Кажется, последние слова немного успокоили вагоновожатую, потому что она несколько раз кивнула, сказала: «Ага, я сейчас, я мигом» – и поспешила прочь. Ноги ее в валенках разъезжались.

Пассажир вылез из вагона, нагнулся, тотчас увидел темный след и кровь на колесах вперемешку с какими-то ошметками, буркнул себе под нос нечто невнятное и двинулся вдоль рельсов в обратном направлении. Через несколько шагов он нашел тело, вернее, то, что от него осталось. Да, это, конечно, была женщина, но ни возраста ее, ни каких-либо иных примет понять было невозможно. Пассажир повернул голову в одну сторону, в другую – оба края улицы падали в белую бездну, и не было ей конца.

– Эй! – закричал он, даже не зная, на что рассчитывает и на что надеется. – Женщина попала под трамвай! Кто-нибудь что-нибудь видел?

В одном месте туман потемнел, выплюнул согбенную человеческую фигуру. Древняя старушка бочком, бочком подобралась к жертве, поглядела на нее, охнула «Господи, Иисусе Христе», осенила себя крестом, отшатнулась от пассажира и сгинула бесследно. Через мгновение из тумана выскочила дворняжка и, подбежав к месту происшествия, попыталась слизнуть кровь. Пассажир собаку отогнал. Из тумана соткалась еще одна тень, надвинулась на него, оглушив вонью скверной махорки. По виду дворник. Да, точно дворник.

– Э-хе-хе… Эт, значить, улицу переходила – и под трамвай? Ну, что ж… Говорят, легкая смерть…

И от дворника не было толку – он ничего не видел, понятия не имел, кто угодил под трамвай, и хотел только перекинуться парой слов, язык почесать. Наконец вернулась вагоновожатая, за которой шагал, широко расставляя ноги, высокий серьезный милиционер.

– Она сама под трамвай бросилась, – втолковывала ему спутница. – Я, конечно, сразу же затормозила…

– Откуда вы знаете, что она бросилась?

– А как еще она бы оказалась под трамваем? Я весь свет включила, ехала на малой скорости, не отвлекалась ни на что… Да вот и пассажир подтвердит…

– Знакомый, что ли, пассажир?

– Нет, но на линии я его вижу часто. По работе ездит… Я его документ, – ударение на у, – уж изучила. Из угрозыска он…

Милиционер оглядел тщедушную фигуру пассажира и с сомнением протянул:

– Из угрозыска, значит?

– Даже не сомневайся, – пробурчал незнакомец, доставая удостоверение, по которому он действительно оказался помощником агента московского угрозыска. Зовут Иваном, фамилия Опалин, документ, судя по его виду, в полном порядке, а не выправлен задним числом, чтобы кататься в транспорте бесплатно.

– Это правда, что жертва сама бросилась под трамвай? – спросил милиционер, возвращая Опалину документ.

– Не знаю, – честно ответил Иван. – В таком тумане… – он не стал договаривать, а только передернул плечами.

– Да-а, туман, – протянул милиционер, почесывая щеку. – Или, допустим, поскользнуться могла… Ладно. В суде разберутся…

Вагоновожатая застонала.

– Три года трамвай вожу – и без происшествий! Никаких нареканий никогда не было… А вот сегодня… И что ей приспичило именно под мой трамвай свалиться! – закричала она с внезапной злобой. – Другие – вон! – на таксо раскатывают, и горя им нет…

Туман волнами наплывал на город. Милиционер, признав невозможность заполнять протокол снаружи, принял предложение дворника переместиться в его каморку. Движение на линии остановилось – ждали, пока закончатся все формальности и уберут тело. Опалин стал в нетерпении поглядывать на часы. Наконец все бумаги были подписаны, труп увезли в Лефортовский морг, и вагоновожатая заняла свое место в трамвае. Из-за перерыва в движении на остановках скопилось большое количество пассажиров, и вскоре вагон был уже полон. На Театральной площади Опалин вышел и стал ждать 24-й трамвай, который должен был доставить его к месту назначения.

Глава 2

Одинокий переулок

Вагон прогрохотал по Госпитальному мосту и устремился к конечной остановке, носившей дивное название Синичкин пруд. Кроме названия, тут не наблюдалось ровным счетом ничего завлекательного. Это была окраина Москвы, так сказать, почти нетронутая двадцатым веком. При свете дня случайному прохожему могло даже показаться, что он находится в веке девятнадцатом, а местами из-под подкладки девятнадцатого выглядывал даже не предыдущий век, а вполне себе петровские времена. Деревянные дома перемежались с бараками, кое-где виднелись патриархального вида избушки с огородами. В сумерках тускло горели редкие фонари, освещая окружающую бедность, безнадежность, неизменность, и начинало казаться, что ничего никогда не было – ни двух революций, ни гражданской войны, ни грандиозных перемен, сотрясших общество сверху донизу. Да, так вот – только петровская грязь, силуэты ветхих строений и равнодушная гладь пруда.

И туман.

Человек, которого звали Опалиным, вышел на конечной. Здесь начиналась так называемая Синичкина слобода, где ютились рабочие железной дороги, пролегавшей неподалеку, крестьяне, которых еще не успел поглотить большой город, да всякие мутные личности. Именно из-за этих последних Иван уже который вечер приезжал сюда.

