Гийом Прево

Семь преступлений в Риме

Посвящается Софии, Шарлю и Полине


Сорок лет прошло — и вот я тоже старик.

Сорок лет — с того дня, когда я дал слово мессеру Леонардо нарушить молчание лишь на закате дней моих.

Сорок лет я хранил его — и вот пришло время.

В этот вечер я приказал принести в свою комнату все свечи, какие нашлись в доме, придвинуть к широкому окну кресло и стол и запретил домочадцам отныне отвлекать меня. Лишь малыш Лучио будет приносить мне еду и лекарства. А дальше — видно будет…

Может быть, я опоздал…

И все же клянусь описывать здесь только правду, и ничего, кроме правды.

Клянусь не утаивать ничего из того, что я тогда слышал или о чем думал.

Клянусь не изображать хороших людей лучше, чем они были, а плохих — хуже, чем они могли бы быть.

Клянусь, наконец, коль память меня не подведет, точно описать события, всколыхнувшие весь Рим зимой 1514 года… Только несколько человек знали тогда, какой ужасной опасности подвергалось в ту пору сердце города и, кто знает, может быть, всего христианского мира в целом.

Теперь-то я уж никого не боюсь… Хватило бы времени…

1

Когда же в действительности начались эти злодеяния? Лишь многим позже я понял, насколько глубоко уходили их ядовитые корни в историю города. Однако в то утро 20 декабря 1514 года для меня, как и для всех горожан, первое предупреждение свыше прозвучало как гром среди ясного неба.

Тем утром Флавио Барбери, сын капитана полиции Барбери и мой самый близкий друг, чуть свет забарабанил в дверь домишки на виа дель Говерно Веккьо, в котором жили мы с матушкой. Солнце только что взошло, и я немало удивился, увидев, как он подпрыгивает под навесом крыльца словно одержимый, не в силах умерить охватившего его возбуждения.

— Гвидо, — выпалил он, — что-то страшное произошло на колонне… Побежали…

У меня только и хватило времени накинуть плащ с капюшоном и бросить взгляд вверх по лестнице, ведущей на второй этаж, моля, чтобы матушка не проснулась, как Флавио уже бегом тянул меня по пустынным улочкам к Корсо.

Что-то страшное на колонне…

Когда мой отец был еще жив, мы занимали красивый дом севернее, близ церкви Святой Марии, около Марсова поля. Площадь с колонной Марка Аврелия находилась совсем рядом, в двух шагах, там было любимое место наших детских игр. Так что мне трудно было вообразить, что могло случиться в этом с детства знакомом квартале, — плохое настолько, что меня подняли спозаранку. Я пытался на бегу расспрашивать Флавио, но он лишь качал головой и прибавлял шагу. Может быть, там подрались бродяги и его отца позвали усмирять их?

Выскочили мы на площадь с улицы Бурро, и тут я понял, что произошло нечто более серьезное. Вокруг колонны стояло человек тридцать, большинство в праздничной одежде, на груди у некоторых болтались забавные маски разных животных. Несколько женщин обхватили головы руками, а мужчины, оцепенев, смотрели в небо. Монумент окружали вооруженные гвардейцы, словно боясь, как бы кто-нибудь оттуда не убежал.

Но самой странной была тишина.

— Там, вверху, — шепнул Флавио.

Я спокойно поднял голову, заранее зная, что увижу: уходящую в небо стрелу серого камня, на которой высечены даты побед Марка Аврелия над германцами, а на самом верху — конную статую победителя.

Однако, к моему большому изумлению, император восседал на лошади не один: кто-то, обняв его за шею, сидел сзади на крупе. Кто-то, или, точнее сказать, то, что осталось от этого человека: обнаженное окровавленное обезглавленное тело. Из его спины, будто стрела из мишени, торчал короткий меч. Снизу невозможно было рассмотреть, принадлежало тело мужчине или женщине.

— Чего все ждут? — так же шепотом спросил я. — Внутри колонны есть лестница; надо подняться и снять это безобразие.

— Отец ушел за ключами, — прошептал Флавио. — Но сперва нужно найти хранителя ключей, только боюсь, что в такой час… Короче, я побежал за тобой потому, что впереди будет самое интересное: люди считают, что виновник этой… этого все еще скрывается внутри…

— Как так?

— Да, вчера до поздней ночи во дворце Марчиалли пировали… На площади играли музыканты, многие из гостей танцевали почти до рассвета. Некоторые даже уснули под тентами у подножия колонны. — Он показал на кипу грубых полотен, сваленных чуть дальше. — По словам этих людей, никто не мог выйти из дверцы незамеченным. Не исключено, что зверь еще в своей норе.

Я не успел выразить свои сомнения, так как к колонне подскакала группа всадников во главе с его отцом. Люди разом отпрянули к дворцу Марчиалли, страшась увидеть нечто ужасное. Худой и лысый мужчина, которого я видел впервые, открыл дверцу монумента большим ключом, вынутым из кожаной сумки, и ловко отскочил. Капитан Барбери сделал знак двум солдатам обнажить мечи и войти в проем.

С сильно колотящимися сердцами, не сводя глаз с колонны, мы застыли в ожидании. Но вскоре оба солдата показались наверху, на площадке, служившей цоколем статуи.

— На лестнице никого, капитан! Ни единой живой души!

Из толпы послышался гул облегчения, а может быть, разочарования. В открытую дверь бросились еще два солдата, чтобы помочь освободить коня императора от его мрачной ноши.

— Пошли, — произнес Флавио, дергая меня за рукав. Расталкивая зевак, мы приблизились к его отцу, который горячо спорил с хранителем.

— Никто, кроме вас, не имеет доступа к этой связке?

— Никто, капитан.

— Вы не теряли ключи и никому не одалживали их?

— Они всегда лежат в этой сумке, а сумка — в сундуке в моей комнате.

Импульсивный, как и большинство молодых людей, я не утерпел, чтобы не вмешаться:

— А нет ли запасных ключей, которыми кто-нибудь мог воспользоваться?

Вопрос мой, показалось, вконец испортил настроение хранителю, и тот смерил меня взглядом. К счастью, отец Флавио пришел мне на помощь:

— Не обижайтесь, это Гвидо Синибальди, сын бывшего римского баригеля 1. Он унаследовал от своего отца любовь к загадкам и, кто знает, может, его талант. Можете отвечать ему, как мне.

