Когда со всем этим было покончено, Ульфу практически нечем стало заняться – пока не поступило новое дело. Это могло случиться в тот же день, или на следующий, или даже на будущей неделе; Отдел деликатных расследований работал по запросам, а запросы эти поступали не слишком регулярно. Между двумя делами иногда проходило дней по десять, а это означало, что время для трех коллег из Пятого кабинета порой тянулось бесконечно.

– Странное это чувство, – заметил как-то Ульф во время одного из этих тусклых, сонных периодов. – Сидишь здесь и надеешься, что кто-нибудь где-нибудь совершит нечто эксцентричное.

Анна не замедлила с ним согласиться. У нее в ящике рабочего стола лежало вязание, и она могла бы, по крайней мере, занять руки, но Ульф предупредил ее, что, загляни к ним суперинтендант – а он имел обыкновение являться внезапно, – будет не слишком хорошо выглядеть, если один из сотрудников будет занят вязанием, а другой (а именно Эрик) изготовлением мормышек у себя на столе.

– Нужно, чтобы у нас был занятой вид, – сказал Ульф. – Даже если мы на самом деле ничем не заняты. Иначе нас могут ждать внезапные сокращения.

– Лично я, – сказал Эрик, поднимая руку, – буду счастлив остаться не удел.

– Тебе-то хорошо, – заметил Карл. – Но что я буду делать, если не нужно будет ходить на работу, просто не знаю.

Ульф и сам последовал своему совету. В папку для текущих запросов он вложил один из старых номеров «Северного искусства». Это значило, что он может сидеть за столом, читать о скандинавском искусстве, и никакой посетитель не заподозрит, что он занят отнюдь не работой.

Он пролистал журнал. Там была пара статей по искусству Гренландии, несколько рецензий на свежие издания, посвященные шведской и датской живописи, и аналитическая статья о связях отцов финской нации с искусством конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Ульф изучил оглавление; содержимое журнала по большей части было ему знакомо – номер был трехгодичной давности, – но он обнаружил, что забыл практически все, что тогда читал. В этом-то и заключалась прелесть «Северного искусства»: он мог спокойно вернуться на несколько номеров назад и освежить в памяти мнения и факты, которые успел забыть. Вот выйду на пенсию, подумал он – хотя, конечно, пенсия была лишь отдаленной перспективой, – и буду читать «Северное искусство» сколько душе угодно, с ничуть не меньшим удовольствием, чем Эрик – рыбачить, когда выйдет на свою, гораздо более близкую, пенсию.

Ульф покосился в сторону Эрика, который, сидя за своим столом, с величайшей сосредоточенностью наматывал на крючок нитку. На кончике нитки трепыхалось крошечное, едва заметное перышко: ловкий фокус, этакое мошенничество в миниатюре. И зачем это, подумалось Ульфу, взрослому человеку – обманывать легковерных рыб? Гляди, рыбка, какая вкуснятина – о, нет! Там спрятан крючок! Глупая, глупая рыбка…

Эрик поднял глаза и заметил, что Ульф на него смотрит.

– Мы называем это «красный нырок», – сказал он, демонстрируя Ульфу свое произведение. – Рыба просто не может удержаться. Клюет через раз.

Ульф кивнул.

– Рыба ведь очень глупая, верно?

Эрик отложил блесну и с возмущением воззрился на Ульфа.

– Рыба – глупая? Нет, конечно. Какое там! Рыба – исключительно умное животное.

Ульф покачал головой:

– Этого не может быть. Рыба – глупая. У нее мозг размером с… Короче, мозг у нее практически отсутствует, насколько я понимаю.

Эрик набрал в грудь побольше воздуха.

– Со всем уважением, Ульф, мне кажется, ты не совсем понимаешь, что говоришь. Рыба совсем не глупая. Мне о рыбе известно немало, и, среди прочего, я знаю, что она – не глупая. – Он помолчал. – Вот что я тебе скажу: если хочешь поймать в ручье форель, тебе придется к ней подкрадываться. – Тут Эрик принял торжествующий вид, какой бывает у человека, безоговорочно выигрывающего в споре: – Ты это знал? Нельзя просто так подойти к берегу и забросить удочку. Нужно спрятаться в окружающей растительности. Потому что рыба будет за тобой наблюдать.

Тут Карл тоже поднял взгляд от бумаг. Он, по крайней мере, нашел себе работу – занялся пересмотром папок с нераскрытыми делами: глухими «висяками», которые, скорее всего, так никогда и не будут раскрыты. Но всегда остается шанс, что кого-то может осенить, если время от времени перечитывать дело.

– Эрик, а откуда ты знаешь, что рыба за тобой наблюдает? Я не стараюсь вывести тебя на чистую воду – просто пытаюсь понять, откуда ты знаешь, что делает рыба? Ее же сквозь воду не видно. Как может быть известно, что она за тобой смотрит?

Эрик пожал плечами.

– А откуда нам вообще что-либо известно? – с вызовом бросил он.

– Из наблюдений, – ответил ему Ульф. – Так мы всё и узнаем.

