Глава 11

Сентябрь

Джозеф Пиластер скончался в сентябре 1890 года, после того как семнадцать лет управлял Банком Пиластеров на правах старшего партнера. Все это время Британия постепенно богатела, как богатели и Пиластеры. Теперь они почти сравнялись по богатству с Гринборнами. Состояние Джозефа составило два миллиона фунтов, включая коллекцию из шестидесяти пяти украшенных драгоценностями антикварных табакерок (по одной за каждый год его жизни), которая сама по себе стоила сотню тысяч фунтов и которую он завещал своему сыну Эдварду.

Все члены семейства инвестировали свой капитал в различные деловые предприятия, дававшие им пять процентов дохода, тогда как обычные вкладчики получали, как правило, не более полутора процентов. Партнерам же доставалось еще больше. По меньшей мере пять процентов всех доходов они делили между собой по сложной схеме. Через десять лет Хью находился уже на полпути к тому, чтобы стать миллионером.

В утро похорон Хью внимательно осмотрел свое лицо в зеркале для бритья в поисках следов времени. Ему было тридцать семь лет; в волосах пробивалась седина, но щетина, которую он соскабливал с подбородка, до сих пор оставалась черной. В последнее время в моду вошли закрученные усы, и он раздумывал, не отрастить ли себе такие, чтобы выглядеть моложе.

По мнению Хью, дяде Джозефу повезло. Пока он находился во главе банка, в финансовом мире царила стабильность, и он пережил всего лишь два небольших кризиса: крах Банка Глазго в 1878 году и крах французского банка «Юнион Женераль» в 1882 году. В обоих случаях Банк Англии сдержал удар, подняв ставку до шести процентов, что все равно было ниже панического уровня. Хью считал, что дядя Джозеф слишком много внимания уделяет Южной Америке, но кризис, которого он опасался, так и не случился, а дядя Джозеф был уверен, что он никогда и не случится. Тем не менее иметь рискованные инвестиции было сродни тому, чтобы продавать недостроенный дом жильцам; да, рента будет поступать исправно каждый месяц, но в конце концов, когда дом рухнет, не будет ни ренты, ни самого дома. Теперь, после смерти Джозефа, Хью решил избавиться от самых рискованных южноамериканских акций и упрочить положение банка.

Побрившись и умывшись, он надел халат и прошел в спальню Норы. Она его ожидала — по пятницам они занимались любовью. Он давно уже смирился с правилом «одна встреча в неделю». В последнее время Нора располнела и ее лицо еще больше покруглело, но зато на нем не было заметно морщин и она до сих пор выглядела симпатичной.

Тем не менее всякий раз, ложась в ее постель, он закрывал глаза и представлял себе Мэйзи.

Иногда ему хотелось насовсем прекратить этот унизительный для него ритуал. Но в результате этих пятничных встреч у него родились трое сыновей, которых он любил до безумия: Тобиас, названный так в честь отца Хью; Сэмюэл, названный в честь дяди, и Соломон, названный в честь Солли Гринборна. Старший, Тоби, на следующий год должен был пойти в Уиндфилдскую школу. Нора рожала без осложнений, но быстро теряла интерес к детям, и Хью старался компенсировать им недостаток материнской заботы.

Тайному же ребенку Хью, сыну Мэйзи Берти, в этом году исполнилось шестнадцать лет, и он давно уже учился в Уиндфилде, получая отличные оценки и возглавляя школьную команду по крикету. Хью исправно посещал торжественные собрания и вообще исполнял роль крестного отца. Возможно, некоторые циники подозревали, что он и есть настоящий отец Берти, но остальные воспринимали это как должное, ведь он был другом Солли, отец которого отказался поддерживать мальчика. Поэтому многие считал, что Хью просто отдает дань памяти своему другу.

Скатившись с Норы, он спросил:

— На который час назначена церемония?

— На одиннадцать часов в Кенсингтонском методистском зале. А после поминки в Уайтхэвен-Хаусе.

Хью с Норой до сих пор жили в Кенсингтоне, но с рождением мальчиков переехали в дом попросторнее. Хью предоставил право выбора Норе, и она присмотрела большое строение примерно в том же пышном, отдаленно напоминавшем фламандский, стиле, что и дом Августы — в стиле, вошедшем в моду, по крайней мере в пригородной застройке, во многом благодаря Августе.

Самой же Августе Уайтхэвен-Хаус давно надоел, и она хотела переехать в особняк на Пиккадилли, похожий на дом Гринборнов. Но методисты Пиластеры не могли настолько открыто демонстрировать свое богатство, и Джозеф настаивал на том, что Уайтхэвен и без того достаточно великолепен. Теперь же Августа, возможно, убедит Эдварда, официального владельца дома, продать его и купить что-нибудь более грандиозное.

В столовой, куда Хью спустился для завтрака, его уже поджидала мать, приехавшая накануне вместе с сестрой Дороти из Фолкстона. Хью поцеловал мать и сел за стол. Та тут же, без всяких предисловий, задала заботивший ее вопрос:

— Как ты думаешь, он на самом деле любит ее, Хью?