Путь его лежал в Одинокий переулок, расположенный где-то между прудом и железной дорогой, и хотя Опалин успел хорошо изучить маршрут, сегодня, сойдя с трамвая, он ощутил что-то вроде оторопи. Проклятый туман съел слободу, пруд, дома и деревья с налипшими на сучья султанами снега, и ночь поглотила то, что еще от них оставалось. Так как местность не была избалована обилием фонарей, ощущения одинокого путника были самые сюрреалистические. Четверо пассажиров, которые ехали с ним до конечной, уже удалились в другую сторону, переговариваясь в тумане преимущественно не включенными в словари выражениями. Трамвай погасил часть огней и стоял на путях едва светящейся тусклой клеткой. Подавив соблазн послать все к черту и вернуться, Иван вышел на тропинку, которая вела к пруду, и осторожно двинулся вперед. Руку он держал в кармане, на ручке браунинга, который всегда носил с собой. Воображение, заостренное к тому же непростой профессией, то и дело рисовало ему неприятные картины возможного столкновения с местными хулиганами, каким-нибудь ночным грабителем или, на худой конец, стаей одичавших собак. Он злился оттого, что приходилось двигаться почти на ощупь, и мысленно ругал себя, что не догадался выехать пораньше, чтобы сменить одного из товарищей, которые сидели в засаде в Одиноком переулке, поджидая банду Лариона Стрелка.

«Если бы я только успел на предыдущий трамвай…»

Но тут он подошел к хлипким мосткам, переброшенным через речку Синичку, и, изгнав из головы посторонние мысли, двинулся еще медленнее, свободной рукой держась за перила. Туман возле речки и пруда достигал прямо-таки подушечной густоты.

«Вот свалюсь тут где-нибудь, – подумал Опалин, обреченно сопя, – сломаю ногу, и кричи не кричи – до утра никто на помощь не придет. Или еще лучше: упаду в воду, и поминай как звали. Хотя нет, река же замерзла… Ну, проломлю лед и уйду под воду. В зимней одежде запросто пойду ко дну, камнем…»

Пока молодой человек так размышлял обо всем скверном, что могло с ним приключиться в эту туманную ночь, он оказался уже на другой стороне и двинулся через пустыри, стиснув в кармане рукоятку браунинга.

«Рязанов, конечно, ругаться будет из-за моего опоздания… Может, даже начнет кулаком по столу стучать. Такой уж он человек – вспыхивает, как порох, если что не так… Подвел я их, что и говорить. Из-за бабы под трамваем час потерял, если не больше… Да, я не виноват, но кого это волнует? Ну, расскажу все, объясню, как так получилось, только он даже слушать не захочет. Усов тоже будет злиться – это ведь его я должен сменить, а пока я не пришел, он уйти не может. Шмидт ругаться не станет, только скажет что-то вроде того, что юноша, наверное, задержался на свидании… Какой я ему юноша? А Астахов, конечно, уже спит. Спать в засаде нельзя, но Астахов же – дело известное… сел, привалился к стене и уже дремлет. Только вот все знают, что спит он вполглаза, чуть что – первый на ногах. Да…»

Где-то за домами сипло свистнул локомотив, тяжело задышал, застучал колесами по рельсам. Там располагалась сортировочная станция Московско-Казанской железной дороги, на которой работали многие жители Синичкиной слободы. Приободрившись, Опалин прибавил шагу. Туман редел, но фонари светили еле-еле. Поблизости залаяла собака, потом к ней присоединилась еще одна, невидимая, как первая. Иван чуть не упал, поскользнувшись на ровном месте, и только в последний момент, отчаянно взмахнув руками, сумел удержаться на ногах.

«Ах ты…»

Дальше он двинулся медленнее – все равно Одинокий переулок был уже близко. Впрочем, если говорить начистоту, какой это переулок – так, одно название. Совсем небольшой, домов – раз-два и обчелся. Тот, который был нужен Опалину, стоял на отшибе и вдобавок как-то нескладно, почти что повернувшись к переулку углом. Неприметное деревянное строение, на окружающих улочках таких много, и в этом ничто не привлекает взгляд. Дом-невидимка – особенно сейчас, когда ночь и туман. Ни одно окно не светится, но так и должно быть.

Опалин обошел строение и постучал условленным стуком в дверь черного хода. Никто не открывал. Иван подождал, постучал громче. Но, как он ни прислушивался, не мог уловить в глубине дома ничего, похожего на движение.

«Они что, на морозе меня держать решили? За то, что опоздал? Ну, Рязанов…»

Начиная сердиться, он дернул дверь на себя – и тут только заметил, что она не заперта. Бум, глухо стукнуло сердце в груди. Вмиг став очень серьезным, Опалин вытянул браунинг из кармана и, стараясь производить как можно меньше шума, протиснулся в щель между дверью и косяком.

Сердце бешено стучало, отдавая в виски, половицы слабо поскрипывали под ногами, но взвинченному Опалину казалось, что они грохочут, как пушки. В коридоре и комнатах, через которые он шел, никого не было; в гостиной мирно постукивали маятником настенные часы. Они показывали 11.17. «Усов уже не успеет на последний трамвай», – мелькнуло в голове у Опалина, и когда он прошел в следующую комнату, то убедился, что Усов, точно, никуда уже не успеет. Он сидел у стола с простреленной головой, крепыш Астахов полулежал в кресле, тоже мертвый, бородатый Рязанов скорчился на полу, светловолосый Шмидт лежал между столом и окном, и изо рта его текла кровь.

– Сонька! – бешено заорал Опалин, забыв об осторожности. – Сонька!

