Яковлев Вениамин
Иуда
Вениамин Яковлев
по откровению Анны-Екатерины Эммерих
Иуда
С Иудой случилось что-то страшное... Впрочем, уже давно, вот уже скоро два года, как вообще с ним совершается что-то совсем необычайное. Он уже перестал быть самим собою, тем Иудою Симоновым, которым был еще так недавно...
Если бы два года назад ему кто-то сказал, что он будет жить так, как он живет теперь, он засмеялся бы говорящему в лицо и назвал его сумасшедшим. Он, Иуда, неожиданно бросит свой маленький уютный домик; свой виноградник, который он обрабатывал с такой любовью; эти густые лозы, благоухающие каждый вечер и пылающие на предзакатном солнце. Он будет как нищий, как бродяга, неуверенный в завтрашнем, а иногда даже в сегодняшнем хлебе, бродить с толпой галилеян. Он будет, наконец, спорить с раввинами, возбуждая их гнев и негодование, иногда доходящие до проклятий и резкой брани.
Нет, все это было вовсе немыслимо, невозможно, несообразно ни с чем. И, однако, несообразное, невозможное - случилось.
Вот уже скоро два года он не был в своем домике и в своем винограднике. Он даже не знает, целы ли они. Да его это и не интересует. Он их не вспоминал уже давно, давно...
А между тем, этот дом - такой родной и еще недавно такой любимый. Ведь и дом и виноградник - родовое наследие. Он помнит, как еще старый дед заботливо и благоговейно сберегал разрастающиеся лозы. А с покойным отцом он сам ходил вместе по дорожкам и учился от него науке виноградаря.
Потом отца не стало, не стало и матери. Но виноградник остался по-прежнему, и, кажется, стал еще дороже со дня их смерти, для сердца его, Иуды. Там он забывал о своем сиротстве, там вспоминал о прошлом, там сладко мечтал о будущем.
Несмотря на свои почти 30 лет, он еще не знал женщин. Он избегал не только их ласк - их он не знал вовсе - но даже встреч с ними. И взоры, бросаемые иногда ими на его стройное тело и некрасивое, но мужественное лицо, обрамленное рыжеватыми волосами, всегда смущали его, и казались ему нескромными и ненужными.
Как раз недалеко от его дома жила известная в округе женщина, привлекавшая к своему порогу молодых и немолодых мужчин. Но Иуда проходил мимо ее дома с отвращением, и когда однажды она, проходя, точно нечаянно задела его краем одежды, он ответил ей глухим проклятием.
Но чем меньше Иуда знал женщин, тем больше он мечтал о них. И мечтал там, в винограднике. Там любил он долгими часами повторять звучные стихи \"Песни Песней\", и они опьяняли его своим сладким ритмом. Его воображению рисовались картины мирной и радостной семейной жизни. Вот он, Иуда, вводит под свой кров, тихую и покорную невесту, Реввеку или Рахиль, со смуглой кожей, с темными, густыми, вьющимися, распущенными под прозрачным покрывалом волосами, с длинными, опущенными ресницами. Он уже ясно ощущал, как оживится тихий покой его дома и заструится, по освещенным солнцем горницам, новое тепло... Он заранее наслаждался все растущим и умножающимся, как там, у далеких праотцев Моисеева \"Бытия\", семейным счастьем, видел длинные ряды нисходящих поколений, ласкал и целовал маленькие детские личики...
И когда каждый год, на Пасху, он приходил в Иерусалим, в храм на поклонение святыне, его молитва была все о том же: об этом будущем счастье и уюте, спокойном и мирном.
Может быть, потому он и любил эти ежегодные паломничества, что связывались они в его сердце с этой молитвой.
Впрочем, конечно, он молился не только об этом. Ведь он был иудей, настоящий иудей, трепетно и кровно любящий свой народ, его прошлое, настоящее и будущее. В нем всегда жила и, кажется, по мере его роста, крепла и росла мечта и надежда на грядущего Мессию. И его молитва была об этом пришествии, о желании избавления родины от ненавистных осквернителей - язычников.
И как любил он там в храме бродить в толпе, переходить от одних к другим, прислушиваясь к затаенным вздохам надежд, к сладким для сердца словам мечты и к длинным речам учителей, пытающихся определить подлинный смысл пророчества о времени Грядущего.
Так протекали его дни спокойно и мирно. Каждодневная работа в винограднике нарушалась только в ожидании того, что было ее последним смыслом - браком...
Только иногда, это было очень редко, его посещали часы какой-то страшной, почти непреодолимой тоски, и тогда, случалось, он лежал целые ночи без сна в винограднике, смотря на прозрачное звездное небо или целыми днями почти совсем забрасывал работу.
В те часы мечта о жене и семье угасала вдруг и становилась пустой и скучной.
Иногда тоска приходила в храме. Кадильный дым и возгласы священников казались тогда ненужными, толпа отвратительной, мудрые учителя глупыми и смешными.
Иуда боялся этих часов и, когда в обычном состоянии вспоминал о них, старался объяснить их тем, что слишком откладывает брак.
И вот все переменилось.
* * *
Это случилось сразу, в один день.
В тот день Иуда впервые увидел ЕГО. Иуда никогда не забудет этой минуты: прозрачного воздуха; солнечных палящих лучей, заливавших раскаленный песок дороги; высокую фигуру в длинной белой одежде, на которой так ярко вырисовывалась темная, почти лиловая от загара, кожа.
Он не забудет этих, услышанных впервые, звуков ЕГО голоса,- от них сразу так затрепетало сердце.
В этот день Иуда не отходил от НЕГО, и не переставал слушать и смотреть.
Точно где-то в нем, в его глубине, зазвучала новая, иная \"Песнь Песней\", и та, что читал в винограднике, показалась теперь только слабым предчувствием и намеком.
С того дня он уже не возвращался домой и, вероятно, теперь его виноградник совсем зарос и одичал...
Где-нибудь под чужим, предоставленным из любви к ЕГО Учителю, кровом, или прямо под открытым небом, он чувствовал острую радость от сознания, что вот он опять сейчас увидит ЕГО лицо, услышит ЕГО голос, какие-то новые необычайные слова, от которых опять все существо будет пылать и содрогаться.
Он начинал день с молитвы благодарности за совершенный дар посетившего его блаженства.
Молитва его со времени встречи стала совсем иной.
С тех пор, как из уст Учителя он услышал слова о Боге, имя - Отец Небесный, точно Бог пришел к нему из какой-то заповедной глубины, из сокровенной тьмы Святого Святых и, такой далекий, страшный, неприступный стал так близко, совсем рядом. Он чувствовал так часто эту близость, точно самый воздух кругом него и в нем самом был напоен Богом.
И это чувство достигало в нем такой остроты, что, беседуя с кем-нибудь, он останавливался на полуслове, чтобы отдаться вполне захватывающему ощущению таинственной близости.
