Для Тима Леббона
Ты принесешь бурбон, а я припасу кресло во дворе.
Cheers and chairs, logger and lager.


СЛОВА БЛАГОДАРНОСТИ

Благодарю Анну Хэйворд, Криса Ентерлайна, Мэтта Хэйворда, Мэри Сан-Джиованни, Кассандру Бёрнам, Вильяма Уола, Неда Сенфта и моих сыновей. Спасибо первым читателям, редакторам и издателям предыдущих изданий, а также Полтергейст Пресс за новую публикацию этого романа.

ОТ АВТОРА

Хотя многие места Центральной Пенсильвании, указанные в этом романе, существуют на самом деле, я позволил себе некоторые вольности и сдобрил их вымыслом. Поэтому, если вы окажетесь в этих местах, не спешите в лес или лощину. Вы их не узнаете, а если пойдете искать, можете услыхать пастушью флейту и закончить пляской в отсветах костра...





Смотрю как струится порочность твоя
Сквозь чащу лесную, корявость ствола,
И дерева душу, и дух естества.
Я — твой любовник, и я — твой слуга,
Я — злато, я — бог, защищаю стада…
Стальные копыта по скалам бегут,
Сквозь солнцеворот в равноденственный блуд.
Беснуюсь, насилую, рву, раздираю
Под солнцем весь мир. Без конца и без краю…

Алистер Кроули


«Гимн Пану»




1

В первый день весны мы с Большим Стивом увидели, как Шелли Карпентер делает минет волосатому мужику.

Зима выдалась тяжелой. Я написал две книги за пять месяцев. Не советую так поступать, если только вас не припрет. Слишком большое давление. Продажи моего первого романа «Суть вопроса» удивили критиков, издательство и даже меня. Неожиданно для детективной истории малоизвестного писателя. К тому же без раскрутки, если не считать одноразового рекламного объявления на четверть страницы в журнале. Издательства не тратятся, если ты не автор бестселлера.

Воодушевленный успехом я уволился — только лишь для того, чтобы узнать, что следующий авторский гонорар получу как минимум через год. А мы уже растратили аванс: на ипотеку, платежи по кредитным картам, машинам, новую мебель в гостиную для моей жены Тары и новый ноутбук для меня. К тому же я оплачивал авторские туры из своего кармана. Почему не издательство? Потому что я не такой уж знаменитый автор.

Если бы у меня был агент, может, он бы и объяснил мне схему выплаты гонораров. Может быть и нет. Я рад, что у меня нет агента. Они требуют пятнадцать процентов от выручки, а я и так на мели. Пятнадцать процентов, пусть даже от маленькой выручки, все же выручка.

Я подумывал вернуться на бумажную фабрику в Спринг Гров на пару дней в неделю, но подсчитал, что если я просто продолжу писать, то заработаю примерно столько же, сколько и на фабрике, поэтому решил делать то, что люблю.

Тара продолжила работать, настояв на том, что будет оплачивать счета, пока я пишу. К тому же ее работа обеспечивала нас медицинской страховкой. И всё же мы бы не выжили только на одну зарплату. Так что задаток за две книги помог нам пережить зиму. Почему я советую избегать подобных ситуаций? Несмотря на внушительную предоплату, я не вылезал из-за стола все пять месяцев, а хуже всего то, что это были не те истории, которые я хотел писать. Они не говорили со мной, не увлекали меня и не удивляли.

Но нам нужны были деньги. Некоторые зовут это литературным рабством. Я — необходимостью. Мной овладело напряжение. Я снова начал курить — по две пачки в день — и без остановки пил кофе. Я вставал в пять утра, совершал променад от кровати до кофейника и компьютера, садился писать. Я работал над первой книгой до обеда, делал перерыв и принимался за работу над второй книгой до позднего вечера. После занимался деловой стороной: читал контракты, отвечал на письма фанатов, проверял свою ленту, давал интервью — всем тем, что идет в ногу с писательством, но не включает в себя работу с текстом — и шел в кровать около полуночи. Следующий день был неотличим от предыдущего. И так неделя за неделей. Чарующая жизнь писателя.

Если бы не Большой Стив, я бы сошел с ума. Тара взяла его из приюта для животных, чтобы он составлял мне компанию. Большой Стив был дворняжкой смешанной породы. Немного от бигля, что-то от ротвейлера, частично черный лабрадор и стопроцентный трус. Несмотря на внушительные размеры и зычный лай, Большой Стив боялся даже собственной тени. Он убегал от бабочек и белок, пускался наутек от птиц и листьев, которые гонял ветер, и сжимался в комочек, когда приходил почтальон. Когда Тара в первый раз привела его домой, он на полдня забился в угол кухни и трясся от страха. Он быстро привык к нам, но боялся всего остального, хотя старался этого не показывать. Когда кто-нибудь — не важно, кто — сурок или Сет Фергюсон, мальчонка с соседней улицы — вдруг оказывались на нашем участке, в нем просыпался ротвейлер. Он всего лишь лаял и никогда не кусался, но грабитель, я хочу в это верить, испугался бы.

Большой Стив стал моим лучшим другом. Он слушал, когда я вслух читал свои рукописи. Он лежал на диване и смотрел со мной телевизор, когда я делал перерыв в работе. Нам нравились одинаковое пиво и одинаковая еда — Большой Стив не был поклонником собачьих кормов, он предпочитал сочный кусок мяса или кусок пиццы с тянущимся сыром. Самое важное — Большой Стив точно знал когда меня нужно оттащить от компьютера. Так начались наши ежедневные прогулки, и теперь они стали частью нашего расписания. Два раза в день: на рассвете, когда Тара уходила на работу, и на закате, перед тем, как я начинал готовить ужин к ее приходу с работы. Моя жена ездила в Балтимор каждый день, и минуты сразу после ее ухода, или прямо перед ее возвращением были полны пустоты. Большой Стив чувствовал это и вытаскивал меня на улицу, уводя из внезапно опустевшего дома.

Что возвращает нас к Шелли Карпентер и волосатому мужику.

В понедельник, в первый день весны, когда Тара ушла на работу, Большой Стив встал у двери и гавкнул один раз — коротко и ясно.

«Вот, я стою у двери и лаю. Мне нужно пописать».

— Готов идти на улицу? — спросил я.

Он вильнул хвостом, уши встали торчком,большие коричневые глаза заблестели от волнения. Ему немного нужно было для счастья.

Я пристегнул поводок к ошейнику: несмотря на то, что он боялся всего, что движется, иной раз в нем просыпался бигль, а с ним и любовь к лесу, желание идти по чьему-то следу и не возвращаться домой до ночи. Мы вышли на улицу. Солнце светило и приятно грело лицо. Тепло было не по сезону, почти как летом. Мы с Тарой посадили куст сирени в прошлом году и теперь он цвел, распространяя сладкий и ароматный запах. Птицы щебетали, прыгая по веткам большого дуба на заднем дворе. По краю крыши гаража пробежала белка и щелкнула зубами в сторону Большого Стива. Пес съежился.