Эрик ответил не сразу. Потом произнес:

– Говорю вам: рыба за нами наблюдает.

– Может, это она только за тобой наблюдает, Эрик, – проворчал себе под нос Ульф. – Потому, что знает: это ты за ней пришел. Ты первый начал.

Карл попытался сдержать улыбку, но без особого успеха. Эрик, заметив это, возмущенно отвернулся.

– Довольно странно, – заметил он, – что некоторые, ничего не зная о рыбалке, так уверенно рассуждают об этом предмете. Что ж, думаю, теперь такие времена, когда у каждого имеется свое мнение.

Ульф поглядел на Карла.

– Как думаешь, Карл, имеется ли у рыбы свое мнение? Решил спросить на всякий случай, потому что сам я и не знаю, что думать.

Анна вздохнула.

– Вообще-то Эрик кое-в чем прав. Не думаю, что нам стоит тут вести разговоры о рыбалке. Уверена, что не стоит.

– Ты, конечно, права, – ответил ей Ульф, изо всех сил стараясь вернуть мысли в рабочее русло. – Политика, религия и рыбалка: три темы, которые не стоит затрагивать в приличном обществе.

– И секс, – добавил Карл. – Пожалуйста, не забывайте о сексе.

Ульф кивнул:

– Ни в коем случае. – Он опять повернулся к Эрику. – Кстати, Эрик, как там с сексом у рыб?

Прежде чем тот успел ответить, у Анны на столе зазвонил телефон. Она подняла трубку: звонили из приемной.

– Пора нам снова браться за работу, – сообщила она, закончив разговор.



Втроем они прошли коридором во второй кабинет – комнату для собеседований. Решать, кому вести разговор, должен был Ульф, как старший по званию – пускай его старшинство и было практически номинальным.

– Вести разговор будешь ты, Анна, – сказал он. – Кем бы ни была эта девушка, с женщиной она, наверное, будет чувствовать себя посвободнее.

Анна кивнула.

– Сказали, ее фамилия Магнуссон. Сигне Магнуссон.

– Была такая актриса – Сигне Магнуссон, – заметил Карл. – Отец любил о ней рассказывать.

Анна тоже ее вспомнила:

– Я как-то видела один ее фильм. Давным-давно.

– Отец говорил, она была одной из красивейших женщин своего поколения, – продолжил Карл. – Что у нее были чудесные глаза – необыкновенно большие.

– Как у рыбы? – осведомился Ульф.

Анна метнула на него предупреждающий взгляд.

Они вошли в кабинет. Сигне, которая сидела за маленьким столиком, сложив на коленях руки, подняла голову и посмотрела на них.

Анна назвала свое имя, затем представила остальных.

– Для начала – немного формальностей, – сказала она. – Не могли бы вы сообщить нам, как вас зовут, адрес, род занятий? Да, и возраст тоже, пожалуйста.

Сигне сообщила ей все нужные данные.

Анна мягко, надеясь снять напряжение, сказала:

– Что ж, Сигне, что мы можем для вас сделать? Понимаете, полиция направила вас к нам. Наш отдел занимается делами деликатного свойства.

Сигне выслушала ее очень внимательно, а потом спросила:

– Все это не подлежит огласке, верно?

– Конечно, – вступил в разговор Ульф.

– Ни в коем случае, – добавила Анна. – Пусть это вас не беспокоит.

Но Сигне было не так-то легко убедить.

– Значит ли это, что вы никому не расскажете – ну, например, если вы будете беседовать с кем-то еще, – что это я вам обо всем рассказала?

Анна кивнула.

– Как мы вам и сказали, это особый отдел, который занимается деликатными делами. Нам хорошо знакомы опасения, которые люди испытывают в подобных ситуациях.

Сигне откинулась на спинку стула.

– Мне крайне неловко об этом говорить, – произнесла она.

Анна метнула на нее вопросительный взгляд.

– Может, вы предпочтете поговорить со мной наедине? – Она сделала жест в сторону Ульфа и Карла. – Я могу попросить моих коллег выйти – это не составит никакого труда.

– Нет, – ответила ей Сигне, – дело совсем не в этом. – Она помолчала. – Понимаете, это касается моей подруги – моей близкой знакомой.

Наступила тишина. Анна ждала. Потом она осторожно попросила Сигне продолжать.

– Началось это около месяца назад, – сказала Сигне. – Или, точнее, недель как пять. Ну, в общем, когда-то тогда. Эта самая подруга, Бим, рассказала нам – мне и двум другим нашим подругам, Линнеа и Матильде, – что она познакомилась с молодым человеком. Ее молодым человеком. Мы за нее тогда порадовались, потому что, понимаете, у нее никогда не было ни с кем отношений, она с мамой живет и все такое. Так что это были хорошие новости.

Анна кивнула, поощряя ее продолжать; Карл сделал пометку в записной книжке; Ульф просто слушал.

– Она нам немного о нем рассказала, – продолжила Сигне. – Сказала, что его зовут Сикстен и что он работает на «Скорой». Что собирается поступать на медицинский. Показала нам фотографию – он был очень симпатичный. На фотографии она стояла рядом с ним – думаю, это было селфи. У меня есть это фото с собой, если вам нужно.