Сонькой звали хозяйку дома, по документам Порфирьеву; точнее, по нынешним документам, потому что как ее звали на самом деле – никто уже не знал и не помнил. Угрозыск долго пытался выйти на след Стрелка, наконец с большим трудом удалось выйти на Соньку, через которую рассчитывали добраться до знаменитого бандита и его товарищей, устроили засаду в ее доме – и вот…

Иван бросился искать сообщницу Стрелка, но вскоре убедился, что ее и след простыл. Спальня Соньки хранила следы лихорадочных сборов: ящики комода были вывернуты, шкатулка, в которой она хранила свои украшения и золотые царские рубли, исчезла. Леденея от ненависти, от сознания собственного бессилия, от ощущения головокружительного провала, Опалин вернулся в комнату, где лежали его убитые товарищи, – и обомлел. Шмидт, приподняв голову с пола, из последних сил пытался что-то выговорить.

– Генрих! – Опалин бросился к нему, стал дергать скатерть со стола, чтобы соорудить повязку на раны. – Генрих, это я, Ваня! Ты меня слышишь? Как они смогли к вам подобраться? Генрих! Скажи хоть что-нибудь!

Но Шмидт, глядя куда-то мимо Опалина, забормотал что-то на немецком, которого Иван не понимал.

– Генрих! – Опалин был готов завыть от отчаяния. – Это Стрелок? Его люди? Скажи мне хоть что-то, чтобы я мог их поймать, только не на немецком! Генрих, умоляю тебя… Говори по-русски! Пожалуйста! Как они это сделали?

Взгляд его товарища на мгновение задержался на искаженном лице Опалина, и у того мелькнула надежда, что Шмидт пытается сосредоточиться.

– Арка, – едва слышно выдохнул раненый, и голова его упала на пол. Взгляд застыл. Он был мертв.

Глава 3

Подозрительное лицо

Утром 4 февраля помощник агента угрозыска Иван Опалин шаркающей походкой смертельно уставшего человека вошел в коммуналку, в которой жил. Соседка, попавшаяся ему в коридоре, со страхом поглядела на его разбитую губу и фингал под глазом, но от вопросов воздержалась, а Опалин прошел прямиком в ванную. Там он долго мыл лицо и руки, а когда посмотрел на себя в зеркало, оттуда поглядел кто-то незнакомый и недобрый, с напряженным взглядом исподлобья. И у Ивана возникло ощущение, словно он разом постарел на десяток лет.

Для его неполных двадцати это была нешуточная ноша. Еле волоча ноги, он прошел в свою комнату, избавился от верхней одежды и стал стаскивать сапоги. Они снимались с трудом, и у Опалина в какой-то момент сдали нервы. Ему неудержимо захотелось швырнуть сапоги в стену, вскочить с места, что-нибудь сокрушить. Удержало его только соображение, что комната была не вполне его – Опалина пустил к себе жить коллега, с которым он крепко подружился на работе. Человек этот болел туберкулезом и находился сейчас в больнице, где вчера Иван его навещал. Из больницы он поехал в Одинокий переулок, а что произошло дальше, читателю уже известно.

Опалин лег, повернувшись лицом к стене. Он не спал всю ночь, но сейчас сон не шел к нему. Стоило ему закрыть глаза, и он снова видел туман, умирающего Шмидта, слышал скрежет трамвайных тормозов, отчаянный крик вагоновожатой и вслед за этим вспоминал, как выбежал вчера из домика в Одиноком переулке, чтобы найти телефон и вызвать муровцев. На шоссе Опалин с трудом остановил грузовик, размахивая своим удостоверением, и добился того, чтобы шофер довез его до 35-го отделения милиции. Оттуда Иван позвонил в Московский уголовный розыск, сокращенно МУР, и доложил о случившемся.

Первые агенты появились на месте уже после полуночи, затем машина угрозыска доставила экспертов, которых пришлось вытащить из постели. С ними приехал Келлер – крупный белокурый немец с квадратным лицом, друживший со Шмидтом, а также Карп Логинов, которого обычно называли Петровичем, потому что свое имя он не любил. Последний стал задавать Опалину вопросы, и Иван объяснил, почему он опоздал сменить Усова. Петрович выслушал его, как казалось, без особого интереса, и стал допытываться, что именно Шмидт успел сказать ему перед смертью.

– Он говорил что-то вроде: мути или муть, – бормотал Опалин, хмуря лоб. Келлер, который блуждал поблизости, меряя гостиную гигантскими шагами и свирепо зажав во рту папиросу, круто повернулся к нему.

– Муттер?

– Да, кажется, так, – подтвердил обрадованный Иван, – а что это значит?

– Мама, – мрачно ответил гигант. – Он маму звал. Что еще он говорил?

Опалин напряг память.

– Шербет, кажется, – сказал он неуверенно. – Не совсем, но что-то похожее.

– Их штербе? – сверкнул на него глазами Келлер.

– Вроде да, а это что значит?

– «Я умираю», – перевел Петрович, бросив на Келлера предостерегающий взгляд. Но Бруно Келлер не принадлежал к числу тех людей, на которых можно воздействовать таким образом. В прошлом он воевал, потом сражался с бандами на окраинах бывшей империи, имея в своем распоряжении только устаревшее оружие, в то время как у банд были пулеметы и сообщники в каждом селе. В лице Келлера московский угрозыск приобрел ценного и опытного сотрудника. Он считался хорошим товарищем и был уравновешенным, как истый немец, но если выходил из себя, коллеги предпочитали не показываться лишний раз ему на глаза.

– Я никогда не слышал, чтобы он говорил по-немецки, – пробормотал Иван. – Он же всегда по-русски говорил, и вообще…

– Перед смертью человек часто возвращается к своему родному языку, – сказал Петрович спокойно. – Он еще что-нибудь сказал?

