Занялся он изготовлением «ля бомб» в школе и вынужденно — его очень не любила местная шпана, а рос он на улице Щорса, куда посторонним в семидесятые лучше было совсем не заходить, но и местным жилось трудно. Особенно щуплым юнцам интеллигентского происхождения. Таким, как Илья. Доставалось ему и его друзьям, таким же интелям, изрядно, и Илья разработал первую свою «шариковую бомбу». Шарик от пинг-понга начинялся взрывчатой смесью, и в случае «наскока» швырялся в местных хулиганов. Оборонялись таким образом он сам и вся его компания, пока шпана ни выяснила, кто эти бомбы делает, и Илью даже притащили на разборку, где он с перепугу пытался взорвать местного «авторитета» — щуплого, прокуренного юнца, который там «шишку держал». Больше Илью шпана не трогала.
Это им самим описано в рассказе «Шариковая бомба и сержант Оол-Доржав». Первая половина рассказа скрупулезно автобиографична. В цикле рассказов, написанном им в конце восьмидесятых, есть еще один автобиографический — «Взятие Рейхстага штурмовой бригадой молочных тележек». Но что там было на самом деле, я не знаю: Илья однажды начал рассказывать, но сбился, помрачнел и смолк. Больше не поминал эту историю никогда. Не знаю, в чем дело…
Рассказы он начал писать на стыке 88-го и 89-го, как раз после исчезновения «золотого состава». Он тогда много чего начал. Написал пару пьес. Сел за перевод «Маятника Фуко» Умберто Эко. Ему страшно нравился роман, он мечтал его перевести и перевел огромный кусок — первую часть. Тогда же включился в издание журнала «МиКС» — «Мы и Культура Сегодня». Хороший был журнал. Особенно в то время… Тогда же сошелся со странным человеком, Антоном Баковым. Баков — личность весьма противоречивая, но он прирожденный авантюрист, чем Илюше страшно нравился. Не знаю деталей авантюры по созданию Мансийской республики, но Илья в ней участвовал с упоением. Рассказывал, что они даже гимн написали для этой республики, которой, разумеется, так и не дано было состояться. До сих пор интересно, Кормильцев писал слова этого гимна? Или кто?.. И что представлял собою этот гимн?.. Но сам Илья от этой истории был в восторге.
Он даже пытался стать телезвездой. Они с Шурой Перцевым вели чрезвычайно странное шоу на местном телевидении. Помню фрагмент, когда эти двое, как теперь бы сказали, «троллили» стул. Натурально. Перед камерой стоял стул (может быть, полукресло), вокруг него… не ползали, а как-то странно извивались будущий издатель и переводчик Кормильцев и будущий декан философского факультета Перцев. Оба довольно упитанные, оба явные умницы, они вились вокруг несчастного стула, произнося какие-то мантры сомнительной сакральности. Чего они от этого стула добивались, я так и не понял, но впечатление было изрядное. Равно как и бессмысленное, впрочем.
Сам Илья про это время сказал в каком-то интервью, что он «занялся вещами более интересными, чем писание песен». Скажем так: может, и не врал, но лукавил уж точно. Он был отравлен «Наутилусом». Который и просуществовал-то «в топе» всего два года, однако же яд проник глубоко. Род наркотика, который лишал покоя.
При том, что «Наутилус» существовал. В составе «Бутусов — Умецкий». В Москве. И материал, который они там записывали, и который Илье, кстати, очень нравился, включал и его тексты. Но…
Они записывались, играли, но Илью туда не звали. Он понимал: если дальше так пойдет, уже не позовут вовсе. Хотя в состав потенциальных получателей Премии Ленинского комсомола включили, как ни странно, троих: Славу, Диму и Илью. И демонстративно отказавшись от премии, он фактически сам себя из «Наутилуса» исключил. А значит, уже не верил в возможность в него вернуться. Как я понимаю, это и была основная причина отказа, а все разговоры о политической подоплеке такого поступка Кормильцева — это, что называется, «свист художественной самодеятельности».
Хотя «запустил» эту идею, разумеется, сам Илья. По телефону, в интервью Би-Би-cи. Брал интервью Григорий Нехорошев, кажется. Илья говорил жарко, но путано. Видимо, сам не очень продумал, что будет говорить. В темноте, потому что, когда зазвонил телефон, он зачем-то выключил свет. Никого из домашних, кстати, в квартире не было, но войдя в комнату, он плотно закрыл дверь… Ему было страшно. Скажу больше, я сидел рядом, мне тоже было страшно. Не знаю, почему. Связь была плохая, Илье приходилось орать в трубку. Напирал он на дурные свойства ВЛКСМ и почему-то на писателя Иванова, чья подпись каким-то образом попала на лист с указом о премии. Было ощущение, что писатель обидел Илью лично.
Забавно, но несколько лет спустя, когда Илья перебирался в Москву и жил, где придется, ему довелось пожить на Остоженке на одной площадке с писателем Ивановым. Илья жил в огромной коммуналке, пустой и бесконечной — обитаемыми в ней были две комнаты и немножечко кухня, коридор уходил куда-то в неведомые дали. Через стенку в такой же квартире, но некоммунальной, как раз и жил писатель Иванов. Невысокий, упитанный, всегда в костюмчике и с портфелем. И взгляд у него был пронзительно- неприятный. Не знаю, что там у них вышло, но как-то они сразу друг друга не залюбили…
Как бы там ни было, Илья отказом от премии себя из «Нау» как бы вычеркнул. Оставалось заниматься «вещами более интересными, чем писание песен»… И это было трудно. Как известно, актеры часто не любят свою самую звездную роль. Крупная удача нивелирует, выхолащивает, обессмысливает все остальные, не столь крупные. Иногда — «наперед». Отсюда «актер одной роли» — слишком звездная первая, которую заведомо «не переплюнуть», и после которой его уже никуда не берут, он «свое отыграл».
Илья оказался в подобной ситуации — за что ни возьмись, после наутилусовского угара годов 87–88 все казалось пресным. Но делать нечего, приходилось заниматься «вещами более интересными». Однако же и с ними дела обстояли «не ахти». Рассказы он не смог напечатать. Зато столкнулся с литературно-художественной жизнью Свердловска, где денег был «шиш», но чем меньше денег, тем выше конкуренция, как известно. Илью «прокатили по-полной». Отчасти поэтому он впоследствии старался сам заниматься делами издательскими — чтобы самому решать…
Пьесы никого не заинтересовали. Мансийская республика «накрылась» вместе с гимном. Телешоу с Перцевым просуществовало недолго и кануло туда же — в никуда. Права на перевод «Маятника Фуко» были заранее отданы совсем другому человеку, и шансов их получить не было. Хотя переведенный кусок был, повторюсь, огромен. Илья давал нервные интервью и все еще редактировал журнал «МиКС».
И вдруг Дима со Славой расстались. Илья в этом не участвовал, избегал говорить о том, что происходит, тем более, что в этот раз все самое важное происходило без его участия. И вот они расстались. Кормильцев был счастлив.
26
Фильм со Славой в главной роли придумал Дима Умецкий. Жена его была сценаристкой, а дело было в Питере, потому был Ленфильм, и режиссером был назначен Виктор Титов. А это «Здравствуйте, я ваша тетя», «Клим Самгин» и так далее… Писался какой-то сценарий, потом Дима из Нау исчез, жена со сценарием, соответственно, тоже, а Титов с идеей фильма остался. И глубокой осенью 89-го появился Илья: «Будем писать сценарий!» Ну, будем — так будем, сели писать. Но с режиссером пообщаться нужно — поехали в Питер.
Много лет спустя, когда Титов умер, на Илью вышел его сын, который делал сайт памяти отца, и попросил написать что-нибудь вроде воспоминаний. Илья тут же «перекинул» задачку на меня: «Ты у нас писатель мемуаров, ты и пиши». Я посидел, повспоминал и говорю: «Илюш, а что писать? Титов был мужик потрясающий, но помню только, как мы у него арцах пили, и про стул. Писать-то нечего»… Илья согласился. Так и не написали ничего.
Стул был в доме творчества кинематографистов под Питером, куда Титов нас зачем-то определил на недельку, чтобы мы там вроде как творили.
Лучшие слова о творчестве, которые я читал, брякнул некогда Эйзенштейн, а записал за ним Шкловский: «Какие-то суки распустили слух о том, что есть радость творчества»… Но это так, по ходу…
И вот привез нас Титов в дом этого творчества… Виктор Абросимович (по кличке Барбосыч, которую при нем произносить было смертельно опасно) был мужчина исключительного обаяния, которого женщины обожали. Все и поголовно. Включая старушек на вахте в доме творчества. Они просто медом обтекали при его появлении. Обожание, на них написанное в тот момент, было истинно и совершенно. На что Илья обратил внимание. И привел нас Титов в какой-то «номер», очень сиротское помещение, о чем-то мы там поговорили, и Титов убыл. Кормильцев с облегчением плюхнулся на стул, стоящий у стенки, и стул под ним рассыпался на мелкие детали и деталюшки.