Чувство Бога и его близости сливалось в нем с еще более сильным и новым чувством близости к Учителю. Граней тут не было. Одно переходило в другое. С Учителем он был всегда. И даже когда на короткие часы с ним разлучался, все-таки реально ощущал его присутствие. И когда ложился с наступлением ночи на ложе, к радостному чувству покоя, наступившего после дня ходьбы и утомительных трудов, присоединялось бесконечно более радостное чувство неразлучности с Любимым даже здесь, в полном мраке, в глубоком и сладком сне. Иногда это чувство сосредотачивалось просто где-то в сердечной глубине, иногда оно сопровождалось светлыми видениями.
Тогда казалось, что сам Учитель неслышно подошел к изголовью и склонился так низко, что длинные пряди волос касаются лица, а глаза, ЕГО глаза, льют лучи, смотрят с нежной и грустной любовью в самое сердце.
И тогда Иуда просыпался, вслушивался в тишине и, смотря на далекие звезды через открытую кровлю, неслышно плакал слезами умиления и восторга.
Он понял теперь, о чем была его тоска там, раньше, когда он был еще один. Он понял, что всю жизнь искал только этой встречи, о ней томился, ее предчувствовал, любил всем существом своим ТОГО, за кем шел теперь, любил, еще не зная его, любил, кажется, с самой колыбели. Теперь он ничего не желал, ни о чем не мечтал. Быть всегда с ним, ловить взоры его глаз, слышать его голос, касаться его рук, наслаждаться его словами и его молчанием - в этом был последний предел возможного и мыслимого, человеческого и сверхчеловеческого, земного и небесного блаженства.
И вдруг что-то оборвалось, надломилось внутри..
* * *
Кажется, это нарастало уже давно, но открылось вполне только теперь, в последние дни...
Иуда просто не хотел замечать того, что в нем случилось, не хотел думать об этом, потому что оно как призрак вставало между ним и его счастьем: но это \"оно\" было неотступно и могущественно. И вот Иуда уже не может больше с ним не считаться. Он мучительно всматривается в его темную пустоту, ищет его корней в далеком прошлом, спрашивает себя: когда и откуда оно пришло.
И день за днем встают в его памяти странные видения этих двух последних лет, проведенных вместе с Учителем...
Самыми светлыми, неповторимо радостными были, конечно, первые дни, первые месяцы их странствия.
Они бродили тогда большей частью по Галилее, где так по особенному голубеет небо прозрачное, так ласково солнце, так благоуханны цветы и даже травы.
В длинных, легких одеждах, бездомные и свободные, переходили они из города в город, из деревни в деревню, по широким желто-зеленым просторам, по берегам прозрачно-задумчивого, таинственного и тихого, как небо, озера.
Иуда был тогда в каком-то непрекращающемся восторге, почти опьяненным. И этот же восторг, это же опьянение он видел на лицах всех: и ближайших учеников, и собиравшейся и вновь разбегавшейся изменчивой толпы. Все точно нашли что-то такое, чего искали всю жизнь и оттого стали радостными и совсем простыми, как дети, которых они подводили к Учителю; точно Учитель, как там, в Кане, в эти самые первые дни, прикоснулся легким движением руки к холодной влаге, наполняющей чашу жизни, и она вдруг заискрилась, заиграла, засверкала на солнце сладким и опьяняющим вином...
В этом общем возбуждении оставался спокойным и всегда тихим, кажется, только Учитель. Но его спокойствие и тишина казались безоблачными, до дна просветленными прозрачно-голубым лучистым сиянием.
Где-нибудь на берегу или на поляне останавливались. Нестройный гул голосов стихал, и после нескольких минут глубокого, ненарушаемого молчания, проносившегося над толпой, сидевший посредине Учитель начинал говорить...
Его слова не походили на проповедь... Он говорил совсем просто: говорил о солнце, о маленьких птичках, кружившихся в теплом воздухе, о больших белых цветах, благоухавших у его ног... а если он и приводил слова закона, они точно оживали в его устах, точно спадала с них какая-то мертвая давящая тяжесть, и они становились тоже простыми и радостными в своей простоте, как все вокруг него.
И каждый раз, когда он говорил \"Отец Небесный\", точно какая-то волна проносилась над толпой, само небо казалось голубее и прозрачнее, ближе и вместе с тем бездоннее, и сердце содрогалось, таяло и пламенело.
Иуда любил в часы этих бесед смотреть на лица слушающих.
Кое-кого из толпы он знал, но гораздо больше было неизвестных вовсе, сошедшихся из разных мест. Однако и эти неизвестные казались обычно знакомыми, такие были у них простые лица, встречающиеся так часто, на каждом углу, на каждом перекрестке. И вот эти-то обыкновенные, точно подернутые пылью лица, в часы бесед изменялись, становились новыми, непохожими на себя. Ранним, еще серым утром, первые лучи солнца, упав на холодную полумглу, зажигают все предметы своим сиянием, и серая дымка спадает, уступая место теплому, розовому зареву... так розовели и золотились от каких-то разливавшихся в воздухе лучей, эти глаза и лица.
Все точно сдвигалось, сходило со своих мест, становилось необычайным. Старые делались как дети, дети казались иногда серьезными, как взрослые, от мудрых отлетала их мудрость и осеняла головы самых простых и неученых. Женщины, о которых другие учителя говорили, что лучше разбить скрижали закона, чем передать их им - они длинными вереницами располагались у ног его, неотступно ловя каждое его слово и иногда тихо плакали, и это казалось всем естественным и понятным, и никого не удивляло.
В те дни, казалось, еще не было недовольных или, по крайней мере, они таили свое недовольство. Даже учителя, приходившие из Иерусалима, не спорили, а только спрашивали, и даже на их лицах иногда, может быть помимо их воли, мелькало выражение радостного изумления.
В словах Учителя вовсе не было тех кричащих угроз, которыми так богаты были проповеди других странствующих раввинов.
Его голос, ровный и прозрачный, напоминал серебряный звук трубы, созывающей во Иерусалиме верных в храм на утренней заре. И, однако, была в этом голосе какая-то власть, непреодолимая сила, пред которой смиренно и радостно склонялось побежденное, добровольно отдающееся в плен сердце.
Когда он кончал говорить, толпа сгущалась плотным, теснящим его кольцом. Сквозь эту толпу старались пробиться поближе ползущие по земле калеки, натыкались на неосторожных; пробирались, тыкая вперед палками, слепые; других вели сострадательные; а некоторых несли на носилках. Внимательно и сосредоточенно, как всегда спокойно и серьезно, он наклонялся низко к носилкам, к этим параличным и сухоруким, похожим больше на какие-то обрубки или на чудовища, чем на людей; и иногда укладывал свои тонкие, длинные пальцы в гноящиеся зловонные раны и от этих прикосновений как будто отбегали темные призраки ужаса и вместо исчезавшей смерти улыбалась расцветавшая жизнь.
Иногда радостный и густой гул толпы прерывался внезапным и резким криком. Это кричали бесноватые, изрыгая с пеною у рта отвратительные проклятия, судорожно колотясь о землю и царапая об острые камни лицо и руки.
Тогда он глядел на них долгим пристальным взглядом, и крики затихали, а в широко открытых глазах загорались огоньки новой мысли и воскрешенного сознания...
