Александр Макколл-Смит

Будьте осторожней с комплиментами

Стивену Барклаю
Глава первая

— Возьмем сто человек, — сказала Изабелла.

— Предположим, — кивнул Джейми.

— А теперь подумаем, — продолжила Изабелла, — сколько из этих ста доброжелательно настроены к миру?

Это был один из тех типичных сложных вопросов, которые регулярно задавала себе Изабелла и которые не имели однозначного ответа. Когда дело касалось человечества, она становилась оптимисткой, не боясь показаться старомодной. В общем, по ее мнению, ответ звучал так: девяносто восемь, а быть может, и девяносто девять человек. Джейми, реалист, поразмыслив несколько минут, остановился на восьмидесяти.

Но от этого вопроса было не так-то легко отделаться: за ним по пятам следовали другие, более тревожные. Почему эти один-два человека стали такими? Что это, игра ДНК? Так легла карта — генетическая карта? Или причина кроется в какой-то темной комнате из их детства? Конечно, была еще одна возможность: они сознательно сделали свой выбор. Сидя сейчас в магазинчике, торгующем деликатесами, Изабелла вспомнила этот разговор с Джейми. Со своего удобного наблюдательного пункта она взглянула в окно. Вон тот мужчина, к примеру, который в эту минуту переходит улицу, — у него тонкие губы, нетерпеливая походка, а кончики воротничка застегнуты на пуговицы, — быть может, это один из крошечного меньшинства «недоброжелателей». Есть в нем что-то такое, от чего чувствуешь себя неуютно: что-то безжалостное во взгляде; этот человек никому не уступит дорогу, ему на всех наплевать, его высокомерие ощущается даже в походке… Она улыбнулась при этой мысли. Но в его поведении определенно есть что-то настораживающее — не то какая-то болезненная сексуальность, не то затаенная жестокость, словом, что-то не совсем доброкачественное.

Изабелла отвела взгляд: лучше, чтобы такой субъект не заметил, что его разглядывают. К тому же, напомнила она себе, ей не следует предаваться подобным размышлениям. На первый взгляд может показаться, что воображать разное о совершенно незнакомых людях — довольно безобидное занятие, но оно может повлечь за собой нелепые фантазии и страхи. А Изабелла знала, что один из ее многочисленных недостатков, причем весьма крупный, — это склонность давать волю своему воображению.

Конечно, магазинчик деликатесов в Эдинбурге — не самое подходящее место, чтобы предаваться мыслям о природе добра и зла, но Изабелла считала себя философом, и ей было доподлинно известно, что философские идеи приходят внезапно, в самых неподходящих местах и в самое неподходящее время. Магазин принадлежал ее племяннице Кэт, и здесь не только торговали продуктами, типичными для таких магазинов, — вяленые помидоры, моцарелла, свежие анчоусы и австрийские марципаны, — но и подавали посетителям кофе за тремя столиками с мраморными столешницами. Кэт нашла их во время путешествия в долину Луары и привезла в Шотландию.

Изабелла сидела за одним из этих столиков, перед ней стояла чашечка с капучино и лежал утренний номер газеты «Скотсмен», раскрытый на странице с кроссвордом. Кофе для нее только что приготовил помощник Кэт, Эдди, — застенчивый молодой человек, с которым в прошлом, вероятно, произошло что-то ужасное и который с большим трудом общался с Изабеллой и со всеми прочими. Правда, в последнее время Эдди стал гораздо увереннее в себе — особенно с тех пор, как увлекся молодой женщиной из Австралии, которая нанялась на несколько месяцев в магазин Кэт. Однако Эдди все еще внезапно краснел и прерывал разговор, отворачиваясь и что-то бормоча себе под нос.

— Вы сегодня одна, — сказал Эдди, ставя кофе на столик Изабеллы. — А где же… — Голос его замер.

Изабелла улыбнулась ему, подбадривая:

— Малютка? Между прочим, его зовут Чарли.

Эдди кивнул, бросив взгляд в сторону кабинета Кэт, занимавшего заднюю часть магазина.

— Да, конечно, Чарли. Сколько ему сейчас?

— Три месяца. Примерно.

Эдди обдумал эту информацию и задал следующий вопрос:

— Значит, он еще ничего не говорит?

Изабелла чуть было не улыбнулась, но вовремя спохватилась: ведь Эдди так легко спугнуть.

— Они начинают разговаривать гораздо позже, Эдди. Когда им годик или около того. А уж тогда болтают без умолку. Правда, он гулит. Издает странные звуки, которые означают: «Я совершенно счастлив в этом мире». Во всяком случае, я понимаю это именно так.

— Хотелось бы мне как-нибудь на него взглянуть, — неопределенно сказал Эдди. — Но я думаю, что… — Он не докончил фразу, но Изабелла поняла, что он имеет в виду.

— Да, — поддержала она разговор, взглянув в сторону кабинета Кэт. — Видите ли, тут есть некоторые сложности, как вам, вероятно, известно.

Эдди отошел от ее столика: в магазинчик вошел покупатель и принялся рассматривать пасты в витрине, так что Эдди нужно было возвращаться к своим обязанностям.

Изабелла вздохнула. Она могла бы прихватить с собой Чарли, но решила не делать этого и оставила его дома со своей домоправительницей Грейс. Она часто привозила его, походившего на кокон — так он был укутан, — в детской колясочке в Брантсфилд, — осторожно перебираясь через край тротуара, преисполненная гордостью как новоиспеченная мать и чуть ли не удивленная тем, что вот она, Изабелла Дэлхаузи, идет со своим собственным ребенком, своим сыном. Но в таких случаях она не заходила в магазин Кэт, потому что знала, что Кэт все еще переживает из-за Чарли.

Кэт простила Изабелле Джейми. Когда Кэт узнала, что у Изабеллы с ним роман, она просто не могла в это поверить: «С ним? С моим бывшим бойфрендом?! Ты?!!» За удивлением последовал гнев, выразившийся в стаккато задыхающимся голосом: «Мне жаль. Я не могу. Я просто не могу к этому привыкнуть. К этой мысли».

Позже Кэт приняла случившееся, и они с Изабеллой примирились. Но когда Изабелла объявила о беременности, Кэт замкнулась в своей обиде, смешанной со смущением.

— Ты этого не одобряешь, — сказала Изабелла. — Определенно не одобряешь.

Кэт взглянула на тетушку, и та не знала, как истолковать выражение ее лица.

— Я знала, что он был твоим бойфрендом, — продолжила Изабелла. — Но ты же дала ему отставку. И в мои планы вовсе не входило забеременеть. Поверь мне, вовсе не входило. Но раз уж так вышло, отчего бы мне не родить ребенка?

Кэт ничего не ответила, и Изабелла вдруг поняла, что просто столкнулась с завистью в чистом виде. Да, это зависть, безмолвная, невыразимая. Зависть заставляет нас ненавидеть то, что хотели бы иметь мы сами, напомнила себе Изабелла. Мы ненавидим то, что не можем заполучить.

К тому моменту, когда Чарли явился в этот мир — кубарем, как показалось Изабелле, — под яркими лампами Королевского лазарета, Кэт уже снова разговаривала с Изабеллой. Но она не проявляла к Чарли особого тепла: никогда не выказывала желания взять его на руки или поцеловать, хоть он и был ее кузеном. Это уязвляло Изабеллу, но она решила, что лучше не навязывать Чарли племяннице, а подождать, пока та привыкнет к его существованию.

— Невозможно долго дуться на малютку, — сказала Грейс с присущей ей народной мудростью, благодаря которой она верно судила о многом. — Малютки умеют справляться с равнодушием к себе. Дайте Кэт время.

Время. Изабелла взглянула на часы. Она уложила Чарли спать почти два часа назад, и скоро он проснется. И тогда его нужно будет покормить. Хотя Грейс вполне могла с этим справиться, Изабелла любила делать все сама. Она перестала кормить сына грудью, когда прошло всего несколько дней с его рождения, и хотя неважно себя чувствовала из-за этого, процедура кормления вызывала у нее слишком сильное чувство неловкости и ужас. Ей подумалось, что так не устанавливают контакт со своим ребенком: ведь ему может передаться напряжение матери, ее нежелание вступать в контакт. И она перевела Чарли на детское питание.

Изабелле не хотелось уходить из магазина, не обменявшись парой слов с Кэт, какими бы натянутыми ни были их отношения. Поднявшись из-за столика, она направилась к полуоткрытой двери в кабинет. Эдди, стоявший за прилавком, бросил мимолетный взгляд в сторону Изабеллы и тотчас же отвел глаза.

