Яковлев Вениамин
Лукавна и Сосипатр
Вениамин Яковлев
Лукавна и Сосипатр
сказки
Кукла Лукавна
Родилась Лукавна как-то внезапно, как-то невзначай. Бабка её, Тьмутаракань Воловий-Взгляд-Вытаращены-Глаза, внезапно разрешилась. Отца и матери не было вообще. Откуда-то из склянки, как принято сейчас. Легкий хруст стекла, потрескавшийся от кипятка стакан... Из ничего. Пойди потом ищи - с Сатурна?..
Вытаращены-Глаза была крепкой рефаимкой, секретаршей Сталина. Строчила смертные приговоры, ввинчивалась ухом в подпольное слуховое устройство. Маячила на подоконнике, ходила сомнамбулой по карнизам, кричала на 1 мая \"Ура! Долой фашистов!\" и умирала \"за родину, за Сталина\". Как только Лукавна родилась, Тьмутаракань врезала ей крепко по челу дубинкой и сказала: \"Ты у меня смотри!\" - \"Смотрю-ю-ю\", - с акцентом на \"ю\", придурковато поводя глазами, сказала маленькая кукла-Лукавна. И с тех пор ходила в шоке, неприкаянно.
Родовой шок, если его не остановить практикой трезвения, приводит к астральным выходам, кладбищенским полетам, к литературной или сексуальной магии. Лукавна потом гастрономила, шила, куда-то её попутно ветром относило, и опять причаливала к берегу... Сдуру вышла замуж за богатыря-калеку. Родила от него Сосипатра, развелась, опять вышла, и опять родила того же Сосипатра. Потому Патрик был особенно ей дорог, что от двух мужей происходил одновременно. Мужья между собой дружили, и Лукавна как-то делила свое полигамное саксофонное сердце между двумя вечными её ухажерами. Отца своего Лукавна не помнила, как если бы родилась безмужне, но от порочного семени, как если бы не от земного существа. Тьмутаракань, говорят, к 30 годам обратила мужа в двухметрового удава и съела с потрохами. Склероз, туберкулез, псориаз... Глазищи как вытаращит - так и поедает человека за полгода живьем!
Больше ничего о себе Лукавна не помнила. Разве что бабка Тьмутаракань время от времени била её дубиной по макушке и лопаткам и напоминала: \"Ты у меня смотри!\" - \"Что смотри, бабуля?\" - наивно ворковала девочка Лукавна. \"Смотри, неси меня в себе! Смотри не забывай, что я живу в тебе-е-е... и буду вечно жить. Повторяй: и бу-ду веч-но жить...\"
Сосипатр был мальчик упрямый, уютный и очень добрый, домашне-телевизионный. Тьмутаракань и Лукавна одевали Сосю в морской костюмчик, закручивали кудряшки и поедали потихоньку, поделив на двоих: кому какой лакомый кусочек. К трем годам бедняга Сосипатр уже совсем был мешок с костями, ходил, как заключенный из Освенцима, божие привидение. Так бы и погиб безвестно, положив душу неведомо кому и куда, если б не грянула Новая Святая Русь, и от её силищи молодецкой не порушились Тьмутараканские путы да заветы. Отряс Патрик прах лукавнующих своих родительниц и пошел за Господом, да так далеко ушел, что и имени его прежнего уже никто не помнит...
Как Сосипатр человеком стал
Один глаз Лукавны был с черной повязкой, а другой - выкаченный; и куда-то вперяла его в подсознание, до сознания, вглубь сознания. Со знанием дела до чего-то доискивалась, что-то там хирургисала, скальпелем по мысленным внутренностям. Свою искорку вынимала и передавала другому. Святая Лукавна ну любила плодить калек! Бывало, оглянет младенца, спеленает в родовую рубашечку и отдаст родовой энергии, и силы Божии заберет. Бывало, зайдет в детский сад да юных богатырей десятерых возьмет себе на воспитание - и превратит в живых калек, а сама растет ядреная, здоровая такая, тысячелетне ненасытная. Счеты ей предъявляют, счеты кругом... Но заговоренная Лукавна не сдается - отбивается: \"Я, говорит, не виновата, я ни в чем не виновата... Сами они такие. А нечего было...\"
Бывало, и с клюкой летала, и заговаривала против змей. Как взглянет - так человек преображается её могуществом. И славили Лукавну окрестные байбай-богатыри... О происхождении её знали только, что отец воевал на фронтах мировой войны с духами тьмы преисподней и дослужился до полковника, но потом перевели его в хорунжие. Умер от тифа в совковской больнице.
Рожать Лукавна не хотела. И когда где-то в добытийной реанимационной ей возвестили о рождении мужского пола, Лукавна, бледная от страха, прошептала: \"Только не Сосипатр\". Дуриан Каликович Перехожий, муж Лукавны, склонился над своей драгоценной половиной и сказал: \"Ну, как? Луковичка, как? Как назовем? \"Только не Сосипатр\". - \"Тогда Сосиматр?\"
Мальчика назвали Сосипатр Дурианович Калика Перехожий.
Сосипатр был мальчик умный. Свалился откуда-то с Сатурна, летал на китайской тарелке. Немного был с холодком. Чтобы угодить Лукавне, Сосипатр нарожал ей кучу детей. Лукавна взялась было за их воспитание, да хватало у нее других забот, и диалога с Сосипатром Дуриановичем у нее не получилось. \"Ах, задавила б я его между ног в свой час, - думала в бессонной ночи Лукавна, - но не вышло\". Сосипатр тем временем терзался страхом: если Лукавна его не одобряет, как ему дальше жить? Не дает ему жить Лукавна!
Выбился Сосипатр в люди, стал поэтом, принес Лукавне на стол сборник \"Кедры охламонские\". Лукавна и глазом не моргнула: \"Эх ты, Сося! О детях бы позаботился, дети ненакормлены и ненапоены...\" Сося принялся о детях заботиться. Удалился в заморские страны - купцом-миллионером пришел: кафтан красный, шапка купеческая, вид лихой, из усатых уст пар пышет - силушка молодецкая. Во дворе - роскошный кадиллак, в подарок - ковер из Эль-Рияда. \"Я, матушка Лукавна, стал отменным купцом, миллионером! Детей кормить - ой-ёй-ёй! Нашенских, плюс калек, плюс калик перехожих... Хватит!\"
Но Лукавна, опять же, не моргнула ни одним глазом, ни черным, ни выкаченным, напротив, вдруг стала мрачнее тучи да подбоченилась, да укоряет Сосипатра: \"Вот, если б ты еписькопом стал!\" - к тому времени повадилась ходить в одну церкву, где её провозгласили живой святой и составили ей акафист: \"В честь Лукавны Сосипатровны Перехожей\".