Так дни проходили за днями... И так радостно было вспоминать о прожитом и ждать манящего \"завтра\"; ложиться, чувствуя легкую усталость во всем теле от постоянной ходьбы.
И по зеленеющим полям, свободно и беззаботно, не думая ни о хлебе, ни о ночлеге, идти утром много верст и не знать, где встретишь ночь. Так радостно было впивать в себя эту свободу, знать, что нет на душе никаких оков, кроме сладостных уз всерастущей любви к нему, кому раз отдалось, и каждый миг все снова и снова отдается сердце.
И мир, казалось, потерял границы. Земля слилась с прозрачным озером, а озеро на далекой и таинственной линии горизонта сливалось с небом. Так смешались и сдвинулись все пределы. Время, казалось, остановилось, и сладкое блаженство восторга струилось пьянящим и неиссякаемым потоком.
Так было в Галилее, в первые дни странствия.
* * *
Иуде почему-то запомнилось особенно одно чудо.
Вместе с Учителем в небольшой толпе, где-то далеко от города, шли днем по желтой, как всегда раскаленной, дороге, в тихой задумчивой беседе.
И вдруг совсем рядом прозвучал резкий угрожающий окрик.
В нескольких шагах от них выросла закутанная в пожелтевшие от гноя покровы фигура прокаженного. На страшном нечеловеческом лице сияла открытая впадина вместо носа, а из синих губ вырывались пронзительные крики, предупреждавшие верных, чтобы они спешили прочь, охраняя себя от осквернения и отвратительного наваждения грозящей смерти.
Все, бывшие с Учителем, с ужасом ринулись назад, и кто-то, может быть Петр, в невольном страхе схватил его за руку, как бы охраняя от надвигающейся грозы. Но Учитель, освободив руку, со стремительностью, так редко проявляющейся в его движениях, быстро приблизился к надвигающемуся призраку.
Все как будто застыли от ужаса, а он протянул вперед руку, снимая повязки, касаясь внимательно и нежно бесчисленных гнойников. И прямо на глазах у всех вместо отпадающей черной гнили на обнаженных костях зарозовело новое зарождающееся тело.
А Учитель стоял весь белый в своем одеянии, и Иуде казалось, что от него идут белые прозрачные лучи и что эти лучи - любовь, и это она претворяется в плоть на обновляющемся теле очищающегося.
С тех пор Иуде не раз приходилось видеть исцеление прокаженных, но никогда он не мог забыть о первом, им виденном.
После этого исцеления Учитель долгие дни не мог показаться в городе, как оскверненный нечистым прикосновением, и странствовал вместе с учениками по бесконечным пустынным дорогам.
Один раз только почудилось Иуде: тень какой-то глубокой, пронизывающей до мозга костей грусти прошла в ясной тишине их невозмутимо галилейской радости. Кто знает, может быть, только почудилось. Ведь это было как раз в минуту рассвета, напряжения радости.
Это было там, в первые дни, в Кане, на браке, когда еще Учитель не был так известен и так почитаем, и туда, на брак, его позвали не как Учителя, а скорее просто как знакомого, больше даже знали его мать. Но ОН пришел со всеми, только что окружившими его учениками.
Было уже заполночь... Свадебное пиршество было в полном разгаре: шумели и говорили, радуясь и перебивая друг друга. Высокая белая фигура Учителя показывалась в разных углах горницы. То одни, то другие окружали его, и он беседовал с ними.
Но вот, точно утомленный этим весельем и праздником, он вышел из горницы туда, к преддверью, и остановился на пороге, вдыхая свежий, предутренний воздух. Ученики вышли вместе с ним. Они тоже устали, а главное - хотели побыть опять наедине с ним, ощутить острую радость его близости, и его необычайности.
Иуда стоял совсем рядом с Учителем и видел, как к нему подошла его мать, такая же высокая и стройная как он, тоже в длинных белых одеждах. Она наклонилась к нему ласково и нежно, трогая слегка своею тонкою рукою края его хитона. Она говорила, кажется, о том, что у нерасчетливых и бедных хозяев не хватает вина для пиршества.
И вот тут Иуда увидел как лицо Учителя изменилось, точно затуманилось пеленой острой и пронизывающей грусти. И Иуде показалось, что на миг, нет, это продолжалось меньше мига, Учитель взглянул на него, и от этого взгляда резкая боль прожгла его, Иудино сердце.
Совсем тихо он отвечал матери. Он, кажется, сказал ей о своем часе. Этот час еще не пришел. И от этих слов ее лицо покрылось смертельной бледностью, точно вспомнила она о чем-то бесконечно страшном.
Они стояли рядом молча, такие похожие друг на друга в своей красоте и в своем страдании.
Но это продолжалось только миг. Может быть, все это только так показалось Иуде.
А затем Учитель уже обернулся к высоким водоносам и смотрел, как слуги наполняют их водою по его слову.
И потом все видели как в этих водоносах было вино вместо воды, такое красное, похожее на кровь.
Что сделалось с учениками тогда? Они пробовали вино, вырывая друг у друга, они смеялись, и даже, кажется, плакали, как дети, с гордым и ликующим торжеством, показывая друг другу на Учителя, не смея, однако, подойти к нему слишком близко и рассказать о своем ликовании, как будто бы почувствовали сразу какую-то черту, которая легла в этот час между ними и им.
А Учитель стоял на пороге спиною к горнице и смотрел на восток, где, разгоняя предутренний туман, восходящее солнце зажигало первые красные полосы, и кровавые отсветы ложились на его лицо, руки, и на складки длинных белых одежд.
* * *
Потом, уже значительно позже, видел Иуда эти тени грусти. Это было в незабываемый ни для него, ни для других апостолов день. Накануне этого дня Учитель не спал с ними вместе. С вечера он ушел в горы, и они знали, что всю ночь проведет в молитве. Так поступал он часто, особенно после дней, когда людей около него было слишком много или накануне других дней, отмеченных чем-нибудь особенным в его служении.
На утро, когда он пришел к ожидавшей его толпе, он не стал беседовать. Став посредине, он внимательно смотрел на собравшихся, останавливая иногда свой пристальный взор на отдельных лицах. И тех, на кого он так смотрел, он потом называл по имени и знаком указывал им, чтобы они вышли из толпы и стали рядом с ним. И сразу вся толпа поняла, что в эту минуту совершается что-то бесконечно значительное в жизни тех, чьи имена он назвал и, может быть, не только в их жизни. И все затаили дыхание, и каждый трепетно звал:\"Не я ли?\"
А Учитель медленно и громко называл избранных. Вот вышел покрасневший от волнения Петр, его брат Андрей, всегда радовавшийся воспоминанию, что он первый пошел за Учителем, вот молодые сыновья Завведеевы: Иоанн и Иаков, а вон и Матфей, еще недавно сидевший у мытницы и собиравший подати..
Семь... десять... одиннадцать... Учитель остановился.