— Ты занята?

Перед Кэт лежал каталог, и ручка в ее руке повисла над фотографией, на которой была изображена баночка с медом.

— Мед хорошо покупают? — спросила Изабелла. Вопрос был банальный: конечно же, мед всегда хорошо покупают, — но она просто хотела таким образом завязать разговор.

Кэт кивнула.

— Покупают, — сдержанным тоном произнесла она. — Ты хочешь меда? У меня где-то тут есть образец. Мне прислали баночку верескового меда из приграничных районов между Англией и Шотландией.

— Я бы взяла для Грейс, — ответила Изабелла. — Она любит мед.

Последовала пауза. Кэт пристально смотрела на фотографию баночки с медом. Изабелла сделала глубокий вдох. Так больше не может продолжаться. В конце концов Кэт примирится с ситуацией — Изабелла знала, что так и будет, — но на это могут уйти месяцы. Месяцы натянутых отношений и молчания.

— Послушай, Кэт, — начала она, — думаю, так больше не должно продолжаться. Мне кажется, ты меня избегаешь.

Кэт не отрывала взгляда от меда.

— Не понимаю, о чем ты, — сказала она.

— Нет, понимаешь, — возразила Изабелла. — Конечно, ты понимаешь, о чем я говорю. И я хочу сказать, что это нелепо. Ты должна меня простить. Ты должна меня простить за то, что у меня Чарли. За Джейми. За всё.

Она сама не могла бы объяснить, зачем просила прощения у племянницы, но тем не менее она это сделала. Разумеется, что касается прощения, то не важно, действительно ли мы причинили кому-то зло, — главное, что этот человек считает себя обиженным.

— Мне не за что тебя прощать, — сказала Кэт. — Ты же не сделала ничего плохого, не так ли? Ты только родила ребенка. От моего… — она осеклась.

Изабелла была удивлена.

— От твоего — кого именно? — спросила она. — Твоего бойфренда? Ты это хочешь сказать?

Кэт поднялась на ноги.

— Давай не будем ссориться, — решительно заявила она. — Давай просто забудем об этом.

Если бы в тоне Кэт чувствовалось тепло, Изабеллу утешили бы эти слова и у нее отлегло бы от сердца. Но тон был бесстрастный, и она поняла, что Кэт все еще переживает случившееся и лишь хочет сменить тему. Изабелле хотелось возразить, обнять Кэт и покончить со всем этим, но ей показалось, что между ними по-прежнему висит невидимое облако обиды. Она отвернулась.

— Ты бы как-нибудь зашла к нам домой… — предложила Изабелла. — Приходи повидаться с нами.

С нами. Она уже привыкла к этому местоимению в первом лице множественного числа, но, конечно же, здесь, в этой атмосфере, оно прозвучало многозначительно — не слово, а какая-то подводная мина.

Изабелла вышла из кабинета Кэт. Эдди, стоявший за прилавком, поднял глаза и обменялся с ней взглядом. Напрасно считают, будто этот молодой человек ничего не понимает, — это вовсе не так, подумала Изабелла.



— Он орал как резаный, — сообщила Грейс. — Так что я дала ему детское питание. И теперь он всем доволен. Вот, посмотрите.

Грейс, встретившая Изабеллу в холле с Чарли на руках, передала его матери.

— А ведь глядя на него сейчас и не скажешь, — сказала Изабелла, — не так ли? И откуда берется такая громкость при таких крошечных легких?

Она понесла сына в свой кабинет и уселась в кресло у окна. Ей все еще странно было видеть Чарли в своем рабочем кабинете. Малюткам совсем не место среди бумаг, папок, телефонов — их должны окружать колясочки, мягкие одеяльца и яркие игрушки. А философия, которой занималась Изабелла в качестве редактора журнала «Прикладная этика», так далека от мира детства! Сумел бы Иммануил Кант правильно взять на руки младенца? — спросила она себя. В высшей степени сомнительно; младенцы были бы для него слишком иррациональны и беспорядочны, хотя, конечно, он бы признал, что каждый младенец — сам по себе цель, а не средство для достижения цели. И, таким образом, следует производить на свет ребенка, потому что ты хочешь, чтобы он родился, а не потому, что хочется доставить себе удовольствие; это подразумевалось в любом взгляде Канта на вопрос. Но даже если бы Кант признал неотъемлемую ценность каждого младенца, имел бы он хоть малейшее представление о том, как обращаться с малюткой? И знал бы он хотя бы, где у того низ, а где верх? Таково холодное и официальное лицо философии, подумалось Изабелле; нечто столь далекое от мира обычных людей — их мира неупорядоченных страстей и бессмысленных разногласий — таких, как у нее с Кэт. Тут просматривалось кантовское недружелюбное отношение к детям, — Юм знал бы, как обращаться с детьми, решила она. Ему было бы хорошо в компании малюток, потому что у них столько эмоций, быть может, невыраженных или доведенных до сведения окружающих самым примитивным образом, — но тем не менее это были эмоции. И Дэвид Юм, «добрый Дэви», как его называли, был легким человеком, и дети его бы любили.

Разнежившись на руках у матери, Чарли снова задремал. Изабелла наблюдала, как затрепетали, а затем прикрылись его веки. Она могла бы часами наблюдать за ним, бодрствующим или спящим; трудно было поверить, что она — и конечно, Джейми — создали этого маленького мальчика, эту личность с его собственным будущим. Это казалось ей чудом: несколько маленьких клеточек размножились, и в результате получилось существо, наделенное сознанием и способностью мыслить.

Грейс появилась в дверях и спросила:

— Вы хотите, чтобы я отнесла его в кроватку? Чтобы вы смогли поработать?

Изабелла передала Грейс спящего ребенка и уселась за свой письменный стол. Рождение Чарли не особенно отразилось на «Прикладной этике», поскольку Изабелла предусмотрительно подготовила во время беременности два специальных материала: статью о моральном партикуляризме в произведениях Айрис Мёрдок («моральные дилеммы оксфордских типов», как называл это Джейми) и статью о моральной стороне контроля над границами. Материал о Мёрдок был опубликован сразу же после рождения Чарли, а второй предполагалось напечатать в течение ближайших месяцев. Последний материал вызывал у Изабеллы чувство беспокойства, поскольку тема была весьма щекотливой. Государства имеют право контролировать свои границы — таково общее мнение, — но когда они пытаются ограничивать въезд иностранцев, начинают кипеть страсти и слышатся обвинения в бессердечии. У Одена[1] есть об этом стихотворение, которое Изабелла процитировала в своем «слове редактора». Оно написано с точки зрения перемещенного лица, которое слышит речи своих гонителей, исполненные ненависти, и далее следует та проникновенная строка, которая с такой силой доводит смысл происходящего до сознания: «Он говорил о тебе и обо мне, дорогая», — говорит этот мужчина своей жене. О тебе и обо мне — за каждым запретом на въезд в страну, за каждой этнической чисткой, за каждым проявлением бессердечия стоят «ты и я».

И все же, рассуждала Изабелла, это было написано во времена фашизма. У современных государств и их чиновников все по-другому: им нужно принимать трудные решения в эпоху торжества законов, защищающих права человека, в эпоху открытости мира. Мы не можем все уехать в Соединенные Штаты, Канаду или Австралию, или в другую благополучную страну, даже если нам этого очень хочется. В какой-то момент люди, которые уже там живут, имеют право — не так ли? — сказать, что ресурсы их страны ограничены и что их общество больше не может никого принять. Или они могут заявить, что, несмотря на необъятные просторы своей родины, они имеют право на сохранение культуры собственной страны. Мы здесь живем, могут сказать они, все это наше, и мы будем сами решать, кого пригласить. Но в ответ кто-то может возразить, что сами хозяева или их предки, вероятно, отняли эту землю у кого-нибудь еще и не ясно, почему это дает им право отказывать тем, кто явился позже. Если покопаться в истории, то окажется, что в конечном счете все прибыли откуда-то еще и даже те, кто заявляет о своих правах, на самом деле не являются коренным населением, а приплыли с какого-то другого континента.

Изабелла находила эту тему крайне сложной и замечала, что большинство людей избегают этого вопроса и не обсуждают его в открытую. Сердце подсказывало одно: тем, кто хочет начать новую жизнь, нужно по возможности помогать; но разум говорил совсем другое: о том, что невозможно пустить все перемещения на самотек. Отсюда паспорта, квоты и ограничения. «Пожалуйста, не приезжайте, — гласили эти правила. — Пожалуйста, не просите».