Хью и без имени понял, о ком идет речь. Двадцатичетырехлетняя Дотти была помолвлена с лордом Ипсуичем, старшим сыном герцога Нориджа. В последнее время герцог был, по сути, банкротом, и мама беспокоилась, что Ник Ипсуич встречается с Дотти только ради ее денег, точнее денег ее брата.

Хью с нежностью посмотрел на мать. Она до сих пор носила траур по отцу, скончавшемуся двадцать четыре года тому назад. Волосы ее поседели, но глаза сверкали, как и прежде.

— Он любит ее, мама.

Поскольку отца у Дотти не было, Ник приехал к нему спрашивать формального дозволения взять ее в жены. В таких случаях адвокаты обеих сторон обычно заключали соглашение о браке до подтверждения помолвки, но Ник настоял на том, чтобы все было по правилам. «Я сказал мисс Пиластер, что беден, и она ответила, что ей тоже знакомы бедность и нужда», — сообщил Ник Хью. Хью показалось это очень романтичным, и хотя он, естественно, выделил сестре щедрое приданое, ему было приятно осознавать, что Ник действительно любит его сестру, какой бы богатой или бедной она ни была.

Августа пришла в ярость, что Дотти нашла себе такого знатного жениха. После смерти отца Ника ей достанется титул герцогини, а это выше, чем графиня.

Несколько минут спустя в столовую спустилась и сама Дотти. За эти годы сдержанная, но любящая посмеяться девочка превратилась в очаровательную белокурую красавицу, решительную и даже немного несдержанную. Хью догадывался, что она заставляла трепетно биться сердца многих молодых людей, но отпугивала их своим непокорным нравом, чем, вероятно, и объяснялся тот факт, что в двадцать четыре года она еще не была замужем. Ник же обладал той тихой и спокойной силой, для подтверждения которой не нужна покорная жена. Хью думал, что их семейная жизнь в отличие от его будет преисполненной ссор, но очень яркой и живой.

Ник явился, как и договаривались, в десять, когда они все еще сидели за столом. Хью пригласил его присоединиться к завтраку. Ник сел рядом с Дотти и взял чашку кофе. Это был умный молодой человек двадцати двух лет, недавний выпускник Оксфорда, где в отличие от многих аристократов он блестяще закончил, сдал экзамены и получил диплом. Он обладал типичной английской внешностью: светлые волосы, голубые глаза, строгие черты лица. Дотти смотрела на него так, словно едва удерживалась, чтобы не съесть его на завтрак вместе с чаем. Хью завидовал их простой и чувственной любви.

В тридцать семь лет Хью ощущал себя слишком молодым для роли отца семейства, но он сам настоял на этой встрече и потому приступил к делу:

— Дотти, мы с твоим женихом обсудили финансовые вопросы…

Мама встала, чтобы выйти, но Хью остановил ее:

— Женщины в наши дни тоже разбираются в деньгах, мама. Это по-современному.

Она улыбнулась ему, как глупенькому мальчику, и послушно села.

— Как вы все знаете, Ник готовится к адвокатуре и собирается устроиться на работу, поскольку его титул и земли теперь не приносят дохода.

Будучи банкиром, Хью прекрасно понимал, как отец Ника растратил все свое состояние. Герцог был, если можно так выразиться, профессиональным землевладельцем. В середине века, во время сельскохозяйственного бума, он занимал много денег для улучшения своих владений: прокладки оросительной системы, посадок зеленых ограждений и установки дорогих паровых машин, молотилок и косилок. В 1870-х наступил сельскохозяйственный кризис, длившийся до сих пор. Цена на земли резко упала, и теперь все владения герцога стоили меньше закладных.

— Тем не менее если Ник избавится от висящих на его шее закладных и разумно распорядится землями, то они смогут приносить кое-какой доход. Владениями нужно просто умело управлять, как любым предприятием.

— Да, я собираюсь продать многие удаленные фермы и разную недвижимость. Сосредоточусь на том, что останется. В южном Лондоне, в Сиднеме, у меня есть участок, на котором можно построить дом.

— Мы рассчитали, что все владения можно привести в порядок примерно за сотню тысяч фунтов. Эту сумму я выделю вам в качестве приданого.

Дотти ахнула, а мама залилась слезами. Ник, знавший об этой сумме заранее, сказал:

— Весьма щедро с вашей стороны.

Дотти бросилась на шею жениху и расцеловала его, а затем обошла стол и расцеловала Хью. Хью стало немного неудобно, но он был доволен, что обрадовал их. Он был уверен, что Ник по-умному распорядится деньгами и создаст надежный домашний очаг для Дотти.

В столовую спустилась Нора, облаченная по случаю траура в черно-фиолетовое платье из бомбазина. Завтрак она, как всегда, приказала подать себе в спальню.

— Где же мальчишки? — пробормотала она, поглядывая на часы. — Я же сказала этой несносной гувернантке собрать их как можно раньше.

Тут же вошла гувернантка с детьми: одиннадцатилетним Тоби, шестилетним Сэмом и четырехлетним Солом. Все они были одеты в черные костюмчики со смешными миниатюрными цилиндрами. Хью в очередной раз испытал гордость за них.

— Мои маленькие солдаты, — сказал он. — Тоби, какая вчера была ставка Банка Англии?

