Чарльз Мерджендал

Куст ежевики

Посвящается Катрин — моей верной помощнице
В нашем городе жил человек, Вы умней не найдете вовек. Прыгнув в куст ежевики однажды, Он выцарапал колючками глаза; Потом собрался с духом и отважно В другом кусте вцарапал их назад. Английская детская считалочка
ЧАРЛЗ МЕРДЖЕНДАЛ И ЕГО КНИГА

Российским читателям предлагается еще одна в высшей степени лирическая книга о любви, этом высоком, присущем всем людям природном чувстве. Любовь обеспечивает продолжение человеческого рода. Человечество пришло к моногамной семье — оптимальной форме, воспроизводства и воспитания поколений. Цивилизация создала религии, общественное мнение, нормы морали, законы, регулирующие отношения между людьми при столкновении интересов и коллизиях. В своих проявлениях любовь неисчерпаемо многолика. Но любовь часто сопровождается аморальными проявлениями с точки зрения общественного мнения, религии, этики и отражающих их законов.

Чарлз Мерджендал исследует в романе в нескольких сюжетных линиях проявления любви и случившиеся на этой почве коллизии в жизни многих персонажей романа «Куст ежевики».

Зарослей колючих кустов ежевики в романе нет, есть перепутавшиеся «заросли» человеческих отношений, которые исцарапали их. Название романа взято из распространенной английской детской рифмованной считалки, приведенной в эпиграфе к роману, текст считалки точно отражает содержание романа — грехопадение и неизбежную расплату за совершенные поступки, проблемы морального и физического выздоровления человека после прекратившихся по разным причинам любовных отношений.

С первой до последней страницы читатель захвачен увлекательным повествованием, переживает многие коллизии, случившиеся с персонажами. Основные персонажи романа почти что наши ровесники и современники, им меньше сорока, они участвовали во второй мировой войне. В романе описаны эпизоды и события на протяжении десяти месяцев, с сентября 1957 года по июнь 1958 года.

Произведения Ч. Мерджендала с 60-х годов за рубежом стали многомиллионными бестселлерами, издаются и переиздаются трансгосударственными издательствами, но в библиотеках бывшего СССР их нет, их не приобретали. Естественно, российский читатель пока не знаком с произведениями романиста Ч. Мерджендала. Издается первый перевод романа на русском языке.

Выражаем надежду, что этот высоколиричный криминально-психологический роман на темы морали и медицинской этики найдет понимание и признание читателей.



Чарлз Мерджендал Charles Henry Mergendahl (1919–1959) родился в г. Линн (штат Массачусетс, США) 23 февраля 1919 г., недалеко от г. Бостона.

«Известный американский писатель» — такая строка есть в справочнике «Кто есть кто». При жизни и посмертно опубликовано 8 произведений:

1. Don’t wait up for spring (1944).

2. His days are as grass (1946).

3. This spring of love (1948).

4. It’s only temporary (1950).

5. With kisses four (1954).

6. The bramble bush (1958).

7. The next best thing (1960).

8. The drums of April (1964).

Произведения Ч. Мерджендала переиздавались десятки раз трансгосударственными издательствами. Роман «Куст ежевики), написанный за год до смерти и впервые опубликованный в 1958 году в Великобритании, за 20 лет (до 1978 года) выдержал 22 переиздания и достиг многомиллионных тиражей.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Несколько мгновений он лежал неподвижно, вспоминая кошмар, от которого его до сих пор трясло. Заскулил, потом залаял Цезарь. Оказывается, звонил телефон. Он тряхнул головой, пытаясь отогнать сон, тяжело поднялся с постели, спотыкаясь, спустился по узкой винтовой лестнице в холл и, пройдя через маленькую гостиную с огромным кирпичным камином, голландкой и балочным потолком, добрался, наконец, до своего кабинета — современно обставленного, сверкающего белизной и абсолютно не похожего на остальную часть дома.

Он торопливо снял трубку настенного телефона:

— Доктор Монфорд слушает.

Возбужденный женский голос затрещал что-то о раздробленном пальце в португальском квартале, в районе нижнего порта. Он сказал:

— Сейчас приеду.

Снова поднялся наверх, зашел в ванную, умылся холодной водой, пристально посмотрел на себя в зеркало, висящее над умывальником. Глаза были усталые, а под ними четко, как два полумесяца, обозначились круги. Похоже, скоро они перестанут быть временным явлением. Морщинки разбегались от уголков рта по квадратному подбородку. А кончик носа был красновато-лиловый от неудачного загара в первые жаркие месяцы. Он решил, что слишком много работает и что надо бы почаще выходить в море на веслах, затем оделся, снова спустился по лестнице и через кабинет и приемную под ним вышел в темноту, где моросил дождь, от которого блестели мостовая и тротуары.

Рыбак, пока ему перевязывали палец, ругался по-португальски. Его жена, в цветастом кимоно, суетилась возле и с беспокойством поминутно повторяла:

— Ума не приложу, как с вами рассчитаться, доктор Монфорд… Мы ведь еще за последнего ребенка должны.

