«О, тяжко мне, — думал я, только наполовину слушая и едва понимая эти последние сказанные ею слова. — Сколько отцов, матерей, братьев заключены спящими в пределах этого храма, сколько верных возлюбленных, истинных друзей и старинных врагов! И только подумать, что в урочный день они сделают шаг из темноты и предстанут передо мной, а я снова встречусь с ними взглядом, признаю их, прощу и обрету прощение… память о моем Минувшем…» И я обернулся к своей Грезе, но та уже почти растаяла в утренней мгле, а вслед за ней и сам Храм растворился в предрассветных сполохах восходящего солнца, птицы запели навстречу утру, а над головой облака заслонили звезды.


Перевод В. Герасименко


Кольцо полковника

Даже среди случаев, несущих в себе настоящий ужас, эпизод с Хендриком и кольцом полковника занимает особое место. Такой ужас, к счастью, встречается крайне редко. Все переживания ныне до того упрощены, что именуемое сегодня заурядным человеком «ужасом», есть лишь слегка приторная «жу-уть». Хендрик, проведший десять лет в Америке и повидавший немало жутких вещей, признает, что «настоящий ужас» он испытал только в одной лондонской квартире с гостиничным обслуживанием. Хозяином этой квартиры был его дядя — полковник Зейц. Нет, ничто не предвещало такого поворота событий, а ужас вполз тихонько, почти тайком.

Хендрик вернулся домой после десяти отвратительных лет, проведенных за океаном, впустую потратив время и деньги. Он мечтал только об одном: спрятаться от всех друзей и родственников в дешевом отеле, который находился возле вокзала Виктории, но обнаружил там записку от своего дяди: «Добро пожаловать домой после стольких лет странствий! Я не забыл тебя, своевольный юноша. Сейчас я один в городе. Приходи завтра на ужин, как раз канун Рождества — только ты и я. Казначей корабля, на котором ты приплыл, — мой старый знакомый. Он мне и сказал, куда ты забился». В постскриптуме было тактично добавлено: «Разумеется, никаких смокингов. Я хотел бы о многом расспросить тебя».

Хендрик, после некоторых раздумий, решил пойти. Ужин — главная еда, как он привык считать еще в бытность в Висконсине. К тому же он знавал времена, когда хороший ужин мог уберечь от многих бед, таких, как голод, холод и нищета. Хендрик мало что помнил о полковнике. Только то, что тот служил сапером, был сводным братом его отца и провел довольно-таки бурную молодость, но «перебесился». Когда Хендрик, мальчиком, уплывал в Канаду, полковник пожал ему руку, пробормотал что-то вроде «характером весь в отца» и дал ему десять шиллингов. Хендрик и дальше хотел бы избегать этих родственных отношений. Раздумывая над тем, сказал ли казначей дяде, что он приплыл третьим классом, юноша почистил свое единственное пальто и вышел на Хаф-Мун-стрит.



Хендрик нашел полковника радушным, но изрядно сдавшим пожилым джентльменом с толстой шеей, от былой военной выправки не осталось и следа. После второго рукопожатия — хотя увы, на сей раз без десятишиллингового подкрепления — они выпили сначала шерри, потом настойки и приступили к шикарному, по разумению вечно голодной молодости, ужину. Хендрик чувствовал себя не просто неловко, а сгорал от стыда, ведь он не только денег не заработал, но даже рассказать было нечего. Тем не менее дядя, относящийся с пренебрежением ко всем жизненным коллизиям, вскоре заставил его почувствовать себя как дома.

— Кое о чем я хотел бы расспросить тебя получше, — невзначай заметил он за бургундским, безостановочно вертя в руках шнурок от монокля, а потом мягко добавил: — О вопросах неличного свойства. Ты ведь в письмах никогда не жаловался на жизнь.

Благодаря полковнику воцарилась вполне доброжелательная атмосфера. Единственное, чего желал бы Хендрик, — это чтобы дядя оставил в покое свой шнурок, из которого он постоянно вил петли, что действовало на нервы. Глаза юноши постоянно возвращались к толстой дядиной шее. «Вот к чему приводит жизнь в достатке!» — размышлял он.

Хотя за минувшие десять лет Хендрик не заработал состояния, но приобрел очень ценный опыт. Репортер нью-йоркской газеты, он стал знатоком человеческой натуры и заметил уже за первым блюдом, что дядя чем-то очень сильно обеспокоен, как бы сказали американцы — у него слегка «крыша поехала». Множество мелочей выдавало его состояние. Молодой человек видел, как нервно пальцы полковника теребили этот шнур, потом он играл с кольцом от салфеток, а затем и с самой салфеткой, скручивая ее в петлю.

«А у старика явно какие-то трудности», — промелькнуло в его наблюдательном мозгу, пока он наслаждался едой, попутно размышляя о ее стоимости, и слушал бессвязный дядин монолог о теперешних «ужасных временах» и о «тех добрых старых деньках», когда он провожал его в Канаду. Но жизнь по-прежнему была «большой игрой, как известно», и дядя, хотя «в какие только передряги ни попадал», все же всегда «в конце концов выпутывался». Так, изредка вспоминая родственников, несколько бессвязно говорил полковник, а потом совершенно неожиданно спросил:

— Ты ведь там видел много казней: через повешенье, расстрел… на электрическом стуле. Как они перед тем? Скажи мне, они сильно мучились?

Все это время его пальцы крутили металлический обод вокруг петлицы, яростно наматывая на него шнур от монокля.



Хендрик, не раз бывший в Америке свидетелем подобных вещей, рассказал, что мог, но весьма неохотно. Ему очень не нравился такой поворот разговора. Дядя же, как он заметил, жадно слушал, теребя теперь носовой платок, — то затягивал его вокруг запястья, то ослаблял.

— И линчевание тоже видел? — спросил полковник, после того как его бокал опустел.

Но Хендрик отрицательно покачал головой. Он лгал, что никогда не видел линчевания, но этот разговор не нравился ему все больше и больше. Молодой человек испытывал некоторую нервозность.

— Не думаю, что они сильно мучаются, — ответил он, после того как вопрос был настойчиво повторен. — Опираясь на свой опыт, полагаю, что они испытывают перед этим некий приступ страха. Смерть, сама по себе, вроде безболезненна.

— О! — воскликнул полковник и нервно засмеялся. — Именно так я и думал — безболезненна. Не так уж и страшно, собственно. Я именно тебя хотел расспросить, потому что был уверен — ты точно знаешь.

Он снова засмеялся, слегка громогласно, но на сей раз более добродушно. Хендрик пожал плечами и отпил из бокала, чувствуя себя очень неуютно.

— Бедный мальчик, тебе пришлось нелегко, — продолжил дядя, его лицо вновь стало серьезным. — Тебе ведь неприятна эта тема, я знаю. И спрашивать ни к чему. У тебя все на лице написано, — и он протянул Хендрику сигару.

— Это «Корона», — заметил он, протягивая зажженную спичку. — Тебе понравится. Мне мало что осталось в жизни, но запас этих отличных сигар сохранился, да еще немного отменного «Кюммеля». Сейчас принесу. Знаешь, я храню его в спальне под замком.



Полковник попытался надеть сигарное кольцо на свой толстый палец, но безуспешно. В это время Хендрик заметил перстень с большим бриллиантом у него на руке.

— А, ты заприметил перстень, как я вижу, — сказал полковник. — Он принадлежал твоему деду. И я хотел его завещать тебе. Я горд тобой. Мне нравится, как ты преодолеваешь жизненные трудности, мой мальчик. И я уважаю тебя за это.

Хендрик смущенно улыбнулся, уж больно глупо все выходило, но одновременно он испытывал какое-то неприятное предчувствие. Навязчивая сосредоточенность на кольце беспокоила его. Могло ли это быть телепатией? Мог ли дядя каким-то образом влиять на его мысли? У Хендрика возникло неожиданное желание говорить о том, чего он избегал — возможно, в нем заговорил инстинкт репортера, — и теперь он повиновался этому импульсу.

— Вас интересуют кольца, сэр, — небрежно спросил он и заметил необычное выражение, вспыхнувшее на лице полковника и исчезнувшее так же быстро, как и появилось.

— О, только на данный момент. Да, только сейчас, — ответил полковник и вытащил связку ключей, прикрепленных к серебряной цепочке. — Например, вот это неплохое, — сказал он, изучая кольцо, на котором висели ключи, — но оно не дает того, что нужно.

— Не дает? — озадаченно повторил юноша.

— Не стягивается, когда требуется, — последовал ответ с ноткой раздражения. — Ключи соскальзывают, понимаешь?

Хендрик, ничего не понимая, пробормотал, что резинка была бы практичнее.

— А вот так, — дядя понизил голос, — гораздо лучше.

И он затянул салфетку вокруг запястья так сильно, что рука тут же побагровела.

Молодого человека охватила неожиданная дрожь, на него повеяло холодом. Лучше было бы сюда вовсе не приходить. Все тело начало покалывать. Пока Хендрик лихорадочно искал новую тему для разговора, чтобы разрядить атмосферу, его гостеприимный хозяин неожиданно откинулся в кресле.

— Господи, совершенно забыл про «Кюммель»! — воскликнул он, вскочив и позвонив в колокольчик, и подходя к двери в спальню, добавил: — Скажи официанту, чтобы он оставил кофе здесь, вернусь через минуту. Ты найдешь его вкус великолепным, мой мальчик.

