Сообщение от двадцать восьмого октября, автор – некая Шейла Макгир.

«Кейси, ты куда пропала? Отзовись!»

Комментариев нет. Сама Кейси постила в последний раз за месяц до вопля этой Шейлы Макгир – второго октября. Вот что она написала:

«Сама боюсь того, что делаю».

Кликаю на «отправить сообщение». Впервые за пять лет пытаюсь войти в контакт с сестрой.

«Кейси, я за тебя волнуюсь. Где ты?»

* * *

Назавтра Бетани в кои-то веки появляется вовремя. В последние недели я наловчилась избегать бурных сцен прощания с Томасом – заранее расклеиваю по квартире яркие стикеры (ровно десять штук), которые приводят его к книжке-раскраске.

Приехав на работу, спокойно, без спешки иду в раздевалку. Протираю туфли, и вдруг мое внимание цепляет голос из телевизора.

– Волна насилия прокатилась по Кенсингтону… – замогильным голосом вещает диктор.

Резко выпрямляюсь.

Значит, СМИ таки пронюхали. Если б что-нибудь подобное случилось в центре Филадельфии, об этом уже месяц трубили бы по всем каналам.

Кроме меня, в раздевалке только одна коллега, молодая, из новобранцев. Переодевается в гражданское после ночного дежурства. Не могу вспомнить, как ее зовут.

– За последнее время обнаружены четыре женских трупа. Первоначально считалось, что молодые женщины погибли от передозировки наркотических веществ, однако новая информация заставляет предположить, что женщины были убиты.

Четыре.

Мне только о трех известно. Первая – та, которую мы нашли в Трекс. Вторая – Кэти Конвей, семнадцати лет, третья – сиделка Анабель Кастильо, восемнадцати лет.

Почти падаю на скамью, что тянется вдоль платяных шкафчиков. Закрываю глаза. Визуализирую собственную жизнь, по которой вот буквально в эти мгновения проходит чудовищный разлом, делит ее на ДО и ПОСЛЕ. Собственно, видение привычное; посещает меня всякий раз при скверных новостях. Время становится резиновым, вялым, едва кто-нибудь, кашлянув, произносит: «Послушай, Мик… Только не волнуйся…»

Диктор перечисляет жертв поименно. Начинает с Кэти Конвей. Следует отрывок из интервью с ее матерью. Женщина, понятно, потрясена – но явно еще и пьяна. Или обкурена. Тянет слова. «Хорошая была моя Кэти, – говорит Конвей-старшая. – Таких дочек еще поискать».

Жду. Почти не дышу. Не может это быть Кейси; не может, и всё. Иначе мне кто-нибудь сказал бы. Ну разумеется. Хоть я и не заговариваю о сестре на работе, но все ведь знают. У нас фамилия общая – Фитцпатрик; уже по одной фамилии можно сообразить. Проверяю входящие звонки и сообщения. Пусто.

Диктор переходит к Анабель Кастильо; наконец к женщине, которую мы с Эдди Лафферти нашли в Трекс. Фото этой последней не показывают, но мне в память врезались и вывернутая рука, и крохотные кровоподтеки на скулах, и залитые дождем открытые глаза. Этот образ преследует меня уже больше месяца, достаточно лечь в постель и опустить веки.

Сейчас, сейчас у них там, в телестудии, дойдет дело до четвертой погибшей. До той, про которую я пока ни сном ни духом. В глазах темнеет – сначала медленно. И вдруг будто свет гасят.

– Сегодня утром, – продолжает диктор, – в Кенсингтоне было обнаружено четвертое тело со схожими признаками насильственной смерти. Полиция заявляет, что жертва уже опознана, однако отказывается открыть ее имя до тех пор, пока не будут извещены родственники.

– Вы в порядке?

Надо мной склонилась эта, новенькая, из ночной смены. Киваю – мол, да, в полном. Но это не так.

* * *

В детстве у меня было несколько подобных эпизодов. Врач называл их паническими атаками, но я всегда считала термин неточным. Выражались эпизоды в ощущении, будто я умираю; ощущение могло длиться несколько минут или несколько часов. Все это время я считала удары собственного сердца, уверенная, что вот сейчас оно стукнет в последний раз. Но уже очень давно – со школьных лет – эпизодов не случалось. И вот я, взрослая, чувствую признаки эпизода, сидя в полицейской раздевалке. Мир словно заключен в черную рамку, которая становится все шире, а сама картинка, соответственно, все у́же. Я будто слепну. Теряется связь между мозгом и глазами. Я пытаюсь задержать дыхание.