— Об этом не беспокойтесь. И надеюсь, что вы не остановитесь на достигнутом. — Он улыбнулся, глядя в ее темные глаза, закрыл свой чемоданчик и добавил: — Только больше не позволяйте мужу, без особой нужды, выходить в залив ни свет ни заря.

Он попрощался. Вернувшись домой, приготовил себе большой завтрак из яичницы, канадской грудинки, тоста[1] и черного кофе.

Было еще очень рано, всего двадцать минут седьмого. Он посмотрел из окна кухни на дождь и пробормотал: «Сегодня приезжает Лэрри».

Он испугался собственного голоса и потом, когда мыл посуду, заставлял себя думать о другом: вспоминал другие руки, занятые тем же делом, — руки добродушной индианки из Машпи, которая служила кухаркой в доме его матери. Она прекрасно говорила по-английски и пекла по пятницам пышные пироги. Давно это было. Тогда он жил в окружении трехцветных плетеных ковриков, диванов, набитых конским волосом, комода, заваленного морскими раковинами и причудливыми кусками кораллов, привезенными из кругосветного плавания его дедом-моряком.

Телефон зазвонил снова, и он устало поднялся, думая о том, что все-таки не обойтись без постоянной домработницы. В доме никакого порядка. А так, по крайней мере, будет кому приготовить утром яичницу, убрать, наконец, старые журналы из его приемной, оплатить просроченные счета и вообще упорядочить быт молодого вдовца.

Гай снял трубку.

— Доктор Монфорд слушает, — сказал он, облокотившись на белую оштукатуренную стену.

Голос в трубке был резким, даже грубым, и заговорил сразу о деле:

— Гай… Это Келси… Тут пожар был на Фаламутском канале. Боллз занят, и я не могу уйти из больницы. Ты бы не выехал сейчас туда?

— Где это?

— Мотель «Робинз нест». Увидишь — полиция, наверняка, уже там.

— Хорошо. — Помолчав, спросил: — Лэрри сегодня приезжает?

— Не беспокойся об этом.

— Но Сэм надеется на мою помощь.

— К черту Сэма! Там людей надо спасать, так что выезжай, не валяй дурака!

На другом конце бросили трубку.

Гай чертыхнулся и стал натягивать плащ. Подхватив свой черный чемоданчик, сказал: «Все отлично», обращаясь к шоколадного цвета дворняжке, которая ждала его у двери, направился в гараж и затем повел машину по извилистой дороге вниз под не прекращающимся ни на минуту мелким дождем мимо ресторана Пата, парикмахерской и винного магазина, мимо чайной и дешевой закусочной, галантереи Кастнера и магазина сувениров с розовыми раковинами в витрине, мимо антикварного магазина, редакции «Кроникл» и нового супермаркета с предметами гордости его владельцев — завернутым в целлофан мясом и проволочными корзинками на колесах.

В это раннее сентябрьское утро улицы города были безлюдны. Тишина, прохлада, ни единого звука. Потом он услышал чихание мотора в поле за больницей. Свернув на Фалмаут-роуд, увидел вертолет, который только что приземлился и винт которого перестал вращаться как раз в то время, когда он подъехал. Дверца кабины вертолета распахнулась, из нее выпрыгнул пилот. Молчаливая толпа зашаркала ногами, с любопытством подалась вперед.

Среди присутствующих он увидел Чета Белкнапа с лодочной станции, Нэнси Месснер из «Кроникл», молочника Билла Уоттса, шерифа Ларсона Уитта, а также Стюарта Шеффера, городского пьяницу, которого уже больше двадцати лет не называли по имени, для всех он был просто Шеффер-пьяница. Доктор Келси все же приехал, его седые волосы были мокрыми от дождя. Сэм Макфай нервно расхаживал между Солом Келси и одной из медсестер, стоявшей неподалеку.

Не двигаясь, Гай ждал, облизывая пересохшие губы. Пилот протянул руку женщине, и она легко спрыгнула на землю. Это была брюнетка в сером габардиновом костюме и прозрачном пластиковом плаще. Волосы ее в каплях дождя отливали черным. Она повернулась к доктору Келси и Сэму Макфаю. Сэм замахал руками, как подбитая птица крыльями, потом он, доктор Келси и пилот поднялись в кабину вертолета. Спустя минуту они появились с белыми носилками, на которых лежал мужчина. Сэм держал над ним плащ, чтобы защитить от дождя его лицо. Также молча, толпа придвинулась ближе, обступила их тесным полукругом. Гай тоже подался вперед, нечаянно задел локтем рычаг переключения скоростей, и неожиданный хлопок в тишине утра прозвучал как выстрел.