Анна нахмурилась:

– Откуда оно у вас? Она вам сама его дала?

Сигне ответила, что, когда они были в кафе, Бим отошла к стойке, оставив телефон на столе. Пока Бим не было, она, Сигне, нашла в телефоне фотографию и переслала себе.

– Может, мне не стоило так поступать, – сказала Сигне. – Но что сделано, то сделано.

– Мы этого касаться не будем, – ответила ей Анна. – Продолжайте, прошу вас.

– А потом, – сказала Сигне, – спустя всего пару недель после того, как она познакомилась с Сикстеном, она вдруг говорит нам, что он уехал из Мальмё. Просто взял и уехал. Ну, мы стали ее расспрашивать, как это так получилось, а она возьми да и скажи, что он уехал на Северный полюс. Там есть исследовательская станция. И она нам рассказала, что им там нужен был санитар и что он уехал туда на целый год. Я ужасно удивилась. С какой стати человеку, который собрался поступать на медицинский, уезжать в Арктику на год. Мне это тогда показалось странным – по-настоящему странным, – но я подумала, что, может, просто этот Сикстен был немного странным. В общем, мне было очень жалко Бим. Она казалась ужасно расстроенной – даже заплакала. Больше я об этом особо не думала, но потом, спустя несколько недель, одна из наших общих подруг – это была Матильда – сказала мне кое-что, и это заставило меня задуматься. У нее есть дядя, он климатолог. Он довольно часто ездит на Север, и в то время он только что вернулся, проведя там неделю – они там воздушные шары запускали, что ли, или чем там они еще занимаются. Кажется, они запускают воздушные шары, чтобы измерять температуру.

– Да, это обычная практика, – вставил Карл. – Таким образом они измеряют температуру на разных высотах. Это называется «метеорологические зонды».

– Да, – ответила Сигне. – Я знаю.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказала Анна.

– Этот самый дядюшка пришел в гости к Матильдиным родителям. Ее маме как раз исполнялось пятьдесят, и поэтому Матильда тоже там была.

– Дядюшка – который климатолог? – спросил Карл. – Из Арктики?

– Да, он. Он, конечно, не живет в Арктике постоянно – только бывает там время от времени.

– В Арктике никто не живет постоянно, – заметила Анна.

– Смотря что называть Арктикой, – вставил Ульф. – Саамы, например, живут в Арктике, но, конечно, не так далеко к северу, как эта станция.

– То есть на Северном полюсе? – спросила Анна.

– Нет, не на самом полюсе, – сказал Ульф. – Но мне кажется, исследовательская станция расположена от него достаточно близко.

– А это имеет значение? – спросил Карл.

Анна вновь повернулась к Сигне:

– Прошу, продолжайте, Сигне.

– Ну, и Матильда в разговоре с дядей – который климатолог, – упомянула, что знает человека, который недавно отправился на станцию. Рассказала ему про Сикстена и что он – санитар. И тогда ее дядя покачал головой и сказал, что никого с таким именем он на станции не встречал. И никакой Сикстен туда приезжать не собирается, он бы об этом знал, потому что он там состоит в каком-то комитете по планированию. Еще он сказал, что санитаров на станции нет; вместо этого у них там посменно работают доктора, которые приезжают на станцию ради своих исследований. Зачем нужен санитар, если у вас уже есть доктор.

– Так, значит, Бим это придумала?

– Так я сначала и подумала, – ответила Сигне. – Решила, что он, наверное, ее бросил и она сочинила эту историю, чтобы не было так стыдно. Но потом я заметила, что всякий раз, как я упоминала о Сикстене – а это случалось время от времени, – она становилась какой-то нервной. Будто что-то скрывала. И тогда я начала что-то подозревать. А потом кое-что случилось, и вот тогда я стала по-настоящему беспокоиться.

Пауза. Они ждали продолжения. Где-то на соседней улице завывала сирена «Скорой».

– У мамы Бим есть машина, которую она иногда одалживает Бим. Бим даже называет эту машину своей, но на самом деле это вовсе не ее машина, а мамина. И вот мы с Линнеа поехали как-то с Бим на этой машине на вечеринку, которую кто-то устраивал за городом. Короче, когда мы были на этой самой вечеринке, я обнаружила, что забыла в машине свитер, попросила у Бим ключи, сказав, что мне нужно пойти забрать этот свитер. И вот когда я дошла до машины, то вспомнила, что Бим убирала какие-то вещи в багажник, и я подумала, что мой свитер тоже там. Поэтому я отперла багажник и нашла там свитер. Но там было и кое-что еще. Там лежала маленькая лопата, на которой была земля. Но это еще не все.

В комнате повисла абсолютная тишина.

– Там был еще кусок ткани – обычная белая тряпка, такого примерно размера, – и на ней была засохшая кровь. Не очень много, но это точно была кровь. Тряпка была заткнута под лопату. И вот тогда у меня в голове все сложилось. Я подумала, а вдруг Бим… ну, вы понимаете, избавилась от Сикстена.

Анна откашлялась.