Долгая холодная зима пришла и ушла, и я каким-то образом сумел не только пережить ее, но и закончить две рукописи: «Холодный как лед» и «Когда идет дождь». Теперь я наконец-то мог сосредоточиться на книге, которую хотел написать, нечто, непохожее на детективное чтиво. Что-то большое, с достаточным потенциалом, чтобы меня по настоящему заметили, может, роман о Гражданской войне. Мне было хорошо. Первый раз за эти месяцы. Возможно, из-за погоды. Ведь наступила весна — пора перерождения, обновления: время, когда природа сообщает всему животному царству, что пора делать детишек. Пора секса и счастья.

Большой Стив отпраздновал приход весны, облегчившись на куст сирени, на дверь гаража, на пешеходную дорожку и два раза на дуб, чем еще больше разозлил белку. Ветви дуба тряслись от негодования, когда белка выражала свое недовольство. Большой Стив гавкнул в ответ, но только после того, как спрятался за меня.

Наш дом стоял между Мэйн-стрит и узкой задней аллеей, которая отделяла нас от Дома Пожарников. Он примыкал к пустой зеленой площадке и общественному парку, где были качели, лазалки и глубокие кучи мульчи, чтобы дети не поцарапали коленки при съезде с горок. За игровой площадкой находился лес — примерно тридцать квадратных миль охраняемой лесной территории Пенсильвании, размеченной таким образом, чтобы фермеры и риэлторы не смогли ее вырубить. Со всех сторон лес окружали города. Наш город, Севен Вэллис, Нью Фрид, Спринг Гров и Нью Салем. Во всех городах есть видеопрокаты и продуктовые магазины (в нашем даже есть «Уолмарт»), но об этом невозможно догадаться, блуждая в густых зарослях. Когда идешь сквозь чащу, как будто попадаешь в стародавние времена, когда Пенсильванию населяли индейцы саскуэханны, а немцев, амишей и квакеров еще и в помине не было. В центре, в темном сердце леса, находилась Лощина Ле Хорна, источник мрачных легенд и жутких историй про призраков в центральной Пенсильвании. В каждой области есть такое место, и лощина Ле Хорна была нашим.

Как-то раз меня навестил друг — художник из Калифорнии. Мы с Тарой взяли его на прогулку в лес и зашли всего на полмили вглубь, как он сказал кое-что, крепко засевшее у меня в голове. Он сказал, что наш лес какой-то другой. Я тогда только хмыкнул и напомнил ему, что в его штате тоже есть величественные леса — мы с Тарой провели там часть медового месяца, гуляя по побережью под секвойями, и с тех пор мне всегда хотелось там жить, — но он продолжал настаивать, что наш маленький кусочек леса был особенным.

Он сказал, что наш лес ощущался «первобытным».

После того как Большой Стив закончил метить двор, он потянул меня в сторону аллеи: уши торчком, язык многообещающе болтается в предвкушении.

— Хочешь пойти в лес? Погонять зайчиков?

Он с восторгом вильнул хвостом и склонил голову набок.

— Ну давай, пошли — ухмыльнулся я. Его настрой заражал. На душе было легко и приятно.

Он уткнулся носом в землю и повел меня вперед. Шелли Карпентер догнала нас, когда мы достигли края аллеи. Она бегала каждый день. Ее рыжие волосы подпрыгивали в такт движениям. Я не был близко знаком с Шелли, обычно мы перекидывались парой слов, если встречались в парке.

— Эй, Адам! — выдохнула она, продолжая бежать на месте. — Привет, Стиви!

Большой Стив неуверенно вильнул хвостом и ринулся к моим ногам.

— Ой, да ладно тебе, — она выключила iPod и сняла наушники. — Не будь таким скромным, ты же меня знаешь.

Хвост Большого Стива завилял сильнее, подтверждая что, да, он ее знает, но всё же Стив отодвинулся подальше.

Шелли засмеялась.

— Боже, какой-же он пугливый!

— Да, он такой — боится собственной тени. Он из приюта. Похоже, прежний хозяин его то ли бил, то ли мучал.

Она нахмурилась.

— Грустно, что есть такие люди.

Я кивнул.

— Да стрелять их надо… Ты, как всегда, на пробежке?

— Конечно, сегодня такой чудесный день!

— Определенно. Весна пришла.

— Обожаю весну, — она посмотрела на солнце и прищурилась.

Ее тонкая майка взмокла от пота и натянулась, выделяя совершенные полные груди. Соски дерзко выпирали из-под ткани. Я опустил взгляд, чтобы она не заметила, что я пялюсь. Большая ошибка. Спортивные штаны тоже были насквозь мокрыми от пота и облегали промежность как вторая кожа.

Я поспешил оторваться от созерцания соблазнительной промежности и уставился ей в глаза. Шелли смотрела на меня с удивлением.

— Адам, ты чего?

Я прочистил горло.

— Да, ничего, просто задумался о своем новом романе.

— Грезишь?

— Что поделать, я же писатель…

— Как новая книга?

— Неплохо, — я улыбнулся и наклонился погладить Большого Стива. Ошибка номер два. Мое лицо оказалось буквально в сантиметрах от ее паха. Мне показалось, что я чую запах ее пота. И чего-то еще. Чего-то одурманивающего. Запах женщины.

Что, черт побери, со мной происходит? Такое чувство, будто весенняя лихорадка превратила меня в животное. Это было совсем на меня не похоже, и я смутился.

Шелли положила руку на бедро и выгнула спину, как кошка.

— А о чем?

Я едва не подпрыгнул на месте.

— Что?

— Книга, — ее грудь покачивалась, она снова бежала на месте. — О чем будет книга? Еще один детектив?

— Вообще-то я не уверен. Может быть о Гражданской войне. Точно не знаю. Всё еще думаю об этом. Определенно, роман будет большим.

— Большой — это хорошо. — Она облизала губы. Влажный язык словно манил.

Я задумался: понимает ли Шелли, что она делает?

Ее глаза подернулись дымкой, она медленно приблизилась ко мне. Большой Стив нервно ворочался у моих ног.

Я прочистил горло еще раз, прерывая неловкую ситуацию.

— Ну что, — сказала Шелли, — не буду тебя отвлекать. Пока. Передавай привет Таре.

— Конечно. До встречи.

Она надела наушники, помахала и послала Большому Стиву воздушный поцелуй. Мы оба провожали ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом. В следующий раз я увидел задницу Шелли, когда она стояла на коленях перед волосатым мужиком.

Большой Стив тяжело дышал, потом опустил голову и лизнул свои яйца.

Я знал, как он себя чувствует. Стояк неудобно уперся в джинсы. Переступая с ноги на ногу, я осмотрелся. Потом засунул руку в штаны и поправил член.