Иуда стоял в толпе, отделенный от Учителя спинами стоявших ближе. И сердце его замерло. Господи... зачем, зачем он их выбирает? Может быть, он хочет сделать из них первый легион, когда пойдет на Иерусалим, чтобы там воссесть на престоле Давидовом. Если так, то разве не знает он, разве не видит, что вот здесь в толпе стоит тот, кто готов, не раздумывая, отдать за него свою жизнь, разве не знает о любви его, Иуды, о трепещущем сердце, о восторге, не престающем ни днем, ни в темной тишине ночи...
Пусть же он возьмет его, Иуду, остановит на нем свой выбор. Ведь все равно сердце его и жизнь принадлежит Учителю. А Учитель молчал... Казалось, он находился в каком-то странном раздумье, и глаза его были полузакрыты. Но вот он поднял свои длинные ресницы, и его испытующий взгляд, скользя по лицам ждущей толпы, упал на лицо Иуды. На миг их глаза встретились, и во взоре Учителя увидел Иуда снова страшную печать той невыразимой грусти, что мелькнула там, в Кане: только теперь была она еще острее и нестерпимее. И Иуда затрепетал всем телом от ответной непонятной боли, от страха каких-то невыразимых предчувствий, от мысли, что чаша избрания не коснется его уст. Но как-то особенно внятно, в общем молчании, прозвучал тихий голос Учителя:
- Иуда.
В этот день его и одиннадцать других он возвел на гору, там молился о них, возложил на них руки и назвал апостолами.
* * *
Когда же началась перемена? И что случилось?
Иуда силился вспомнить. Да, кажется это началось после встречи с этим сумасшедшим стариком, с раввином Бен-Акибой.
Они с Учителем были тогда в Иудее, в Иерусалиме, на празднике Пасхи. Хотя Иудея для него, Иуды, родная, но с тех пор, как он ходит за Учителем, Галилея ему кажется роднее и ближе. Здесь, среди Иудейских учителей, среди этих ученых раввинов и воспитанного ими народа Учитель кажется совсем чужим, и его слова звучат так странно. Здесь ведь и солнце светит иначе, иное небо, иные птицы и иные люди. Здесь нет этой восторженной галилейской толпы и, кажется, каждый, услышавший слово Учителя, прежде взвесит его на каких-то невидимых весах, посмотрит, пощупает, как товар руками, и потом только пустит через голову на поверхность сердца.
Там, в Галилее раввины только сомневались, вопрошали, недоумевали. Здесь они сразу ополчились решительно и определенно, как враги Учителя.
Иуда помнит их лица после той субботы, когда в Вифезде Учитель исцелил расслабленного. В этих лицах был не только гнев, но и ярость. Недаром среди учеников бродили страшные слухи - впервые было произнесено это слово о возможном убийстве Учителя, от которого Иуда содрогнулся.
И Учитель, - он никогда еще не был таким, как здесь, - с какою властью и с какою силой, какие непонятные, захватывающие дух слова он говорил им.
\"Отец мой доныне делает, и я делаю\".
\"Как Отец воскрешает мертвых и оживляет кого хочет\".
\"Как Отец имеет жизнь в самом себе, так и Сыну дал иметь жизнь в самом себе\".
И потом, как последний страшный приговор, как какое-то грозное пророчество: \"Не знаю вас, вы не имеете в себе любви к Богу. Я пришел во имя Отца моего, и не принимаете меня, а если иной придет во имя свое, его примете\".
И вот там, в те дни, встретился Иуда с раввином Бен-Акибой. Иуда шел один по дороге, и когда увидел приближающуюся старческую фигуру с длинной седой бородой и развевающимися пейсами, то хотел свернуть с пути.
Но Бен-Акиба уже заметил его.
- Стой, - закричал, - куда ты идешь, Иуда Симонов? Ты, кажется, хочешь уйти, чтобы не встречаться со мною, старым другом твоего отца, покойного Симона? Ты уже не хочешь больше знать раввина Бен-Акибу? А разве не он, не Бен-Акиба, таскал тебя на руках, когда ты, еще маленький мальчик, уставал бродить около храма, куда тебя привели твои родители на праздник? Разве не Бен-Акиба толковал тебе, юноше, о законе и открывал тебе тайну за тайной и премудрость за премудростью? Разве не с Бен-Акибой еще недавно, две пасхи назад, ты говорил так страстно о времени пришествия Мессии? И теперь ты убегаешь от Бен-Акибы как от разбойника... О, я знаю, кого это дело и знаю, за Кем ты ходишь теперь день и ночь неотступно, вот уже много месяцев Галилеянин! Галилеянин! Назарянин! Бедный, бедный Симон! Если бы он только знал, что будет с его сыном! Разве не знаешь ты, что, следуя за Назарянином, ты изменяешь Богу, отцам и народу? Не он ли хочет разрушить великий храм отцов? Не он ли оскверняет открыто субботу? Не он ли привлекает необрезанных и превозносит их над нами? И не называет ли он сам себя Богом и не хочет ли продать нас всех своим безумием в руки римлян? Богохульник! Но нет, он не уйдет от наших рук! И клянусь тебе, что старый Бен-Акиба еще увидит его кровь, пролитую на земле. Этой старческой рукой я сам подниму камень, чтобы размозжить ему голову. Или нет! Мы предадим его римлянам, прежде чем он успеет предать нас, и пусть солдаты - язычники пригвоздят ко кресту его руки...
Вся кровь прилила Иуде к лицу. Но, делая страшное усилие над собой, сдавленным голосом он прервал поток отвратительных проклятий.
- Стой, старик. Ты, должно быть, не знаешь сам, о чем ты говоришь. Ты, вероятно, никогда не видел Учителя и не слыхал его слов. Иначе ты знал бы, что он самый кроткий из людей, что он прекрасен, как утренняя восходящая звезда. Он проповедует любовь и учит о Боге-Отце. Он исцеляет больных и очищает прокаженных. От него разбегаются бесы, и воскрешенные из мертвых благословляют Бога.
Но Бен-Акиба заглушил его слова своим криком:
- Лжешь, лжешь ты, потому что и он - лжец. Кроткий, любящий... Бог-Отец... Я не называю своего Бога Отцом, а зову его Владыкой и Господином, но мой Бог добрее его Бога, он не хочет унизить, уничтожить и предать на позор свой избранный народ. Он не преследует людей как свою добычу. Он не требует от них невозможного. Он знает, что они слабы и довольствуется принесением жертв и точным выполнением закона. Он благословляет их не нищетой, а богатством, не одиночеством, а многочадием. Он - Бог любви, настоящей любви, от которой зажигаются очаги, и зачинаются дети... А его Бог? Не Бог жизни, а Бог смерти! Не Бог мира, а Бог исступления! Бог нищеты и страданий! Он хочет разметать домашние кровы. Он делает людей нищими, бездомными бродягами. Он хочет убить в них гордость и мужество, чтобы они стали рабами, молчали и покорствовали бы, когда их бьют по лицу... Он грозил неслыханными бедствиями Иудее и обещал гибель мира... Даже своим избранникам он предрекает позор и муки... Ты говоришь, что он исцеляет больных и воскрешает мертвых. Я не верю, ты слышишь, я не верю этой басне о воскрешении. Но пусть даже он вернул какой-то вдове ее сына с погребального одра, зато сколько матерей он лишил их детей, увлекши их за собой и внеся раздор в семью, где царил покой. И разве не обесчадил он свою мать и не покинул свой дом и своих сестер и братьев... Он освобождает бесноватых... Но разве сам он не бесноватый и разве не вселил он легион бесов во всех, кто теперь идет за ним шаг за шагом, отказываясь от счастья и жизни. Он не человеколюбец. а человеконенавистник. его Бог - Веельзевул, князь бесовский. И это его именем и его силой он творит свои чудодейства.