Он смачно причмокнул, проходя мимо, и закрыл за собой дверь с тихим хлопком. И хотя хлопок был негромким, Хендрик подпрыгнул, словно от звука выстрела. Инстинкт советовал ему последовать за дядей, причем незамедлительно. Молодой человек вспотел, его била дрожь. И все же он сомневался, яростно споря с самим собой, и все это время внимательно прислушивался. Из спальни не доносилось ни звука. Молодой человек говорил себе, что должен войти в ту комнату, пока не поздно, но тут же возражал, что не имеет никакого права так поступать и что он — глупец с разыгравшимся воображением.



Так прошло несколько минут, наконец Хендрик резко встал. На лбу выступила испарина. Не успел он сделать и нескольких шагов, как вошел официант. Тихо, без стука, но стоило ему появиться, юноша снова вздрогнул: он увидел, что дядя движется к столу.

Полковник возвращался к своему креслу, но дверь за его спиной оставалась закрытой. Без бутылки «Кюммеля», обе его руки были пусты. Он ими странно взмахивал, будто ища, на что опереться, и сам при этом покачивался. Бледное лицо полковника с выпученными глазами зародило в объятом ужасом юноше мысль: полковник отравился. Какой-то миг он не мог пошевельнуться и только смотрел, словно зачарованный, встретившись взглядом с глазами дяди. Потом еще невероятнее: тело, казалось, стало вытягиваться и, вытягиваясь, качалось, но качалось над полом, словно под ногами не было никакой опоры. В следующий миг голова полковника резко откинулась назад, обнажая багровую линию на шее, и Хендрик уловил одно слово, произнесенное шепотом: «Безболезненно».

— Сэр, мне сейчас подавать кофе или позже, чтобы не остыл, когда вернется полковник?

Это спросил официант, который видел в комнате только одного человека — гостя. Хендрик, в свою очередь, видел теперь только одетую в черное фигуру с кофейным подносом. Когда, несколькими минутами позже, они взломали дверь в спальню — та оказалась запертой изнутри, — кольцо из шнура на шее полковника уже сделало свое дело…


Перевод И. Чусовитиной


Доктор Фелдман

I

Молодой Пелэм подошел к дому доктора, когда на часах пробило половину двенадцатого, и, нажимая на дверной звонок, был горд своей пунктуальностью. Минута в минуту. Юноша выглядел как путешественник, только что сошедший с поезда и одетый не вполне подходяще для такой теплой летней ночи. Внимательный наблюдатель различил бы в его облике искателя приключений. В дополнение к теплому пальто молодой человек имел при себе шотландский плед, походный рюкзак, перекинутый через плечо, а крепкая трость и фетровая шляпа дополняли образ. Юноша в десятый раз перебрал в уме содержимое рюкзака: свечи, термос с кофе, сэндвичи, книга и пистолет, ключи в кармане — он ничего не забыл. Его сияющие глаза выдавали овладевшее им напряжение, он был взволнован. Молодой человек убеждал себя, что холодок, пробежавший по спине, вызван предвкушением. Возможно, так оно и было. Пелэм вспоминал, как сказал своему другу, доктору Фелдману, что он пойдет в любом случае. «Я пробуду там до рассвета, — говорил он. — Если вы не присоединитесь, я отправлюсь один». Он действительно так думал, но это было днем, а сейчас, в темноте ночи, его настрой претерпел явные изменения. Пелэм осознал, что жаждет компании. Присутствие тучного доктора Фелдмана с его черной бородой, низким голосом, широкими плечами и ясными карими глазами было бы как нельзя кстати.

Прошла минута, и Пелэм еще раз позвонил, с силой вдавив палец в кнопку звонка. «Я пришел вовремя, — повторил он сам себе, снова взглянув на часы, и осмотрелся. — Доктор сказал, что будет готов ровно в одиннадцать тридцать, если только не срочный вызов. О-о! — юноша задумался, почувствовав легкое беспокойство. — Об этом-то я как раз забыл».

Голос, раздавшийся у него за спиной, заставил его вздрогнуть. Молодой человек резко обернулся и увидел перед собой широко открытую дверь и горничную, стоящую на верхней ступеньке. Она что-то говорила, но понадобилось некоторое время, чтобы юноша смог понять суть сказанного. И тут его сердце упало. «Уехал?» — запинаясь, повторил он с тревогой в голосе.

— Но доктор должен был дождаться меня! У нас назначена встреча! — Юноша был сильно взволнован. — Сейчас ровно одиннадцать тридцать, именно на это время мы договорились.

— Был важный вызов, сэр. Вот, доктор Фелдман оставил для вас.

Пелэм прямо на пороге быстро прочитал записку: «Меня вызывают. Серьезный случай. Я должен ехать. Много времени это не займет, и я смогу присоединиться к вам в том доме, как только освобожусь. Оставьте ключи под ковриком перед дверью. М.Ф. 11 часов вечера».

— Доктор просил передать вам, сэр, что он встретится с вами там, — голос девушки пробился к нему сквозь пелену разочарования, — и сам принесет необходимые на ночь вещи.

— Да, я понимаю, — с глупым видом пробормотал молодой человек. — Мы решили идти туда пешком и не брать такси, чтобы не привлекать лишнего внимания…

Он замолчал, осознав, что девушка не понимает, о чем он говорит.

— Сэр, может, вы зайдете и подождете доктора здесь? — спросила она, заметив его сомнения.

Нет, он не будет заходить. Юноша поблагодарил ее.

— Все в порядке, — он постарался сказать это обыденным тоном, потом повернулся, хотя пришлось приложить для этого определенные усилия, и медленно пошел вниз по пустынной улице.

Те усилия, которые ему пришлось приложить, то нежелание оставаться вдали от людей и света, да и то, как сильно он расстроился, — все это поразило его самого. Нечто, в чем он не хотел признаваться себе целый день, всплыло с наступлением сумерек; то, что он умышленно пытался скрыть от себя, неожиданно вырвалось на свободу, и ему пришлось взглянуть правде в глаза. Притворяться перед самим собой было просто нелепо, он увидел все, как есть: перспектива проведения ночи в полном одиночестве в пустом доме совсем не вдохновляла. «Это нелепо, — признал он, — но, кажется, я немного нервничаю».

Юноша очень медленно шел через едва освещенную площадь Блумсбери по направлению к заброшенному особняку и время от времени оглядывался в надежде увидеть, не идет ли кто за ним. Он бы многое отдал за вид спешащей к нему тучной фигуры с развевающейся черной бородой. Но прохожих было крайне мало, а бородатых мужчин еще меньше. Отсутствие друга, хоть и по вполне понятной причине, привело молодого человека в гораздо большее замешательство, чем он смел признать. «Если только не срочный вызов», — сказал тогда доктор, но случился именно срочный вызов: несчастливое, даже странное совпадение. В практике доктора ночные вызовы были крайне редки. Нежданный вопрос, хотя еще не переросший в сомнения, вполз в душу юноши. Его старый друг, насколько он помнил, не особо одобрял эту экспедицию. «Если вы действительно желаете приобрести этот опыт для написания новой книги, что ж, хорошо, тогда я пойду с вами, — неохотно говорил доктор. — Если там ничего не увидим, по крайней мере, я смогу потом изучить вас!» Как психиатр, он не был заинтересован в этой так называемой охоте за привидениями, но реакция человеческого разума на воздействие сверхестественного могла его заинтересовать. Доктор посмеялся и согласился.

Пелэм подходил все ближе к огромному пустому особняку, в котором он побывал днем. Он уже с легкостью мог представить огромный холл, в котором любые движения отдавались эхом, широкую скрипящую лестницу, пустынные коридоры, не устланные коврами, и маленькую гостиную на первом этаже, где он намеревался провести эту ночь, бодрствуя. Сейчас все это окутывала тьма: тени, тишина, пустота — ни души. Живой. Как бы хорошо иметь рядом энергичного друга! Дом, со своей зловещей, ужасающей историей, подтвержденной неопровержимыми фактами, стоял и ждал молодого человека в конце безлюдной улицы. Он уже мог различить угловатый непреклонный фасад, а его грязные окна, казалось, искоса посматривали на Пелэма.

Юноша осознал, что идет все медленнее, с трудом переставляя ноги, тщетно пытаясь растянуть время. Редкие прохожие пересекали его путь, дважды он узнавал в них своего друга, чтобы затем, поравнявшись с ними, признать свою ошибку. Мимо со свистом промчалось такси, прошествовал местный полицейский, трудолюбиво проверяя, все ли спокойно. Вокруг было тихо и недвижно, в этой душной июньской ночи. И угрюмо. Дома вокруг дышали суровостью и печалью. И вот тот самый дом, который ждал, когда же юноша наконец подойдет к нему, оказался прямо перед ним. Вместо того чтобы войти внутрь, молодой человек прошел мимо, бросив быстрый взгляд на пустые глазницы окон. Он сделал еще один круг по площади. «Подожду до двенадцати, — говорил он себе. — Когда на часах стукнет двенадцать, я войду — вне зависимости от того, придет доктор Фелдман или нет».

Данное самому себе обещание немного его успокоило. Прилежному исполнению обещания, возможно, несколько помогло присутствие полицейского, в чьих глазах Пелэм наверняка выглядел подозрительно, бесцельно слоняясь тут, да еще с пледом и рюкзаком в придачу. Сейчас ему меньше всего хотелось отвечать на разные вопросы. Вскоре он вновь оказался у входа в дом: полицейский ушел дальше, вокруг никого не было, а часы начали бить полночь. Смело поднявшись по лестнице, юноша повернул ключ в замке, шагнул во тьму холла, зияющую пред ним, и тихо закрыл за собой дверь.