Служила Лукавна всегда ревностно: стояла, как свечка, пока ноги не набухали. Склоняла голову, и так, и эдак ежилась, шеей ворочала - как бы покаяться. И хотя не выходило, но мода была такая - изображать из себя что-то со свечкой в руках. А стояла в храме рядом с князем Реликтом Совковским и что ни день плакала: \"Хоть бы змей-горыныч помог, хоть бы кто ещё... Хочу, чтоб сын стал еписькопом! Что кадиллак - мой-то дурак совсем. О душе, о душе надо, чтоб обрела обетование вечное и авраамово потомство...\" - \"Ты вытянешь воспитать-то его, авраамово потомство? Его же как песка морского, как птиц небесных будет, как звезд?\" - спросил у Лукавны князь Реликт Совковский во время службы. - \"Уж как-нибудь. Только бы Сося еписькопом стал\".
Сосипатр бросил вольготное купечество, распродал, как положено, имущество, раздал деньги: половину отцу, половину матери. И стал нищим. На помойках стал побираться, на вокзалах, строчить стихи под Осипа Мандельштама и записался куда-то в секту недорожденных-неусыпающих. И поклончиков клал по тысяче в час, и плоть умерщвлял, и так и эдак старался; и в канализационных нечистотах купался, и в иосифлянский центр записался (секта такая была самоумерщвленников-мракобесников: чтобы власть иметь сильную и жертвам пятки поджигать). И однажды, вымазавшись в навозе, которым Лукавна удобряла землю на своем огороде, Сосипатр пришел в дом и сказал: \"Мама, я стал святым, как ты, живым святым. Не осуждай меня больше, пожалуйста. Разреши мне жить. Мама, ты меня съела!\"
Лукавна выкатилась из орбит. \"Дурик, посмотри на него! - подбоченившись, наступая на Сосика, начала она. - Посмотри, у всех дети как дети, а у меня только страх. Я боюсь одного - умереть. Я для чего его родила? Чтобы жить. Я вообще не умру! Посмотри - у Бесовны, соседки нашей, уже академик, у этой матерщинник отменный, спортсмен, у Кащеевны сын - римский папа. А наш-то придурок, глянь, еписькопом стал! В какой же ты церкви еписькоп?\" \"Иосифлянского центра по самоумерщвлению\". - \"Что же ты, и монашком стал при живых-то детях?\" - \"Монашком стал\", - как бы подыгрывая Лукавне, начал Сосипатр - только бы вступить в диалог с матерью. Да не тут то было! Лукавна, глубоко вздохнув, посмотрела в родовое зеркало: \"Эх, ты бы в какую истинную секту пошел!\"
...И отнесло Сосипатрика куда-то в секту упырей. Выходы различные над печками деревенскими, полеты в ступе... Дымило его, дымило, пока не выдымило угарным газом куда-то в мозги отшибающую тьмутаракань. Пришел Сосипатрик к матери, обернулся упырем. А та и спрашивает: \"Бабушку нашу, Тьмутаракань Всеславну, помнишь?\" - \"Как же!\" - \"Ну, как она там? Что ж не взяла тебя к себе?\"
Тут Сосипатр восстал: \"Ах ты, хмурь такая! Я уж и так, и эдак: и мультимиллионером, и еписькопом, и дворником, и сторожем, и Сергей-Есениным, и интегралом, и святым, и упырем. И никак ей не угодишь! Тьфу ты, этакая!\" Как плюнет Сосипатр на пол! Да подбоченился, да вспомнил про стать богатырскую и сказал: \"Стану просто человеком, человеком божиим. Не хочу быть ни придурком, ни святым, ни каликом, ни калекой. Человеком хочу быть, чтобы жить радостно и славить своего Творца. И чтобы что ни пожелал - получалось\".
\"Ну уж для этого тебе надо семейные узы порвать, а это никак невозможно, пока я тебя не благословлю жить\", - сказала Лукавна, живая святая с позолоченной луковицей, и холодно закрыла дверь за Сосипатром. \"Луковичка, что ты сделала? - выговорил ей Дурик Каликович. Но Лукавна на него зыркнула - и Дуря испарился в дверную щель, выветрился куда-то в барабанную перепонку. А Лукавна вернулась на кухню, села на дырявый стул и задумалась, задумалась горько над своею судьбою...
А Сосипатр стал человеком. И боли в седалищном нерве прошли, и шизофрения испарилась, и мозги, куда-то вывороченные, вправились, и дети стали нормальные, и женушка благолепна, и в храм стали ходить всемирный, и Божию Матерь славить, и Россию вышним Иерусалимом называть, и за жизнь вечную Богородицу Деву Марию нескончаемо благодарить.
А Лукавна, посмотрев на сына и потерпев могущественное поражение, сдулась, пошла куда-то в поликлинику, где заговаривают страхи и зубную боль. Потом уехала в деревню, бросив городскую квартиру, и коротала век свой до начала трёх дней мрака (по ряду пророчеств, одно из последних апокалиптических бедствий) в деревенской келье, по ночам бухаясь на набухшие, как бы чужие колени и прося прощения грехов. И молитва срывалась с уст Сосипатрицы: \"Увидеть бы его!\"
Сосипатр услышал по неслышимому эфиру, как рыдает мама, приехал к ней на бричке. Привез манны сокровенной, перепелов, с неба упавших, солнечного света прихватил краюху, и кафтан (не целлофановый - всамделишный, из чистого золота добродетелей). И уж как радовались вместе за трапезой ненасытной, уж как Лукавна счастлива была! Одно только, бывало, Лукавна просит у сына: \"Уж ты мне, ненаглядненький, имя какое другое дай!\"
И как имя ей Христово дали, так и преставилась - царство ей небесное, упокоившись от сей жизни бредового сна и от всех её перипетий. И уже тебе ни помыслов принимать, ни больных подмывать, и судомойкой не быть, чтобы живой святой стать; и свечки по ночам не зажигать. Упокоилась Лукавна Сосипатровна (в схиме Фенодора Амфилоповна Триликая-Триипостасная).
Сосипатр тоже имя поменял. Нарекли его Папой Григорием Двоесловом, по имени автора литургии. И ударился Григорий по монастырям. Ставил матери на вечное поминовение, с детьми странствовал по кладбищам; полюбил свечную молитву по ночам (читал акафист матери, составленный ещё при жизни). По вечерам ходил к марихуанщикам, покупал им чашку кофе и плакал с ними вместе. А когда местный крестный отец Выпучи-Глаз на него было взъелся и полез откуда-то, как змей-горыныч из-под горы, Папа Григорий Двоеслов взял бенедиктовский экзорцический крест, прочел молитву против бесов, прибавил ещё пару молитв из другого молитвенника - и привидение исчезло, будто не бывало, а кайфующая братия обратилась в веру.
Лукавна и Сосипатр
Лукавна Сосипатровна Калика Перехожая была ведьма не простая. Работала когда-то на фабрике по обработке человеческой кожи, абажуры делала, плакалась в жилет. Родила сына, кухонного философа, да мужу Дуриану портки штопала, когда просиживал их до дыр в ученом офисе.