Он приветливо посмотрел на меня, и хранитель не осмелился увильнуть от ответа.

— Разумеется, есть запасные ключи от колонн и от всех зданий, за которые я отвечаю. Но находятся они в замке Сант-Анджело и охраняются лучше, чем у меня.

Замок Сант-Анджело… Уж если кому-то понадобились ключи, то из дома хранителя их украсть легче, нежели из папской крепости, в которой содержат преступников.

В этот момент из колонны вышли четверо солдат, и вновь дрожь ужаса пробежала по толпе: на плечах гвардейцы держали изуродованное тело без головы, пронзенное чем-то вроде меча.

Когда они опустили его на землю, перевернув на бок, мы сгрудились вокруг трупа: бесспорно, это были останки мужчины, скорее молодого, судя по развитым, но уже одеревенелым мускулам. Обрубок шеи выглядел омерзительно и представлял мешанину из темно-красного мяса и раздробленных позвонков, уже затянутую прозрачной пленкой: какую же силу надо было иметь, чтобы мощным ударом перерубить кости!

Несмотря на прохладу, от трупа исходил тошнотворный запах.

Солдаты, зажимая носы, отодвинулись, а я, повинуясь не знаю уж какому инстинкту, воспользовался их замешательством, чтобы проскользнуть внутрь колонны.

Как я и ожидал, там было темно и сыро, спертый воздух пах селитрой. Основное пространство занимала винтовая лестница с двумя сотнями ступенек. Под лестницей было что-то вроде убежища, где на корточках могли бы уместиться два человека. На земляном полу виднелись широкие коричневые пятна, похожие на высохшие лужи крови, вытекшей из жертвы. Но не было никакого оружия или предмета, выдававшего присутствие убийцы.

От прикосновения руки капитана Барбери к моему плечу я вздрогнул.

— Ну? Что об этом думает наш молодой врач?

Несколько обескураженный, я повернулся к нему лицом:

— Прошу простить мою вольность, капитан, любопытство оказалось сильнее меня. Я знаю, что…

— Можешь не извиняться, — отрезал он. — Мужчина был убит именно здесь, ты тоже так считаешь?

Я было собрался ответить, но тут мои глаза, привыкшие к темноте, усмотрели нечто за его спиной.

— Похоже на надпись на стене, капитан, взгляните… Он открыл дверь пошире, впустив свет, и мы вместе увидели буквы, написанные, вероятнее всего, пальцем, обмакнутым в свежую кровь:

«EUM QUI PECCAT…» 2

— Это мне ни о чем не говорит, — заявил отец Флавио, нахмурившись. — Абсолютно ни о чем…

Я перечитываю эти строчки и должен признать, что они не очень раздражают меня.

Вот так мы впервые столкнулись с грубой силой, которая для многих стала впоследствии воплощением злого духа. И тем не менее я отдаю себе отчет в том, что некоторые стороны этого повествования покажутся непонятными моему читателю, если сразу не пролить на них дополнительный свет. Для начала — об отношении ко мне капитана Барбери, о той снисходительности, благодаря которой я оказался в центре бурных событий.

Объясняется она, без сомнения, тем, что мой отец в течение тридцати лет занимал должность баригеля Рима, руководил службой, обеспечивающей безопасность в городе. Он всегда честно и добросовестно выполнял свои обязанности, распутал несколько весьма щекотливых дел — времена-то были не из простых, — от которых другие отказались бы, будь они на его месте. Народ очень доверял отцу.

Но однажды утром — это было в 1511 году, — преследуя преступника, он оказался в таверне «Собака» на Цветочном поле. До сих пор неизвестно, что там произошло на самом деле. Раздался выстрел, завязалась перестрелка, и мой отец рухнул меж столов. Убийце удалось выскочить в окно и убежать. В тот момент рядом с отцом находился его верный помощник Барбери, который так и не смог простить себе, что не уберег его. Мне в то время как раз стукнуло восемнадцать.

Семья наша не была состоятельной — прямое доказательство честности и неподкупности отца, — так что мать вынуждена была покинуть уютный дом на Марсовом поле, и мы переехали в жилище поскромнее. Она особенно противилась моему стремлению к военной службе. Потеряв мужа, она не желала такой же участи своему сыну.

Пришлось избрать профессию врача. Я поступил в городской университет, где преподавали такие известные профессора, как Бартоломео из Пизы или Аккорамбони из Перуджи. Оба они принадлежали к папскому окружению. Учиться мне нравилось, и без ложной скромности скажу, что из меня получился неплохой практик. Но дело не в этом. Все годы после гибели отца Барбери заботился о нас, поддерживал нас материально, даже больше, чем требовалось. Однажды зимой он, даже не предупредив нас, оплатил счета наших поставщиков. Ведь полагавшаяся матери пенсия была незначительной. Излишне говорить, что он чувствовал себя ответственным за смерть моего отца.

Одним словом, Барбери потакал мне, не препятствовал действовать по моему усмотрению, а иногда даже обращался ко мне за помощью. Так я и оказался вовлеченным в события, на несколько недель осложнившие мою жизнь.

2

Новость об убийстве быстро разошлась по прилегающим кварталам. Один за другим кварталы Святого Евстахия, Парион, Понте и даже Борго по ту сторону Тибра наполнились разноречивыми слухами. Говорили об оргии во дворце Марчиалли, о сражении в сомкнутых боевых порядках между враждующими кланами, о смертельной шутке с далеко идущими последствиями.

В Риме всегда лилась кровь: история города состоит из длинной вереницы битв, стычек, подогреваемых ненавистью. Враждовали знатные роды Колонна, Орсини, Франджипани; они регулярно затевали побоища из-за какой-нибудь улицы или дворца. Даже сами папы после того, как престол был перенесен из Авиньона, вынуждены были браться за оружие для утверждения своей власти, не признаваемой больше народом. Опять же войны — сколь частые, столь и непонятные. Сегодня воюют против Венеции или Флоренции, завтра отбиваются от немцев, испанцев или отражают атаки французов; французов, впрочем, — чаще всего, особенно много кровавых преступлений совершено за последние двадцать лет, и в частности, при папе Борджиа. Отравления, удары кинжалом, стрелы, пущенные из аркебуз: рождение нового века обильно орошалось кровью.