Она оглядела свою комнату, письменный стол, книги. Все это не будет принадлежать ей вечно, а перейдет в другие руки, и тут появится кто-то другой, и он даже не будет знать, что она существовала. Он взглянул бы на нее в изумлении, если бы она (позволим себе такую фантазию) вдруг вернулась и сказала: «Это мой письменный стол — он мне нужен». Наш мир принадлежит нам только временно: мы накладываем свою печать на то, что нас окружает, даем названия земле вокруг нас, возводим свои статуи — но все это исчезает так быстро, с такой легкостью!.. Мы думаем, что мир — наш навеки, но мы — всего лишь его временные владельцы.

Все еще углубленная в свои размышления, Изабелла просмотрела скопившуюся почту, прибывшую за последние два дня, — она была аккуратно уложена в красный металлический ящик. В основном это были рукописи. Изабелла не принимала материалы для журнала в электронном виде, поскольку не любила читать с экрана, и требовала, чтобы ей подавали статьи в распечатанном виде. А это означало, что каждый месяц дом захлестывала бумажная река, и образовавшиеся водовороты, покрутившись с неделю в кабинете Изабеллы, отправлялись в контейнеры для мусора. Отвергнутые рукописи, которые она считала недостойными внимания редакционной коллегии, часто были работами докторантов, обеспокоенных судьбой своих первых публикаций. Изабелла отказывала им в мягкой форме, выражая надежду, что авторы найдут кого-нибудь другого, желающего опубликовать их материалы. Она знала, что это маловероятно и что «Прикладная этика», наверное, уже пятый или шестой порт захода. Но ей не хотелось быть резкой: ведь когда-то она и сама была докторантом и еще не забыла, каково это.

Взяв верхний конверт из стопки, она вскрыла его.


Дорогая миз[2] Дэлхаузи!
Прилагаемая статья, возможно, подойдет для публикации в «Прикладной этике», и я был бы благодарен, если бы Вы ее рассмотрели. Она называется «Концепция сексуального извращения как орудия подавления», и в ней я исследую некоторые идеи, которые выдвинул Скрутон в своей книге «Сексуальное желание». Как Вы знаете, концепция извращения подверглась критической переоценке…


Изабелла со вздохом отложила этот материал. Ей присылали многочисленные статьи о сексе. Вероятно, некоторые философы были убеждены, что прикладная этика почти исключительно связана с сексом. Часто эти статьи бывали интересными, но порой попадались такие грязные, что при их чтении хотелось надеть перчатки. Абсурдность этой мысли сразу же стала для нее очевидной, но было забавно представить себе редакторов, читающих присланные материалы в перчатках, чтобы не запачкать руки: казалось, что от страниц исходит какая-то страшная зараза.

Недавно она получила статью, озаглавленную «Этично ли притворяться геем, не являясь таковым». Изабеллу удивило название, — впрочем, автор явно на это рассчитывал. «Привычнее, когда вопрос ставится таким образом: этично ли притворяться, что вы не гомосексуалист, когда на самом деле вы гей, — писал автор, — как будто есть что-то постыдное в том, что у вас нетрадиционная ориентация. Однако не исключено, что у некоторых может появиться желание сойти за гея».

Она улыбнулась, вспомнив эту статью, которую передала на рассмотрение членам редакционной коллегии, чтобы они вынесли вердикт. Они порекомендуют опубликовать этот материал, подумала Изабелла, даже если будут не в восторге от его содержания. «Это именно такого рода статья, которым мы должны давать зеленый свет, — уже писал один из членов редколлегии. — Нам нужно убедить общественное мнение, что мы отнюдь не старомодны, как полагают некоторые». Комментарий исходил от Кристофера Дава, профессора философии из маленького английского университета, — этот человек был известен своим радикализмом. Его замечание было шпилькой в адрес Изабеллы, чьи взгляды он считал устаревшими. И она оказалась на высоте, написав ему следующее: «Благодарю Вас за поддержку. Я не была уверена, готова ли редколлегия к такого рода материалам. Рада убедиться, что теперь готова».

Она взяла в руки следующий конверт — коричневый и пухлый. Вероятно, какой-нибудь каталог. И действительно, это был каталог предстоящего аукциона «Лайон энд Тёрнбулл». «Лайон энд Тёрнбулл» была известной фирмой, занимавшейся аукционами, на одном из которых Изабелла что-то купила ради того, чтобы ей присылали каталоги. В этом каталоге были лоты, описанные как «хорошая антикварная мебель», и картины. Ни то, ни другое не было нужно Изабелле: в ее доме и так было слишком много мебели и картин. Но она не могла устоять перед каталогами аукционов, даже если в ее намерения не входило что-нибудь приобретать.

Изабелла пролистала страницы, посвященные мебели, остановившись лишь на библиотечной лесенке из красного дерева с бронзовыми украшениями. Приблизительная цена была невероятно высокой, и Изабелла перешла к изучению картин. И тут она действительно заинтересовалась. Ее внимание привлек лот номер восемьдесят семь — картина, на которой был изображен человек, стоявший на берегу; за ним виднелись плетеные корзины с лобстерами, а на заднем плане возвышалась гора. Несомненно, перед ней был пейзаж Северо-Шотландского нагорья — на это указывали серые скалы на скудной почве, зеленая трава, мягкий свет. Да и обветренное лицо мужчины было характерно для этой местности. Изабелла взглянула на подпись под картиной: «Эндрю Мак-Иннес, шотландец, родился в 1961 году. «У моря»». А еще ниже мелким шрифтом были даны более подробные сведения: «Мак-Иннес был, пожалуй, самым одаренным из студентов, учившихся в Эдинбургской академии художеств, когда Робин Филипсон последние годы был там ректором. Репутация этого художника быстро упрочилась, что отразилось на стоимости его картин в годы после его смерти».

Изабелла внимательно изучила картину. Ее заинтересовало выражение лица мужчины. Этот человек познал тяготы и лишения, но они его не сломили. И в то же время в чертах его читались доброта и мягкость, не свойственные тем, кто добывает средства к существованию в тяжелых условиях — в море или на острове, продуваемом всеми ветрами.

Изабелла потянулась к телефону и набрала номер Джейми. На другом конце послышались долгие гудки, и она хотела было положить трубку, как вдруг услышала голос Джейми. Было заметно, что он запыхался.

— Похоже, ты бежал по лестнице, — сказала Изабелла. — Давай я перезвоню тебе попозже?

— Да нет, все в порядке. Я услышал звонок еще на площадке, но почему-то никак не мог вставить ключ в замок. Но теперь все нормально.

Изабелла взглянула на свои часы. Одиннадцать тридцать. Она может положить Чарли в его беби-слинг и взять с собой; он с большим удовольствием спал в этой перевязи — вероятно, оттого, что так он слышал биение сердца матери и ему казалось, будто он снова находится в утробе, вернулся к более простой жизни, которую, быть может, еще помнит и по которой тоскует.

— Ты бы хотел увидеться со своим сыном за ланчем? — спросила она.

— Конечно, — не задумываясь ответил Джейми.

Изабелла заранее знала его ответ и осталась довольна. Он любит Чарли, именно этого она и хотела. Неважно, любит он ее или нет — а она не знала, любит ли, — главное, что он любит Чарли.

— А до этого мы могли бы зайти в «Лайон энд Тёрнбулл», — предложила Изабелла. — Я хочу взглянуть на одну вещь.

— Давай встретимся прямо там, — сказал Джейми.

Она положила телефонную трубку и улыбнулась. Мне очень повезло, сказала она себе. У меня есть ребенок, а еще у меня есть любовник, отец этого ребенка. У меня большой дом и работа, которая позволяет заниматься философией. Я счастлива. Изабелла подошла к окну и посмотрела на сад. По-летнему пышные кусты отбрасывали тень на землю. Фуксия была усыпана алыми и пурпурными цветами; рядом рос большой куст рододендрона, который любили маленькие птички. Когда они опускались на верхние ветки, те едва заметно сгибались под их крошечными тельцами. В эту минуту нижние ветви, у самой земли, вдруг шевельнулись — но уже по другой причине. «А еще у меня есть лис, — прошептала Изабелла. — У меня есть лис, который наблюдает за моей жизнью».

Глава вторая

— Итак, — сказал Джейми, — которая?

Он задал вопрос таким тоном, что было ясно: его не особенно интересует ответ. А причина подобного равнодушия лежала у него на руках: его сын Чарли, который смотрел в лицо Джейми, пытаясь сфокусировать свой взгляд.

— Вон там, — ответила Изабелла, указывая на другой конец аукционного зала. — Я уже мельком взглянула на нее.