Я глубоко вздохнул, пытаясь отбросить чувство вины. Несмотря на то, что возможности были, я никогда не изменял Таре. Чем успешнее становилась моя карьера, тем больше появлялось шансов. Не дюжины, пока еще нет, но встречались женщины, которые приносили бурбон и трусики вместе с книгой для подписи, а некоторые просили расписаться на их грудях. Они писали мне в письмах о том, как их возбуждают мои книги. Поклонницы. Это было лестно, соблазнительно и помогало продаже книг. Но также удивляло, особенно принимая во внимание мой умеренный успех. Я часто задумывался, что было бы, если бы я стал очень известным.

У нас с Тарой не всё было гладко. Примерно с год назад мы потеряли ребенка, и после этого она избегала близости. Я любил Тару, но ее запрет на секс влиял на меня сильнее, чем я того хотел. Иногда я переживал, что не смогу удержать себя в узде, боялся, что животное начало толкнет меня на измену.

Тем не менее я никогда не переходил черту. И сейчас я чувствовал себя виноватым и недоумевал от того, как мое тело отозвалось на соблазнительные изгибы Шелли, подчеркнутые спортивной одеждой. А еще этот странный флирт, если это, конечно был он. Или мне показалось?

Нет, я был уверен, что понял ситуацию верно.

В какой-то момент я просто забил. Что-то витает в воздухе, весенняя лихорадка.

Тогда я и не подозревал насколько был прав. В воздухе действительно что-то было. Музыка и волшебство. И это влияло и на меня, и на мою собаку.

Большой Стив дернул поводок, увлекая меня вперед.

Мы пересекли аллею и пошли по полю, двигаясь в том же направлении, в котором исчезла Шелли. Трава была мокрой от росы. Стив шел по следу, уткнувшись носом в землю.

В ветвях большого дуба две белки праздновали весну, делая бельчат.

Я задался вопросом, станем ли я и Тара когда-нибудь родителями. Потом вспомнил о последнем выкидыше. Грусть заполнила меня изнутри, и я прикладывал огромные усилия, чтобы не заплакать.

Стив, как и полагается хорошей собаке, тянул поводок, отгоняя плохие воспоминания.

Мы шли дальше. Влажная трава намочила мои ботинки и лапы Стива. Я решил обойти детскую площадку стороной. Будет нехорошо, если соседские дети, слетая с горки, приземлятся в кучу собачьего дерьма. Будто читая мои мысли, Стив прилежно наложил кучу в траву. Морщась от запаха, я отвернулся. Пес вилял хвостом и, казалось, ухмылялся. Мы пошли дальше.

Округа оживилась. Черный «Шеви» Пола Легерски рычал в конце переулка, из колонок доносилась «Liquid noose» от Flotsam and Jetsam. Старая, но все еще жгучая песня. Пол включил басы на полную катушку, прямо как подростки со своим хип-хопом. Он посигналил и помахал мне, я тоже его поприветствовал. Пол и его жена Шеннон — славные люди. Один из моих соседей, Мерл, заводил газонокосилку. Она трещала, глохла, потом снова трещала. Ругательства Мерла были слышны на всю округу. Я рассмеялся. Потом услышал журчание воды, когда Дейл Хобнер, другой сосед, включил садовый шланг. Стая гусей пролетела над головой, возвестив о своем возвращении дружным кличем. Пчелы жужжали в клевере рядом с качелями.

Но среди всех этих знакомых звуков был еще один. Я подумал было, что мне показалось, но уши Большого Стива стояли торчком — он тоже его слышал.

Звук послышался снова: легкая, радостная мелодия. Казалось, кто-то играет на флейте: всего несколько коротких, произвольных нот. Раз, и они растворились в воздухе. Я обернулся к Шелли — может быть, и она их слышала. Но она исчезла —лес будто проглотил ее.

В какой-то мере, я думаю, именно это и случилось.

Мелодия прозвучала снова — далекая, но ясная. Я снова возбудился и смутно раздумывал: «Почему?». Шелли рядом не было. Вообще никого не было. Я не думал о сексе. Странно.

Большой Стив замер в стойке, шерсть на загривке встала дыбом и он зарычал. Я дернул поводок, но он не сдвинулся с места. Рык стал громче, напряженнее. Я заметил, что у Стива тоже встал.

— Перестань, — сказал я. — Успокойся уже. Наверняка какой-нибудь ребенок занимается.

Большой Стив взглянул на меня, потом повернулся к лесу и продолжил рычать.

Музыка внезапно оборвалась. Словно кто-то повернул выключатель.

Тут меня озарило:

«Утро понедельника».

Значит, дети должны быть в школе. Это не мог быть занимающийся ребенок. Тут Стив успокоился и принялся обнюхивать всё вокруг, виляя хвостом.

Узкая тропинка, ведущая к лесу, пряталась между двумя большими кленами. Я не знаю кто проложил ее — олени, или люди — но Большой Стив и я ходили по ней каждый день. Мы шли по лесу, опавшие листья хрустели под ногами, а над головой распускались новые листочки. Цветы прорывались из черной земли, окаймляя тропу красками и наполняя воздух сладковатым ароматом.

Пока я ловил огонек зажигалки кончиком сигареты, Большой Стив вертелся около замшелого пня. Выдохнув облако дыма, я запрокинул голову и заметил густой лиственный полог — тут было так темно, а ведь мы только на границе леса.

«Первобытный», — подумал я.

Мурашки пробежали по спине и рукам. Казалось, лучи солнца не доходят сюда. В лесу не было тепла, только холодные тени.

Сначала было тихо, но постепенно появились признаки невидимой жизни. Пели птицы, белки играли на сучьях. Где-то в небе пролетел самолет, неразличимый за верхушками деревьев. Наверное, направлялся в аэропорт Балтимора или Харрисбурга. Появилось солнце, проглядывающее сквозь ветви, но я всё же не чувствовал его тепла. Рассеченные листвой лучи неровными бликами легли на тропинку.

Большой Стив потянул поводок — мы отправились дальше. Извилистая тропинка неуклонно спускалась вниз. Мы пробирались через цепляющиеся лозы с шипами, и я заметил несколько малиновых кустов. Я ждал лета с нетерпением: соберу ягод — Тара испечет пирог… Голубоватый мох лип к земле, серые камни торчали из земли, как наполовину выкопанные скелеты динозавров. И наконец, там были сами деревья — высокие, суровые и величественные.

Меня снова пронзил озноб. Воздух стал холодным, куда более подходящим ко времени года. Переступив через упавший ствол, я вновь задумался о том, кто проложил эту тропинку и кто по ней ходил, кроме меня и Большого Стива. Мы не заходили дальше, чем на милю, но тропинка убегала вперед. Как глубоко в лес она уходила? Пересекала его весь, насквозь? Сливалась ли она с другими, уже зарастающими тропами? Шла ли она до лощины Ле Хорна?

Я уже упоминал лощину. Мне довелось побывать там только раз, когда я еще учился в школе и искал укромное местечко, чтобы залезть в трусики Бекки Шрам. Это было наше первое свидание, и я помню его очень хорошо — 1987-ой, выпускной год. Мы смотрели «Пятницу 13» — не помню, какую часть — а после катались в моем «Мустанге» 81 года, слушали Ratt «Out Of The Cellar» и болтали о школе и всякой всячине.