Однако 20 декабря 1514 года привыкшие ко всему римляне отнеслись к мертвецу на колонне как-то иначе, словно увидели в этом некий зловещий знак. Их поразило не само убийство, а манера, с которой оно было преподнесено. Убийца или убийцы, выставив на всеобщее обозрение дело рук своих, будто бросали вызов Вечному городу…

Когда я вернулся домой, матушка сразу заметила мое возбужденное состояние. Она учинила форменный допрос, желая знать, куда это я улетел спозаранку, и пытаясь выведать, в какое дело я вляпался. На мои уклончивые ответы она только вздыхала, как делала когда-то, слыша ободряющие слова отца: она боялась за меня так же, как и за него.

Я наспех оделся и побежал в университет на лекции. Добрую часть второй половины дня терпеливо слушали одного врача из Метапонто: сильно жестикулируя, он рассказывал нам о приступах коллективной одержимости, свидетелем которых был сам в окрестностях Таранто: семьи, а иногда и целые деревни беспричинно предавались исступленной пляске — все, от мала до велика, независимо от пола. Плясать люди переставали, только свалившись в изнеможении на землю. А животы у них раздувались так, что невозможно было привести их в нормальное положение ни с помощью стягивания ремнями, ни даже прыгая на них. Некоторые умирали в жестоких конвульсиях, с пеной у рта. Но многих удавалось спасти: им играли тихую мелодичную музыку, чтобы упорядочить движения, смягчая тем самым приступ. Причиной всему, говорил врач, считают укусы тарантула. Однако с этим можно бороться. Когда укус свежий, яд можно высасывать из ранки с помощью соломинки. В подтверждение своих слов он продемонстрировал, как это делается; немногие среди нас отважились воспроизвести этот метод: яд тарантула очень вреден для полости рта, как и для всего тела. Нам казалось, что скорее уж умрет врач, нежели вылечится больной.

Наконец прозвонили к вечерне, и я смог улизнуть. Побежал я прямо к больнице Сан-Спирито, которая возвышалась на правом берегу Тибра. Лет тридцать назад папа Сикст IV полностью перестроил ее, и она предназначалась для приема детей, брошенных женщинами дурного поведения. Помимо оказания благотворительности — больница располагала также фондом, оказывающим помощь сиротам, достигшим совершеннолетия, — она служила еще и моргом для неизвестных мертвецов, а к залу, где размещались больные и раненые, примыкало просторное помещение, в котором производились вскрытия. Туда-то и была помещена несчастная жертва с колонны.

Место это было мне хорошо знакомо: пару раз я присутствовал на вскрытиях с одним из моих учителей. Воспоминания, конечно, не очень приятные — скорее от вони, чем от самого зрелища, — но подобные уроки являлись необходимым элементом нашего обучения, и мы ценили их, потому что они были редки. Церковь ревниво следила за тем, чтобы осквернялись только презренные — тела тех людей, смерть которых наступала по приговору церковного или гражданского судов. Сегодня, сорок лет спустя, положение изменилось, и мне, преподающему в университете, «наглядных пособий» хватает с избытком.

Однако я отвлекся.

Переговорив с солдатом, стоявшим на часах у двери, я вошел в анатомичку. В нос ударил запах камфоры и формалина, в глаза бросилось большое количество находящихся там людей. Были там командор ордена Сан-Спирито, декан больницы, главный смотритель городских улиц суперинтендант Витторио Капедиферро, а также несколько врачей, работающих в больнице.

Все столпились вокруг стола с каменной столешницей, на котором лежал труп, и рассматривали его. Позади, наблюдая за ними, прислонился к стене седовласый старик с длинной бородой. На мне была одежда врача, и, возможно, поэтому никто не обратил на меня внимания.

— Часов двенадцать, — сказал кто-то, — не больше.

— Может, и так, — ответили ему, — но посмотрите на отеки в этом месте и на посинение под кожей шеи. Смерть могла наступить вчера вечером или перед рассветом.

— Надо бы вскрыть брюшную полость и проверить состояние внутренних органов, — предложил третий. — Тогда мы будем знать точнее.

— Об этом не может быть и речи, — раздался гнусавый голос командора. — Этот человек достаточно настрадался, будучи еще живым. Так пощадим же его после смерти. Пока мы не узнаем его имя и происхождение, я не дам разрешения резать его вашими ланцетами.

Врачи стыдливо опустили глаза, словно предложили что-то неприличное. Тогда капитан Барбери сделал шаг к командору и указал на старика у стены:

— Экселенц, сегодня нас почтил своим присутствием мэтр Леонардо да Винчи. В свое время вы разрешили ему проводить исследования в вашей больнице. Декан и я считаем, что его большие познания в строении человеческого тела помогут обнаружить истину.

Витторио Капедиферро пожал плечами:

— Я нисколько не сомневаюсь в таланте мессера Леонардо, но не вижу, чем художник может помочь нам разобраться в вещах, относящихся к смерти.

Слова эти произнес суперинтендант, ответственный за состояние улиц, площадей и мостов Рима. По своей должности он был обязан принимать участие в подобных расследованиях. Обычно в Риме два суперинтенданта, но второй недавно скончался, а замены ему пока не нашли.

Командор Сан-Спирито, высшая власть в больнице, казалось, некоторое время колебался между неуместностью допуска к расследованию гражданского лица и нежеланием нанести обиду одному из самых знаменитых людей Италии, которому к тому же покровительствовал брат самого папы.

— Ну что же… — вздохнул он наконец, — раз так хочет полиция… Пусть мессер Леонардо поступает как знает, но при условии, чтобы тело не было осквернено.

Не удостоив меня взглядом, он вышел, сопровождаемый Капедиферро, которому пришлось не по душе несогласие с его мнением. В этот момент меня заметил Барбери и, пока врачи расступались перед Леонардо да Винчи, подошел ко мне.

— Это и вправду сам да Винчи? — тихо спросил я.

— Он самый. Он приходит в Сан-Спирито несколько раз в неделю для составления анатомического атласа. Декан высоко ценит его работу.

— Мой отец тоже очень любил его. Однажды, когда мне было десять лет, он взял меня с собой во Флоренцию, и там я увидел наброски фресок для палаццо Веккьо. На меня они произвели очень сильное впечатление.

— Будем надеяться, что он поможет нам распутать это чертовски запутанное дело.

— Ни одного свидетеля так и не нашли?

— Во всяком случае, ни одного стоящего. Да и вообще я сомневаюсь, что при том праздничном маскараде убийца открыл бы свое лицо.