Джейми вряд ли услышал ответ. Сейчас он привязал слинг с Чарли себе спереди и осторожно щекотал ребенка под подбородком.

— Ему это нравится, — сказал Джейми. — Посмотри, как он скосил глаза.

Изабелла снисходительно улыбнулась.

— Да, он рад тебя видеть. Вернее, если он тебя видит как следует, в чем я никогда не уверена. Впрочем, может быть, и видит, даже если в его возрасте немного смазываются цвета.

— Он меня узнаёт, — усмехнулся Джейми. — Он точно знает, кто я. Если бы он умел говорить, то сказал бы «папа».

Взяв Джейми под руку, Изабелла повела его к большой картине в золоченой раме.

— Что ты об этом думаешь?

Джейми взглянул на картину, перед которой остановилась Изабелла.

— Она мне нравится, — ответил он. — Посмотри на лицо того человека. На выражение его лица.

— Да, — согласилась Изабелла. — Оно так много говорит, не правда ли?

Джейми отвлекся: Чарли схватил палец отца и тянул в рот.

— Нельзя, — сказал Джейми сыну. — Это негигиенично.

— Все в детях негигиенично, — заметила Изабелла. Она снова повернулась к картине и указала на правый верхний угол.

— Взгляни туда. Он действительно передал этот свет западного побережья.

Джейми подался вперед, рассматривая полотно.

— Гебридские острова? — предположил он. — Скай?

— Вероятно, Джура, — сказала Изабелла. — Он какое-то время там прожил. Пейзажи Джуры стали его фирменным знаком, как Айона или Малл — у Самюэля Пеплоу.

— А кто он такой? — осведомился Джейми. Изабелла дала ему каталог.

— Эндрю Мак-Иннес. Тут кое-что есть о нем. Посмотри.

Взяв каталог, Джейми прочел несколько строчек, рассказывающих о художнике. Потом вернул каталог Изабелле и взглянул на нее вопросительно. Его лучистые глаза всегда сильно ее притягивали, в них светился ум.

— Прости, — сказала она. — Ты, должно быть, раздумываешь, куда это я клоню. — Обращаясь к Джейми, она протянула руку и дотронулась до Чарли, который пристально на нее смотрел. — Ты знаешь ту картину, что висит у меня на лестнице? На площадке? Это тот же самый Эндрю Мак-Иннес. Одна из его ранних работ. Ее купил мой отец.

Джейми задумался.

— Кажется, знаю, — произнес он неуверенно. — Мне так кажется. Она висит слева, если поднимаешься по лестнице?

— Да, — ответила Изабелла. — Это она.

— На самом деле я ее не разглядывал, — сказал Джейми. — Наверное, это одна из тех вещей, мимо которых просто проходишь.

— Конечно, она гораздо меньше этой, — продолжила Изабелла, указывая на картину перед ними. — Примерно четверть от этой. Но тема та же. Картины почти одинаковы. Тот же человек и те же горы. И корзины с лобстерами. Абсолютно всё.

Джейми пожал плечами:

— Художники пишут снова и снова одно и то же, не так ли? Одних и тех же натурщиков. Одни и те же пейзажи. Возможно, ими движет привычка, не правда ли?

Изабелла согласилась. Ничего удивительного в том, что встретилась картина, очень похожая на другую, тем более что та меньше. На ее маленькой картине, очевидно, изображен навязчивый образ, преследовавший художника, и тут нет ничего необычного. Но ей нужно было одобрение Джейми: она хотела купить с аукциона эту картину большего размера. Следует ли ей это делать?

— Тебе решать, — сказал Джейми. — Но… посмотри на цену. Двадцать пять тысяч. Ведь это уйма денег!

— Эксперты свое дело знают, — пояснила Изабелла. — За картинами этого художника гоняются. Они не из дешевых.

Джейми нахмурился.

— Но двадцать пять тысяч… — Он попытался вспомнить, сколько зарабатывает в год, давая уроки игры на фаготе и иногда участвуя в спектаклях. Получалось, что сумма эта не намного больше стоимости картины — а возможно, и не больше. Правда, он получил небольшое наследство от тетки и еще квартиру от нее же, но при всем при том ему приходилось тщательно следить за своими расходами — как и большинству людей. Он знал, что Изабелла не стеснена в средствах, но то, что она имеет возможность потратить двадцать пять тысяч на картину, изумило его. Конечно, люди платят такие деньги, и даже значительно больше, но он не знал этих людей лично — вот в чем разница. Джейми взглянул на Изабеллу новыми глазами. Она не производила впечатление богачки, и в ней не было той неприятной самоуверенности, которая присуща некоторым богатым людям. Джейми замечал это у родителей кое-кого из своих учеников. Фагот — дорогой инструмент, и далеко не все могут себе позволить его купить. Большинство родителей держались скромно, но попадались и такие, которые снисходили до Джейми и были высокомерны, полагая, что все должны считаться с их капризами. Самые несносные — это мамаши в дорогущих автомобилях, решил он. Разъезжают на своих огромных тачках, как бы заявляя, кто они такие.

Одна из этих мамаш заинтересовалась Джейми. Он заметил это, потому что она демонстрировала свой интерес, заезжая за сыном пораньше, чтобы забрать его после урока, да еще и заходила в квартиру, хотя мальчик вполне мог спуститься по лестнице и встретиться с матерью на улице, как все остальные. Но нет, она поднималась в квартиру, звонила в дверной колокольчик и ждала на кухне, пока у сына закончится урок. А потом завязывала с Джейми беседу, расспрашивая об успехах мальчика, в то время как сам ребенок держался в тени: ему было неловко и не терпелось уйти на улицу.

Беседуя с Джейми, эта особа стояла к нему вплотную, то есть нарушала неписаные правила, вторгаясь на чужую территорию, и от этого становилось как-то не по себе. Он слегка отодвигался, но она снова приближалась. Джейми бросал взгляд на своего ученика, как будто ища поддержки, но мальчик смотрел в сторону: взаимопонимание между ним и учителем только усиливало смущение ребенка.

То, что Джейми подчеркнуто держал дистанцию, еще больше подхлестывало эту женщину. Она пригласила его выпить вместе кофе после урока. Он отказался, сославшись на следующий урок, а потом добавил: «И я в любом случае считаю это не очень удачной идеей». Она взглянула на него игриво и, словно забыв о присутствии своего сына, сказала: «Возможно, это и неудачная идея, зато очень неплохое развлечение». После этого Джейми попросил ее не заходить за сыном, а дожидаться его внизу.

Дамочка пришла в ярость.

— Да кто вы такой? — прошипела она.

— Учитель вашего сына, дающий ему уроки игры на фаготе.

— Бывший учитель, — отрезала она и отказалась от дальнейших уроков.

Услышав об этом, Изабелла рассмеялась.

— Я просто вижу ее, — сказала она. — Вижу, как она это произносит.

— Но я же не сказал тебе, кто она, — возразил Джейми.

— Да я и без того знаю. Не забывай, что это Эдинбург. Я могу ее вычислить. Это… — И она назвала имя женщины, попав в яблочко, к удивлению Джейми.

— Слишком много денег, — продолжала Изабелла. — У нее закружилась от них голова. Ей кажется, что за деньги можно купить не только уроки игры на фаготе, но и самого учителя.

Да, Изабелла была совсем другой. Но сейчас, когда зашла речь о том, чтобы потратить на картину двадцать пять тысяч, Джейми ощутил смутное беспокойство.

— Стоит ли тебе так много тратить? — спросил он и тут же сам себе ответил: — Конечно, если ты можешь себе это позволить, твое дело.

Изабелла уловила в его голосе нотку неодобрения. Она не ожидала подобной реакции. Прежде они не касались финансовых вопросов — данная тема попросту у них не возникала… и если между их доходами зияла пропасть, ей казалось, что это не относится к делу. Изабелла никогда не судила о людях по их кошельку — такой вопрос просто не стоял перед ней. Но в то же время она сознавала, что Джейми, возможно, нелегко. Деньги давали власть над людьми, как бы тактичен ни был тот, кто ими обладал. С помощью денег можно привлечь внимание других, попросить их что-то для себя сделать.

— Я могу себе это позволить, — спокойно ответила она. — Если захочу. Но проблема в том… знаешь, я чувствую себя виноватой. — Она сделала паузу. — И ты не очень-то мне помогаешь.

Он нахмурился.

— Не помогаю? Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Ты не одобряешь моего решения купить эту картину, — пояснила Изабелла. — И не скрываешь этого.