Однажды Лукавна сдуру взяла и родила сына - Сосипатра. Думали, правда, назвать Сосиматром, но решили: лучше по родовым метрикам, в честь отца Лукавны, бывшего хорунжего, умершего то ли от блох, то ли от тифа в страшном сарае времен мировой войны с духами преисподней. Лукавна хотела как-то иначе, но да пришлось увековечить память отца, и мальчика назвали Сосипатром. Бабка, правда, Тьмутаракань Борисовна Вытаращи-Глаза, не сдавалась и называла его \"Сосиматр\".
К школе конфликт между матерью и дочерью быстро улегся и, как-то поделив между собой мальчика, стали то давать, то брать, то лепить из него, то опять превращать в пластилиновую массу. И так скульптурили, и эдак выводили... Ну, словом, ничего не осталось от Сосика. Лет до пятнадцати соску сосал, потом онанизмом занимался, потом женился и кучу детей нарожал. Потом, как в телеоко око вперил, так и не мог от ТВ-программы по гуляй-телевидению оторваться и гулял где-то в заоблачных мирах. Бывало, смотрит себе футбольный матч между сборной Сатурна и московского \"Динамо\", а Лукавна ему - пирог за пирогом. Так и поглощал под горячую информацию и рев толпы.
Мальчики всё больше рождались калеками в те времена, и толку от них было мало. А как, было, родится богатырь - сразу его калекой. Лукавна, правда, особо не тосковала из-за того, что потомство стерилизованное, и просила Сосипатрика, чтобы родил ей девочку. Сосипатр указывал на игры фортуны и власть предписанного провидения; сетовал, разводил руками и плакал. Но однажды, вылетев откуда-то из бутылки из-под шампанского, Лукавна сильно восстала на сына и стала предъявлять ему счеты, что вот, мол, жизнь зря прожила, что силы у нее кончаются, страхи её одержат, смерти боится. И что болеть она вообще никогда не будет, болезнь хочет стряхнуть и вообще будет жить вечно. Сосипатр не возражал: \"Я, говорит, согласен принять на себя. Я за тебя буду болеть и умирать, и мучиться\".
Но Лукавна наступала сыну на пятки, говорила: \"Ты стань поэтом\". Сосипатр, понимая, что, если матери не угодит, не выживет, написал сборник \"Кедры охламонские\" и положил маме на кухонный стол. Лукавна и глазом не моргнула, только глубоко вздохнула... И пошел Сосипатр по мытарствам родовой программы: и так и эдак матери угождать. И самовар, бывало, купит, и чай вместе дуют. И мультимиллионером приедет из Сан-Франциско, и двухметрового удава привезет из Эль-Рияда, и мастером спорта обернется по какой-нибудь восточной борьбе, и миллион долларов кучей купюр выложит на стол, и интегралом обернется, и раскольником, и иеговистом... Ничего не помогало - восставала мать на Сосипатрика!
Зажег однажды Сосипатрик наощупь ночью свечу - и давай молиться: \"Что делать, как быть? Как мать спасти и самому выжить?..\" Надоумило его так. Пришел к матери и сказал: \"Мать, ты скажи, каким ты меня видеть хочешь?\" \"Ты, - говорит, - недорожденный у меня, ты, - говорит, - у меня родился в реанимационной, и вообще непонятно, зачем ты в мир пришел. Луномэн, лунный человек с летающей тарелки. С какой ты планеты, неизвестно, свалился. Ты иди лучше в Обитель Недорожденных и молись, чтоб человеком стать, чтобы родиться свыше\".
Сосипатр послушал мать, постучался в иосифлянскую обитель неусыпающих (молитва там шла 24 часа в сутки). Приняли его с трудом и вначале постригли в патриархи. Потом схиму дали, рукоположили в мамины монахи, искупали в нечистотах, провели через канализационную трубу, сделали три сеанса самоумерщвления и после курса самоудавленничества сказали: \"Теперь иди, покажись матери\".
Сосипатр явился матери и сказал: \"Я вступил в танатическую секту иосифлянский центр. Иосифа Волоцкого особо почитаю\". Бедная Лукавна, живая святая (в честь её акафист), глаза из орбит выкатила и сказала: \"Бедный мой сын, что ты наделал с собой? Для того ль я тебя родила на белый свет, чтобы ты превратился в дырочку от бублика? Дырявая ты пустота, кровавая ты рана! Ссадина ты на моей ноге, горюшко ты мое, горюшко!\"
Сели за стол, заплакали.
\"Вот у Тимофеевны сын - киноактер, с Ориона вернулся только. У Абрам Юрьевича мальчик - мастер спорта по мистификации. У Терезы - римский папа. А наш-то дурень всё мытарится. И то ему, и это, только глазами хлопает, божий человек\".
Муж Лукавны Дуриан Каликович принес примус, стал хлопотать, раздувать огонь, чтоб колбасу поджарить в честь прихода сына. Прессу развернули, прочли про вечные заботы и про иосифлянский центр, про духовные аборты и, минуя рубрику \"порно\", что-то ещё черное. Но потом, когда чернуха приелась, плюнули на всё, успокоились, сели удобно в креслах, включили ТВ, ноги вытянули, расположились. Лукавна Сосипатровна обед готовит, бульон куриный на стол ставит - живая доброта. И мир в семью вернулся, и дети счастливы, и Лукавна довольна, и Сосипатр умиленный ходит.
Затосковал Сосипатр. Мучится: \"Где доброты взять?\" Пошел в ясли: \"Дайте доброты!\" Сосипатрика облепили бутербродами с маслом, снарядили в Оксфордский университет, где сшили ему платьишко из американских десятидолларовых бумажек. Но да продувает ветрами ледяными - не то! В монастыре, что на Малой Канализационной, сказали: \"У нас устав как на горе Кармель, как у Феодора Студита - простудиться можно, туберкулезные уже. В мороз не топят, в жару испарина\".
Сторожем кладбищенским работал, фильмы гнал, из-под полы зарабатывал, в подрядчики куда-то там определялся и аппарат купил за миллион долларов под названием \"обогрев\", чтоб хоть как-то согреться, чтоб снять воспаление седалищного нерва, чтоб сердце успокоить да тоску выветрить. Потом стал ездить по киновиям. Но старцы только советы давали да холодно смотрели на Сосипатра, не принимая за своего. Ударился Сосипатр было в сигаретный дым. \"Герцеговину Флор\" дует одну за другой - и никак не может согреться. И компрессор купил, и примочки ставит, и семья, и телевидение, и самовар, и чайки дует по ночам в духовных беседах с братьями - и никак не может согреться. И, бывало, три шубы на себя напялит, три ушанки матрешкой одна на другую - и никак не может согреться. И где взять теплоты, где найти отца?..
Плюнет тихо, бывало, постелит постельку из трёх матрасов, да пуховую перинку, да мягкую пружинку, да три одеяла шерстяных на голову напялит, в утробу матери залезет - и не может согреться. И спит, бывало, и забудется, и дышит уже, как водяной, через тростиночку - а никак не может согреться! Наутро встает холодный. Ручки себе помассирует, радио включит, зарядку под фортепьянный марш \"На зарядку становись!\" делает. Бодро, вроде бы, да холодно.