* * *

Надо мной навис сержант Эйхерн – краснолицый, почти взбешенный. Рядом маячит эта, новенькая. У нее белокурые волосы и хрупкая фигурка. Тонкой струйкой она льет воду на мой лоб, объясняя сержанту Эйхерну:

– Меня так мама учила – если кому плохо, надо водой… Мама всю жизнь на «Скорой» работала, – добавляет новенькая для пущей убедительности.

Ох, как же стыдно! Будто мой тайный порок стал всем виден. Вытираю лоб, суечусь – пытаюсь резко принять вертикальное положение, рассмеяться, обратить все в шутку. Но взгляд падает на зеркало, а в нем отражено мое лицо – серое, перекошенное ужасом. Снова кружится голова.

* * *

Сержант Эйхерн, невзирая на мои протесты, хочет отправить меня домой. Мы у него в кабинете. Сижу в кресле, усилием воли пытаюсь улучшить самочувствие.

– Не хватало, чтобы обморок настиг вас в патрульной машине, – бубнит Эйхерн. – Поезжайте домой. Отдохните.

«Обморок». Да еще и «настиг». Эйхерну явно в удовольствие говорить мне такое. Не пойму, усмехнулся он или это только кажется. Воображаю, с каким смаком он поведает о моем эпизоде на планерке.

Наконец собираюсь с силами и встаю. Но прежде чем выйти, решаюсь на вопрос.

– Говорят, в Кенсингтоне нашли четвертое тело…

Эйхерн вскидывает взгляд.

– Всего одно? И на том спасибо.

– Смерть наступила не от передозировки, сержант Эйхерн. Женщину задушили. Как и первых трех.

Он молчит.

– Об этом уже в газетах пишут, – добавляю я.

Эйхерн чуть кивает.

– У вас есть ее данные, сержант Эйхерн?

Следует тяжкий вздох.

– А вам-то зачем, Мики?

– Просто я подумала – может, я ее знаю… В смысле, может, я ее задерживала, сюда привозила…

Эйхерн берет смартфон, возит пальцем по экрану. Читает вслух:

– Кристина Уокер, если верить документам. Афроамериканка, возраст – двадцать лет, рост пять футов четыре дюйма, вес сто пятьдесят фунтов.

Не моя сестра.

Чья-то еще.

– Спасибо, сержант Эйхерн.

Смотрю в окно. Отмечаю, что дубовая листва уже сорвана ветрами. Вспоминаю пассаж из школьного учебника: почти всю территорию Пенсильвании покрывают аппалачские дубовые леса. В свое время пассаж вызвал недоумение: слово «аппалачский» я ассоциировала исключительно с югом, а слово «Пенсильвания» – строго с севером.

– Мики, – Эйхерн выводит меня из затянувшегося транса. – Вы точно в последнее время не общались с Труменом?

Перевариваю вопрос. И ответ. Выдавливаю:

– Точно. А что такое?

– Да просто вы его в раздевалке звали.

* * *

Трумен Дейвс.

На стоянке достаю телефон, нахожу в списке номер Трумена. Смотрю на экранчик. Проговариваю про себя: «Трумен. Трумен». Сколько раз за прошедшие десять лет я произносила это имя вслух?

Трумен Дейвс. Мой главный наставник. А в последние годы – и единственный друг. Трумен, в паре с которым я проработала почти десять лет. Трумен, научивший меня всему, что я знаю о патрульной службе. В частности, что на уважительное отношение все и всегда отвечают уважительным отношением. Трумен, мрачневший, если хаяли его район; скорый на утешение или шутку – смотря по необходимости, каковая могла возникнуть для него даже при аресте. Трумен, по которому я тоскую каждый день. Чей совет нужен мне сию минуту.

Трумен, которого я избегала.

У меня это с детства. Знаю: так нельзя. Но – шарахаюсь от всего, что не в силах принять, отворачиваюсь от всего, чего могу устыдиться. Опрометью бегу прочь, лишь бы не остаться один на один с неопровержимым фактом. В этом смысле я – трусиха.

