Майкл Коннелли

Поэт, или Охота на призрака

Посвящается Филиппу Шпитцеру и Джоэлу Готлеру – моим литературным агентам и друзьям
Michael Connelly

THE POET

Copyright © 1996 by Michael Connelly

All rights reserved



© В. А. Гришечкин, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство АЗБУКА®

Глава 1

Смерть – вот за чем я охочусь. Именно она помогает мне зарабатывать себе на жизнь и служит фундаментом, на котором зиждется моя профессиональная слава. К каждому такому случаю я подхожу с трепетом и тайной радостью, достойными владельца похоронного бюро, но, оказываясь в обществе тех, кого смерть лишила родных и близких, я умею быть торжественно печальным и исполненным видимого сочувствия. Лишь наедине с собой я обращаюсь со смертью хладнокровно, как опытный и умелый мастер, ибо мне известен секрет, – во всяком случае, я всегда считал, что знаю основополагающую истину: держи смерть на расстоянии вытянутой руки и не позволяй ей дышать тебе в лицо.

Но это «золотое правило» не смогло защитить меня самого. Когда однажды появились два детектива и рассказали, что случилось с Шоном, мое тело и душу как будто сковало льдом. Я ощущал себя словно рыба, которая тупо взирает на происходящее за стенами аквариума. Да и двигался я будто под водой – туда и обратно, туда и обратно, – глядя на мир сквозь толстое мутное стекло.

Сидя на заднем сиденье полицейской машины, я видел в зеркале свои глаза; когда мы проезжали под уличным фонарем, в них вспыхивал мертвенный синеватый свет, и я узнавал выражение нездешней отстраненности, какое и сам прежде не раз наблюдал у свежеиспеченных вдов, у которых мне доводилось брать интервью.

Из двух детективов я знал только одного – Гарольда Векслера. Мне приходилось встречаться с ним несколькими месяцами раньше, когда я заезжал в бар «Пуля», чтобы пообщаться со своим братом Шоном. Они с Векслером вместе работали в Управлении полиции Денвера, в отделе преступлений против личности. Помнится, брат называл своего товарища Вексом, а тот его – Маком; копы отчего-то испытывают пристрастие к прозвищам. Вероятно, в такой форме проявляется их профессиональная солидарность, которая, как мне кажется, сильно смахивает на первобытный союз мужчин одного племени. Правда, далеко не все прозвища оказываются столь безобидными. Помнится, в Колорадо-Спрингс я знавал одного полицейского, чья фамилия была Скригс; так сослуживцы быстро переделали ее в Скрягс, а некоторые называли его попросту Скрягой, однако парень не обижался. Впрочем, использовать подобные обращения могут лишь самые близкие друзья, так что какие уж тут обиды.

Своим телосложением Векслер напоминал небольшого крепенького бычка, достаточно сильного, но широкого в кости и оттого слегка тяжеловатого. Когда мы в прошлый раз сидели в баре, голос его звучал спокойно и размеренно, словно купаясь в табачном дыму и запахах спиртного, медленно сгущавшихся под потолком заведения. Продолговатое лицо с острыми чертами казалось мне излишне красным всякий раз, когда я бросал взгляд в его сторону. Еще я запомнил, что в тот вечер, когда мы познакомились, Векслер заказал себе виски «Джим Бим» со льдом. Я всегда интересуюсь тем, что пьют копы: напиток, стоящий на барной стойке, порой говорит о характере человека гораздо больше, чем ему хотелось бы. Например, если я вижу полицейского, который глушит почти чистое виски, мне всегда кажется, будто передо мной парень, который слишком часто сталкивается с такими вещами, с какими обычные люди могут не встретиться за целую жизнь. Что касается Шона, то он в тот раз предпочел некрепкое пиво; впрочем, мой брат был еще молод – как минимум лет на десять моложе Векслера, хотя и сумел подняться выше его по служебной лестнице. Возможно, по прошествии лет он, как и его напарник, стал бы пить свое лекарство неразбавленным и сильно охлажденным.

Об этом последнем вечере в «Пуле» я думал большую часть времени, что мы ехали по шоссе, ведущему из Денвера. Вряд ли теперь мне удастся разобраться, что к чему. Тогда, похоже, ничего важного не произошло; просто мы с братом встретились в баре для полицейских, чтобы пропустить пару стаканчиков. Насколько я помнил, это был последний раз, когда мы с ним так хорошо посидели. Потом Шон занялся делом Терезы Лофтон, между нами возникла размолвка, и теперь уже ничего не исправишь…

При мысли об этом я снова почувствовал себя в холодном и сыром аквариуме. Иногда, впрочем, реальность все же проникала сквозь толстое зеленоватое стекло, достигала самого сердца, и тогда меня охватывали печаль и горькое осознание собственного провала. За тридцать четыре года это был, пожалуй, первый случай, когда моя собственная душа рвалась в клочья, хотя еще раньше мне довелось пережить гибель сестры Сары. Тогда, впрочем, я был слишком юн, чтобы в полной мере осознать, как может быть больно, когда рядом с тобой внезапно и трагично обрывается чья-то молодая жизнь. Теперь же обрушившееся на меня горе казалось особенно страшным оттого, что я и понятия не имел, как близко подошел Шон к последней черте. В моих представлениях он все еще пил легкое пиво, в то время как остальные копы – я знал это – давно пристрастились к виски со льдом.

Разумеется, я понимал, насколько мое горе продиктовано банальной жалостью к себе. Правда состояла в том, что мы уже довольно долгое время почти не прислушивались друг к другу. Фактически мы с братом давно шли по разным дорогам, и каждый из нас выбрал для себя свой путь. Все это было совершенно правильно и справедливо, но мне от этого становилось только тяжелее.



Как-то в минуту откровенности Шон выложил мне свою теорию предела. Он считал, что каждый коп, который занимается расследованием убийств, обладает собственным лимитом, однако где именно проходит эта ограничительная черта, можно узнать, только когда уже подойдешь к ней вплотную. Собственно говоря, Шон имел в виду трупы и считал, что их максимальное количество для каждого копа выражается вполне конкретным числом. Некоторые полицейские выполняют свою норму довольно быстро, тогда как другие могут прослужить в отделе по расследованию убийств двадцать лет, да так и не приблизиться к своему пределу; но он тем не менее есть у каждого. Когда в один прекрасный день полицейский упирается в него, ему остается либо перевестись в более спокойное место, либо сдать значок и попробовать заняться чем-нибудь другим, потому что он просто физически не в состоянии и дальше смотреть на мертвые тела. Если же, после того как ты исчерпал свой лимит, подобное все же случается – вот тогда ты в серьезной беде. Дело может кончиться тем, что ты вставишь в рот ствол пистолета и нажмешь на курок.

Так сказал Шон.



Внезапно я осознал, что напарник Векслера, Рэй Сент-Луис, вот уже некоторое время что-то говорит, обращаясь ко мне. Развернувшись на сиденье, он смотрел на меня в упор, и я подумал, что Рэй выглядит намного крупнее Векса. Даже в полутемном салоне полицейской машины я мог отчетливо рассмотреть его грубое лицо и изъеденные оспинами щеки. До сегодняшнего дня мы не были знакомы лично, однако я знал Сент-Луиса по рассказам других полицейских и помнил, что они называли его Большим Псом. Когда я увидел эту парочку в вестибюле нашей газеты «Роки-Маунтин ньюс», где они ожидали меня, то сразу подумал что Векслер и Сент-Луис очень напоминают Мьюта и Джеффа, героев небезызвестных комиксов. Оба были в длинных темных накидках и надвинутых на глаза шляпах, однако общее мрачное впечатление несколько скрадывалось тем обстоятельством, что окружающая обстановка не была выдержана в черно-белой гамме.

– Сделаем так, Джек, – говорил сейчас Сент-Луис. – Мы сами все ей расскажем. Это часть нашей работы, но мы хотели бы, чтобы ты был рядом и помог нам в случае каких-нибудь осложнений. Например, остался бы с ней на ночь. Сам понимаешь – подобные вещи, особенно в первое время, переносятся гораздо легче, если рядом есть кто-то из родственников.

– Ладно.

– Вот и хорошо.

Мы ехали в Боулдер, домой к Шону, и я отлично понимал, что никому из нас не придется рассказывать страшные новости его жене. Рили догадается обо всем в тот же миг, когда откроет дверь и увидит нас троих. Да любая супруга полицейского в такой ситуации сразу поймет все без слов, ибо подспудно готовится к этому всю свою жизнь, хотя и предпочитает не думать о том, что может случиться. Каждый раз, когда в дверь стучится кто-то посторонний, жены копов вздрагивают от страха, боясь увидеть на пороге сослуживцев мужа с дурными вестями. Что ж, на этот раз все будет именно так, как в самом кошмарном сне.