– Не уверена, что тут напрашивался подобный вывод, – сказала она.

– Может, и нет. Но было кое-что еще – слова Бим, которые заставили меня задуматься. То есть раньше я о них и не вспоминала, но после того, что я увидела в багажнике, я не могла выкинуть их из головы.

– И что же она сказала..? – спросила Анна.

– Я услышала это от Бим несколько недель назад, еще до того, как они с Сикстеном разошлись. Мы тогда болтали о ребятах, у которых бывает по нескольку девушек, и я тогда еще сказала, что, в принципе, могу понять парня, который время от времени встречается параллельно с двумя девушками. Не то чтобы я считала это правильным, конечно, просто сказала, что нам нужно проявлять терпимость. И тут она говорит, и довольно твердо, скажу я вам: «Если бы я узнала, что мой парень мне изменяет, мне бы захотелось его убить – правда захотелось бы». Так и сказала, этими самыми словами.

– А вы с ней об этом говорили? – спросил Ульф.

Сигне покачала головой:

– Нет. Я просто не знала, что делать, и, думаю, я немного испугалась. Если она и вправду убила Сикстена, значит, может убить и меня. Как тут можно знать заранее.

Анна заверила ее, что это было бы крайне маловероятно.

– Не стоит торопиться с выводами, – посоветовала она. – Люди, бывает, пропадают по самым разным причинам. Они уезжают. Потом возвращаются обратно. Такое происходит постоянно.

Но Сигне осталась при своем мнении.

– Тогда зачем ей говорить неправду насчет Северного полюса? – спросила она. – И откуда на этой тряпке взялась кровь?

Ульф посчитал нужным вмешаться.

– Это как раз то, что мы можем проверить, – сказал он. – Вы правильно поступили, обратив на это наше внимание.

Сигне сказала, что она чувствует себя виноватой.

– Она все-таки моя подруга. А я тут обвиняю ее бог знает в чем…

– Вы ни в чем никого не обвиняете, – мягко сказала Анна. – У вас появились совершенно оправданные сомнения, и вы правильно поступили, обратившись с ними в полицию. Будь все настолько сознательны, уровень преступности стал бы гораздо ниже.

– Именно, – подхватил Карл. – Вам совершенно не в чем себя упрекнуть. Ровно не в чем.

Сигне немного расслабилась.

– Я так глупо себя чувствую, – сказала она. – Навоображала себе всякого.

– Ничего глупого, – ответила ей Анна. – А теперь – не могли бы вы показать нам эту фотографию Сикстена?

Сигне положила на стол листок бумаги.

– Я распечатала изображение на обычной бумаге. Если хотите, я могу послать вам файл. Вам, наверное, удастся сделать его более четким – ну, знаете, увеличить разрешение.

– Эрик, думаю, справится, – кивнул Карл.

Они вместе посмотрели на фотографию.

– Симпатичный молодой человек, – заметила Анна.

– А кто эти люди на заднем плане? – спросил Ульф.

Сигне этого не знала.

– Его друзья, наверное. А может, прохожие.

– А это с ним – Бим? – спросил Карл.

Сигне кивнула:

– Да, это она.

Анна сунула листок с фотографией в папку, которая у нее была с собой.

– Не могли бы вы дать нам адрес Бим? И номер ее телефона?

Сигне явно встревожилась:

– Вы будете с ней разговаривать?

Анна объяснила, что им придется это сделать.

– Это – наша отправная точка, – сказала она. – Быть может, у всего этого есть совершенно логичное объяснение. Нам нужно выяснить, не сможет ли она пролить на это свет.

– Но вы же не станете меня упоминать, правда? – умоляюще сказала Сигне. – Только не по имени.

Вид у нее был встревоженный; она вглядывалась Анне в лицо, явно надеясь, что та ее разуверит.

– Ваше имя упомянуто не будет, – спокойно ответила ей Анна. – Даю вам слово.



Когда Ульф вернулся тем вечером к себе на квартиру, Мартен был у госпожи Хёгфорс. Он, как обычно, молча поблагодарил провидение за эту возможность, за то, что госпожа Хёгфорс всегда была дома. Ульф и не помнил, чтобы она когда-нибудь отлучалась из города, хотя она и рассказывала как-то, что четыре года назад она – в самом деле – ездила в Копенгаген, но вернулась в тот же день: по ее словам, с Копенгагеном у нее не сложилось. Была еще поездка в Стокгольм, в гости к двоюродному брату, но, опять же, по словам госпожи Хёгфорс, это предприятие тоже не увенчалось успехом.

– По моему мнению, – сказала она как-то Ульфу, – если уж живешь в Мальмё, то, значит, тут тебе и место. Хёгфорс, – она всегда называла покойного супруга по фамилии, – то же самое говорил.

– Так, значит, господин Хёгфорс тоже никогда нигде не бывал? – спросил Ульф.

Вдова покачала головой:

– Он был человек исключительно широких взглядов, но никогда не считал, будто нужно куда-то ездить. У него, знаете ли, был чувствительный желудок, что не слишком-то сочетается с путешествиями. Если у вас чувствительный желудок, лучше сидеть дома.