— По-прежнему два с половиной процента, сэр, — отрапортовал Тобиас, каждый вечер просматривавший «Таймс».

Сэм возбужденно выпалил свою новость:

— Мама, а у меня есть домашнее животное!

— Вы не сказали мне… — заволновалась гувернантка.

Сэм вынул из кармана спичечный коробок, протянул его матери и открыл.

— Паук Билли! — гордо провозгласил он.

Нора взвизгнула, выбила коробок из руки Сэма и отпрыгнула в сторону.

— Гадкий мальчишка!

Сэм опустился на колени, подобрал коробок и принялся оглядываться по сторонам.

— Билли убежал! — едва не расплакался он.

— Как вы позволяете им вытворять такое! — накинулась Нора на гувернантку.

— Извините, я не знала…

— Все в порядке, успокойся, — вмешался Хью, обнимая рукой Нору за плечи. — Ты просто испугалась от неожиданности, вот и все.

Выведя ее в холл, он позвал остальных:

— Идем, уже пора!

Когда они вышли из дома, Хью положил руку на плечо Сэма.

— Надеюсь, Сэм, ты усвоил урок, что нельзя пугать дам.

— Теперь у меня нет домашнего животного, — грустно сказал Сэм.

— Все равно паукам не нравится жить в спичечном коробке. Может, тебе завести кого-нибудь другого? Например, канарейку.

Сэм тут же просиял.

— А можно?

— Тебе придется заботиться о ней, кормить и поить каждый день, а то она умрет.

— Я обещаю заботиться!

— Ну, тогда купим ее завтра.

— Ура!

К Кенсингтонскому методистскому залу они подъехали в закрытых экипажах. Пошел дождь. Мальчики еще никогда не бывали на похоронах. Тоби, как обычно не по-детски серьезный, спросил:

— Нам нужно будет плакать?

— Не говори ерунды, — сказала Нора.

«Если бы она разговаривала с мальчиками хотя бы чуть-чуть поласковее!» — подумал Хью. Свою мать она потеряла в раннем возрасте и, по всей видимости, поэтому не умела обращаться с детьми. И все же она могла хотя бы попытаться.

— Но если хочешь, можешь поплакать, — сказал он Тоби. — На похоронах это разрешается.

— Не думаю, что смогу заплакать. Я не настолько сильно любил дядю Джозефа.

— А я любил паука Билли, — выпалил Сэм.

— А я большой, я не плачу, — сказал Сол, самый младший.

Кенсингтонский методистский зал воплощал в камне противоречивые чувства процветающих методистов, которые, с одной стороны, призывали к простоте в религии, а с другой — тайком желали продемонстрировать свое богатство. Хотя он и назывался залом, убранством он почти не отличался от англиканских или католических церквей. Алтаря в нем не было, но стоял величественный орган. Изображения и скульптуры были запрещены, но архитектура в стиле барокко выставляла напоказ пышную лепнину и многочисленные украшения.

В этот день заполнен был даже балкон, люди теснились в проходах и боковых крыльях. Здесь собрались служащие банка, которым предоставили выходной, и представители каждого влиятельного финансового учреждения Сити. Хью кивком поприветствовал управляющего Банком Англии, Первого лорда казначейства и Бена Гринборна, которому было за семьдесят, но который по-прежнему сохранял строгую осанку, как молодой гвардеец.

Родственников провели к местам в переднем ряду. Хью сел рядом с дядей Сэмюэлом, как всегда в безупречном черном костюме со стоячим воротничком и с шелковым галстуком, повязанным по последней моде. Ему, как и Гринборну, тоже было за семьдесят, но он тоже следил за собой.

После смерти Джозефа самой очевидной кандидатурой на пост старшего партнера был как раз Сэмюэл, самый старый и опытный из партнеров. Но Августа, ненавидевшая Сэмюэла, всячески противодействовала ему. Скорее всего она поддержит брата Джозефа, Молодого Уильяма, которому недавно исполнилось сорок два года.

Два других партнера, майор Хартсхорн и сэр Гарри Тонкс, муж дочери Джозефа, Клементины, не носили фамилию Пиластеров, и потому их кандидатуры не рассматривали. Оставались только еще Хью и Эдвард.

Конечно, Хью хотел стать старшим партнером — это была его самая заветная мечта. Он знал, что, несмотря на свою молодость, он самый способный среди всех остальных партнеров. Он мог сделать банк еще лучше и сильнее и в то же время сократить его зависимость от рискованных операций, на которые пускался Джозеф. Но Августа была настроена против него и относилась к нему хуже, чем к Сэмюэлу. Он не мог ждать, пока она состарится или умрет, потому что ей было только пятьдесят восемь лет и она вполне могла еще оставаться в полном здравии лет пятнадцать, постоянно источая злобу.

Рядом с Августой на переднем ряду сидел Эдвард — грузный, краснолицый мужчина средних лет. Недавно у него появились какие-то пятна на коже, придавшие ему еще более неряшливый вид. Он не отличался ни умом, ни трудолюбием, и за семнадцать лет работы в банке узнал очень мало о финансах. На работу приходил в десять часов, после полудня уходил на обед и редко возвращался. За завтраком пил херес и весь день пребывал в полупьяном состоянии. Во всех делах он полагался на своего помощника Симона Оливера. Невозможно было даже представить его старшим партнером.