— Но Флавио сказал, что никто не мог бы незамеченным войти в колонну или выйти из нее.

— Тем, не менее это произошло.

Мы замолчали, размышляя над этим чудом. И тут меня осенило:

— Капитан, а что, если… Не позволите ли вы мне вернуться к колонне?

Он напряженно вгляделся в мое лицо, будто перед ним стоял и говорил не я, а кто-то другой, затем кивнул:

— При условии, что ты обещаешь ничего не говорить своей матери… Но там дверь охраняется лучником… Чтобы войти, тебе надо показать ему кое-что… Погоди…

Он вынул из кармана маленькую серебряную печатку на цепочке с выгравированным знаком капитаната — длинный меч на фоне лошади — и вручил ее мне. Леонардо между тем ходил вокруг стола, поливая труп водой из ковшика и тряпочкой очищая с него кровь и грязь. Временами он просил перевернуть тело и внимательно рассматривал его, бубня под нос что-то неразборчивое. Немало минут прошло, прежде чем старик обратился к декану. Голос его звучал уверенно, тон был несколько отрешенным.

— Как и ваши врачи, я думаю, что этот человек был убит вчера вечером. Но мне непонятен этот удар мечом в спину.

— Удар мечом тревожит вас больше, чем это отвратительное обезглавливание? — изумился декан.

— С вашего разрешения, в отделении головы от тела нет ничего загадочного. Жертву связали по рукам и ногам, о чем свидетельствуют полосы на запястьях и лодыжках. Затем убийца уложил голову на плаху, чурбан или на что-то в этом роде и отрубил топором. Удар был нанесен наискось: об этом говорит срез шеи. Вероятно, не хватило пространства для широкого размаха. Судя по всему, это произошло внутри колонны, в тесноте.

— И несчастный не отбивался, не кричал?

— Нет, похоже, его сперва отравили. Увы! Как всем нам известно, только обследование внутренних органов и полости рта помогло бы установить истину. Однако меч…

— А не думаете ли вы, что его сперва проткнули мечом, а уж потом отрубили голову? — высказал предположение Барбери.

— Ни в коем случае. В этом-то и странность… Проткнули его после смерти. Из раны не выступила кровь, а это значит, кровь уже не циркулировала. Мужчина уже был мертвым, и тело остыло, это точно.

— Действительно, в этом не было никакого смысла, — согласился декан.

— Не было на первый взгляд… — серьезным тоном заметил Леонардо. — Но если бы удалось узнать, что убийца хотел этим сказать, полагаю, мы приблизились бы к разгадке.

Помню, насколько поразила меня логичность рассуждения. Тогда я еще и не подозревал о прозорливости старца.

Впрочем, возможно, именно это и побудило меня последовать за Леонардо, когда у капитана и декана закончились вопросы: мне казалось непозволительным упустить случай поближе узнать этого великого человека, ум которого был сравним с его репутацией.

Я следовал в пяти шагах за ним, поднимаясь от зала раненых к залу горячечных, проходя между лежаками больных и мимо занятых своим делом братьев милосердия, не решаясь приблизиться. Оказавшись на крыльце здания, я сделал над собой усилие и заговорил:

— Мэтр…

— А! — проворчал он, не оборачиваясь. — Я вот все спрашивал себя, когда вы решитесь, молодой человек.

— Когда я…

Не замедляя шага, Леонардо оборвал меня:

— Вы эскортируете меня целый час, а до этого вы появляетесь в анатомическом театре и ничего там не делаете, о чем-то шепчетесь с капитаном полиции… Положительно, вы весьма любопытны, молодой человек.

— Простите, мэтр, я не хотел…

Он резко остановился, и я наконец смог разглядеть его как следует. Это был очень красивый старик, с тонкими, хотя и отягченными годами чертами лица, с правильным ртом, характерным волевым носом, живыми синими глазами, очень подвижными, буравившими вас из-под кустистых бровей. Эти глаза проникали в самую душу, от их взгляда невозможно было укрыться. Лоб его был высок и гладок — какая работа мысли совершалась за ним! — а волосы каскадом спадали вдоль висков, и их белизна смешивалась с волшебной белизной бороды. Он казался мне одним из библейских патриархов… Держался он прямо, был таким же высоким, как и я, и элегантная одежда шафрановых оттенков под подбитым мехом плащом сидела на нем как влитая. Должен признаться: величественная осанка, свойственные этому гениальному человеку мудрость и прозорливость парализовали меня.

А он развеселился:

— Что уставились? Вам нечего больше сказать? Для чего вам этот нелепый врачебный наряд, раз вы теряетесь, когда на вас смотрят? Кстати, вы кончили учиться?

— Я… я бакалавр с прошлого года…

— Бакалавр… После трех-четырех лет учебы на врача? Ба! Да у вас уже начинает разлагаться мышление. Запомните, молодой человек: надо поменьше слушать докторов и побольше прислушиваться к природе. Она не продает ни советов, ни лекарств.

Я окончательно потерял дар речи. Заметив мое замешательство, он немного смягчился.

— Извините, я вспылил не из-за вас. Меня вывели из себя самовлюбленные всезнайки и шарлатаны, неспособные здраво рассуждать. Наблюдательности и знаний — вот чего им не хватает! И они еще осмеливаются решать: разрешить мне или не разрешить, мне, Леонардо да Винчи!

— Врачи — как и все люди… — отважился возразить я. — Есть хорошие, есть и плохие…

— Может быть, может быть… Но последних больше. Однако вернемся к вам, молодой человек: у вас, похоже, ума достаточно, чтобы принадлежать к первой группе. Итак, повторяю свой вопрос: почему вы целый час преследуете меня?

— Я… мне хотелось бы с вами поговорить.

— Поговорить? Со мной? О чем же, скажите на милость?

— Я… не знаю… Просто поговорить.

— Весьма веская причина! Полагаю, я должен быть польщен. Имя-то ваше я хоть могу узнать?

— Меня зовут Гвидо Синибальди, я сын баригеля Рима Винченцо Синибальди.

— Сын баригеля? Я думал, такой должности в Риме больше нет. И вы здесь по просьбе вашего отца?

— Отец скончался в 1511 году, после чего упразднена и должность баригеля. Его убили…

— Сочувствую вам… А вы… вы все же не считаете, что это убийство могло бы быть связано с…

— Никоим образом. Так случилось, что я перенял от отца страсть к разгадыванию тайн. Не воспротивься моя матушка, я бы охотно пошел по его стопам.