Тихо. Возможно, да. Но тысячи звуков эхом разлетелись по дому, словно его оживил шум шагов, разлетелись и утонули в этой мертвой тишине, что они нарушили. Поначалу тьма казалась беспросветной. Где-то было открыто окно, потому что с улицы донеслись последние удары часов. И тут, прежде чем Пелэм успел приступить к исполнению своих планов, произошли две непонятные вещи, которые он смог бы объяснить, но не хотел, так как они слишком явно выдавали его состояние. К тому же второе событие он смог бы объяснить с большим трудом.

II

Сначала, пока он стоял в этой кромешной темноте, не двигаясь, едва дыша, и думал, что делать дальше, за его спиной раздался какой-то звук. Он шел откуда-то снизу, напоминая шуршание, вдобавок что-то слегка скользнуло по плечу. Юноша резко подскочил и поднял руку, чтобы отразить возможный удар, но понял, что это всего лишь его шотландский плед сполз с плеча и с тихим шелестом упал на каменный пол. Пелэм быстро нагнулся и подхватил его, ругая себя за глупую нервозность; однако чувствовал себя в большей безопасности, стоя во весь рост. Несколькими секундами позже произошло второе странное событие, объяснить которое было гораздо труднее.

А случилось это таким образом: инстинкт самосохранения у молодого человека сработал автоматически. Пока одна рука подхватывала плед, вторая — бросила рюкзак, нащупала в кармане пальто фонарик и, включив его, направила вперед, пока юноша распрямлялся. Так как фонарик он держал не совсем ровно, то поначалу освещенным оказался преимущественно пол холла, а на лестницу прямые лучи не попали. Тем не менее света оказалось достаточно, чтобы юноша краем глаза заметил силуэт… доктора Фелдмана: черная борода, тучная фигура, неподвижно стоящая и взирающая на него. Он стоял на верхней ступеньке, и в то же самое мгновенье, прежде чем луч света успел полностью его осветить, быстро и молча завернул за угол и поднялся на следующую лестничную площадку. Когда свет от фонарика последовал за ним, там уже никого не было. Лестница, площадка — нигде ни души.

Пелэм не двигался, он даже не вздрогнул, не подскочил от неожиданности, ни единый мускул на его лице не дрогнул. Его реакция была иной: сердце замерло и сбилось с ритма. Сначала он затаил дыхание, а потом… что ж, инстинкт подсказал ему, что тишина предпочтительнее крика. Закричать: «Привет, Макс! Доктор, это вы?» — в огромном, отражающем каждый звук холле было невозможно. Кроме того — юноша уже нашел всему объяснение, — эта фигура вовсе не доктор Фелдман. Инстинктивно, еще прежде, чем начал спорить с собой, он знал, что это не его друг. На его крик не последовало бы ответа. Доктора Фелдмана не было в этом доме. Никого — молодой человек почти произнес это вслух, — никого не было в этом доме. А фигура, разумеется, была лишь плодом его разыгравшегося воображения.

Его рациональный склад ума, на который не повлияло даже нервное возбуждение, тотчас начал спорить с твердой убежденностью в том, что он видел доктора Фелдмана. Резкий яркий свет, мечущиеся тени, которые он видел сквозь призму взвинченных нервов, и тот факт, что образ доктора постоянно присутствовал в его мыслях, так как юноша страстно желал и надеялся его увидеть, — всего этого было достаточно, чтобы его воображение нарисовало силуэт доктора, соткав его из клочков скачущих теней.

Стараясь направлять луч света ровно, молодой человек осветил верх лестницы и угол лестничной площадки. Пелэм пытался разубедить самого себя: «Ведь даже на улице я принял двух прохожих за доктора, пока практически не поравнялся с ними!» Легкая улыбка мелькнула у него на лице, когда он подумал, что сейчас мало кто отращивает бороды, и ее наличия оказывалось достаточно, чтобы сложилось общее впечатление. Его разыгравшееся воображение вполне могло принять тени за фигуру человека с бородой. С лестницы не доносилось ни звука. По мере того как юноша спорил с собой, предостерегающая дрожь, что холодила спину, не то чтобы совсем прошла, но стала заметно меньше.

В то время как разум предлагал возможные объяснения случившегося, эмоции и инстинкты, не внимая доводам рассудка, оставались напряженными. Пелэм понял, что именно эмоции станут его главной проблемой. «Примитивность, доверчивость и суеверность — их свойства, — настойчиво напомнил он себе. — А я ведь здесь именно для того, чтобы наблюдать за движением эмоций и фиксировать причуды воображения». Трезво поразмыслив, он, прежде чем эмоции смогли бы с ним сыграть еще одну злую шутку, решил предпринять активные действия: он обыщет весь дом сверху донизу и только тогда изберет место на ночь.

Трюк? Розыгрыш? Или жгучий интерес его друга к ментальным экспериментам нашел такой выход? Этот «срочный вызов» снова промелькнул в голове юноши.

Оставив свое имущество на полу, молодой человек достал из рюкзака пистолет и начал обход брошенного здания. Он медленно поднялся по лестнице, освещая все вокруг, а звуки его шагов эхом разносились по дому.

Огромный пустой дом и так не выглядел гостеприимным, а свет фонаря, по сравнению с которым тьма вокруг казалась еще более кромешной, был явно недостаточным для обследования. Чтобы его начать, требовалось набраться храбрости. Дом был не просто пустым — он был пустым, потому что в нем никто не смог жить. Он пришел в запустение из-за давящей атмосферы, ведь двое сменившихся здесь следом друг за другом, причем недавно, жильцов выбрали это место, чтобы свести счеты с жизнью. И причины этих действий, по разумению Пелэма, не добавили уюта. А двумя годами ранее другой жилец, который, по всей видимости, и сыграл роль зловещего источника всех последующих событий, также покончил с собой, предварительно умертвив самым ужасающим образом всю свою семью. Свихнувшийся от наркотиков, выпивки, несчастной любви или от чего-то в равной степени сильного и разрушительного, — Пелэм не смог точно выяснить, что это было, — он был найден среди кошмарных свидетельств его леденящей сердце оргии, задушенный собственными руками. Считалось, что следующие жильцы также нашли свой конец, испытав его тлетворное, ужасающее посмертное влияние. И потом все арендаторы неожиданным образом стали отказываться от жилья, разрывали договора, предпочитая выплатить неустойку, чем жить в этом доме, и даже подавали в суд. Таким образом, дом был выставлен на продажу за бесценок, а молодой Пелэм теперь пытался рассмотреть его гнетущую утробу в луче плохонького фонарика. Его целью было на личном опыте выяснить, чтобы потом использовать в своем новом романе, что впечатлительный человек может испытать в течение ночного бдения в таком проклятом месте. Юноша был впечатлительным человеком, и он получил материал для книги. Получил даже гораздо больше. Среди множества любопытных случаев, описанных доктором Фелдманом, детали этого дела вышли самыми странными.

Обследование дома Пелэм провел тщательно, но оно оказалось безрезультатным: выяснилось, что в огромном мрачном особняке никого нет. Причем впечатлительного юношу осмотр комнат лишь сильнее взбудоражил: Пелэму потребовалось хорошенько собраться с духом, чтобы осмотреть некоторые помещения, вроде комнат прислуги наверху, подвальных кабинетов и залов с двумя выходами. Все это время его не покидало ощущение, что кто-то тайком следует за ним, наблюдает, а тени вокруг скрывают эту фигуру. Где-то резко захлопнулась дверь, отовсюду доносились скрипы, стоны и потрескивания, а по коридорам гулял сквозняк. Тем не менее дом был мертв; его наполнял тот затхлый запах, та всепоглощающая пустота, то зловещее ожидание, что присущи всем заброшенным зданиям. И вот Пелэм снова стоит в холле, с чувством удовлетворения оттого, что он честно проделал свою работу и теперь может устроиться в маленькой гостиной и провести там ночь, как и намеревался. Днем он уже принес сюда два складных стула, к тому же у него с собой были книга, свечи и кофе. Придет Фелдман или нет, он продержится. Если даже что-то случится, сказал юноша себе, я справлюсь. Пелэм поднялся наверх и расположился в комнате. Он успокоился, если быть точнее, он был совершенно спокоен и полностью владел собой.

Именно в этом месте история Пелэма, написанная красными чернилами в блокноте Фелдмана, привлекла внимание доктора как специалиста. Слово «спокойный» было подчеркнуто, а на полях стоял вопросительный знак. Исследование дома должно было обострить нервы до предела, но вместо этого случилось противоположное — молодой человек обрел спокойствие. Он чувствовал себя «спокойно», был способен «справиться» со всем, что бы ни случилось. «Прежде он не замечал в себе такого странного спокойствия», — гласили комментарии психиатра. Пересказывая это потом еще раз, Пелэм использовал другое определение для своего состояния: «успокоившийся». «Тревога ушла, — говорил он, — словно я выпил какого-то успокоительного и оно подействовало. Я внимательно следил за всем, что происходило вокруг меня». Юноша попытался объяснить: «То, что полчаса назад заставило бы меня вздрогнуть и подскочить от страха, теперь вообще не вызывало никакой реакции. Я наблюдал за всем, ничего не пропуская, но не было никакого серьезного волнения, не говоря уж о страхе. Я был готов увидеть что угодно. Словно под воздействием какого-то наркотика». По этому поводу в блокноте доктора появился интересный и заставляющий задуматься комментарий: «Это необычное предваряющее какое-то событие спокойствие, несомненно, наступало постепенно, хотя П. открыл его неожиданно для себя. Он осознал его только тогда, когда оно полностью завладело им. Его собственное слово «успокоившийся» говорит о постепенно наступающем состоянии. Болезненная возбужденность прошла полностью, но обостренное внимание нисколько не ослабло. Он чувствовал себя «готовым» к тому, что могло произойти. Что же его подготовило!?»