В старших классах у меня была любимая учительница. Историю преподавала. Звали ее мисс Пауэлл. Средних лет, мне она казалась пожилой. Другие ученики ее не жаловали. Она не стремилась к дешевой популярности, которую легко завоевывали отдельные преподаватели – по большей части молодые белые мужчины. Эти играли с учениками в бейсбол и баскетбол, хохмили, норовили «стать на одну доску». Мисс Пауэлл была не такая. Афроамериканка лет тридцати пяти, она одна растила двоих детей. В вечных джинсах, в очках, всегда серьезная, привлекала к себе только тех учеников, что были настроены на учебу. К таким она относилась как к взрослым, как к равным, и в эту малочисленную группку вкладывала все силы. Дала нам свой телефон и домашний адрес, сказала: «Если что – не стесняйтесь, звоните. Выручу». Предложением я воспользовалась лишь однажды – но мне приятно было сознавать, что за пределами школы до меня есть дело по крайней мере одному взрослому человеку. Что на этого человека можно переложить ответственность.

Мисс Пауэлл вела у нас расширенный курс истории США с упором на историю Пенсильвании. На деле же давала куда больше знаний – главное, было их не проворонить. От мисс Пауэлл я получила представление об основах философии и правилах диспута, о геологии и дендрологии (особенно – о дубе, ее любимом дереве. Теперь это и мое любимое дерево, и Томаса тоже). Как бы между строк мисс Пауэлл упоминала о дисбалансе власти в США, каковой привел к узаконенной предвзятости. Правда, эту тему она затронула лишь краем – ведь классную «галерку» занимали дети польских, ирландских и итальянских эмигрантов. Они могли заикнуться родителям, а уж те изрядно осложнили бы жизнь самой мисс Пауэлл.

Мое восхищение ею и ее методами преподавания было столь глубоко, что я серьезно думала об истфаке. До сих пор иногда прокручиваю в голове этот сценарий – как бы у меня сложилось, стань я учителем истории. Томас уже задает вопросы: почему в мире всё так, а не иначе; тогда я либо вспоминаю наставления мисс Пауэлл, либо ищу ответы в книгах, а подаю их в стиле своей бывшей учительницы. Во всяком случае, стараюсь.

Зачем это лирическое отступление? А вот зачем. Несколько лет назад я столкнулась с мисс Пауэлл в супермаркете – и на меня нашел ступор. Казалось бы – такая встреча; следовало обрадоваться, может, даже обняться. Ан нет. Я, в своей полицейской форме, словно окаменела. Мы не виделись с моих попыток подать документы в педагогический колледж. Там, в супермаркете, постаревшая, седеющая мисс Пауэлл толкала переполненную тележку, увенчанную пачкой хлопьев. Она замерла. Даже рот приоткрыла. Смерила меня взглядом. (Живо вспомнилась особая лекция о забастовках в Лос-Анджелесе – с какой гримасой говорила мисс Пауэлл о причинах и следствиях!) А теперь я, одна из преданнейших учениц, – и вдруг сотрудница полиции! Взгляд мисс Пауэлл скользнул к нашивке с моим именем. Ну да, все правильно: «М. Фитцпатрик».

– Микаэла, это ты? – пролепетала она.

Время замедлилось, растянулось, провисло. Я ответила не сразу.

– Нет, – сказала я.

Как последняя трусиха. Как предательница. Не пожелала объяснить, что да почему.

Никогда прежде я не стыдилась своей профессии. А в тот раз мне было стыдно. В причинах рыться не берусь.

Мисс Пауэлл выждала минуту, словно решая, что делать дальше. Сказала: «Извините, обозналась». Ясно: не поверила мне.

* * *

Теперь, на парковке, прокрутив давнее проявление трусости, собираюсь с духом, снова беру в руки телефон и жму на вызов.

Трумен отвечает после пятого гудка.

– Дейвс на связи.

– Это я.

– Мик? – уточняет Трумен, выдержав паузу.

– Ну да.

Внезапно к горлу подкатывает ком. Только этого не хватало. Я не плакала уже несколько лет и никогда не теряла контроль над собой при Трумене. Открываю рот, но вместо слов выдаю отвратительный булькающий звук. Принимаюсь кашлять. Беру себя в руки.

– Что-то случилось? – спрашивает Трумен.

– Слушай, ты сейчас занят?

– Нет.

– Что, если я к тебе заскочу?

– Давай, – бросает Трумен и диктует свой новый адрес.