В итоге мы оказались на грунтовой дороге, которая вела к ферме Ле Хорна. Дом и подсобные помещения пустовали уже почти три года. Нельсон Ле Хорн убил свою жену Патрицию в 1985 году, а потом исчез. Его никто больше не видел, а их дети разъехались кто куда: сын Мэтти, сидел за вооруженное ограбление в исправительной колонии где-то на севере, дочь Клаудия, вышла замуж и жила в Айдахо. А самая младшая дочь — Джина, она преподавала в школе в Нью Йорке. Никто из них не вернулся домой, насколько я знал. Из-за того что Ле Хорн формально считался живым, его дети не могли продать имущество, а закон Пенсильвании предотвращал захват имущества муниципалитетом или государством. Так ферма и стояла, заколоченная и заброшенная, предоставляя прибежище крысам и суркам.

Владения Ле Хорнов лежали посреди леса, нетронутого разрастающейся застройкой, которая уничтожила лесные насаждения в других штатах, и были окружены пустотой бесплодных кукурузных полей, которые никто не обрабатывал с самой трагедии. А в центре, как остров, находилась лощина.

Я оставил машину рядом с домом. Бекки предположила, что внутри могут быть привидения, и я развил тему, надеясь, что ей станет не по себе. Бинго! Бекки прижалась ко мне, тревожно поглядывая на заколоченные окна и покосившуюся дверь.

Помню, бросил взгляд в сторону лощины, пока обхаживал ее. Даже в темноте можно было разглядеть яркие желтые знаки «Прохода нет» и «Частная собственность», висящие на деревьях.

Бекки позволила засунуть руку в ее джинсы, и я услышал, как ускорилось ее дыхание, стоило мне подобраться к киске, прикоснуться кончиками пальцев к затвердевшим соскам. Всё шло отлично, как вдруг она меня прервала. Скрыв раздраженное разочарование за невинной улыбкой, я предложил прогуляться до лощины. Расчет был прост: добавить страха, чтобы неприступные стены Бекки рухнули.

Лощина — темное пятно между четырьмя покатыми холмами — была местом, где никогда не ревела бензопила и не звенел топор. Извивающийся ручей протекал где-то в центре. Мы слышали журчание воды, но еще не успели зайти так далеко чтобы его увидеть.

Что-то мелькнуло в темноте между деревьями…

Что-то большое. Оно бросилось в нашу сторону. Ветки ломались под его ногами с щелчками, похожими на выстрелы. Бекки вскрикнула и стиснула мою руку настолько сильно, что после остался синяк. Мы свалили оттуда ко всем чертям. Кем бы оно ни было, на глаза оно нам не попалось, но мы слышали его фырканье — первобытный звук, и я до сих пор слышу его. Олень или даже медведь. Всё, что я знаю, так это то, что у нас от страха душа в пятки ушла. Так что я никогда туда больше не совался.

Большой Стив вернул меня в настоящее, остановившись как вкопанный. Он стоял прямой как доска, ноги в стойке, хвост поджат. Его рычание, которое началось как тихое низкое урчание где-то внутри, становилось все громче и громче. Я ни разу не слышал, чтобы он так рычал, и даже подумал, что по ошибке взял на поводок чужую собаку. Он никогда так не злился. В рыке слышалась ярость. И смелость.

Или дикий страх.

Как будто воспоминания вызвали то самое существо: кто-то с треском рвался через кусты в нашу сторону. Шерсть Большого Стива встала дыбом, а рык превратился в грозный лай.

— Давай, Стив. Пошли! — сердце бешено забилось в груди. Я потянул поводок, но пес не двигался с места. Он снова залаял.

Шум приближался. Прутья трещали. Листья шуршали. Ветви раздвинулись.

Я закричал.

Олень. Нет, пятнистый олененок перемахнул через упавшее дерево, ринулся через тропинку и исчез в подлеске, сверкая белым хвостом. Выглядел он таким же напуганным, как и мы.

— Твою мать! — я задыхался и пытался унять бешеный пульс.

Большой Стив спрятался в моих ногах. Я посмотрел на него. Он ответил мне нежным взглядом коричневых глаз и смущенным вилянием хвоста.

—Тебе должно быть стыдно,—сказал я ему. Он прижал уши и отвернулся.

Сердце всё еще колотилось, кровь стучала в висках. Меня почти тошнило от внезапного прилива адреналина.

Большой Стив заскулил.

Я пожал плечами.

— Ладно, нам обоим должно быть стыдно. Тебе лучше?

Большой Стив завилял хвостом соглашаясь и отошел. Он нюхал почву там, где пробежал олененок, его хвост, не переставая, вилял: храбрость вернулась. Решив, что теперь можно идти дальше, он потянул меня вперед.

Я рассмеялся. Храбрый малоизвестный писатель и его преданный друг, до смерти напуганные оленем. И не просто оленем — олененком.

Дети…

Незваные мысли о последнем выкидыше Тары вернулись. В животе что-то шевельнулось, больно ударив в желудок. Сам того не заметив, я начал смаргивать слезы.

Лес казался холоднее, чем обычно.

2



Когда у Тары случился первый выкидыш, мы даже не поняли, что произошло. Это случилось через год после свадьбы. Мы безуспешно пытались зачать с медового месяца. Не то чтобы мы мало старались. Знаете старую поговорку про кроликов? Это про нас. Утром, днем и ночью, а когда Тара овулировала — в три раза чаще.

Однажды ее месячные задержались на несколько дней. Обычно они шли как по часам, поэтому мы сразу подумали — это беременность.

Тест нам так и не пригодился. У Тары начались острые боли, судороги и сильное кровотечение. Обильнее обычного. Когда всё закончилось, мы подумали, что это просто необычная менструация. И только после второго выкидыша мы узнали, что проходим через это не в первый раз.

Второй был в разы хуже. У нас не было сомнений. Тара купила первый тест за неделю до ожидаемых месячных. Он показал две полоски, но какие-то неяркие, так что мы решили подождать. После стольких попыток, несмотря на обещания не загадывать, мы всё же очень сильно надеялись. Второй тест тоже был положительным, а уж после похода к врачу всё встало на свои места. Бог услышал наши молитвы. Наконец-то у нас должен был появиться ребенок.

Тара начала планировать, в какой цвет выкрасить стены в детской, а я стал раздумывать, как попросить издателя о прибавке, чтобы не пришлось возвращаться на полную рабочую ставку только ради того, чтобы оплачивать счета. (В то время я работал несколько дней на бумажной фабрике, а в остальное время писал). Знать, что ты скоро станешь родителем, было странно, страшно и волнительно. Мы стали перебирать имена. Если будет мальчик, Тара хотела назвать его Джоном или Полом. Пережиток тщательно скрываемого католического «наследия». Мне они не нравились. Я склонялся к Хантеру в честь Хантера С. Томпсона, моего кумира. Ей не нравилось. В девчачьих именах согласия было больше: Эбигейл, Аманда или Эмили. Мы купили детское автокресло и минивэн вдогонку. Детская кроватка, качели, стульчик и целый шкаф детской одежды. Тара наконец-то решила покрасить комнату в светло-сиреневый и наклеить бордюр с осликом Иа. Чтобы Таре не пришлось дышать вредной краской, я в одиночку покрасил комнату за одни утомительные выходные.