Это был январь 90-го. Время разнузданного мелкого жульничества, настолько повсеместного и всеобщего, что даже обижаться было неловко — ну, все так делают!.. Обычный трюк: люди «собирают» без клея разваленный стул и аккуратно выставляют в номере. Когда жилец на него садится, стул рассыпается, и жилец будет всяко должен за него заплатить. Денег у нас не было до такой степени, что даже за стул в тот момент заплатить мы не могли. Мы озадачились.
И тут Илья вскинулся: «Барбосыч только что уехал!» — «Ну?» — «Видел, как они на него смотрели?! Пошли!» — и выскочил из номера. Я рванул следом. Илья домчался до столика администратора и заголосил: «Вы представляете, Виктор Абросимович только что сел на стул, и стул сломался! Это ж какой ужас — он мог ушибиться! Представляете, чем это могло кончиться!»… Ну и так далее.
Все это Илья даже не выкрикивал, а провывал в лучших традициях ветхозаветных стенаний; старушки из администрации поверили сразу. Заохали, забеспокоились за Титова, засуетились. Ну и стул нам поменяли заодно. И еще потом интересовались, как нам, нравится ли… Илья хмыкал. Стул продержался до нашего отъезда.
Ну и про пьянку, раз она пошла такая… К Титову на «совещание» явились как-то утром, часов в одиннадцать. Квартирка маленькая, запахи кавказские — питательные и восхитительные; Барбосыч был по матери карабахский армянин. На столе, соответственно, стоял «Арцах». Коего мы и приняли. Изрядно приняли. Так что в двенадцать стали уже прощаться. Виктор Абросимович высказал отчего-то желание нас проводить. Мы не поняли, но не отказываться же…
Вышли на улицу, прошли арку, и осталось нам перейти от жилого массива нечто вроде поля, засыпанного снегом, а там уж Коломяги, дом, где тогда сидел весь Наутилус. Ну, мы и пошли. По расчищенной дорожке — а снега вокруг было много. Титов стоял у арки и с каким-то сомнением смотрел нам вслед. Потом окликнул: «Ребята!» Мы встали, обернулись. И тут Титов произнес странную фразу: «Вы хоть за руки возьмитесь»…
Это была очень странная фраза. Некоторое время мы пялились друг на друга, пытаясь постичь ее смысл. На пару влюбленных мы ну никак не походили. Но Титов сказал — мы сделали. Взялись за руки и пошли дальше. И тут весь смысл титовского предложения стал очевиден. Нас то разносило в стороны, и только сцепленные руки не давали нам разлететься окончательно и пропасть под снегом; то нас бросало друг на друга, мы сталкивались, от чего нас бросало уже друг от друга, и только сцепленные руки удерживали нас на ногах… Так и шли. Титов постоял еще, глядя нам вслед, и ушел домой. Больше я его не видел.
Сценарий назывался «Никто из ниоткуда». Кино не случилось. Но это понятно — то было странное время, когда деньги возникали из «ниоткуда», а потом их воровал тот самый «никто»; и так по кругу до бесконечности. Илье сценарий нравился. Я его с тех пор не перечитывал. Не знаю, может быть…
Удивительно, но это был, возможно, единственный случай, по поводу которого могу сказать, что видел Илью пьяным. Он мог не пить, мог пить, выпить мог много, порой очень много, делал это с удовольствием, но пьяным не был никогда.
27
Стоял январь 90-го, мы жили в доме «Наутилуса» в Коломягах, где должны были писать сценарий. Но мы не писали там сценарий, потому что Илья купил свой первый компьютер. На котором мы собирались писать сценарий, что было невозможно, поскольку на компьютере была игрушка «Load Runner», она-то и привлекла внимание музыкантов. Точнее, вызвала живейший интерес, компьютер у нас отобрали и всем коллективом, за исключением Славы, рубились в Load Runner.
Компьютер был удивительный, Илья привез его из первой своей поездки в Италию. Поэтому он был итальянский, фирмы Olivetti. Такой небольшой пластиковый чемоданчик сантиметров десяти толщиной, который открывался, внутри были клавиатура и черно-белый экранчик размером с почтовую открытку. Это был «лэптоп». Илья с неописуемой гордостью произносил: «Лэптоп!»… В нем была программа «Лексикон», посредством которой можно было писать по-русски, а нам надо было как раз по-русски писать сценарий, но музыканты еще с вечера отбирали у нас этот лэптоп и до утра резались в Load Runner. Экранчик был, повторюсь, маленький, не слишком яркий, один играл, остальные торчали у него за спиной, но дабы хоть что-то видеть, им приходилось прижиматься щеками буквально к голове играющего… Утром они не прекращали это занятие, а наоборот, продолжали.
Илью это бесило. Нет, с одной стороны, он был неимоверно горд, что его компьютер навел среди музыкантов «такого шороху», но с другой стороны, он тоже хотел получить компьютер в руки. И он шел скандалить. Музыканты играли и Илью игнорировали. Славы почему-то либо не было, либо он спал, так что в этой мистерии он совсем не участвовал. Илья скандалил и возвращался в бешенстве, тут же срывался, убегал обратно, там раздавались какие-то вопли, потом все опять повторялось, и наставал, наконец, момент, когда торжествующий Илья возвращался с лэптопом в руках. Закрывал за собою дверь, садился за стол, открывал лэптоп и начинал играть в Load Runner. Мне тоже давал поиграть. Но редко.
Нифига мы там не написали.
Но лэптоп был замечательный. После «Соньки», это было его первое крупное техническое приобретение. А сколько их было потом!..
Илья был идеальным сочетанием физика и лирика. Всевозможные, как теперь говорят, «гаджеты» вызывали в нем вожделение почти сексуальное. Покупал он их при первой возможности, моментально осваивал и активнейше пользовал. Ну и маньячил, как всегда…
Ближе к весне дописали сценарий для Титова, собрались в Питер, сдавать. Илья сказал, что нужно «прилично распечатать», с каковой целью раздобыл где-то принтер. Раздобыл в последний момент — буквально перед вылетом. А билеты на самолет куплены. Я приехал к нему, стали печатать сценарий…
Принтер был на вид красивенький, небольшой, страшно оравший при печати и очень медленный. За дело он взялся уверенно, Илья ходил вокруг и от удовольствия потирал руки. Я смотрел на часы. Принтер работал, а время шло. До аэропорта еще нужно было доехать, там всякие процедуры, но принтер печатал со свой собственной скоростью и быстрее это делать не мог. Время шло. У меня в сумке лежали несколько экземпляров сценария, отпечатанных по-старинке, т. е. на машинке, но когда я попытался об этом заговорить, Илья сходу отверг идею тащить Титову сценарий в таком допотопном виде. Принтер печатал. Уже и Илья начал нервничать, но принтер не мог быстрее… В аэропорт мы примчались через полчаса после окончания регистрации, и вот тут уже Илья неистовствовал! Крыл матом все эти дурацкие процедуры и вовремя улетающие самолеты, крыл меня и все окружающее. В Питер ехали поездом.
Второй свой компьютер, который был уже почти похож на современные, он купил, как только увидел. Он называл его «ноутбук». В отличие от «лэптопа». Какая разница, я до сих пор не знаю, но у ноутбука был даже хард-диск, которого не было у Оливетти. Илья очень любил этот ноутбук. Загнал в него все тексты, которые смог. Ноутбук у него отобрали бандиты.
Натуральные бандиты — он прилетел ночью из Москвы, вышел из автобуса и двинулся домой по улице Декабристов; идти было минут пять. За мостиком через реку Исеть была проплешина, заросшая кустами, из нее выскочили двое реальных уголовников, ткнули ему в бок ножом — больно, хотя и не порезали, — и затащили в кусты, где избавили от денег и от ноутбука. Со всеми текстами, которые Илья в него так долго загонял…
На следующий вечер он пришел в бешенстве. И с бутылкой. Мы ее выпили. Илья достал ракетницу — не в виде пистолета, а трубочкой такой — и сказал, что сейчас мы пойдем этих бандитов искать. Почему-то он был уверен, что бандиты всегда «пасутся» на одном и том же месте… Я был, видимо, настолько пьян, что согласился. И мы пошли… Потом у меня часто вставал в голове вопрос: а что бы мы делали, если б мы их там застали? Два интеля… С ракетницей… В виде трубочки… Борцы с бандитизмом… Слава богу, никого мы там не нашли.
Илья Кормильцев во время работы над проектом «Чужие», 1998 год. Фото Александра Коротича
От обожания гаджетов Илья избавиться не мог никогда. Он покупал компьютеры, принтеры, мониторы, аудио-карты… Разбирался в этих штуках до мелочей. Первый смартфон на моей памяти появился тоже у него… Он какой-то был «недосмартфон», очень ранний смартфон, но Илья им очень гордился. Пиком была история «Чужих», которую затеяли они вдвоем с Олежкой Сакмаровым; всю аппаратную подготовку к этому электронному проекту Илья с наслаждением взял на себя. Чего только ни появилось в его квартире на Нахимовском!.. Большая комната, вечно полупустая, поскольку в нормальной жизни Илья заходил в нее редко, была заставлена «под завязку» разнообразной аппаратурой — такая гиперсублимация первой его «Соньки». Илья был счастлив. И горд.