* * *

Нападение на Трумена было как гром среди ясного неба. Ни малейших мотивов не имело, если только не считать мотивом полицейскую униформу и патрульную службу. Мы с Труменом стояли возле машины, друг против друга. За его спиной возник некто. Молодой. В легкой ветровке, застегнутой доверху, так чтобы воротник закрывал почти половину лица. В бейсболке, надвинутой на брови. Может, будь тот апрельский день потеплее, я бы насторожилась, но день был зябкий. Парень между тем приближался. Ступал упруго, спортивные штаны не стесняли движений. Бейсбольную биту он нес вертикально, прислонив к плечу, – словно малость устал после тренировки.

Я его не рассматривала. Трумен рассказывал что-то забавное; я засмеялась, он – вслед за мной.

С уверенностью, что поступает правильно, и даже с некоторой грацией, парень ударил Трумена по правому колену. Тот рухнул как подкошенный. Парень пнул его, опять же в правое колено, и бросился бежать.

Кажется, я кричала «Стой!» или «Ни с места!»; не помню точно.

Меня словно парализовало. Почему? Откуда взялся ступор? Мой напарник катался по земле, корчился от боли – а я стояла, не в силах хоть что-нибудь предпринять. Как последнее ничтожество. Как желторотая практикантка. Трумен, не контролирующий себя, почти воющий, вызывал у меня отвращение. Потому что прежде я его таким не видела. Он всегда владел собой.

Я было метнулась за хулиганом – но, сделав пару прыжков, возвратилась к Трумену. Нельзя же оставлять его одного.

– Беги, Мики, – проскрипел зубами Трумен.

И я побежала.

Хулиган успел завернуть за угол. Я тоже завернула.

И почти наткнулась на ствол. Потому что меня ждали. Карманная «Беретта» с рукоятью с деревянными накладками; над глазком холодного дула – человеческие глаза. Ледяные, ярко-синие, они одни только и были видны – рот и нос закрывал воротник ветровки, лоб и брови – бейсболка.

– Назад, нах, – процедил мерзавец.

Я повиновалась. Без колебаний отступила на несколько шагов, попятилась из переулка обратно на улицу. Я едва дышала.

Чуть повернула голову, увидела, что Трумен так и лежит на земле.

Вытянула шею, заглянула в переулок – преступника и след простыл.

* * *

Арестовали его без моей помощи. Но на свободе он разгуливал еще целый кошмарный месяц. Трумену за это время сделали две операции (потом он еще неоднократно подвергался хирургическому вмешательству). С тех пор на больничном. Когда же преступник наконец был схвачен, произошло это вовсе не потому, что Микаэла Фитцпатрик вспомнила некие важные подробности. Нет, подробности запечатлела видеокамера на супермаркете в нескольких кварталах от места происшествия.

Узнав, что парень теперь очень долго не появится на районе, я выдохнула.

Впрочем, чувство облегчения быстро улетучилось. Арест не снимал с меня вины за оцепенение, за то, что пошла на попятную, не подчинилась команде.

За то, что предала своего напарника.

В больнице я навестила Трумена всего один раз. Вошла, повесив голову. Сочувствие выразила скороговоркой.

В глаза Трумену я так и не взглянула.

* * *

Он сейчас живет в Маунт-Эйри. Я в его новом доме не бывала. Приходится поколесить по району; это нервирует.

В прежний дом, который в Ист-Фоллз, я наведывалась. Правда, лишь изредка. Если вычесть несколько особых случаев, наше с Труменом общение имело место на работе. Конечно, мне случалось подбросить его домой или забрать перед сменой; да еще пару раз меня приглашали в гости – на вечеринки по случаю выпускного у Труменовых дочек, на день рождения его жены Шейлы и тому подобные мероприятия. Два года назад, с наигранной небрежностью, Трумен сообщил о разводе. Они прожили более двадцати лет, ну а теперь всё, он съезжает. Девочки давно студентки, и незачем притворяться, будто у него с Шейлой осталось что-то общее. Если б я чуть надавила, Трумен сознался бы: инициатор развода – не он, а Шейла. Но я давить не стала. Я и так поняла насчет Шейлы – по не характерной для Трумена фальши, по усилиям явить равнодушие, да и по тому факту, что он столько лет скрывал семейный разлад. Подробностей я никогда от него не допытывалась, и Трумен платил той же монетой. (Думаю, поэтому мы и сработались; по крайней мере, взаимная деликатность была одной из главных причин.)