Тара записалась на курсы будущих мам и начала читать всякие статьи и форумы, собирая информацию со всех просторов Сети. Мы обсуждали все за и против кормления грудью и кормления из бутылочки. Я заставал ее, рассматривающей себя в зеркало в полный рост: она вертелась перед ним, пытаясь разглядеть живот. «Я буду хорошей матерью?» — спрашивала она меня. «Лучшей», — отвечал я. Мы много держались за руки, чаще говорили и проводили больше времени вместе. Как будто снова влюбились друг в друга. Не знаю, были ли мы когда-либо так же счастливы, как в те дни.

Через шесть недель у Тары пошла кровь.

Естественно, мы испугались. Никто из нас не знал, что происходит. Всё произошло слишком внезапно. Одним утром Тара пошла в туалет и обнаружила кровь на туалетной бумаге. Не так много, как в первый раз. Несколько капель. Ярко-красных капель. Помню, она сказала с потрясением и сомнением в голосе:

— Она такая яркая. Так не должно быть.

Призрак выкидыша поднял уродливую голову, а вместе с ним пришли мысли о раке и всех других ужасных болезнях. Мы поехали к врачу и молчали всю поездку.

Ничего конкретного доктор не сказала. По ее словам, примерно четверть беременных женщин сталкиваются с подобным в первом триместре беременности. Даже мать Тары, когда носила ее, кровила так, что думала, что у нее месячные. Врачи проверили количество ХГТ. Он не рос, но и не падал. Из всего, что нам говорили, я понял только одно: если количество гормонов будет снижаться — это плохо.

Мы ждали, кровотечение продолжалось, страхи росли. Судороги начались рано утром на следующий день — поначалу мягкие и редкие, вскоре они стали сильнее, настойчивее. Я уложил Тару в кровать и лежал рядом с ней. Так прошел целый день. Мы не говорили. Плакали в основном. Я обнимал ее, когда рыдания вырывались наружу, и она делала то же самое, когда скручивало меня. Время от времени Тара уходила в туалет: крови было всё больше, она оставалась такой же яркой. В ее глазах поселилось мрачное предчувствие, которое не в силах были рассеять слабые попытки ободрить и себя, и меня.

— Может быть, кровь просто собирается, пока мы валяемся, — говорила она. — Может, мне только кажется, что ее много?

Я улыбался и соглашался. Она улыбалась в ответ.

Мы снова начинали плакать.

Я старался отвлечь ее игрой в «Скраббл» и «Уно», но сосредоточиться не получалось. Звонок врачу тоже ничего не дал: медсестра очень мягко и участливо сказала, что надо ждать. Я хотел наорать на нее, сказать, что нас уже тошнит от ожидания, но прикусил язык. По телевизору, будто назло, шли одни комедии и мыльные оперы, персонажи которых были либо беременны либо думали, что беременны. Новости тоже не помогли. Сплошь репортажи о похищенных детях, которых нашли мертвыми, и нежеланных младенцах, найденных в мусорных баках. Весь мир будто сговорился против нас.

В конце концов Тара заснула. Я лежал рядом и боялся. Подумывал о том, чтобы встать и пойти что-нибудь написать, но для этого пришлось бы идти вниз, в кабинет. Я не хотел оставлять Тару одну. К тому же, по правде говоря, вряд ли я смог бы выдавить из себя хоть слово.

Ожидание убивало нас. Я знал, что происходит: мы теряли ребенка, но ничего не могли с этим поделать. Беспомощность пропитала меня с ног до головы. Тара — моя жена, и это наш ребенок. Я должен был исправить ситуацию, ведь именно так поступают хорошие мужья. Я принес клятву в день нашей свадьбы. Это была моя работа: делать мир вокруг лучше, оберегать любимых от плохих вещей. Но я не мог защитить ее. Не мог ничего сделать. Время тянулось. Я взял новый роман о Ремонтнике Джеке[1]и попытался погрузиться в историю, но сдался, когда понял, что читаю одно и то же предложение уже в шестой раз. Я не мог помочь своей семье. Всё, что мне было доступно — крепко обнять Тару и засунуть собственные рыдания куда подальше. Не разбудить ее. Я слушал ее дыхание, чувствовал, как поднимается и опускается ее грудь. Слышал, как она плачет во сне.

Сон, слезы и кровь, а я лихорадочно думал, что делать дальше.

Перед лицом отчаяния я ухватился за последнюю соломинку. Молитва. В первый раз, за очень долгое время. Меня нельзя назвать верующим. Тара иной раз посещала храм Божий по воскресеньям, а я оставался дома и писал. Родители водили меня в церковь, когда я был маленьким, — в церковь Методистов. Мне не нравилось. Я не ощущал присутствия Бога внутри большого белого дома. Не чувствовал ничего, за исключением скуки. Каждую неделю мы пели гимны, читали что-то в унисон, слушали проповедь (во время которой я рассматривал стариков, клевавших носом), делали пожертвования, потом общались после службы, попивая кофе и обсуждая футбол. Ничего из этого не пробуждало во мне желания говорить с Богом, но в ту ночь я с ним говорил. Той ночью он был мне нужен как никогда. Я думаю, так поступают все, независимо от того, верят они или нет. Когда тебе больше некуда податься, ты обращаешься к Богу. Я умолял Его, чтобы всё обернулось хорошо, просил уберечь мою жену и неродившегося ребенка от вреда, обещая взамен всё что угодно. Лишь бы Он мне помог.

Я молча молился, пока не заснул. Пришедшие сны были мрачными и темными, я много вертелся и ворочался.

В середине ночи Тара проснулась от сильной судороги. Она встала, пошла в туалет, и в этот момент всё и произошло. Меня разбудил крик. Я прибежал в ванную и увидел Тару: она сидела сгорбившись и безудержно рыдала. Я помог ей встать и отвел обратно в кровать. Она свернулась в комочек и стонала. Я позвонил врачу. Объясняя происходящее, я дошел до ванной комнаты и заглянул в унитаз. В темно-синей от дезинфекционных таблеток воде кровь обернулась зеленой слизью. Ее было много. Слишком много. А в середине темно-синей воды и туалетной бумаги плавал наш ребенок. Бесполый, еще не сформировавшийся. Он был размером не больше монетки, просто небольшой комочек. Когда мы только начали наблюдаться у врача, он дал нам календарь с маленькими заметками, в которых рассказывалось о том, как формируется ребенок в течение срока. В соответствии с календарем между шестью и семью неделями у эмбриона только-только начинают формироваться глаза, уши, рот и важные внутренние органы, такие как сердце, печень и легкие.