Эмили, жена Эдварда, тоже сидела на переднем ряду, рядом со своим мужем, что было редким явлением. Теперь они почти всегда жили отдельно: Эдвард в Уайтхэвен-Хаусе со своей матерью, а Эмили в загородном доме, лишь изредка приезжая в Лондон на такие мероприятия, как похороны. В свое время она была симпатичной девушкой с большими голубыми глазами и детской улыбкой, но время наложило на нее свой отпечаток и прорезало лицо морщинами разочарования. Детей у них не было, и Хью подозревал, что они ненавидят друг друга.

За Эмили сидел Мики Миранда, как всегда дьявольски галантный, в сером пальто с воротником из черной норки. Хью опасался его с тех пор, как узнал, что это он убил Питера Миддлтона. Мики до сих пор был неразлучен с Эдвардом, и именно он стоял почти за всеми южноамериканскими инвестициями, которые банк осуществлял в последние десять лет.

После долгой скучной службы процессия направилась на кладбище под безжалостным сентябрьским дождем. Сотни экипажей, мешавшие друг другу, целый час вынуждены были медленно следовать за катафалком.

Когда гроб с телом Джозефа опускали в могилу, Августа стояла под одним зонтом с Эдвардом. Несмотря на седые волосы под большой черной шляпой, выглядела она великолепно. Хью задавался вопросом: уж не смягчится ли ее сердце сейчас, после потери мужа и спутника всей ее жизни? Но на лице ее застыло все то же суровое выражение, походившее на выражение лица мраморной статуи римского сенатора, без всяких признаков горя или сожаления.

После похорон в Уайтхэвен-Хаусе прошли поминки для всего большого семейства Пиластеров, включая партнеров с супругами и детьми, близких деловых знакомых и давних приближенных, таких как Мики Миранда. Для совместной трапезы Августа распорядилась сдвинуть два длинных стола в гостиной.

Хью уже год или два не посещал этот дом и заметил, что его интерьер снова переделали, на этот раз в модном арабском стиле. Дверные проемы заменили мавританскими арками, все предметы мебели украсили декоративными решетками, стулья и кресла обили тканью с красочными абстрактными узорами, а в гостиной установили каирскую ширму и подставку для Корана.

Августа усадила Эдварда в кресло отца во главе стола, что, на взгляд Хью, было немного бестактно — так еще сильнее подчеркивалась его неспособность пойти по стопам покойного. Пусть Джозеф и отличался некоторой безрассудностью, но дураком он отнюдь не был.

Но, поставив себе очередную цель, Августа, как всегда, принялась неукоснительно добиваться ее. Ближе к концу трапезы она заявила со свойственной ей прямотой:

— Теперь нужно как можно скорее назначить старшего партнера, и, очевидно, им будет Эдвард.

Хью даже вздрогнул. Он прекрасно знал, что в своей слепой любви к Эдварду Августа не потерпит никаких возражений, но тем не менее это ее заявление застало его врасплох. Он подумал, что нельзя оставлять это высказывание без возражений, но не мог придумать, в какие слова облечь свои мысли.

Наступила тишина, и Хью догадался, что присутствующие ждут, пока выскажется он, как главный противник Августы.

— Я считаю, партнерам будет лучше обсудить этот вопрос завтра, — сказал он дипломатично.

Но Августа не хотела так просто отпускать его.

— Я буду благодарна вам, молодой Хью, если вы позволите мне самой решать, о чем мне говорить в моем доме.

— Если вы так настаиваете, — Хью поспешно собирался с мыслями. — Пока ничего очевидного нет, и вы, дорогая тетушка, не знаете всех тонкостей вопроса, поскольку никогда не работали в банке. И, если уж на то пошло, вообще никогда не работали…

— Да как ты смеешь…

Хью в ответ тоже повысил голос:

— Старший по возрасту из партнеров теперь дядя Сэмюэл…

Тут ему показалось, что он звучит слишком агрессивно и продолжил чуть тише:

— Я уверен, что все мы согласимся с тем, что это будет самый мудрый выбор. Он опытный банкир, пользующийся уважением в финансовой среде.

Дядя Сэмюэл склонил голову в знак признательности, но ничего не сказал.

Никто не возразил Хью, но и никто не поддержал его. Никто не хотел противопоставлять себя Августе. «Трусы, — подумал он цинично. — Хотят, чтобы я отдувался за них».

— При этом дядя Сэмюэл в прошлом уже отклонил подобное предложение, — продолжил он. — Если он отклонит его и на этот раз, то следующий по возрасту партнер — Молодой Уильям, который также пользуется авторитетом в Сити.

— Но это выбор не Сити, а семейства Пиластеров, — нетерпеливо прервала его Августа.

— Партнеров Пиластеров, если быть точным, — поправил ее Хью. — Но как партнерам требуется поддержка семейства, точно так же им требуется и поддержка более широкого финансового сообщества. Если мы потеряем доверие, нам конец.