- Я говорю тебе, старик, что ты ничего не знаешь и потому безумствуешь. Тому, кто оставил ради него свои жилища, он обещает сотни кровов, тому, кто оставит мать - сотни матерей, и тому, кто оставит отца - сотни отцов.
- Сотни отцов! И это говорит сын Симона, покойного Симона, который любил своего ребенка как свою душу. Сотни отцов! Кто смеет сказать такое слово? Разве не тот твой отец, кто тебя носил в себе, как часть своей плоти? Разве не кощунство называть этим священным именем того, кого первым встретил ты на дороге. Нет, так может говорить только тот, кто сам никогда не был отцом, и кто не рожден от человека. Недаром про него говорят, что у него нет на земле отца. Я знаю, кто его отец. Его Отец тот, кого он проповедует нам как Бога. Его отец - дьявол.
Иуда уже не слушал дальше. Зажав уши и закрыв лицо ладонями поднятых рук, он хотел бежать, но Бен-Акиба схватил его за рукав, отводя его руки от глаз, приблизил к его лицу свое, ставшее вдруг из яростного сладострастным:
- А скажи, - почти прошипел он,- скажи, тому, кто оставил свою жену, ведь Учитель не обещал сто жен...
Но вместо ответа Иуда толкнул его в грудь с такой силой, что он полетел на землю, богохульствуя и проклиная.
С тех пор Учитель стал казаться Иуде более строгим и требовательным, чем раньше. Не то, чтобы он стал строже к Иуде, нет, но вообще к людям. А может быть, это Иуде показалось или он заметил то, что не замечал раньше.
Ему вспоминается один случай. Это было в Галилее. Они проходили по селению и когда приблизились к одному дому, оттуда услышали похоронные причитания и плач. Невдалеке от дома стояли двое. Один - еще юноша - был очень печален. Его звали Ионафан. Он часто бывал в толпе, слушавшей Учителя, и Иуда видел, как горели тогда его глаза. Но старый отец Ионафана, кажется, недолюбливал Учителя и препятствовал сыну сделаться его постоянным учеником. Но почему он теперь плачет? Что значат эти погребальные звуки? Уж не умер ли его отец, и оттого он так печален?
* * *
Когда они приблизились, Учитель подошел к Ионафану и, посмотрев на него так, как он только один может, умеет смотреть, сказал: \"Следуй за мной\".
Ионафан весь просветлел от радости, сразу затопившей его горе. Он наклонился и поцеловал у Учителя край одежды. \"Господи, позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего\". Но Учитель отвечал спокойно и властно: \"Иди за мной и предоставь мертвым погребать своих мертвецов\". На мгновенье словно складки какой-то борьбы и усилия легли на лицо Ионафана... На лицах тех, кто был около Учителя, Иуда часто видел эту складку. Иногда она не сходила много дней, изменяя лицо человека. Она как будто знаменовала собой назревавшую решимость. Или человек пойдет за Учителем по городам, и тогда расправится складка, озарив лицо лучами радости, или он уйдет совсем прочь. И тогда надолго, может быть, навсегда, на нем будет лежать и от него падать какая-то новая сгустившаяся тень.
Но Ионафан колебался недолго. Через минуту он присоединился к их толпе и шел с ними дальше... А за спиной раздавались жалобные погребальные причитания над мертвым отцом, оставленным сыном.
* * *
Он вспоминает случай с другим юношей, с тем богатым, который приехал к Учителю и привез с собой, кажется, целый караван сокровищ. Он лежал у ног Учителя и спрашивал его о путях жизни вечной. Но Учитель отвечал на этот раз простой ссылкой на закон Моисеев. А когда юноша, волнуясь и почти плача, говорил, что это он знает с юности и ищет чего-то другого, более высокого и совершенного, глаза Учителя стали особенно ласковыми и любящими. Он молчал. Он как будто задерживал ответ, точно готовился сказать что-то, от чего вопрошающему будет очень больно и медлил причинить эту боль. \"Одного тебе недостает: пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах. И приходи, последуй за мной, взяв крест свой\".
Так, наконец, отвечал он. И все сразу тогда поняли ответ. Всем было ясно, что юноша не пожалеет своих сокровищ. Конечно, щедрой рукой готов он раздавать нищим и бедным. Но Учитель сказал: \"Все\".
Это значит: завтра же он должен сбросить с себя богатые одежды и надеть такой же, как на них, голубой и простой хитон, оставить свой дом и с посохом переходить из города в город, стать бездомным и нищим, питаться подаяниями и получать кров по милости... Все... И это \"все\" была его жизнь, кровь его предков и его собственная еще кипящая юношеская кровь. И он стоял перед Учителем бледный, со знакомой Иуде складкой на лице. А потом, не говоря ни слова, повернулся и пошел прочь. Все были охвачены ужасом. А Учитель смотрел вслед уходящему долгим и грустным взором.
* * *
Они шли по дороге: Учитель и ближайшие ученики. На краю дороги, в нескольких шагах, стоял маленький домик. На пороге сидел еще не старый чернобородый еврей, занятый каким-то ремеслом. Рядом высокая смуглая женщина с обнаженными выше локтей руками склонилась над скамьей, где были разложены овощи. А на дороге пред ними на желтом песке маленький ребенок, девочка с длинными вьющимися волосами, играла, перебирая камешки.
Учитель шел впереди и почти поравнялся с нею. Тогда она, поднявшись на маленькие, еще нетвердо ступающие ножки, побежала к нему навстречу, показывая ему свои камешки и что-то доверчиво рассказывая.
Учитель остановился и низко наклонился к девочке. Его лицо было нежно, но он не улыбался. И тем удивительнее была эта внимательная серьезность, с которой этот взрослый Человек, этот великий Человек, тот, кто говорил о себе Сын Божий, \"от начала Сущий\", приклонился почти до земли, чтобы лучше расслышать и понять лепет этого тянущегося к нему ребенка.
Потом они пошли дальше, а девочка, радуясь и смеясь, побежала к порогу, и сидевший там отец поднял ее одной рукою, а другой привлек мать, чтобы она полюбовалась общим сокровищем.
И совсем странная мысль, необычайная, мелькнула в сознании Иуды. А ведь вот у него, у Учителя, никогда не будет своих детей. Вот так будет ходить и ласкать тех, кого принесут к нему, или кто прибежит к его коленям. Но ведь для него дети - его дети, и все дети его - Отца Небесного...