Проект «Чужие» провалился. Делась куда-то аппаратура… Удар был страшный. Но позже о нем.
28
В день, когда стало известно, что умер Майк Науменко, у нас была назначена встреча. У него дома. Я пришел. Илья был расстроен и нервен. Однако на сей раз он был как-то уж слишком расстроен, так что я решил, что у него что-то случилось. Стал спрашивать — он отнекивался. И тогда до меня дошло: «Это ты из-за Майка, что ли?».
Он сидел, смотрел обиженно куда-то вбок, потом сказал:
— Из всех из нас он был единственным настоящим рокером…
29=1
В августе 92-го в Сочи случился какой-то дежурный рок-фестиваль из разряда «потешить отдыхающих». Отдыхающими были все, включая музыкантов, их жен, детей, и даже одна какая-то теща затесалась, судя по рассказам.
Расселили всех в Абхазии, в каком-то санатории чуть ближе Гагры; поиграли, погуляли, покупались, собрались, поехали дальше. Все, кроме Кормильцева и жен музыкантов «Нау», коих числом было, если не ошибаюсь, шестеро. Кажется, были чьи-то дети, но ручаться не могу — не помню. Решили еще на пляже полежать, покупаться…
И лежали на пляже, когда показались в бухточке три катера — два побольше, один поменьше. А потом с того, который поменьше, по-над пляжем ударил крупнокалиберный пулемет. Илья впоследствии удивлялся, с какой скоростью, оказывается, человек может самозакопаться в песок. Рассказывая, нервно всхохатывал: «Думаешь, я один закопался? Там весь пляж закопался»…
Катера подошли к пляжу, с них запрыгали крепкие ребята с АКМ-ами, обмотанными цветной изолентой, улыбались, кричали: «Девочки, отдыхайте! Сейчас мы этих абхазов успокоим, будем вино пить, шашлыки жарить»… И бежали вверх, на дорогу. Два катера, которые побольше, торчали носами в песок, а маленький бросили, не заглушив мотор, и он медленно выписывал по бухточке замысловатые круги.
Так Илья попал на войну. Потом говорил, что теперь знает первый признак того, что война близко: люди разбирают на части свои автомобили. Сливают бензин, выкручивают свечи, выдирают провода — чтобы сразу было понятно, что машина не на ходу. Первое, что потребуют люди с оружием (все равно, свои или чужие) — автомобиль.
Ночью Илья вышел из дачки покурить. Стояла полная тишина, но рядом ощущалось какое-то движение; Илья не сразу понял, что прямо по территории санатория куда-то в горы идет целая колонна абхазов. С охотничьими ружьями, с какими-то доисторическими винтовками, на носилках несли раненых. Илья курил, они шли мимо, на него не оглядывались. В полной тишине.
А дальше начался цирк. Война, очевидно, где-то происходила — слышались отдаленные выстрелы, время от времени по шоссе вдоль берега проносились машины с вооруженными людьми, в остальном все было как бы даже спокойно, но уехать было уже нельзя. И главное действо разворачивалось среди отдыхающих.
Илья, все так же нервно всхохатывая, живописал пару московских интеллигентов, мужа и жену, которые приехали купать в море огромного дога, потому что у того «ножки больные». Они постоянно звонили в Москву (междугородная связь работала), требовали, чтобы их отсюда забрали, хотя ребенку было ясно, что забрать их невозможно. Шли дни. Деваться было некуда. На Илье «висели» жены и дети.
Потом откуда-то появился автобус, который шел в сторону Сочи. Илья слишком поздно о нем узнал — когда прибежали, он был забит под завязку. Влезть даже под потолок было уже невозможно. Хотя там, под потолком, можно было рассмотреть дога с больными ножками — как-то его туда всунули. Илья с женско-детской компанией остался на месте; автобус с догом ушел.
А в остальном все было, как прежде — еда, вино, море, пляж… Потом появился Слава Бутусов — «Наутилус» отыграл концерты в Петропавловске-Казахском, все поехали домой, а Слава рванул спасать жену Анжелику. Бутусов, надо признать, время от времени совершал удивительно неординарные телодвижения, на которые способен только очень мужественный человек.
Выбрались странно — «девчонки» подговорили приехавших однажды грузин, те под дулом автомата заставили местного абхаза на «Волге» их забрать, в «Волгу» забилось восемь человек, плюс сам водила, и поехали. Абхаз их вез и все время твердил, что плохо это, теперь его точно убьют, домой не вернется. Илюша, когда рассказал об абхазе, помолчал и закончил: «Знаешь, мне было уже пофигу».
Мост через пограничную речку Псоу переходили под дулами, которые наведены были на них и с той, и с другой стороны. Илья рассказывал, нервно всхохатывая — видимо, там было очень страшно.
Меня эта история тоже зацепила — косвенно, но нервно. Был у меня друг, грузин, Дик Эсакиа. Человек исключительной интеллигентности — он мог говорить с людьми только так, чтобы никоим образом их не потревожить, потому всегда разговаривал с тоненькой такой улыбочкой. Но погулять был мастер и примерно в то же время затащил меня на какую-то пьянку. Народу было много, выделялся Тенгиз, так его звали, кажется. Молоденький грузин, лихо танцевал, флиртовал, улыбался… Погуляли сильно. Я два дня отлеживался, потом появился, и Дик со своей улыбочкой спросил: «Помнишь Тенгиза?». А как не помнить, когда мы третьего дня на Маяковке гулеванили?.. «В госпитале лежит, — сказал Дик, — без ноги»…
«Как?! Что?! Почему?! Как такое вообще может быть?!» «А помнишь, он на следующее утро должен был в Тбилиси лететь?» Действительно, Тенгизу нужно было какие-то документы выправить, приходилось лететь… «Приехал домой, его там — раз! — и на фронт; в первый день на мине подорвался — нет больше ноги»… Дик говорил и улыбался — ему было очень плохо.
Я рассказал это Илье, тот помотал головой и сказал: «Жалко парня — главное, зря, все равно они проиграют». «Ты откуда знаешь?» — спросил я. Оказалось, Илья рассказывал про эту войну своему другу, замечательному историку, и тот спросил, кто больше похож на солдат, а кто — на крестьян. Илья сказал, что на крестьян похожи абхазы. «Значит, они победят, — сказал историк. — У солдат наступает момент, когда они останавливаются, у крестьян нет предела сопротивления»…
30
В начале 90-х Илья жил еще в Екатеринбурге, пытаясь заниматься «вещами, более интересными, чем писание песен». И в то же время новый «Наутилус» постепенно набирал обороты, методично обессмысливая все, что происходило с Ильей. Включая саму жизнь в Екатеринбурге.
Он плюнул на все и уехал в Москву.
В чем была своя забавность — «Наутилус»-то базировался в Питере… Он не поехал к «Наутилусу», он пошел в свою сторону.
Илья курил. Но думал о здоровье. Поэтому он бросал курить.
Бросал легко — без томительного мучительства, как это бывает с обычными курильщиками. Бросал и мог не курить очень долго. Мог целый год не курить…
Но раз в год наступало время, когда нужно было писать стихи для нового альбома «Нау». Это был знак нового времени — год он стихи для Славы не писал, потом садился и за неделю набрасывал штук двадцать текстов. Отдавал Славе и был еще на год свободен.
Но раз-то в год надо было писать… А писать без сигареты он не мог. Совсем не мог — не получалось. И тогда он начинал курить. Чтобы писать стихи ему нужно было курить — типичный пример профессиональной вредности — за такое стихотворчество молоко надо бесплатно давать…
С табачком стихи шли споро. Когда тексты для Славы были готовы, Илья с радостью избавлялся от обязанности их писать, но сразу бросить курить не мог. Курил еще некоторое время, томительно размышляя о здоровье. И когда размышления эти достигали кульминационной точки, он с наслаждением расставался с пагубной привычкой.
На год.
Главная претензия к Кормильцеву всегда звучала у окружающих так: «лезет во все дыры». И в этот нау-московский период жизни эта претензия высказывалась особенно часто. Да, он «лез во все дыры». Потому что ему делать было нечего, а ничего не делать он не умел.
Хотя поначалу пытался. Вел «простой образ жизни» — тусовался, валял дурака. И страшно этим маялся. Брался за переводы, бросал — тяжкая поступь «Наутилуса» в деле обессмысливания жизни Кормильцева давала о себе знать более чем убедительно. Переводы были тоже бессмысленны. Илья маялся. Вдруг уехал в Прагу. Пробыл там, наверное, год. Что он там делал, не знаю. Писал письма, присылал фотографии — дом Кафки, старое еврейское кладбище, где «Я нашел таки Мойшу!»… Не знаю, кто был тот Мойша, но Кормильцев на снимке припадал к памятнику и был счастлив… Приехал он из Праги какой-то озверелый. И с жаром взялся за дело.