Затем молодой человек удобно устроился на своем раскладном стуле, накрыв ноги пледом. Свечи стояли на чемодане за его спиной на уровне головы. В то время как одна часть его сознания погрузилась в чтение книги, другая наблюдала, прислушивалась, присматривалась ко всему, что происходило вокруг, держа каждый мускул, каждый нерв в напряжении. И все же в целом он был абсолютно спокоен. Взвинченность полностью исчезла, нервозность ушла, возможно истощившись. Напротив юноши стоял свободный стул, предназначенный для его друга. Оба окна без ставен справа от него смотрели на городские крыши, а затянутое дымкой небо было беззвездным. Слева располагалась широко открытая дверь, через которую виднелась лестница и те самые перила, поверх которых недавно смотрел на него псевдодоктор Фелдман. В этой комнате не было ни ковров, ни мебели, а голые стены украшали темные пятна от висевших здесь когда-то картин и огромного зеркала. Стеклянная люстра, висящая над стулом, слегка сверкала в мерцающем свете свечей. Света хватало едва-едва.

Так он и читал, один час сменял другой, ночь близилась к концу. Время от времени юноша напрягал слух; скрипы лестницы, половиц, доносившиеся с верхних этажей и снизу из большого зала, — он отмечал все это, однако, не раздумывая, приписывал звукам естественное происхождение. Никакого особого значения или намерения, исходящего из мира живых или мертвых, в них не усматривалось. Ни приближающихся шагов, ни голоса, который бы разбил эту гнетущую тишину, что укутала дом от подвала до крыши. И все же самообладание Пелэма казалось весьма удивительным, принимая во внимание его темперамент и недавнюю взвинченность. Юноша чувствовал, как его наполняет разочарование. Даже при условии, что он ничего особенного не увидит и не услышит, юноша ожидал от себя какой-то необычной интересной реакции. Но ничего подобного не происходило. После первого приступа по-детски разыгравшегося воображения все его органы осязания, вкупе с воображением и скептически настроенным разумом, не улавливали ничего. Казалось, его эксперимент провалился, а книжному сюжету не суждено опереться на правдоподобный материал, почерпнутый из собственного опыта. Он даже обрадовался, что доктору Фелдману не пришлось сидеть с ним понапрасну. Даже если бы он сейчас увидел ту самую фигуру, его интерес к ней был бы вполне материалистичен: он бы попробовал потрогать или пройти сквозь нее; посмотрел бы, сможет ли она ответить на его вопросы и вообще среагирует ли хоть как-то на его спокойствие, собранность и любознательность.

Доктор Фелдман! Пелэм отложил книгу. О-о! Он практически забыл о нем. То первое страстное желание видеть его, горькое разочарование — все эти чувства тоже оставили его. Молодой человек осознал, что уже довольно долгое время не прислушивается в надежде услышать звук его шагов, его голос, не жаждет увидеть его карие глаза. Это безразличие и забывчивость доктор также подчеркнул в своих записях как доказательство того, что разум Пелэма работал не как обычно. «Заметил собственное равнодушие, — было написано в этом месте красными чернилами, — но особо не удивился этому».

Доктор Фелдман! Только тут Пелэм неожиданно осознал, что забыл оставить ключ. Совершенно вылетело из головы. Даже если бы доктор и пришел, то он просто не смог бы войти внутрь. Может быть, он уже приходил и ушел. Он вполне мог не позвонить и не постучать. Вполне возможно, размышлял Пелэм, доктор счел это для себя достаточным оправданием, чтобы уйти и лечь спать. «Что ж, это неважно», — решил молодой человек, осторожно спускаясь вниз в полной темноте, чтобы исправить свою оплошность, — фонарик он оставил в комнате на чемодане. Здесь не происходило ничего интересного для его умного, ученого друга. Пелэм даже испытывал облегчение, что рядом нет скептически настроенного наблюдателя, свидетеля его разочарования в этой скучной, однообразной и весьма глупой ночной эскападе.

Достав ключ, он открыл дверь и высунулся, чтобы оглядеть пустынную улицу. Было где-то между двумя и тремя часами утра, скоро небо начнет светлеть. Снаружи ни души. Юноша постоял минутку на пороге, затем вошел внутрь, небрежно хлопнув дверью, и шумы и скрипы вновь наполнили дом. На сей раз он опять забыл оставить ключ снаружи, но промах этот осознал гораздо позже.

Юноша стал пересекать холл. Слабый свет едва проникал через открытую дверь комнаты, в которой он обосновался, и слегка освещал перила. И в тот самый миг, когда он шел через холл, кто-то прошмыгнул прямо перед ним вверх по лестнице. И хотя Пелэма он не коснулся, юноша был уверен в чужом присутствии. Звука шагов молодой человек не слышал, но то, что теперь по лестнице поднимался кто-то, прежде стоявший в холле, не вызывало никаких сомнений. Даже если бы они и были, то тотчас развеялись, стоило ему увидеть мужскую фигуру, которая быстро скользила вдоль перил, пересекая лестничную площадку. Потом силуэт скрылся за дверью, из-за которой струился свет. Человек, кем бы он ни был, вошел в комнату, облюбованную Пелэмом.

Юноша последовал за фигурой — быстро взобрался по лестнице, практически пронесся по небольшой лестничной площадке и, без тени сомнений, вошел в комнату. «Я буквально ворвался в нее, — описывал он позже с твердой убежденностью. — А там, на стуле, прямо напротив меня, сидели вы. Да-да, вы, Макс, сидели на этом стуле». Широкие плечи, тучная фигура, черная борода — ни дать ни взять доктор Фелдман. Голова его была наклонена слегка вперед, подбородок опирался на грудь, глаза закрыты, а грудь вздымалась от мерного дыхания. «Вы спали, хотя я, конечно, знал, что это невозможно». Перенося эти события на бумагу, Пелэм описывал свою реакцию на эту «полнейшую чушь», подчеркивая свое возмущение тем, что «такой друг сыграл с ним глупейшую и весьма опасную шутку». Юноша чувствовал горечь и раздражение.

В тот самый миг Пелэм понял, что доктор с самого начала должен был где-то прятаться от него, что «срочный вызов» являлся чистейшей выдумкой, а все остальное на самом деле оказалось неразумным розыгрышем. Тут он вспомнил свои первые мимолетные сомнения. Доктор Фелдман и не собирался впустую тратить эту бессонную ночь; он сразу намеревался воспользоваться сложившимися обстоятельствами и устроить своему впечатлительному другу встряску, чтобы потом изучить его реакцию.

Пелэма возмутила эта уловка, не только глупая, но и весьма опасная в свете того, что у молодого человека были взвинчены нервы, а в руках находился пистолет. Усевшись на свой стул, юноша вновь уставился на доктора, возмущение все больше овладевало им, переходя в глухую злость. Он даже не задумался, как доктор сумел привести в исполнение свой простенький план. Молодой человек не произнес ни слова, не стал расспрашивать ни о чем, не попытался толкнуть доктора, чтобы тот перестал изображать спящего, — просто сидел и смотрел, даже не пытаясь противиться тому подспудному гневу, который все больше овладевал им. Юноша не чувствовал облегчения оттого, что его друг пришел и теперь сидит рядом с ним. Он больше не испытывал в нем необходимости, а его присутствие даже тяготило. Такого утешения, компании такого рода он больше не желал. Глубокое раздражение, горькое презрение — вот что чувствовал сейчас оскорбленный юноша.

Тем не менее доктор Фелдман продолжал свою игру с таким совершенством, что в других обстоятельствах это вызвало бы восхищение. Его поза уснувшего человека не вызывала сомнений. Это была отличная игра. На лице не пробегало ни тени эмоций. От него веяло безвольностью и полнейшей расслабленностью спящего человека. И чем больше молодой Пелэм смотрел на него, тем больше росло его раздражение. Про себя он награждал своего друга такими эпитетами, как «идиот, слабоумный», и фразами: «Замечательная шутка для такого человека! Великий психиатр резвится». Наконец, где-то через полчаса непрерывных комментариев относительно «профессионального» молчания и неподвижности, Пелэм снова взял свою книгу и стал читать, так как доктор ни словом, ни звуком не проявил себя. Юноша злился, но одновременно хотел рассмеяться.

Ситуация однозначно казалась смешной, но он был не в том состоянии, чтобы по достоинству оценить ее комичность. Молодой человек упрямо отказывался говорить: в нем созрела какая-то мальчишеская решимость переиграть своего друга в этой игре. Он сидел молча и просто читал. Одна минута сменяла другую. Так прошло полчаса, может больше, но его упрямство оставалось неизменным. Доктор Фелдман, в свою очередь, также продолжал эту глупую игру, он превосходно изображал глубокий сон: его дыхание становилось все глубже, а борода поднималась и опускалась вслед за вздымающейся грудью. Его карие глаза были плотно закрыты до тех пор, пока тишину комнаты наконец не нарушил слабый звук часового боя. Пелэм сосчитал удары — три часа ночи. Занимался рассвет. Молодой человек неожиданно оторвал взгляд от книги, еще не понимая почему…

И тут он замер, он похолодел, потом кровь бросилась в голову. Что это? Что бы это могло означать? На первый взгляд при слабом утреннем свете доктор Фелдман выглядел как прежде, но, присмотревшись, Пелэм увидел нечто поразительное. Казалось, юноша весь обратился во взор, даже слезы навернулись. Спину окатило холодом.