О районе Маунт-Эйри я знаю немного. Во времена моего детства и отрочества северо-запад Филадельфии был все равно что другим штатом – настолько отличался от северо-востока. Разумеется, проблем хватает и на северо-западе. Там, к примеру, находятся штаб-квартиры сразу нескольких серьезных преступных группировок. Но там же – каменные особняки с рулонными газонами, спрятанные за милями каменных стен. Те самые особняки, что стали визитной карточкой моего города еще во времена, когда слово «Филадельфия» ассоциировалось с Кэтрин Хэпбёрн[15], а не с криминальной статистикой. История северо-запада Филадельфии известна мне со слов миссис Пауэлл: начиналось все как поселение из двух десятков немецких семейств, первоначально носившее название «Джермантаун».

Наконец-то сориентировалась. Сворачиваю на нужную улицу.

* * *

Снаружи дом очень симпатичный. От соседних домов его с каждой стороны отделяет узкая полоска газона. Фасад тоже узкий, но видно: планировка такова, что комнаты растянуты в глубину. Лужайка плавно спускается прямо к тротуару, на крыльце – качели. Сбоку тянется подъездная дорожка, на ней – машина Трумена. Места хватило бы и для моей машины, но я из скромности паркуюсь на улице.

Трумен открывает дверь прежде, чем я успеваю подняться на крыльцо. В колледже он участвовал в кроссах по пересеченной местности, позднее не пропускал ни одного городского марафона. Его отец еще на Ямайке занимался легкой атлетикой, участвовал в международных соревнованиях – словом, подавал надежды как бегун. А потом… потом он повесил кроссовки на гвоздь, эмигрировал в Штаты, окончил колледж. Умер очень рано, однако успел научить сына всему, что знал о скорости и выносливости. И сейчас видно, что Трумен мог бы сделать спортивную карьеру в легкой атлетике: он высок, худощав и жилист. При ходьбе всегда ступает сначала на носок, будто в любую секунду готов прыгнуть. Сколько раз я наблюдала, как Трумен гнался за правонарушителем, – и невольно сочувствовала последнему. Всех, кого преследовал, Трумен настигал в пять прыжков. Неизвестно, сможет ли он бегать теперь, после травмы. Правое колено до сих пор в наколеннике поверх джинсов.

Меня он приветствует легким кивком. Ни «здравствуй», ни «заходи».

* * *

Стены в гостиной голы до абсурда. Прежний дом Трумена тоже был без излишеств, но сохранял намеки на семейную жизнь: в прихожей – детские наколенники, на доске для заметок – правильно, заметки. В новом обиталище возле перегородки стоит массивный радиатор, густо выкрашенный белой краской. В углу горит бра, верхний свет выключен. Комнату затемняет козырек крыльца, а в торцевых стенах окна просто отсутствуют. Трумен, словно только что заметив, какая кругом темень, щелкает выключателем. Вспыхивает потолочная лампа. Теперь видны многочисленные книжные полки. Что ж, дом Трумену вполне подходит. У нас с ним всегда были темы для разговоров именно потому, что мы оба любим читать. В отличие от меня, Трумен вырос в дружной семье. Но он был единственным ребенком, застенчивым по причине заикания. От этой беды Трумен потом избавился, а вот в детстве рта не мог раскрыть, чтоб его не осмеяли. Поэтому дружил юный Трумен преимущественно с книгами. Вот и сейчас на журнальном столике раскрыта книга. «Искусство войны», автор Сунь-Цзы. Еще год назад я обязательно поддразнила бы Трумена: с кем воевать собрался? Но сейчас что-то изменилось, что-то погасло между нами, и я все свыкаюсь с новой реальностью.

– Как дела, Трумен?

– Нормально.

Мы оба так и стоим столбами. Трумен сам не садится и мне не предлагает.

Я в полицейской форме, но ремень оставила в машине. Зря. Сейчас было бы куда руки деть. Тру лоб.

– Колено как?

– Терпимо.

Трумен смотрит на свое колено. Вытягивает ногу.

Киваю по сторонам.

– Мне нравится.

– Да, неплохо получилось, – отзывается он.

– Чем сейчас занимаешься?

– То одним, то другим. Летом вот садом увлекся. Читаю. В ко-опе подвизался.

Что такое ко-оп, мне неизвестно. Но вопросов я не задаю.