Коль скоро «Наутилус» все равно перетянул на себя практически всю его жизнь, а сама группа сидела в Питере, Илья, как странно это сейчас ни прозвучит, взялся за создание своего собственного, альтернативного «Наутилуса». Который был в Москве и мог находиться полностью в распоряжении Кормильцева. И, разумеется, это был совсем другой «Наутилус».
1999 год. Фото Александра Коротича
Так сложилось, что администрация группы с какого-то времени базировалась в Москве. Именно тут протекали всякие финансово-организационные процессы. Ни Славы, ни музыкантов здесь не было, зато были деньги, контакты, адвокаты, издатели, телеканалы и журналисты. Оказалось, тут есть чем заняться! Илья мог со всей страстью и без каких-либо препятствий рулить этим своим «Нау». Вот этим он и занялся. И, будучи человеком увлекающимся, нарулил изрядно всякого…
Повторюсь: это была исключительно вынужденная акция — ему было просто нечего делать.
31
А годики на дворе стояли 90-е, а рок тех времен варился в пучине шоу-бизнеса… И пучина та была весьма специфическая. Расскажу историю, которая к «Наутилусу» отношения не имела, но сама по себе слишком показательна.
Группа деятелей шоу-бизнеса ехала на встречу с другой группой деятелей шоу-бизнеса. Встреча обещала быть очень неприятной, потому деятели шоу-бизнеса ехали и отчаянно ругались. Ехали в бэхе по Проспекту Мира, встали на светофоре и увидели, что рядом стоит бэха, в которой, судя по всем приметам, должна сидеть та самая вторая группа деятелей шоу-бизнеса. Стекла круто затонированы, никого не видно, но из открытого люка в крыше несется песенка певички, которую контролировала вторая группа деятелей шоу-бизнеса. Взбешенный этим, представитель первой группы деятелей шоу-бизнеса достал из-под сиденья гранату, высунулся в люк, выдрал чеку и закинул гранату в люк бэхи, откуда неслась музыка. Водила дал по газам, ушли на красный. Но для порядку заехали на место, где была назначена встреча, и были очень удивлены, потому что увидели там такую же черную бэху, а рядом — вторую группу деятелей шоу-бизнеса. Это было неожиданно. Ну, провели стрелку, разъехались, и только потом кто-то спросил: «А мы кому гранату в бэху закинули?»…
Это был такой шоу-бизнес. К счастью, с «Нау» все происходило как-то попроще, не так криминально, хотя однажды Илья со Славой (кто-то там еще был — не помню точно) лежали в студии носами в пол, а над ними прохаживались, матерясь, люди с АКМами… Но это была чужая разборка — наши просто под руку подвернулись.
Впрочем, и своих приключений бывало в достатке. Илья очень любил историю, как однажды нужно было из Москвы в Питер отвезти деньги — зарплату музыкантам. Сумма была изрядная, а замдиректорствовал в группе бывший спецназовец, милейший человек с некоторыми причудами. Называть не буду, чтоб не задеть как-нибудь; я к нему отношусь с большой симпатией. Деньги везти поручили ему, что естественно.
Задача была простая — сесть в поезд на Ленинградском вокзале, выйти из него с деньгами на Московском вокзале, раздать деньги, вот, собственно, и все. Однако же Илья, знаючи причуды замдиректора, решил сам все проконтролировать и поехал с ним на Ленинградский вокзал. Замдиректора зашел в поезд, помахал Илюше ручкой; Илья дождался, когда двери вагона закроются, поезд тронется, и спокойно отправился домой. Утром позвонили из Питера — замдиректора в вагоне не оказалось. Его встречали и не встретили. Появился он к вечеру, с деньгами, ухмыляющийся…
Оказалось, замдиректора, убедившись, что довольный Кормильцев тронулся по перрону восвояси, выпрыгнул из поезда и двинулся в Питер своим манером. А он любил мотоциклы. Любил супернавороченные мотоциклетные костюмы, невероятные какие-то перчатки-краги, шлем у него был черный и совершенно фантастический… И вот он все это надел и рванул в Питер. И на рассвете где-то за Валдаем у него лопнуло переднее колесо. На изрядной скорости. И вместе с мотоциклом он улетел в чистое поле.
Упал ловко — он же спец! Но делать что-то надо, а вокруг — никого. И где-то за полем разглядел замдиректора деревушку, тронулся туда, а самый рассвет — народ-то спит. Не считая ветхой старушонки в каком-то дворе. Замдиректора пошел к старушонке, та увидала его — высоченного, в костюме, в крагах, в шлеме; упала на колени и жарко стала умолять «дорогого товарища инопланетянина», чтобы он ее не трогал. «Товарищ инопланетянин» ее успокоил, мол, не трону, но «я к тебе, бабка, мотоцикл в сарай поставлю, так смотри, чтоб с ним ничего не случилось, а то»… Старушонка поклялась охранять мотоцикл лично, «никому ни слова» — и так далее… И ведь сдержала слово — когда замдиректора за мотоциклом на грузовике приехал, бабка «стояла на посту»…
Понятно, что это была не единственная история из подобных, и Илья в них с упоением участвовал. Он был полноправным членом администрации «Наутилуса», хотя единственный из этой администрации не получал за работу деньги. Трудился из личного интереса. Он умудрялся находить общий язык с откровенными жуликами, бандитами и полубандитами, оставаясь все тем же рафинированным интеллигентом. Я уж не говорю про «гуманитарную» публику — с ней-то он всегда был «на одной волне»… По степени многоплановости и вовлеченности «во все» это был, пожалуй, самый насыщенный период его жизни.
32
По степени, назовем это так, «творческой» — самый, быть может, «бедный». Как сказано, стихи он писал для Славы раз в год, а все остальное время он их не писал. Переводил, но так… для гуманитарного самоуспокоения. В сравнении с переводческими объемами, которые он выдавал в начале «нулевых», объемы середины девяностых — это ничто. При том что «гуманитарная его кипучесть» никуда не девалась, и это был момент удивительно интересный именно тем, что его «носило» из стороны в сторону, швыряло из крайности в крайность, и все эти крайности были лишены видимого алгоритма.
Однажды он за два часа разгромил гумилевскую «Теорию пассионарности и этногенеза» и заменил ее собственной, назовем ее так, «Теорией гиперадаптации этноса».
Гиперадаптация (термин из эволюционной биологии) — вариант патологической адаптации, неадекватная приспособительная реакция организма, избыточный адаптивный ответ. Чрезвычайно грубо процесс можно описать как «снос крыши» у организма в изменившихся условиях, когда организм пытается приспособиться к новым условиям, но делает это так рьяно, что получается «полный перебор». Что, собственно, и есть предмет теории пассионарности.
Гумилев описывал пассионарность как неодолимое внутреннее стремление индивида к деятельности, вызываемое «избытком биохимической энергии», вызываемой мутацией, возникающей под воздействием космического излучения. Нетрудно заметить, что в данной конструкции слишком много неопределенных элементов, а сама конструкция неверифицируема — проверить практически все факторы и их взаимодействие никаким опытно-экспериментальным образом невозможно.
Однако неодолимое внутреннее стремление к деятельности, зачастую сопряженной с жертвенностью, встречается довольно часто. В некотором смысле, Илья сам был пассионарий — быть может, потому тема его и интересовала.
Мне трудно сейчас воспроизвести всю конструкцию в деталях — дело было чуть больше двадцати лет назад, речь его была стремительна и извивиста, излагалось все бурно, но это было поразительно стройно и интересно. Вкратце это выглядело так: определенные социально-экономические перемены вызывают у определенного этноса гиперреакцию, которая дает ему конкретно описываемые социально-экономические преимущества. Причем — и это главное! — избыточные. Причины могут быть разные — прорыв в экономике, в технологии, в социальной организации, резкий скачок популяции — и т. д., и т. п…
В результате, у этноса появляются избыточные возможности, которые «надо куда-то девать». Ну, а дальше начинается «свистопляска», описанная историками. Мирные этносы начинают воевать с окружающими — и с прекрасным результатом. Или заниматься самоуничтожением, что тоже «прерогатива пассионариев».