Толпа сразу пришла в движение. Все, как один, повернулись и посмотрели прямо на него. Чет Белкнап и Билл Уоттс, Нэнси Месснер и Ларсон Уитт, и даже едва державшийся на ногах Шеффер-пьяница. Повернулась и брюнетка. Даже на таком расстоянии было видно, что глаза у нее черные и какие-то безучастные. Он подумал, что ему следует подать знак о своем присутствии и сказать о пожаре в «Робинз нест». «Ну хватит, — произнес он вслух. — Там людей надо спасать, а ты торчишь тут и валяешь дурака». Он резко надавил на газ. Шины завизжали на мокром тротуаре. В зеркало заднего обзора он увидел, что толпа снова повернулась к мужчине на носилках. Его быстро несли через поле к больнице. Сэм Макфай бежал, спотыкаясь, по-прежнему защищая голову больного своим плащом. Брюнетка медленно шла сзади, цепляясь ногами за мокрую траву.



— Мистер Роберт Брискин с женой.

— Ты уверен?

— Так записано. Супружеская чета из шестого номера.

— Повезло.

— Можно сказать. Доктор будет здесь с минуты на минуту, как только осмотрит компанию из пятого номера.

— Их четверо.

— Осталось двое. Обе девушки обгорели до неузнаваемости. Не позавидуешь родным… даже то, что они вообще оказались здесь, ты понимаешь… Пьяные, в этой грязной постели с двумя бездельниками. Эти типы вечно торчали в баре Фалмаута.

Фрэн Уолкер лежала и слушала голоса, не открывая глаз. Не может быть, думала она, чтобы это говорили о ней, ведь они были вдвоем с Бертом, и не в шестом номере, а в пятом, потому, конечно, это не она обгорела до неузнаваемости. Ведь слышит же она голоса… А что, если это все, на что она теперь способна, — обгорела до неузнаваемости, остались одни уши, все остальное превратилось в уголь и умерло, и только уши… два обнаженных уха… слушают… слушают…

Она вскрикнула и открыла глаза.

Над ней склонился полицейский, загорелый парень в ковбойской коричневой шляпе.

— Все хорошо, не волнуйтесь, миссис Брискин.

— Берт… Берт.

— Боб? Ваш муж? С ним тоже все в порядке. Он здесь… Смотрите, рядом с вами.

Фрэн медленно повернула голову. Она лежала на односпальной кровати в какой-то другой комнате, не в шестом номере, но очень похожем на него. На соседней кровати неподвижно, закрыв ладонями лицо, сидел Берт. На нем были только брюки, и, несмотря на широкие плечи и налитые мускулы, он выглядел несчастным — маленьким несчастным мальчиком с дрожащими большими руками.

Полицейский снова отошел к двери, где стал шепотом переговариваться со своим старшим товарищем. Потом опять взглянул на нее.

— Порядок, — сказал он и посторонился, чтобы пропустить Гая Монфорда.

В это мгновение Фрэн Уолкер умерла во второй раз. Она крепко зажмурилась и услышала, как полицейский сказал:

— Мистер и миссис Брискин, доктор. С мужем, кажется, все в порядке, а вот миссис Брискин стонала и жаловалась на боль в боку… Не могли бы вы посмотреть ее?

— Конечно, — сказал Гай Монфорд.

Фрэн снова открыла глаза. Она увидела, что высокая фигура Гая склонилась над Бертом.

— Как вы себя чувствуете, мистер Брискин? — Берт, узнав доктора, в ужасе пролепетал что-то, а Гай невозмутимо продолжал: — В таком случае, если вы в состоянии вести машину, можете сами поехать в больницу Ист-Нортона[2]. Это прямо по дороге. Только не проскочите мимо. Там вас осмотрят, а я пока взгляну на вашу жену, а потом сам довезу ее.

Полицейские вышли из комнаты. Гай стиснул голый локоть Берта и сказал совершенно другим голосом:

— Давай, Берт, давай, дружище. С тобой все в порядке. Все хорошо.

Берт кивнул головой и засмеялся странным, бессмысленным смехом:

— Послушай, Гай… Понимаешь, Гай…

— Брось, Берт, сейчас не время думать о задетом самолюбии. — Он помог ему надеть рубашку, пиджак, носки и туфли. Похлопав его по плечу, снова сказал:

— Давай, парень, — и Берт закивал: — Хорошо, хорошо. — Продолжая глупо смеяться, он повернулся к Фрэн, хотел что-то сказать, но не нашел слов, махнул рукой и, ссутулившись, поплелся к выходу.

Гай закрыл за ним дверь. Затем повернулся и посмотрел на нее.

— Как ты себя чувствуешь, Фрэн?

— Гай… Послушай, Гай…

— Я уже сказал Берту — оставь, ради бога, эти глупости.

— Прошу тебя, Гай…

— Ты, видимо, упала и ушибла бок.

Она молча кивнула, не отрывая глаз от его лица. Осуждения в нем не было. Перед ней был врач, готовый помочь, и друг, пытающийся ее утешить. Она видела склонившееся к ней загорелое лицо, чувствовала, как его ловкие пальцы расстегивали до пояса ее платье, как потом осторожно и легко скользила его бесстрастная рука, иногда надавливая на бок.

— Так больно, Фрэн?… А так? Здесь?

— Нет… Да, немного…

Когда она заплакала, он погладил ее по плечу, потом отвернулся и стал собирать свой чемоданчик.