– Ты ведь и сам знаешь, что объяснять ничего не понадобится, – сказал я в пространство.

– Наверное. – Векслер пожал плечами. – Обычно так и бывает.

Я понял, что оба детектива рассчитывают на то, что Рили интуитивно угадает правду, как только откроет нам дверь. Это, несомненно, облегчило бы их задачу.

Я опустил голову и, упершись подбородком в грудь, потер двумя пальцами переносицу под очками. Не счесть, сколько я за свою журналистскую карьеру состряпал репортажей, где, в подробностях описывая проявление горя и переживания родственников, вызванные невосполнимой потерей, прилагал все усилия, чтобы материал на четыреста двадцать строк выглядел максимально глубокомысленным и значимым. Теперь, по иронии судьбы, я сам мог стать одним из действующих лиц подобной статьи.

Волна обжигающего стыда захлестнула меня при воспоминании о назойливых телефонных звонках, о моих настойчивых попытках взять интервью у вдовы или у родителей, потерявших ребенка. И даже у брата самоубийцы. Да, мне приходилось проделывать и такое тоже. Наверное, не было ни одной разновидности смерти, о какой мне еще не доводилось писать, и всякий раз я непрошеным гостем вторгался в чужую боль.

«Что вы сейчас чувствуете?»

Это коронный репортерский вопрос, его всегда задаешь одним из первых. Не всегда он столь незатейлив и прям, порой облечен в слова, призванные замаскировать его суть и создать видимость сострадания и понимания – эмоций, которых я, готовя материал для газеты, никогда не испытывал. Кстати, на моем лице есть отметина, этакое напоминание о собственной бессердечности – тонкий белый шрам, пересекающий левую скулу как раз над тем местом, откуда растет борода. Это след от кольца с бриллиантом, принадлежавшего женщине, чей жених погиб под лавиной в районе Брекенриджа. Коронный вопрос был у меня наготове, я задал его, и она ответила мне ударом наотмашь, врезала тыльной стороной ладони. Тогда я еще только начинал работать журналистом и считал, что со мной обошлись несправедливо. Сейчас я горжусь этим шрамом, словно орденом.

– Останови-ка, – попросил я. – Меня сейчас стошнит.

Векслер круто свернул на обочину. Асфальт заледенел, и машину занесло, однако уже в следующий момент водитель справился с управлением и начал тормозить. Еще до того, как автомобиль полностью остановился, я попытался открыть дверцу, однако ручки почему-то не работали. Наконец я сообразил, что нахожусь в полицейской машине, заднее сиденье которой предназначено главным образом для арестованных и подозреваемых. На дверцах в целях безопасности были установлены специальные замки с дистанционным управлением.

– Дверь… – с трудом выдавил я.

Машина наконец остановилась, и Векслер разблокировал замок. Я распахнул дверцу, свесился наружу, и меня вырвало в грязный, полурастаявший снег. Трижды я ощущал, как из желудка поднимается могучий очистительный спазм, а потом все прекратилось. Примерно минуту я не двигался, ожидая нового приступа, но его не последовало. Внутри меня было пусто, и не только в физическом смысле. Выпрямляясь, я подумал о заднем сиденье, предназначенном для подозреваемых и задержанных. Я сейчас был и тем и другим – возможным виновником смерти брата, узником собственного тщеславия. В обоих случаях приговор мог быть только один – жизнь.

Но эти мысли быстро оставили меня, изгнанные облегчением, которое принесла с собой рвота. Я даже решился выбраться из салона и сделать несколько шагов к самому краю асфальтированного шоссе, где свет фар проносящихся мимо машин вспыхивал на февральском снегу, покрытом тончайшей нефтяной пленкой, тусклыми радугами-разводами. Похоже, мы остановились возле какого-то пастбища, но я никак не мог сообразить, где именно: погрузившись в свои невеселые размышления, я не заметил, как далеко от Денвера мы успели отъехать.

Я снял очки и перчатки и положил их в карман куртки. Затем наклонился и сунул руки в сугроб, стараясь добраться до самой глубины, где обжигающий снег под серой коркой еще оставался неиспорченным и чистым. Набрав полные пригоршни белого порошка, я принялся растирать лицо и делал это до тех пор, пока кожу не начало покалывать.

– Эй, ты в порядке? – окликнул меня Сент-Луис.

А я и не заметил, как он подошел. Проигнорировав его вопрос, столь же дурацкий, как и мое излюбленное «Что вы сейчас чувствуете?», я лишь сказал:

– Поехали. – И стряхнул с рук талую воду.

Мы забрались обратно в машину, и Векслер без слов вырулил на шоссе. Вскоре я заметил указатель поворота на Брумфилд и понял, что половина пути осталась позади. Я сам вырос в Боулдере, и мне приходилось преодолевать расстояние между ним и Денвером, наверное, тысячу раз, однако сейчас этот отрезок шоссе казался каким-то незнакомым и чужим.

Неожиданно я задумался о том, как воспримут известие о смерти Шона наши родители. «Стоически», – решил я в конце концов. На моей памяти отец с матерью именно так реагировали на все беды и превратности судьбы. Они никогда ничего не обсуждали, а просто шли дальше и не позволяли себе оборачиваться. Так было, когда утонула Сара. Так будет и теперь, с Шоном.

– Почему он сделал это? – спросил я несколько минут спустя.

Ни Векслер, ни Сент-Луис не ответили.

– Я его брат, – настаивал я. – Не просто брат, а близнец.

– И репортер, – отозвался Сент-Луис. – Мы взяли тебя только затем, чтобы в случае надобности рядом с Рили оказался кто-нибудь из родственников. Ты – единственный, кого…

– Мой брат покончил с собой, черт вас побери!

Я сказал это чересчур громко. В моем голосе прозвучали истерические нотки, а я лучше многих знал, что истерикой копов не проймешь. Когда ты начинаешь орать, они закрываются, как моллюски, становятся холодными и невосприимчивыми, словно камни.

И я заговорил спокойнее:

– Мне кажется, я имею право знать, как это случилось и почему Шон так поступил. Никаких репортажей, никаких дурацких статей. Господи, неужели вы не можете…

Я не закончил фразу и затряс головой. Мне казалось, что если я попробую договорить до конца, то лишусь последнего шанса. Вместо этого я высунулся из окна и стал смотреть, как несутся навстречу все еще далекие огни Боулдера. И впервые подумал, что с тех пор, как я был ребенком, их стало гораздо больше.

– Мы не знаем – почему, – откликнулся Векслер минуты через полторы. – Я могу только сказать, что подобное случается. Иногда полицейские смертельно устают от всего того дерьма, что стекает в городскую канализацию. Мак мог просто устать, вот и все. Кто знает? Следствие уже началось, и, если ребята разберутся, я тебе обязательно обо всем расскажу. Можешь считать это обещанием.

– Кто ведет дело?

– Линейное отделение парка передало следствие нашему управлению. Им занялся спецотдел.

– Спецотдел? Но спецотдел не занимается самоубийствами полицейских.

– Обычно нет. Как правило, такие дела тянем на горбу мы, отдел ППЛ. Но в данном случае никто не даст нам расследовать смерть одного из своих. Так называемый конфликт интересов…

«ППЛ – преступления против личности, – подумал я. – Насильственная смерть, разбойные нападения, изнасилования, самоубийства. Интересно, чье имя будет вписано в графу „Потерпевший“? Против кого совершено это преступление? Против Рили? Меня? Наших родителей? Против моего брата?»

– Это все из-за Терезы Лофтон? – напрямик спросил я, хотя, строго говоря, это не было вопросом. Я не нуждался ни в отрицательном ответе, ни в подтверждении с их стороны. Просто я высказал вслух то, что, как мне казалось, было очевидным.

– Мы не знаем, Джек, – отозвался Сент-Луис. – Давай покамест не будем об этом говорить.



Смерть Терезы Лофтон была из разряда преступлений, узнав о которых большинство людей хоть ненадолго, но задумывается. И не только у нас в Денвере, но и повсюду. Каждый, кто услышал о подобном или прочел в газетах, застыл бы на месте по крайней мере на несколько мгновений, чтобы справиться с чередой страшных видений, которую подобное известие способно вызвать к жизни в мозгу любого человека, и преодолеть возникший в душе холод.

Большинство случаев насильственной смерти являются «малыми убийствами», как называем их мы, журналисты, да и все прочие, кто имеет отношение к газетному бизнесу. Они имеют довольно ограниченное влияние на умы и сердца читателей и, если и подстегивают воображение обывателей, то совсем немного. Как правило, подобные случаи попадают в раздел криминальной хроники и занимают всего несколько строк на внутреннем развороте. Выражаясь высоким штилем, сообщения о них похоронены в газетной бумаге так же, как жертвы – в земле.