— Мудрая женщина! Хватит и одной смерти в семье… Но довольно стоять, пройдемся, если не возражаете. Холодновато. Неподвижность не показана человеку моих лет.

Мы пошли берегом Тибра в направлении моста Куатро-Капи и острова Тиберина. Завязалась беседа. Он поведал мне, что в Риме уже полтора года, живет в Бельведере, недалеко от дворца понтифика. Однако, как оказалось, великий Леонардо не очень доволен своей судьбой: слава более молодых художников, талант которых невозможно было не признать, готова была затмить его собственную. Ни папа Лев X, ни Джулиано Медичи, его покровитель, не заказывали ему крупных работ. И это ему, чья кисть совершила переворот в живописи; ему, изобретшему удивительные механизмы, способные возить людей под водой или носить по воздуху; ему, чей гений мечтал созидать города, строить порты; ему, бывшему первым при дворе в Милане, отводилась более чем скромная роль при дворе папы.

Я же выразил ему свое восхищение эскизами фресок, изображающих битву при Ангвари, которые должны были украсить палаццо Веккьо во Флоренции, виденными мною в десятилетнем возрасте. Комплимент он оценил, но тут же омрачился, вспомнив свою неудачу: ему не удалось тогда завершить работу из-за того, что не смог подобрать хорошо связывающий раствор. Краски растеклись, и битва не получилась. «Одной незаконченной работой больше», — посетовал Леонардо.

Мы подходили к кварталу Святого Евстахия, где обитал да Винчи, — там находился дворец Джулиано Медичи. Уже опускалась ночь, на город лег туман. Как-то сам собой разговор зашел о занимавшем меня деле.

— У вас есть какие-нибудь соображения по поводу этого преступления, мэтр Леонардо?

Старик неопределенно махнул рукой, словно желая показать, что не задумывался над этим.

— Откуда мне знать? Говорят, там что-то было написано, но…

— Да, написано кровью жертвы: «Eum qui peccat…» Я видел своими глазами.

— Видели?

— Именно я и обнаружил надпись. Вы уже поняли: я в близких отношениях с семьей Барбери. Флавио, сын Барбери, — мы друзья — прибежал за мной, как только узнал о случившемся. Вот я и подумал… Не хотите ли взглянуть на нее?

— Я? — Глаза его заблестели. — Полагаете, мне разрешат войти?

Я с гордостью это подтвердил: мне льстило быть гидом такого человека.

Тогда мы направились к колонне — крюк был небольшой. Мне пришлось натянуть на уши капюшон: к туману, упавшему на город, добавилась сырость. Стены домов и улочки вокруг стали призрачными, и мы продолжали идти молча, внимательно глядя под ноги, чтобы не поскользнуться на влажной брусчатке или размокшей земле.

Когда мы подошли к дворцу Марчиалли, туман сгустился настолько, что ничего не было видно в десяти шагах. И лишь свет факелов позволил нам различить основание колонны и разглядеть лучника, охранявшего вход в нее. Он подпрыгивал, стараясь согреться.

— Кто идет? — крикнул он.

— Мы посланы капитаном Барбери, — ответил я. — Я Гвидо Синибальди, а это мессер Леонардо да Винчи.

— Что вам нужно в такой час?

Я показал печатку, которую охранник внимательно осмотрел в свете пламени.

— Нам хотелось бы только войти в колонну, чтобы исследовать надпись. Не одолжите ли один из ваших факелов?

Нерешительно кивнув головой, лучник снял с пояса связку ключей. Из-за холода или неумения ему потребовалось добрых несколько минут, чтобы вставить ключ в замочную скважину.

Внутри колонны было зябко, как в гробнице, а запах селитры стал еще более резким. С факелом в руке я вошел первым, поднялся на одну ступеньку лестницы, чтобы Леонардо мог пройти за мной. Старик осторожно вошел, всматриваясь в пол, будто что-то потерял. Увидев кровь, смешанную с землей, он взял щепотку, понюхал, смешно поморщился. Я не понял почему.

Затем он заинтересовался углублением под лестницей и какое-то время рассматривал его; стражник с любопытством следил за нами. Потом мэтр взял у меня факел и одну за другой освещал лестничные ступени с засохшими кровавыми полосами.

— Здесь! — произнес он, указывая на самую широкую ступеньку на изгибе винтовой лестницы. — Есть где размахнуться.

Действительно, крови на этом камне было больше всего, была и зарубка — отметина от острого предмета.

— Хватило одного удара, — продолжил Леонардо. — После чего он оставил жертву лежать, чтобы вытекла кровь, воткнул в спину меч и дотащил тело до статуи. Нет сомнений, что он участвовал в празднике все это время… Прямо мясник какой-то!

Старец презрительно присвистнул и попросил меня показать надпись. Чтобы лучше было видно, я раскрыл дверь пошире. Я представил, что чувствовал тот, кого обезглавили в темном ограниченном пространстве, и мурашки побежали по спине. Леонардо приблизился к стене: зловещая эпитафия заплясала в колеблющемся свете факела.

— «Eum qui peccat…» — прочитал он, выделяя каждый слог. — Да, это, конечно, кровь… Хорошо бы вам попросить капитана узнать у свидетелей, не было ли среди гостей человека, у которого топор является приложением к маскарадному костюму. Топор у него мог быть либо в начале праздника, либо в конце. Вы ему также скажете… — Он секунду поколебался, искоса посмотрев на меня. — Вы скажете, чтобы он разузнал, не пропал ли в последние дни какой-нибудь молодой подмастерье. Ученик живописца или красильщика… Я… мне кажется, я заметил следы синей краски — почти неразличимые — под ногтями рук трупа. Извинитесь перед капитаном за мою забывчивость: шарлатаны из больницы совсем заморочили мне голову. А впрочем, я полагал, что они и сами обнаружат их. С другой стороны…

Леонардо замолчал, чтобы еще раз рассмотреть надпись.

— С другой стороны?..

— Да, так вот! С другой стороны, обследуя сегодня анальный проход жертвы, я заключил… Заключил, что у него были половые сношения с лицами мужского пола.

— Мужского пола?

Удивление мое не было притворным, тем более что мессер Леонардо проговорил это с некоторым смущением.

— Да, как врач, вы должны знать, что это означает: судя по всему, молодой человек торговал своим телом. Такое иногда случается в среде самых непритязательных учеников. Отсюда и мысли о мастерских…

Умозаключение восхитило меня, но нерешительность Леонардо обеспокоила.