Она села на кровати.

— Мое белье… туфли и чулки…

— Тебе помочь?

— Нет, я сама.

— Мы сделаем рентген ребра в больнице. — Он отвернулся к окну и простоял так неподвижно, пока она снимала платье, снова надевала его на бюстгальтер и трусики, натягивала чулки и обувала туфли.

Молчание становилось невыносимым.

— Люди, — начала она, засовывая ногу в туфлю, — другие люди… пострадали?

— Две девушки. Обе были пьяны. Пожар начался в пятом номере. Кто-то из них уронил в постель сигарету.

— Ужасно.

— Да.

— Ужасно, — повторила она, представив себя на месте этих девушек из пятого номера.

— Ну, я готова.

Пошатываясь, она пошла к выходу.

Он взял ее за руку, посмотрел ей прямо в глаза и сказал тихим, проникновенным голосом:

— Фрэн… я понимаю, что ты сейчас чувствуешь… Но ведь, в конце концов, тебе повезло. Вам обоим очень повезло. Сейчас именно об этом ты должна думать.

— Да, наверное.

— Кроме того, в полицейском рапорте вы значитесь, как мистер и миссис Брискин. И в моем тоже…

— Гай…

— Забудь об этом.

Он направился к двери, открыл ее, пропустил вперед Фрэн, и они вышли на покрытую гравием подъездную аллею.

Не переставая, моросил дождь. Она увидела две полицейские машины и одну пожарную старой модели, возле которой возились два пожарника-добровольца, подавая воду насосом в окно длинного прямоугольного здания. Теперь, при дневном свете, под дождем, мотель выглядел таким уродливым, обшарпанным и грязным, что ей стало невыносимо противно и захотелось броситься прочь от этого места, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Она машинально свернула к машине Гая и вдруг увидела двух закопченных, явно не в себе, мужчин, ошеломленно и тупо стоящих у накрытых тел двух мертвых девушек. Из-под одеял были видны ноги погибших. У одной с левой ноги слетела туфля, у другой вообще не было ступней.

— Где же, черт побери, «Скорая помощь»? Где, черт побери? — непрерывно повторял один из них. Наконец, пожилой грузноватый полицейский взял его за рукав и сказал:

— Да какая теперь разница? Какая разница, черт побери!

Гай открыл дверцу и помог ей сесть в машину. Потом, зайдя с другой стороны, сел за руль, запустил двигатель, и в это время на гравий влетел, пронзительно взвизгнув тормозами, зеленый седан, из которого через открытое окно уставился на них Паркер Уэлк.

Он был небрит, нечесаные волосы торчали клочьями, на лице выделялись седые усы грязно-серого цвета; и, как всегда, глаза его ощупали ее всю, и она подумала, что он, может быть, даже знает, почему она здесь, и прикидывает в уме, какую из этого можно извлечь выгоду.

Она отвернулась и стала смотреть в противоположное окно. Паркер спросил:

— Пожар, что ли, был, Гай?… Кстати, как это ты умудрился так быстро добраться сюда?

Гай ответил, что ему позвонили из больницы. Он встретил Фрэн недалеко от автобусной остановки и привез ее сюда, так как могла потребоваться ее помощь. Хорошая медсестра незаменима в таких случаях.

— Да, — сказал Паркер. И после паузы спросил: — Гостила в Фалмауте[3], Фрэн?

Она с усилием повернула голову в его сторону и заставила себя твердо посмотреть ему в глаза.

— Да… У знакомой медсестры… Когда доктор Монфорд увидел меня, я только что вышла из автобуса.

— Да, — сказал Паркер полуутвердительно, полувопросительно. — Повезло.

— Повезло, — подтвердил Гай. Он кивнул на прощанье и выехал на шоссе.

Некоторое время они молчали. Фрэн украдкой посмотрела в зеркало на лицо Гая. Он выглядел озабоченным, погруженным в свои мысли. Она отвела взгляд и стала смотреть вперед, на скользкую дорогу. По обеим сторонам ее росли чахлые сосны. Потом они миновали пруд, крошечный огородик, хлебное поле. Промелькнула ветряная мельница странных очертаний. Наперерез им выскочил заяц, пробежал несколько метров впереди машины и прыгнул в кусты. Шуршали шины. Гай, не отрываясь, смотрел на дорогу, а ей хотелось кричать — так невыносима была эта жуткая тишина.

— Фрэн, — сказал он наконец, — абсолютно ни к чему вести себя согласно официальной версии. И если я солгал Паркеру Уэлку, то лишь потому, что, как ты, наверное, сама понимаешь, он может напечатать в «Кроникл» все, что угодно. Даже если это кого-то больно заденет.

— Именно этого он и добивается. Напакостить человеку — самое большое для него удовольствие.

— Но он не узнает. Нет никакого повода для беспокойства.