И опять - чаек согреет, кофе поставит, телевизор включит, сигаретку выкурит, псалом прочтет да перекрестится... И к окну подойдет и посмотрит, какое там тысячелетие на дворе и как там пьянь ругается и мирится и друг другу ставит синяки. И как, было, угрожающая эта агрессивная реальность надоест Сосипатру - и к жене своей притянется, и погрузится в сладкий сон. И ещё детей, было, народит, и стихов напишет, и в астрале погуляет, и идиотскою косметикой поопрыскивается, и за чайною беседой покайфует - а никак согреться не может. И уже издателем определился, книжки печатает одну за другой. Уже силой богатырскою налился, так что поезд за собой тащит, как восточный рикша. И пыхтит, как паровоз, и ноздри, как у деда Мороза - а согреться не может. И, было, закаляться начал, и в бане разгорячится до красна, и из себя с тоски выйдет, и кричать начнет, и краской розовой нальется - а согреться не может...
Третий глаз
Узнал Сосипатр однажды, что существует у человека третий глаз. Пошел к ведьме Тимофеевне. Та ему - мазь из куриного жира. \"Помажь, говорит, чело, потри, позуди, поворкуй, попляши. Да заговор вот на тебе. И откроется у тебя, сыночек, третий глаз. И будешь видеть, что видеть запрещено. А запретное-то особо сладко, и жисть интересней станет - ночной кинематограф, и человека насквозь видеть будешь, и власть над душами, и прочее\".
Ну, Сосипатр втер себе в лоб. Так тер, что чело вздулось. И вылез наружу у него третий рыбий глаз, где-то между позвонками коренился, подводной лодкой в море легких плавал и перископом из-под переносицы глядел, и что-то там выискивал-доискивался. И осуждал и присуждал, развенчивал и короновал, и имена давал и отнимал, и судил и приговаривал... Сильно осуждать стал да видеть всё плохое в человеке: у этого такие-то грехи, у этого мозги набекрень, у этого голова в задницу ушла, у этого вообще вместо башки овальный обруч, этот ему так не угодил... Похужел Сосипатр, помрачнел, темнее тучи ходит, осуждает мир. Уже и каяться начал, но никак третий глаз не закрывается.
И страшный успех был у него от третьего глаза, и толпы пошли за ним и объявили его своим кумиром, идолом. И, бывало, выходил на сцену да как запоет песнь, да как завоет, засвистит соловьем-разбойником и дымовою шашкой себя покроет, и металлоритмы включит, машину какую заведет - и уже кругом всё трясется-ходит, пол под ногами прыгает, небо качается, птицы мертвые падают, как в отравленное нефтью море... И какая-то тетка по имени Фортепьянная Клавиша дарит ему букет из роз и улыбается, скаля акульи зубы. И какой-то школьный товарищ записался в ученики группы \"Третий глаз\". И эротические игры по ночам, и вылеты на дальние планеты... Да только в сердце покоя нет, пока человек другого осуждает и видит его трезво...
Опротивела Сосипатру эта дубовая, рентгеноскопическая трезвость: видеть вещи, какие они есть, в страшной бытовой подоплеке. Лучше б хоть бутылку коньяка выдул - не надо видеть трезво человека! Надо видеть его пьяным, опьянев любовью к нему... И стал Сосипатр молиться, чтобы Бог закрыл ему третий глаз.
И как заплыло это око бесноватое, Сосипатр упокоился в мире и стал, как ангел светлый: ничего дурного ни в ком не видит, образ Божий примечает в каждом, радуется - какие люди светлые, какой божий народ пошел! Такие дети солнечные!.. Сколько радости-то! И сам прыгает от счастья, хлопает в ладоши да коленками гопака. Вот как хорошо - от третьего глаза божий человек избавился, грехи чужие видеть перестал.
И тогда пошел Сосипатр в школу для недоношенных детей и сказал учителям: \"Зачем вы детям открываете третий глаз, зачем вы изучаете эту литературу третьего глаза, зачем исследуете человека, зачем включаете зрение не то? Не надо никого видеть критически! Кто мы вообще, чтобы судить да рядить, да осуждать? Есть иной взгляд на человека - сумасшествие любви\".
Ну, ему тут в ответ: \"Ты что, придурок, говоришь-то? Если мы одной любовью заниматься будем, кто же дело делать будет? Дураков-то сколько кругом и паразитов! Как же их любовью поднять? Надо правду людям рассказать, страхов нагнать, силушкой заставить!..\" А Емелий Демьяныч (новое имя Сосипатра по рождению свыше) им: \"Это всё ничто - любовью человек врачуется. Понеси за него крест, потерпи немного, пострадай, заполни за него скрижаль, не предъявляй ему счетов... \"Потерпи на мне\" (Мф.18:26) - потерпи на нем\".
...И ввели школьные предметы: \"потерпи на мне\" и \"потерпи на нем\". Тетради ботаники заменили скрижалями евангельскими, а уроки труда на токарных станках - каменными скрижалями по Моисею. Определился Емелюшка учителем - учить читать по книге жизни. И столько пророков народилось на Святой Руси, столько чинов ангельских возникло, столько обителей светлых да оазисов мира, да целые города из благоуханных роз...
А всему причина - третий глаз закрылся. Уже булочная на Тверской не работает - третий глаз закрылся. И колдунам нет места - третий глаз закрылся. И атомоходы по морям не плавают. И атомные отходы в землю не замуровывают. И никто никого не горазд подначить, и не подзуживает человек человека, и зла никакого не несет, и дурного не видит, и ударов астральных не наносит, чтоб только никого не осуждать, чтоб хорошее в другом видеть. И жить стало легко на земле, и теплота в сердце разлилась. И люди добрые стали: самовары друг другу ставят, чаи пьют; по-кустодиевски ядреные, крепкие, радостные - третий глаз закрылся; око вещее, зрение Христово отверзается!.. И видят люди друг друга так, как Сущий на небесах их видит. И от этого великого ока помощь великая...
Как Сосипатр победил родовую программу
В далеком воплощении в тридесятом царстве Лукавна была музыкантшей, играла на каком-то допотопном инструменте - клавиколе, где клавиши сплошь из колов, а молоточки из трофейных голов. Сосипатр с его идеалом-суперэго си-бемоль-минорной сонаты Шопена занимался тем, что опровергал родовую программу матери. Лукавна агрессивно хотела видеть Сосипатра восходящим по карьеристической лестнице: студент педучилища, музработник, лектор филармонии, женатый на блестящей Музе Григорьевне... солирующий пианист, аншлаги... Рио-де-Жанейро... любовные записки от почитательниц... и - полное презрение к Сосипатру. Патрик извивался, как угорь, и как мог отбивался от материнских родовых проектов. То приедет, было, к матери и покажет новый пятисотдолларовый японский фотоаппарат, то как-то иначе отчитается: мол, семью завел, мерседес, детей. Мать - ни в какую: презирает, осуждает. Выходит, родовые программы ловушка, и чем больше взбираешься по лестнице, идущей вверх, тем больше презираем той, что поднимает тебя мановением карьеристического ока...