Однако, когда расчлененный труп юной симпатичной студентки университета оказывается однажды утром в таком сугубо мирном месте, как Вашингтон-парк, в газетах обычно не хватает места, чтобы опубликовать все детали и версии события. Убийство Терезы Лофтон к разряду «малых» отнести было совершенно невозможно. Больше того, оно, словно мощный магнит, притягивало репортеров со всех концов страны. Труп Лофтон был разрезан пополам, что стало той самой «изюминкой», которая отличала это преступление от многих других, и в Денвер как мухи на мед слетелись журналисты, хлынули борзописцы из разного рода бульварных листков и телевизионщики из Нью-Йорка, Чикаго и Лос-Анджелеса. Целую неделю они заполняли лучшие отели и прочесывали улицы Денвера и университетский городок, задавая дурацкие вопросы и получая бессмысленные ответы. Некоторые даже наведывались в детский сад, где Лофтон подрабатывала в свободное от учебы время, а другие отправились в Монтану – в тот городишко, откуда погибшая была родом. Но куда бы репортеры ни забирались, повсюду они находили подтверждения того, чего им больше всего хотелось, а именно: Тереза Лофтон прекрасно соответствовала прессой же созданному идеальному образу Типичной Американской Девушки.

Неоднократно это убийство сравнивали – просто не могли не сравнить! – с делом Черной Делии, которое расследовалось полсотни лет назад в Лос-Анджелесе. Тогда разрубленный пополам труп, принадлежавший, правда, девушке, которая гораздо меньше подходила под стандарт типичной американки, был обнаружен на безлюдной автомобильной стоянке. Наскоро состряпанное шоу, прошедшее по каналам кабельного телевидения, сравнивало эти два случая и называло Лофтон Белой Делией, неуклюже обыгрывая тот факт, что труп молодой белокожей студентки был найден на заснеженном пустыре неподалеку от озера Грассмер.

И все же, несмотря на поднявшуюся шумиху, нельзя было не признать, что случай действительно вопиющий, да и подробности говорили сами за себя. На протяжении двух с лишним недель денверское убийство оставалось животрепещущей новостью, о которой все только и говорили. Однако, хотя дело это и находилось на особом контроле у местных властей, никто так и не был арестован, а вскоре внимание средств массовой информации отвлекли другие преступления. Текущие сообщения об убийстве Лофтон перекочевали на внутренние развороты колорадских газет, превратившись в коротенькие, в несколько строчек, заметки, и дело Терезы Лофтон заняло свое место среди «малых убийств». В конце концов это страшное преступление было похоронено и перестало занимать умы читающей публики.

Все это время полиция вообще и мой брат в частности хранили абсолютное молчание, как краснокожие под пытками, отказываясь даже подтвердить тот факт, что обнаруженное тело было расчленено. Сообщение об этом попало в газеты по чистой случайности, благодаря Игги Гомесу, фотографу из «Роки-Маунтин ньюс». Он в то утро как раз прогуливался в парке, надеясь сделать несколько фото «первозданной природы» – снимков, что заполняют собой страницы газет в дни, небогатые чрезвычайными событиями, – когда неожиданно набрел на место происшествия, опередив всех других корреспондентов. (Полицейские связались с коронером по телефону, так как знали, что «Роки-Маунтин ньюс» и «Денвер пост» прослушивают их радиочастоты.) Гомес успел сделать снимки носилок, где лежали два пластиковых мешка, в которых обычно перевозят трупы, а затем позвонил дежурному редактору в отдел городских новостей и сообщил, что копы расследуют двойное убийство, причем, судя по размеру мешков, тела, вероятно, принадлежат детям.

Несколько позднее Ван Джексон, хроникер «Роки-Маунтин ньюс», связался со своим источником в аппарате помощников коронера и узнал мрачные подробности этого дела, которые заключались в том, что жертва была одна, но в морг попала в двух пластиковых мешках. На следующее утро эта история уже красовалась на первой полосе нашей газеты, что и послужило сигналом общего сбора для журналистов со всей страны.

Мой брат и его следственная группа держались так, словно вовсе не чувствовали себя обязанными сообщать что-либо широкой общественности. Пресс-отдел Управления полиции Денвера ежедневно выпускал кратенький релиз, где в нескольких скупых строках извещал репортеров о том, что расследование идет своим чередом и никаких арестов пока не произведено. Будучи загнанным в угол, полицейское начальство поклялось, что журналистского расследования дела Лофтон стопроцентно не будет, но это заявление само по себе выглядело смехотворно: пресса, которую официальные власти снабжали минимумом информации, поступила так, как поступала всегда в подобных случаях, начав свое собственное расследование, и принялась обрушивать на читателей и телезрителей множество самых различных подробностей, касающихся личной жизни жертвы и не имеющих ни малейшего отношения к обстоятельствам ее гибели.

Между тем из полицейского управления по-прежнему не поступало никаких сведений; фактически за пределами штаб-квартиры полиции на Делавар-стрит мало кто знал, как обстоят дела в действительности, и потому спустя пару недель активность прессы, не получавшей свежей информации, которая для пишущей братии являлась тем же, чем являются для обычного человека воздух и хлеб, пошла на убыль.



Сам я ничего не писал об убийстве Терезы Лофтон, но отнюдь не потому, что мне этого не хотелось. Столь громкое дело встречается в наших краях слишком редко, чтобы его можно было проигнорировать, и любой репортер на моем месте отдал бы что угодно за возможность приложить к нему руку. Однако в нашей газете в данном случае с этой темой с самого начала работали Ван Джексон и Лаура Фицгиббонс, признанный специалист по сенсационным разоблачениям. Поэтому мне оставалось только терпеливо ждать своего часа. Я знал, что до тех пор, пока картина хоть чуть-чуть не прояснится, мои шансы остаются вполне реальными, и не торопил события. Именно поэтому, когда в первые дни после происшествия Джексон попросил меня попытаться разузнать какие-нибудь подробности у моего брата – хотя бы неофициально, – я обещал попробовать, но так ничего и не предпринял. Мне самому нужна была эта золотая жила, и я не собирался помогать Джексону разрабатывать ее, да еще используя для этого свои собственные контакты.

В конце января, когда делу Лофтон исполнился месяц с небольшим, а сообщения о ходе расследования почти исчезли из печати, я сделал первый шаг в этом направлении. И, как оказалось, совершил ошибку.

Одним январским утром я явился к Грегу Гленну, главному редактору отдела городских новостей, и сообщил ему, что хотел бы попробовать сделать большой материал по делу Лофтон. Собственно говоря, подобные вещи были моей специализацией, в которой я успел достичь значительных высот; мои статьи, посвященные самым громким убийствам, сделанные как бы вдогонку событиям, занимали далеко не последнее место в империи новостей «Роки-Маунтин ньюс». Говоря языком штампов, принятых в нашем газетном мире, эти статьи следовали за сенсационными заголовками, чтобы рассказать читателям, как все было на самом деле.

Итак, я пошел к Гленну и напомнил ему, что у меня есть что сказать об этом интересном деле. Я объяснил ему, что расследование ведет мой брат, который вряд ли станет говорить на данную тему с кем-нибудь, кроме меня. Гленн не колебался ни минуты, хотя и знал, сколько времени и сил уже потратил на Лофтон Ван Джексон. Я, впрочем, с самого начала знал, что это его не остановит. Единственное, что интересовало редактора, так это возможность раздобыть для нашей газеты материал, которого нет у конкурентов из «Денвер пост», и через несколько минут я уже выходил из кабинета главного, получив его полное одобрение.

Ошибка моя заключалась в том, что я объявил Гленну об имеющемся у меня доступе к любопытным материалам до того, как поговорил с Шоном. Когда на следующий день я прошел два квартала, отделявшие редакцию от здания городского управления полиции, и, пригласив брата на ланч, попробовал завести с ним разговор о задании, над которым работал со вчерашнего дня, Шон неожиданно дал мне, как говорится, от ворот поворот.

– Придется тебе дать задний ход, Джек, – сказал он. – К сожалению, я ничем не могу тебе помочь.

– Почему? – удивился я. – Это же твое дело, ты его ведешь.

– Да, это дело поручено мне, но я не стану сотрудничать ни с тобой, ни с кем-либо другим, кто захочет о нем писать. Некоторые моменты общего характера я уже сообщил нашей пресс-службе. С ними ты можешь ознакомиться. Что же касается подробностей… извини, но их не будет.

Шон отвернулся и уставился куда-то вглубь кафетерия, в котором мы беседовали. Эта его привычка не смотреть мне в лицо, когда между нами возникали разногласия, неизменно действовала на нервы. Когда мы были мальчишками, я бросался на Шона, стоило только ему отвернуться, и принимался дубасить. К сожалению, теперь я не мог поступать, как прежде, хотя порой – не скрою – мне очень этого хотелось.