Гай протянул ей сигарету, щелкнул зажигалкой. У Фрэн так дрожали руки, что ей пришлось ухватиться за него. Его рука была большая и теплая, и ей понравилось, как он сжал ее пальцы, чтобы успокоить. Надо было сейчас же сказать, объяснить ему, почему она оказалась в «Робинз нест» с Бертом Мосли, почему и в других местах тоже была с ним. Это чрезвычайно важно для нее. Если бы он знал… если бы он действительно знал, что происходит в ее душе…

Но почему-то вместо этого она начала рассказывать о своем детстве.

— Ты знаешь, я родилась в Индиане. В городе Сагаморе. Он еще меньше Ист-Нортона. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я уехала оттуда учиться на медсестру. Я помню это так ясно, хотя… хотя, конечно, восемь лет не такой уж и долгий срок. Но я помню, как будто это было вчера, и воскресную школу, и мое розовое платье, и собаку по кличке Альфред. Это был громадный ирландский сеттер, даже больше твоего Цезаря. Помню моего первого друга… Мне было тогда четырнадцать лет, и он был еще ребенок… Совершенный ребенок, хотя и старше меня на два года… Я хочу сказать, что мне приходилось делать вид, что я влюблена в него. Конечно, он мне нравился, но не более… Видишь ли, с Бертом то же самое. Он очень способный адвокат, к тому же честолюбив… привлекательный и сильный мужчина, но в некотором смысле это почти ребенок, и…

Она говорила и говорила, все быстрее и быстрее, слова лихорадочно наскакивали одно на другое, она пыталась объяснить, какие, почти материнские чувства она испытывает к Берту, как жалеет его. Она говорила такие вещи об их отношениях, о которых никогда никому не рассказывала раньше и о которых не должна была говорить и теперь.

— Уверен, что ты иногда скучаешь по своему городку.

Шуршали шины. Щелкали «дворники». А она думала, какой он хороший, сильный, красивый и как тонко он все понимает.

Вертолет поднялся над кромкой леса и завис над ними, как огромная стрекоза.

— Лэрри Макфай? — спросила она.

Гай кивнул, и они в молчании продолжали свой путь сквозь дождь.

Глава II

Больница «Миллз мемориал» находилась рядом с библиотекой, у единственного светофора на развилке, где Главная улица отделялась от шоссе с щебеночным покрытием и тянулась восемь миль до Гианниса[4]. Название свое она получила по имени вдовы одного нью-йоркского миллионера, некоей миссис Сайрес Миллз, которая завещала большую часть состояния на перестройку своего огромного летнего дома под больницу, так необходимую городу. И хотя ее завещанием распорядились мудро, все же больница не удовлетворяла нужд города. Серое, громоздкое здание в викторианском стиле возвышалось над библиотекой, его мансарды выходили на все стороны, а над шиферной крышей торчали красные трубы. Портик нависал над извилистой, покрытой гравием аллеей, стены здания обвивал плющ, к ним устало льнули и кусты рододендронов, стараясь выжить в песчаной почве.

Это была больница на тридцать восемь коек с плохо укомплектованным штатом. Девять постоянных медсестер жили в переоборудованной конюшне. Лифты, правда, установили, но операционная и рентгеновский кабинет были расположены очень неудобно.

Ист-Нортон, однако, был благодарен и за такую больницу. Жители города вверили ее заботам старейшего и самого опытного врача — доктора Сола Келси, который, установив свои правила, вел дело твердо, хотя порой и экспромтом.

Б это дождливое раннее сентябрьское утро Сэм Макфай нервно кружил по зеленому линолеуму комнаты 2«Б», расположенной на третьем этаже больницы. Это была лучшая комната в здании (ванная, например, имелась еще только в одном помещении). К приезду Лэрри ее вычистили, покрасили, отполировали и заново отделали под умелым руководством медсестры Фрэн Уолкер. Большое окно выходило на залив.

Сэм оторвал лепесток от розы «американская красавица», которая стояла среди множества цветов в одной из шести ваз. Он прочитал надпись на крошечной белой открытке: «Выздоравливай, Лэрри! Выпускники 1938 года». Тут были открытки с пожеланием здоровья от индепендентской церкви, клуба «Ротари», служащих ресторана Пата, пожарных-добровольцев, преподавателей средней школы и персонала больницы. Сэм прочитал все открытки и повернулся к сыну.

— Все помнят тебя, — сказал он. — Все желают выздоровления.

Потом он быстро подошел к окну и посмотрел вниз на покрытую гравием аллею.

— Где же Гай?… Где, черт побери, Гай?… Обещал быть здесь, но этот проклятый пожар и…

Он отошел от окна и сел на складной металлический стул у кровати. Сэм был нервным человеком, выглядевшим почти мальчишкой, несмотря на редкие рыжеватые волосы и устало опущенные плечи. Он носил спортивные пиджаки из ворсовой ткани, серые фланелевые брюки и мокасины — и никогда полный костюм, кроме особых случаев и воскресного посещения церкви. Руки его находились в постоянном движении: он тер их друг о дружку, касался ими лица, разглаживал выгоревшие брови, теребил простыни. Он весь дрожал, неистово ругался, вскакивал, снова садился. Наконец в дверях показался Гай Монфорд, и Сэм успокоился.