Илья очень любил пример с саранчой, о которой писал Гумилев. Ее ождают обычные кузнечики. Это дети кузнечиков, которых «отправляют к чертовой матери», чтобы под ногами не мешались и не жрали пищу, которой и без этих «детишек» мало… Саранча несется по миру, жрет все, но не размножается. «Детишки на беду всем, а себе самим — на вымирание»…
Все это напоминает историю одного из самых знаменитых пассионариев — Александра Македонского. Когда он завершил папенькины покорения в Греции, его просто «сбагрили» на Восток, чтоб дома не мешался. У него и папенька-то, Филипп, был слишком буен и не давал никому дома жить спокойно, а сынок грозился в этом деле изрядно папеньку переплюнуть; его и уговорили «завоевать весь мир». Александр был молод, уговорщику Аристотелю верил, ну и пошел. Нет, нет! Он завоевал (практически) весь мир, он принес культуру эллинов… черт знает, куда… Но остановился, когда индийский мудрец задал вопрос: «А на фига?»… Да чтоб дома тот же Аристотель, Олимпиада-матушка и вся братия могли жить спокойно! Выверты пассионарности…
В азарте Илюша несколько часов развивал перед моим открытым ртом чрезвычайно оригинальную, очень стройную теорию. Которая была определенно доказательней и логичней теории Гумилева. Потом смолк, собою очень довольный. И…
И все. Больше он к ней не возвращался. Я, сказать по чести, ожидал какого-то продолжения, исходя из того, что если уж такая замечательная теория появилась, с ней надо же что-то делать!.. Продолжения не было. Я подождал и поинтересовался, будет ли он дальше этой темой заниматься. Илья буркнул что-то невразумительное и сменил тему. Прошло какое-то время, я опять поинтересовался — результат был тот же. Однако же я при своем занудстве отличаюсь иной раз удивительным непониманием, граничащим с бестактностью, так что по прошествии нескольких лет я пристал к нему с вопросом, будет ли он что-то с этой теорией делать.
Илья взорвался. «На хрена я буду это делать?! Это сидеть, копать материалы, подбирать данные… Это годы работы! Кому это нужно? Зачем это нужно?! Не напоминай мне больше!»…
И все. Так скончалась Теория гиперадаптации этноса.
33
Мы сидели у него на Нахимовском и писали мюзикл по «Франкенштейну». Илья веселился — Франкенштейном почему-то принято именовать монстра, созданного слишком пытливым естествоиспытателем, но в повести Франкенштейном зовут самого естествоиспытателя. А монстра звать — Адам… В повести это не упоминается, но поинтересуйтесь — выйдет именно так.
Получалось забавно — продюсер Франкенштейн «создает» певца по имени Адам… Дальше — понятно. Но забавно. Композитором должен был стать Шура Пантыкин. Что вносило в проект сильный элемент эфемерности.
Со времен «Урфина Джюса» отношение Ильи к Шуре варьировалось от умеренной отвратительности до полной ненависти. С искусственно-национальным привкусом. Как только Илья вспоминал о Пантыкине, он становится антисемитом, хотя и ненадолго, потому что долго вспоминать о Пантыкине он не мог, а как только Илья забывал о Пантыкине, это проходило.
Иногда Илья шел с Шурой на мировую, но мне всегда казалось, с одной целью — чтобы потом с ним разлаяться, что он всегда проделывал с исключительным наслаждением. И потом долго, сладострастно Пантыкина материл. Совершенно незаслуженно, кстати… Это были «старые раны», что-то из прошлого, труднообъяснимое, немотивированное — подростковые травмы, которые по молодости легко забываются, но болят потом всю жизнь.
Александр Пантыкин и Илья Кормильцев. Фото Андрея Токарева
Нетрудно понять, что на сей раз все кончилось тем же — вчера мы еще писали «Франкенштейна», а сегодня Илья объявляет, что они опять расплевались. Ладно, сели пить. И говорить почему-то начали о пьесе Грибоедова «Горе от ума».
Пьеса блистательная, были фильмы, были постановки; и всегда оставалось подозрение — что-то тут не так. О чем пьеса? Со школы всем втемяшивали, что это критика гнилого царского режима. И всегда это было неубедительно. Чего-то не хватало — не в собственно пьесе, но в понимании пьесы. В общем, сидели мы, вяловато перебирали все, что о ней знаем, как вдруг Илья смолк, поднял палец и сказал: «Блин! Он же единственный среди них москвич! Грибоедов!»…
И это была правда — среди всей золотой литературной молодежи второго-третьего десятилетия 19 века Грибоедов был единственным исконным москвичом.
«Это про Москву пьеса!» — прошипел Илья.
Я крякнул. И было от чего! Москва — единственное в стране место, которое не меняется. Никак и никогда! Может меняться вообще все, однако же Москва остается Москвой, что бы ни происходило с ней и вокруг нее.
И тут у нас в головах всплыл фильм База Лурмана «Ромео + Джульетта», который мы смотрели буквально на днях. А если?! Если Москва не меняется, значит и пьеса не меняется. И Грибоедов никуда не делся!
Дальше все «посыпалось» само собой. Что у нас с героями?.. Фамусов? Министр? Нет, замминистра… Годится. Софья? Маловнятная, волоокая, логика у девушки странная?.. На кокаине девушка! Молчалин — типичный референт из бывших комсомольцев! Ну, а московская публика какой была, такой осталась, это уж и вовсе без сомнений! Илья настаивал на том, что Чацкий — бывший диссидент-художник, уехавший в Германию в начале Перестройки и теперь решивший вернуться. Отвык, расслабился, решил «на контрасте» всех пообвинять, да и сам-то не шибко умен — ну и получи!..
И, конечно, самый главный элемент московской жизни — московские старухи. Ибо они правят миром под названием Москва! Попробуйте любому встречному задать вопрос, какими словами кончается «бессмертная комедия Грибоедова». И услышите: «Карету мне, карету!»… А вот и нет.
Фамусов:
«Ах! Боже мой! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!»…
И это Фамусов! У которого все рухнуло, дочь — в деревню, Молчалина — в задницу, ну и так далее! И что же волнует его более прочего? Княгиня Марья Алексевна…
Мы подтянули текст и стали «тестировать» его на «московитость». Стихи «выскакивали» сами собой и ложились в современность. Хлестко, броско и точно. Получалась не столько театральная постановка, но сценарий. Что-то набрасывали на бумажке.
Финал: совершенно пьяный Чацкий, одуревший от происходящего, бредет по Кутузовскому, а — осень, полурастаявший грязный снег под ногами. Чацкий, бурча: «Карету мне, карету!» — ловит тачку, плюхается внутрь; тачка срывается прочь от центра, на заднем стекле надпись: «Шереметьево»; камера поднимается, охватывая московскую панораму — Триумфальная арка, за нею — дома, дома, закат… И Чацкий на частнике валит обратно в свою Германию…
Мы как-то очень шустро «накатали» заявку, и я отправился показывать ее киношным людям. Заявку отказывались брать все. Практически не читая.
— Москва вишь виновата…
Москва, Москва… Илья прожил в ней пятнадцать лет. Москва его так и не впустила.
Хотел написать продолжительный трактат про московских старух, а это мои любимейшие персонажи в этом городе, но не стану. Отмечу только, что Илья с ними ладить не умел, да и не хотел. Единственная старуха, с которой Илья общался и к которой чувства имел наилучшие, это Наталья Леонидовна Трауберг. И если бы он уже в начале 90-х взялся за исключительно переводческую карьеру, он бы много добился. Но в те сытные «наутилусовские» времена он переводил «так, для души»…
И еще один момент, чтоб покончить с этой историей. Одна московская старуха уже, кажется, после смерти Ильи, говаривала, качая головой: «У Кормильцева всегда был жуткий уральский акцент»… Мелочь, но характерная. Старухе, кстати, было слегка за сорок. Тут очень важно не путать — возраст московских старух чрезвычайно вариативен. У Грибоедова Старухе Хлестовой 65, но в «Онегине» «старушка-мать» пребывала в возрасте 36–37 лет (по разным подсчетам). Настоящей московской старухой нужно сперва родиться, затем где-то к 30-ти «опериться», а там уж набирать мощь и влияние…
Так о Москве. Почему она его не приняла? Скорее всего, потому, что он так и не захотел играть по ее правилам. Не то чтоб Илья бунтовал против Москвы, хотя и не без этого; он вообще плохо подчинялся любым правилам. Это свойство даже государство иной раз готово простить (особенно таков был Совок, хотя там были свои «правила прощения»), но Москва такое не прощает. Никому и никогда. И беспрестанно напоминает тебе, кто ты есть. И по-крупному, и по-мелочи…
Как-то, уже в «нулевых», Илья потащил нас в «Полит-кабаре» на Брестской. Там можно было неплохо поужинать, а параллельно послушать нечто иронично-околополитическое. И все было мило, пока не пришло время их «коронного номера». В зал вышел мужичок в форме и образе старшего лейтенанта милиции и под сладкий аккомпанемент запел весьма мелодично:
Травы, травы, травы не успели
От росы серебряной нагнуться,
И такие нежные напевы
Отчего-то прямо в сердце льются…
Красиво пел. Упитанный «молочный» русак, щекастый, типичный по виду постовой милиционер. Переходил от столика к столику, где сидела над тарелками публика, а между словами песни «нормальным голосом» проговаривал мерзейшей скороговорочкой: «Документики приготовьте, пожалуйста… Паспорт предъявите, пожалуйста»… Проговаривал без особой интонации, довольно нейтрально, и тут же подхватывал дальше:
К милой подойду я, глаз поднять не смея
И от поцелуя, и от поцелуя
Словно захмелею…
Впечатление на публику было столбняку подобно. Не знаю, есть ли где-то в мире второй памятник гастарбайтеру, но у нас на Красных воротах он не зря стоит. Точнее, сидит (памятник)…
Певец-ментяра пел дальше, но вместо «милой» приближался к нашему столику, где пытались в этот момент ужинать человек восемь, все явно без прописки и регистрации. «С лица спали» до единого. Но мент-песнопевец двигался именно к Илюше. Который этот номер уже слышал, наиграно веселился и все же заметно менялся лицом. Движения стали нервными, дергаными; похихикивание — громче и отрывистей. Певец дошел до Ильи и проговорил: «Паспорт, пожалуйста». Илья полез в сумку и, очень ненатурально улыбаясь, отдал певцу паспорт. Тот его почему-то сунул в карман, хотя остальные «паспортины», которые ему предъявляли, возвращал обратно, окончил песню и ушел. Илья веселился на публику. Ему было нехорошо. Потом пришлось еще и паспорт вызволять, что было уж совсем глупо…
Но это был мелкий облом. Самая серьезная для него «от Москвы ответка» приключилась по завершении записи «Чужих». Проект явно получался, обстановка в студии, где заканчивали альбом, к финалу была почти ликующая… Дальше предстояла «раскрутка», а это — радио плюс СиДи. Но радио первее прочих. И здесь Илья, который на «Чужих» делал ставку очень серьезную, был в себе уверен. Он давал интервью «тут», давал интервью «там», приятельствовал почти со всеми ключевыми фигурами на тех радиостанциях, которые его интересовали, и рассказывал, где, как и когда он «двинет» онограммы.