– Но, Шон, у меня могла бы получиться отличная статья. Ты должен…

– Я ничего никому не должен, и мне плевать, какая из этого может выйти статья. Я знаю только одно: это очень скверное дело, Джек. Ясно? Оно никак не выходит у меня из головы, и я не собираюсь помогать твоей газете увеличивать тиражи…

– Ну, что же ты замолчал? Шон, мне наплевать на тиражи! Да и на саму газету тоже начхать! Но я ведь журналист, черт побери! И не могу упустить такую тему! Ты же отлично понимаешь, насколько это для меня важно! Ты прекрасно знаешь, что я думаю по этому поводу!

В конце концов Шон повернулся ко мне.

– Что же, а теперь ты знаешь, что думаю по поводу этого расследования я сам, – медленно проговорил он.

Некоторое время я молчал, потом вытащил «Кэмел». Тогда я курил мало – не больше половины пачки в день – и вполне мог обойтись без той конкретной сигареты, однако знал, как моя привычка раздражает Шона. Я всегда закуривал, когда мне нужно было воздействовать на него.

– Это зал для некурящих, Джек.

– Тогда позови управляющего. В этом случае ты арестуешь хоть кого-нибудь.

– Почему ты всегда начинаешь брызгать ядом, когда не можешь добиться того, чего тебе хочется?

– А ты? Ты же не можешь довести до конца это дело, верно? Вот где на самом деле собака зарыта! Ты просто не желаешь, чтобы я копался в твоем грязном белье и писал о твоих промахах и неудачах. Ты поднял лапки кверху, дружок.

– Не пытайся ударить меня ниже пояса, Джек. Ты же знаешь, это никогда не срабатывало.

Он был прав. Никогда.

– Тогда в чем дело? Может быть, ты хочешь сохранить эту маленькую историю-страшилку для себя лично? Что, я угадал?

– Ну что же, – ответил Шон. – Можно и так сказать.



Сидя в полицейской машине с Векслером и Сент-Луисом, я скрестил руки на груди. Это было удобно, да и ощущал я себя несколько увереннее, словно такая поза помогала мне успокоиться и собраться с мыслями. Чем больше я думал о смерти брата, тем меньше смысла видел во всем происшедшем. Мне, правда, было известно, насколько дело Терезы Лофтон тяготило его, однако я ни в коем случае не допускал, что оно в состоянии заставить Шона лишить себя жизни. Не такой это был человек.

– Он застрелился из своего пистолета?

Векслер бросил на меня быстрый взгляд в зеркале заднего вида.

«Изучает, – подумалось мне. – Интересно, знает ли он о нашей с Шоном размолвке?»

– Да.

Меня словно бы под дых ударили. Я не понимал, как это могло произойти. Ну не мог Шон так поступить, не мог, и все тут – уж я бы заметил признаки надвигающейся катастрофы, хотя в последнее время мы встречались довольно редко. При чем тут дело Лофтон?! Что бы там ни утверждали Векслер с Сент-Луисом, ситуация представлялась мне невероятной, просто невообразимой.

– Только не Шон, – сказал я вслух.

Сент-Луис повернулся, чтобы посмотреть на меня.

– В смысле?

– Шон не мог так поступить, и точка.

– Послушай, Джек, он…

– Он не мог устать от той дряни, которая, если воспользоваться твоими словами, стекает в городскую канализацию. Он любил свою работу, спросите хоть Рили, хоть кого угодно… Ты же сам хорошо знал Шона, Векс, и не можешь не понимать, что все эти разговоры – дерьмо собачье! Он любил охоту – так Шон называл то, чем ему приходилось заниматься, – и не променял бы свою работу ни на какую другую. Если бы Шон захотел, он уже мог бы, наверное, стать заместителем начальника управления, но он не захотел, а остался в отделе ППЛ. Шону нравилось расследовать убийства!

Векслер не ответил. Мы уже въехали в Боулдер и двигались по Бейслайн, направляясь к гидростанции. Никто не произнес больше ни слова, и я чувствовал себя так, словно проваливался в ватную тишину салона. Потрясение от того, что я узнал – от того, что Шон, по словам детективов, учинил над собой, – было очень сильным, оно обрушилось на меня всей своей тяжестью, и мне казалось, что я стал таким же грязным и холодным, как снег на обочине шоссе.

– А как насчет предсмертной записки? – осведомился я наконец. – Что-нибудь нашли?

– Записка была. Мы, во всяком случае, думаем, что это была именно записка.

Я заметил, как Сент-Луис метнул на напарника быстрый взгляд, словно предупреждая его: не стоит болтать лишнего.

– Что?! Что Шон написал?

Последовало молчание, которое показалось мне бесконечным. Наконец Векслер решил проигнорировать предостережение Луиса.

– «Вне границ, – сказал он, – и вне времен».

– «Вне границ и вне времен»? – повторил я. – И это все?

– Да, Джек, именно так: это было все, что написал перед смертью Шон.



Улыбка на лице Рили продержалась, быть может, секунды три. Затем в одно мгновение ее сменило выражение беспомощного ужаса, какое можно увидеть только на картинах Мунка. Все-таки человеческий мозг может дать сто очков вперед любому компьютеру – трех секунд наблюдения за нами оказалось вполне достаточно, чтобы Рили поняла: ее муж больше никогда не вернется домой. Никакой IBM это не по плечу.

Губы Рили приоткрылись, и на лице образовался жуткий черный провал, из которого вырвался сдавленный, нечленораздельный звук. Затем она выдохнула неизбежное в таких случаях, но абсолютно бесполезное: «Нет!»

– Рили, – сказал Векслер, – давай присядем на минутку.

– О боже, нет! Нет!!!

– Рили…

Она попятилась от дверей, словно загнанный в угол зверек, который порывается бежать то в одну, то в другую сторону; должно быть, Рили казалось, что она сумеет что-то изменить, если ей удастся уклониться от разговора с нами. В конце концов она скрылась за углом коридора, ведущего в гостиную.

Когда мы последовали за ней в комнату, Рили полулежала на диване в состоянии, близком к кататоническому ступору, что, впрочем, не сильно отличалось от того, что чувствовал сейчас я сам. Слезы только-только показались в уголках ее глаз.

Векслер опустился рядом с Рили на диван. Большой Пес и я остановились поблизости и трусливо молчали.

– Он умер, да? – спросила Рили, прекрасно зная ответ. Тем не менее она испытывала настоятельную необходимость покончить с неизбежным.

Векслер кивнул.

– Как все произошло?

Векслер смотрел в пол. Он некоторое время колебался, переводя взгляд с меня на нее и обратно. Но в конце концов сказал:

– Он застрелился, Рили. Мне очень жаль…



Рили не поверила его словам, так же как и я. Векслер, однако, умел убеждать, и через некоторое время она перестала возражать. Именно тогда Рили в первый раз посмотрела на меня. По лицу ее катились слезы, а в глазах застыло выражение мольбы, как будто мы с ней видели один и тот же кошмарный сон, и она спрашивала, не могу ли я что-нибудь с этим сделать. Должно быть, она надеялась, что я в состоянии помочь ей проснуться или, по крайней мере, сказать, что Векслер и Луис – эти два мрачных персонажа из черно-белого детективного кино – все выдумали. Вместо ответа я сел на диван с другой стороны от Рили и обнял ее за плечи. Именно для этого меня и пригласили – я столько раз видел подобные сцены, что мне не нужно было подсказывать, как себя вести.

– Я побуду с тобой, – прошептал я. – Столько, сколько ты захочешь.

Рили не ответила. Сбросив мою руку, она повернулась к Векслеру:

– Где это случилось?

– В Эстес-парке. Возле самого озера.

– Но он не должен был ехать туда. Что… что Шон там делал?

– Ему позвонили. Кто-то, кто пообещал сообщить ему некую информацию по одному из дел, которые вел Шон. Он собирался встретиться с информатором в гостинице «Стэнли». После… потом он поехал к озеру. Почему – никто не знает. Его нашли в машине: парковый сторож услышал выстрел и…

– По какому делу ему обещали предоставить информацию? – насторожился я.

– Послушай, Джек, нет никакой необходимости вдаваться в…

– По какому делу?! – заорал я, не заботясь более о том, дрожит мой голос или нет. – Это было дело Терезы Лофтон, верно?

Векслер коротко кивнул, а Сент-Луис отошел к дверям, неодобрительно качая головой.

– С кем у него была назначена встреча?

– В этом-то вся проблема, Джек. Но я не уполномочен обсуждать это с вами.

– Я – брат Шона. А Рили – его жена…

– Дело расследуется, но если ты ищешь сомнительные пункты, то их нет. Мы были на месте… происшествия: Шона никто не убивал, это чистой воды суицид. Он воспользовался служебным револьвером, он оставил записку, а на его руках мы нашли следы пороха. Поверь, я очень хотел бы, чтобы твой брат этого не делал… но он сделал это.