— Гай… Где, черт побери… какого черта…

— Извини, Сэм. Срочное дело.

— А это, по-твоему, не срочное?

Гай промолчал. Он медленно повернулся к лежащему на белой металлической кровати Лэрри Макфаю, которого поглотила болезнь, оставив вместо него странного человека под свежими белыми простынями. Лицо его было морщинистым и исхудавшим, сейчас он очень походил на отца и казался почти одного с ним возраста. Его светлые волосы поседели, черты заострились, страдальческие морщины уже не сходили со лба. Ему было тридцать шесть, а выглядел он на все пятьдесят. Когда-то он был кутилой, пылким любовником, солдатом, спортсменом, а теперь не мог поднять голову от подушки. Но улыбнуться приблизившемуся к нему Гаю он все-таки смог. С усилием приподнял костлявую руку.

— Привет, Гай. Привет, старина.

Гай взял когтеобразную ладонь и тихонько пожал ее.

— Хорошо, что ты вернулся, Лэрри.

— Я сам рад.

— Чувствуешь себя усталым после дороги?

— Мне сделали укол перед полетом, и я только что проснулся.

— Выглядишь ты ужасно, старик.

Он решил взять именно этот тон. Говорить небрежно, якобы в открытую, лгать, играя в откровенность.

— Прежде всего ты должен поправиться.

Он сел на складной стул и снова повторил:

— Надо поправиться. — И добавил: — Скоро будешь, как новенький.

— Перестань, — сказал Лэрри и отвернулся. — А комната мне нравится. Все очень мило.

Он обвел взглядом репродукции на стене, веселенькие шторы в рогожку, настольное радио, переносной телевизор, шкаф с книгами и журналами.

— Старались специально для тебя. И даже вид на гавань.

Гай встал, осторожно приподнял изголовье кровати, чтобы Лэрри мог видеть в окно залив.

— Вон там белая «Джулия». Моя. Помнишь?

— Да… когда я последний раз приезжал домой. Вы с Джулией только что дали ей название… глупое такое.

— «Медный колокол». Шесть лет назад я поменял его на «Джулию».

— Да, конечно. — Он помолчал немного. — Прости, Гай, я тогда писал тебе. Ты не ответил…

— Да не о чем было писать. Знаешь, иногда что-то происходит, но сказать об этом совершенно нечего.

Он подошел к окну и стал смотреть на залив. Взгляд его выхватил маяк на мысе Кивера, крышу консервного завода Сэма, золотой крест церкви Святого Иосифа и зубчатую полосу гор, где шесть лет назад разбилась на своей машине Джулия. Он был тогда на вызове в бухте Пиратов и, заехав по пути домой в больницу, заметил в неотложке доктора Келси и двух медсестер. Он спросил: «Что случилось?» — подошел и увидел ее. Джулия лежала навзничь, между ее красивых грудей зияла огромная рана. Она умерла через двадцать минут, так и не придя в сознание.

За его спиной Сэм жалобно произнес:

— Мы так надеемся на тебя, Гай…

— Носится со мной, как курица с яйцом, — сказал Лэрри, — а сам еще не ел.

Гай спросил:

— Почему ты ничего не ешь, Сэм?

— Не хочется…

— Давай, отец. Прошу тебя, сходи пообедай.

Сэм попрощался дрожащим голосом. Его мокасины зашаркали к двери, потом остановились. Он извинился:

— Я быстро. Сейчас.

Снова послышалось шарканье тяжелых подошв на полу, замершее на резиновом покрытии коридора.

— Как тут отец? — спросил Лэрри.

— Хорошо. Отлично.

— Никаких срывов? Все прошло?

— Да.

— Я рад.

— Я тоже.

Гай прижался лбом к холодному стеклу. Перед глазами у него простирался залив, виднелся на холме его дом — маленький дом со старой кровлей, 16-стекольными окнами и торчащей над крышей неказистой трубой причудливой формы, старый дом, построенный в конце восемнадцатого века выходцами с юга Англии и поэтому напоминающий корноуллские коттеджи. На якоре стояла «Джулия» — белая, грациозно округлая тридцатидвухфутовая яхта[5] — бывшая «Дружба» из бухты Каско. Как и все яхты Мусконгусской бухты, она не могла швартоваться грузовой балкой и укорачивать бушприт.

— Будь у нее меньше парусов, — сказал он вслух, — она бы, пожалуй, не могла ходить на такой скорости и так легко менять курс.

— О чем ты? — спросил Лэрри.

— Я говорю о «Джулии».

— Хорошая яхта.

— Да, хорошая яхта. — Он смотрел на свою хорошую яхту и свой хороший дом, а у него за спиной корчилась в муках живая трепетная душа, тоскующая по прошлому, потому что впереди была пустота.

Лэрри говорил об их юности, вспоминая рыбалки на открытых плоскодонках, охоту на уток в рассветный час, когда серые облака плыли над топями Кейп-Кода, а они, прицеливаясь, легко вскидывали дробовики.

— Боже, какое это было время!.. Помнишь, как мы плавали к мысу Кивера?