Эмбрион. Так они это называют. Не ребенок, просто эмбрион…

Но комочек, плавающий в унитазе не был эмбрионом. Он был нашим ребенком.

Нашим малышом. Нашей надеждой и нашими мечтами.

И он был мертв.

Когда я стоял над унитазом, мне показалось, что я увидел глаза, смотревшие прямо на меня. Два маленьких глаза, просившие меня всё исправить.

Пока я стоял и смотрел, комочек соскользнул с кровавого островка туалетной бумаги и опустился на дно.

Не выдержав, я закричал и до хруста в суставах вцепился в телефонную трубку. Женщина из офиса врача всё еще была на линии и спрашивала, всё ли в порядке. Я не слышал ее. Молитвы были напрасны, их никто не услышал. Я проклинал Бога, и если бы он был рядом в этот момент, с радостью выстрелил бы ему между глаз.

Мы были уничтожены. Я был зол, Тара ушла в себя. Она не ходила на работу. Я не мог писать, а на бумажной фабрике вел себя как зомби. Мы почти не ели и много плакали. Я пытался держаться за нас двоих, но ничего не получалось. Многие знали о том, что Тара беременна: ее родители и коллеги, некоторые из моих знакомых писателей. И все эти люди спрашивали: «Что случилось?» Рассказывая, мы будто переживали всё заново.

Я и Тара преодолели этот этап, если подобное вообще можно «преодолеть». Между нами долгое время была невысказанная глубокая печаль. И мы даже не обсуждали возможность снова стать родителями. Сексуальное желание Тары сошло на нет, и даже спустя год ничего не изменилось. Мне кажется, я понимаю ее. Заниматься любовью сейчас — значит напоминать себе о том, что случилось тогда.

Но через несколько месяцев она привела домой Большого Стива, и он скрасил нашу жизнь. И, если честно, это почти то же самое, что иметь ребенка.

Вроде… Почти…

Иногда ночью, когда я закрываю глаза, я всё еще вижу нашего малыша, который таращится на меня со дна унитаза. Вижу ребенка, плавающего в кровавой воде. Чувствую молчаливое обвинение в крошечных глазах и ручку слива под своими пальцами. И слышу звук сливающейся воды, звук, с которым наши мечты и надежды, наш малыш, исчезли в канализации.

В эти моменты я ненавижу Бога и всё еще хочу кричать. Но боюсь, что если начну, то не смогу остановиться. Каждый раз мое сердце разбивается заново.

Мы поздно поженились. Таре тридцать пять, мне почти сорок. Мы еще не старые, но наши шансы завести ребенка уменьшаются с каждым годом. Наверное, я никогда не отпраздную Дня Отца.

Думаю, Богу нельзя было становиться отцом.



3



Большой Стив резко остановился, но по инерции я прошел еще пару шагов и наткнулся на него. Собака удивленно взвизгнула, вернув меня к действительности. От неожиданности я взмахнул руками и повалился в цветущие заросли ядовитого плюща. К счастью, у меня нет на него аллергии. В детстве бабушка заставила меня съесть листок ядовитого плюща, таким нехитрым способом она привила мне иммунитет к яду этого гадкого растения.

Я умудрился удержать поводок в руке, хотя Стив и отпрыгнул достаточно далеко. Я встал, отряхнул сухие листья со штанов и рубашки.

— Черт возьми, Стив! — я дернул поводок, пытаясь заставить пса вернуться.

Но он продолжал смотреть вперед и тревожно скулить.

Я огляделся и замер. В лесу неожиданно стало тихо. Ни птиц, ни белок в кронах деревьев, ни ветерка. Неподвижный воздух был прохладен, отдавал сыростью и перегноем. Место было незнакомым. Задумавшись, я завел нас слишком глубоко, дальше обычного. Деревья были выше и выглядели зловеще. Казалось, они наблюдают за нами. Я хотел было засмеяться, но вдруг понял, что не могу. Они напомнили мне энтов из «Властелина колец», только злых. Словно медиум, я чувствовал испорченные души деревьев, будто бы они были прокисшим молоком. Черная и серая кора, сутулые стволы, облепленные пятнами болезненно-желтого мха, один исполин истекал темным соком, очень похожим на кровь. Деревья росли плотно, обступая тропу непролазной стеной, а между ними примостился густой рыжий кустарник с кроваво-красными шипами: будто матушка-природа настаивала на том, чтобы мы шли по проложенной неведомо кем тропинке. Ветви переплетались над головой, образуя арку.

Мы очутились в тоннеле из листвы. Большой Стив смотрел вперед, спрятав хвост и поскуливая.

— Ты чего, приятель? — я забеспокоился, что, может быть, отдавил ему лапу, когда споткнулся. Хотя не было похоже, что он хромал.

Большой Стив медленно отвел глаза от тропинки и уставился на меня, заскулив в третий раз.

Ему не было больно — ему было страшно.

— Пойдем, — разнервничавшись, я снова потянул за поводок. Самое отвратительное в нервозности — не знать, почему ты нервничаешь. — Пошли домой. Папе нужно работать. Думаю, для одного дня достаточно. Олененка мы уже испугались.

Но Большой Стив отказывался двигаться с места. Прижав уши, он зарычал. Когти впились в грязь. Он начал лаять. В лесу раздалось эхо. Собаки могут слышать звуки, о которых человек и не догадывается. Так какого черта они так громко лают?

— Прекрати! — крикнул я. — Двигайся, Большой Ст…

Внезапно заиграла флейта, прервав меня на полуслове. Теперь она звучала громче и совсем недалеко. Я затаил дыхание и осмотрелся, но ничего не увидел сквозь толщу листвы.

— Какого черта? — спросил я собаку. — Слышишь это?

Большой Стив прекратил лаять, но продолжил рычать.

Музыка всё звучала. Мне стало интересно, хотя беспокойство никуда не делось. В джинсах заворочался член. Большой Стив умолк, сел на задницу и начал лизать себя. Что бы не заводило меня, влияло и на него.

Внезапно мы услышали что-то еще. Голос женщины, стонущей то ли от боли, то ли от экстаза. Так сразу и не определишь. Она была где-то неподалеку. Любопытство пересилило все страхи, и я двинулся вперед, словно в трансе. Большой Стив последовал за мной.

Воздух стал холоднее, стоило нам ступить под своды естественного тоннеля. Запах перегноя усилился, но я так и не понял, что его источает. «Потолок» был таким плотным, что ни один солнечный луч не мог проникнуть под густой полог. Тьма между стволами деревьев казалась осязаемой. Большой Стив натянул поводок, отказываясь идти дальше. Всё мое тело покрылось мурашками, и я уже было собрался пойти на поводу у собаки, как вдруг женщина застонала снова.

Мы начали красться, и я понял, что затаил дыхание.

Женщина хихикнула, а потом что-то пробормотала. Я не смог разобрать слова, но голос звучал знакомо. Точно такой же смех разливался в воздухе, когда Шелли Карпентер хихикала над Большим Стивом. Скорее всего, это была она.