– Ко-оп – это кооперативный продуктовый магазин, – поясняет Трумен, словно прочитав мои мысли. Улыбается еле заметно. Он в курсе, до чего мне претит афишировать пробелы в собственных познаниях.

– Девочки в порядке?

На столе, на самом краешке, притулилась семейная фотография. Дочери Трумена еще совсем малышки. На фото присутствует и Шейла. Есть в этом что-то недостойное – держать в доме портрет бывшей жены. Неужели Трумен по ней тоскует? Кажется, да. Гоню неприятную мысль.

– В порядке, – отвечает он.

Дальше не знаю, о чем говорить.

– Чай будешь? – наконец выдавливает Трумен.

* * *

Вот мы на кухне. Здесь все гораздо новее, чем в холле и гостиной; видимо, Трумен сделал ремонт. Частично своими руками – он много чего умеет и постоянно учится. Из последних достижений: незадолго до травмы он сам починил негодный фотоаппарат «Никон».

Трумен вынимает из коробки заварочный чайничек, отмеряет ложечкой настоящий, непакетированный чай. Теперь, когда он ко мне спиной, говорить легче. Вот откашляюсь – и скажу…

– В чем дело, Мики?

Спросил, не оборачиваясь.

– Я должна попросить прощения.

Звучит слишком официально. В кухнях так не выражаются. Вечная моя проблема – выбрать тон. Трумен медлит, но лишь мгновение. Снова приступает к подготовке чайной церемонии – льет кипяток в чайник.

– Прощения? За что?

– За то, что не задержала того выродка. За то, что тормознула.

Голос срывается. Трумен качает головой.

– Неправильно формулируешь.

– Что?

– Я говорю, не за это надо извиняться, Мик.

Теперь он обернулся. Смотрит на меня. Не выдерживаю, прячу глаза.

– Ну, сбежал один отморозок. Бывает. Со мной, знаешь, сколько раз такое было? Сам уже не помню… – Трумен переводит взгляд на чайник. – Ты не в том виновата, что не задержала преступника, а в том, что растерялась.

– Не только в этом, Трумен. Я еще и попятилась от него.

– А это как раз было правильно. Какой прок, если б он тебя застрелил – из-за несчастного колена?

Молча перевариваю. Затем выдаю:

– Прости, что растерялась. Прости.

Удовлетворенный кивок. Атмосфера разрядилась. Трумен разливает чай.

– На службу вернешься?

Вопрос кажется уместным.

Трумену пятьдесят два года. Выглядит на сорок. В манерах особая неспешность – из-за нее впечатление, будто он законсервировал собственную если не молодость, то моложавость. Его реальный возраст стал мне известен пару лет назад, когда приятели устроили ему вечеринку по случаю юбилея. В пятьдесят два Трумен может спокойно уйти в отставку. Пенсия ему обеспечена.

Он пожимает плечами.

– Может, вернусь. А может, и нет. Пока не решил. Жизнь переменилась, и не к лучшему… – Сверлит меня взглядом. – Ты ведь не только для того приехала, чтоб извиниться.

Я не отпираюсь. Я не в силах поднять глаза.

– В чем дело, Мики?

* * *

Когда я, выдохшаяся, наконец замолкаю, Трумен хромает к двери, ведущей из кухни прямо в сонный сад.

– С какого времени о Кейси нет вестей?

– Пола Мулрони говорит – примерно месяц назад с ней общалась. Но она ведь может и напутать…

– Давненько.

На его лице появляется знакомое выражение. Так он смотрит, когда готов к преследованию. Когда готов распрямиться, словно пружина, и мчаться за правонарушителем.

– Что еще тебе известно, Мик?

– Кейси последний раз постила в «Фейсбуке» второго октября. На тот момент она встречалась с персонажем по кличке Док. На ее странице есть фото этого Дока. Или Доки.

Трумен прищуривается.

– Док, говоришь?

– Вот и я тоже удивилась.

– Гм. Док…

– Ты, случайно, не слыхал о таком?

Поразмыслив, Трумен качает головой.

– Может, ты слыхал о Конноре Фэмизоле? Кажется, это его настоящее имя.

– Как-как? Фэмизол? – переспрашивает Трумен. Вижу: ему смешно.

– Ну да. А что такого?

С детства не терплю шуток, которые понятны всем, кроме меня.

– Мик, ты это имя из «Фейсбука» добыла? – уточняет Трумен.

Киваю.

Трумен хохочет.

– Кличка это. «Друзья прежде всего» расшифровывается[16].