— Мы имеем право выбирать, кого захотим! — Августа явно теряла терпение.

Хью решительно покачал головой. Ничто его не раздражало до такой степени, как эти безрассудные речи.

— Никаких прав у нас нет, одни обязанности. Нам доверили свои миллионы фунтов другие люди. Мы не можем поступать так, как нам хочется. Мы должны действовать так, как мы обязаны действовать.

Августа попыталась воспользоваться другим аргументом:

— Эдвард — сын и наследник.

— Но это не наследственный титул! — возмущенно возразил Хью. — Он достается самому лучшему.

Теперь возмутилась Августа:

— Эдвард ничуть не хуже других!

Хью обвел взглядом всех присутствующих по очереди, намеренно задерживаясь на глазах каждого.

— Кто из присутствующих может по совести, положа руку на сердце, заявить, что Эдвард среди нас самый способный банкир?

Наступила долгая пауза.

— Южноамериканские облигации Эдварда принесли банку большие доходы, — сказала Августа.

— Да, за последние десять лет мы продали немало акций южноамериканских предприятий, и этими делами заведовал Эдвард, — признал Хью. — Но это опасные деньги. Люди доверяют этим акциям, только потому что доверяют Пиластерам. Если правительства этих стран откажутся платить по своим долгам, все эти акции и обязательства рухнут, а с ними рухнет и репутация банка. Успех Эдварда основан только на нашей репутации, но из-за него теперь она в руках грубых деспотов и генералов, которые даже читать не умеют.

Хью разгорячился, но ведь он сам неустанно трудился ради репутации банка, тратил много сил и ума, и его раздражало, что Августа желает все это разрушить.

— А ты продаешь североамериканские облигации, — сказала она. — Риск есть всегда. В этом и заключается банковское дело.

Она произнесла это торжествующим тоном, как будто бы поймала его на лицемерии.

— Соединенные Штаты Америки — современное государство с демократической формой правления, богатыми природными ресурсами и не имеющее врагов. После отмены рабства оно развивается ускоренными темпами, и ничто не мешает ему развиваться и дальше лет сто. По сравнению с ним южноамериканские государства — это куча враждующих между собой стран, правительство в которых может быть свергнуто в любой момент. Да, риск существует в обоих случаях, но на севере он гораздо меньше. Банковское дело заключается в том, чтобы минимизировать риск.

На самом деле Августа совершенно не разбиралась в банковском деле.

— Ты просто завидуешь Эдварду, как и всегда.

Хью удивился молчанию других партнеров. Он понял, что она уже поговорила с ними заранее. Но не могла же она убедить их признать Эдварда старшим партнером? Внутри его нарастало беспокойство.

— И что же она вам наговорила? — спросил он прямо, осматривая каждого по очереди. — Уильям? Джордж? Гарри? Давайте, выкладывайте. Вы же обсудили это заранее. Чем она вас подкупила?

Все в замешательстве заерзали на своих местах. Наконец Уильям сказал:

— Никто никого не подкупал, Хью. Просто Августа ясно дала понять, что если Эдварда не сделают старшим партнером…

— Продолжай, я слушаю…

— Тогда они заберут свой капитал из банка.

— Что? — поразился Хью.

Забрать свой капитал из семейного банка считалось самым тяжелым грехом; так поступил его отец, и за это его не простили до сих пор. То, что Августа была готова пойти на такой шаг, доказывало всю серьезность ее намерений. Но удивительно даже не это, а то, что партнеры банка готовы ей уступить.

— Вы же передаете правление в ее руки! — воскликнул Хью. — Если вы пойдете на поводу у нее в этот раз, то она будет угрожать вам и дальше. Если вы захотите сделать то, что ей не нравится, ей будет достаточно пригрозить забрать свою долю капитала, и вы сдадитесь. С таким же успехом можно было назначить старшим партнером и ее!

— Не смей говорить о моей матери в таком тоне! — взорвался Эдвард. — Следи за своими манерами!

— К черту манеры! — грубо прервал его Хью.

Он понимал, что, теряя самообладание, теряет и поддержку, но слишком рассердился и не мог остановиться.

— Вы разрушаете великий банк. Августа упряма, Эдвард глуп, а все остальные трусливы, чтобы поставить их на место.

Он встал, шумно отодвинув стул и бросив салфетку на стол, словно перчатку.

— По крайней мере одного человека вам не удастся запугать.

Остановившись, он понял, что у него на языке вертятся слова, от которых его жизнь сильно изменится. Все сидевшие за столом внимательно следили за ним. Выбора у него не было.

— Я ухожу из банка, — сказал он.

Прежде чем выйти из гостиной, он перехватил взгляд Августы, на лице которой отражалось победное выражение.



Тем же вечером к нему заехал дядя Сэмюэл.

Сэмюэл был уже стар, но по-прежнему отличался безобидным тщеславием, проживая вместе со своим «секретарем» Стивеном Кейном. Из всех Пиластеров только Хью посещал их дом, который располагался в немного вульгарном районе Челси. Казалось, что настоящие хозяева в этом эстетском жилище — кошки. Однажды, когда они приговорили бутылку хереса, Стивен признался, что у него единственная жена из Пиластеров, которую нельзя назвать вредной каргой.