Однажды, почувствовав себя законченным рабом лукавниной программы, Сосипатр сорвался с места, сел на поезд и ринулся к матери. В его задачу входило вывести её из родовой программы, заставить себя уважать. По-родовому выходило: стань он самим Рихтером, Нейгаузом, Малером, Тосканини или Ваном Клиберном - Лукавна ему: \"Ты бы лучше детей растил как следует... И что галопом по Европам, стрижешь банкноты? Ума-то никакого!\" Чем больше удовлетворяешь родовым амбициям - тем хуже. \"Чем бы её эдак раззадорить? думал Сосипатр. - Чем бы её победить? Чего б она совсем не ожидала? Скажешь: стал писателем - ответит: \"Что ж ты нищим остался! Стал бы модельером\"... Скажешь - преуспевающий фотокорреспондент, заметит, вздыхая: \"Жаль, что оставил музыку\"... Скажешь, что написал сонату для какого-нибудь кладбищенского привидения, загрустит: \"Был бы ты писателем...\" Пожалуй, самое сильное средство сломать родовую программу - научиться смиренно, по-православному чистить родные клозеты...
И вот, рано утром ворвавшись к матери, Сосипатр радостно сказал ей: \"Дорогая мама, я стал профессионалом! Я теперь профессиональный золотарь\" (надо сказать, Сосипатр репетировал прежде не меньше двух недель, представляя реакцию матери).
Лукавна услышав про новую профессию сына, едва ли не упала в обморок, но виду никакого не подала и лишь осипшим голосом переспросила: \"Кем-кем ты стал профессиональным?..\" - \"Золотарем... Чистильщиком клозетов\", - исправился Патрик, с кротким и вызывающим ужас матери видом, глядя в глаза своему великому удаву.
Лукавна смолчала, глубоко вздохнула, но Патрик добился своего: с тех пор стала уважать выбор сына, и уже не желала его видеть ни сумасшедшим, ни импотентом, ни Ваном Клиберном, но оставила Патрика в покое, после чего Сосипатр ожил, родился свыше и продолжил свое светлое служение в церкви.
11 сентября 1997г.
Аароныч
Никто не знает, как родился \"ЛК\". Я скажу вам, как он родился. Некто рассказывал, как в бытность молодым поэтом был приведен он к А.А. Тот и глазом не моргнул, его увидев: \"Никогда, - говорит, - поэт из тебя не выйдет, ни журналист, ни писатель совковский. Группенсексом ты не занимаешься и на журнальную шлюху не похож: не умеешь писать, согласно политическому вектору куда дунет, туда и смотри\". В ту пору А.А. работал начальником отдела молодых поэтов, и команду свою сколотил так: вывеску опубликовал в прессе: \"Кто гениальный поэт, приходи (к нему) на выучку\" - конкурс гениальных поэтов. И пришли к нему молодые Дарьи да Марьи, и Сашеньки, и у каждого на уме: стать вундеркиндом, гением, чтобы печататься ежедневно, как он, А.А., местный мэтр из \"ЛК\".
А.А. выхлопотал две комнатки в редакции для отдела молодых поэтов, и стали оттачивать перо, а А.А. духа своего передавать: как стихи писать с иронией. И много к мэтру притекло талантливых детей. А.А. терпеливо пестовал их. Кого-то печатал, а кто иного духа - отвергал. И к своим таинственным общениям приспособлял, и печати ставил, и учение свое внедрял. А по учению его плевать на всё, мерила никакого нравственного нет, можно быть этакой эпатирующей морковкой, молодым Маяковским, вокзальным бомжем, да ещё сволочью отменной, чтобы немного не как все, против норм, только чутко вслушиваться, чего ждет от тебя толпа. И стать апостолом желтой прессы, и стихи писать такие - навозные и под сурдинку, но чтоб как-то пахло, и если попрыскать дезодорантом под названием \"плоские рифмы\", то сойдет для газетной печати.
Высоким поэтом А.А. себя не считал, но воспитателем молодого поколения да, тем более, что был из бывших учителей, и как мэтр на уроках русской словесности цитировал Маяковского взахлеб, так что дети за ним бегали. Но вскоре А.А. престиж школьного учителя опостылел. Жена требовала денег, и А.А. устроился в газету, после чего часть бывших его учеников перекочевала в отдел молодых поэтов. Хотя совковская действительность довлела, и приходилось писать против Китая и в пользу Дальнего Востока, А.А. не терял надежды, что однажды придет его время и настанет его власть, и он создаст свою газету, и её будут читать миллионы в подъездах, подвалах, метрополитенах, в норах, на складах везде, и что настанет век А.А.
И вышло так, что воспитанников А.А. стало в \"ЛК\" тьма. И рассыпались они по всем отделам, и приняв мэтра за суперэго (идеал \"сверх-я\"), стали в его духе заполнять страницы ежедневного \"ЛК\". Тут тебе и лесбос-шоу, и Содом с Гоморрой, и хроника убийств, и упыри, и фарисеи, и кого только нет: и сестра Ирония и брат Скепсис, и Тоска Смертная-Безысходная, и Тошнота Кромешная, и Ад Зияющий... И как-то тошнотворно-сладко от всего этого. А чтоб \"котельная\" работала, раз в месяц А.А. устраивает у себя на дому пирушки-побирушки, и молодое прожженное журналистское жулье ходит к А.А. на поклон. А потом, как у старика Хоттабыча, что летал на поэтическом ковре-самолете, его ученики уже и в другие газеты при помощи рогатки дух А.А. распространяют: и ирония, и скепсис, и группенсекс, и еженедельное телеобозрение, и печати свои. И уже зачитываются опусами А.А., и хотя понимают, что ложь и мерзость, но оторваться не могут: кайфом тянет - крепкий А.А. колдун литературный. Фразы магические наворачивает да завирает так, что не доищешься до правды. Да вообще нужна ли правда, когда с ложью слаще спать, когда с ложью легче сложиться?..
Образы раздавал,
кто в какой облекся:
кто в синий хитон,
кто в какой балахон,
кто в купеческий халат,
кто сам себе не рад,
кто иконку нацепил на грудь,
кто \"Прости, не обессудь\",
кто подался в монастырь,
кто сам себе упырь,
кто молится с девяти до пяти,
кто \"Прости меня, брат, прости\",
кто джином бутылочным
торгует на барахолке,
кто торгует гондонами
фирмы \"колгер\",
кто превратился в зимнюю шину
для автомашины,
кто в манекен молодого,
улыбающегося мужчины.
кто в девицу Яркая-Жизнь,
что слегка сошла с ума
прогоркла, одинока, подзаборна, дика
и тосклива как пила...
Кому комплименты принимать,
а кому за другого умирать.
Кому с лавровым венком стоять,
кому телом торговать.