Джейми взглянул на нее с неподдельным удивлением:

— С какой стати я буду высказывать свое мнение на этот счет? Это твои деньги. И что ты с ними делаешь…

— …мое дело, — перебила Изабелла. — Если бы только так было на самом деле. Но знаешь ли, это не так. Люди наблюдают за тем, что другие делают со своими деньгами, пристально наблюдают.

Джейми пожал плечами.

— Только не я, — сказал он. — Я не наблюдаю. Если ты считаешь, что это так, то ты заблуждаешься. В самом деле.

Изабелла внимательно смотрела ему в лицо, когда он это говорил. Она неверно о нем судила. Он сказал правду: его действительно не интересует, что она сделает со своими деньгами; он ничуть не завидует.

— Давай не будем спорить, — предложила она. — Особенно при Чарли.

Джейми улыбнулся.

— Да, конечно. — От этого спора он почувствовал себя неуютно, так как впервые возник вопрос, дотоле отсутствовавший в их отношениях: вопрос о финансах. Когда они вышли из аукционного зала на улицу — Чарли в своем слинге вернулся к Изабелле, — Джейми размышлял о сказанном. И его тревожила еще одна проблема, о которой не говорили, но которую следовало когда-нибудь обсудить. На ком лежит финансовая ответственность за Чарли? Джейми не думал об этом в драматический период беременности Изабеллы, но недавно ему пришло в голову, что кто-то же должен оплачивать счета. Ему попалась в газете статья о том, во сколько обходится ребенок, пока не достигнет возраста, когда он будет самостоятельным, и цифра эта была обескураживающей. Требовались десятки тысяч на то, чтобы прокормить, одеть ребенка и дать ему образование, а возраст, когда он становится самостоятельным, все отодвигался. Так, двадцатипятилетние дети все еще жили с родителями и тянули из них деньги! В газете приводился случай, когда дочь тридцати двух лет все еще была студенткой дневного отделения и ее содержал отец. Неужели и Чарли окажется таким же дорогостоящим? А если так, то сможет ли Джейми выплачивать свою долю?

Они направлялись на ланч в ресторан при Шотландской национальной портретной галерее, находившейся на Квин-стрит, в двух шагах от аукциона. Несмотря на то что стоял июнь, на улице оказалось холодновато, поскольку дул восточный ветер, с Северного моря. Изабелла взглянула на небо, которое было бы совсем ясным, если бы по нему не неслись клочковатые белые облака.

— Какой ясный день, — заметила она, вздрогнув, когда порыв ветра забрался под ее тонкий свитер. — Посмотри на небо — вон туда.

Джейми поднял голову и увидел высоко в небе, над облаками, самолет, направлявшийся на запад, в сторону Америки или Канады. Он подумал об этой блестящей трубке, преодолевшей земное притяжение и подвешенной в холодной бездне; подумал о людях, находящихся внутри.

— О чем ты думаешь, когда видишь самолеты? — спросил он Изабеллу, указывая на крошечный блестящий предмет, за которым тянулся след, похожий на клочок ваты.

Изабелла взглянула вверх.

— О доверии, — ответила она. — Я думаю о доверии.

Джейми посмотрел на нее с обескураженным видом:

— Почему же ты об этом думаешь? — А потом он улыбнулся, поняв, почему она так ответила. Изабелла права. — Да, я понимаю.

Они завернули за угол, на Квин-стрит. На другой стороне улицы, в квартале от них, высилось красное здание из песчаника — портретная галерея. Это неоготическое строение всегда нравилось Изабелле, несмотря на то что она называла его «каледонской колючестью». Старомодный ресторан при галерее был популярен у тех, кому хотелось посидеть за столиком на четверых, на стульях с высокими спинками, вызывающих в памяти сельские харчевни. Изабелле здесь нравилось из-за гостеприимной атмосферы и из-за картин на стенах — тех, что не поместились в галерее.

— Я люблю сюда приходить, — сказал Джейми, когда они уселись за стол. — В детстве меня сюда приводили посмотреть на портреты королей и королев Шотландии. Мне было бы интересно взглянуть на Макбета, но, конечно, мы не имеем свидетельств о том, как он выглядел.

— Этого короля оклеветали, — заметила Изабелла, ослабив завязки слинга. — Шекспир изобразил его слабым человеком, убийцей, но на самом деле он весьма успешно правил Шотландией. Она процветала при Макбете.

— Проблема заключалась в леди Макбет, — заявил Джейми.

Изабелла в этом сомневалась. Так легко обвинить во всем женщин, подумала она. Правда, если на нее нажать, то Изабелла признала бы, что некоторые женщины заслуживают любые обвинения в свой адрес. Госпожа Чаушеску — именно такой случай, и Изабелла об этом сказала.

— Ее расстреляли, не так ли? — спросил Джейми.

— Боюсь, что да, — ответила Изабелла. — А такого никто не заслуживает. Даже самый ужасный тиран или жена тирана. Она умоляла сохранить ей жизнь, как говорят, и за нее просил ее муж, стоявший перед шеренгой молодых солдат в своем длинном зимнем пальто. Свергнутый президент пытался убедить их, что они не должны расстреливать его жену, так как она — великий ученый. По крайней мере, в самом конце он попытался совершить джентльменский поступок.

Они с минуту помолчали. Как далеки были Румыния и семья диктаторов, приговоренных к расстрелу, от портретной галереи с ее камерной атмосферой. Джейми взглянул на Чарли. Жестокость мира, его порочность не вязались с невинностью ребенка. Он вернулся к королям.

— Георг Четвертый, — сказал он. — Это был еще один мой любимый портрет. С той минуты, как я узнал, что художник, написавший его портрет, когда король прибыл в Эдинбург, изобразил его в килте, но без розовых рейтуз, которые он определенно надел, прибыв в Шотландию.

Изабелла засмеялась:

— Да, это чем-то напоминает некоторые советские портреты. Я видела один такой в Государственной галерее в Москве несколько лет тому назад. Это был коллективный портрет политбюро или что-то в таком роде. Тех членов политбюро, которых исключили из его состава или которые были казнены, просто закрасили, а на их месте написали роскошные букеты. Но было заметно, что там раньше было что-то другое. Очень плохой признак — цветы на официальных портретах.

Джейми взглянул на нее вопросительно — он не знал, как реагировать на подобные замечания Изабеллы. Эта черточка у нее от Дороти Паркер,[3] как-то не удержался он. «Но я никогда не стану перенимать манеры у другой женщины», — возразила на это Изабелла. «Ну вот, начинается…» — вздохнул Джейми.

А теперь это странное замечание о цветах.

— Почему именно цветы? — спросил он.

— А ты вспомни политические передачи с участием президентов и премьер-министров, — сказала Изабелла. — Те, которые кажутся нам лживыми или, по крайней мере, утаивают часть правды, выступают на фоне столов, украшенных огромными букетами. Я считаю это верным признаком того, что тут что-то нечисто. Флаги и цветы. Это театральные декорации. А еще солдаты. Когда видят, как ты беседуешь с войсками, это повышает твои шансы на выборах.

К их столику подошла официантка, и они сделали заказ. Потянувшись через стол, Джейми дотронулся до ручки Чарли.

— Такая крошечная, — сказал он. — Как у маленькой куклы.

Изабелла улыбнулась и позволила своей руке соприкоснуться с Джейми. Он на мгновение обхватил ее руку пальцами.

— Спасибо тебе, — тихо произнесла она.

— Спасибо за что?

— За то, что не ушел.

— С какой стати мне уходить? — удивился он.

Она кивнула в сторону Чарли.

— Не каждый мужчина останется, — пояснила она. — Ты вполне мог предпочесть… предпочесть свободу.

Джейми пристально посмотрел на Изабеллу. Неужели она так превратно о нем судила? Его рассердило, что она могла так о нем подумать. И Изабелла, наблюдавшая за ним, мгновенно это почувствовала.

— Прости, — сказала она. — Я тебя оскорбила. Я этого не хотела. Просто дело в том… в том, что ты меня моложе. Тебе нужна твоя свобода. Чтобы не быть связанным.

Джейми обвел взглядом зал; народу было полно, как обычно в час ланча. Вряд ли в общем гуле кто-нибудь сможет подслушать их разговор.

— Разумеется, я не собирался потихоньку улизнуть, — сказал он. — Я же так тебе и сказал — с самого начала. И когда родился Чарли, я был с тобой, не так ли?

— Конечно был, — ласково произнесла Изабелла. — Не сердись на меня. Пожалуйста. — И она подумала: я, как всегда, все порчу. Точно так же, как в моих отношениях с Кэт. Я все порчу, говоря то, что мне не следует говорить.