Глава 2

У нас в Колорадо, если приходится копать могилу зимой, замерзшая земля уступает неохотно, отваливаясь под киркой крупными твердыми комками. Шона похоронили в Боулдере на мемориальном кладбище Грин-Маунтин, всего в какой-то миле от того места, где прошло наше детство. Еще мальчишками нас каждый день возили мимо этого кладбища в летний лагерь Чатаука-парк, но нам тогда, конечно же, и в голову прийти не могло, что однажды это скопище могил станет и нашим последним приютом. Однако именно здесь все и закончилось, во всяком случае – для Шона.

Гора Боулдер высилась над кладбищем, словно огромный алтарь, рядом с которым наша маленькая группа, копошившаяся у подножия, выглядела просто ничтожной. Рили, ее родители и наши с Шоном отец с матерью, разумеется, пришли на похороны; кроме родственников, на кладбище также присутствовали Векслер с Сент-Луисом, десятка два полицейских из денверского управления и несколько школьных товарищей, с которыми ни Шон, ни я, ни Рили уже давно не поддерживали близких отношений. Иными словами, это не были помпезные полицейские похороны, которые неизменно сопровождаются трубным стоном фанфар и хлопаньем тяжелых знамен на ветру. Подобный торжественный ритуал предназначался только для тех, кто погиб, выполняя служебный долг. Можно, конечно, считать, что смерть Шона явилась следствием исполнения им служебных обязанностей, но в Управлении полиции Денвера так явно не считали. Должно быть, поэтому Шон не удостоился обычного в таких случаях Представления с большой буквы, и большинство полицейских, служивших вместе с ним, оставались в этот день на своих рабочих местах. К тому же у людей в форме суицид считается чем-то вроде заразной болезни.

Я был одним из тех, кто нес гроб. Мы с отцом шли спереди; двое копов, которых я не знал, но догадался, что они были членами следственной группы Шона, подставили плечи под середину; а задний конец подхватили Векслер и Сент-Луис. Этот последний, однако, был слишком высок ростом, а Векс слишком мал – ну и парочка: Длинный и Короткий, черт их побери. Из-за этого гроб плыл в воздухе немного наискось, и мне подумалось, что со стороны наша процессия выглядит довольно-таки странно. Как бы то ни было, но пока мы сражались с неудобным и тяжелым ящиком, мой разум блуждал совершенно свободно, и я несколько раз пытался представить себе, каково сейчас Шону там, внутри.



В день похорон я перекинулся с отцом и матерью едва ли десятком слов, хотя в лимузине мне полагалось сидеть вместе с ними, Рили и ее родителями. Вот уже много лет мы не разговаривали друг с другом ни о чем значительном и важном, и даже смерть Шона не в силах была заставить нас преодолеть этот барьер. После гибели моей сестры Сары – а произошло это два с лишним десятилетия назад – что-то переменилось в отношении родителей ко мне, как будто я отчасти был виноват в том, что уцелел. Подозреваю, что с тех пор я только и делал, что разочаровывал их, принимая как раз те решения и совершая именно те поступки, которые они никогда не смогли бы одобрить. За прошедшие годы эти мелкие разочарования все накапливались и накапливались, словно проценты по вкладу на банковском счете, и под конец их стало столько, что родители могли с чистой совестью махнуть на меня рукой. Теперь мы стали чужими, посторонними людьми. Лично я виделся с отцом и матерью только по большим праздникам, например на Рождество, когда традиция предписывала семьям собираться вместе, но ни тогда, ни сейчас у меня не нашлось ничего, чем я хотел бы с ними поделиться. Им, я думаю, тоже нечего было мне сказать, так что если не считать редких сдавленных рыданий Рили, напоминавших стоны раненого зверя, в салоне лимузина было так же тихо, как и у Шона в гробу.



Сразу после похорон я взял двухнедельный оплачиваемый отпуск и еще неделю за свой счет по семейным обстоятельствам, что предусматривалось условиями моего контракта с газетой. Мне хотелось съездить в Скалистые горы, чья загадочная красота до сих пор еще не утратила в моих глазах очарования. Я надеялся, что именно там мне удастся залечить раны быстрее всего.

Двигаясь на запад по Семидесятому шоссе, я проехал через ущелье Лавленд и, поднявшись по серпантину на значительную высоту, добрался до предгорий Гранд-Джанкшена. Дорога заняла у меня дня три, поскольку я не торопился, время от времени останавливаясь, чтобы отвлечься и покататься на лыжах. Иногда я просто сворачивал на обочину и подолгу сидел за баранкой, размышляя или любуясь открывавшимися моему взору снежными вершинами.

После Гранд-Джанкшена я повернул на юг и через сутки добрался до Теллурайда, хотя для этого мне пришлось почти все время гнать свой «чероки» сломя голову. В Теллурайде я снял номер в отеле «Сильвертон», потому что там оказались самые дешевые комнаты, и целую неделю – день за днем – занимался только тем, что съезжал на лыжах со склонов холмов и пригорков и взбирался обратно. По ночам, запершись в своем номере, сидя у камина в гостиной на первом этаже гостиницы, а то и оставаясь на ночлег в кемпингах для лыжников, я беспрерывно пил ликер «Егермейстер». Мне хотелось, чтобы физическая усталость, от которой понемногу начинало ломить все тело, заставила отключиться разум, однако своей цели я так и не достиг. Мысли о Шоне не покидали меня ни днем ни ночью. «Вне границ и вне времен». Его предсмертная записка была загадкой, которая продолжала терзать мой мозг.

По какой-то причине благородные устремления Шона обернулись против него. Можно сказать, что они-то его и погубили. Горечь, вызванная этим простым умозаключением, не оставляла меня ни на минуту, даже когда я несся вниз по склону и ледяной ветер, проникая под защитные очки, высекал слезы из моих глаз.

Я больше не подвергал сомнению официальное заключение о причинах смерти Шона, однако убедили меня не Векслер и Сент-Луис. Скорее всего, это произошло само собой, а неоспоримые факты и время размыли и ослабили мои упрямство и решимость. По мере того как дни шли за днями, мне становилось все легче примириться с реальностью и принять поступок брата как нечто окончательное, свершившееся. К тому же было еще кое-что, чего пока не знали оба полицейских. На следующий день Рили рассказала мне, что, оказывается, один раз в неделю мой брат отправлялся к психоаналитику, причем отнюдь не к тому, на прием к которому он мог попасть, не выходя из здания управления. Шон предпочел специалиста, никак не связанного с полицией, так как не хотел, чтобы его репутация пострадала из-за неизбежных слухов.

Понемногу я начал сознавать, что, когда я подкатывался к Шону с делом Лофтон, он уже посещал врача. Иногда мне казалось, что брат пытался избавить меня от того, что сам в ту пору испытывал: ощущения растерянности, боли и полной беспомощности. Мысль эта согревала мне душу, поэтому все время, что провел в горах, я стремился возвращаться к ней как можно чаще.

Однажды ночью, стоя перед зеркалом в номере отеля и покачиваясь от выпитого, я всерьез задумался о том, чтобы сбрить бороду и сделать себе короткую стрижку – такую же, как у Шона. Мы были однояйцевыми близнецами, и тем не менее, несмотря на одинаковые долговязые фигуры, карие глаза и светло-каштановые волосы, мало кто замечал, насколько мы похожи друг на друга. Каждый из нас положил немало трудов, отстаивая свое право на индивидуальность и выковывая собственный неповторимый облик. Шон носил контактные линзы и посещал тренажерный зал, тягая железо в надежде накачать мышцы. Я предпочитал очки и еще в колледже отрастил бороду, а к штанге в последний раз подходил в старших классах. Кроме того, на скуле у меня остался шрам – мое боевое отличие и память о той неуравновешенной женщине из Брекенриджа.

Сразу после школы Шон завербовался в армию, а, отслужив срок, пошел работать в полицию, поэтому я уже не помнил, когда видел его подстриженным не по-солдатски. Несколько позднее брат прослушал сокращенный курс Корнеллского университета и получил диплом юриста, который был ему необходим, чтобы продвигаться по служебной лестнице.

Я же, окончив школу, проболтался пару лет без дела, живя то в Нью-Йорке, то в Париже, и только потом поступил в колледж, отучившись там по полной программе. Мне хотелось стать писателем, но я зацепился в газетном бизнесе, уверяя себя, впрочем, что это лишь временная задержка на моем пути к признанию и славе. К настоящему моменту я твердил это себе уже лет десять, а то и больше.

В ту ночь в номере гостиницы я долго смотрел на свое отражение в зеркале, но так и не сбрил бороду и не тронул волосы. Я пытался представить себе, каково сейчас Шону лежать в промерзлой земле, и от этого меня едва не вывернуло наизнанку. Про себя я решил, что заблаговременно позабочусь о том, чтобы меня кремировали, когда настанет мой срок. Мне не хотелось лежать подо льдом вечно.