Ну, вот и у Иуды, Иуды тоже не будет детей... Почему? Ведь Учитель не запрещает иметь их? Не он ли так нежен с ними? И не начал ли он своего служения с посещения брака там, в Кане? И так часто бывает он в тихих семьях, принимающих его так радушно. Иуда не слышал от него запрещения и даже не говорил с ним об этом...
Но в самом деле, может ли Иуда думать о семье, когда у него нет и не будет крова, когда впереди постоянное странствование с Учителем, следование за ним, наполняющее всю жизнь и отнимающее все силы. И как согласовать надежды о маленьком семейном угле и об его уюте с участием в великом Божественном и грозящем такими опасностями служении? Вот Симон женат, но не живет ли он как оставивший жену?
Но откуда эти вопросы? Откуда эти мысли? Проклятый Бен-Акиба! Разве не счастлив Иуда? Разве не ощущает он величайшей радости освобождения от маленьких, но вяжущих земных пут и разве не обладает вместе с Учителем и Отцом Небесным всей полнотой дарованного ему их любовью мироздания?
Отчего же вдруг при виде этого маленького человеческого, может быть слишком человеческого счастья, острие какой-то непреодолимой тоски проникло ему в сердце. Точно пахнуло на него чем-то далеким, унесенным из детства и захотелось уюта и какого-то иного тепла, иной ласки, иного покоя, не того, который обещает Учитель.
Они шли дальше, а Иуда все еще оборачивался и смотрел на удаляющийся домик, улыбающуюся женщину, что-то говорившего отца и смеющегося ребенка.
Потом Учитель говорил с фарисеями о браке. Они спрашивали его о разводе, и он отвечал: \"Что Бог сочетал, того человек да не разлучает...\", \"...кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее; а если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует...\"
Фарисеи ушли, но ученики ужаснулись его ответу. Он показался им противным не только прошлому, освященному веками, мудростью и верою, но и самой человеческой природе. Ни у их отцов, ни у учителей, ни у языческих мудрецов не существовало такого обычая. Казалось, муж и жена спаивались оковами, врезающимися в живое тело, и на них ложилась тяжесть, непосильная для человеческих плеч. Самое сладкое сделалось горьким, и самое манящее страшным.
И кто-то из учеников произнес невольно: \"Если такова обязанность человека к жене, то лучше и не жениться...\"
А Учитель отвечал: \"Не все вмещают слово это, но кому дано. Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, а есть скопцы, которые оскоплены от людей. И есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами для Царствия Небесного. Кто может вместить, да вместит...\"
И слова эти показались тогда странной загадкой. К кому относится это \"может вместить\"? К тому ли, кто примет на себя бремя брака, какой он, Учитель, признавал единственно возможным и благословенным от Бога, или другим, к этим \"скопцам\" ради Царствия Небесного?
Что же благословляет Учитель последним благословением и где путь совершенный? Но где бы он ни был - торным и страшным показался он ученикам. А спросить его больше боялись.
А в это время как раз пришли матери, принесли и привезли детей, чтобы он благословил их, и воздух наполнился детским смехом и радостными голосами...
Но ученикам казалось, что это как раз не вовремя. Теперь, после разговора о браке, им не хотелось видеть детей, и казалось, что они мешают Учителю. И ученики стали прогонять пришедших. Но Учитель остановил их. Он, казалось, хотел дать им почувствовать, что они не поняли чего-то самого главного в его словах. И в его лице, и в его голосе был гнев, так редко его посещавший... \"Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное\".
И он положил руки на маленькие головки, и колечки волос заплелись вокруг его пальцев, и, подняв глаза к Небу, он молился радостно и умиленно.
* * *
И все учения, все беседы Учителя стали теперь иными для Иуды. Точно самый голос Учителя изменился. Как будто в прозрачный звук серебра кто-то добавил стали. Прежде, каждый раз, когда Учитель говорил, казалось, будто он срывает пригоршнями, целыми охапками длинные, прозрачные благоуханные белые лилии. Сам весь белый тонет в их белизне и потом бросает их в толпу, и все кругом становится белым, благоуханным - все: и природа и люди сливаются в одно безграничное поле, заросшее лилиями.
И теперь лилии по-прежнему в руках Учителя. Но как будто бы на их тонких стеблях выросли колючие шипы, и каждый, кто принимает их и хочет насладиться их ароматом, ранит до крови и руки и лицо.
Учитель, впрочем, вовсе не скрывает этих шипов. Он часто сам говорит об узком пути, по которому должны пройти его последователи к вратам Царства. Он говорит, что Царство это достигается усилием: только употребляющие усилие его восхищают. Он открыто предвещает своим последователям страдания, много страданий... Он часто упоминает о страшном позорном и отвратительном орудии пытки и смерти - кресте для своих учеников, и им по временам кажется, что слова эти больше, чем простое сравнение.
Наконец, он прямо требует от них, кто идет за ним, чтоб они возненавидели своих отцов, матерей, жен, детей и, главное, и самое страшное, самою жизнь свою.
И Иуда знает, что требование это - не просто слова, потому что Учитель никогда не говорит только для того, чтобы говорить, и все слушающие знают, что каждое слово его должно стать делом и в его и в их жизни. И оттого каждое слово звучит радостно и страшно...
И чем утонченнее и духовнее понимает Иуда эти слова о ненависти, тем страшнее они ему кажутся.
* * *
Иуда наблюдал за лицом Учителя. Выражение его менялось, Иуда видел его строгим, спокойным, внимательным, грустным, нежным, задумчивым, страшным, гневным, видел, как по нему текли слезы...
Но никогда, никогда не видел Иуда Учителя смеющимся. И даже никогда не заметил улыбки у краев прекрасных, тонких, ярко очерченных губ.
* * *
Иуда заметил, что не он один где-то в самой своей сокровенной глубине изменился в своем отношении к Учителю.
Он увидел, что многие, кто шел за Учителем, теперь уже не ходят, другие, прежде такие восторженные, отдавшиеся Учителю сполна, хотя и по-прежнему сочувственны и даже благоговейны, но гораздо сдержаннее, осторожнее, точно бояться восторгаться и боятся не кого-нибудь извне, а боятся как будто самих себя.
Иуда любит посещать вместе с Учителем дома, в которые их приглашают. Ему нравится этот розовый ясный свет, который Учитель вносит с собой в каждую горницу, и от которого все кругом загорается и розовеет.
Его волнуют и бесконечно трогают эти восторженно умиленные лица растерявшихся от радости хозяев, эти простые слова и эта простая вера...
Иуда любит заходить в эти дома, где он побывал с Учителем, потом наедине.
Посещение Учителем всегда остается незабвенным и неизгладимым. Но различно его влияние на различные человеческие души.
Для одних воспоминание о посещении становится источником непрекращающейся радости. Что-то меняется в их душе, в их жизни, в самом их доме. Как будто что-то большое и светлое родилось в них в этот день и с каждым шагом это что-то все растет и ширится, заполняет жизнь плотнее, как разлитое ароматное миро.