Джейми уставился на стол, чертя указательным пальцем воображаемый узор на скатерти. Потом поднял глаза, и Изабелла увидела, что он покраснел.

— Джейми, — сказала она. — Пожалуйста…

Он покачал головой:

— Нет. Я хочу кое-что сказать. Мне следовало сказать это раньше. И сейчас я наконец собираюсь это сделать.

Она затаила дыхание. Мне не стоило думать, что так будет продолжаться и дальше. Сейчас произойдет то, чего я всегда боялась. Я его обрела, а теперь потеряю — это неизбежно.

— Изабелла, — сказал он, — я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. — Он сделал паузу. — Я думаю, нам следует пожениться.

В первую минуту ей показалось, что она ослышалась. Но потом Джейми повторил свои слова. Она была удивлена — и вместе с тем не удивлена вовсе. Она думала о том, скажет ли он ей это, с тех самых пор, как объявила ему о своей беременности. Она не могла не воображать это и подолгу размышляла, какой ответ ему дать. И теперь, когда наступил этот момент, она обнаружила, что колеблется. А что, если она сейчас скажет «да»?

Но она сказала вместо этого:

— Это похоже на официальное предложение, не так ли, Джейми? — и указала на переполненный зал.

Джейми залился краской.

— Прости. Просто ты затронула вопрос о том, что я все время рядом. Я почувствовал, что должен что-то сказать.

— Да, я понимаю.

— И?

— Очень мило с твоей стороны предложить мне это, — сказала Изабелла. — Но, думаю, нам следует подождать. Я действительно так считаю. Давай какое-то время подождем и посмотрим, как пойдут дела. Так будет разумнее, знаешь ли.

Он помолчал пару минут, и Изабелле показалось, что он борется с собой. Если он в самом деле хочет на ней жениться, подумала она, то будет настаивать. А если лишь чувство долга заставило его сделать предложение, то, вероятно, он с облегчением примет то, что она сказала.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Давай посмотрим.

Изабелла только сейчас осознала, в каком напряжении находилась. А теперь она расслабилась. Но ей стало немного грустно оттого, что он согласился с ее доводами. Правда, она знала, что так будет правильнее и что ей не следовало допускать, чтобы Джейми на ней женился. Таково уж бремя, которое несет философ: ты знаешь, как нужно поступить, но это так часто прямо противоположно тому, что тебе действительно хочется сделать.

Глава третья

Когда на следующее утро в дом прибыла Грейс, Изабелла уже выкупала Чарли, дала ему бутылочку с завтраком и сейчас стояла в гостиной у окна, показывая сыну сад. Она не знала точно, много ли он видит, но была убеждена, что ему интересно и он не отрывает взгляд от одного куста рододендрона. Тихонько покачивая Чарли на руках, Изабелла увидела, как по дорожке идет Грейс, в то время как Грейс ее не заметила. Под мышкой у Грейс была газета, в руках — белая холщовая сумка, каждый день сопровождавшая ее на работу. Часто эта сумка бывала пустой и свисала с руки Грейс, но порой она оттопыривалась, страшно интригуя Изабеллу, которой хотелось бы спросить у Грейс, что там такое. Правда, ей было известно, что обычно там лежит, по крайней мере, одна книжка: Грейс очень любила читать и в священный час ланча сидела на кухне, погрузившись в какой-нибудь роман из Центральной библиотеки, пока перед ней стыла чашка чаю.

С тех пор как в доме появился Чарли, характер работы Грейс изменился. Эти изменения не пришлось обсуждать, так как Грейс считала, что Изабелле требуется помощь с малюткой и что, естественно, забота о ребенке важнее, нежели ее обычные обязанности, заключавшиеся в уборке и стирке.

— Я буду присматривать за ним, пока вы работаете, — объявила Грейс. — А также когда вы захотите куда-нибудь сходить. Я люблю детей. Так что все в порядке. — Она сказала это таким тоном, что было ясно: не требуется никаких дальнейших обсуждений.

Изабелле ее слова пришлись по душе, но даже если бы это было не так, она вряд ли стала бы противоречить Грейс. Хотя номинально Изабелла являлась работодательницей Грейс, та считала, что по-прежнему служит у отца Изабеллы, который умер много лет тому назад и на службе у которого прошла вся трудовая жизнь Грейс. Или Грейс считала, что каким-то странным образом служит самому дому, а это означало, что объектом ее преданности и источником распоряжений является на самом деле какая-то власть, отделенная от Изабеллы и стоящая выше нее.

Практическим следствием этих представлений было то, что Грейс порой объявляла: нужно сделать то-то и то-то, потому что «это нужно дому». Изабелла находила такое выражение занятным: ее дом уподоблялся казино или старомодному коммерческому банку: там персонал тоже говорил о доме. Но, несмотря на оригинальность, подобная система прекрасно работала и устраивала Изабеллу, поскольку таким образом она выступала на равных с Грейс и им было легче общаться. Изабелле не нравилось быть работодательницей, так как это предполагало проявление власти. Если Грейс считала, что ее наняло какое-то туманное метафизическое тело под названием «дом», то это давало Изабелле возможность обращаться с ней как с другом и коллегой. Да она и в любом случае относилась к Грейс именно так.

Конечно, обстоятельства, в которых находились эти две женщины, были различными, и это невозможно было скрыть никакими лингвистическими фокусами. Изабелла наслаждалась всеми благами и получила прекрасное образование; у нее были деньги, возможность путешествовать, а в конечном счете свобода от службы в офисе или где-нибудь еще. В отличие от нее, Грейс родилась в семье, где не было лишних денег, оставалось очень мало свободного времени и существовала постоянная опасность того, что безработица в любой момент может отнять те крупицы благополучия, которых удалось добиться.

Грейс зашла на кухню, поставила на стул свою сумку и направилась в утреннюю комнату.

— Я здесь, — крикнула ей Изабелла. — В кабинете.

Грейс вошла в кабинет и расплылась в улыбке при виде Чарли.

— Он выглядит веселым и довольным, — сказала она и, подойдя, пощекотала Чарли под подбородком. Чарли заулыбался и замахал ручками в воздухе.

— Я думаю, он хочет к вам, — предположила Изабелла.

Грейс взяла Чарли на руки.

— Естественно, хочет, — подтвердила она.

Дело было не в самих словах, а в интонации, поняла Изабелла. Хотела ли Грейс сказать: нет ничего удивительного в том, что Чарли предпочитает пойти к ней, а не оставаться на руках у матери? Во всяком случае, прозвучало именно так, даже если Грейс имела в виду что-то другое.

— Вообще-то он меня тоже очень любит, — мягко заметила Изабелла.

Грейс удивленно взглянула на нее.

— Ну конечно же, — сказала она. — Вы же его мать. Все мальчики любят своих матерей.

— Увы, не всегда, — возразила Изабелла. — Некоторые матери душат своих сыновей — я имею в виду в эмоциональном смысле. Они делают это не намеренно, но так выходит. — Она взглянула в окно. Так было в ее семье: ее кузена амбициозная мать пилила до тех пор, пока он не вырвался на свободу и практически перестал с ней общаться. Конечно, он был вежлив по отношению к матери, но все замечали, что он держался с ней холодно, с официальной любезностью, и смотрел в сторону, когда она с ним говорила. Но любил ли он мать, несмотря на всё? Изабелла вспомнила, как он плакал на похоронах матери — тихонько, не безутешно. Изабелла, сидевшая в ряду за ним, положила ему руку на плечо и что-то шептала, пытаясь успокоить. Мы понимаем все слишком поздно, подумала она, так всегда бывает, и усваиваем эти уроки только у могилы.

— Матери всегда желают сыновьям добра, — сказала Грейс. — Пока не пытаются выбрать им жену. Это ошибка.

Чарли посмотрел на Грейс и улыбнулся. У меня всего довольно, подумала Изабелла; у меня всего так много, что я, разумеется, могу с кем-то поделиться.

Грейс повернулась к Изабелле. Ее лицо преобразилось оттого, что ребенок был так близко, во взгляде читалось что-то похожее на гордость.

— Вы хотите сегодня утром поработать? — спросила Грейс, взглянув на заваленный бумагами стол Изабеллы. — По дому почти нет работы. Я могла бы присмотреть за Чарли.