Особенно глубоко запала мне в душу предсмертная записка Шона. Официальная версия следствия выглядела следующим образом: после того как мой брат уехал из гостиницы «Стэнли», он повернул к Эстес-парку и остановился у Медвежьего озера. Там он припарковал свою служебную машину и некоторое время гонял двигатель на холостых, добиваясь того, чтобы в салоне стало достаточно тепло. Когда от жары окна в машине запотели, он, действуя рукой в перчатке, написал на ветровом стекле предсмертную записку, причем написал задом наперед – так чтобы ее можно было прочесть, глядя снаружи. Это и было последнее обращение Шона к миру, который включал в себя его родителей, жену и брата-близнеца.

«Вне границ и вне времен».

Я никак не мог этого понять. Вне каких границ? Какие времена Шон имел в виду? Судя по тому, что брат сделал с собой, он пришел к какому-то страшному выводу, однако даже не намекнул на это никому из нас. Он не пытался обратиться за помощью ни ко мне, ни к нашим родителям, ни к Рили. Или это мы должны были первыми протянуть Шону руку, ничего не зная о ранах, которые он столь тщательно скрывал? Одинокие размышления на горных дорогах помогли мне обрести уверенность в том, что это не так. Шон должен был сам поделиться с близкими тем, что его тяготило. Отказавшись от нашей помощи, он лишил нас возможности спасти его. И оставил в тупике, наедине с тяжким горем и чувством собственной вины. Поэтому наряду со скорбью я испытывал также гнев. Я ненавидел его, своего брата-близнеца, за то, что он сделал со мной.

Однако злиться на мертвого – занятие безнадежное и глупое. Я не мог долго сердиться на Шона, хотя, как мне казалось, имел на это полное право. Единственным способом как-то разрешить это противоречие было подвергнуть сомнению правильность выводов следствия, но даже таким образом я не мог разорвать порочный круг, в котором очутился. Утихшие сомнения заставляли меня принять его смерть, а принятие порождало бездумную ярость. И так без конца.

В один из последних дней в Теллурайде я позвонил Векслеру. Готов поклясться, мой звонок его совершенно не обрадовал.

– Вы нашли информатора, который пригласил Шона в «Стэнли»?

– Нет, Джек. Пока нет. Я же обещал, что дам тебе знать, когда дело разъяснится.

– Я помню, просто у меня остались кое-какие вопросы. А у тебя?

– Брось это, Джек. Поверь, нам станет легче, когда все останется позади.

– А что насчет спецотдела? Они уже закрыли дело?

– Почти. Впрочем, на этой неделе я с ними еще не разговаривал.

– Тогда почему ты до сих пор пытаешься найти информатора?

– У меня тоже есть несколько вопросов, как и у тебя. Кое-где концы не сходятся с концами, но это так, по мелочам.

– Ты сомневаешься в том, что имел место суицид?

– Нет, просто собираюсь привести все в порядок. Для этого мне нужно знать, о чем твой брат разговаривал с человеком, который ему звонил. Дело Терезы Лофтон, как ты знаешь, до сих пор не закончено, и мне хотелось бы прижать этого подонка к ногтю. Ради Шона.

Я заметил, что Векслер больше не называет моего брата Маком. Шон уже выпал из обоймы.



В следующий понедельник я вновь приступил к работе в «Роки-Маунтин ньюс». Входя в отдел новостей, я почувствовал на себе взгляды сослуживцев, однако в этом не было ничего необычного. Мне довольно часто приходилось ловить завистливые взгляды, ибо я находился на особом положении, о каком мечтает любой репортер. Никакой ежедневной рутины, никаких новостей из разряда «срочно в номер». Я имел возможность свободно прочесывать всю ту территорию, которую «Роки-Маунтин ньюс» считала своей вотчиной, и писать только об одном – о случаях насильственной смерти. Хорошие статьи об убийствах нравятся всем. Порой я писал об убийце, рассказывая читателям историю о том, при каких трагических обстоятельствах пересеклись пути его и жертвы, порой живописал трагедию в высшем обществе (в квартале Черри-Хилл) или перестрелку в одном из баров Ледвилла. Преступники-интеллектуалы и узколобые мясники, громкие дела и «малые убийства». Мой брат был прав: подобные статьи помогают тиражам расходиться с удивительной скоростью, если только правильно подать материал. А у меня был талант или, если угодно, способность расставлять слова в нужном порядке. Для того чтобы поведать читателям очередную душераздирающую историю и привлечь их внимание, мне требовалось только немного времени.

На моем рабочем столе рядом с компьютером высилась стопка газет толщиной в целый фут, не меньше. Именно оттуда я черпал основной материал для своих опусов. Я подписался на все, в том числе еженедельные и ежемесячные газеты, которые публиковались от Пуэбло до Бозмена. Все эти материалы я просматривал в надежде отыскать коротенькую заметку об убийстве, из которой можно было бы сделать пространный репортаж.

Мне всегда было из чего выбирать. Жители района Скалистых гор, протянувшегося от Аляски до Нью-Мексико, славились своим необузданным нравом со времен золотой лихорадки. Конечно, преступлений здесь совершалось намного меньше, чем в Лос-Анджелесе, Майами или Нью-Йорке, однако исходного материала мне всегда хватало. В описаниях убийств или следственных действий я выискивал что-нибудь новое, необычное, какие-нибудь подробности, поражающие воображение читателей или заставляющие их сердца обливаться кровью. Эксплуатация страстей человеческих стала составной частью моей профессии.

Однако в это утро я не стал разыскивать никакие сообщения, которые могли бы навести меня на мысль о новой статье. Придвинув к себе внушительную стопку газет, я стал просматривать последние выпуски «Роки-Маунтин ньюс» и «Денвер пост» – нашего главного конкурента. Газеты обычно не сообщают о самоубийствах, если только им не сопутствовали какие-то особые, волнующие обстоятельства. Смерть Шона не принадлежала к разряду заурядных, поэтому я был почти уверен, что статья есть.

И не ошибся. Правда, «Роки-Маунтин ньюс», щадя мои чувства, не опубликовала даже короткой заметки, зато в «Денвер пост» я обнаружил репортаж на девяносто четыре строки, помещенный в подвале одной из полос, посвященных местным новостям. Номер был датирован утром следующего после гибели Шона дня.

Я прочел:

В четверг вечером сотрудник Управления полиции Денвера, занимавшийся расследованием убийства студентки университета Терезы Лофтон, был найден мертвым на окраине Национального парка Роки-Маунтин. По заявлению властей, причиной смерти стало огнестрельное ранение в голову, которое погибший, несомненно, нанес себе сам.
Детектив Шон Макэвой, 34 года, был обнаружен сидящим в служебной машине без опознавательных знаков, припаркованной на автостоянке на берегу Медвежьего озера, неподалеку от входа в гористую часть Эстес-парка. Примерно в 17 часов парковый сторож услышал звук, напоминающий выстрел, и поспешил на стоянку, чтобы выяснить, в чем дело.
Службы, ответственные за поддержание порядка на территории парка, обратились в Управление полиции Денвера с просьбой расследовать происшествие, и дело было поручено специальному отделу. Детектив Роберт Скалари, возглавивший эту работу, заявил нашему корреспонденту, что по предварительным данным смерть его коллеги представляет собой классическое самоубийство.
Скалари также отметил, что на месте происшествия была обнаружена предсмертная записка, однако заявил, что не имеет права разглашать ее содержание, поскольку формально следствие еще не закончено. По словам детектива, погибший в последнее время находился в подавленном состоянии, вызванном некоторыми трудностями служебного характера, но, что это были за трудности, нашему корреспонденту выяснить не удалось.
Шон Макэвой вырос и жил в Боулдере. Он был женат, но детей не имел. За двенадцать лет, проведенных в местном полицейском управлении, Макэвой сумел дослужиться до должности руководителя подразделения в отделе преступлений против личности, который занимается всеми противозаконными деяниями, связанными с насилием.
В последнее время Шон Макэвой возглавлял следственную группу, непосредственно расследовавшую убийство девятнадцатилетней Терезы Лофтон, которая была задушена неизвестным преступником. Напомним читателям, что ее расчлененный труп был найден в Вашингтон-парке три месяца назад.
Скалари отказался сообщить, упоминалось ли дело Лофтон, которое остается до сих пор нераскрытым, в предсмертной записке Макэвоя и не являлось ли оно одной из тех основных «трудностей служебного характера», что спровоцировали гибель молодого детектива.
Кроме всего прочего, Роберт Скалари заявил, что следствию пока не удалось установить, для чего Шон Макэвой отправился в Эстес-парк, перед тем как совершить самоубийство. Дознание продолжается, и мы будем рады познакомить читателей с его результатами.