Тропа закончилась буреломом. Большой Стив сел рядом со мной, тяжело дыша. Когда я расчищал путь, что-что привлекло мое внимание. На земле между иссушенными ветвями лежал белый камень, похожий на надгробную плиту. Каким-то чудом рухнувшее дерево не разбило его. Я очистил камень от листвы, наклонился и попытался прочитать надпись. Мох и грязь все еще закрывали буквы, пришлось отковыривать их. Я пробежался кончиками пальцев по надписи. Поверхность была прохладной и, казалось, дрожала. Я отдернул руку, будто меня ударило током. Спустя пару секунд, я осмелился на еще одно прикосновение. Дрожь продолжалась. Взгляд скользнул по вырезанной надписи.

DEVOMLABYRINTHI

NLEHORNPOSSVIT

PROPTERNVPTIAS

QUASVIDITSVBVMRA

Слова, их форма и начертание казались смутно знакомыми. Напоминало латынь, написанную кем-то, кто, скорее всего, не знал основ языка. Я поизучал их еще немного, но не смог ничего понять. Сам камень не выглядел старым. На нем не было трещин, он не был истерт дождями и снегами. Прежде чем я успел прийти к какому-либо выводу, смех Шелли, если это была Шелли, раздался снова где-то очень близко. Несмотря на беспокойство, Большой Стив взобрался на упавшее дерево. Я последовал за ним. Вонь усиливалась, но я всё еще не понимал, что служило ее источником. Пробираясь через бурелом, я оттолкнул ветки ежевики, засадив пару шипов в ладонь, и посмотрел сквозь открывшуюся прореху.

По ту сторону преграды была небольшая поляна, окруженная со всех сторон густыми деревьями. Она была укрыта ковром пышной зеленой травы, а прямо через центр протекал небольшой ручей. Журчание успокаивало. Солнце ярко сияло над головой, и после полумрака леса свет на несколько секунд ослепил меня. Стоило глазам чуть привыкнуть, я с недоверием уставился на…

Шелли Карпентер. Она стояла на коленях в центре поляны. Совершенно голая. Одежда и iPod валялись на траве. Алебастровая кожа будто светилась изнутри. Я смотрел на нее со спины, так что прекрасно видел веснушки на плечах и крошечную бабочку-татуировку на спине.

Я ухмыльнулся:

«Вот так встреча».

Большой Стив скулил низко и скорбно, но я почти не слышал его. Мое внимание было сосредоточено на Шелли и на том, перед чем она опустилась на колени.

Это была каменная статуя, изображающая бородатого человека. По крайней мере, так я думал, пока не разглядел ее получше. Это был сатир, получеловек-полукозел из греческой мифологии. Я был достаточно близко, чтобы разглядеть птичье дерьмо на каменном плече и ежевичную лозу, обвивающую талию. Детали были на удивление яркими, почти живыми: козлиные уши, рога, торчащие изо лба, большой крючковатый нос. Его тело было покрыто густыми курчавыми волосами, рука прижимала к губам пастушью флейту из тростника, а другая спряталась где-то между ног. Нижняя половина тела под стать ушам: козлиные ноги, между которых торчал чудовищных размеров фаллос. Около десяти дюймов в длину, толстый, как фонарик. Мало того, скульптор сделал его нарочито вздыбленным. Это выглядело бы даже смешно, если бы не то внимание, которое Шелли ему уделяла.

Ее губы сомкнулись вокруг каменного пениса, голова подпрыгивала вверх и вниз. Она снова застонала, отстранилась и посмотрела в глаза сатира. Статуя не мигая смотрела на нее. Хихикнув, она снова взяла член в рот.

— Вот это жесть, — прошептал я. Надо же, соседка оказалась со странностями. Кроме того, я не мог поверить, что так сильно возбудился. Вуайеризм меня никогда не привлекал, но сейчас я не мог оторвать глаз. Продолжая наблюдать, я и не заметил, что облизываю губы.

Большой Стив напрягся и зарычал, громко и угрожающе. Я замер, но если Шелли и услышала, то виду не подала. Попытки успокоить пса привели к тому, что рычание стало громче.

Вдруг статуя моргнула.

Я вскочил. Статуя моргнула снова. Голова повернулась в мою сторону. Шелли продолжала делать минет. Холодные глаза сатира смотрели прямо на наше укрытие. По его щекам разливался румянец. Каменные волосы взъерошил ветер. Литые мышцы ног согнулись, пенис выскочил из уст Шелли.

— Вот это жесть, — повторил я. Это происходило прямо здесь и сейчас. Статуя оживала. Не двигалась, как в старом фильме Рэя Харрихаузена, но фактически трансформировалась из камня в плоть и мех.

Шелли начала усерднее работать ртом.

Большой Стив гавкнул, но Шелли проигнорировала его. Она обвила пальцы вокруг толстого члена сатира и быстро водила ими вверх-вниз. Затем снова взяла его в рот. Ее щеки растянулись, приноравливаясь к дубине. Через пару секунд она начала давиться.

— Шелли, — позвал я, — что ты…

Сатир засмеялся. Глубокий гортанный звук пронзил меня насквозь. Существо медленно подняло руку и указало на нас, затем приложило флейту к губам и заиграло.

На этот раз музыка была громче и реальнее. Я не знаю, как еще это описать. Как будто до этого мы слышали только эхо, всего лишь представляли мелодию, а теперь слушали ее по-настоящему.

Эрекция была мгновенной и неистовой. Как и мой страх.

Большой Стив взвыл, заглушая музыку, и попятился. Мне хватило одного взгляда на пса, чтобы понять: звуки подействовали и на него.

Сатир перестал играть и снова засмеялся. Шелли повернулась к нам, пенис сатира выскользнул из ее рта. Улыбаясь, она игриво поманила нас. Ее пальцы были покрыты слюной и предэакулятом. Ее глаза скользили по мне и Большому Стиву, но я могу поклясться, что она нас так и не увидела. Чудовищный фаллос дернулся, запутавшись в женских волосах. Кряхтя, сатир повернул голову Шелли обратно к своему члену и начал ссать прямо на ее лицо. Девушка закрыла глаза, глубоко дыша, с каким-то дегенеративным блаженством. Парная жидкость стекала по ее плечам, спине и в щель между грудей. Я поморщился: запах чувствовался даже в моем укрытии — резкий и мускусный, он перебивал даже удушающие пары гниющих растений. Это была мужская животная вонь. Я с отвращением наблюдал, как член существа подпрыгивает вверх, поток мочи бьет в бороду сатира. Золотистые капли засияли в курчавых завитках, словно бусины утренней росы.

Продолжая изливаться, он поманил меня:

— Подойди. Свидетельствуй, как я сею семя свое.

Покачав головой, я попытался что-нибудь сказать, но ничего не вышло. Губы отказывались повиноваться.

Сатир снова начал играть, и какая-то невидимая сила потянула меня на поляну.

Я не мог оторвать взгляда от блестящего влагалища Шелли, оно притягивало мой налившийся силой член, как магнит. Мысли о том, какова Шелли на вкус, поглотили меня. Голова заполнилась звуками флейты и член вздулся еще сильнее.