Изабелла почувствовала, что разрывается: с одной стороны, ей хотелось ответить, что она сама решит, в свое время, хочется ли ей поработать или просто побыть с Чарли; но с другой стороны, ответственное начало в ней диктовало, что следует заняться корреспонденцией, которую она начала разбирать вчера, но бросила из-за каталога аукциона. Как сказал Сократ, в душе человека как бы две лошади: одна, непокорная, ведома страстями, которые заставляют следовать своим желаниям; вторая, сдержанная и послушная, управляется чувством стыда. И Оден чувствовал то же самое, подумала она: он был дуалистом, знавшим борьбу между темной и светлой сторонами души, борьбу, которая всем нам знакома в той или иной степени.

Она вздохнула.

— Работа, — сказала она. Никогда раньше она не вздыхала при упоминании работы. Но теперь у нее был Чарли.

Когда Грейс унесла Чарли из комнаты, Изабелла засела за свою кипу почты. За это утро она увеличилась на пять писем, которые бросил в почтовый ящик почтальон во время утреннего обхода. Все они имели отношение к «Прикладной этике». С двумя верхними она разобралась немедленно. В одном содержалась просьба автора прислать еще копий статьи из журнала, так как потерялись те, что были присланы после публикации. Копии пропали при переезде, вызванном разрывом отношений с близким человеком. Изабелла задумалась. Разве была какая-то необходимость рассказывать, чем был вызван тот или иной переезд? Била ли эта дама на жалость, чтобы бесплатно получить копии, или она пыталась таким образом оправдаться за утерю статьи? И с этой целью рассказала, что жизнь ее в полном беспорядке по вине другого? Глядя в потолок, Изабелла размышляла на эту тему; уж если ошибиться, то в пользу этой дамы, проявив великодушие. Изабелла написала ответ, пообещав безвозмездно выслать копии. Во втором письме спрашивали, почему еще не появилась рецензия на книгу «Добродетели в годину испытаний». На этот вопрос тоже легко было ответить. Рецензент умер от старости, не успев завершить работу. С новым рецензентом уже связались, и в свое время отзыв появится на страницах журнала.

Всего десять минут ушло на то, чтобы прочитать оба письма и ответить на них. При такой скорости она справится с почтой всего за час, а быть может, и быстрее. Но тут ей попался конверт, безобидный с виду, адрес на котором был написан от руки, а штемпель стоял лондонский.

Вскрыв конверт, Изабелла пробежала взглядом по листку. Шапка на фирменном бланке подсказала ей, кто отправил письмо: это был профессор Леттис, читавший курс по философии морали в одном из мелких университетов Лондона. Он возглавлял редколлегию «Прикладной этики». Вообще-то Роберт Леттис никогда не вмешивался в дела журнала — он предоставил Изабелле руководить всем. Время от времени она отчитывалась перед ним, и он в установленном порядке докладывал о состоянии дел владельцам — маленькому академическому издательству. Эта фирма издавала учебники по ветеринарии и биологии. Она чуть ли не случайно получила в свое владение «Прикладную этику», когда купила здание, которое занимал частный трест — ему и принадлежал журнал. Владельцы треста так обрадовались, сбыв здание, требовавшее больших затрат, что отдали в придачу и «Этику». Новые владельцы относились к журналу с безразличием и порой говорили, что охотно продали бы его, если бы нашелся подходящий покупатель. Но, поскольку издание почти не приносило прибыль, покупателя не находилось.

Прочтя письмо до середины, Изабелла отложила его на несколько минут, затем снова взяла в руки и дочитала до конца.


Дорогая Изабелла!
Как Вы знаете, я получал большое удовольствие от работы с Вами в течение последних пяти лет. («Он собирается в отставку», — подумала Изабелла, читая эту фразу.) У нас было очень мало разногласий, и должен сказать, что на меня производило прекрасное впечатление то, как Вы редактировали «Этику». При Вас в качестве редактора значительно возрос тираж — как сказали бы некоторые, резко возрос, был изменен дизайн. Помните, как ужасно скучно выглядел наш журнал, когда мы только начинали, да еще этот розовато-лиловый цвет обложки? («На самом деле ты был против перемен. Мне пришлось тебя убеждать. Насколько я помню, тебе нравился розовато-лиловый», — подумала Изабелла.) И я всегда одобрял идею единой темы номера, принадлежащую Вам, — по моему мнению, она принесла нам большой успех.
Но, Изабелла, — уверен, Вы со мной согласитесь, — всегда найдутся аргументы в пользу перемен, а также разнообразия, и по подсказке нескольких членов редколлегии я провел опрос остальных, чтобы узнать, не считают ли они, что пора увидеть свежее лицо в кресле редактора. Я не думал, что многие поддержат эту идею, но, к сожалению, я заблуждался. Боюсь, что мнение было почти единогласным: пришла пора перемен.
Я знаю, что это Вас и удивит, и расстроит — я сам тоже испытал эти чувства. Но я также знаю, что Вы поймете: голосуя за перемены, члены редколлегии ни в коем случае не вынесли неблагоприятное суждение о Ваших значительных достижениях у руля «Этики».
Раздавались голоса в пользу немедленной смены редактора, но я высказал мнение, что будет лучше, если Вы останетесь на своем посту до конца года (если Вы не возражаете), а затем мы можем начать новый календарный год с новым редактором. Это даст Вам время приискать себе что-нибудь другое, а также обеспечит непрерывность выхода издания, что так важно.
Что касается Вашего преемника, то Кристофер Дав любезно предложил свои услуги, и этот выбор одобрили члены редколлегии. Несомненно, Вы с ним найдете возможность встретиться и обсудить технические детали смены редактора.


На этом письмо заканчивалось. Внизу стояла подпись Леттиса, а в постскриптуме, написанном ручкой, он осведомлялся, читала ли Изабелла «удивительно проникновенный некролог» в память умершего рецензента, который так и не успел дать отзыв на «Добродетели в годину испытаний». «Превосходный некролог, — писал Леттис. — Вы знали, что в молодости он был прекрасным скрипачом и планеристом?»

Изабелла испытывала сложные чувства. Ее потрясла эта неожиданная новость и удивило то, что у нее отбирают работу — то есть нечто, считающееся само собой разумеющимся. И еще она испытывала отвращение к интригам, которые плелись вокруг этого дела. Это Дав — все дело в нем, решила Изабелла. Ей и раньше казалось, что Дав жаждет занять ее пост; он был амбициозен, кресло редактора известного журнала помогло бы ему сделать академическую карьеру. В настоящее время Дав пребывал в каком-то второразрядном университете. Приятель Изабеллы, который знал Дава, сказал ей, что тот предпочел бы быть совсем в другом месте — в Колледже Магдалины Оксфордского университета, выпускником которого являлся. Это было все равно что забраться на альпийские вершины, и пост редактора «Прикладной этики» поспособствовал бы ему в этом. Он общался с другими членами редколлегии, вливая им яд в уши и улещая, и многие из них оказались малодушны и поддались на его уловки. И ни один, подумала она, ни один не связался с ней, чтобы обсудить этот вопрос. Пожалуй, это было труднее всего вынести.

Что же касается самого Леттиса, то он мог бы позвонить ей и сообщить новость лично, мог бы даже не полениться и приехать в Эдинбург, чтобы обсудить все с ней. А вместо этого он написал довольно безликое письмо — документ, который фактически был уведомлением об увольнении. И еще усугубил дело тем, что добавил непринужденный постскриптум; это признак вины, подумала Изабелла. Тот, кто чувствует себя виноватым, пытается сделать вид, что на самом деле все хорошо, прибегнув для этого к какому-нибудь банальному замечанию, не имеющему никакого отношения к делу. Именно так и поступил Леттис.



Грейс была на кухне — она сидела напротив Чарли, который был посажен в детское кресло и для верности привязан к нему. Она держала перед ребенком вязаную фигурку, имевшую сходство с полицейским, и водила ею вверх и вниз, чтобы привлечь его внимание. Когда Изабелла вошла в комнату, Грейс посмотрела на нее и тут же перевела взгляд на Чарли.

— Вам уже надоело? — спросила Грейс. — Посмотрите-ка на это. Ему нравится этот маленький полисмен. Думаю, он должен быть темно-синим. Чарли находит его очень смешным.

Изабелла кивнула; она посмотрела на Чарли, потом на Грейс. Ей хотелось сказать: «Я уволена. Я жертва…» Жертва чего? Дворцовый переворот — вот, пожалуй, самое подходящее слово. А может быть, ей следует назвать произошедшее путчем — в этом слове есть уничижительный оттенок, намек на насильственное низложение. Но, пожалуй, тут будет содержаться преувеличение…

— Меня…

Грейс перебила ее.