Отличие наметилось, но пока неявное: на первый взгляд перед ним сидел все тот же Макс Фелдман, но не совсем. Так Пелэм и написал, когда переносил эти события на бумагу. И краткость его описания показательна. Очевидно, не все он смог доверить бумаге. Юношу сотрясала дрожь. Недавнее равнодушие и нечувствительность таяли с каждой секундой. Казалось, «успокаивающий» эффект покинул его.

Он старался не отводить глаз; со всей возможной концентрацией наблюдал за своим другом, сознавая, что взвинчен до предела. Но все же промелькнувшее впечатление не возвращалось, хотя Пелэм был убежден, что ему не померещилось. Юношу бросало то в жар, то в холод. Он был на грани истерики, словно напуганная девчонка. Фигура на стуле, насколько он мог судить, не менялась: все та же тучность, те же широкие плечи, та же черная борода и «спящие» глаза, как и прежде. «Идиот, — хотел сказать юноша, — все еще притворяется», — но мысли отказывались обращаться в слова, которые стали бы ложью. Во всяком случае, определение «спящий идиот».

Его описание того, что случилось потом, оказалось чрезвычайно кратким. Юноша не мог отвести глаз и был не в состоянии пошевелиться. Он просто сидел и смотрел. Борода поднималась вверх и опускалась вниз вслед за медленным движением широкой грудной клетки, расслабленное тело не выдавало никакого напряжения, голова, как прежде, клонилась то вперед, то назад. И вдруг этот второй образ стал проступать, тот, иной, облик вернулся. Лицо, на котором до сих пор не промелькнуло ни одной эмоции, начало меняться. Перемены происходили очень медленно. Белое и черное в его облике становились все контрастнее: белое — мертвенным, а черное — демоническим. Губы под темными усами искривились, брови приняли резкий изгиб, а челюсть выдвинулась вперед. Эти явные перемены происходили медленно, но неуклонно, пока лицо окончательно не обрело жестокое выражение. Прежняя маска сползла. Пелэм, не имея сил даже шевельнуться, только беспомощно смотрел на эти отвратительные перемены. На его глазах совершалось невероятное, невиданное, чего люди не хотят признавать. Юноша убеждал себя, что это невозможно, но все же не мог отвести глаз.

«Это совсем не доктор Фелдман, не Макс Фелдман, не мой друг», — хотелось крикнуть ему, но тут он понял, что даже мысли застыли в голове. Воля была полностью парализована. А голова сидевшего перед ним вдруг стала поворачиваться. Поворачивалась она медленно. Под этим новым углом борода приоткрыла шею. Воротничка не было.

Пелэм попытался закричать, взвизгнуть, но у него перехватило дыхание. Ужас окатил его ледяной волной. Юноша дрожал с головы до ног. Причем так сильно, что даже зубы клацали, а ноги отбивали дробь на деревянном полу. Он все так же беспомощно смотрел, ведь страшное зрелище настолько приковало его взгляд, что ни отвести глаз, ни закрыть их он не мог. Причем это демоническое лицо, лишь недавно носившее маску его друга, собиралось меняться дальше. Он это знал. Возможно, предстоящие изменения выдало легкое дрожание щек. Что-то гадкое происходило с кожей. Юноша знал, что сейчас откроются глаза.

Голова повернулась еще немного, она пугающе откинулась на бок. Голую шею пересекали тусклые багровые линии. В тот же миг открылись глаза, пронзая Пелэма ужасным завораживающим взглядом. Это были сверкающие, застывшие глаза маньяка. И вовсе не карие, а черные. Вот они уставились на юношу, в их глубине плескалась смерть. И тут же вся фигура содрогнулась и начала меняться вслед за лицом. Эти метаморфозы происходили с невероятной скоростью, словно в кино. Огромная фигура неожиданно съежилась и истощилась, широкие плечи ссутулились, только черная борода по-прежнему спускалась на голое горло, отмеченное страшными багровыми метками.

Потом фигура поднялась. Без каких-либо усилий покинув стул, человек встал, замер на миг, слегка пошатываясь, потом руки резко вытянулись вперед, открывая взгляду длинные жилистые пальцы, которые рвались к горлу Пелэма. Сияющие, словно фонари, глаза становились все ближе…

Оглушительный грохот, раздавшийся неожиданно, вывел Пелэма из ступора и, казалось, придал ему сил. В дверь кто-то барабанил, яростно трезвонил дверной звонок. Эхо прокатилось по дому. Ужасная фигура хотя и не замерла совсем, но не дотянулась до Пелэма. Самообладание частично вернулось к юноше, разбуженное, возможно, этим самым звонком. Он подпрыгнул, закричал и рванулся к двери. Пелэм добежал до нее, несмотря на то что его ноги заплетались. Лестничные пролеты он преодолел буквально в два огромных прыжка и промчался через холл. Когда он открыл дверь, на пороге стоял доктор Фелдман. Его друг зашел в дом и захлопнул дверь.

«Искренне сожалею, старина, но дела заняли больше времени, чем я предполагал. Вы забыли оставить ключи…» — это было все, что Пелэм услышал, прежде чем темнота накрыла его и он упал на руки своему другу.

Обморок продлился не более минуты. Глоток бренди из фляжки доктора заставил юношу прийти в себя. Затем последовал путаный разговор, вопросы, бессвязные ответы и потом — доктор Фелдман твердо на этом настоял — визит в комнату наверху. Вместе, бок о бок, держась за руки, они вошли в комнату, оказавшуюся совершенно пустой. На чемодане стояли оплывшие свечи, рядом лежали электрический фонарик и пистолет, на полу валялась книга, а друг против друга — пара пустых стульев.

Юный Пелэм, дрожа с головы до ног, белый как мел, не мог сказать ни одного разумного слова. Доктор привез его домой и дал успокаивающую микстуру. Лишь потом, на досуге, он изучил описание той ночи, сделанное юношей. Фелдман сам настоял, чтобы сначала все было изложено письменно. Разговор последовал уже позже. Доктор провел свои собственные исследования, результаты которых остались в его личных записях; но были два факта, которые он не смог объяснить: первый — то, что убийца употреблял наркотики сам и накачивал ими своих жертв, и второй — лицо этого помешанного, что странно, украшала черная борода, и в придачу у него были черные глаза.


Перевод И. Чусовитиной


Западня

Он принадлежал к той категории неказистых домов, к которым привлекает только окутывающая их зловещая история, а сами по себе они не способны вызвать никакого интереса. Он казался слишком обычным, не обладая какой-либо индивидуальностью, и уж тем более не особенной атмосферой. Основательный и несколько нескладный, он своей громадой возвышался над деревцами парка. Примечательным были лишь его непритязательность и простота.

Его невыразительные окна смотрели с холма на Кентскую пустошь, одинаковую при любой погоде: тоскливую зимой, гнетущую весной и унылую летом. Словно какая-то гигантская рука бросила его здесь и оставила умирать от истощения. Чтобы найти такому дому жильцов, надо было бы очень сильно приукрасить рекламное объявление, но и это вряд ли бы помогло. Кто-то говорил, что душа дома сбежала; другие считали, что она покончила жизнь самоубийством. Последняя гипотеза принадлежала тому владельцу, который потом в библиотеке наложил на себя руки, поддавшись, видимо, дурной наследственности. Два следующих наследника поступили так же, с интервалом в двадцать лет; и не было никаких разумных причин, чтобы объяснить эти три несчастья. На самом деле только первый владелец жил там постоянно, двое других приезжали летом и уезжали оттуда осенью с явным облегчением. Поэтому, когда во владения домом вступил Джон Берли, его теперешний хозяин, с особняком было связано стойкое суеверие, опирающееся, несомненно, на зловещие факты.

Наш век относится к суеверным людям без снисхождения, считая их дураками и шарлатанами, но здравомыслящий Джон Берли такого снисхождения не проявил, пропустив слухи мимо ушей. Он даже не подозревал об их существовании. Он игнорировал их, как игнорировал, скажем, эскимосов, поэзию и прочие стороны человеческой жизни, не имеющие к его личной жизни никакого отношения. Успешный бизнесмен, он занимался только тем, что реально, и общался исключительно с деловыми людьми. Его благотворительность, по большому счету, также имела деловую подоплеку; однако, хотя он это отрицал, все же носила суеверный характер: никому не удается избежать суеверий, они слишком укоренились в нашей жизни. У Берли суеверие принимало такую форму: если он не пожертвует десятую часть своих доходов, то не будет процветать. Этот зловещий особняк, по его мнению, мог бы стать идеальным санаторием.

«Только трусы и лунатики кончают жизнь самоубийством, — откровенно сказал он, когда его намерение подверглось критике. — Я не отношусь ни к первым, ни ко вторым».

И громогласно расхохотался. Под его властным влиянием подобная слабость и в самом деле казалась заслуживающей презрения, а все суеверия представлялись лишь следствием полнейшего невежества. Даже ореол таинственности вокруг этого дома несколько бледнел в его присутствии.

«Не могу понять, — изрекал он и многозначительно добавлял: — Даже представить не могу то состояние, в котором мужчина способен помыслить о самоубийстве, не говоря уж о том, чтобы совершить его». — И вызывающе выпячивал грудь.

— Говорю тебе, Нэнси, это или трусость, или болезнь. А мне они ни к чему.