В гостиную, по привычке наклонив голову, хотя дверной проем позволял пройти свободно, вошел высокий и худой агент по фамилии Назаров. В пальцах он держал что-то вроде визитной карточки.

– Лежала возле стола, – пояснил он, передав карточку Петровичу. На ней кудрявым, вычурным почерком было написано:

«Работникам угрозыска
на память
от Лариона Стрелка».


«Это, значит, я скатерть дернул, чтобы Шмидта перевязать, и карточка упала на пол, – мелькнуло в голове у Опалина. – А я ее даже не заметил…»

Келлер бросил взгляд на карточку, и его массивная нижняя челюсть дернулась. Он грязно выругался – сначала по-русски, а потом по-немецки.

– Ларион в своем репертуаре, – вздохнул Петрович, возвращая карточку Назарову. – Приобщи к уликам, Валя.

Агент удалился. Половицы под его сапогами пели на разные голоса.

– Мне все-таки интересно, – продолжал Логинов, поворачиваясь к Опалину, – как они это провернули? Ты заметил, что ребята даже не успели оружие достать?

Иван кивнул.

– Странно, очень странно, – продолжал Петрович, потирая подбородок. – Все-таки Рязанов – настоящий профессионал… был профессионалом, – быстро поправился он, морщась. – Шмидт тоже. Астахов… ну, любил поспать человек, но сон у него был чуткий. Усов – молодой парень, но тоже не в одной засаде сидел.

– Да Сонька им помогла, конечно, – вмешался Келлер нетерпеливо. – Как-то их отвлекла и впустила бандитов с черного хода. Или передала Стрелку, что его здесь ждут. Или… – он дернул щекой, крутанул головой, словно отмахиваясь от какой-то неприятной мысли, и его светлые глаза стали злыми, стальными и острыми, как лезвия.

– Шмидт перед смертью еще кое-что сказал, – подал голос Опалин.

– И что это было? – повернулся к нему Петрович.

– Арка.

– Арка? – повторил озадаченный Логинов.

– Ну да.

– И что это значит? – спросил Келлер, нахмурившись.

– Я думал, ты скажешь, – пробормотал Опалин.

– Не тыкай мне, щенок! – неожиданно взвился немец. – Ты пришел, а его убили! Их всех убили, пока ты где-то прохлаждался! Или ты знал? Знал, да? Какого черта?..

Иван понял не сразу, но когда сообразил, о чем идет речь, то побагровел так, что стало трудно дышать.

– Ты что, меня обвиняешь, что ли?

– А почему бы и нет? Удачно ты опоздал, ничего не скажешь! Пришел бы вовремя – пристрелили бы тебя, как остальных…

– Бруно, не стоит, – попытался вернуть на землю коллегу Логинов. Но разбушевавшегося немца было уже не остановить.

– Что это за выдумки? Какая еще арка? – напустился он на Ивана.

– Я ничего не выдумывал!

– Тебя не было, когда их всех убивали! Ты…

– Да пошел ты!

Келлер размахнулся, чтобы врезать Опалину, но тот увернулся и ударил первый. Завязалась драка – нелепая, но оттого не менее ожесточенная. Впрочем, она получилась короткой, потому что шум немедленно привлек внимание тех, кто находился в доме. Распахнулась дверь, стукнувшись о стену, загрохотали сапоги по половицам. Вбежавшие в гостиную коллеги растащили Келлера и Опалина, но немца знали лучше и держали не так крепко, так что напоследок он успел пару раз угостить своего противника, который уже не мог ему ответить, так как его схватили крепко. И воспоминание об этом теперь жгло душу Ивана не меньше, чем подозрение, что он каким-то образом причастен к убийству своих товарищей.

– Хватит! – заорал Логинов, выйдя из себя. – Все! Валя, уведи Бруно, – велел он Назарову. – Ты! – Он повернулся к Опалину, буравя его взглядом, и тот неожиданно понял, что все это время Петрович тоже подозревал его, только виду не подавал. – Останься. Есть разговор.

Бруно вывели в соседнюю комнату, товарищи вышли с ним вместе, и в гостиной остались только Логинов и Опалин. У Ивана была рассечена губа, он стал вытирать кровь, но только размазывал ее.

– Платок с собой надо носить, – сказал безжалостный Логинов. – Сдавай оружие.

– Почему?

– Потому. Ты под подозрением.

– Я же сказал: трамвай переехал женщину, и потому я задержался, – мрачно сказал Опалин. Его душило ощущение абсолютной несправедливости всего происходящего, и еще не оставляло смутное чувство, что, оправдываясь, он только увязает в тине подозрений и делает себе хуже.

– Нам придется все проверить, – буркнул Логинов. – Таков порядок. Сдай оружие.

Опалин мрачно засопел, расстегнул пальто и достал из-под него тяжелый, неудобный наган, который выдали ему при зачислении в угрозыск. Петрович взял оружие и, видимо сомневаясь, взвесил его на руке.

– Второй тоже отдай, – потребовал он.

– Какой второй?

– Браунинг. Который ты с собой таскаешь.

– Не дам, – огрызнулся Опалин и поглядел совершенно по-волчьи. Браунинг был его собственным оружием, к которому он привык. Да что там привык – мыслил уже как часть себя, без которой и по улице не пройдешь.

– Дурак, – вздохнул Логинов. – Дай его мне на минуту. Обещаю, я его верну.

– Вернешь?

– Верну.