— Раз вы так считаете, почему не сказали декану или капитану?

— Тогда я не подумал, что это может помочь следствию.

— А теперь?

— Теперь… кое-что прояснилось. Более чем. Взгляните повнимательнее на эту надпись. Что вы видите?

— Три слова, те же самые, что и утром: «Eum qui…»

— Разумеется, — прервал он меня. — А что еще? Как, по-вашему, убийца писал их?

— Пальцем и кровью своей жертвы, как мне кажется.

— Пальцем… Превосходно! Но ведь палец — не кисточка… Взгляните еще раз, как именно он это делал.

Я сосредоточился и наконец увидел то, что хотел мэтр: убийце пришлось несколько раз обмакнуть палец в кровь, чтобы начертать свою эпитафию. Буквы Е, Q, Р и второе С были более отчетливыми и более толстыми, словно «чернил» на них потребовалось больше: «EUM QUI PECCAT…» Но до меня никак не доходило, к чему клонит Леонардо.

— Ну и что?

— Обратите внимание на многоточие! После Т в слове РЕССАТ ему пришлось опять макнуть палец в кровь, чтобы поставить его. На первый взгляд точки эти ничего не меняют в содержании послания: «того, кто грешит» бесспорно означает, что жертва дурно вела себя, — а такое, отмечу в скобках, применимо к безнравственному молодому человеку — и убийца покарал его. И тем не менее он не поленился снова набрать пальцем крови и добавить в конце эти точки. Зачем? Не хотел ли он дать понять, что продолжение последует? Нет, Гвидо, многоточие поставлено здесь не случайно. Это — предостережение. Убийца, конечно же, намерен продолжить свое черное дело и предупреждает нас. Поэтому для меня отныне важны все детали. И поэтому я передаю вам все, что понял.

Он посмотрел мне в глаза.

— Сейчас речь не о том, чтобы просто расследовать это убийство, мой молодой друг… Речь, вероятнее всего, пойдет о том, чтобы предотвратить еще и следующее!

Сегодня я думаю, что подобное предсказание должно было бы испугать меня. Но, к своему стыду, должен признать, что оно меня заворожило.

3

Прошло по меньшей мере дня три, прежде чем я снова увиделся с мэтром в Бельведере.

За это время я несколько раз ходил в Дом полиции близ Пантеона, чтобы передать капитану мнение Леонардо о жертве и о намерениях убийцы. Меня обрадовало то, что Барбери нисколько не рассердился за запоздание информации, хотя и был крайне озабочен поиском истины. Короче, он заставил своих людей еще раз опросить свидетелей, дабы выяснить, был ли кто-либо с топором или другим предметом того же рода.

Ответ пришел после целого дня расспросов: кузина Марчиалли Виолетта Мелькиоро якобы заметила одного субъекта, соответствующего описанию. Уверенность основывалась на ее любви к птицам. Сама она для костюмированного праздника выбрала маску попугая, которую заказала некоему ремесленнику из Трастевере, дав ему в качестве образца парочку этих птиц, подаренных весной папе Льву X португальским послом. Все приглашенные, уверяла она, были в восторге от ее наряда.

Как бы то ни было, с самого начала праздника дама развлекалась тем, что раскланивалась со всеми гостями, носившими птичьи маски, — что-то вроде братства пернатых в царстве зверей. Однако один из приглашенных остался глух к такой забаве, не произнеся в ответ ни единого слова. На нем была красивая маска серого удода с длинным черным клювом и шелковистым хохолком на макушке. Ко всему прочему, одет он был в мавританскую одежду гранатовых тонов, на руках у него были черные перчатки.

Но это не главное. Виолетта Мелькиоро вспомнила, что в начале вечера у того гостя за пояс был заткнут короткий меч, а может быть, ножны от него, — она точно не вспомнила, — но вот ближе к ночи человек в маске удода появился с топором. В этом она была уверена. Виолетта даже поинтересовалась у своего кузена Марчиалли, не знает ли он этого странного типа, но хозяин дома не смог ей ничего сказать: все удовольствие от маскарада для него заключалось в незнании имен ряженых. По его собственному признанию, на бал мог проникнуть кто угодно, лишь бы на нем был маскарадный костюм.

Откровения синьоры Мелькиоро взволновали полицию. Меч вечером — клинок, вонзенный в спину жертвы? — а к ночи — топор… Совершенно очевидно, это мог быть убийца. Сперва он явился на маскарад во дворец, затем каким-то образом проник в колонну, убил человека, потом, пользуясь темнотой, водрузил труп на коня императора. Осмелев от успеха, незаметно покинул колонну и выставил напоказ топор, тщательно очищенный от крови жертвы. Подобная наглость, какой бы поразительной она ни казалась, могла тем не менее обернуться против преступника: достаточно было узнать, кто скрывался под маской удода, либо отыскать изготовителя этой маски. Уж тот-то, без сомнения, укажет на убийцу.

Однако все оказалось не так просто. Дополнительный опрос свидетелей подтвердил присутствие «мавра» с головой удода, но никто не видел его лица, не слышал голоса. С ремесленниками тоже не выгорело. Полиция прочесала Трастевере, Парион и все кварталы, где были мастерские изготовителей масок, париков и прочего, но никому из них не заказывали ни удода, ни чего-нибудь похожего. Можно было подумать, что маску изготовили очень давно или сделали в другом месте.

Словом, к вечеру второго дня расследование снова затопталось на месте.

Зато утром третьего дня кое-что случилось: ночью под дверь дома суперинтенданта Витторио Капедиферро была подсунута написанная печатными буквами записка. Но главный смотритель улиц в то время находился в Остии, где провел ночь подле только что скончавшейся матери. Нашел записку слуга, и у него хватило ума отнести ее властям.

Послание гласило:

«Джакопо Верде головы лишился,

И Сола опустела, весь город веселился».

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы увидеть здесь намек на колонну и ее страшного всадника.

Капитан Барбери со своим отрядом немедленно отправился на улицу Сола, что находится за пьяцца ди Сьярра, в одном из римских кварталов с дурной репутацией. Не много потребовалось времени, чтобы установить: вышеназванный Джакопо действительно жил по соседству. Вскоре нашли и его комнатенку в одном из облупленных зданий. Увы! Там обнаружили лишь старенький пустой сундучок, свечные огарки да кое-что из мужской одежды, находившейся в крайне жалком состоянии.