Я дважды перечитал заметку. В ней не было ничего такого, чего бы я не знал раньше, однако она странным образом навела меня на некую мысль. Мне показалось, что я начинаю понимать, зачем Шон поехал в Эстес-парк и почему остановился именно у Медвежьего озера. Впрочем, обдумывать причины, которые побудили его к этому, мне не хотелось. Стараясь отвлечься, я вырезал статью, вложил ее в картонную папку и засунул в ящик стола.

Компьютер передо мной пискнул, и на экране монитора появилось сообщение. Меня приглашал к себе главный редактор отдела городских новостей. Ну что же, пора вновь включаться в работу.



Кабинет Грега Гленна располагался в глубине редакции. Одна стена кабинета была прозрачной, благодаря чему главный мог окидывать взглядом ряды столов, за которыми трудились его подчиненные – репортеры. Сквозь выходившие на запад окна в другой стене открывался неплохой вид на заснеженные гряды гор, но видеть их можно было только в те дни, когда над городом не висел смог.

Гленн был из числа тех превосходных редакторов, которые в любой статье больше всего ценят ее читабельность. Это его качество мне особенно нравилось. Вообще, в газетном бизнесе встречается два типа редакторов. Одним подавай факты, чем больше, тем лучше, и в результате материал получается настолько перегруженным, что редко кто сподобится дочитать подобный опус до конца. А у других в приоритете – выразительные слова и изящно построенные фразы; они никогда не позволяют фактам влиять на стройность архитектурного творения, именуемого статьей или обзором. Гленн благоволил ко мне именно за умение писать и по большей части позволял мне самому решать, над чем работать. Он никогда не торопил меня и сроду не вызывал к себе по пустякам, и я давно понял, что если Гленн оставит «Роки-Маунтин ньюс» или даже уйдет с повышением в другой отдел, мое положение в редакции немедленно и коренным образом изменится. Как правило, редакторы отделов городских новостей окружали себя теми, с кем им самим было приятно и надежно работать, и, если бы Гленн нас покинул, то я в лучшем случае вернулся бы к скучной поденщине криминальной хроники, где мне пришлось бы трудолюбиво переписывать сообщения пресс-службы полицейского управления, имея дело с «малыми убийствами» и прочей дребеденью.

Пока главный заканчивал телефонный разговор, я удобно устроился на мягком стуле возле его письменного стола. Гленн был лет на пять старше меня, и, когда я только начинал свою карьеру в «Роки-Маунтин ньюс», он уже был маститым журналистом, работавшим с сенсационными и порой взрывоопасными материалами – с такими, с какими я имел дело сейчас. Однако в конце концов Гленн перешел в управленческий аппарат и теперь ежедневно являлся на службу в костюме и при галстуке, держал на столе фарфоровую статуэтку футболиста, кивающего головой (разновидность китайского болванчика), тратил бо́льшую часть времени на разговоры по телефону и внимательно принюхивался к политическим ветрам, которые дули из штаб-квартиры корпорации в Цинциннати. Короче, передо мной сидел женатый сорокалетний мужчина с начинающим вырисовываться брюшком, отягощенный двумя детьми и задолженностью по банковскому кредиту, которую ему очень хотелось ликвидировать, но ни один банк не давал ему ссуду под залог недвижимости в связи с резким падением цен на последнюю. Все это Гленн сам рассказал мне в «Уинкупе», где мы с ним как-то пропустили по кружке пива. Это была единственная наша встреча в неслужебной обстановке за четыре года.

К одной из стен редакторского кабинета были прикреплены первые полосы нашей газеты за последние семь дней. Каждое утро, приходя на работу, Гленн первым делом снимал полосу недельной давности и заменял ее свежей. Таким образом он следил за эффективностью работы отдела новостей, а также за стилем оформления первой страницы. А может быть, не являясь больше репортером и сам не имея возможности написать ни строчки, Гленн таким оригинальным способом напоминал себе, за что же он здесь отвечает.

Главный положил трубку на рычаг и посмотрел на меня.

– Спасибо, что зашел, Джек, – сказал он. – Я собирался еще раз высказать тебе свои соболезнования по поводу смерти брата. Если тебе нужно еще немного времени, чтобы прийти в себя, – не стесняйся. Я что-нибудь придумаю.

– Спасибо, но я бы хотел вернуться к работе.

Гленн кивнул, но не сделал ни малейшей попытки отпустить меня. Я понял, что у него была еще какая-то причина вызвать меня к себе.

– Хорошо, тогда давай займемся делами. У тебя есть что-нибудь на примете в настоящий момент? Насколько я помню, ты как раз находился в поиске темы, когда… когда случилось это несчастье. Мне представляется, что, если уж ты вернулся к работе, тебе следовало бы чем-нибудь занять себя, чтобы, так сказать, снова окунуться в нашу жизнь.

Именно в этот момент я с отчетливой ясностью понял, чего хочу и каков будет мой следующий шаг. На самом деле это желание подсознательно жило во мне все последнее время, однако до тех пор, пока Гленн не задал мне вопрос, никак не могло проложить себе путь на поверхность. Теперь же оно стало очевидным.

– Я хотел бы написать о своем брате.

Я не знаю наверняка, рассчитывал ли Гленн именно на такой ответ. Скорее всего, да. Не сомневаюсь, что он пристально следил за развитием событий с тех самых пор, когда ему доложили, что в вестибюле меня дожидаются два копа, готовых сообщить страшное известие. Гленн был достаточно умен и прозорлив, чтобы не заводить разговор о статье на эту тему самому, надеясь, что подобная идея придет в голову и мне тоже. Его же роль сводилась к тому, чтобы в нужный момент задать мне простенький наводящий вопрос.

В общем, я заглотил наживку, после чего все пошло иначе. Если бы кто-нибудь взялся подробно проследить мою жизнь и подвергнуть ее ретроспективному анализу, он бы ясно увидел, как круто все вдруг изменилось в тот самый момент, когда я сказал Гленну, что именно собираюсь делать. Произнося эту короткую фразу, я с профессиональной самонадеянностью полагал, что могу считаться экспертом в вопросах смерти. Я также думал, что мне известно практически все и о том, что такое зло. Но впоследствии оказалось, что ни о том, ни о другом я не знаю почти ничего.

Глава 3

Внимательный взгляд Уильяма Глэддена скользил по счастливым личикам ребятишек, которые проносились мимо него. Карусель напоминала гигантский торговый автомат: не нравится одно, можешь выбрать другое, третье, четвертое.

На этот раз, однако, никто из детей ему не приглянулся. Да и родители к тому же стояли чересчур близко. Ему придется выжидать, пока кто-нибудь из них не сделает ошибку и не отойдет к пирсу, чтобы перекусить или купить немного сладкой ваты, оставив без присмотра свое драгоценное дитя.

Карусель на пляже Санта-Моники очень нравилась Глэддену. Но не потому, что она была сделана в добрые старые времена и, если верить табличке при входе, потребовалось целых шесть лет, чтобы вручную раскрасить несущихся галопом коней и наладить механизм. И не потому, что именно ее показывали во множестве фильмов, а фильмов за свою жизнь Глэдден видел немало, особенно в годы, проведенные в Рейфорде. И наконец, дело было вовсе не в том, что, глядя на карусель, он вспоминал, как они со «старшим товарищем»[1] катались на чертовом колесе на ярмарке в Сарасоте. Глэдден любил эту карусель за звонкий смех и то самозабвенное счастье, которое светилось на лицах детей, круг за кругом проносящихся мимо него под рев каллиопы[2]. Со времени своего приезда из Финикса Глэдден приходил сюда каждый день; он знал, что ему придется потратить некоторое время, но однажды ожидание окупится сторицей, и он сумеет выполнить заказ.

Наблюдая за чехардой ярких красок, он мысленно вернулся назад, в прошлое, как это часто случалось с ним после Рейфорда. Глэдден хорошо помнил своего «старшего товарища», помнил пыльный и темный чулан, куда проникала только узкая полоска света. Скорчившись на полу, он лежал в чулане, поближе к воздуху, сочившемуся из-под двери, и видел, как ноги в больших башмаках направляются прямо к нему. Шаг за шагом, все ближе и ближе. Боже, как ему тогда хотелось быть взрослее и выше, чтобы дотянуться до верхней полки. Если бы только он мог это сделать, то сумел бы устроить своему «старшему товарищу» сюрприз.