– А то мне нельзя без ничего ходить. Вдруг кто встретится… старый знакомый какой-нибудь. У меня их много…

Петрович кивнул, показывая, что он все понимает, спрятал наган и протянул руку. Сомневаясь, Опалин отдал ему браунинг. Логинов понюхал оружие, вытащил обойму, осмотрел ее, понюхал снова. Внимательно посмотрел на Опалина, вернул обойму на место и отдал пистолет собеседнику.

– К Соньке при тебе кто-нибудь приходил?

– Я ж докладывал. Не было никого.

– А возле дома шлялся кто-нибудь?

– Только соседи, которые к себе возвращались. Они тут не задерживались.

– Красивая она?

– Да, ничего.

– А Усов говорил – красивая баба, – Логинов, ожидая ответа, почесал щеку. – Глазки тебе строила.

Опалин насупился.

– Ну, было дело.

– И что ты?

– Ничего. Кто меня учил – не связывайся с грязью, пожалеешь?

– Я тебя учил? – искренне изумился Логинов.

– Ну не меня, но говорил при мне кому-то. Я и запомнил.

– Надо же, какой ты, Ваня, – сказал Петрович после паузы. – И запомнил, и как руководство к действию… – не договорив, он залез в карман и достал оттуда чистый новый платок. – На, вытри кровь. Взамен купишь мне другой платок. Теперь вот что: поезжай домой. Здесь тебе больше делать нечего. Дома отдохни, отоспись… Понадобишься – я тебя вызову.

Опалин поглядел на часы на стене:

– Третий час ночи. Трамваи не ходят.

– Скажи Жукову, пусть он тебя отвезет, – Жуков был их шофер.

Но Жуков согласился довезти Опалина только до Садового кольца. Туман уже начал редеть. Юноша завернул в ночной ресторанчик, где рассчитывал найти свою знакомую, но ему сказали, что она буквально несколько дней назад вышла замуж и уволилась. Впрочем, ему разрешили посидеть при кухне, и на первом трамвае он вернулся к себе.

Лежа на кровати, он заворочался, подтянул подушку, чтобы удобнее было лежать, и пару раз ткнул в нее кулаком, чтобы стала помягче. «Стрелок… Скотина… Еще и карточку свою глумливую оставил… Убью. Найду и…»

Опалин засыпал, но в голове его крутились все те же обрывки мыслей, неотвязные, мучительные, упорные.

«Где-то же он прячется… Куда-то подастся после сегодняшнего… Сонька с ним… если он не решит от нее избавиться… И бандиты его… Человек оставляет следы. Несколько человек – еще больше… Как они ни осторожничают, всегда попадаются на одних и тех же ошибках… Можно найти? Можно…»

И он уснул.

Глава 4

Подробности

Дом в Большом Гнездниковском переулке, занятый службами угрозыска, не засыпал никогда, и поздний вечер 4 февраля не стал исключением. В одном из кабинетов, где под потолком до сих пор сохранились лепные амуры, поселившиеся тут еще в ту счастливую пору, когда особняк принадлежал самой обыкновенной семье, сидели трое. Первым был Карп Петрович Логинов, вторым – шкафоподобный Бруно Келлер, на скуле которого красовался переливающийся всеми оттенками счастья синяк, а третьим – сосредоточенный немолодой гражданин, которого звали Терентием Ивановичем Филимоновым. До революции он работал в полиции, а после нее оказался в угрозыске, несмотря на то, что отношение к старым специалистам в это время было, мягко говоря, настороженное. Ходили, впрочем, слухи о том, что Филимонов не так прост, что где-то наверху у него есть не то друзья, не то покровители, не то он кому-то оказал серьезную услугу, не то… Одним словом, сплетен было море, но толком никто ничего не знал, кроме того, что Терентий Иванович в высшей степени профессионален, вполне успешно борется с преступностью и не замечен ни в чем предосудительном. Именно его люди занимались поимкой банды Стрелка, и теперь, когда банда ускользнула, а четверо агентов погибли, по коридорам тесного старого особняка зазмеился новый виток слухов. Шептались, что у Филимонова серьезные враги, что его снимут, а то и хуже, что ему вот-вот припомнят службу при царском режиме, что… Но по лицу старого сыщика, когда он сидел сейчас за своим массивным бюро красного дерева, потирая пальцем висок, невозможно было прочесть, что ему грозят какие-то неприятности, что он вообще о чем-то беспокоится или тревожится о своей судьбе. Форма сотрудника уголовного розыска сидела на нем, как генеральский мундир.

– По поводу происшествия с трамваем, – продолжал Петрович, – мы проверили.



Бруно, слушая его, заерзал на месте.

– Действительно, на Большой Дмитровке трамвай перерезал девушку, которая оказалась Евлаховой Галиной Аристарховной, 1910 года рождения. Помощник агента Опалин действительно ехал в вагоне, который ее сбил, и дал показания милиционеру Потемкину. Произошла остановка движения по всей линии, из-за чего Ваня опоздал на место. Таким образом, он сказал правду, рассказ его подтверждается фактами, и… – Логинов метнул взгляд на нахохлившегося Келлера и прочистил горло. – Кхм! Предлагаю вернуть помощника агента Опалина на работу, – бодро заключил он.

– Бруно Карлович? – подал голос Филимонов, поворачиваясь в сторону немца.

Тот нахмурился еще сильнее, хотя, казалось, это было решительно невозможно.

– Не нравится мне все это, – проговорил он упрямо. – Вы говорите: факты. Я не спорю. Но ситуация странная! Их всех перестреляли, как зайцев! – выпалил он с ожесточением, и по лицу его было видно, что эта мысль не дает ему покоя. – А Опалин уцелел…

– Что сказали эксперты? – спокойно спросил Терентий Иванович, повернувшись к Логинову.