Ульф покосился на фотографию господина Хёгфорса, стоявшую в рамочке на столе в гостиной у госпожи Хёгфорс. Хорошо сложенный, бодрого вида мужчина никак не наводил на мысли о чувствительности желудка. На голове у него, как заметил Ульф, красовалась моряцкая фуражка.

– Он был моряком? – осведомился Ульф.

– Нет, – ответила госпожа Хёгфорс. – Но он горячо поддерживал наш флот. Господин Хёгфорс всегда подозрительно относился к русским – с самого детства, как мне кажется. Говорил, что Швеции необходим флот, чтобы противостоять русским. И, по моему мнению, он был прав. Эти русские повсюду, господин Варг, – просто повсюду. Не только в России, где это вполне естественно, но буквально везде – в этих их подводных лодках или что там у них еще.

Несмотря на отсутствие склонности к путешествиям, госпожа Хёгфорс много и увлеченно читала, и ее вполне устраивало, что об экзотических местах, где ей никогда не придется побывать, она узнавала из книг. К некоторому удивлению Ульфа, она, кроме того, читала и научно-популярные труды, но без какой-либо оглядки на дату публикации. Как следствие, она частенько заводила разговор о головокружительных новых возможностях – спустя какое-то время после того, как эти возможности были уже реализованы. Однажды она в волнении принялась пересказывать Ульфу книгу, где предсказывалось, что однажды – без сомнений – человек шагнет на Луну.

– Трудно в это поверить, – заметила она. – Но факт есть факт: весьма вероятно, что это произойдет. Я только что об этом читала.

Ульф ответил, что, скорее всего, это уже произошло.

– О, я так не думаю, господин Варг, – сказала она. – В книге говорится, что все это только планируется.

И тут Ульфу была предъявлена собственно книга – потрепанного вида томик, давным-давно списанный местной библиотекой и приобретенный госпожой Хёгфорс на приходском благотворительном базаре. Из краткой биографии, напечатанной на задней обложке, следовало, что автор родился в 1897 году.

– Что-то Мартен сегодня сам не свой, – сказала она. – Он всегда так радуется вашему приходу, а теперь только посмотрите на него.

Мартен лежал на коврике под обеденным столом госпожи Хёгфорс. Она была права – это было совершенно на него не похоже: проявлять подобное равнодушие к присутствию хозяина.

Ульф наклонился погладить пса. Мартен приоткрыл один глаз, вяло стукнул несколько раз хвостом о пол и снова закрыл глаз.

– Он что-нибудь ел, госпожа Хёгфорс?

– Да, – ответила она. – Я дала ему несколько собачьих бисквитов, которые он так любит. Он все подмел. И нос у него, как видите, влажный.

– Это хороший признак?

– О да. Если у животного влажный нос, значит, ничего серьезного с ним не происходит. Вот если нос сухой, тогда надо начинать беспокоиться.

– Может, он просто устал, – предположил Ульф.

Госпожа Хёгфорс признала, что да, это вполне возможно, но что она лично считает, что проблема, скорее, у него в голове.

– Мне кажется, у него может быть депрессия.

– У собак бывает депрессия?

Госпожа Хёгфорс кивнула:

– Да, насколько я понимаю, бывает, господин Варг. Хёгфорс как-то рассказывал мне о собаке, которая покончила с собой.

Ульф улыбнулся:

– Может ли это быть, госпожа Хёгфорс?

Она заверила его, что это правда. Пес, о котором шла речь, принадлежал одному лютеранскому епископу, который проявлял по отношению к животному исключительное равнодушие. «Он был крайне несчастный человек, этот епископ, – заметила она. – Смахивал на того епископа из «Фанни и Александра» – знаете, фильм, который сняли совсем недавно. Господин Бергман, кажется.

– У меня такое ощущение, госпожа Хёгфорс, что этот фильм вышел уже некоторое время назад.

– Неужели? Видно, мне нужно ходить в кино почаще. В общем, этот самый епископ был человек исключительно угрюмого нрава, верно? Воображаю, что его собаке жилось не слишком-то весело. Так или иначе, эта собака – собака, которая принадлежала епископу, – вечно ходила точно в воду опущенная. И вот она по запаху нашла в ванной какие-то таблетки и разом их проглотила. Это был конец. Ветеринар ничего не смог поделать, к сожалению.

Ульф поднял бровь.

– Мне кажется, это маловероятно, госпожа Хёгфорс. Может, это была простая случайность? Собаки вечно едят все без разбора.

– Нет, – покачала головой госпожа Хёгфорс. – Это было сделано намеренно.

– Ну, вряд ли у Мартена до этого дойдет. Давайте посмотрим день-другой, как он будет себя вести, и, если он не приободрится, я свожу его к ветеринару.