— Я думаю, он устал, — сказала она. — Посмотрите, у него слипаются глаза.

Нет, подумала Изабелла, я ей не скажу. Я буду держать в секрете это унижение. Потом, позже, просто объявлю, что ушла в отставку с поста редактора «Прикладной этики», и это будет правдой; и если кто-нибудь спросит о причине, я все объясню. Но до тех пор я буду жить так, будто ничего не случилось.

Теперь Грейс повернулась к Изабелле:

— Простите, вас что?

— Я думаю съездить в город, — сказала Изабелла. — Если вы не против присмотреть за Чарли.

Грейс ответила, что с удовольствием это сделает.

— Спасибо, — поблагодарила Изабелла и поскорее вышла из кухни, чтобы Грейс не заметила слезы, навернувшиеся ей на глаза. Изабеллу никогда прежде не увольняли, и она не привыкла к болезненному чувству, связанному с увольнением. Это так тяжело, как быть брошенной любовником, или почти так же тяжело, подумалось ей. А ведь она даже не зависит от крошечной зарплаты редактора — для нее это что-то вроде гонорара. Каково же лишиться работы, с помощью которой зарабатываешь на хлеб своей семье? Ведь такое видишь сплошь и рядом. Это была отрезвляющая мысль, способная утешить в ее положении; Изабелле действительно стало легче.

Глава четвертая

Изабелла отправилась в город пешком. Она редко выезжала на своей зеленой, словно трава, шведской машине из-за проблем с парковкой. Правда, теперь, с появлением Чарли, ею придется пользоваться чаще: ведь детям требуется так много вещей, что мысль об автомобиле становится все соблазнительнее. Она хорошо относилась к общественному транспорту и поступала соответственно, но не принадлежала к числу тех, кто был одержим идеей, будто их машина отравляет воздух выхлопными газами, и не читала другим нотации на эту тему. К тому же, напомнила себе Изабелла, ее шведский автомобиль зеленый и в другом смысле, в отличие от монстров, смахивающих на танки, в которых ездят некоторые, свысока поглядывая на остальных. Изабелла как-то прочла о человеке, начавшем свой личный крестовый поход против этих машин, прикрепляя к ветровому стеклу записки, в которых говорилось, что их владельцы безответственно подошли к выбору автомобиля. Она понимала его, хотя сама никогда не смогла бы сделать такое: одно дело думать о подобных вещах и совсем другое — высказывать людям то, что думаешь.

Но забота об окружающей среде была не единственной причиной, побудившей Изабеллу пройтись пешком в то утро: ей хотелось привести в порядок свои мысли, а на ходу лучше думается. Она шла через Медоуз — большой парк, отделявший Старый город Эдинбурга от южного пригорода. Она так много раз ходила этим путем, в самом разном настроении. Ей вспомнилось, как однажды она возвращалась домой с концерта в Квинз-Холле, еле сдерживая слезы, — ее тогда остановила молодая женщина и спросила, все ли с ней в порядке. Она плакала из-за того, что у нее ничего не может быть с Джейми: увидев его в антракте с какой-то девушкой, она решила, что это его пассия. В ту минуту ей и в голову не могло прийти, что довольно скоро они станут любовниками, и у нее родится от него сын. Она никогда бы в это не поверила и сочла абсолютно невозможным. А теперь…

И еще ей не пришло бы в голову, что она будет идти по Медоуз, с горечью размышляя о том, что ее лишат работы, которой она отдала так много. Ей не пришла такая мысль, потому что она не могла представить себе того, кто действительно захотел бы быть редактором «Этики». Как не могла представить себе, что кто-то решит, будто она плохо выполняет эту работу. Она работала хорошо и добилась больших успехов, причем брала за свой труд очень мало.

Ну вот, теперь это случилось, и ей нужно просто признать свое увольнение свершившимся фактом или обдумать, следует ли ей бороться. Первое, что можно сделать, — это написать профессору Леттису и попросить, чтобы он объяснил, почему он считает, что нужно сменить редактора. Будет ли Кристофер Дав придерживаться другой издательской политики, и если так, то как именно будет эта политика отличаться от ее собственной? Конечно, профессор Леттис выкрутится и подыщет такие слова, чтобы не ответить на ее вопросы — он весьма искусен в подобных делах, так что, пожалуй, это будет пустая трата времени.

Она добралась до начала Джобоун-Уок, где стояла арка из гигантских перевернутых челюстей кита. Многие шотландцы были китоловами; эти кости преподнесли городу вязальщики с Шетландских островов, использовавшие их на выставке в девятнадцатом веке. Изабелле подумалось, что вязание и китобойный промысел как-то не вяжутся друг с другом. Ей не нравилось это напоминание о том, что она предпочла бы забыть, — о нашем беспощадном преследовании этих кротких существ — почти до полного истребления. В городе вообще полно неприятных напоминаний о том, что в прошлом многое обстояло совсем не так, как хотелось бы: мемориалы, рассказывающие о войнах, которые не следовало затевать, памятники людям, которые были повинны в жестоких деяниях. Вот что значит иметь имперское прошлое. А Шотландия активно участвовала во всем этом, поставляя солдат, инженеров и чиновников ради удовлетворения непомерного имперского тщеславия. И не нужно далеко ходить, чтобы наткнуться на напоминания об этом. Старые битвы…

Я буду бороться, подумала Изабелла. Я напишу издателям и расскажу им, что меня несправедливо уволили. Ведь существуют суды по вопросам трудовых конфликтов, не так ли? Они могли бы вернуть мне мой пост, но смогут ли законы защитить таких, как я? Мне почему-то кажется, что нет.

К тому времени как она дошла до Хай-стрит и начала спускаться по Маунд, она передумала и решила ничего не предпринимать. Если Кристофер Дав хочет быть редактором — на здоровье. Ей не нужны ни деньги, ни работа. Есть много более приятных занятий, чем сидеть в кабинете и читать рукописи каких-то безвестных философов из заштатных университетов. Есть Чарли, о котором нужно заботиться; есть друзья, отношения с которыми нужно поддерживать; и есть много мест, которые ей давно хотелось посетить. Она могла бы взять с собой Чарли — ей говорили, что с такими малышами легче путешествовать, чем с детьми постарше. Она могла совершить долгожданную поездку в Даллас, к своей кузине Мими Мак-Найт. Изабелла много лет не бывала в Техасе, и когда Мими в прошлом году приехала в Шотландию, то снова настойчиво ее приглашала, как всегда.

Эти мысли занимали Изабеллу, пока она шла по Маунд и Джордж-стрит. Затем, после краткой прогулки по Квин-стрит, когда она думала уже совсем о другом, Изабелла очутилась перед зданием, где проходили аукционы «Лайон энд Тёрнбулл». В залах было больше народу, чем накануне: в последний день сюда устремились те, кто откладывал посещение до последнего. Ну а завтра будет настоящее столпотворение: придут люди, решившие в день аукциона что-нибудь купить, и те, кто наткнулся на каталог и увидел какую-то картину, которую захотелось приобрести. А еще здесь появятся те, кто покупает под влиянием импульса, даже не взглянув на лот заранее, — они будут вытягивать шею, чтобы получше разглядеть лот из-за голов сидящих покупателей, предлагающих цену.

Картины Мак-Иннеса не было на месте, и сначала Изабелла подумала, что ее убрали. Возможно, что-то произошло: ведь те, кто продает под влиянием импульса, могут передумать — так же, как и покупающие под влиянием импульса. Но затем она увидела эту картину: теперь Мак-Иннес висел на более видном месте, рядом с большим пейзажем Уильяма Джиллиса, на котором были изображены холмы Шотландской низменности в приглушенных тонах позднего лета. Шотландия — страна именно таких неярких красок, подумала Изабелла, глядя на Джиллиса: выцветший синий цвет неба, красные и пурпурные пятна вереска, серая каменистая осыпь на склонах холмов…

Она посмотрела на Мак-Иннеса и сразу же поняла, что должна его купить. Если бы у нее не было той, меньшей, картины, все могло сложиться иначе. Но теперь картина говорила прямо с ней, и она непременно будет участвовать в аукционе. Она судорожно сглотнула. Изабелла привыкла тратить большие суммы, но не на себя. А теперь она собирается потратить значительную сумму, которая так бы пригодилась в другом месте. Недавно ей пришло письмо из Шотландской оперы с просьбой о деньгах, и из Центра научных исследований в области менингита, и от Эдинбургского университета… Этим деньгам можно найти такое хорошее применение, а она собирается истратить их на картину.

— Очень интересно. Очень мило.