Он смотрит так ласково, смеется так снисходительно, что в груди у меня развязывается некий узел. В следующую секунду я тоже прыскаю.

– Вот я бестолочь… А ты сразу просек. Один-ноль в пользу Трумена Дейвса.

Он быстро серьезнеет.

– Мик, а ты заявила куда следует о пропаже Кейси?

– Нет.

– Ну и чего ты ждешь?

Молчу. Ничего я не жду, просто стыжусь сестры.

– Никто не будет ее искать. Глянут в досье арестов – и задвинут дело подальше.

– Ты, Мик, все-таки заяви в полицию. А хочешь, я Ди Паоло поспрашиваю?

Майк Ди Паоло – Труменов приятель из Восточного убойного. Они вместе росли в Джуниате. Вообще Трумен, не в пример мне, компанейский. Когда мы работали в паре, он и меня пытался социализировать.

Отрицательно качаю головой.

– Не хочешь? Тогда хоть Эйхерну скажи.

Нет, только не ему. Эйхерна в семейные проблемы посвятить – от одной мысли все внутри переворачивается. Особенно после сегодняшнего. После моего эпизода. Еще подумает, что у меня нервный срыв…

– Трумен, сам рассуди: если я не займусь поисками сестры, кто вообще займется?

Это верно. Мы, патрульные, – что-то вроде глаз у существа под названием «полиция». Ни сержантам, ни капралам, ни лейтенантам столько не открывается, сколько нам. Именно к нам люди обращаются с просьбой вернуть потерявшегося ребенка. Именно к нам бежит этот самый ребенок, бежит и кричит: «Найдите мою маму!»

Трумен пожимает плечами.

– Так-то оно так; но Эйхерну все равно сказать нелишне будет.

– Ладно, – обещаю я.

Вряд ли я выполню обещание; выходит, вру?

– Врешь, – констатирует Трумен.

Улыбаюсь.

Он глядит в пол. И медленно произносит:

– Есть один человек; он, пожалуй, знает этого Дока-Доку.

– Кто такой?

– Пока не заморачивайся. Я сам проверю. Надо же нам с чего-то начинать.

– Нам?

– У меня времени – прорва, – говорит Трумен, косясь на травмированное колено.



Понятно, почему он ввязывается.

Потому что, как и я, Трумен – человек азартный.

* * *

Следую совету Трумена, даром что все во мне этому противится.

Эйхерн не выносит, когда его накручивают перед планеркой; но я специально примчалась на работу пораньше. Стучусь к нему в кабинет.

Он поднимает голову. В лице тревога. Выражение сохраняется всего один миг. Увидев, что это я, Эйхерн кроит улыбку.

– Офицер Мики Фитцпатрик! Как самочувствие?

– Прекрасно. Гораздо лучше. Не понимаю, что это со мной вчера такое было. Наверное, обезвоживание организма.

– Это в смысле – сушняк? После бурной вечеринки, да?

– Вроде того, – подстраиваюсь под Эйхернов тон. Не добавляю: «Ну да, мы с моим четырехлетним сыном оторвались по полной». Может, Эйхерн и не помнит, что у меня есть сын…

– Вчера вы меня здорово напугали, Мики. С вами такое раньше бывало?

– Никогда, – вру я.

– Тогда ладно.

Сержант снова утыкается в свои бумаги. Поднимает взгляд.

– Что-то еще, Мики?

– Мне надо с вами поговорить. Это не займет много времени.

– Валяйте, только, чур, коротенечко. Планерка через пять минут.

– Дело вот в чем…

Язык присыхает к нёбу. Никогда не представляла, что о ситуации с Кейси вообще можно рассказать – тем более коротенечко.

– Лучше я вам мейл пришлю, – выдавливаю я.

Сержант Эйхерн невозмутим.

– Как хотите, – произносит он с явным облегчением.

Уже в дверях понимаю: никакого мейла не будет.

* * *

Все утро я как на иголках. Мозг сигнализирует каждой клеточке тела: «Что-то случилось. Что-то случилось. Что-то случилось». Подсознательно жду: вот сейчас раздастся звонок диспетчера, вот сейчас сообщат: найден еще один женский труп. И, конечно, это окажется труп Кейси. Вообразить ее мертвой легче легкого. Львиная доля сил уходит на то, чтобы отогнать видение прочь. Слишком часто сестра представала передо мной на грани жизни и смерти.