Когда слуга сообщил о прибытии Сэмюэла, Хью находился в библиотеке, куда обычно удалялся после обеда. В руках он держал книгу, но не читал, а задумчиво смотрел в огонь камина, размышляя о будущем. У него достаточно денег, чтобы прожить в комфорте до конца дней и не работая, но теперь он никогда не станет старшим партнером.

Дядя Сэмюэл выглядел усталым и озабоченным.

— Почти всю жизнь я ссорился со своим кузеном Джозефом, — сказал он. — Жаль, что теперь ничего не изменишь.

Хью предложил ему выпить, и Сэмюэл попросил портвейна. Хью позвал дворецкого и приказал открыть бутылку.

— Ну, как ты, переживаешь? — спросил Сэмюэл.

Он единственный интересовался чувствами Хью.

— Я был в ярости, но сейчас в отчаянии, — ответил Хью. — Эдвард совершенно не подходит для старшего парнера, но ничего поделать нельзя. А ты как?

— Чувствую примерно то же самое. Наверное, и мне стоит подать в отставку. Забирать капитал я не буду, по крайней мере, сейчас, но через год точно уйду. Я уже сказал им об этом после твоей речи. Не знаю, нужно ли мне было заявить об этом раньше. В любом случае мое решение ни на что бы не повлияло.

— И о чем же они говорили после меня?

— Ради этого я и приехал к тебе, дорогой мальчик. Сожалею, что исполняю роль посланника врага. Они попросили убедить тебя не уходить.

— Чертовы идиоты.

— Да, они такие. Но тебе нужно принять во внимание следующее. Если ты немедленно подашь в отставку, то об этом сразу будет известно в Сити, как будет известно и о том, что стало причиной твоей отставки. Люди скажут, что если Хью Пиластер считает Эдварда неподходящим руководителем банка, то он, скорее всего, прав. И тем самым банк утратит доверие.

— Что ж. Раз у банка слабое руководство, то люди не должны доверять ему. Иначе они потеряют свои деньги.

— Но что, если твоя отставка послужит причиной финансового кризиса?

Хью об этом не подумал.

— Такое возможно?

— Думаю, что да.

— Разумеется, мне бы этого не хотелось.

Из-за кризиса могли пострадать и вполне благополучные предприятия, точно так же как кризис, вызванный крахом «Оверенда и Герни», разрушил фирму отца Хью в 1866 году.

— Возможно, тебе стоит остаться до конца финансового года, как и мне, — продолжил Сэмюэл. — Это всего лишь несколько месяцев. Тем временем люди привыкнут видеть во главе банка Эдварда, и ты сможешь уйти без лишней шумихи.

Вошел дворецкий с потвейном. Хью взял в руки бокал и задумчиво поднес его к губам. Каким бы отвратительным ни казалось ему предложение Сэмюэла, он был склонен принять его. Он прочитал целую лекцию об ответственности банкиров перед своими вкладчиками и финансовым сообществом, и ему нужно следовать своим словам. Если банк пострадает из-за его горячности, то он ничем не лучше Августы. Кроме того, у него будет время подумать над тем, чем заняться потом.

Хью вздохнул.

— Ну хорошо, — сказал он наконец. — Я останусь до конца года.

Сэмюэл кивнул.

— Я так и думал. Ты поступаешь правильно — как всегда.

* * *

Одиннадцать лет назад, перед тем как окончательно покинуть высшее общество, Мэйзи посетила всех своих многочисленных богатых знакомых и убедила их пожертвовать деньги на Женскую больницу Саутуарка Рейчел Бодвин. В результате ей удалось собрать значительную сумму, на доходы от инвестиций которой и содержалась больница.

Финансами заведовал отец Рейчел, единственный мужчина из управляющих больницей. Поначалу Мэйзи хотела распоряжаться инвестициями сама, но выяснилось, что банкиры и биржевые маклеры отказываются воспринимать ее серьезно. Она могла бы попытаться настаивать на своем, но у них с Рейчел и без того было полно хлопот, так что они согласились на помощь мистера Бодвина.

Мэйзи была вдовой, но Рейчел до сих пор официально считалась супругой Мики Миранды, и он не давал ей развода, хотя они давно уже не виделись друг с другом. Десять лет Рейчел поддерживала тайную связь с братом Мэйзи Дэном Робинсоном, который стал членом парламента. Все трое жили в доме Мэйзи в пригородном Уолуорте.

Больница предназначалась для женщин из рабочего класса и находилась в Саутуарке, почти в центре города. Они арендовали четыре вытянутых здания близ собора Саутуарка и снесли внутренние стены на каждом этаже. Вместо больших отделений с многочисленными кроватями в них размещались небольшие уютные палаты на два-три места.

Небольшой, но удобный кабинет Мэйзи располагался у главного входа. Его украшали два изысканных кресла, цветы в вазе, слегка потертый коврик и яркие занавески. На стенах висел знаменитый плакат «Легендарная Мэйзи» — единственное напоминание о цирковом периоде ее жизни. На письменном столе царил порядок, и все папки с записями аккуратно хранились в шкафу.