Кому под пресс живым ложится,
кому с врагом ужиться...
Но сироты российские однажды устали от стиля А.А. Бросили камень в \"ЛК\" да и напакостили, как положено, А.А. на стол. И на этом злодейская его карьера кончилась: дух А.А. потерял силу, трубы на всероссийском органе А.А. прохудились, проржавели. А.А. удалился на пенсию, а молодежь подалась строить светлую, прекрасную, вечно юную Новую Святую Русь. Пошлость опротивела, попки омерзели, разврату по горло. Хватит! Сволочей, лжеучителей и фарисеев, как тараканов, вытравили. Церковь истинная родилась, святые отцы пришли! Они с чистой совестью берут на себя крест, и есть за кем идти, и на кого положится, и кому душу вверить, и раны свои открыть, и тайны задушевные доверить.
...А.А. поседел от злобы, заперся, зубами скрежещет: партию проиграл, - но да никто не слушает. От его Дин, Ундин, Юлий, и прочих поэтесс-резвое-перо прах развеялся. \"ЛК\" закрылся, как только обличили его тайного гения, инспиратора, учителя и крестного отца. И уже даже пожухлыми страницами желтой прессы А.А. не рекомендуют зад подтирать, а только сжечь и по ветру развеять или сгноить где-нибудь на подмосковной свалке... Литературная мафия прекратила свой век. Невинно осужденных выпустили из лагерей, среди них оказалось много святых. И никто больше не захотел читать эту грязную, пасквильную, газетную помойку по имени \"ЛК\".
Cтрррашная секта Муха Це-це,
или мытарства Левы Пчелкина
Отец Лаврентия Пчелкина Аврам Лотович Ноевич, патриарх-полковник Фрунзенского военкомата и профессиональный психиатр, женился на Двойре Максимовне Лишней незадолго до войны, счастливо минуя ежовые рукавицы сталинского режима, ежовские камеры и, пролетев мимо Бутырки, освоился в какой-то мелкой штатной камере ШИЗО, где здоровых парней превращали в отпетых шизофреников, за что платили Аврааму Ноевичу паек в 200 р. Молодой тезка шефа ГПУ был не в ладах с отцом - комплекс Эдипа и вообще \"отец-плохой-человек-и-лучше-б-его-и-не-было... но лучше б и меня не было... и вообще никого и ничего не было. Дырявая пустота\". И мама Лавра Дебора Лишняя была единственным утешением, единственном сосцом питающим - лишняя для всех, только не для него. Всепреданная Лаврентию домохозяйка, умопомешанная на неврозах, ежедневно рентгеноскопирующая мальчиковские легкие: не залетела ли в них зловредная бацилла буржуазной западной идеологии?
Развивался Лева пышно. В пять лет его уже прочили в профессора, в шесть читал трактаты Оригена, а в семь стал последователем протоиерея Иоанна Меендорфа. После чего, энергично отвергнув школу оккультиста Штайнера и телемост \"Новая Деревня (подмосковная деревня, где служил о.Александр Мень) Тель-Авив\" (обращение тогдашнего Израиля эпохи Голды Меир) вместе с версией православия эпохи Александра Меня, улизнул куда-то в святую фарисейскую академию имени первосвященника Кайафы, куда-то в Кретин-сити да подальше в Оклахому, где сплошь охламоны, соломоны, мудрецы, ушастики и головастики, да только чуждо донельзя, и выплакаться даже некому. Соседская девочка Анастасия, дочка эмигрантов царского рода, первой отметила наследственную параноидальную склонность Лаврика к тому, что психиатры называют фиксированными идеями. И Авраам Лотович забрасывал Левочку письмами: \"...Не пора ли возвратиться... и одуматься, и подлечиться. Есть таблетки против диссидентства... и зачем раскалываться пополам, когда надо собраться с силами и стать мужчиной...\" Лева эти письма сжигал на медленном огне, а на отца подавал в суд штата Оклахомы, где бурно выступал против родительского эдипова комплекса и требовал десятилетнего срока заключения для Зигмунда Фрейда, оставившего бренный мир сей не менее как полвека назад.
Из школы Лева вышел кандидатом пустословия, доктором мытарологических наук. Описал в бумажной диссертации свои мытарства. Кошмарные сны родового подсознания приняли образ крестовых походов в защиту веры Христовой в пользу Игнатия Лойолы, Франциска Ксавье, Вильгельма Овирнского и Винцента из Бовы. Альберт Великий в ту пору был его кумиром.
В Оклахома-сити Лева выдавал себя за профессора Московского университета, хотя его вполне устраивал статус дворника с его постыдным для россиянина американским подданством. Диплом доктора инквизиции, тайного советника при иудейском синедрионе, а также статус еврея-погромщика Лева схватил едва ли не одновременно, на лету, где-то за полгода, летая от одной платоновской академии к другой, от Оксфорда к Сорбонне и обратно, и оттуда в областной педагогический институт имени Крупской на кафедру критики анабаптизма. Еврей становится погромщиком из страха быть гонимым.
В Америке Пчелкина не полюбили за его ненависть к Зигмунду Фрейду и войну на дядю Сэма и американскую Фортуну. Небоскребы Нью-Йорк-сити Лева ненавидел органически, и в своих розовых ночных мечтах видел себя изобретателем портативного взрывного устройства: прилепил, как переводную картинку, на стенку туалета и - взрыв, и нет его, этого громилы с цементными ячейками! Способ прославиться в элитарных кругах Левочка нашел следующий: выдумал термин \"авторитарные секты\". Труд написал глобальный: от Августа Нерона до Гитлера и от опричнины до ГПУ и Берии. По умному трактату умной пчелки, авторитарность была свойственна равно Вольтеру, Марату, Людовику XVI, Екатерине II Великой... И вообще попытка навязывать кому-то собственные мысли, точки зрения, магические зеркала словесных ухищрений Лева Пчелкин рассматривал как авторитарный вызов обществу.