Поэтому я дергаюсь от каждого звонка. Поэтому убавляю звук в рации.

Хорошая новость: сегодня мороз, а значит, активность правонарушителей приближается к нулю. Заезжаю к Алонзо, беру кофе, пробегаю взглядом местную газету. Сижу долго. Ни Кейси, ни Пола не появляются.

У Алонзо почему-то выключена музыка. Привычная обстановка, жужжание флуоресцентных ламп, гудение холодильников, мяуканье кота Ромеро нагоняют сон.

Тем резче кажется телефонный звонок. Подпрыгиваю, как ужаленная.

Смотрю на экранчик. Звонит Трумен.

– Работаешь, Мик?

– Ага.

– Слушай. Я на перекрестке Кенсингтон-авеню и Аллегейни. С человеком, который в курсе насчет Дока.

Обещаю подъехать к десяти – если, конечно, не вызовут куда-нибудь.

* * *

Не вызвали. Трумен на тротуаре прихлебывает кофе. Наблюдаю за ним исподтишка – но всего одно мгновение. Уличные женщины останавливаются, заговаривают с Труменом – определенно предлагают себя. Трумен – красивый мужчина и привык к шуточкам насчет своего успеха у женщин. В смысле, привык на эти шуточки не реагировать. Однако его внешность меня не касается, совсем. Я в нем всегда видела исключительно наставника. И очень старалась не дать повод к сплетням насчет наших с ним отношений. Мы – коллеги, и не более. Увы, достаточно поставить в пару мужчину с женщиной, как находятся досужие, начинают строить домыслы… Про нас тоже строили, даром что Трумен столько лет был женат. Я собственными ушами слышала, как нас обсуждают. Правда, всего однажды. И все десять лет старалась убедить себя, что наш профессионализм отметает любые намеки на «внеурочную активность» – этот термин я применяю к романтическим отношениям на службе.

Вылезаю из машины, здороваюсь. В первый момент не вижу заявленного персонажа. Трумен чуть кивает на кучку не то ларьков, не то забегаловок и велит следовать за ним.

Фасад постройки, к которой подходит Трумен, вывеской не оснащен. Это что-то вроде универсама. На продажу выставлена всякая всячина, от кукол до рулонных обоев. В витрине пылится косо пристроенная табличка с надписью «Товары». Как будто этим все сказано. Сама я, должно быть, тысячу раз проезжала мимо этой, гм, торговой точки. И не замечала ее.

Внутри тепло. Долго топчусь на придверном коврике, оттираю мокрую грязь с ботинок. Полки так забиты товарами, что в проходе и не повернешься. За прилавком – старик в вязаной шапке, с книгой. Не поднимает взгляда от страниц.

– Вот она, – произносит Трумен.

Старик откладывает книгу. Слезящиеся глаза глядят на меня с недоумением, руки чуть трясутся.

– Я говорю, это сестра Кейси. Мики, – поясняет Трумен.

Старик продолжает таращиться. Наконец понимаю: его смутила полицейская форма.

– С копами не общаюсь, – заявляет старик.

Сколько же ему лет? Наверное, все девяносто. Улавливаю легкий акцент; кажется, ямайский. Труменов отец родом с Ямайки. Щурюсь на Трумена.

– Да ладно вам, мистер Райт, – говорит тот. – Я ведь и сам – коп.

Старик меряет Трумена взглядом, выдает:

– Коп копу рознь.

– Мистер Райт знает парня по кличке Док, – сообщает Трумен. – Он вообще всех на районе знает. – И громко уточняет: – Верно ведь, мистер Райт, вы всех тут знаете?

Старик на такие комплименты не ведется.

Делаю к нему пару шагов. Он садится на табурет, ощетинивается. Что мне в моей работе не по душе, так это когда люди при моем приближении напрягаются.

– Мистер Райт, – начинаю я. – К сожалению, я не могла переодеться в гражданское перед встречей с вами. Я обращаюсь к вам как частное лицо, а не как представитель власти. Скажите, где найти человека по кличке Док?

Старик с минуту раздумывает.

– Очень вас прошу, мистер Райт. Любая информация может оказаться крайне важной.

– Незачем тебе знаться с Доком, – цедит старик. – Добра из этого не выйдет.

По спине бегут мурашки. Впрочем, я ничуть не удивлена. Уж конечно, Кейси не в церковном хоре бойфрендов себе подбирает.