Оформление Александра Коротича
Мы встретились на Пушке после его свидания с одним из ключевых персонажей молодежно-музыкального «продвижения». Илья был раздавлен. Он столько раз откликался на просьбы персонажа прийти и что-то там говорить в эфир… И тут получил «полный отлуп». И так было со всеми. «Чужие» на радио не попали полностью. Равно как и издать их получалось, разве что нарезав сидюки дома на компьютере. А сколько было знакомых!.. Практически, друзей…
И еще замечаньице — Илья в Москве так и оставался квартиросъемщиком. Долго жил в двухкомнатной на Нахимовском, над ним даже шутили, что он эту квартиру «купил уже три раза». Но купить ее даже не пытался. Хотя в некоторые моменты денег было для того достаточно. И когда задавали ему вопрос «почему», с обыкновенной ловкостью уходил от ответа. Потом снимал в Васнецовском…
Уезжал он из Москвы в 2006-ом с облегчением. И навсегда.
34
Кормильцев и наркотики… Эта тема в кругу знакомых и малознакомых обросла полусплетнями-полуслухами и с годами приобрела форму укоризненного полуумолчания. Но умалчивать тут особо нечего. Скорее — наоборот, мне кажется.
Не стану врать, тема наркотиков присутствовала где-то рядом с самого детства. Папиросы «Беломор» в магазине стоили двадцать две копейки, а с рук на вокзале — двадцать пять рублей. С чего б это?.. В подъездах пятиэтажек порой воняло эфиром — детишки развлекались. Не буду объяснять, как это делается, а то какой-нибудь дурак попробует… Впрочем, дураки и сами все знают… Но нас эта тематика как-то долго не касалась.
Мне до этой стороны бытия никогда дела не было, поскольку я — классический бытовой пьяница, а это, как уверял меня один завотделением из наркологии, лучшая защита от наркомании. Как и от алкоголизма, поскольку алкоголизм — это болезнь (врожденная), а бытовое пьянство — образ жизни (прошу не путать!).
У Ильи был забавный эпизод в молодости, когда они с однокурсником обнаружили во дворе 1-й Городской больницы склад баллонов с веселящим газом. 1-я городская была огорожена высоченным забором, отличавшимся исключительной дырявостью, и через ее двор «срезало» путь множество народу. Ну и Кормильцев ходил. С однокурсником. И вдруг сообразили, что ходят мимо «вон чего». При том что «это» стояло даже не в помещении, а просто так, под соснами, на железном подобии этажерки. Ребята немедленно «стырили» баллончик, ну и… веселились. Бодрил газ, но особенно бодрила запретность происходящего. Вернули пустой обратно и умыкнули еще один. Потом еще… Это была не наркомания — они ждали, когда кто-нибудь спохватится. Но никто не спохватывался, в чем и пришлось убедиться к вящему разочарованию самовольных пользователей. Интерес пропал — бросили они это дело… А «по жизни» Илья предпочитал бутылочку…
Но к середине 90-х наркотой вокруг стало попахивать «нешутейно». Вонять просто. И тут было, от чего встревожиться, поскольку подрастали дети, и даже людям непричастным стало ясно, что просто так эту тему «не объехать». И тогда Илья сделал вот что — он решил разобраться. И взялся за эту историю так же, как брался за любое другое дело — обложился книгами и стал читать. Он, напомню, был химик. Со склонностью к биохимии.
Прочитал все, что смог достать. После чего купил по одной дозе всего, что смог достать. Только чистый продукт. Заставить себя влить в вену афганскую муть, которую мешали люди, не моющие руки от сотворения мира, он не мог — брезговал. Только чистый медицинский продукт. И попробовал все — ровно по одной дозе. После чего собрал детей. О чем именно он с ними говорил — не знаю, меня там не было.
Дети наши из поколения, сильнее всего пострадавшего от этой дряни. Просто сказать: «Ни-з-зя!» — Илья не мог, натура не та. Да и говорили эти слова своим детям практически все. Увы, желаемый результат был слишком редок. Как много славных детишек ушло в это «никуда»…
Так вот, никто из наших детей на наркоту не сел. И я до сих пор уверен, что роль Ильи тут очевидна.
Прекрасно понимаю: по прочтении этих строк кто-нибудь обязательно завоет о «факте преступления», посему хочу напомнить — то была середина 90-х, когда наличие дозы в кармане российского гражданина никоим образом не задевало Уголовный кодекс. Путаное было время — тогда это было можно. И никакого преступления Илья не совершил. А вот к «нормативной антинаркотической пропаганде» стал относится злобно-отрицательно.
Говорил: «Понимаешь, они везде трубят: \"Наркотики — это смерть! Наркотики — это смерть!\". И тут ловушка: какая-то сволочь подсовывает детям дрянь полегче, они пробуют, кайфуют чуточку, а у них спрашивают: \"Ну, что? Смерть?\". \"Да нет, — говорят дети, — не смерть\". Тут им подсовывают кое-что \"покруче\". Они пробуют — опять не смерть!.. И вот тогда им дают \"тяжелятину\": \"Тогда давай это попробуй\". А это уже смерть, понимаешь?! Эта пропаганда, получается, работает на наркодилеров!»…
К тяжелым наркотикам, которые суть смерть, он после своих экспериментов относился резко отрицательно. Была у Ильи такая крайняя форма раздражения по отношению к чему-либо, когда он говорить не мог, а шипел. О «hard drugs» он шипел: «Нельзя ни в коем случае!».
Не буду врать — если примитивную подмену эндорфинов морфином Илья отбросил сразу, с некоторыми сложными соединениями он еще поэкспериментировал. Потому что был химик, потому что был экспериментатор по натуре, потому что соединения были реально сложные. Но — поэкспериментировал, а потом химию отбосил окончательно. (От себя добавлю: повторять такие эксперименты не-профессиональным не-химикам не рекомендую настоятельно. И химикам тоже не советую — мало ли чего…) Однако результат был, и весьма неожиданный. У Ильи появился музыкальный слух.
Дело в том, что у известного рок-поэта музыкального слуха не было. Совсем. Факт этот он хранил в тайне. С обстоятельством этим он пытался бороться, с каковой целью упорно играл дома на флейте. Во всяком случае, так он называл увесистую дудку с тремя дырочками, в которую дудел. Получалось немелодично, но громко; Илья не без злорадства шутил о том, как же, должно быть, он «достал» соседей этим воем…
Но слуха не было. А музыка была вокруг. И писал он стихи, дабы те легли на музыку. Которую он не слышал. Для меня поразительнее всего то, что Илья писал «на рыбу» для Насти Полевой, для Белкина… «Рыба» — это такой полуфабрикат, когда музыкант и певец, который сам стихи не пишет, наигрывает мелодию будущей песни на магнитофон и поет поверх нее абракадабру, мелодически, интонационно и «в размер» «предвосхищяющую» будущие слова. Поэт — здесь лучше сказать «текстовик» — получает это мычание и вписывает вместо него уже собственно текст, полностью совпадающий с рыбой, совпадающий до единого слога. Это занятие для изощренных. Илья справлялся блестяще. Ка-ак?!
Фото Александра Коротича
И вот посреди жизни на него «рухнул» музыкальный слух! Дальше было весело, потому что это был Илья. На гитаре он научился играть за несколько месяцев. Собрал самоучители, накупил учебных видео-кассет «с махрами», выучился играть так, сяк, даже классический блюз, о котором все мы мечтали в детстве, но который ни при каких «раскоряченных» на грифе пальцах никто играть так и не научился — думали, пальцы не так раскорячиваются… Оказалось, у них там строй на гитаре другой, что Илья быстро выяснил и «пилил по блюзу» с огромным удовольствием. Получалось лихо — я слышал. Да и вообще, после его пояснений это оказалось унизительно легко… Он освоил фортепиано — довольно прилично, хоть и не на профессиональном уровне. Даже сольфеджийный дар прорезался, Илья смог петь. И вот отсюда произошел самый, пожалуй, ценный для него проект в жизни — «Чужие». Но об этом позже.