В то время в Америке возникла махровая тоталитарная секта по имени \"Милитаристская Муха Це-це\". Входили в нее отпетые уголовники, крестные отцы мафии, какие-то кайфующие \"христы\" и лысые змеепоклонники. И общим для них было: накурившись марихуаны, с настоящими автоматами в руках угрожать родителям самоубийством, если те не взорвут Капитолий или что-нибудь подобное. Профсатанисты эти мечтали учинить государственный переворот с целью захвата власти и передачи планеты Адоная* (*Адонай - одно из имен Божиих в Ветхом завете) своему покровителю доброму Люциферу. Ленечка однажды подумал: что, если сатанисты придут к власти и начнут громить христиан, и повторится ситуация при Диоклетиане, Нероне и Никите Хрущеве? Нет, он этого не вынесет! Больше всего на свете Лева боялся боли и гонений, и чтобы не сойти с ума от страха и не оказаться где-то в деревенском жуть-холодном погребе, Лева начал размахивать жупелом всегосударственной глобальной опасности для мирового сообщества со стороны тоталитарных сект. Призвание крестоносца Лева ощутил давно, ещё с трёх лет, когда, упорно писаясь по ночам в постели, развлекал себя тем, что махал деревянной выточенной саблей, воюя против мистических противников Христа. Те в ужасе разбегались. Вид Левочки Пчелкина был угрожающе страшен, триумфально-всепобедителен. Мама любовалось Левочкой и говорила: \"Какой ты у меня сильный! Какой ты у меня умный! Какой ты у меня добрый!..\"
И не беда, что тоталитарные секты пока роились исключительно в сознании Левы Пчелкина. Перенести эту бациллу в чьи-то худосочные легковоспримчивые к страхам и подозрениям мозги стоило немногого. И Лев раздул апокалиптический пожар, сделав из мухи СЛОНа (соловецкий лагерь особого назначения) и спихнув в него с клеймом \"авторитарные секты\" всех - от хатха-йоги до кришна-сознания, от сциентологии до аум-синрике, от московской патриархии до Богородичного Центра. И не беда, что ни одна христианская церковь, или секта, как её ни называй, не стремилась к захвату власти. Ну где видели вы каких-нибудь михаил-архангельцев, безобидных хлыстов, иннокентьевцев, иоаннитов, духоборов, молокан, чтобы стремились к захвату власти террором и через вооруженное восстание? Разве хлысты состояли в правительстве Столыпина или духоборы в адъютантах Александра III, или у молокан обнаруживали склад военного оружия? Напротив, вместе с Львом Толстым выступали против войны, за соблюдение заповедей!
--------------------------------------------------------------------------
----
Вернулся в Малороссию Левочка с откровенным желанием расправиться с милитаристской сектой \"Муха Це-це\", этим металлическим маленьким носорогом, тычущимся в его крошечное сердце. Идея тоталитарных сект была горячо воспринята, и, подобно Григорию Богослову, вселенскому учителю, знакомые и недруги окрестили Левочку Пчелкина \"вводитель новшеств\". Одинокий был человек - Пчелкин. Единственная подруга - кушетка деревянная, и единственный друг металлический компьютер. Да гемофилическая жена, преданно смотревшая Ленечке в рот - кого-то ей напоминал... В одной стукачески-богемской компании, где гебисты распивали французское бордо с кинематографической богемой, плотный дядя с сигарой во рту посоветовал Левочке написать увесистый трактат \"Тоталитарные секты в СССР\" и предоставить его в оный подотдел ГБ. Лева углубился в родовое созерцание. Что-то не помогали призраки от Авраама Лотовича Ноевича... Даже и мама Двойра Лишняя оказалась ну совершенно лишним человеком, как те лишние люди времен Писарева и Чернышевского, разные Печорины и Онегины.
Лева нанес спешный тайный визит в Библиотеку Потусторонней Литературы и, найдя английский трактат \"Авторитарная секта Муха Це-це\" запомнил его наизусть, сделал ксерокопию этой опасной египетской полуразвалившейся куклы и, вернувшись домой на Семеновский бульвар 35В-121, спешно сел за компьютер. Аскетическая койка для медитаций стояла здесь же рядом. Зеркало, рукомойник, заплесневелый хлеб и чашка кофе - чтобы мысль ярилась, пенилась, летела, выдымливалась через форточку и легким облачком осаждалась в чьи-то воспаленные деструктивно-террористические умы... Воображение Левы распалялось, умноженное переведенным американским трактатом: \"Банды готовят захват власти... Руководители секты разрушают семьи, избивают мальчиков, насилуют девочек, иногда и наоборот... Шантаж, угрозы, не брезгуют никакими средствами... Мучают старух, отрезают уши детям, обменивают почки на квартиры...\"
Нашлась организация, предоставившая улей для нашей ядовитой пчелки. И хотя мед вышел радиоактивный, кто-то его ел и даже губы облизывал. Впрочем, фантазия Левы кончилась очень скоро и, положив американский подлинник слева от компьютера, Лева просто сдирал, называя вещи чужими именами. Вооруженные бандиты, марихуанщики и крестные отцы приняли в крестоносном сознании нашего поборника погромов образ сект \"Аум-кукуку\", \"сатанология\", \"чужое сознание\", \"Патологический центр\", \"сквозная дыра НЛО\"... Танатические упыри и кентерберийские привидения вылетали из пчелкинского трактата и оседали на страницах желтой прессы.
...И вот мир заговорил: \"Великая беда!..\" И у кого-то папа получил инфаркт от мысли, что если жена его уйдет в тоталитарную секту, то отберут квартиру, вынесут приговор, будут жечь утюгом, колоть иголками и вообще не то что жить умереть не дадут... И пошла писать счетная машина... Да нет, не арифмометр и не в фирме \"Гарден Грейт Бритн\" - стали души счеты Лаврентию предъявлять: сколько жизней погубил, сколько семей расстроил. Один Левочка Пчелкин зла в России причинил тысячекратно больше, чем все эти в сумме выдуманные им тоталитарные сектанты. Сколько людей выбросилось из окон! Сколько душ травмировалось от этой желтопрессной газетной клеветы! ...А жареное подхватили и газета \"Московский живодерец\", и \"Кухня НЛО\"... Пчелкина читали всюду: от туалета в академии общественных наук до партера в первых рядах Большого Театра в антракте между вторым и третьим актом \"Спящей красавицы\" Петра Чайковского. Эксперимент удался, и зеленый спрут потирал руки. ...Тоненьким пинцетом однажды во время тонкого сна дьявол неприметно положил в правую руку спящему Леве (дело было в Оклахома-сити) маленькую коробочку со страшною бациллой. При перелете на \"Боинг-404\" Лева спрятал коробочку в боковом кармане штанов и, оказавшись на российской почве, вдохновенно открыл этот маленький опус дьявола, выпустил бациллу.
...Секта по имени \"Ядовитая Муха Це-це\" распространялась со страшной силой, как туберкулезная палочка, как лепрозорийная эпидемия, как красная чума... Внезапно стали порождаться какие-то авторитарные, автократические, суицидальные, танатические... одна за другой секты. И возникла секта \"паранудистов\", и другая, где детей зачинали в пробирках и рожали от упырей, сходящих сниже... И третья, где уже не жили - умирали, а где-то вообще провисали в безостановочном кошмарном сне - и кайфовали. Бацилла распространялась с немыслимой скоростью, отравляя российские воздухи...
В храмах забили в колокола. Некогда Леву Пчелкина приняли как своего, и борцу против тоталитарных сект предоставили патриархальный улей. Но добрый Лева передавил всех своих соперников, и от него спешно решили избавиться. Гемофилическая его подруга ошалело отшатнулась: Лева терпит крах!.. И вот Леве приходят каббалистические квитанции и огромные счеты... И уже никто не дает ему ссуды и не подписывает фиктивные счета и лживые трактаты... И Лева решает, чтобы не сойти с ума после исповеди в православном храме, подать на себя в суд и судить самого себя, и вынести обвинительный приговор, и приговорить себя обратно вернуться из России в Оклахома-сити, чтобы запереться в очередной компьютерной келье с гемофилической подругой, деревянной аскетической кушеткой, краюхой американского хлеба, маленьким телеоком и компьютером на случай вдохновения. И больше никого и ничего.