Сейчас напротив Мэйзи сидела босая женщина в лохмотьях на девятом месяце беременности. В глазах ее застыло отчаянное выражение голодной кошки, зашедшей в первый попавшийся дом в поисках еды.

— Как вас зовут, дорогуша? — спросила Мэйзи.

— Роуз Портер, мадам.

Посетительницы всегда обращались к ней «мадам», как будто бы она была знатной дамой. Она давно уже перестала настаивать на том, чтобы ее называли просто Мэйзи.

— Хотите чаю?

— Да, спасибо, мадам.

Мэйзи налила чай в простую фарфоровую чашку, добавив молока и сахар.

— Вы, я вижу, устали.

— Я шла всю дорогу от Бата, мадам.

От Бата до Лондона была сотня миль.

— Это целая неделя пешком! Бедняжка! — воскликнула Мэйзи.

Роуз залилась слезами.

Такое было не редкостью, и Мэйзи привыкла к слезам, позволяя посетительницам выплакаться вволю. Присев на ручку кресла, она обхватила Роуз за плечи и прижала к себе.

— Я понимаю, что вела себя дурно, — всхлипывала Роуз.

— Вовсе нет, — возразила Мэйзи. — Мы все женщины, и мы понимаем друг друга. Здесь мы не читаем проповедей. Это дело священников и политиков.

Понемногу Роуз успокоилась и принялась пить чай. Мэйзи вынула из шкафа папку и села за письменный стол. Она записывала сведения о каждой женщине, попадавшей в больницу, и часто эти записи бывали весьма полезны. Если какой-нибудь консерватор читал в парламенте очередную лекцию о том, что все незамужние матери — проститутки или что все они бросают своих детей, она возражала ему тщательно задокументированными фактами. Также эти данные помогали ей в выступлениях, которые она проводила по всей стране.

— Расскажи, что произошло с тобой, — обратилась она к Роуз. — Как ты жила до того, как забеременела?

— Я работала кухаркой у миссис Фриман в Бате.

— И там ты познакомилась с твоим молодым человеком?

— Он подошел ко мне и заговорил на улице. У меня тогда был выходной во второй половине дня, и я купила себе новый желтый зонт. Я знаю, что выглядела слишком хорошенькой. Желтый зонт меня и погубил.

Мэйзи приходилось по крупицам вытаскивать из нее признания. История ее была типична. Молодой человек работал драпировщиком, то есть принадлежал к небедному сословию рабочего класса. Некоторое время он ухаживал за ней, и они даже говорили о женитьбе. По вечерам, в сумерках, они сидели в парке на лавочке и обнимались в окружении таких же парочек. Заняться чем-то серьезным возможностей почти не представлялось, но все же раза три-четыре они оставались наедине, когда ее хозяйка уходила или когда его домовладелица напивалась. Потом он потерял работу и в поисках новой переехал в другой город, написав ей пару писем. Затем он окончательно исчез, а она обнаружила, что беременна.

— Мы попытаемся связаться с ним, — сказала ее Мэйзи.

— Я думаю, он разлюбил меня.

— Посмотрим.

Как ни странно, в таких случаях часто выяснялось, что мужчина все-таки не против женитьбы, даже если сначала он сбегал из страха перед беременностью подружки. Шансы у Роуз были высоки. Ее молодой человек уехал в поисках работы, а не потому что разлюбил Роуз; он даже не знал, что будет отцом. Мэйзи всегда старалась найти их и привезти в больницу, чтобы они своими глазами увидели своего ребенка. При виде беспомощного младенца, плода их любви, у многих наворачивались слезы на глаза, и они горячо извинялись перед своими подругами.

Роуз поморщилась.

— В чем дело? — спросила Мэйзи.

— Спина болит. Наверное, из-за ходьбы.

Мэйзи улыбнулась.

— Это не спина. Это твой малыш просится наружу. Пойдем, я уложу тебя в кровать.

Она провела Роуз наверх и передала ее сестре.

— Все будет хорошо, у тебя родится замечательный малыш, — успокоила ее Мэйзи.

Потом Мэйзи прошла в другую палату и остановилась у кровати женщины, которую называли «мисс Никто», потому что она напрочь отказывалась сообщать о себе какие-либо сведения. Это была темноволосая девушка лет семнадцати, в богатом нижнем белье, говорившая с акцентом высшего среднего класса. Мэйзи подозревала, что она еврейка.

— Как чувствуете себя, дорогая?

— Превосходно. Я так благодарна вам, миссис Гринборн!

Эта девушка была полной противоположностью Роуз — могло даже показаться, что они родом из разных уголков земли, — но они оказались в одном и том же затруднительном положении и, если бы не больница, обеим предстояло бы рожать в самых неподходящих условиях.

Вернувшись в кабинет, Мэйзи продолжила писать письмо редактору «Таймс».



Женская больница

Бридж-стрит

Саутуарк

Лондон, Юго-Запад

10 сентября 1890 года



Редактору газеты «Таймс»



Уважаемый редактор!

Я с большим интересом прочитала письмо доктора Чарльза Уикхема, в котором он доказывает неполноценность женского организма по сравнению с мужским.



Утром она не знала, как продолжить это письмо, но встреча с Роуз Портер придала ей вдохновение.