35
Появление интернета привело его в восторг. Он был уверен, что наконец-то можно будет общаться с кем угодно без всяких ограничений. И тут же принялся приближать этот светлый миг.
Могу ошибиться, но сайт группы «Наутилус Помпилиус» стал едва ли ни первым персональным сайтом рок-группы в стране. Делал его, разумеется, Кормильцев, кто-то из людей знающих помогал ему по программной части. На сайте Илья моментально «завел» чат и приготовился свободно общаться с народом на предмет рок-музыки вообще и «Наутилуса» в частности.
Илья Кормильцев и Вячеслав Бутусов. Фото Александра Коротича
И люди в чате не замедлили появиться. Это была компания неизвестных юнцов, которые тут же задействовали площадку в виде именно чата — общались, но между собой, Илью вместе с «Наутилусом» игнорируя. Писали о своем, ругались, клялись в любви, переписывались, сговаривались, где и когда встречаются, куда идут, что будут там делать…
Поначалу Илья озадачился. В его планы это как-то не входило. Да и вообще, в то время было трудно представить, что особой разницы между сетью и коммунальной кухней не будет… Илья сперва терпел. Потом пытался им втолковать, что здесь вроде как про музыку, где-то даже про «Наутилус». Ребята не обращали на него внимания. Илья стал потихоньку влезать в чужую переписку и уже прямо писал, что тут сайт не про сходку на Воробьевых, а про «Нау». Ребята его игнорировали. И продолжали игнорировать, когда он стал ругаться матом, метать громы и молнии… Им было наплевать.
При том, что Илья постепенно втягивался в их дела. Знал, кто с кем дружит. У кого с кем роман. Комментировал это все на кухне — саркастически, но с симпатией. Что-то в этом было от «стокгольмского синдрома». Однажды мы с ним должны были идти на встречу к назначенному часу. Он никак не мог оторваться от компьютера, где юнцы обсуждали какой-то очередной поход на Воробьевы горы. Илья одевался, потом сбрасывал куртку, подбегал к компьютеру, что-то читал, охал, писал. Потом опять надевал куртку, задумывался, бежал обратно… И только когда мы окончательно опоздали, вышел в подъезд, захлопнул дверь и выдохнул: «Вот же сволочи!»…
Чем эта история кончилась, не знаю.
36=1
Но это все «чудачества», а главным был «Наутилус». Он занимал практически все время и отнимал все силы. Хотя на вклад творческий у Ильи уходило примерно дней десять-пятнадцать в год.
Читаю часто: «Дуэт Кормильцев-Бутусов». Что забавно. Если это и был дуэт, то особенный — «поют» двое, которые друг друга не слышат, не видят и не понимают категорически. Из чего совсем не следует, что кто-то из них лучше, кто-то хуже — это безоценочно. Просто один без другого существовать в этой «песне» не мог, и наоборот. Потому обоим приходилось друг друга терпеть, что было непросто, ибо с какого-то момента они друг другу крепко надоели. Но друг без друга не могли. А вот в том, что они друг друга хоть сколько-нибудь понимали, я сильно не уверен.
Слава для Ильи был человек чуждый. Человек иной среды, иного образования, иного типа мышления. Человек, которого Илья плохо понимал. В прямом смысле.
Однажды пришел, отдуваясь, вытирая пот (буквально), будто мешки таскал. Сказал: «Ужасно устал». На вопрос, от чего, сказал, что ему пришлось полтора часа слушать разговор Бутусова и Шевчука. «Ты пойми, они оба художники, они мыслят линиями! А говорят словами! И мне их слова совершенно непонятны. Я их логику не понимаю! Полтора часа сидел, слушал — весь измотался!»…
У них была разная природа. Илья был мистик. В нем сакральная природа была сильна и слышна. И это не могло не распространяться на стихи. Их читаешь каждый раз «с новым смещением», они всякий раз видоизменяются. В них есть что-то от писаний из давних времен, про подобное говорил Аристотель, что его произведения «написаны и не написаны, опубликованы и не опубликованы». Из тех времен, когда высокое было не просто «не для профанов», но автору запрещено было делиться им с профанами, а значит, автор был обязан все смыслы закодировать. Илюшины стихи закрыты. И закрыты в изрядной степени. О чем, впрочем, сам он, наверное, не очень догадывался — ему-то все было понятно.
Ему было понятно, остальным — по большей части — нет. Отсюда попытки объясниться с музыкантами, т. е. крики, вопли и всяческие скандалы. Скандалил он во времена «Урфина Джюса» отчаянно; скандалил с Белкиным, когда делали «Около радио»; с Настей не скандалил, потому что был воспитан и немножечко влюблен. Удивительно, но со Славой по поводу текстов он не скандалил никогда. Хотя шалел от его интерпретаций преизрядно.
Когда-то я писал про ошаление Ильи от Славиной интерпретации стишка про Алена Делона. Но это был далеко не единственный случай. И далеко не самый яркий. Их было много — и поначалу, и потом. Самой сильной, пожалуй, была реакция на нетипично простой для Кормильцева текст «Мне снилось, что Христос воскрес». Написан он был где-то в начале 80-х, а «озвучил» его Слава через десяток лет. Текст трагический; однако же Слава сделал нечто в духе бодрых ново-орлеанских маршиков с подтанцовкой, под которые там хоронят. Да еще добавил подъездно-пацанский припевчик, которого в тексте Ильи не было:
А мне сни-и-илось, что Христос воскрес…
А мне сни-и-илось, что он жив… (Повтор — 2 раза.)
По прослушивании Илья долго ходил в недоумении. Спрашивал настороженно: «А что он сделал?» Но! Со Славой он не скандалил никогда. Во всяком случае, иное мне неизвестно.
Он как будто «переваривал», «перетирал» в себе Славину адаптацию и через какое время соглашался с ней. Что и правильно, потому что — осмелюсь утверждать — она была единственно верной.
Бутусов производил десакрализацию текстов Кормильцева. Из закрытых он доводил их до профанного уровня публики. Я сейчас не ругаюсь, публика профанна по природе своей, что естественно и нормально. И если б не было Славиных интерпретаций, стихи Ильи до публики не дошли бы, а значит, не было бы «Наутилуса», не было бы хитов, не было бы популярности, денег… Да и просто — не было бы отличных песен. Как Славе это удавалось, если учесть, что тексты Ильи он очевидно не понимал? Точнее, понимал не так, как сам Илья? Ответ простой.
Слава — шаман. Шаман — всегда ретранслятор. Во время камлания он «принимает слова» свыше и доводит их до людей. Он не может сам придумывать эти слова. Он даже не понимает их, не может запомнить. В некоторых культурах шаманов «испытывали на подлинность» простым способом — если он помнил, что вещал во время камлания, он считался шаманом неистинным. Если не помнил ничего — ни слов, ни танца, ничего! — это был знак истинности.
Слава «принимал» слова Ильи и «раскрывал» их музыкой и голосом. Давал им голос. Без Славы они чаще всего оставались «сокрыты», даже когда их старательно пели другие исполнители и сочинители (пусть да не обидятся на меня все, кто этим занимался и занимается).
Отсюда, кстати, природа не очень удачной, как мне кажется, Славиной карьеры после «Наутилуса». Шаман не рождает слова, они должны к нему «прийти». Когда Слава переходит на свои тексты, он лишается дара шамана. Утрачивает сакральное право быть шаманом. Поверь, Слава, не хочу обидеть. Так выкладывается.
А по жизни… Это был дуэт глухого с немым.
37
Впрочем, с некоторых пор они редко пересекались. Слава пел, играл, писал; Илья бегал, суетился, интриговал. Один в Питере, другой — в Москве.
Илья довольно быстро обеспечил себя репутацией опасного интригана. Тут спорить не буду — да, интриговал он с азартом и наслаждением. Продлевая логическую цепочку, окружающие были уверены, что Кормильцев своими интригами «наваривает» бабки. Большие бабки… И тут могу свидетельствовать — не было такого. Он был интриган по натуре, ему сам процесс нравился, а вопрос денег для Ильи всегда оказывался далеко не на первом месте.
Он был финансовый гедонист. Получал утонченное удовольствие от того, чтобы просто тратить, не особенно считая. Пил хороший виски, готовил вкуснейшую еду из — желательно! — качественных продуктов. Любил ездить, любил свободу, которую дают только деньги. Он любил само ощущение состоятельности, но… и все. У него никогда не было никаких заначек и накоплений. Полагаю, сама идея «скирдовать бабло» вызвала бы у него искреннее недоумение.