– Эксперты… м-м… – Петрович завозился, достал из кармана сложенную вчетверо бумажку и развернул ее. – Я жду подробного отчета, но пока… Стреляли из нескольких видов оружия. Предварительно маузер, браунинг – один или несколько – и пара ружей или обрезов. В комнате две двери, те, кто стрелял, вошли в обе. Под окном следы: там тоже кто-то стоял, караулил, чтобы никто не выскочил. Астахова убили наповал. В Рязанова всадили пять пуль, две – в Усова. В Шмидта три, – добавил он, покосившись на профиль Бруно со сплющенным в какой-то стычке носом.

Келлер угрюмо смотрел в угол.

– Столько выстрелов, – сказал Филимонов, – и никто из соседей ничего не слышал?

– Слышали, – буркнул Логинов, сворачивая бумажку. – Но выходить побоялись. У Сонькиного дома дурная слава.

– Так, так. И что ж, никто ничего не видел?

– Один из соседей выглянул в окно, но ничего не увидел, кроме тумана. Да и ночь была.

– Исходя из количества единиц оружия, – рассудительно заговорил Терентий Иванович, – и из того, что кто-то стоял под окном, в банде как минимум пять человек. Вопрос: на чем они добрались до Одинокого переулка?

– Мы опрашиваем вагоновожатых, – сказал Петрович. – Назаров этим занимается.

Келлер зло усмехнулся.

– Бесполезно… Не станут они на трамваях ездить.

– Извозчик? – живо спросил Логинов.

– Конечно, и не просто извозчик, а свой. Может, даже шофер, – немец недобро покривил рот. – Но меня больше интересует, как они смогли незамеченными подобраться.

– Туман, – напомнил Петрович.

– Хорошо, туман, а половицы?

– Что половицы? – машинально спросил агент и тут же понял, что допустил ошибку.

– Ты что, не заметил, как скрипят половицы в доме? Бандиты же вошли в дом! Почему никто ничего не услышал? Почему Астахов проворонил этот момент? Он же все примечал, даже сквозь сон…

– Мы недооценили Соньку, – удрученно сказал Петрович после паузы, потирая подбородок. – Это она их провела.

– Нет! – желваки заходили ходуном на квадратном лице немца. – Им помог кто-то из наших. Сонька не могла… Одна она бы не справилась!

– Слушай, я понимаю, тебе не нравится Ваня… – начал Логинов.

– При чем тут нравится-не нравится, – огрызнулся Келлер, – мало, что ли, я видел случаев, когда наши помогали бандитам… и отпускали их, и улики уничтожали, и своих сдавали, и чего только не было! Мы до сих пор как на войне, и никому не можем доверять… Ты же знаешь, я ничего против Опалина не имею! Парень как парень, вроде старательный, схватывает все на лету… но то, что он единственный уцелел… Я тебе как на духу скажу: если бы мой лучший друг остался жив в такой ситуации, я бы и его стал подозревать! Очень уж вовремя он опоздал…

– Но девушка действительно попала под трамвай, – напомнил Петрович, которого уже стала утомлять эта дискуссия.

Немец мотнул головой.

– Повезло! Совпадение, понимаешь? Не было бы ее, он бы что-нибудь придумал… Сказал бы, что заблудился! А что? Ты же видел вчера, на что там все похоже в тумане… В трех шагах ни черта не видно!

Логинов заколебался. В глубине души он не верил в виновность Опалина и к тому же подозревал, что Бруно наводит тень на плетень, чтобы избежать выговора за драку с товарищем. Дисциплина для Терентия Ивановича была вовсе не пустым звуком, и все знали, что в этом смысле он строг до чрезвычайности. Но Келлер говорил так уверенно, что Петрович начал чувствовать некоторые сомнения. Он не хуже остальных знал, как надо расследовать дела, и в данных обстоятельствах Опалин – вне зависимости от того, был он действительно виновен или нет, – должен был оставаться на подозрении до тех пор, пока дознание не установит его непричастность.

– Когда Опалин пришел, агент Шмидт был еще жив и успел сказать несколько слов, – начал Логинов, отчасти для того, чтобы сменить тему. – Только я не уверен, что они могут иметь какое-то значение для расследования.

И он пересказал все, что им удалось расшифровать из слов умирающего.

– Это все понятно, – заметил Филимонов, слушавший его внимательно, – но при чем тут арка? Почему арка?

– Может быть, не арка, а арг – скверный, злой? – проворчал Келлер. – Просто Ванька опять его не понял… Если, конечно, он вообще все не придумал.

– Арка – это слишком сложно для Опалина, – возразил Петрович, в котором взыграл дух противоречия. – И зачем ему что-то придумывать? Он мог просто сказать, что Генрих ничего не говорил… Если Ваня действительно заодно с бандитами, во что лично я не верю.

Терентий Иванович усмехнулся.

– Кажется, вы упускаете из виду, что о засаде знал не только Опалин. Знали о ней и остальные сменщики. Верно?

– Э-э… да, – пробормотал Логинов. – То есть Бруно, Валя Назаров и Вася Селиванов. Он сейчас в больнице, но пару смен он в засаде отсидел. Затем его место занял Опалин, которого изначально привлекать не собирались. Рязанов от сменщика отказался и все время был на месте…

– Послушайте, – вмешался немец, которому крайне не понравилось, что только что прозвучало его имя, – это несерьезно… Половина угрозыска знала о том, что мы охотимся на Стрелка.

– Нет, – коротко ответил Филимонов, и на виске его дернулась жилка.