Берли отмахивался от суеверий весело и жизнерадостно. Свои недостатки признавал с искренним смехом, который его жена называла громогласным. Он снисходительно относился к страшным байкам, ходившим среди моряков, и даже пару раз упоминал о кораблях с призраками, из числа принадлежавших его компаниям, но делал это, неизменно изъясняясь в единицах грузоподъемности и вексельной стоимости. Мыслил он широко, а детали оставлял для клерков.

Его согласие провести ночь в этом особняке было продиктовано деловой необходимостью бизнесмена и филантропа, который столкнулся с глупой стороной человеческой натуры. Это согласие также можно было оценить в рамках грузоподъемности и вексельной стоимости. Местные газеты вновь воскресили историю о самоубийцах, призывая обратить внимание на проклятие, висевшее над этим домом и, возможно, над новым владельцем. Но особняк тем не менее оставался той собственностью, которая требует капиталовложения, но не приносит дохода. Он был идеален для использования его в роли санатория, и такое ничтожное условие, как проведение в нем ночи, не могло остановить Джона Берли. «Мы должны принимать людей такими, как они есть, Нэнси».

У его молодой жены, конечно, были свои причины, и если она была так захвачена идеей охоты на привидение, он не видел причины, чтобы не потворствовать ее желанию. Встретив ее довольно поздно, он любил жену такой, как она есть. Чтобы унять слухи и суеверия среди предполагаемого персонала, пациентов и сторонников — всех тех, чья поддержка была необходима, — Джон принял решение провести скучнейшую ночь перед открытием особняка.

— Пойми, Джон, если ты, владелец, поступишь именно так, то это убьет все порочащие слухи в зародыше. Иначе, если после открытия пойдет что-нибудь наперекосяк, все свяжут исключительно с этими самоубийствами и привидениями. Санаторий обретет плохую славу с самого начала. Возникнут бесконечные проблемы, и все обернется полнейшим провалом.

— Ты думаешь, что одна ночь, проведенная там, остановит слухи?

— Согласно старой легенде, это разрушит проклятье, — отвечала жена. — В любом случае таково условие.

— Но рано или поздно здесь все равно кто-то умрет, — возразил он. — Этого мы не сможем предотвратить.

— Но мы сможем предотвратить слухи о том, что они умирают неестественной смертью, — объяснила она, полагаясь на свое знание общественного мнения.

— Ясно, — ответил он, презрительно кривя губы, хотя сразу оценил правдивость сказанного.

— Если только ты не выпьешь яду в холле, — смеясь, добавила она, — или не решишь повеситься на подтяжках.

— Я проведу там ночь с тобой, — согласился он, немного подумав. — Это будет словно новый медовый месяц. Повеселимся вместе, верно?

Теперь ему даже стало интересно — наверное, проснулась какая-то мальчишеская черта его натуры. Но энтузиазм уменьшился, когда жена объяснила, что в таком предприятии лучше быть втроем, чем вдвоем.

— Я уже бывала в такой ситуации прежде, Джон. Мы всегда ходили втроем.

— С кем же? — спросил он, удивленно посмотрев на жену.

Но та объяснила, что если что-то пойдет не так, то втроем они должны лучше справиться. Это было совершенно очевидно. Он прислушался и согласился.

— Я позову молодого Мортимера, — предложил Джон. — Он подойдет?

Нэнси задумалась.

— Что ж, он веселый. Ему тоже будет интересно. Сойдет.

Ее голос звучал вполне безразлично.

— К тому же он развлечет нас своими историями, вот время и пройдет, — добавил Берли.

Так капитан Мортимер, еще недавно морской офицер, веселый парень, отчаянный храбрец и кузен миссис Берли, занимавший теперь хороший пост в лондонском офисе компании, был утвержден в качестве третьего члена веселого предприятия. Но капитан Мортимер был молод и пылок, миссис Берли — симпатична и гораздо моложе своего мужа, а мистер Берли — беззаботен и излишне самоуверен.

Судьба расставила коварную ловушку, и Джон Берли, такой невнимательный и неосторожный, попал в нее. Он выпутался, но таким образом, каким никто и предположить не мог.

Той ночью, на которую в итоге пал выбор, стало восемнадцатое июня, едва ли не самая короткая ночь года, с заходом солнце в 20.18 и восходом в 3.45. Полная темнота должна была продлиться всего часа три. «Ты настоящий знаток», — признал Джон, когда жена объяснила ему, что требуется пересидеть только полную темноту и нет никакой необходимости торчать от заката до рассвета.

— Мы сделаем все, как надо. Мортимер не особо стремится, у него там танцы или что-то еще в этом роде, — сказал он и, заметив раздражение, мелькнувшее в ее глазах, добавил: — Но он не пойдет туда. Он будет обязательно.

Недовольное выражение лица избалованной женщины несколько сбило его с толку.

— О нет, его действительно не потребовалось долго убеждать, — уверил он жену. — Какая-то девушка, конечно же. Он молод.

Она ничего не сказала в ответ, но намек заставил ее покраснеть.

Они выехали с Саут-Одли-стрит сразу после завтрака, надлежащим образом миновали Севеноукс и приехали в Кентскую пустошь. С тем чтобы придать делу должную огласку, они настрого наказали шоферу держать в тайне цель их приезда, устроили его в сельской гостинице и дали указание забрать их через час после рассвета, чтобы они смогли позавтракать в Лондоне. «Он всем расскажет, — сказал ее циничный и практичный муж, — и местные газеты напишут обо всем уже на следующий день. Стоит потерпеть несколько часов, чтобы положить конец всей этой болтовне. Почитаем, покурим, а Мортимер расскажет нам новые морские байки». Вместе с шофером он прошел в дом, чтобы проследить за подготовкой комнаты, освещения, корзин с едой и тому подобного, оставив парочку на лужайке.

— Четыре часа — это немного, но хотя бы что-то, — прошептал Мортимер, в первый раз оставшись наедине с Нэнси с момента их отъезда. — Это просто потрясающе, что вы выбрали меня. Вы выглядите божественно сегодня. Вы самая прекрасная женщина в мире.

Его голубые глаза излучали то голодное желание, которое он принимал за любовь. Выглядел Мортимер так, словно только что вернулся из плавания: его кожа приняла смуглый оттенок, а светлые волосы слегка выгорели под солнцем. Он взял ее за руку, чтобы увести прочь от косых солнечных лучей в тень рододендронов.

— Это не я, глупый мальчишка. Это Джон предложил, чтобы вы поехали. — Она отняла руку с деланным усилием. — Кроме того, вы практически отказались, ссылаясь на какие-то танцы.

— Но вы ведь могли воспротивиться моему участию, — пылко ответил он, — но не сделали этого. О, вы столь хороши, столь прелестны!

И страстно ее поцеловал. Она немного посопротивлялась, но быстро уступила.

— Гарри! Ты просто идиот! — вскрикнула она, переводя дыхание, когда он ее отпустил. — Я даже не знаю, как ты посмел! Ведь Джон — твой друг. К тому же, — Нэнси быстро осмотрелась, — здесь небезопасно.

Ее глаза счастливо сияли, а щеки покрывал румянец. Она выглядела как молодая, симпатичная, похотливая самка, какой и была на самом деле, охваченная эгоистичной страстью.

— К счастью, — добавила она, — он слишком мне доверяет и не заподозрит дурного.

Молодой человек, взглянув на нее с обожанием, рассмеялся.

— От поцелуя вреда не будет, — сказал он. — Ты для него словно ребенок. Он не воспринимает тебя как женщину. В любом случае в его голове только корабли, магнаты и пакеты, запечатанные сургучом.

Он пытался успокоить ее, однако, доверяя ее женскому инстинкту, понимал, что не следует сейчас к ней прикасаться.

— Он ничего не видит. Даже в десяти ярдах…

А в двадцати ярдах от них раздался голос, который его перебил, так как Джон Берли, его обладатель, вышел из-за угла дома, направляясь к ним. Он объявил, что шофер оставил корзины с едой в комнате на первом этаже и вернулся в гостиницу.

— Давайте прогуляемся, — добавил он, присоединяясь к ним, — и изучим сад, а минут за пять до захода солнца войдем в дом и перекусим.

Он рассмеялся.

— Мы должны сделать все по-честному, верно, Нэнси? От последнего и до первого луча света, помнишь? Пойдем, Мортимер, — он взял молодого человека под руку, — последний раз осмотримся вокруг, прежде чем повесимся на соседних крюках в комнате экономки! — И протянул вторую руку жене.

— О, замолчи, Джон! — воскликнула она. — Мне не нравятся твои шутки, особенно сейчас, в сумерках.

Она задрожала и при этом так восхитительно поджала губки, что Берли сразу же с силой прижал ее к себе, извинился и поцеловал в то самое место, где ее целовали двумя минутами ранее.

— Мы оба позаботимся о тебе, — сказал он жене.

За его широкой спиной молодая пара обменялась быстрыми, но многозначительными взглядами, заприметив новую интонацию, заставлявшую быть более осторожными. Возможно, он был не так слеп, как представлялось. У молодых людей появился свой особый язык: «Все хорошо, но в другой раз надо быть осмотрительнее!»