Мартен вернулся с Варгом на их квартиру, где немного перекусил – без особого энтузиазма, но тем не менее не оставив в миске ни крошки. Потом он уснул, а Ульф тем временем занялся собственным ужином, попутно прокручивая в голове ту странную беседу с Сигне Магнуссон. Что-то в этом разговоре не давало ему покоя, как бывает, когда какие-то детали не укладываются в общую картину. В рассказанной Сигне истории что-то было не так. Что именно, трудно сказать – может быть, даже и вовсе невозможно; здесь, скорее, играла роль не логика, а интуиция. Будучи следователем, он привык доверять собственному чутью, а в этом случае, подумал Варг, на его подсказки следует обращать особенное внимание. Но в чем же именно было дело? Он еще раз вызвал в памяти слова Сигне и – поскольку ему это казалось даже более важным – выражение, с которым они говорились. Может, она не так уж хорошо относилась к своей подруге Бим? Может, это витала в воздухе зависть? У зависти, подумал Ульф, есть совершенно отчетливый запах. Почти неразличимый, но, если он есть, этот запах всегда можно почувствовать. Запах зависти.

Глава 7

Дохлая собака не тонет

На этот день в календаре Ульфа было запланировано два дела. Первое – присутствовать на судебном заседании по обвинению Хампуса Йоханссона в нанесении телесных повреждений. Второе – разговор с Бим в комнате для собеседований номер два. В календаре у Анны стояли две те же самые записи. Как и Ульф, к первому делу она относилась безо всякого энтузиазма, но второе предвкушала с немалой долей любопытства. Такие вот дела, касающиеся преступлений, которые могли быть совершены, а могли и не быть, и были причиной, по которой она вызвалась работать в Отделе деликатных расследований. А еще ей нравилось работать с Ульфом – как и всем остальным. Всем нравилось его чувство юмора и непредсказуемость, проявлявшаяся лишь время от времени. Эта самая непредсказуемость сама по себе была делом непредсказуемым, отчего работать с ним было одно удовольствие.

Следователям было вовсе не обязательно присутствовать на заседаниях, когда судили тех, кого они арестовали, да многие и не ходили на них. Но в некоторых случаях, когда офицеру случалось лично познакомиться с пострадавшим, его присутствие приветствовалось – как знак солидарности. Для пострадавшего увидеть в суде человека, благодаря которому его обидчик предстал перед правосудием, – это логическое завершение произошедшей с ним драмы. Кроме того, присутствие полиции на суде посылало преступнику определенный сигнал: любая попытка запугать или смутить истца ни к чему не приведет – и будет наказана. Но в случае с Хампусом Йоханссеном, однако, все было по-другому: оба следователя относились к обвиняемому со значительной долей симпатии; им даже казалось, что его дело могло быть рассмотрено ускоренным порядком, минуя собственно судебную процедуру. Ульф даже заговорил об этом со своим приятелем, прокурором Ларсом, но в ответ ему было сказано, что такой возможности нет, поскольку имело место вооруженное нападение, а нанесенная травма была достаточно серьезной.

– Раны, нанесенные под колено, потенциально очень опасны, – сказал ему Ларс. – Закрыть на такое глаза невозможно.

– Я и не предлагал закрывать на это глаза, – ответил Ульф. – Я только предположил – что, если…

Но Ларс даже не дал ему закончить:

– Решение принято, Ульф. Прости. Йоханссон отправится под суд. Я могу, если хочешь, ускорить процесс, чтобы поскорее с этим покончить, но суд состоится.

Ульф понял, что Анна разделяет его чувства относительно этого случая, когда они вдвоем ехали в его стареньком «Саабе» на заседание, проходившее в новом здании окружного суда во Флундране.

– Не жду я от этого суда ничего хорошего, – сказала она. – Этот бедняга…

– Потерпевший или преступник? – спросил Ульф. – Кто – бедняга? Хампус или Мальте?

– Я думала о Хампусе, – ответила Анна.

Ульф рассмеялся.

– И я тоже, – сказал он. – Но знаешь что? Мне кажется, это странно, что мы – носители государственного возмездия – симпатизируем нарушителю закона. Правда ведь это странно?

– Когда совершается преступление, проигрывают все. И виновник теряет не меньше, чем все остальные.

Ульф задумался над этим. Он понимал, куда клонит Анна, но от этих мыслей ему становилось как-то не по себе.

– Но разве мы не должны испытывать праведный гнев? – спросил он. – Законное негодование?

– Может, и должны. Но преступник все же – человек. И он попал в переплет – пусть он и сам в этом виноват, конечно, но все же он своими руками разрушил себе жизнь.

– Да, так и есть, – согласился Ульф. – Но мне кажется, моральные границы должны оставаться четкими. Нельзя забывать, что есть то, что правильно, и то, что неправильно, и некоторые люди на одной стороне, а некоторые – на другой.

– Я это знаю, – ответила Анна. – Я просто пытаюсь сказать, что, когда на скамье подсудимых сидит кто-то вроде Хампуса и ты гадаешь, как же он сюда попал, невозможно ему не посочувствовать.

Ульф вздохнул:

– Знаю, знаю. И, если начистоту, я пытался добиться, чтобы это дело не дошло до суда. Поговорил с прокурором, нельзя ли обойтись ускоренной процедурой, без заседания. Он сказал «нет».

– Твой друг? Который… Как же его зовут…

– Ларс. Ларс Патрикссон.