Дебора Лишняя лишилась чувств. Авраам Лотович, несчастный его отец, в последний час вообще предал сына анафеме и зарекся даже заговаривать о нем с директором местной маслобойни, где иногда подпитывался. ...А счета всё прибывали - от загубленных, загробленных, от проклятых им, от покрытых научным матом, от тех, кому бумажная террористическая банда Левы Пчелкина выколола глаза, кого заковала в кандалы, у кого отняла детей... И хотя ничего этого не было - но кругом рыдали и кричали, и из всех окрестных комитетов за спасение стариков и жертв красного террора сыпались петиции и опять же счеты, счеты, счеты...
Бедная голова Левы Пчелкина посыпалась серым пеплом. В ночи Лева смиренно становился на колени и каялся перед еврейским Богом. Яхве ему не отвечал. Не помогал и христологический трактат Василия Великого. Не отвечал и светлой памяти усопший американский протоиерей Иоанн Мейендорф, учитель и наставник Левы Пчелкина. Занудная московская библиотека иностранной литературы предъявила счет за плагиат: никакой тоталитарной секты \"аум-кукуку\" в России не существовало, её имидж списан дословно с американской авторитарной секты \"Металлическая Муха Це-це\"... Счет за плагиат был столь огромен, что его одного хватило бы, чтобы дать Леве пятилетний срок. А таких счетов были тысячи, и Леве грозил срок пятитысячелетнего тюремного заключения. И бежать было некуда, и все границы перекрыты, и таможни предупреждены, и уже не провести обратно в штат Оклахома-сити американскую бациллу в маленькой коробочке...
Затравленный Лева бессильно падал после молитвы на пыльный, никогда не подметаемый паркетный пол и тяжело дышал. Ему мерещилось: ничего этого нет... Миновало наваждение. Жизнь начата заново - красивая, счастливая и благородная. У Левы прекрасная семья. С ним Пресвятая Дева, с ним Господь - Царь мира Иисус Христос. У Левы светлая работа и верные друзья. Дети любят своего прекрасного и щедрого отца. Ах, если б можно было бы начать такую жизнь!.. Но родовая чугунная плита... И уже ничего нельзя сделать... И какая-то лысая певица из отдела сциентологических наук предлагает Леве просмотреть предыдущие воплощения и совершить регрессию через машину времени куда-то в тьму доисторических времен: быть может, в ту отдаленную эпоху Леве впервые пришло в голову шантажировать самого себя и мир? И облако параноидальных страхов вылетело из гробницы Тутанхамона или Тамерлана, вызвав едва ли не третью мировую войну всей мировой общественности против тоталитарных сект, выдуманных и размноженных, подобно опаснейшей бацилле, в разгоряченном уме Лаврентия Семеновича Пчелкина, кандидата подлоговедческих наук...
Левин адвокат читал трактат подзащитного и думал: надо же, каких наплодил уродов - какие-то сплошные шимпанзе, олигофрены, летающие чучела... Где он таких людей-то изобрел? Такого и в помине не было! Адамов род наш отравил, ассимилировал дьяволоцивилизацию среди Божьих людей... Общественное мнение негодовало. А по кухонному столу Левиной кухни ползали безобразные наглые тараканы, и не ночью, а днем, и Лева видел в этом явный апокалиптический знак к тому, что близки времена антихриста... А когда дядя по материнской линии Ноев Ковчег-Апокалиптический позвонил Леве и вежливо предложил услуги адвоката на суде, Лева, грубо выругавшись, бросил трубку. Ему не нужны никакие услуги! Его интересуют только заслуги!
Дама из отдела регрессивных воплощений видела Леву Пчелкина заключенным Освенцима в безобразной рваной пижаме, клиентом сумасшедшего дома, экскурсоводом из паноптикума и жрецом из храма древнего Содома, родственником Раав-блудницы (что выжила во времена Иерихонского погрома)... Но ни одна из этих сумасбродных деталей не приносила утешения Леве. Увы, его род был не от древней Сарры и не от Рахили, и вообще, что бы там ни говорили, гробницы были заперты, духи вернулись на свои места, и пришлось держать ответ.
...В одном из сумасшедших снов Леве мерещилось: он становится кумиром молодежи. У него такое же рваное сознание, как у этих маленьких сирот. И один из буйнопомешанных гностической секты марихуанщиков молится на его портрет, висящий прямо над кабинетным столом. Всем, кто входит в комнату, резким движением руки наклоняет голову, заставляя кланяться ему - мученику то ли некоей правды, то ли некоей отпетой лжи Леониду Пчелкину. Но, впрочем, как всё перепутано, как перепутано!.. И ничего нельзя понять...
Уже Левочка ничего из себя не изображал: ни доктора наук, ни пришлого профессора в пенсне, ни обличителя крысиных нравов, ни погромщика бандитов, ни борца против сектантов. Уже ни на что это не было сил. Левочка беспомощно метался по квартире, брал в руки трубку, набирал номер, кому-то что-то говорил, о чем-то просил... Последней инстанцией, как понимаете, оказался дорогой Левин папа Авраам Потопович Красный-Коммунистический-Рай. Папа Левы просто упихнул своего седеющего сына в местную психушку, где доктор Обрыдень, молодой статный интеллигентный мужчина, сын известного профессора-психиатра, терпеливо выслушивал Левины рассказы об опасных тоталитарных сектах, обличителем которых был он в оные святые времена, и как он пострадал за христианство, и какой он мученик (родовой) и какая честь, его, Левочку, лечить инсулином... И что сам подвергся участи тех, кого ещё недавно призывал четвертовать, заживо расчленять... на гауптвахту, в темницу ставропигиального свято-преображенского монастыря на Соловках - поджигать пятки на медленном огне, допытываться правды на допросах и т.п. И вдруг весь этот бред умалишенного обернулся против Левы, и Лева осознал себя тем самым допрашиваемым из апокалиптической секты \"Аум-кукуку\". И тем самым здоровенным импотентом из агрессивной секты \"Патологический центр\", и тем самым лишенным сознания из секты \"чуждо-сознание\". ...И его пытали и допрашивали, и помещали в камеры, и расчленяли, и опять собирали по кусочкам. И где была мама Дебора Лишняя и его гемофилийная подруга жизни? И где стоял его верный друг компьютер? И где ждала его верная подруга по имени Деревянная Кушетка?.. Ничего этого не было, и Лева ожидал часа, когда его освободят из каталажки и, взявши под руки, как опаснейшего из мировых преступников, выдворят за пределы федерации человеческих содружеств, чтобы больше ничего подобного не было на земле, и мог водвориться на ней мир, радость, братолюбие, доверие, любовь, служение ближнему и Царство Иисуса, Сына Божия, распятого безумною любовью к нам.
февраль 1997г.