Оставалось еще несколько минут до захода, прежде чем огромный огненный шар погрузится за покрытые лесом холмы. Троица, праздно болтая, прогуливалась среди кустов роз, и трепещущая взволнованность охватывала по крайней мере двоих из них. Этот вечер был просто совершенством: безветренный, теплый, наполненный ароматом цветов. Гигантские безголовые тени, пересекая лужайку, двигались впереди своих владельцев. Одна из сторон дома уже погрузилась во тьму, мимо проносились летучие мыши, а ночные бабочки сновали над давно не стрижеными купами азалий и рододендронов. Разговор вертелся главным образом вокруг использования этого дома как санатория, вероятных текущих расходов, подходящего персонала и так далее.

— Теперь пора, — сказал Джон Берли, прерываясь и резко разворачиваясь, — мы должны быть в доме, когда солнце сядет. Нужно точно выполнять все условия.

Он повторял эти слова, словно ему нравилось, как они звучат. За что бы Берли в своей жизни ни брался, большое или малое, он ко всему относился серьезно.

Они вошли внутрь, нелепое трио охотников за привидениями, без особого рвения начав подниматься в большую комнату, где стояли корзины с продуктами. Уже в холле их окутала темнота. Электрические фонарики пришлись как нельзя кстати, чтобы помочь им подняться, прощупывая один уголок за другим. Воздух был сырым и промозглым.

— Словно в заброшенном музее, — сказал Мортимер. — Я чувствую запах экспонатов.

Они оглянулись и принюхались.

— Это человеческий запах, — ответил его наниматель и друг, — смешанный с запахом цемента и побелки.

Все трое рассмеялись словам миссис Берли, что им следовало сорвать несколько роз и принести их сюда. Муж поднимался первым по широкой лестнице. Мортимер следовал за ним, но тут Нэнси его окликнула:

— Мне не нравится идти последней. Позади так темно. Я пойду между вами.

Моряк протянул ей руку и слегка сжал ее, когда она обходила его.

— Ведь здесь может появиться призрак, — продолжила миссис Берли, обернувшись к мужу, как бы на всякий случай, дома она бы постучала по дереву. — Говорят, с этого начинается. Призрачная мужская фигура.

Ее пронзила легкая дрожь, и она взяла мужа за руку.

— Надеюсь, мы ее увидим, — прозаично заметил он.

— А я надеюсь — нет, — настаивала Нэнси. — Она показывается перед тем, как… что-то происходит.

Муж ничего не сказал, а Мортимер шутливо отметил, что будет огорчен, если их предприятие окажется напрасной тратой времени.

— С нами троими вряд ли что-то случится, — бросил он, когда они вошли в огромную комнату, где обойщики оставили после себя грубо сколоченный стол.

Миссис Берли, погруженная в свои мысли, принялась распаковывать бутерброды и вино. Муж медленно подошел к окну. Он казался обеспокоенным.

— Так это и есть то место, — его низкий голос заставил Нэнси вздрогнуть, — где один из нас должен…

Он огляделся.

— Джон! — она резко, с нетерпением оборвала его. — Я уже столько раз тебя просила.

Ее голос звучал в пустой комнате громко и пронзительно, в нем появились какие-то новые нотки. Наверное, она начинала проникаться атмосферой этого дома. На солнечной лужайке ей было все равно, но теперь, с наступлением ночи, она чувствовала, как тени взывают к теням и царство тьмы набирается сил. А дом прислушивался к ним, подобно галерее шепота.

— Честное слово, Нэнси, — с раскаянием сказал мистер Берли, садясь рядом с ней. — Я снова забыл. Просто не могу воспринимать все это всерьез. Для меня невероятен тот факт, что мужчина…

— Ну зачем это вообще нужно вспоминать?! — воскликнула она, понизив голос, но тот все равно резал слух. — Мужчины все-таки не совершают подобных поступков просто так, без причины.

— Мы не можем знать обо всем во вселенной, не так ли? — вставил Мортимер, неуклюже пытаясь поддержать ее. — Лично я знаю только то, что умираю с голоду, а эта телятина и пирог с ветчиной великолепны.

Молодой человек умело орудовал ножом и вилкой. Его нога слегка коснулась ее колена под столом, он не мог отвести от Нэнси глаз и старательно подкладывал ей еду.

— Нет, — согласился с ним Джон Берли, — не можем. Здесь ты прав.

Нэнси мягко оттолкнула ногу Мортимера, в ее глазах промелькнуло предостережение, а в это время ее муж, опорожнив свой бокал, откинул голову и смотрел на них обоих ничего не видящим взглядом. Они выкурили по сигарете, Берли дымил большой сигарой.

— Расскажи нам об этой призрачной фигуре, Нэнси, — попросил он. — В конце концов, вреда от этого не будет. Для меня это что-то новое. Я ничего не слышал ни о какой фигуре.

И она охотно это сделала, отодвинув свой стул в сторону, подальше от столь неосторожной ноги Мортимера. Теперь он не мог ее коснуться.

— Я знаю совсем немного, — признала она, — только то, что написано в газетах. Этот мужчина… Он меняется.

— Как меняется? — спросил ее муж. — Ты имеешь в виду одежду или что-то другое?

Миссис Берли рассмеялась. Словно только и ждала повода.

— Согласно истории, он каждый раз являлся тому…

— Тому, кто…

— Да, да, конечно. Он появляется перед мужчиной, которому суждено умереть тем же образом.

Муж озадаченно хмыкнул, продолжая глядеть на Нэнси.

— Выходит, парень видит своего двойника, — нашел нужным вступить Мортимер, — прежде чем повеситься.

Далее последовало пространное объяснение от миссис Берли, богато сдобренное множеством оккультных терминов. Ее рассказ завораживал моряка, который находил женщину все более привлекательной, и его глаза не скрывали этого. Джон Берли рассеянно отошел к окну, оставив их продолжать беседу. Он не принимал в ней участия, не делал никаких замечаний, просто спокойно слушал и смотрел на них с отсутствующим выражением сквозь клубы сигарного дыма. Он двигался от окна к окну, по очереди устраиваясь в каждом оконном проеме, чтобы рассмотреть шпингалеты и оценить толщину кладки, измеряя ее носовым платком. Берли казался каким-то странно спокойным, даже скучающим — явно не в своей тарелке. На лице лежала печать покорности, чего прежде за ним не замечалось. Когда беседа закончилась, Нэнси и Мортимер убрали остатки обеда, зажгли спиртовку, чтобы сварить кофе, и приготовили ужин, который окажется как нельзя кстати к рассвету. Сквозняк прошелся по комнате, заставив зашелестеть бумаги на столе. Мортимер аккуратно прикрутил пламя чадящей лампы.

— Ветер усиливается, дует с юга, — сказал Берли из своей ниши, закрывая створку окна.

Делая это, он повернулся спиной, чтобы справиться со шпингалетом, чем не преминул воспользоваться Мортимер с глупой несдержанностью, присущей его возрасту и характеру. Ни он, ни предмет его страсти не осознавали, что из-за царящей снаружи темноты все происходящее в комнате ясно отражается в оконном стекле. Один — безрассудный, другая — напуганная, но оба они испытали несколько мгновений радости, смешанной со страхом, продлившихся еще несколько секунд благодаря тому, что человек, которого они боялись, слегка высунулся из окна и оставался в этой позе некоторое время, вдыхая аромат ночи.

— Какой чудесный воздух, — прозвучал его низкий голос, и он обернулся. — В такие ночи, как эта, я люблю быть у моря.

Мистер Берли оставил ставню открытой и подошел к парочке.

— А теперь, — сказал он бодро, ставя для себя стул, — давайте устроимся поудобнее. Мортимер, мы хотим слушать твои истории до самого рассвета или пока не появятся привидения. Страшные истории об опутанных цепями обезглавленных призраках. Сделай так, чтобы эта ночь нам запомнилась надолго.

Он громко рассмеялся.

Они устроились поудобнее, подставив свободные стулья себе под ноги, а Мортимер ухитрился приспособить пустую корзину в качестве скамеечки для ног Нэнси. Воздух становился все более плотным от табачного дыма; одни глаза спрашивали и отвечали, другие внимательно наблюдали; уши слушали, открывая невидимое глазу. Стоило задребезжать окну — и все трое вздрагивали, озираясь по сторонам; время от времени по дому разносились различные звуки, когда ветер проникал через разбитое или открытое окно.

Миссис Берли строжайше запретила рассказывать страшные истории. Огромный пустой особняк, стоящий на отшибе, даже в компании Джона Берли и влюбленного молодого человека, тревожил ее. Обставленные комнаты вызывают гораздо меньше мыслей о привидениях, чем этот пустынный дом. Его атмосфера тихонько прокрадывалась повсюду, проникала через просторные залы и коридоры, откуда доносились непонятные вздохи, — молчаливая, невидимая, всепроникающая. Один только Джон Берли оставался к ней невосприимчив, даже не замечая ее влияния на нервы остальных. Возможно, ее принес летний ночной ветер, а может быть, была здесь всегда…

Миссис Берли часто косилась на мужа, сидящего рядом. Лучи света падали на его привлекательное строгое лицо, и она чувствовала, что, несмотря на внешнее спокойствие и уверенность, он был сильно встревожен; что-то изменилось в нем, но она не могла этого объяснить. Губы его были плотно сжаты, а выглядел он, к ее изумлению, терпеливым и благородным. Каким-то очень милым. Почему она находила его лицо непроницаемым? Женщина испытывала тревогу и неловкость, в то время как разогретая кровь — она выпила немного вина — бурлила в ней.

Берли обратился к моряку за новыми историями.

— Пусть в них будут море и ветер, — попросил он, — но, как договорились, никаких ужасов!