Домовладелица быстренько выложила все, что знала: ее жилец снимал эту каморку за куатрино в неделю — цена непомерная, если учесть, что единственное оконце выходило на пустырь с помойкой. Постояльца звали Джакопо Верде, он родом из Авеццано, ему около девятнадцати лет. Отец отправил его в Рим к одному из своих друзей, мэтру Баллокио, дабы сын обучился ремеслу художника. Но у молодого Верде не оказалось призвания к живописи, и он сбежал из мастерской, чтобы никогда не возвращаться туда. С тех пор молодой человек жил чем и как придется, занимаясь поденной работой то у одного, то у другого ремесленника.

На вопрос, приходили ли к нему люди, домовладелица ответила, что такие посещения запрещены, но она частенько замечала мужчин, ожидавших Джакопо на другой стороне улицы. Она и не старалась узнать, что это были за господа, однако они казались несколько староватыми, чтобы быть его товарищами. После того как он в понедельник вручал ей куатрино, ее мало интересовал способ, которым он зарабатывал деньги…

Когда она видела молодого человека в последний раз? В понедельник, сказала женщина, когда он вносил недельную плату, накануне бала во дворце Марчиалли. С того дня о нем ни слуху ни духу. Если завтра он не объявится, она приберет комнату и сдаст ее.

Когда все это дошло до моих ушей, я напросился в гости к Барбери. В тот же вечер мы сидели за семейным столом — вшестером, включая мать и двух сестер Флавио. Ужин был легким, как и положено за несколько дней до Нового года. После десерта из цукатов мы подождали, пока женщины удалятся в свои комнаты, и принялись обсуждать события прошедшего дня. Капитан все мне рассказал, а затем поделился своими соображениями.

— Думаю, именно этого Джакопо Верде и прикончили в колонне.

— Вы в этом уверены?

— Почти: одежда, найденная в комнате, в точности соответствует росту и сложению убитого. Она будто сшита на него. К тому же промысел, которым он занимался…

Совершенно очевидно, что убийца мог затащить его в колонну с определенной целью. Да и надпись на стене доказывает, что наказали его за непристойное поведение… Опять же, когда мы найдем красильщика или маляра, у которого в последние дни работал Джакопо, разъяснится происхождение синих полосочек под ногтями трупа. Тогда уже все сомнения отпадут.

— Зачем убийце отрубать ему голову?

Прежде чем ответить, Барбери допил вино из стоявшего перед ним стакана.

— Вопрос непростой, Гвидо. Вчера я ответил бы, что, вероятнее всего, это сделано с целью затруднить опознание: имя жертвы частенько приводит к убийце. Но после той записки…

— А не преступник ли подбросил ее?

— Не знаю. Во всяком случае, это было бы лишено смысла: чего ради обезображивать до неузнаваемости тело убитого, чтобы потом раскрыть нам его личность?

— Предположим, он хотел преподать урок таким типам; он мог посчитать необходимым, чтобы все узнали о природе этого греха.

— Полагаешь, убийце отвратительны содомисты?

Флавио и его отец расхохотались.

— Тогда работы у него невпроворот! Он удачно выбрал город!

— Не сомневаюсь, — продолжил я. — И тем не менее лиха беда начало.

— Если только убийца — автор записки! Мы всех опросили: любой мог заметить выходящего из колонны. И подбросить записку мог кто угодно.

— Согласен. Но, рискуя изобличить кого-то, не проще ли вплотную заняться палачом, а не жертвой?

Мой аргумент оказался весомым: капитан полиции перестал смеяться.

— В твоем замечании что-то есть, Гвидо. И все же пока мы далеки от истины и не можем знать всех тонкостей. Автор записки, наверное, хотел навести нас на след и не повредить себе. А иначе — не быть скомпрометированным в глазах преступника. Может, он опасается мести, кто знает? Этим и объясняется то, что в записке печатные буквы.

— Возможно, таинственный свидетель боялся, что мы найдем его по почерку?

— Можно думать и так, и так.

— Печатник, сделавший эту работу, непременно вспомнит своего заказчика! Такое же не часто случается!

— Не исключено, но в Риме пять десятков печатников, и один из них может солгать, особенно если ему хорошо заплатили. Странно, однако: чем больше собирается материала, способного вывести нас на правильную дорогу, тем больше становится этих дорог. Изготовители масок, художники, проститутки, извращенцы, печатники… Так мы дойдем до того, что будем опрашивать всех жителей Рима!

— А о ключах от колонны есть что-нибудь новенькое?

— Люди из Сант-Анджело утверждают, что не было ни кражи, ни взлома. А хранителю я верю: он — честный человек.

— Тогда, похоже, убийца обладает способностью проходить сквозь стены…

— Конечно же, нет. Со временем мы разгадаем эту загадку. А пока…

Барбери встал.

— Уже поздно. Что-то я притомился… Пойду спать. Чего, впрочем, и вам желаю.

Он направился к двери, но по пути спохватился:

— Да… Гвидо, пойдешь в Дом полиции, не забудь принести печатку.

— Непременно, капитан, завтра же принесу.

Попрощавшись с Флавио, я тоже ушел.

Несколькими минутами позже, вернувшись домой, я заметил на столе письмо, положенное матушкой на виду. Написано оно было самим Леонардо; он приглашал меня на следующий день к себе.

4

В Ватикане я не был с тех пор, как погиб мой отец, и именно о нем я думал, объясняя швейцарскому гвардейцу цель моего визита. Последний без особых трудностей пропустил меня, и я пересек двор Бельведера быстрым шагом: во-первых, по причине холодной погоды, завладевшей городом, а во-вторых, из боязни какой-либо нежелательной встречи. Слишком уж неприятные воспоминания остались у меня от этого места…

Вилла Бельведер была построена лет двадцать назад при Иннокентии VIII в северной части понтификальной крепости. Сейчас она формой напоминала огромную букву U, крышу которой окаймляли зубцы. Из нее открывалась панорама Сабинских гор. Я заранее разузнал, что мэтр да Винчи занимает большую часть третьего этажа, которую он велел перестроить по своему вкусу: там были переделаны полы и потолки, расширены окна для большего доступа света, перенесены внутренние стены для оборудования просторной мастерской, дополнительно пристроены комнаты различного назначения и большая кухня.