Ну а с другими бывает все иначе. Они как будто не любят даже вспоминать о дне посещения, хотя иногда отзываются и хорошо об Учителе... Но кажется и для них этот день не случайным. Но это - день, когда что-то не родилось, а умерло в их жизни. Они что-то навеки потеряли в своем старом мире и в своем старом покое, но все-таки не хотят с ним проститься. И розовый свет посещения стал в них и вокруг них густою непрозрачною тенью.
Иуде кажется, что в отношении к Учителю есть какая-то роковая черта. До этой черты все обыкновенно идут общим путем, а здесь, у этой черты, расходятся. За ней как будто начинается то сокровенное, что носит Учитель в самой глубине своего сердца, за ней лежит совершенный дар, уготованный им для мира и человека.
Но чтобы перейти эту черту, надо что-то отложить от себя, снять какие-то покровы, обнажиться. И покровы-то, кажется, ветхие, но они плотно прилипли к коже, и, отдирая их, пожалуй, кусками будешь отдирать мясо.
Или иначе приходящий к этой черте точно стоит у берега прозрачной светлой реки в палящий полдень. Тому, кто не привык плавать, войти в воду страшно. Холодом охватит все тело, будет задыхаться и будет казаться, что тонешь.
Ну, а если поплывешь, какая прохлада, какая благодать.
Когда люди у этой черты - это самый страшный миг их жизни.
Тогда ложится на их лица та знакомая складка. И никогда, никогда она не исчезнет с лица бесследно: или радость - или тоска, или свет - или мрак от нее на всю жизнь...
Может лучше совсем никогда не подходить к этой черте...
Ведь есть люди, и как много их, которые о ней совсем даже не знают...
И есть преступившие... О некоторых Иуда, наверное, знает, что они преступили.
Вот, Симон, кажется, переступил. А Иоанн Завведеев переступил наверное. Он уже не вернется назад, и какое у него спокойное и радостное лицо.
Ну, а он, Иуда?
Он подходил к самой черте.
Он как будто глядел туда, за эту черту, и у него кружилась голова и захватывало дыхание.
Но вот она лежит пред ним невидимая, но ощутимая, более тонкая, чем волосок паутины.
Так тонка и так непреодолима.
* * *
Недаром первое чудо совершил Учитель там, в Кане на браке... С тайной брака непонятными узами связано его служение. Ведь вот и Иоанн Креститель называл его Женихом, радующимся о своей Невесте.
И сам он часто говорил о таинственном брачном пире. Недавно фарисеи упрекали его за то, что его ученики не постятся. Но он отвечал им: \"Могут ли поститься сыны чертога брачного, пока с ними Жених?\"
И он сравнивал свое учение с молодым бурлящимся вином, разрывающим обветшавшие мехи.
А Иуде что-то подступало к горлу, так хотелось плакать. Он не знал только, от радостного восторга или от тоски...
Старый раввин Бен-Акиба, видимо, делает свое дело... Он, конечно, не одному Иуде говорил свои страшные слова об Учителе.
Теперь уже фарисеи, точно сговорившись, повторяют, что Учитель не друг, а враг Иегове... Мудрый, добрый, старый Бог Иудеи ревнив и строг в исполнении законов, но требует от людей для себя законной десятины и точности в исполнении обряда, а в остальном предоставляет широкое поле человеческой свободе. Обрезание - для него, но обрезанная плоть остается плотью и может жить по своему закону.
А Учитель? Он снисходителен к нарушающим законную форму и не сохраняющим субботу, но его слова, сжигая, обращают в пепел самую сердцевину жизни. Проникая в душу с нежной лаской, они становятся там страшными и неумолимыми.
Учитель - одержимый, вышедший из себя, бесноватый. Он служит Веельзевулу, его проповедует, его именем совершает чудеса.
Об этом говорят теперь так много и это утверждают ученейшие. А недавно, когда он сидел в одном доме, окруженный народом и учил, к нему пришли мать и братья его. И они тоже слышали, что он вышел из себя, и хотели взять его. Но, когда ему сказали об этом, он спросил:
- Кто матерь моя и братия мои?- и, осмотрев сидящих вокруг, говорит:
- Вот матерь моя и братья мои, ибо кто будет исполнять волю Божию, тот мне брат и сестра и матерь.
И ближние его ушли, не увидев его...
Теперь все чувствуют, что между ним и учителями Иудеи легла непроходимая пропасть. Не он начал войну, но он принял вызов. Какие страшные слова сказал он недавно... Он, прощавший самых ужасных, самых нестерпимых грешников, велевший прощать не до семи, но до семидесяти семижды семи раз, он говорил о грехе во веки непрощаемом: \"Будут прощены,- говорил он,- Сыном Человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили, но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения во веки, но подлежит он вечному осуждению\".
И все поняли, что говорит он о них, о фарисеях, восставших на самый дух его учения и жизни.
И если они называли его бесноватым, а дух его - веельзевуловым, то он, кажется, считал их одержимыми и думал, что они служат не Богу, а сатане.
Он говорит, что когда злой дух выйдет из человека, он блуждает по безводным местам, ища покоя и не находя. И тогда возвращается в дом, откуда вышел. И найдя его незанятым, выметенным и убранным, идет и берет с собой семь других духов, злейших себя, и они, вошедши, живут там, и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом.
И ученики поняли, что он говорил об учителях и о народе, послушном им. Это от них отошел дух нечистый, когда он, Учитель, подошел к ним, со святыней своего Святого Духа. Но они не восхотели его принять. И вот вернулся к ним сатана с семью злейшими, возбуждая их к ненависти и хуле.
И теперь борьба неизбежна. И борьба эта не на жизнь, а на смерть. И кто-то должен погибнуть. Кто истинный Бог? Их - ли Бог, обряда и закона, старый Бог, не требующий разрушения их мирного теплого и уютного царствия плоти, или его Бог, ради которого должен человек отречься от всего, что он имеет и от самой жизни своей.
Если один Бог, то другой - сатана. И если один восторжествует - то другой должен рассыпаться в прах.
Учитель как будто даже не хочет говорить для фарисеев и тех, кто с ними.
Он говорит о них словами пророка - \"огрубело сердце людей сих, и ушами еле слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы я исцелил их\".
Он облекает свое учение в форму иносказаний и притч, непонятных для непосвященных.
Своим ученикам наедине он разъясняет сокровенный смысл.
Он говорит теперь о Царствии Божием и его слова так необычайны. Проповедуемое им Царство так не похоже на то, о котором толкуют раввины. Оно так далеко от всего, что кругом, что видят глаза, и осязают руки. Оно точно совсем в ином мире. И вместе с тем, иногда, когда они слушают, оно кажется совсем близким, как будто бы оно вот здесь, под сердцем.
Тогда Учитель говорит: \"Царствие Божие внутри вас есть\".
* * *
Смотрели на закат, все небо пылало точно совершился там какой-то исполинский пожар.
Учитель был грустен.
И смотря на небесное зарево, он говорил тоже об огне.