— Подойди, — снова сказал сатир. — Празднуй сезон.

Я развернулся и побежал, таща за собой Большого Стива. Он быстро вырвался вперед, и всё, что мне оставалось — держаться за поводок. Мы прорвались сквозь бурелом, пронеслись сквозь тоннель и вернулись на тропу. Мне не стыдно признаться, что я орал всю дорогу. А что бы вы делали? Не каждый день теряешься в лесу, гуляя с собакой, и натыкаешься на сексапильную соседку, делающую минет каменной статуе. Статуе, которая оживает.

Мы мчались по тропинке. Ветки хлестали по лицу, хватались, словно когти, за одежду. В горле пекло, сердце бешено колотилось. Споткнувшись о корень, я упал лицом вниз. Весь воздух из легких вышибло одним махом. Поводок выскользнул. Большой Стив, не заметив потери хозяина, перемахнул через гребень холма и исчез.

Задыхаясь, я поднялся и позвал его:

— Большой Стив! Ко мне! Сидеть! Иди сюда!

Но он уже растворился в густой тени деревьев.

Застонав, я побежал за ним. Меня мутило. Кололо в боку. Не то чтобы сзади гнались преследователи, но я всё равно бежал. Мне хотелось покинуть этот темный лес как можно скорее. Ветки становились все ниже и ниже, будто деревья тянулись ко мне, хотели сцапать и оставить в чаще навечно.

Сил хватило где-то на милю. Я звал Большого Стива, но его нигде не было. Несмотря на прохладу, пот заливал глаза. Жужжащие назойливые комары забивались в уши и нос. Я отмахивался от них, кричал, но продолжал двигаться. Измучившись, я перешел на рассеянный бег трусцой.

Вскоре, перелезая через бревно, я понял, что эта часть леса мне знакома, и взял себя в руки. Солнце пробралось сквозь верхушки деревьев, и вокруг стало намного теплее. Я остановился, чтобы отдышаться. Каждая клеточка тела, кажется, исходила потом.

Лес вернулся в обычное состояние: птицы пели над головой, белки карабкались по веткам, весенние цветы пробивались сквозь опавшую листву. Паук торопливо переполз через мой башмак и поспешил прочь.

Сложив руки рупором я крикнул:

— Стив! Давай, парень! Иди сюда!

В ответ послышался металлический звон — забренчали бирки на ошейнике.

— Давай, Стиви, — я хлопнул руками по бедрам. — Иди сюда, приятель. Хороший пес.

Справа зашелестел куст. Появился Большой Стив. Выглядел он жалко: извиняющиеся карие глаза, поджатый хвост, робко махнувший из стороны в сторону. Как я мог на него злиться? В конце концов, разве я не голосил во всё горло? Не меня ли до сих пор потряхивало? Нужно было слушать, когда он пытался предупредить меня, что что-то не так.

Не так? Я оглянулся и посмотрел на темную часть леса. Что-то было не просто «не так» — там творилась какая-то жесть. Несмотря на солнечный свет и теплый весенний воздух, я больше не хотел оставаться в этом лесу.

— Ну что, приятель, давай уберемся отсюда.

Я закурил, и это, казалось, немного улучшило ситуацию. Большой Стив забил хвостом, и мы отправились домой.

На краю парка мне показалось, что я снова слышу флейту. Резко вскинув голову, я увидел певчую птичку, которая сидела на детских лазалках.

Заметив Большого Стива, она взмыла в воздух и полетела в сторону леса, но, едва достигнув опушки, резко повернула в другую сторону. Похоже, лес ее пугал больше, чем какая-то собака.



4



Когда мы вернулись домой, ноги и руки покалывало, будто я их отсидел. В ушах звенело, к горлу подкатывала тошнота. По спине побежал холодный пот, и меня охватила дрожь, несмотря на теплую погоду. И тут меня настиг запоздалый шок. Перед глазами всё поплыло, я чуть не упал прямо во дворе. Спотыкаясь, я дошел до двери и попытался прийти в себя.

— Ладно, мы этого не видели, — сказал я Большому Стиву, а затем повторил мантру для себя. Но это не сделало увиденное менее настоящим.

Стоило отцепить поводок, как Большой Стив ринулся на кухню. Его миски для еды и воды стояли на полу рядом со старинным сервантом, в котором хранился фарфор бабушки Тары. Пока я вешал поводок и закуривал следующую сигарету, Большой Стив погрузил морду в плошку и жадно залакал. Он так старался, что расплескал воду вокруг. Я вытер пол бумажным полотенцем. Закончив пить, Большой Стив подошел к стойке. На ней стояла плетеная корзинка с собачьими лакомствами. Он выжидающе посмотрел на меня и помахал хвостом.

Я рассмеялся и, как только это сделал, почувствовал, что немного расслабился. Несмотря на всё, что сегодня произошло, Большой Стив придерживался привычного распорядка. Каждый день, возвращаясь с утренней прогулки, первое, что я делал — давал ему косточку. Обычно он жевал ее под моим столом, когда я садился работать. Это занимало его где-то полтора часа. После он обычно дремал.

Я усмехнулся.

— Хочешь косточку?

Он подпрыгнул и завертелся волчком. Бывало, я жалел, что не застал его щенком. Держу пари, он был милашкой.

Я вытащил из корзины кость и дал ему, не заставляя делать трюки (сидеть, трястись, ложиться, перекатываться и вставать). В конце концов, после всего, через что он сегодня прошел, было бы нечестно заставлять его работать за лакомство. Большой Стив умело поймал кость на лету, а затем, гарцуя с высоко поднятой головой, отправился в кабинет. Там он свернулся калачиком под столом и радостно захрустел.

Я решил последовать его примеру и избавиться от впечатлений странного утреннего происшествия. Я включил кофеварку, затем ноутбук и, наконец, стереосистему в режиме случайного воспроизведения. Мне нравится писать под музыку, но я убавляю громкость почти до минимума, оставляя ее на уровне фонового шума. Заиграли Queensryche, затем Water Boys. Я довольно эклектичен в плане музыки. К тому моменту, когда кофе оказался в кружке, а я — в кабинете, компьютер был готов к работе. Щелчок мыши, и вот новый документ уставился на меня пустой белой страницей.

Новый роман. Могу писать всё что хочу. Предварительный синопсис не связывал мне руки. Пределов нет. К тому же роман нужно сдавать только в середине июля. Легко.

Я продолжил ежедневный ритуал: подвигал головой из стороны в сторону, расслабляя шею, хрустнул суставами пальцев. Это может показаться забавным, но так я начинал работу каждое утро. Новая сигарета, глоток кофе, глубокий вдох и выдох. Кружка тихонько стукнула по столу. Пальцы парили над клавиатурой в беспокойном ожидании.

Компьютер издал звук, и я подумал, что он похож на звук флейты. На заднем плане Water Boys пели о великом боге Пане, который всё еще бродит по нашей планете.