— Помню.

— Только я не смог доплыть, тебе пришлось тащить меня на буксире. Фактически ты спас мне жизнь. А помнишь лодки, на которых мы наперегонки переплывали залив? Так себе, лодчонки, но тогда нам казалось, что они летят, как птицы… А когда мы решили первый раз закурить? А когда у нас было всего по глотку на брата, а мы воображали себя пьяными в доску? Помнишь девушек-сестер, с которыми мы познакомились летом? Обе оказались девственницами. Мы, впрочем, тоже были неопытны, по крайней мере вначале, а потом в одно утро, не зная, кому отдать предпочтение, ты дважды признался в любви…

Он вспоминал то одно, то другое, и голос его был полон воодушевления, а Гай слушал, кивал и поражался мужеству этого обреченного человека.

— Прекрасное было время, — согласился он. Потом ему стало невыносимо больно слышать восторженный голос Лэрри, и он вспомнил, что в то «прекрасное время» Лэрри зависел от него буквально во всем. Он был старше и всегда оказывался заводилой и неофициальным лидером в их совместных проделках, а Лэрри полностью доверял ему, не задавая лишних вопросов.

Теперь Лэрри вспоминал. И вновь доверял ему, ведь Гай Монфорд был лидером и никогда не ошибался. Рукой, сжатой в кулак, Гай коснулся окна, заметил, как побелели костяшки пальцев, и ему захотелось изо всей силы ударить кулаком по стеклу.

Голос за его спиной изменился. Теперь он был серьезным.

— Послушай меня, Гай… Послушай меня…

— Конечно, я помню, — сказал Гай, медленно поворачиваясь к нему.

— Ты не слушаешь меня.

— Ты говорил о двух сестрах.

— Да… и о другом тоже.

Лэрри нервно засмеялся и неожиданно вздрогнул от боли, когда же его отпустило, заговорил конкретно и настойчиво:

— Маргрет — моя жена, Гай. Вышла ненадолго, чтобы я смог побыть наедине с отцом. Я бы хотел, чтобы ты… как бы это лучше сказать, ну, позаботился о ней, что ли. Она — замечательный человек, Гай. Все сделала для меня. Ночей не спала. Все… сейчас она совершенно измотана… ну, ты знаешь отца… По отношению к ней это будет несправедливо и…

Боль вернулась. Лэрри снова сморщился и замер.

Гай взглянул на его измученное лицо.

— Я дам тебе успокоительное.

— Обещай, что ты…

— Я все сделаю, Лэрри… Все!

— Возьми ее покататься на яхте. Ей понравится.

— Конечно, возьму. Конечно.

Он поднялся, вызвал медсестру и велел ей срочно принести морфий. Делая укол, он подумал, как сильно сдал Лэрри. Ему уже не помогал кодеин и аспирин. От димедрола он перешел к четверти грана морфия. Гай сидел и ждал, и пот струйками стекал у него по спине. Он успокоился только тогда, когда лицо Лэрри разгладилось, не выражая больше страдания.

Гай еще смотрел на умиротворенное лицо Лэрри, когда услышал за своей спиной легкий шорох одежды. Он медленно повернул голову и увидел женщину в сером габардиновом костюме и пластиковом плаще, которые он сразу узнал. Жена Лэрри была стройной, почти хрупкой и довольно высокой, с блестящими черными волосами, гладко зачесанными назад и стянутыми на затылке в тугой узел. Лицо у него было белое, с нежным овалом, черными глазами и красиво очерченным ртом. Усталая, но не согнувшаяся под бременем горя женщина, спрятавшая глубоко в душе свою неизбывную печаль. Она улыбнулась уголками губ.

— Привет. Я Маргрет.

— Привет. — Он подал стул. — Привет, Маргрет. — Осторожно пожав протянутую ему маленькую руку, посмотрел в ее темные глаза, затем перевел взгляд на спокойное лицо Лэрри. — Я дал ему успокоительное. Он будет спать.

— Вы с ним… разговаривали?

— Да.

— Как он? Не унывает? Все в порядке?

Она говорила негромким, хрипловатым голосом, который, однако, звучал гулко, словно отражаясь от стен, в нем чувствовался южный акцент, правда, без типичного растягивания слов.

— Все в порядке, — сказал он.

— Тогда…

Она замолчала, и он понял почему, и почувствовал, что серьезного разговора не избежать. Но в этой комнате, где в двух шагах от них спал Лэрри, трудно было найти нужные слова. Здесь слишком пахло больницей, слишком тихо ходила по коридору медсестра, и их голоса были слишком тихи.

— Нет смысла ждать, — сказал он наконец. — Если хочешь, я отвезу тебя к Сэму. А по пути покажу город.

— Лэрри…

— Он еще долго будет спать.

Она повернулась и направилась к двери, потом остановилась, вернулась назад, приблизилась к кровати, посмотрела на бледное исхудавшее лицо мужа и, наклонившись, легко коснулась губами его лба.

— Спи, — прошептала она. — Спи. — Выпрямилась и пошла к выходу.