\"Огонь пришел я низвести на землю. О, как желал бы я, чтобы он скорее возгорелся!\"
\"Крещением должен я креститься: и как я томлюсь, пока сие совершится...\"
\"Не думайте, что я пришел принести мир на землю, но меч\".
* * *
Иуда часто видел во сне Учителя. И раньше это были такие радостные сны. Учитель приходил и нежно склонялся над его изголовьем.
Но страшный сон видел Иуда недавно. Снилось ему, что он не человек, а какое-то необыкновенное существо, наполовину человек, а наполовину - зверь, как вот те страшные изваяния с лицом человека и с туловищем животных, которым, как слышал он, поклоняются в Египте.
Звериное мясо покрыто шерстью - там, снизу. Но оно растет, постепенно покрывает его тело, и того и гляди, покроет и голову, и тогда из человека станет он чудовищем, бессмысленным и страшным. Он не один, кругом него много таких же как он, и все они копошатся на дне какой-то пропасти.
А наверху, на уступе, стоит Учитель, как всегда, весь в белом, и еще белее кажется от падающих на него солнечных лучей.
У него в руках меч, длинный-длинный, почти в длину человеческого роста. Обеими руками держит он рукоять и опирается на нее лицом.
Он бесконечно грустен.
Нижней части лица не видно.
Глаза закрыты, и из-под опущенных ресниц медленно, одна за другой текут слезы...
А руки, кажется, ранены, или даже проткнуты насквозь и по рукояти и по лезвию струится кровь.
И вот Иуда знает, что меч Учителя должен коснуться его тела, он отсечет от него нарастающее звериное мясо. Будет больно, может быть, очень больно, но в этом, и только в этом спасение от страшной и отвратительной гибели. Так будет и с другими. Меч коснется всех тел и пройдет туда, в самую глубину земли, откуда рождается и ползет эта звериность.
И все хотят этого, все ждут, хотя и со страхом, но и с радостью. Но вот Иуда узнает близко от себя раввина Бен-Акибу. Тот уже почти совсем зарос звериным телом, видно только еще окруженное отовсюду мясом и шерстью лицо. И вот он хулит Учителя. Он говорит всем, что копошиться всем здесь хорошо и тепло, а меч не исцелит, он убьет их, и в нем не спасение, а смерть.
Надо, говорит, пока еще не поздно, вырвать меч и сразить им Стоящего наверху.
И с ужасом замечает Иуда, как будто все окружающие его полузвери соглашаются с Бен-Акибой. Шепотом, осторожно, еще боясь, они выражают ему одобрение.
И вот все взоры обращаются на Иуду. Он обреченный, он должен повиноваться. Это он убьет ...Учителя, это - неизбежно. Вот он сейчас будет карабкаться по скользким отвесным стенам, с силой вырвет у Учителя меч, Учитель не будет защищаться.
Он вонзит нож в самое сердце. И алая кровь хлынет на белые одежды.
Так будет через миг.
А сейчас Учитель стоит, склонив голову на рукоять, и медленно текут слезы, сливаясь на руках с кровавыми струйками...
Когда Иуда проснулся, он чувствовал сильную боль в левом боку, около сердца.
* * *
Учитель послал учеников на проповедь.
Иуда вместе с Симоном Зилотом, теперь уже без Учителя, переходит из города в город, благовествуя об исполняющихся обетованиях.
Его поразили слова какого-то насмешника, кажется из необрезанных. \"Ты вот все говоришь о Боге, но я не видел ни одного человека, который бы видел Бога и знал Бога. Один ссылается на другого. Никто ничего не знает и не видит, но убеждает сам себя, что видит и знает другой... этот самообман люди называют верою...\"
А он, Иуда, видел Бога?
Он видел Учителя.
В самом деле, кто такой Учитель?
Ученики уверены, что он - Мессия.
Но ведь Мессия и по учению раввинов и как будто даже по Писанию должен быть могущественным царем. Он - бездомный нищий. Ученики думают, что эта нищета призрачна, и что настанет миг, когда на смену ей придет богатство и власть. Но сам он как будто думает иначе. Он, кажется, не хочет прощаться со своей нищетой. И тем не менее, он не возражает тем, кто считает его Мессией.
Мало того... Он, по-видимому, не удовлетворяется этим.
Когда он говорит о Боге, грани между ним и Богом стираются. Бога он называет Отцом, а себя - Сыном.
Но как видно из его слов, что и в его чувстве и в его мысли Сын и Отец одно.
Он - Бог.
Когда Иуда видит его лицо и слышит его слова, он не может спрашивать и сомневаться. Он верит всему. Но теперь, когда он впервые после многих месяцев не видел Учителя, эта мысль кажется ему нестерпимой.
Он - Бог.
Иуда вспоминает, как он, Иуда, молился в Иерусалимском храме еще юношей. Под высокими стенами, в широких почти необозримых просторах, точно затерявшимся.
Бог казался ему тогда безмерно громадным. Он слышал, что Бог являлся Моисею на Синае в огне, пламени и буре. Под страхом смерти ни животное, ни человек не смели приблизиться к пылавшей горе. Когда Моисей сошел с горы, никто не мог выдержать силы исходящих от его лица отблесков Славы Господней.
И этот Человек в длинной белой одежде, с почти лиловыми от загара руками, нищий и бездомный, окруженный толпой больных и отверженных - он - Бог?
Но разве Бог одевается в человеческие одежды и ходит на двух ногах?
Он любит Учителя, но иногда ему бывает его просто жалко.
Когда вечером, утомленный толпой, он оставляет учеников и уходит на всю ночь в горы молиться, Иуда его жалеет. Этот Человек, всегда окруженный людьми, расточающий бесчисленные благодеяния и вызывающий как будто восторженную любовь, - он кажется иногда бесконечно одиноким.
Ведь вся эта толпа несет к нему свою боль и свои скорби, и никто не спросит его, отчего такая грусть у него во взоре... Никто даже не замечает этого. Точно он существует только для них. От него всего можно требовать, ничего не давая.
А ближайшие ученики... Но между ними и им лежит какая-то грань, которую ни они, ни он никогда не переступают. Недаром они так часто его боятся и так плохо понимают его слова, а он никогда не говорит им о самом сокровенном. И Иуде кажется, что Учитель скорбит смертельно о своем одиночестве, несмотря на то, что, по его словам, с ним всегда Отец Небесный.
И Иуде жалко Учителя.
Но разве можно жалеть Бога?
Он - Сын Божий. Он - Бог сокровенный...
Но если так, то почему хоть на миг он не откроет своего лица хотя бы им, отдавшимся ему беззаветно. Почему он не покажет им Бога в себе или вне себя, явно лицом к лицу...
Всюду покровы, всюду тайна!
И почему он не обнаружит своей Божественной силы?
...Он творит чудеса.
Но вот теперь он сам, Иуда, тоже творит чудеса. Конечно, его чудеса меньше чудес Учителя, но все-таки и он исцеляет больных и поднимает с одра расслабленных.
Да, может быть, творить чудеса вовсе не так трудно. Для этого достаточно, может быть, знать имя, которое хранится в секрете... Да притом, какие же это чудеса для Бога?
Не надо много чудес.