– Ну хорошо, не половина, – тотчас же отступил Келлер, – но многие знали. Работаем вместе, сидим в одном здании…

– Знать-то они, положим, знали, а детали? Где засада, у кого, когда агенты меняют друг друга? Тут, видите ли, тонкостей много. – Терентий Иванович усмехнулся одними губами, глаза его оставались серьезны. – Я не говорю, что кто-то не мог сболтнуть лишнего. Но между «сболтнуть лишнего» и сделать так, чтобы сведения дошли до нужных ушей, большая разница. Вы понимаете меня?

Логинов понимал, что на него взвалили непростую задачу, что ему придется хорошенько попотеть, прежде чем он найдет виновного, и ограничился тем, что отвел глаза и стал смотреть на портрет Ленина на стене. Вождь с прищуром и даже некоторым вызовом взирал на присутствующих и, казалось, был бы не прочь выйти из рамы и начать распекать их лично.

– Я хочу сразу же внести ясность, – начал немец, волнуясь и подавшись вперед. – Я ни с кем не говорил о засаде в Одиноком переулке. Я никому не сообщал ни о Соньке, ни о Стрелке, ни о том, что с ними связано. Я не могу запретить вам подозревать меня… так сказать, на общих основаниях… но вы только зря потеряете время. Генрих был моим другом. Если вам надо объяснять, что такое дружба…

– Бруно Карлович, – негромко проговорил Филимонов. В тоне его не было ни укоризны, ни чего-либо подобного, но Келлер покраснел, умолк и только переместился на стуле, отчего тот протяжно заскрипел.

Терентий Иванович поглядел на часы.

– Однако поздновато уже… Бруно Карлович, не смею больше вас задерживать.

Это означало, что начальник собирается говорить с Логиновым наедине. Келлер поднялся, неловко поклонился (в то время старые манеры еще сохранялись и причудливо соседствовали с новыми) и, пробормотав скороговоркой несколько слов на прощание, скрылся за дверью.

– Я буду вам признателен, Карп Петрович, – как всегда веско и рассудительно заговорил Филимонов, – если вы разъясните товарищу Келлеру недопустимость его поведения. Нельзя кидаться на коллегу без достаточных доказательств… да и с доказательствами тоже не стоит, – добавил он, хмурясь.

– Значит, я возвращаю Опалина? – встрепенулся Логинов. – Людей у меня мало, сами понимаете…

– Нет, – неожиданно ответил старый сыщик.

В комнате воцарилось молчание. Пухлощекие амуры гипсовыми глазами смотрели из-под потолка на собеседников.

– Опалин должен быть отстранен от расследования этого дела, – проговорил Терентий Иванович после паузы. – Это значит никто с ним не делится информацией и никуда его не привлекает, ни при каких обстоятельствах. И вас я настоятельно прошу за этим проследить.

– Но, товарищ Филимонов… – забормотал Логинов и угас.

– Дайте ему понять, что в его же интересах сидеть тихо. Займите его чем-нибудь не очень сложным, чтобы он не путался у вас под ногами… И проследите, что он будет делать. Только аккуратно, чтобы он не заметил.

Слушавший до того начальника с некоторым удивлением Петрович начал понимать, куда клонит его собеседник.

– Вы хотите сказать…

– Если человек невиновен, он ведет себя соответственно. Если виновен – опять же… Возможно, Бруно Карлович не прав насчет Опалина, но он, скорее всего, прав насчет предательства. Кто-то помог Стрелку и его людям…

– Мы будем его искать, – пообещал Петрович. – Я имею в виду Лариона. И его сообщников тоже.

Терентий Иванович саркастически усмехнулся.

– Я думаю, он уже далеко. Но вы правы: уверены мы быть не можем. Задействуйте осведомителей, вообще всех, кого только можно… Я на днях буду говорить наверху, чтобы нам увеличили бюджет. Обещайте деньги за любые сведения, которые к нему приведут. Поймать его теперь – дело чести… если вы понимаете, что я имею в виду.

Логинов кивнул. Он все понимал, и ему ничего не нужно было объяснять лишний раз.

– Келлера к Опалину не приставляйте, – неожиданно добавил Филимонов, – не стоит. Это может плохо кончиться. Пусть кто-нибудь другой за ним следит. – Он внимательно посмотрел на собеседника и добавил: – Я, как и вы, не верю в то, что он виновен. Но вы же знаете, что в нашем кругу что-то скрыть невозможно. Бруно Карлович не умеет держать язык за зубами, и… могут быть обстоятельства, при которых эту историю попытаются использовать против нас. Против вас, против меня, против Ивана Григорьевича. – Старый сыщик был крайне щепетилен и всех сотрудников величал не иначе как по имени-отчеству, пусть даже речь шла о таком юнце, как Опалин. – Поэтому хорошо будет, если любым домыслам мы сможем противопоставить факты.

– Но если кто-то помог бандитам и это не Опалин… – начал Петрович.

– Вот именно. Первое – была ли помощь вообще, и второе – если да, то кто именно помогал. Я говорил о сменщиках, мы все знаем их много лет, но… Впрочем, Бруно Карлович уже изложил, что бывает в нашем деле. В данных обстоятельствах мы ни в ком не можем быть уверены.

– Тогда их всех надо отстранить, – буркнул Логинов, не удержавшись.

– На основании чего? И потом, кто будет работать?

– Но ведь Опалина вы отстраняете.

– Это временная мера. Я бы не пошел на нее, если бы Келлер не поднял шум, – Филимонов выдержал паузу и добавил: – Вы же понимаете, Карп Петрович, с меня спросят. Но это вовсе не значит, что я собираюсь сваливать все на Опалина, если он невиновен.