Анна задумалась на минуту.

– Вы же с ним тысячу лет знакомы, верно?

Ульф знал Ларса с тех пор, как им было по семь лет.

– Мы вместе состояли в спораскаутах[3]. Потом стали роверскаутами, тоже вместе. И в университете учились тоже в одном.

Анна попыталась представить Ульфа в роли скаута, но без особого успеха.

– Нет, это не укладывается у меня в голове, – сказала она. – Следователь и прокурор в расцвете юности, оба – в этой симпатичной зелененькой форме. Мило, но невообразимо.

– А ты разве не служила? – театрально возмутился Ульф.

Анна помотала головой:

– Я ходила в кулинарный кружок. Можешь в это поверить? Мама считала, что девочке приличествует состоять в организации под названием «Кулинарное объединение шведских девушек». Просто смешно.

– Родители иногда бывают такими старомодными, – заметил Ульф.

– Ты только не подумай, – сказала Анна. – Там было ужасно весело. Мы еще ездили в кулинарный лагерь, где целыми днями занимались готовкой.

– И всё?

– Да. Делать больше было особо нечего. Это было за городом, лагерь устроили в каком-то большом фермерском доме. Неподалеку было озеро, и нам даже разрешали в нем купаться. Вот только в первый же день кто-то обнаружил плавающую в нем дохлую собаку, и больше никто там купаться не хотел. Так что мы только готовили. – Она помолчала. – А ты ездил в лагерь?

– Конечно. Постоянно. Мы делали всякие штуки в лесу.

Анна поглядела в окно.

– Знаешь, – проговорила она, – когда я была еще девчонкой, я всегда подозревала, что ребятам веселее живется. Было у меня ощущение, что они ходят в лес и делают там всякие штуки, которые мы, девочки, не делаем. И если совсем уж честно, это подозрение так никуда и не исчезло.

– Ты все еще так думаешь?

Анна повернулась и снова посмотрела на Ульфа:

– Иногда. Мужчины порой бывают так уклончивы. Им нравится создавать у женщин впечатление, что то, чем они занимаются, – это… Ну, мужское дело.

– А женщины такого не делают? Разве женских дел не существует?

Анна ответила, что да, такие дела существуют, но ими не занимаются напоказ.

– Женщины гораздо меньше склонны играть на публику, чем мужчины, – сказала она. – Они свои женские штуки не афишируют.

– Я бы не прочь узнать, что же это за такие женские штуки, – сказал Ульф.

– Ну конечно, ты не прочь, – ответила ему Анна с улыбкой. – Но этому никогда не бывать.



Ульф и Анна уже сидели на своих местах в зале судебных заседаний номер два, когда вошел Хампус в сопровождении Блумквиста. Полицейский заметил их первым и помахал рукой. Судья еще не появлялся; в зале было пусто, за исключением двух служащих суда и скучающего репортера из вечерней газеты.

– Подумал, приду-ка я сюда вместе с Хампусом, – сказал Блумквист. – Посижу с ним на процессе, помогу, чем могу. Все-таки это случилось на моем участке.

Ульф взглянул на Хампуса. Лицо у инструктора танцев было бледное и напряженное. Ульф заметил, что руки у него трясутся, и маленький человечек стиснул их, пытаясь это прекратить.

Ульф спросил Блумквиста, собирается ли присутствовать на суде Мальте. Не успел полицейский ответить, как Хампус заговорил:

– Я вовсе не хотел его ранить, – сказал он. – Я был не в себе.

Блумквист наклонился и положил ему на плечо руку.

– Успокойтесь, Хампус, – сказал он. – Это вы суду будете говорить, а не нам. Когда прокурор спросит вас, что вы сделали, вы можете ему это сказать. Все объяснить.

– Он меня ненавидит, – проговорил Хампус.

Ульф покачал головой:

– Это не так. Он просто делает свою работу.

– Которая заключается в том, чтобы отправить меня в тюрьму, – пробормотал Хампус себе под нос.

Ульф покосился на Анну.

– Вы зря так думаете, – сказала она. – Никто вас не ненавидит. Даже Мальте Густафссон. Он нам сказал, что он вас простил. Он тоже чувствует себя виноватым.

– Да, – поддержал ее Ульф. – Он сказал, что чувствует себя виноватым, потому что смеялся над вами из-за вашего роста.

Хампус вспыхнул.

– На свете полно людей, – сказал он. – Которые еще ниже ростом, чем я.

– Конечно, полно, – быстро сказала Анна. – Господин Варг просто имел в виду, что господин Густафссон смеялся, думая, что вы смешно выглядите.

Она замялась. Это было вовсе не то, что она собиралась сказать, и стало ясно, что ее слова были восприняты не лучшим образом.

– Не так уж смешно он и выглядел, – произнес Блумквист. – Есть люди, которые выглядят гораздо смешнее, верно, Хампус?

Тот ничего не ответил. В затянувшемся молчании вдруг стало заметно, что он плачет. Блумквист отреагировал немедленно. Присев на корточки, он обнял маленького человека.

– Не плачь, Хампус, не плачь. Никто сегодня в тюрьму не пойдет.