Два воспоминания «денежного» порядка…
Начало 90-х или самый финал 80-х. Рок-разговоры, всеобщее чувство перемен и собственной в них значимости (откуда что бралось, не знаю). Илья посреди какого-то жаркого спора о рок-н-рольной неподкупности хмыкает: «Ну, да, все мы тут не продаемся… Просто никому из нас не предлагали 250 тысяч долларов»… По тем временам это были чудовищные деньги. Разговор на том и кончился.
И еще, конец 90-х. Не помню, кого именно, но кого-то из олигархов (или полуолигархов) «добрые люди пустили по ветру». Илья (очень серьезно): «Это хорошо, что ни у тебя, ни у меня нет трех миллионов долларов — мы были бы неспособны их удержать, у нас бы их все равно отобрали»… Помолчал, вздохнул: «Вот это была бы катастрофа»…
А деньги вокруг крутились очень даже немаленькие… И совершенно жульнические. Он подробно описывал схему выпуска и дистрибуции каждого альбома — это было что-то чудовищное. Мне до сих пор кажется, что пришествие формата MP3 и повально-халявное скачивание музыки из интернета — это расплата музыкальной индустрии за безудержное и беспардонное наваривание во времена тотального CD. Какая там была прибыль!.. Кто там только ни грел руки!.. Музыканты пребывали далеко не на первом месте, хотя и им перепадало совсем неплохо.
И «Наутилус» в этом смысле был достаточно обеспечен, в том числе, стараниями Кормильцева. Тиражи были приличные. Хотя Илью крепко задело, что самой продаваемой пластинкой «Нау», в конечном итоге, оказался саунд-трек к фильму Леши Балабанова «Брат-1». Для Ильи это был удар. Довольно чувствительный, судя по тому, что он не раз об этом заговаривал… Но это было гораздо позже.
Сергей Бодров и Вячеслав Бутусов. Кадр из фильма «Наутилус Помпилиус — Последнее плавание», 1997 год
А в то время, это 95-й, 96-й, происходила какая-то круговерть «всего в природе». Вдруг начались судебные процессы. Нет-нет, Илья сам ни с кем не судился, но постоянно рассказывал, что происходит на этом поприще. Кто-то отсуживал какие-то права, целые фирмы, проиграв процесс, исчезали за субботу-воскресенье, а их хозяева вдруг оказывались иностранцами…
Илья обожал Монти Пайтон, говорил, хохоча, что это единственный прецедент в истории, когда люди столько лет дурили мозги целой стране за счет налогоплательщиков посредством государственной корпорации BBC. В постпайтоновском мокьюментари «Ruttles» есть кусок про «эпоху адвокатов», когда все подавали друг на друга в суд, а псевдо-Харрисон по недоразумению подал в суд сам на себя… Так вот, в тот момент и у нас творилось нечто подобное. Разумеется, Илья не мог в этом во всем не поучаствовать. Но опять гуманитарно — сам он ни с кем ни разу не судился.
Скажу честно, Илья и сам был великий мастер «парить мозги». Схемы, которые он порой выстраивал, ошарашивали своей неожиданностью и внешней нелепостью, но… работали. Да и вообще, метод ведения дел был у Кормильцева, скажем так, оригинален. В 96-м, кажется, мы делали CD-ROM-энциклопедию «Погружение». Про «Наутилус», что и так ясно… Где-то Илья нашел деньги, как-то он все организовал, все шло через него. С постоянными приключениями.
Однажды звонит из Москвы в Екатеринбург, бросает фразу: «Сейчас позвонит … (такой-то), пошли его на …». И бросает трубку после единственной фразы. Я шалею. Что там у них происходит, я не знаю, зачем, почему и какого рожна я должен «посылать» этого милого человека, понять не могу, а Илья не сказал. Но человек звонит буквально через минуту… И я начинаю что-то мямлить, соображая по ходу, что дело должно касаться неких организационно-денежных проблем, к которым я никакого отношения не имею. Ладно, как-то «заминаю» разговор, через час звонит Илья и сходу: «Ты его послал?» Я ответствую, что никого посылать не собираюсь; Кормильцев взрывается: «Идиот! Я же сказал тебе его послать?! Ты почему не послал?!» «Так что там у вас произошло?» — интересуюсь, наконец. «А вот это не твое дело!» — рявкает Илья и бросает трубку.
Но при всем этом деловом своеобразии у него необычайно много всего получалось. Факт.
Это было странное время. Все было хорошо. Очень хорошо. Как-то даже слишком хорошо… В воздухе веяло баблом и слегка — керосином. Что-то должно было случиться. Быть может, мне это сейчас кажется? Постфактум все мы провидцы. А может, и нет…
38
В 96-ом начался проект, который обещал быть в истории «Наутилуса» самым крупным, самым денежным, самым-самым… Впоследствии он получил название «Яблокитай». Историю, как работали над этим альбомом, подробно описал Саша Кушнир, повторять не буду. Пройдусь чуть-чуть по обстоятельствам, так сказать, «не главным». Косвенным. Но примечательным. Постфактум.
Хвала дирекции, денег под проект нашли не просто много, а очень много. Деньги — это свобода, так вот: в истории «Наутилуса» никогда до того не было таких возможностей для этой самой свободы. Но со свободой с самого начала не заладилось — она, как это всегда с нею бывает, оказалась не для всех.
Альбом изначально планировался как продукт дуэта «Кормильцев — Бутусов». Запись намечалась в Британии. Музыканты не планировались. Взамен возникла какая-то фантастическая фигура некоего «Продюсера», который все сделает за всех.
Говорили об этом Продюсере много, искать его взялся Илья. Несколько раз (если не ошибаюсь) ездил в Англию, встречался с какими-то знающими людьми, с продюсерами, вел переговоры… Он был счастлив. Он наконец занимался делами «на высшем уровне». Понятно, что на «продюсера высшего уровня» денег не хватило бы ни при каком раскладе, потому остановился Илья на Биле Нельсоне, экс-звезде глэм-рока, и убедил всех в правильности своего выбора. Года через полтора при упоминании о Нельсоне он начинал злобно материться, но так с ним почти всегда происходило…
В октябре 96-го Илья и Слава уехали на запись. Вдвоем.
Внимательный читатель наверняка обратил уже внимание на одну перемену, в нашей истории — сверхсущественную. «Наутилус» уже изрядное время существовал в двух ипостасях — музыканты и Слава (Питер) vs администрация и Илья (Москва). В раскладе «Яблокитая» музыканты и администрация исчезли, альбом писали двое — Слава и Илья. Две ипостаси «Нау» слились воедино. Чтобы распасться навсегда.
Уехали они вместе. Вернулись порознь.
Илья Кормильцев и Вячеслав Бутусов. Фото Александра Коротича
Ответ на вопрос «почему распался \"Наутилус\"», как мне кажется, куда проще, чем принято думать. Его срок кончился. Просто вышел срок. Все остальные обстоятельства, которых в этой истории было множество, суть явления сопутствующие, а не причинообразующие. Разные люди совершали разные действия, но они «шли в русле», а не формировали это русло. И все вышло так, как и должно было выйти.
Как говорят в английских пивных: «Time is up, gentlemen».
Илья, для которого происходящее было полной неожиданностью, довольно быстро понял, что проект кончился. Но продолжал биться. Не за какую-то реинкарнацию «Наутилуса», он бился за Славу. Не за «обладание Славой» в том или ином виде, а за выживание Славы, как бы странно это ни звучало. И это при Илюшином-то человеколюбии, о котором можно написать отдельную книгу (ох, странная была бы книга!..).
Так вот: Илья пытался помочь Славе. Там были удивительные сцены… Бдения с белыми магами… Там творилось «черт-и-что». И все было зря. Хотя бы потому, что Слава и сам выжил — у него удивительная выживаемость. И слава богу!
Это был конец «Наутилуса».
39
97-й, начало. Распадался «Наутилус». Был некий человечек в Питере, который приложил к этому руку, его считали во всем виноватым, что не совсем корректно — «прикладывай — не прикладывай», Нау все равно бы распался. Илья и сам был сторонником такого конца, но будущее представлял себе не совсем так, каким оно вышло. А группа была «серьезная». И дело не в популярности. И не в художественной ценности. Дело в бюджете. Бюджет был по тем временам, мягко говоря, «немаленький». И вот представьте — кто-то (допустим, Слава) говорит: «Все, ребята, надоело, ухожу». И уходит себе. А вложенное? А занятое? А обещанное «к отбитию»?.. Их не Слава брал, их брали — а значит, должны будут отдать! — совсем другие люди. Деньги, повторюсь, были такие, что тут вполне можно было и без башки остаться…
Времена-то были злодейские. Злодейство было нормой.
И пусть не покажется такое чрезмерным, но сидели люди, вполне нормальные, здравомыслящие люди, и на полном серьезе обсуждали тему: убивать этого питерского человечка или не убивать… «Взвешивали», так сказать, «за и против».
Кормильцев был категорически против. Не стану утверждать, что он занимал такую позицию из чисто гуманистических побуждений. Помню фразу, с которой он пришел после этого обсуждения: «Зачем нам мертвый герой в виде жертвы?»…
Человечек остался жив. «Наутилус» распался. Так было.