К нам в больницу только что поступила молодая женщина в известном положении, проделавшая пешком весь путь от Бата до Лондона.



Редактор скорее всего удалит выражение «в известном положении» как вульгарное, но Мэйзи не собиралась исполнять для него обязанности цензора.

Я отметила, что доктор Уикхем отослал свое письмо из клуба «Коуз», и задалась вопросом: сколько членов клуба смогли бы повторить такую пешую прогулку?

Конечно же, мне, как женщине, никогда не выпадала честь посетить клуб и посмотреть, как он устроен изнутри, но я часто вижу, как у его входной двери джентльмены подзывают кеб, чтобы преодолеть расстояние длиной не более мили, и смею утверждать, что, на мой взгляд, большинство из них находятся далеко не в той форме, чтобы без одышки пройти от Пиккадилли до Парламентской площади.

И уж определенно они не могли бы вытерпеть двенадцатичасовую смену на фабриках Ист-Энда, как это делают тысячи английских женщин ежедневно…



Ее прервал стук в дверь.

— Входите, — сказала Мэйзи.

В кабинет вошла женщина в богатом платье и с большими голубыми глазами, не выглядевшая ни больной, ни беременной. Это была Эмили, супруга Эдварда Пиластера.

Мэйзи встала и обменялась с ней поцелуями. Эмили Пиластер числилась среди прочих покровительниц больницы — кружка женщин различного происхождения, негласной руководительницей которых считалась Эйприл Тилсли, ныне владелица трех лондонских борделей. Они передавали больнице поношенную одежду, старую мебель, остатки трапез со своих кухонь и различные принадлежности вроде бумаги и чернил. Иногда они находили работу для молодых матерей. Но главнее всего было то, что они давали Мэйзи и Рейчел моральную поддержку без всяких обязательных молитв, лицемерных проповедей и гневных обличений незамужних распутниц.

Мэйзи чувствовала отчасти и свою вину за тот злополучный визит Эмили в бордель Эйприл во время маскарадной ночи, когда бедняжке не удалось соблазнить собственного мужа. С тех пор Эмили и Эдвард жили отдельно, ненавидя друг друга, как это бывает во многих богатых семьях.

На этот раз Эмили казалась необычно взволнованной, глаза у нее горели. Она села в кресло, потом снова встала, проверила, плотно ли закрыта дверь, и восторженно сказала:

— Я влюбилась.

Мэйзи не была уверенна, что это такая уж отличная новость, но тем не менее решила поддержать подругу.

— Замечательно! И кто же этот счастливец?

— Роберт Чарльзуорт. Он поэт и пишет статьи об итальянском искусстве. Живет он в основном во Флоренции, но снимает коттедж в нашей деревне. Ему нравится английский сентябрь.

У Мэйзи сложилось впечатление, что Роберт Чарльзуорт имеет достаточно денег, чтобы хорошо жить, не работая по-настоящему.

— Звучит, как будто он неискоренимый романтик.

— Ах да, он такой сентиментальный! Он бы тебе понравился.

— Разумеется! — отозвалась Мэйзи, хотя на самом деле терпеть не могла состоятельных сентиментальных поэтов.

Впрочем, если Эмили счастлива с ним, то почему бы и нет? Она этого заслуживает.

— Так вы что, уже стали любовниками?

Эмили покраснела.

— Ах, Мэйзи, ты всегда задаешь такие неудобные вопросы! Конечно, нет!

После той маскарадной ночи было удивительно, что Эмили вообще что-то смущает. Тем не менее Мэйзи привыкла, что остальные считают ее самой опытной и раскрепощенной — в основном за то, что она предпочитает говорить начистоту. Многие женщины готовы пойти на что угодно, если им это нравится, лишь бы об этом не говорили вслух. Но у Мэйзи не хватало терпения придумывать вежливые и тактичные фразы. Если она что-то хотела узнать, то так и спрашивала напрямую.

— Но ты же не можешь стать его женой, ведь так?

Ответ Эмили ее удивил.

— Поэтому я и пришла к тебе. Ты знаешь о том, как аннулируют брак?

— Боже милосердный! — воскликнула Мэйзи и немного по-думала. — Ты хочешь получить развод на том основании, что брак не был консумирован, то есть осуществлен практически?

— Да.

Мэйзи кивнула.

— Да, мне известно об этом.

Не удивительно, что Мэйзи обратилась за юридической помощью к ней. Женщин-юристов не существовало, а юрист-мужчина немедленно доложил бы обо всем Эдварду. Мэйзи же защищала права женщин и изучила брачное законодательство.

— Тебе нужно обратиться в отделение Высокого суда по делам о наследствах, разводах и по морским делам. И нужно доказать, что Эдвард — импотент при любых обстоятельствах и не по твоей вине.

Лицо у Эмили вытянулось.

— Ах, вот как. Но мы ведь знаем, что это не так.

— К тому же тот факт, что ты не девственница, тоже может послужить препятствием.

— Значит, надежды нет, — грустно произнесла Эмили.

— Единственный способ — это заставить Эдварда сотрудничать. Как ты считаешь, с ним можно договориться?

Эмили просветлела.

— Да, можно.