– Думаю, нам нужно быть наготове – судья вот-вот появится, – сказал Ульф. – А вот, кстати, и наш прокурор.

Ларс вошел в зал суда через боковую дверь. На нем была обязательная черная мантия, под мышкой – папки с бумагами; вид у него был исключительно бесстрастный и официальный. Но тут он увидел Хампуса и на мгновение замялся. Ульф помахал ему рукой, и Ларс помахал в ответ, но без особого энтузиазма. Потом он сел, чересчур резко и внезапно, как иногда бывает, когда у человека вдруг портится настроение – или он чувствует себя виноватым.

Блумквист подвел Хампуса к служащему суда, который стоял поблизости. Служащий указал ему на скамью подсудимых и дал стакан воды. Хампус немедленно его осушил, держа стакан обеими руками, чтобы не разлить. Вошел его адвокат – человек небольшого роста, хотя он и был выше своего клиента. Блумквист, который явно был с ним знаком, энергично потряс ему руку и что-то прошептал на ухо. Адвокат кивнул и успокаивающим жестом положил руку Блумквисту на плечо. Тут Хампуса вырвало – внезапно и неудержимо. Служащий суда метнулся к нему, доставая из кармана белый носовой платок. Вошел судья в сопровождении двоих заседателей. Они остановились и замерли, наблюдая разворачивающуюся перед ними сцену. Потом судья жестом предложил им занимать свои места.

Ульф, сидя рядом с Анной, шептал ей на ухо:

– О господи, о господи, о господи!

– С ним все будет хорошо, – прошептала она в ответ. – Посмотри на своего друга Ларса – он сам сейчас заплачет.

Ульф глянул на Ларса – который посмотрел на него в ответ. «Что же это был за лес? – подумал Ульф. – Что за место? Какая поляна?»

Суд не занял много времени. Согласно несостязательной процедуре, принятой в шведском праве, адвокату, представлявшему интересы Хампуса, было не обязательно произносить пространные речи – задача, по возможности, смягчить приговор лежала на прокуроре и на судье, который задавал какие только можно вопросы, стараясь выставить Хампуса в положительном свете.

Таким образом, когда Хампусу дали наконец слово, почва была подготовлена в полной мере.

Хампус вынул из кармана пиджака листок бумаги и начал читать. В зале стояла полная тишина; был слышен только звук его голоса. Никто не двигался, не перешептывался, не перекладывал бумаги. Все глаза были устремлены на маленькую фигурку, одетую в строгий серый костюм детского размера – и все равно штаны собрались у него на щиколотках гармошкой, потому что они были ему слишком длинны.

– Я понимаю, что я совершил, – начал Хампус. – Я сорвался, потому что все вокруг, казалось, было против меня. Я очень сильно об этом жалею. Я был зол на господина Густафссона, потому что он смеялся надо мной и потому, что один человек обращал на него внимание, а я надеялся, что внимание обратят на меня. Никто никогда меня не любил. Никто никогда не чувствовал в моем обществе ничего, кроме смущения. Никто мне никогда не звонит и не зовет выпить кофе. Смех – насмешки – оставляет осадок. Люди этого не понимают, но это так. Те, кто смеется надо мной, будут смеяться и над теми, кто рядом со мной. Так уж они устроены.

Я говорю все это не для того, чтобы вызвать жалость. Мне ваша жалость не нужна. Я говорю все это только потому, что я очень стыжусь того, что сделал, и хочу, чтобы вы поняли – я не тот человек, который нападает на других людей с ножом. Это не я – во всяком случае, я так о себе не думаю. Вот почему я должен был все объяснить.

Я готов принять наказание. Я его заслуживаю. Я пришел сюда не для того, чтобы это оспорить.

Я прошу господина Густафссона простить меня за то, что я совершил. Не знаю, сможет ли он, но, если он найдет в себе силы это сделать, я буду очень, очень счастлив. Мне очень жаль. По-настоящему жаль.

Он сел.

Судья по очереди посмотрел на заседателей, сидевших рядом с ним, – они, казалось, не могли найти слов. Мужчина поправил галстук; женщина не сводила глаз с потолка. Внизу, в зале, Ларс теребил манжеты своей рубашки. Потом искоса, вполоборота глянул на Ульфа.

«Что это был за лес?» – подумал Ульф.

Судья откашлялся.

– Общественные работы, – провозгласил он. – Двести часов общественных работ. Вот и все, что я намерен сказать.

Судья встал. Двое его заседателей на мгновенье смешались, но потом тоже поднялись на ноги – как и все остальные, присутствовавшие в зале суда. Хампус, явно не зная, куда себя девать, поглядел на своего адвоката; тот покачал головой и тихо ему что-то сказал. Хампус кивнул.



Заседание закончилось так быстро, что у Ульфа с Анной, когда они вернулись в контору, до беседы с Бим оставался еще целый час – час, который следовало как-то убить. У обоих накопилось несколько писем, на которые нужно было ответить; у обоих категорически не получалось сосредоточиться на этой задаче. В конце концов Ульф встал из-за стола, потянулся и заявил:

– Кафе.