И Мортимер рассказал историю о том, как в одном местечке на морском побережье в Уэльсе не хватало комнат. Свободные комнаты приносили баснословную прибыль, и только один человек отказывался сдавать их внаем — отставной капитан торгового судна, ходившего в южных морях, очень бедный и, по-видимому, немного сумасшедший. У него в доме были две меблированные комнаты, которые можно было бы сдавать по двадцати гиней в неделю. Комнаты смотрели на юг и были полны цветов, но тем не менее он их не сдавал. Его неописуемому упрямству не было объяснения, пока Мортимер, с которым они вместе рыбачили, не заслужил его доверия.

— В них живет Южный Ветер, — сказал ему капитан. — Я держу их свободными для нее.

— Для нее?

— Моя любовь пришла ко мне с Южным Ветром, — негромко объяснял тот, — и дул Южный Ветер, когда она ушла…

Странную историю выбрал Мортимер для такой компании, но рассказал он ее хорошо.

«Прекрасная», — подумала миссис Берли, но вслух сдержанно произнесла:

— Спасибо. Под «ушла», я так понимаю, подразумевается «умерла» или «сбежала»?

Джон Берли посмотрел на Мортимера с некоторым удивлением.

— Мы просили у тебя историю, а ты рассказал нам поэму. — Он рассмеялся и добавил: — Ты влюблен, Мортимер, вполне вероятно, в мою жену.

— Как же в нее не влюбиться, сэр, — галантно ответил молодой человек. — Сердце моряка…

Лицо женщины во время разговора то краснело, то бледнело. Она знала своего мужа лучше, чем Мортимер, и заметила в его тоне, взгляде, словах что-то недоброе. Гарри повел себя как полный идиот, выбрав эту историю. Раздражение на грани неприязни овладело женщиной.

— В любом случае это лучше, чем ужасы, — быстро сказала она.

— Что ж, — начал ее муж, усмехнувшись, — эта история вполне реальна. Каждый сходит с ума по-своему.

Его слова были непонятны.

— Если мужчина действительно влюблен, — добавил он в своей грубоватой манере, — и обманут, я даже могу понять его…

— О, не читай проповеди, Джон, ради бога. Ты становишься таким занудным.

Но ее слова лишь подчеркнули значимость произнесенных слов, которые иначе остались бы без внимания.

— Если жизнь для него потеряла смысл, — настойчиво произнес Джон Берли, — тогда, конечно… — Он запнулся. — Я обещал, что больше не буду об этом говорить, — усмехнулся он, но потом, словно назло, закончил: — И все же, в сложившихся обстоятельствах, он мог выказать презрение к человеческой натуре и к самой жизни и…

На этот раз его остановил приглушенный вскрик.

— Джон, я ненавижу, когда ты начинаешь так говорить. И ты снова не сдержал слово.

Нэнси была не просто раздражена, злость и нервозность звучали в ее голосе. То, как он сказал все это, смотря не на них, а в окно, заставило ее содрогнуться. Неожиданно она увидела в нем мужчину и испугалась.

Муж ничего не сказал ей в ответ. Он встал и наклонился к лампе, чтобы взглянуть на часы. Выражение его лица скрывала тень.

— Два часа, — заметил он. — Думаю, я пройдусь по дому. Может, найду заснувшего рабочего или кого-нибудь еще. В любом случае уже скоро рассветет.

Он рассмеялся, и выражение его лица, тон его голоса мгновенно ее успокоили. Он вышел. Они услышали его тяжелую поступь, эхом разносящуюся по длинным голым коридорам.

Мортимер тотчас бросился к ней.

— Он что-то имел в виду? — спросил юноша, переводя дыхание. — Он не любит тебя нисколечко. И никогда не любил. А я люблю. Не трать себя даром. Ты принадлежишь мне.

Слова лились из него, и он покрывал ее лицо поцелуями.

— О, я не об этом, — расслышал он между поцелуями.

Молодой человек тотчас отпустил ее и внимательно посмотрел Нэнси в глаза.

— Что теперь? — прошептал он. — Думаешь, он видел нас на лужайке?

Он подождал, но Нэнси не отвечала. Вдалеке по-прежнему слышались громкие шаги.

— Я знаю! — неожиданно воскликнул юноша. — Он просто чувствует влияние проклятого дома. Вот и все. И дом ему не нравится.

Ветер прошелся по комнате, вновь зашелестев бумагой, что-то загремело, и миссис Берли вздрогнула. Ей на глаза попался свисающий со стремянки конец веревки. Все ее тело начала сотрясать легкая дрожь.

— Он изменился, — тихо ответила она, снова устраиваясь поближе к юноше, — какой-то беспокойный. Разве ты не заметил, что он сейчас сказал: мол, в определенных обстоятельствах он мог бы понять мужчину, — она запнулась, — который бы так поступил…

Ее голос резко оборвался.

— Гарри, — она смотрела ему прямо в глаза, — он на себя не похож. Джон никогда бы не сказал этого просто так.

— Чушь! Ему просто ужасно скучно. Да еще этот дом так действует на тебя.

Он нежно поцеловал ее. Потом, когда она ответила на его поцелуй, он привлек ее поближе и страстно прижал, невнятно бормоча какие-то слова, среди которых можно было различить: «бояться нечего». Тем временем шаги приближались. Она оттолкнула его.

— Ты должен держать себя в руках. Я настаиваю. Ты должен, Гарри.

Потом она снова нырнула в его объятия, уткнувшись лицом в грудь, но только для того, чтобы в следующий миг высвободиться из его объятий и отойти.

— Я ненавижу тебя, Гарри, — неожиданно воскликнула она, злость и раздражение промелькнули на ее лице. — И себя ненавижу. Почему ты так поступаешь со мной?..

Она замолкла, услышав все приближающиеся шаги, поправила волосы и неспешно подошла к открытому окну.

— Теперь я начинаю думать, что ты только играешь со мной, — зло ответил юноша, глядя на нее с удивлением и разочарованием. — На самом деле ты любишь его, — ревниво добавил он, как обиженный избалованный мальчишка.

Она даже не повернула головы в его сторону.

— Он всегда был добр, ласков и щедр ко мне. Никогда ни в чем не обвинял. Дай мне сигарету и перестань корчить из себя героя-любовника. По правде сказать, мои нервы уже на пределе.

Речь ее звучала отрывисто, а когда он поднес огонь к сигарете, то заметил, что ее губы дрожат, да и его собственная рука тоже дрожала. Он все еще держал спичку, стоя рядом с ней у окна, когда звуки шагов достигли порога, и Джон Берли вошел в комнату. Он сразу подошел к столу и прикрутил лампу.

— Чадит, — заметил он. — Разве не видишь?

— Простите, сэр, — Мортимер слишком поздно подскочил к нему, чтобы помочь. — Во всем виноват сквозняк, когда вы открыли дверь.

— А-а! — понимающе откликнулся Берли и, глядя на них, отодвинул стул. — Это как раз именно тот дом, что нужен. Я просмотрел все комнаты на нашем этаже. Из него выйдет замечательный санаторий, здесь практически ничего не нужно переделывать.

Он развернулся на своем скрипящем плетеном стуле и посмотрел на жену, которая сидела в проеме окна, болтая ногами и куря сигарету.

— За этими стенами будет совершенно безопасно. Очень хорошее вложение денег, — продолжал он, казалось обращаясь больше к себе. — И люди будут здесь умирать…

— Слушайте! — перебила его миссис Берли. — Этот шум — что это?

Из коридора или соседней комнаты донесся какой-то глухой звук, заставивший всех троих оглянуться в ожидании повторения. Но было тихо. Только на столе вновь зашуршала бумага да от лампы поднялся легкий дымок.

— Ветер, — спокойно заключил Берли, — наш маленький друг, южный ветер. Он снова что-то сдул, только и всего.

Но любопытство подняло всех с мест.

— Пойду посмотрю, — пробормотал он. — Все окна и двери открыты, чтобы свежая краска побыстрей высохла.

Но и после этих слов не двинулся с места, а остался стоять, наблюдая, как белый мотылек стремительно носится вокруг лампы, задевая крыльями голую поверхность стола.

— Разрешите пойти мне, сэр, — попросил Мортимер.

Он был искренне рад представившейся возможности; сейчас он впервые ощутил беспокойство. Но был еще один человек, беспокойство которого было гораздо сильнее его собственного и, соответственно, который еще больше хотел убраться отсюда.

— Пойду я, — решительно заявила миссис Берли. — Мне так хочется. Я не выходила из этой комнаты с тех пор, как мы здесь, и я нисколько не боюсь.

Странно, но какое-то время она тоже оставалась стоять неподвижно — казалось, она чего-то ожидает. Несколько секунд никто не шевелился и не проронил ни слова. Взглянув в глаза своему поклоннику, она поняла, что теперь и он уловил то легкое, неясное изменение, произошедшее с мужем; и оно испугало его. Этот его страх вызвал у нее лишь презрение. Женщина стала презирать молодость и испытала странно сильное влечение к мужу, несмотря на то, что ее терзало необъяснимое беспокойство. Нэнси почувствовала: в комнате что-то изменилось, сюда что-то вошло. Все трое стояли и прислушивались к легкому ветру за окном, ожидая повторения звука — двое беспечных страстных любовников и один мужчина, ждущий, наблюдающий, прислушивающийся. Казалось, в комнате было пять человек, а не трое — два виноватых сознания как бы стояли в стороне, отделившись от своих хозяев. Тишину нарушил Джон Берли.

— Да, сходи. Нэнси. Там нечего бояться, просто ветер, — он говорил так, словно сам верил в это.

Мортимер прикусил губу.