Встретил меня крепко сбитый мужчина лет тридцати, который подозрительно окинул меня взглядом с головы до ног. Он сказал, что зовут его Салаи. Хотя он, как показалось, и не удивился моему приходу, все же веяло от него какой-то глухой враждебностью, абсолютно мне непонятной. Однако он проводил меня в просторное помещение с высоким, метра четыре, потолком, где царил неописуемый беспорядок: такого мне еще не доводилось видеть.

Были там большие столы, заваленные грудами бумаг, чертежей, рисунков, книг. Сундуки, придвинутые к стенам, служили подставками для каких-то железных и деревянных устройств, назначение которых я не способен был угадать. В одном углу находился верстак для растирания красок, весь покрытый разноцветными пятнами, там же примостились горшочки с кистями и кисточками, перьями и заостренными палочками.

Под потолком — система блоков, удерживавших что-то вроде мольберта, на котором была укреплена рама перевернутой картины. В другом углу помещения в огромном камине бушевал адский огонь. Из камина торчали металлические раскаленные трубки, а в пламени я смог разглядеть стеклянную расплавленную массу. Рядом на куске материи был разложен набор острых предметов, напоминающих хирургические инструменты, которыми пользуются врачи на Востоке. По правде говоря, я не знал, что и подумать обо всем увиденном, как и о странном запахе — смеси из красок, ароматических трав и горелого железа, — исходившем от всего ансамбля.

Салаи тотчас указал мне на скамью около одного из столов и попросил ожидать мэтра и ни к чему не прикасаться. Он еще раз недоверчиво взглянул на меня и ушел в ту же дверь, через которую мы вошли.

Итак, я остался один в мастерской да Винчи.

Мое внимание привлекли кипы бумажных листов. На одном из них были нарисованы две церкви с куполами гармоничных пропорций, будто бы предназначенные для приема небесных ангелов. На другом был изображен причудливый механизм, похоже, предназначенный для вытягивания и скручивания корабельных канатов. Как я полагал, Медичи весьма были заинтересованы этой отраслью. На третьем я безошибочно узнал легкие человека в разрезе. Расположение разветвляющихся бронхов поразило меня своей правильностью и точностью. Теперь мне понятнее стала репутация анатома, которую Леонардо заслужил в больнице Сан-Спирито: казалось, лист приложили к дыхательному органу, и тот отпечатался на нем. Какую пользу принесло бы опубликование серии таких планшетов! Сколько бы профессоров в одночасье лишились бы возможности изводить своих учеников!

Рядом с рисунками лежали листы, исписанные строчками, которые я тщетно попытался прочесть. Хотя мне казалось, что узнаю некоторые буквы, у меня не возникало никаких привычных ассоциаций, словно слова и фразы лишь заимствовали наш алфавит, чтобы в конечном итоге образовать совершенно другой язык. Лишь многим позже я узнал, что мэтр был левшой и писал справа налево, к тому же в зеркальном отображении. Так что без зеркала прочитать тексты было невозможно. Но в тот момент все это выбило меня из колеи.

Еще одна странность: в верхней части некоторых листов было изображено что-то вроде ребусов, нарисованных черным карандашом. Узнавалась музыкальная нота, за которой следовало изображение змеи, потом горшок, за ним еще один нотный знак и какое-либо огнестрельное оружие. Ниже непонятными значками, очевидно, давалось решение ребусов: и все это на том же неведомом языке.

Решительно великий да Винчи являл немало тайн и загадок.

Пока я размышлял обо всем этом, мне показалось, что в соседней комнате послышались отрывистые голоса. Я взглянул на дверь, но она не открылась. Тут мой взгляд остановился на втором столе, где возвышалась стопка книг и стояла большая шкатулка резного дерева.

На мгновение мне показалось, что…

Несмотря на предостережения Салаи, я встал со скамьи и подошел к столу, чтобы получше рассмотреть шкатулку. Сделана она оказалась из черного дерева, покрыта тонкой резьбой, изображающей по бокам экзотические пейзажи, возможно, африканские. Однако резьба на крышке была сквозная, и крышка едва заметно приподнималась и опускалась, словно ее приводила в движение какая-то внутренняя сила. Я протянул было руку, ожидая обнаружить один из тех хитроумных механизмов, секрет которых знал только Леонардо.

Я приподнял крышку и тут же опустил ее. Крик изумления — или ужаса — застрял в горле. Там был… В шкатулке находился живой дракон! Самый настоящий дракон!

Безобразное, уродливое существо длиной в две ладони, с блестящим и переливающимся, как серебро, телом наставило на меня острые рога и открыло пасть. Сквозь отверстия в крышке на меня пристально смотрели два выпученных глаза, будто желая загипнотизировать. Я отпрянул на шаг; крышка продолжала дрожать в такт его дыханию. Великий Леонардо да Винчи держал у себя существо, вышедшее из ада!

— А! Вижу, вы уже познакомились с сером Пьеро.

Услышав голос мэтра, я сильно вздрогнул. Старец стоял у меня за спиной в длинной белой одежде; вид у него был разгневанный. Он направился прямо к шкатулке.

— Сер Пьеро? — пролепетал я.

— Да, сер Пьеро. Моя ящерица.

— Ваша ящ…

Леонардо открыл шкатулку и поднес к моим глазам невероятное животное с клацающими челюстями.

— Его дал мне один виноградарь. Если судить по размерам и обличью, мне кажется, он вполне мог бы быть прародителем некоторых легендарных созданий. Ну а я соответствующим образом нарядил: два крыла из посеребренных створок раковины, козья шерсть на морде, два кошачьих когтя вместо рогов. Удачный получился василиск, вы не находите?

Весь в белом, со странным существом в руках… Ну что за чудодей этот Леонардо!

— Вижу, сер Пьеро вас пугает, — продолжил он. — Вернем-ка его в его жилище.

Голос мэтра стал мрачным, когда он укладывал рептилию в шкатулку.

— Не хотелось бы, чтобы он убежал, как в прошлый раз…

— Он… он убежал? — запинаясь выговорил я, вообразив себе это чудище разгуливающим на свободе.

— Чуть было не убежал. На той неделе, войдя в комнату, я увидел, как он бежит прямо к огню… Крышка оказалась незапертой… Еще несколько шагов, и он бы сгорел.

— Такое большое и сильное существо… Пьеро мог сам открыть шкатулку?..

Леонардо отрицательно покачал головой, тщательно закрепляя защелку.