Гай шел за ней. Он заметил, как прямо она держится. Ее стройные ноги ступали твердо, а стук высоких каблуков по ковру был ритмичным, как биение сердца. Он видел черный узел ее волос и думал, какая она ухоженная, несмотря на только что проделанное путешествие, неразбериху и бессонные ночи.

Когда они приблизились к лифту, из кабины вышла Фрэн Уолкер, аккуратная и подтянутая, в накрахмаленном белом халате. Но глаза у нее были усталыми, а улыбка вымученной. Гай дотронулся до ее руки.

— Фрэн… Это миссис Макфай…

Потом, обращаясь к Маргрет:

— Фрэн Уолкер, наша лучшая медсестра. Она будет ухаживать за Лэрри. Это под ее руководством готовили для него комнату.

Маргрет кивнула и сказала:

— Спасибо, мисс Уолкер. Комната замечательная.

— Всегда рада помочь вам, миссис Макфай.

— Ну, как ваш бок? — спросил Гай, — Рентген сделали?

— Да, обычный ушиб.

— Хотите уже приступить к работе?

— Да.

— Ну что ж, прекрасно. — Он повернулся к Маргрет. — Меня здесь не было, когда прилетел Лэрри. Мы с Фрэн ездили на место пожара. Она немного ушиблась, когда помогала пострадавшим.

Он вошел в лифт, поддерживая Маргрет, надеясь в душе, что сказал все, как нужно. Да, ничего лишнего, только то, что нужно.

Выйдя на покрытую гравием дорожку, они увидели Сэма, который спешил им навстречу.

— Вы уходите?… Куда?… Наверное, кто-то должен находиться там… с ним.

— Он спит, — сказал Гай.

— Все равно…

— Он еще не скоро проснется, Сэм.

— Все равно, я… я хотел бы побыть с ним, Просто посидеть там, понимаешь? Просто посидеть. — Сэм взглянул на Маргрет. — Ты, наверно, устала. Хочешь распаковать вещи, отдохнуть.

Гай сказал:

— Я довезу ее сам.

— Если тебе нетрудно. — Затем, обращаясь к Маргрет, добавил: — Домработница миссис О’Хара позаботится о тебе.

Он все еще продолжал стоять, шевеля губами. Потом резко повернулся и зашагал прочь.

Гай посмотрел ему вслед и произнес:

— Как тяжело ему приходится. И так всю жизнь. Но бизнесмен он хороший. Жесткий, умный. Построил свой консервный завод буквально из ничего. Пережил банкротство, выкарабкался во времена Великой депрессии[6].

Он быстро провел ее к машине под моросящим дождем. Когда Цезарь лизнул ее плащ, она засмеялась и сказала:

— Привет, мальчик, привет, дружок.

Гай проворчал:

— Ну, хватит, оставь ее в покое, Цезарь. — И добавил: — Он всегда со мной, не пропускает ни одного вызова.

Потом они сели в машину, и он попытался расслабиться. Но «дворники» щелкали неритмично, закуренная сигарета была безвкусной, он задыхался от едкого голубого дыма, который обволакивал лицо.

— Хочешь посмотреть город? — спросил он.

— Пожалуй.

— Но если ты предпочитаешь сразу поехать к Сэму…

— Нет, я не против немного покататься.

Гай медленно вел машину по мокрой дороге.

— Вон там, — показывал он, — здание суда, лужайка, пушка времен гражданской войны, памятник погибшим воинам, а дальше — железнодорожная станция… впрочем, всего два поезда в день, остановка между Фалмаутом и Провинстауном[7]… А все магазины находятся здесь, на Главной улице… Видишь, их довольно много, но большинство закрывается после Дня труда. Ведь мы считаемся курортным городом, хотя, когда я был ребенком, Ист-Нортон еще не «открыли». Летом здесь было мало отдыхающих, а зимой вообще нельзя было встретить «чужих»… Сейчас у нас много приезжих… художники, пара отошедших от дел бизнесменов… Берт Мосли — один из двух наших адвокатов… Он родом из Бостона, попал сюда случайно, начал практиковать, а теперь, я думаю, и рад бы вернуться, да, видно, застрял здесь… А вон там, дальше по боковой улице, — старая часть города… Считают, что эта мастерская по изготовлению парусов была построена в 1660 году. В те времена многие занимались рыбной ловлей, хотя первые поселенцы были большей частью фермерами. Теперь фермеров почти не осталось, а рыболовство по-прежнему процветает, только занимаются этим в основном португальцы… А справа от тебя — редакция «Кроникл»… Владелец ее — Паркер Уэлк… Возможно, ты скоро познакомишься с ним… «Кроникл» выходит всего раз в неделю, ведь зимой в городе живет меньше тысячи человек… Летом же впятеро больше, поэтому в июле и августе издается еще одна газета, выпускают ее несколько домовладельцев. В основном, светская хроника… Вон там — консервный завод Сэма и яхт-клуб, а там, высоко на холме, — мой дом…

— Очень милый, — сказала Маргрет. — Прелестный.