«А как узнать, кто виновен, кто невиновен, – думал расстроившийся Логинов. – Точно один Стрелок мог бы сказать, да только ищи его теперь…»

– У вас очень сложная задача, Карп Петрович, – продолжал начальник, словно прочитав его мысли. – И строго между нами – я не знаю, удастся ли вам ее разрешить в отсутствие Стрелка. Сколько он уже бегает после амнистии – два года? И никак его не можем поймать, – Терентий Иванович поморщился. – А ведь всем, кто хоть что-то смыслит в криминалистике, было ясно, что его не следует отпускать, потому что он опять возьмется за старое. Нет, выпустили. Вы понимаете, сколько людей было бы сейчас живо, если бы он сидел? Не только Рязанов, Усов, Шмидт, Астахов, но и многие, многие другие…

– Да попадется он, – буркнул Логинов, опустив плечи. – Рано или поздно попадется…

– Вам нужны будут люди, – сказал Терентий Иванович. – Попробую поговорить с Твердовским, чтобы он выделил своих… Ладно, Карп Петрович, на сегодня хватит, – он потушил лампу, которая горела на его столе. – Спокойной ночи.

Логинов поднялся, отдал честь по-военному и отправился к себе, временно решив не думать о деле Стрелка, о подозреваемом Опалине, о сложностях, которыми было чревато предстоящее расследование, и вообще обо всем на свете, что имело отношение к работе. В известном смысле Карп Петрович был фаталистом и считал, что очередной день принесет что-то новое, а если нет, то произойдет еще что-нибудь, что им поможет. С этой мыслью он вернулся в свою коммунальную квартиру и до отхода ко сну говорил с женой исключительно о домашних мелочах.

Глава 5

Друзья

Опалину было тяжело.

Он поздно заснул, и день для него превратился в ночь. Несколько раз он просыпался, потом снова проваливался в сон, как в яму, и, когда пробудился окончательно, было уже далеко за полдень. Первым чувством, которое он ощутил, был голод, но уже в следующее мгновение к нему присоединилась обида. Опалин вспомнил все, что произошло вчера, машинально потрогал синяк под глазом и скривился – больше от моральной боли, чем от физической.

Он был еще очень молод, и хотя дети, заставшие революцию и гражданскую войну, взрослели быстро, Опалин не успел – или не смог по своему душевному складу – обзавестись защитным панцирем, который каждый выстраивает по-своему, сталкиваясь с жизненными невзгодами и испытаниями, и который так резко отличает человека по-настоящему взрослого от того, кто еще набирается ума-разума. Панцирь этот, на первый взгляд, состоит из общих мест вроде «надо жить», «ничего, и не такое бывало», «надо стиснуть зубы и идти дальше» – неосознанных, но, если можно так выразиться, приучающих к стойкости, терпению и осмотрительности. Несправедливость того, что случилось в Одиноком переулке, больно ранила Опалина – и даже не потому, что задевала лично его, а потому, что именно была несправедливостью. Она засела в его душе, как заноза, и, умываясь, чистя зубы и приводя себя в порядок, он уже решил, что сделает все, чтобы ее исправить.

Он поел в ближайшей столовой, потом еще купил французскую булку и, идя по улице, жевал ее на ходу. Москва, очистившись от туманного морока, приобрела свой привычный вид человеческого муравейника, в котором равнодушно сталкиваются и так же равнодушно расходятся миллионы людей, чуждых друг другу. Проходя мимо почтового отделения с телефоном-автоматом, Опалин на мгновение заколебался, не позвонить ли ему на работу, но гордость высказалась против, и он не стал ей перечить. В нем легко уживались самые противоположные качества, и в зависимости от обстоятельств он давал волю то одному, то другому. Он сел на трамвай, потом перебрался на другой и вскоре оказался возле длинного серого здания больницы, в которой лечился его друг и товарищ по комнате Вася Селиванов. Некоторое время тому назад у него открылся туберкулез, Вася лечился, возвращался на работу, потом снова начинал кашлять кровью и отправлялся долечиваться. Опалин навещал его, но сегодня для посещения имелась еще и особенная причина: он хотел посоветоваться с другом, что ему делать.

Вася лежал на кровати, читая журнал «Всемирный следопыт», который, судя по обложке, до него успела изучить как минимум половина больницы. Завидев Опалина, Вася отложил журнал и улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, но что-то в ней имелось такое – то ли грусть, то ли обреченность, – отчего гостю сделалось остро не по себе. Сам-то он чувствовал себя здоровым, как бык, и ему было нестерпимо, что он никак, никоим образом не может поделиться своим здоровьем с Васей, который был хорошим человеком, хорошим другом и тем не менее (как сказал Опалину врач еще в прошлом году) умирал. «Каверны… третья стадия… при самом благоприятном течении болезни…» Но тут Иван спохватился (ему не раз делали прежде замечание, что занимающие его мысли, как в зеркале, отражаются на его молодом, открытом лице) и, волевым усилием запретив себе думать о том, что его мучило, заставил себя улыбнуться. Он осторожно пожал руку Васе, осмотрелся, взял старый стул с изогнутыми ножками, стоявший между кроватями, поставил его поближе и сел.

– Интересный журнал? – спросил гость, подбородком и движением головы показывая на пеструю, измятую и кое-где надорванную обложку «Всемирного следопыта».

– Да, знаешь, когда лежишь в больнице, самое оно, – ответил Селиванов, вглядываясь в его лицо. – Приключения разные, и вообще… Это тебя Бруно так изукрасил?