Глэдден вернулся в настоящее и огляделся по сторонам. Карусель перестала вращаться, и последние из детей возвращались в объятия родителей, что стояли за калиткой. С противоположной стороны у входа в нетерпении переминалась с ноги на ногу небольшая группа ребятишек, которые ожидали своей очереди броситься вперед и выбрать деревянного скакуна. Глэдден поискал глазами темноволосую шестилетнюю девчушку с гладкой смуглой кожей, но не смог ее найти. Зато он увидел, как внимательно смотрит на него молодая женщина, принимавшая из потных детских ладошек скомканные билетики. Их взгляды встретились, и Глэдден отвернулся, сделав вид, что поправляет ремень спортивной сумки. Тяжесть фотоаппарата и нескольких книг на самом деле чувствительно оттягивала ему плечо, и Глэдден мысленно сделал заметку на память: в следующий раз книги надо будет оставить в машине. Потом он в последний раз бросил взгляд на набирающую обороты карусель и направился к решетчатым воротам, ведущим на мол.

У самого выхода он обернулся. Детишки, восседавшие верхом на деревянных лошадках, радостно вопили. Некоторые из них были с отцом или с матерью, но большинство – без взрослых. Молодая женщина, проверявшая билеты, уже забыла про него. Глэдден почувствовал себя в безопасности.

Глава 4

Когда я вошел в редакционную библиотеку, Лори Прайн оторвалась от своего компьютера и улыбнулась. Я был рад, что застал Лори на месте, и, ответив улыбкой, обошел вокруг ее рабочего места и уселся рядом на стул, отодвинув его от свободного стола. Все это я проделывал не спеша, стараясь вести себя, как и принято в библиотеке, хотя для сотрудников нашей газеты подобное поведение отнюдь не типично.

– О, только не это! – в притворном испуге воскликнула Лори. – Если ты берешь стул и садишься, значит твое дело займет уйму времени.

Она намекала на те широкомасштабные поиски, которые я предпринимал всякий раз, когда принимался за очередную статью. Все случаи, о которых мне приходилось писать, так или иначе упоминались на страницах самых разных газет и специальных изданий, а мне всегда важно было знать, что еще и где именно написано об интересующем меня предмете.

– Прости, – сказал я, притворяясь удрученным. – Эта работенка может стоить тебе нескольких часов общения с «Лексом» и «Нексом».

– Это если я за нее возьмусь. Ну ладно, чего тебе надо?

Лори считалась привлекательной девушкой, но ее красота была неброской, приглушенной. Черные волосы, длинные и блестящие, были неизменно заплетены в косу, а темно-карие глаза прятались за стеклами очков в тонкой металлической оправе, и я ни разу не видел помады на ее полных красивых губах. Сейчас с этих губ сорвался легкий вздох; Лори придвинула к себе стопку желтых формуляров, поправила на носу очки и взяла карандаш на изготовку, готовясь записать, что именно меня интересует.

«Лексисом» и «Нексисом» назывались компьютерные базы данных, в которых хранились все печатные издания страны – и крупные, и не очень, все копии судебных решений и тому подобная уже сослужившая свою службу шелуха, которая скапливается на обочинах скоростной магистрали газетного бизнеса. Если вам, к примеру, хотелось выяснить, что было написано на определенную тему или же о некоем конкретном случае, то ваши поиски начинались с сети «Лексис-Нексис» и, как правило, ею же и заканчивались.

– Самоубийства полицейских, – сказал я. – Мне нужно, чтобы ты нашла об этом все, что возможно.

Лицо Лори чуть заметно дрогнуло, и я тут же понял, в чем дело. Скорее всего, она заподозрила, что эти сведения нужны мне для себя, а вовсе не для работы. Компьютерное время стоило довольно дорого, и администрация газеты строго следила за тем, чтобы сотрудники пользовались казенными машинами на благо и во имя.

– Можешь не беспокоиться, я на задании. Гленн только что одобрил тему.

Лори кивнула, но я не знал, поверила она мне или нет. Скорее всего, решил я, она спросит у главного, правду ли я говорю.

Глаза девушки тем временем вернулись к желтому бланку.

– Мне, в частности, хотелось бы знать, – продолжил я, – существует ли какая-то государственная статистика по этому вопросу: например, выкладки, в которых количество самоубийств среди копов сравнивается с количеством самоубийств среди представителей других профессий и всего населения в целом. Меня также интересуют любые упоминания о какой-нибудь правительственной комиссии или агентстве, которые бы занимались исследованием этой проблемы. Гм… что еще? Ну и какие-нибудь любопытные случаи.

– В смысле?

– Ну, ищи все статьи, касающиеся самоубийств среди копов, какие только попадали в печать. Скажем, за пять прошедших лет. Мне нужны примеры.

– Такие, как смерть твоего… – И она замолчала, не договорив.

– Да, как смерть моего брата.

– Очень жаль.

Лори ничего больше не прибавила. Я позволил неловкой тишине продлиться еще несколько мгновений, а затем поинтересовался, сколько времени может занять компьютерный поиск: мои заказы часто шли не в первую очередь, так как я не принадлежал к хроникерам, делающим срочные материалы.

– Ну что я могу сказать… Поиск предстоит довольно долгий: мы ведь не ищем ничего конкретного. Но я постараюсь не затягивать. У меня будет сегодня немного свободного времени. В общем, Джек, загляни ближе к вечеру.

– Это мне подходит.

Я поглядел на висящие над дверью часы. Половина двенадцатого: как раз пора позвонить своему источнику в полицейском управлении.

– Эй, капитан, ты будешь на месте?

– Когда?

– В обеденный перерыв. Мне тут кое-что понадобилось, и я хотел бы зайти.

– Ну вот, а я только собрался сходить на ланч. Ладно, буду ждать. А ты давно вернулся?

– Сегодня. Надо поговорить.

Я повесил трубку, надел плащ и быстро выскользнул из редакции. До здания Управления полиции Денвера было всего два квартала, и этот путь я проделал пешком. На входе я взмахнул своим пропуском для прессы, однако дежурный коп за ограждением даже не посмотрел в мою сторону, не в силах оторваться от свежего номера «Пост». Тогда я поднялся в спецотдел на четвертый этаж.

– У меня есть один вопрос, – сказал детектив Роберт Скалари, выслушав, что мне от него нужно. – Ты здесь как брат погибшего или как репортер?

– И то и другое.

– Присядь-ка. – Скалари наклонил голову, должно быть, для того, чтобы я полюбовался, с каким искусством и сноровкой он завил и напомадил свои редкие волосы в надежде прикрыть зарождающуюся лысину. – Видишь ли, Джек, все не так-то просто.

– И в чем же загвоздка?

– Если бы ты пришел сюда как брат, который хочет знать, что случилось, то я, наверное, рассказал бы тебе все, что мне известно. Но в данном случае, зная, что все сказанное мною может оказаться в «Роки-Маунтин ньюс», лучше, пожалуй, воздержусь. Я слишком уважал твоего брата и никогда не пойду на то, чтобы… таким образом увеличивать газетные тиражи. Я считаю это недопустимым, даже если ты сам и придерживаешься другого мнения.

Мы были вдвоем в маленьком кабинете, куда каким-то чудом втиснулись четыре рабочих стола. Заявление Скалари не на шутку разозлило меня, но я сдержался. Вместо того чтобы ответить резкостью, я только наклонил голову – наверное, для того, чтобы он получше рассмотрел здоровые и густые волосы у меня на макушке.

– Позвольте спросить, детектив Скалари… Моего брата убили?

– Нет.

– Значит, это суицид?

– Совершенно верно.

– И дело закрыто?

– Снова в точку.

Я откинулся на спинку стула.

– Вот именно это меня и напрягает.

– Что именно?

– Да то, что ты сам себе противоречишь! Ты утверждаешь, что дело закрыто, но мне по-прежнему нельзя его посмотреть. Если оно закрыто, то как брат я имею право на него взглянуть. И если оно действительно закрыто, то как репортер я опять-таки не смогу ничем навредить следствию, если увижу записи.

Несколько мгновений детектив переваривал услышанное.

– Итак, – продолжил я, выждав некоторое время, чтобы до него дошли мои аргументы, – если следовать твоей же логике, то нет никаких причин прятать от меня дело.

Скалари в упор смотрел на меня. Теперь я ясно видел, как его щеки розовеют от гнева.

– Послушай, Джек, в этом деле есть некоторые подробности, которые лучше вообще не знать, не говоря уже о том, чтобы их публиковать.

– Полагаю, мне об этом судить. Шон как-никак был моим братом. Причем не просто братом, а близнецом. Я не сделаю ничего такого, что могло бы ему повредить, просто я пытаюсь выяснить кое-что для себя. А если впоследствии и напишу об этом, то только для того, чтобы похоронить таким образом свои последние сомнения. Ну?

Довольно продолжительное время мы сидели, молча уставившись друг на друга. Отвечать должен был Скалари, и в конце концов я все же вынудил его первым нарушить молчание.

– Ничем не могу помочь, – выдавил из себя детектив. – Даже если бы хотел. Дело закрыто, документы отправлены на микрофильмирование. Если очень хочешь увидеть их – ступай поговори с ребятами из лаборатории.

Я поднялся: