Надеюсь, у него за дверью не припрятан лом.

— Сюда, — говорит он, указывая в сторону гостиной рукой, в которой зажата бутылка с пивом. Мы бочком, нерешительно, проходим в комнату, не зная, чего ожидать. Вдоль одной из стен стоит гигантский телевизор с двумя колонками по бокам. В комнате есть кирпичный камин, на полу лежит грубый белый ковер, усыпанный игрушками, на котором сидят два пуделя со слезящимися глазами. У другой стены стоит длинный раскладной диван. На нем, растянувшись, лежит мама Шерил, которую зовут Конни. В одной руке она держит стакан, в котором предположительно джин с тоником, а в другой руке — пакет со льдом.

— Моя маленькая девочка, — начинает рыдать она, завидев нас.

Она отставляет стакан с выпивкой и лед и тянется к нам. У нас нет другого выбора, кроме как взять ее за руки.

— Она же еще маленькая девочка.

— Да не такая уж и маленькая, — ворчит Мэк Келлер.

— А что, если их похитили? — спрашивает Конни, часто моргая. — Что, если они лежат где-то в канаве?..

— Заканчивай, Конни, — говорит Мэк Келлер. — Они взяли машину и поехали куда-то пить. Когда Шерил вернется, задам ей трепку. Вот и все.

Папа тем временем под благовидным предлогом высвободился из цепких рук Конни и теперь стоит с независимым видом, словно ситуация не имеет к нему прямого отношения.

— Вы в полицию звонили?

— А зачем ее вмешивать? — спрашивает Мэк Келлер. — От них одни неприятности. Кроме того, заявления о пропаже людей не принимаются в течение, по крайней мере, двадцати четырех часов.

— Когда их уже может не быть в живых! — кричит Конни.

Она тяжело дышит и прикладывает руку к сердцу.

— Вот что я получаю за свою жалкую жизнь. Моя дочь — малолетняя преступница, а муж — пьяница и бездельник.

— Хочешь по мозгам получить? — спрашивает Мэк Келлер. — Я же сказал, чтобы ты заткнулась.

Мы с отцом в ужасе переглядываемся.

— Думаю, нам нужно начать их искать, — говорю я, глядя на часы. — Сейчас десять сорок пять. Их нет уже не менее трех часов…

— За это время они могли доехать до Бостона! — восклицает Конни. Она смотрит на мужа.

— Я возвращаюсь в «Эмеральд», — заявляет он. Видя наши шокированные физиономии, он ухмыляется. — В конце концов, это не мой ребенок. А меня ждет в баре мужик, которого зовут Джек Дэниэлс.



Отец, Конни и я ездим по городу, разыскивая Доррит и Шерил. Мы ищем в полях, в «Кантри-Клаб» и в нескольких маленьких барах, известных Конни. Ни мне, ни отцу совершенно непонятно, впрочем, почему Конни думает, что кто-то будет наливать алкоголь тринадцатилетним девочкам. Тем не менее мы продолжаем бесплодные поиски и сдаемся только к двум часам ночи.

— Вы нашли ее? — визжит полная надежды Мисси, когда мы входим в дом.

— Нет.

— Что же нам делать?

— А что мы можем сделать?

— Как это могло случиться? — плачет Мисси.

— Не знаю. Если она не вернется к шести часам утра, идем в полицию.

В течение некоторого времени мы стоим в напряженном молчании, потом я на цыпочках отправляюсь туда, где уединился папа, чтобы предаться страданиям в одиночестве. Он сидит на диване и медленно листает страницы семейного альбома, который завела мама, когда они обручились. Я возвращаюсь в кухню, чтобы подкрепиться перед долгой и трудной ночью. Достаю из холодильника хлеб, сыр и майонез, чтобы приготовить сэндвич.

Звонит телефон.

Звонок раздается так громко и пронзительно, что, кажется, от него невозможно укрыться. Я бросаю хлеб и хватаю трубку.

— Кэрри? — я слышу мужской голос.

— Джордж? — спрашиваю я в крайнем удивлении. Потом наступает разочарование, которое сменяется злостью. Зачем Джордж звонит так поздно? Полночь давно прошла, и Новый год уже наступил. Должно быть, он пьян.

— Джордж, сейчас неподходящее время…

— Тут кое-кто хочет поговорить с тобой, — перебивает он меня.

— Кто?

— С Новым годом, — говорит на том конце Доррит, хихикая в трубку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Строгая изоляция в Бралькатрасе

Все утро я избегаю подходить к телефону.

Я знаю, что нужно поступить так, как положено. И чем раньше ты поступаешь, как положено, тем лучше. Ты перешагиваешь через препятствие, и тебе больше не о чем беспокоиться.

Но кто так поступает в реальной жизни? На деле ты откладываешь, потом сидишь и думаешь об этом, потом еще раз даешь себе отсрочку, снова думаешь, пока муха не вырастает у тебя в голове до размеров слона. Да это же просто телефонный звонок, говорю я себе.

Но находится громадное количество невероятно важных вещей, которыми я просто обязана озаботиться, прежде чем сделать звонок. Например, совершенно необходимо помыть пол в комнате над гаражом. Там я и нахожусь, одетая в жакет из овечьей шерсти, накидку из меха норки и пушистые варежки. Накидка принадлежала бабушке, она сделана по тогдашней ужасающей моде, — шкурки животных с каждого конца венчают головки и маленькие лапки несчастных животных. Я прикладываю головки норок друг к другу и делаю вид, словно они умеют разговаривать:

— Привет.

— Как дела?

— Не очень здорово. Кто-то отрезал у меня хвост и задние лапы.

— Гм… Кому нужен хвост, хотела бы я знать?

Я нашла накидку, когда рылась в старой коробке, набитой вещами бабушки. Помимо накидки в коробке оказалась целая россыпь прекрасных фантастических старых шляп, с вуалями и перьями. Я надела одну из них и спустила вуаль себе на нос. Сделав это, я представила, как иду по Пятой авеню в «Плаза» на завтрак и по дороге останавливаюсь перед витриной «Тиффани».

Не снимая шляпы с головы, я отставляю в сторону еще несколько коробок. Я что-то ищу, но не знаю что. Когда найду — узнаю.

В нос бьет запах плесени, идущий от старых картонных ящиков. Я открываю один из них, на боку его красуется полустертый логотип производителя консервированной кукурузы «Дель Монте». Бабушка всегда называла себя «великой читательницей», хотя ее пристрастия ограничивались романами на любовную тему и греческой мифологией. Летом мы отдыхали в ее коттедже у моря. Я вместе с ней жадно читала романы, проглатывая их, словно пирожки, и думала о том, как однажды стану писательницей. Я пролистывала книги до конца и разглядывала фотографии авторов с высокими прическами, возлежащих на шезлонгах или кроватях с балдахинами. Эти женщины-писательницы, я знала, были фантастически богаты, в отличие от героинь их романов, зарабатывали деньги самостоятельно, не нуждались в мужчинах, которые могли прийти им на помощь. Мысль о том, чтобы примкнуть к рядам этих писательниц, наполнила меня возбуждением, почти сексуальным, таким пугающим. Еще бы, если женщина способна позаботиться о себе, зачем вообще ей мужчина? Захочет ли она делить с ним кров? И если ей не нужен мужчина, какой женщиной она будет? Да и вообще, останется ли она женщиной? Ведь если ты — женщина, в сущности, все, что тебе нужно, — это мужчина. Кажется, мне было тогда около восьми лет, может быть, десять. Хотя, может, и двенадцать. Вдыхать запах этих старых книг — все равно это дышать тем же воздухом, которым я дышала в детстве. С тех пор я усвоила одну вещь: не важно, что происходит, но мне, вероятно, мужчина нужен будет всегда. В этом, наверное, есть что-то жалкое?

Я закрываю ящик и перехожу к следующему. И вдруг нахожу то, что искала: старую прямоугольную коробку с пожелтевшими краями. В такие укладывают мужские рубашки в прачечной. Снимаю крышку, вынимаю старую толстую тетрадь и открываю ее на первой странице. На ней моей детской нетвердой рукой написано: «Приключения Пинки Уизертон».

Старая добрая Пинки! Я придумала ее, когда мне было шесть. Пинки была шпионкой, обладавшей особыми способностями. Она могла уменьшиться до размера наперстка и умела дышать под водой. Пинки могли смыть водой с раковины в канализацию, а она проплывала по трубам и вылезала из сливного отверстия в ванне.

Я аккуратно вынимаю другие вещи, хранящиеся в коробке, и раскладываю по полу. Кроме тетради с описанием похождений Пинки, я обнаруживаю самодельные карты, рисунки и дневники с металлическими застежками. Я никогда не могла вести их долго, дело обычно кончалось одной-двумя записями, хотя, помню, как наказывала себя за недостаток дисциплины, так как знала, что даже настоящие писатели ведут ежедневные журналы. На самом дне лежат мои первые рассказы, строчки пляшут по бумаге, ведь они напечатаны на старой маминой машинке фирмы «Роял». Находка оказывается для меня радостной неожиданностью, я испытываю чувство восторга, как будто друзья неожиданно входят в дверь целой толпой, чтобы поздравить меня с днем рождения. Но кроме радости, я ощущаю, что мне был дан тайный знак. Я беру коробку и несу ее вниз. Смысл поданного знака в том, что я должна позвонить Джорджу.

— Нужно позвонить Джорджу, — этими словами папа встретил меня утром.

— Хорошо, пап, не волнуйся, я так и сделаю, — сказала я, хотя в душе рассердилась.

Я дала себе обещание никогда больше не разговаривать с Джорджем после того, что он сказал о Себастьяне. Даже если бы мне довелось попасть на учебу в Браун, что в последнее время приобрело характер неизбежности, так как более-менее конкурентоспособной альтернативы мне найти так и не удалось, я и там планировала избегать его общества. И тем не менее Джордж умудрился сделать так, что наши жизни снова пересеклись, а это было неправильно.

Я не хотела видеть его в своей жизни. Я знала, что мои чувства неверны и Джордж ни в чем не виноват, но мне казалось, что в случившемся все же есть доля его вины. Если бы он не уделял так много внимания Доррит, когда ее арестовали, если бы он не был таким милым, сестра никогда бы не решилась на побег к нему. Да, это было одно из тех сентиментальных необдуманных решений, на которые так падки подростки, когда, например, девочка решает бежать из дома и следовать за смазливым молодым исполнителем. Это можно понять, но каким образом Джордж стал объектом такого поклонения? Он симпатичный, но красавцем его не назовешь. Он не был даже опасным роковым злодеем. Хотя, возможно, Доррит как раз искала не опасности, а стабильности. А может быть, в этом побеге заключался элемент соревнования. С каждым новым достижением, таким как кража сережек или блеска для губ или захват сумочки, принадлежавшей ранее маме, Доррит становилась все смелее. Если проследить весь этот путь, становится понятно, почему Джордж оказался для Доррит важным трофеем.

Вернувшись из помещения над гаражом в дом, я нахожу папу в той же позе, в которой я оставила его пару часов назад. Он сидит у небольшого столика, на котором лежит извлеченная из ящика почта, сжимает в руке карандаш и смотрит на чистый лист бумаги.

— Ты уже позвонила Джорджу? — спрашивает отец, подняв голову, когда я вхожу в комнату.

— Я как раз собираюсь это сделать. Прямо сейчас.

— Ты просто обязана ему позвонить. Представь, что бы было, если бы его не было дома? И как мне теперь отблагодарить его за то, что он оказался таким ответственным человеком?

На миг в голове появляется ужасная мысль: папа мог бы предложить Джорджу меня в качестве благодарности. Я повторила бы судьбу одной из героинь бабушкиных романов. В них часто случалось так, что семья заставляет девушку выйти замуж за человека, которого она не любит. И потом Себастьяну придется спасать меня. Правда, у него ничего не получится, так как отец запретил нам всем выходить из дома без присмотра. Даже по телефону нам запрещено разговаривать, пока мы не объясним папе, кому и зачем мы звоним. Я иду вверх по лестнице в свою комнату, испытывая ненависть к отцу, Доррит и особенно к Джорджу.

Коробку с рассказами я кладу под кровать и беру трубку. Может быть, Джордж еще спит. Или его нет дома. По крайней мере, я смогу с чистой совестью сказать, что звонила. Он отвечает после второго гудка.

— Ну, ты как там, держишься? — спрашивает он.

— Со мной все в порядке.

— А Доррит?

— Заперта в комнате, — отвечаю я и делаю паузу, прежде чем продолжить. — В любом случае я бы хотела выразить благодарность. Без тебя мы бы не справились.

На последней части фразы я делаю упор, стараясь изо всех сил, чтобы мои слова звучали искренне. Но кажется, мне это не совсем удается. Впрочем, Джордж, кажется, ничего не заметил.

— Да без проблем, — отвечает он голосом, по которому можно догадаться, в каком он отличном настроении. — Такое случается время от времени. Рад, что смог помочь.

— Спасибо тебе еще раз.

Я уплатила долг вежливости и собираюсь повесить трубку, но вдруг совершаю фатальную ошибку.

— Джордж, — спрашиваю я. — Почему она выбрала тебя?

— А что, звучит ужасно? — смеется он в ответ.

— Нет. Ты прекрасный парень…

— О, правда? — спрашивает он с воодушевлением.

— Да, без сомнения, — тяну я, стараясь понять, как теперь избежать ловушки. — Но ей только тринадцать. Украсть машину и уехать в Провиденс — очень необычный для нее поступок…

В этот момент я слышу характерный звук, который означает, что папа взял трубку в гостиной и слушает наш разговор.

— Я хотел поговорить с тобой на эту тему, — говорит Джордж тихо. — Возможно, я смогу приехать на следующей неделе.

— Надо будет у папы спросить, — вздыхаю я, зная, что папа скажет «да», и удивляюсь, как это он сам до сих пор не вступил в беседу.

Когда мы с Джорджем заканчиваем разговор, я спускаюсь вниз, чтобы разобраться с папой.

— Ты теперь собираешься прослушивать все телефонные звонки?

— Мне жаль, Кэрри, но это так. Я не прослушиваю, просто проверяю, кто говорит.

— Прекрасно, — говорю я саркастически.

— И если ты собираешься позже встретиться с Себастьяном, забудь об этом. Я не хочу, чтобы этот маленький мерзавец отирался в нашем доме.

— Но, пап…

— Извини, Кэрри.

— Но это мой парень.

— Как я сказал, так и будет, — отвечает отец, который словно не замечает, насколько явно я расстроена.

— Никаких парней. Это касается и Себастьяна.

— У нас тут что, Алькатрас[16]?

Отец ничего не отвечает.

О, черт. Гнев ворочается внутри меня, словно доисторическое одноклеточное существо, как взрывоопасный вирус зла, парализующий способность мыслить рационально. Его действие так разрушительно, что я уже не могу думать ни о чем другом, кроме как…

— Я тебя убью! — кричу я, взбегая по ступенькам к комнате Доррит. Запрыгиваю на нее сверху, но она готова к нападению и задрала вверх ноги, чтобы защищаться. Мне известно, что где-то в огромном мире существуют идеальные семьи, в которых сестры не дерутся. Но у нас не тот случай. Мы можем дать фору профессиональным боксерам или борцам в том, какие удары ногами мы способны наносить или как мы умеем выкручивать руки. Для нас обычное дело гоняться друг за другом с садовой лопатой или граблями, запереть кого-нибудь в машине или оставить на улице перед закрытой дверью. Мы часто прячемся в шкафах, стряхиваем друг друга с деревьев или преследуем, как собаки кролика. Я снова кричу: «Да я тебя убью!», поднимаю подушку над головой и собираюсь обрушить ее на Доррит, а она бьет меня ногами в пах. Снова заношу подушку, чтобы попасть сестре в лицо, но она отползает и падает на пол, затем вскакивает на ноги и запрыгивает мне на спину. Я встаю на дыбы, как лошадь, но не могу стряхнуть ее. Отчаянно стараюсь удержать равновесие, но мы падаем и оказываемся на кровати, я — сверху, Доррит — подо мной.

Затем поток эмоций иссякает, и мы истерически смеемся.

— Не смешно, — пытаюсь сказать я. По моему лицу от хохота ручьем текут слезы. — Ты сломала мне жизнь. Ты заслуживаешь смерти.

— Что происходит? — спрашивает Мисси, появляясь в дверном проеме. Доррит показывает на нее пальцем. В появлении Мисси, равно как и в самом жесте, нет ничего смешного, но нас настигает новый приступ истерического веселья.

— Прекратите смеяться, — требует Мисси ворчливо. — Я только что говорила с папой. Он думает отослать Доррит в исправительную школу.

— Где мне придется носить форму? — спрашивает Доррит, корчась от смеха.

— На этот раз папа говорит серьезно, — убеждает нас Мисси хмуро. — Он сам сказал, что не шутит. У нас серьезные неприятности. У всех. Нам даже запрещено иметь друзей.

— Мы в Бралькатрасе[17], — говорю я.

— Ха, — пренебрежительно отзывается Доррит.

Она слезает с кровати и смотрит в зеркало, накручивая на палец прядь волос, выкрашенную в голубой цвет, которая свисает у нее перед глазами.

— Скоро у него это пройдет. У него всегда так, — говорит она угрожающе.

— Доррит…

— Я вообще не понимаю, как так вышло, что у нас остался только он. Это папа должен был умереть, а мама остаться.

Она вызывающе смотрит на меня и Мисси, на наших лицах застыло ошеломленное выражение. Пожалуй, она высказала то, о чем все думали, но никогда не позволили бы себе произнести вслух.

— И мне плевать, отправит он меня в исправительную школу или нет, — добавляет она. — Все, что угодно, только не застрять в этой семье.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Масло попадает в огонь

В тишине за окном раздается гудок машины, стоящей в проезде возле нашего дома. Хоть бы это была Мышь, молю я.

Мисси, Доррит, папа и я вместе сидим за столом и завтракаем. С нашей стороны это бесплодная попытка создать видимость нормальной семейной жизни. Услышав гудок, отец подходит к окну, отдергивает занавеску и смотрит на улицу.

— Это Роберта, — говорит он, подтверждая мое предположение. Я подскакиваю, хватаю пальто и разрисованную сумочку. У меня все наготове.

— Не спеши. Давай еще раз все повторим, — говорит папа, а Доррит закатывает глаза. — Ты едешь в Хартфорд, чтобы пойти на спектакль «Как важно быть серьезным». Ты позвонишь во время антракта. Дома будешь в одиннадцать.

— В одиннадцать, может, чуть позже, — говорю я, всовывая руки в рукава пальто.

— Я буду дожидаться, — говорит отец и смотрит на Мисси и Доррит. Они глядят в тарелки и делают вид, что заняты едой и не знают, куда я на самом деле еду.

— Конечно, папа, — говорю я, обматывая шею старой бабушкиной норковой накидкой. При обычных обстоятельствах я бы не стала ее надевать, но, раз уж по легенде я отправляюсь в театр, нужно позаботиться о достоверности.

Когда я быстро иду к машине, возникает ощущение, что у меня на спине мишень. Я солгала, но не во всем. Мы с Мышью идем на шоу, но не в Хартфорде. На самом деле мы должны встретиться с Себастьяном и Лали на концерте «Ацтек Ту-Степ». Конечно, в моих мечтах встреча с Себастьяном была обставлена иначе, но теперь это уже не имеет значения. Каждая клеточка тела поет в предвкушении.

Я открываю дверь «Гремлина», и в лицо мне ударяет поток горячего, сухого воздуха. Когда я аккуратно застегиваю пряжку ремня безопасности, Мышь смотрит на меня с видом триумфатора.

— Были какие-нибудь проблемы? — спрашивает она.

— Нет. Он ничего не заподозрил.

Когда мы беспрепятственно покидаем проезд и оказываемся на шоссе, я смеюсь. Голова кружится от возбуждения, я нервно смотрю в зеркальце, вделанное в солнцезащитный козырек, проверяя, не стерлась ли помада.

— Поверить не могу, что мы это сделали, — визжу я. — Мышь, ты лучшая!

— Эй, — говорит она. — Зачем еще нужны друзья?

Я откидываюсь на спинку и улыбаюсь, как умалишенная.

Когда Себастьян позвонил вчера в три часа, а папа сказал ему, что меня нет дома, для семьи Брэдшоу наступил черный день. Я кричала и угрожала, что выдеру волосы с корнем, но на папу это никак не подействовало. Он вынул все телефонные шнуры из розеток, а сам заперся в ванной. Тогда мы с сестрами решили украсть машину, но оказалось, что папа предусмотрительно спрятал ключи. Мы пытались вломиться в ванную, но когда нам показалось, что мы слышим, как он плачет, пошли в спальню и легли втроем на одну кровать, как испуганные сироты. В конце концов, когда отец пришел к нам в комнату, Мисси сдалась и сообщила, что сожалеет обо всем, после чего разрыдалась. Папа сказал: «Это не твоя вина. Просто я слишком люблю своих девочек». Мы согласились попробовать стать лучше в будущем. Но на самом деле я могла думать только о Себастьяне и о том, как с ним связаться. От того, что до него можно добраться за считанные минуты, но я не могу его увидеть, у меня появилось чувство, словно я проглотила крысу, которая теперь грызет мои внутренности. Устав от бесплодных усилий, я ушла наверх, достала коробку со своими старыми рассказами и постаралась забыться в мечтах о лучшем будущем, в котором я нахожусь в Нью-Йорке, пишу книги и у меня совершенно другая жизнь. Я думала о своем будущем, как о бриллианте, сокрытом где-то в глубине моего существа. Драгоценность нельзя просто так достать, даже будучи заключенной Балькатраса на всю оставшуюся жизнь. Пока я предавалась грустным размышлениям, в комнату незаметно вошел папа.

— Я не хотел так жестоко поступать с тобой, — сказал он.

Пожалуй, если я буду разумной и спокойной, подумала я, у меня есть шансы на освобождение.

— Да, я понимаю, папа.

— Я просто стараюсь быть справедливым. Если я выпущу тебя и Мисси, мне придется выпустить и Доррит. А что, если она снова задумает побег?

— Да уж, пап, — ответила я, чтобы успокоить его.

— Это не навсегда. Неделя, другая, и все. Придется подождать, пока я придумаю, как поступить правильно.

— Я понимаю.

— Понимаешь, Кэрри, все дело в системе. И в нашем доме ее как раз не хватает. Если бы можно было придать поступкам людей большую систематичность… Если бы можно было вернуть людей к равенству, которое у них есть на молекулярном уровне… В конце концов, мы все состоим из молекул, электронов и тому подобного. А микромир управляется набором строгих правил. В общем, — заключил папа, вставая с таким видом, будто правильное решение все-таки пришло ему в голову, — я знал, что могу рассчитывать на тебя. И я тебе благодарен. Да-да.

Папа неловко обнял меня и сказал то, что он обычно говорит в подобных ситуациях:

— Помни, я не просто тебя люблю. Ты мне еще и нравишься.

— Ты мне тоже нравишься, — ответила я, составляя в уме комбинацию. — Пап, могу я позвонить кое-кому? — быстро добавила я. Мне нужно поговорить с Мышью. Я собиралась с ней встретиться.

Думаю, папе и вправду было не по себе, потому что он позволил мне это сделать.

Сегодня утром страсти улеглись, и отец разрешил телефонные разговоры, хотя и настаивал по-прежнему, что на все звонки будет отвечать сам. Мышь позвонила и поговорила с ним, а я подслушивала, стоя у другого аппарата.

Я знаю, Кэрри нельзя выходить из дома, но мы купили билеты несколько месяцев назад. Они на спектакль в хартфордском театре, и их нельзя сдать. Кроме того, посещение спектакля было рекомендовано нам на занятиях по английской литературе. Идти, конечно, не обязательно, но это может выгодно отразиться на оценках.

И вот она — свобода. Мы, покуривая, едем в «Гремлине», звук выкручен на полную, мы во всю глотку подпеваем песне группы «Би-52», которая играет по радио. От наглости совершенного бегства у меня стоит гул в ушах. Да, я готова зажечь сегодня как следует. Сегодня я неукротима.



Хотя кто знает. На полпути к тайному месту я начинаю волноваться. Вдруг Себастьян опоздает? Или вообще не появится? Хотя почему я думаю о том, что события могут развиваться по такому плохому сценарию? Кто знает, вдруг верна старая примета, согласно которой, если думаешь о плохом, все будет плохо? Может быть, мои опасения — тайный знак?

Но желтый «Корвет» на месте, он стоит в грязном проезде, ведущем к клубу. Я рывком открываю входную дверь. Он сидит у барной стойки, и я на ходу замечаю, что Лали тоже здесь.

— Эй! — кричу я.

Лали замечает меня первая. На лице ее странная вялость, все мимические мышцы словно расслабились. Выражение разочарованное. Что-то с ней не так. Он поворачивается, и Лали ему что-то шепчет. Себастьян с ног до головы покрыт загаром и производит впечатление беспечного пляжного мальчика. Видимо, часть его существа все еще находится там, на отдыхе, и он не в состоянии пока полностью скинуть маску крутого парня, которую носил там.

Он кивает мне и натянуто улыбается. Не такой реакции я ждала от человека, которого люблю больше жизни, да еще и после двух недель разлуки. Но может быть, с ним как с собакой, которую оставил хозяин. Требуется время, чтобы он снова ко мне привык.

— Привет! — восклицаю я. Голос мой звучит слишком громко и слишком полон энтузиазма. Я заключаю его в объятия и начинаю прыгать вверх-вниз.

— Ух ты, — отзывается он и целует меня в щеку. — У тебя все нормально?

— Конечно.

— А как Доррит? — спрашивает Лали.

— А, ты про это, — отмахиваюсь я. — Это ерунда. С ней все в порядке. Я так счастлива, что я здесь.

Я пододвигаю к стойке табурет для себя, сажусь рядом с Себастьяном и заказываю пиво.

— А где Мышь? — спрашивает он.

Мышь? А как же я?

— Она в туалете. Так когда ты вернулся? — спрашиваю я нетерпеливо, хотя мне это известно, ведь он мне звонил.

— Вчера после обеда, — отвечает Себастьян, почесывая руку.

— Извини, не смогла с тобой поговорить. Но Мышь же тебе перезвонила, верно? Так что ты в курсе, что случилось с Доррит?

Лали и Себастьян обмениваются взглядами.

— Понимаешь, — говорит он. — Когда твой отец не подозвал тебя к телефону, я позвонил Лали. Она и рассказала мне, что случилось с Доррит в пятницу вечером.

— Мы с Себастьяном пошли в «Эмеральд», — продолжает за него Лали.

— Я понял, что с тобой что-то не так, — быстро добавляет Себастьян, постукивая меня по носу пальцем. — В общем, не хотелось проводить еще один вечер с родителями.

Я чувствую себя так, словно проглотила камень и он разрывает мои внутренности.

— Как прошли каникулы?

— Скучно, — отвечает он.

Через плечо Себастьяна я ловлю взгляд Лали. У нее нездоровый вид. Что-то случилось прошлой ночью? Неужели Лали и Себастьян… Нет, она же моя лучшая подруга, а он мой парень. Они и должны дружить. Не будь такой ревнивой, укоряю я себя. А то будешь выглядеть слабой.

— Привет всем, — говорит Мышь, подходя к бару. Себастьян обхватывает ее, как медведь.

— Мышь! — восклицает он.

— Эй, — отвечает Мышь, похлопывая Себастьяна по спине. Она, как и я, смущена его несдержанным поведением. Себастьян никогда себя так дружественно не вел с ней раньше. Я глотаю свое пиво. Интересно, это я сошла с ума или действительно происходит что-то странное?

— Мне нужно в туалет, — говорю я, соскакиваю с табурета и обращаюсь к Лали: — Пойдешь со мной?

Она в нерешительности смотрит на Себастьяна, затем ставит бокал с пивом на стойку:

— Пойдем.

— Мне кажется или Себастьян ведет себя странно? — спрашиваю я Лали из кабинки.

— Я ничего не заметила.

— Да? Не может быть. Он правда странно себя ведет.

Когда я выхожу из кабинки, Лали стоит возле раковины, смотрит на свое отражение в выцветшем зеркале и взбивает волосы. На меня она упорно смотреть не хочет.

— Возможно, это от того, что он был в отъезде.

— Думаешь, что-то случилось, пока он уезжал? Может, он другую девушку встретил?

— Может быть.

Это неверный ответ. Правильно было бы сказать: нет, ни в коем случае. Он с ума по тебе сходит. Или что-то в этом роде.

— Значит, вы ходили в «Эмеральд» вчера вечером?

— Ага.

— Он что-нибудь говорил по поводу другой девушки?

— Нет.

Лали очень сильно занята прядью волос на шее.

— Долго сидели?

— Не знаю. Выпили немного. Ему нужно было выбраться из дома. Мне тоже. В общем…

— Ну, понятно, — киваю я.

Меня тянет выведать все подробности. Какие песни они слушали, что пили, танцевали или нет. Я хочу устроить ей допрос, забраться внутрь ее черепной коробки и узнать, что же произошло вчера. Но не могу. Я не хочу слышать то, с чем мне не справиться. Когда мы возвращаемся, Мышь поглощена беседой с Себастьяном.

— О чем вы говорите? — спрашиваю я.

— О тебе, — отвечает Себастьян, поворачиваясь ко мне. На лице его застыло серьезное выражение, что не характерно для Себастьяна.

— О чем именно? — спрашиваю я с легким смешком.

— О том, как нелегко тебе приходится.

О, только не об этом.

— Да ничего особенного, — говорю я пренебрежительно, допиваю пиво и заказываю еще одну кружку. Потом заказываю стопку водки.

— Давайте все выпьем, — предлагает Себастьян.

При мысли об алкоголе настроение у всех улучшается. Мы подымаем стопки и чокаемся — за новый год, за предстоящее лето и за наше будущее. Обняв меня за плечи, Себастьян курит сигарету. Мышь беседует с Лали. Я прижимаюсь к Себастьяну и затягиваюсь его сигаретой.

— Что-то не так?

— Что ты имеешь в виду? — говорит он, затягиваясь. Он отворачивается от меня, и в его тоне появляется агрессивная нотка.

— Не знаю. Ты себя забавно ведешь.

— Правда? Я бы сказал, что это ты себя ведешь странно.

— Я?

— Ты, — подтверждает он и смотрит на меня широко открытыми глазами.

Я решаю, что пора совершить небольшое тактическое отступление.

— Все может быть. Вся эта история с Доррит…

— Вот как? — замечает он, отворачиваясь, чтобы затушить сигарету.

— В любом случае я бы не хотела погружаться в это слишком сильно. Мне хочется проводить время за более интересными делами.

С этими словами я тащу его танцевать.

Потом у меня происходят чересчур уж интересные дела. На сцену выходит группа, мы поем вместе с ней. Алкоголь творит чудеса, и вскоре я понимаю, что мне уже на все наплевать. Я снимаю накидку и предлагаю норкам выпить пивка. Видя, как у нас весело, вокруг собираются люди. Стрелки часов приближаются к девяти, затем идут дальше, а я этого не замечаю до тех пор, пока не оказывается слишком поздно.

В десять пятнадцать Мышь показывает на часы:

— Брэдли, пора ехать.

— Я не хочу ехать.

— Еще две песни, — предупреждает она. — И едем.

— Хорошо.

Я хватаю бокал с пивом, прорываюсь сквозь толпу к самой сцене и ловлю взгляд вокалиста, который радостно мне улыбается. Он симпатичный. Очень симпатичный. У него гладкое лицо и длинные курчавые волосы, как у мальчика с полотна эпохи Возрождения. Лали заочно влюблена в него с тех пор, когда нам было по четырнадцать лет. Мы слушали песни группы, и Лали с тоской смотрела на его фотографию. Когда заканчивается песня, он наклоняется и спрашивает, что бы я хотела услышать.

— Моя космическая леди! — кричу я.

Группа начинает играть. Вокалист не спускает с меня глаз, я вижу, как движутся его губы над микрофоном, музыка играет все громче, и песня обволакивает меня, как плотное облако гелия. Возникает ощущение, что на свете нет ничего, кроме музыки и вокалиста с его полными, мягкими губами. Затем, внезапно, я снова оказываюсь в том клубе в Провинстауне, с Уолтом и Рэнди, дикая и свободная. Мне уже мало просто слушать музыку, я должна принять участие. Я должна спеть…

На сцене. На виду у всех.

Вдруг оказывается, что желания могут материализовываться. Вокалист протягивает мне руку, я хватаюсь за нее, и он втягивает меня на сцену и отодвигается от микрофона, давая мне место.

И вот я уже пою, от всей души. А потом внезапно оказывается, что песня кончилась, и публика смеется и аплодирует нам. Вокалист склоняется к микрофону:

— Это была…

— Кэрри Брэдшоу! — кричу я, и мое имя отдается в зале громовым эхом.

— Давайте еще раз поаплодируем Кэрри Брэдшоу, — говорит вокалист.

Я слабо машу рукой публике, спрыгиваю со сцены и зигзагами пробираюсь сквозь толпу. Голова у меня кружится от глупости собственного поведения. Я… Я здесь. Вот все, о чем я в состоянии думать.

— Не могу поверить, что ты была на сцене, — говорит пораженная Лали, когда я возвращаюсь к стойке.

— Почему? — спрашиваю я и перевожу взгляд с Лали на Себастьяна, а после на Мышь. Потом я дрожащей рукой беру бокал с пивом. — Что в этом плохого?

— Да нет в этом ничего плохого, — говорит Себастьян.

— Брэдли, ты была великолепна! — восклицает Мышь.

Я смотрю на Себастьяна с подозрением.

— Я не знал, что ты поешь, — говорит он. В голосе его снова слышится попытка защититься. — Я просто удивлен, вот и все.

— О, Кэрри всегда пела, — говорит Лали голосом, полным яда. — Она пела в школьной опере, когда была в третьем классе.

— Нам точно пора ехать, — заявляет Мышь.

— Вечеринка окончена, — говорит Себастьян. Он наклоняется и быстро целует меня в губы.

— Вы едете с нами? — спрашиваю я.

Лали и Себастьян снова обмениваются загадочными взглядами. Потом Лали отводит глаза в сторону.

— Да, через минуту.

— Поехали, Брэдли. Твоему папе точно не нужны новые проблемы, — нервничает Мышь.

— Конечно, — отвечаю я, наматывая на шею накидку с норками.

— Ну… — говорю я смущенно.

— Ну… — отзывается Себастьян. — Увидимся завтра, ладно?

— Да, — соглашаюсь я, разворачиваюсь и отправляюсь вслед за Мышью.

Чуть позже, на стоянке, меня вдруг начинает мучить совесть.

— Может, не стоило это делать?

— Что делать?

— Подниматься на сцену. Себастьяну, наверное, это не понравилось.

— Если так, то это его проблемы. Мне кажется, это было здорово, — безапелляционно заявляет Мышь.

Мы садимся в машину, и она заводит двигатель. Мы сдаем задом, когда я неожиданно стучу по панели кулаком.

— Останови машину.

— Что? — удивляется Мышь, нажав на тормоз.

Я выскакиваю из машины.

— Что-то не так. Мне нужно извиниться. Себастьян обижен. Я не могу ехать домой с таким чувством.

— Кэрри, не надо! — кричит Мышь мне вслед, но уже поздно.

Я стою на пороге входной двери и оглядываю помещение. Я обшариваю взглядом каждый уголок, и меня охватывает замешательство. Там, где мы их оставили, пусто. Как они могли уехать раньше нас? Я подхожу к стойке на несколько шагов и понимаю, что ошиблась. Они на том же месте, возле стойки. Но я сразу их не узнала, потому что они сидят, крепко прижавшись друг к другу лицами, их тела сплетены, и целуются они так, словно кроме них на планете больше не осталось людей.

Это невозможно. Должно быть, у меня галлюцинации. Я слишком много выпила.

— Эй, — зову я.

Глаза меня не обманывают: они целуются. Но мое сознание отказывается верить, что я вижу это наяву.

— Эй, — говорю я снова. — Эй!

Оба разом скашивают на меня глаза и, как мне кажется, неохотно разнимают губы. На мгновение разыгрывается немая сцена, как будто мы попали в стеклянный шар, внутрь которого помещен макет бара и наши фигурки. Я внезапно ловлю себя на том, что киваю. Голос в голове говорит «да». Ты знала, что все именно так и будет. А потом я слышу свой голос:

— Ты думала, я ничего не узнаю?

Я разворачиваюсь, чтобы уходить, и вижу боковым зрением, как Лали спрыгивает с табурета, ее губы шевелятся, по ним можно прочесть мое имя. Себастьян протягивает руку и хватает ее за запястье. Я пересекаю бар и направляюсь к выходу, не оборачиваясь. «Гремлин» стоит на стоянке у входа, двигатель работает. Я запрыгиваю в машину и захлопываю за собой дверь.

— Поехали.

На полпути к дому я снова прошу Мышь остановить машину. Она встает поближе к обочине, я выхожу, и меня несколько раз тошнит.

Когда мы добираемся до проезда, ведущего к нашему дому, я вижу, что на крыльце горят огни. Я твердой походкой поднимаюсь по тропинке и вхожу в дом. Войдя, я останавливаюсь у кабинета и заглядываю внутрь. Папа сидит на кушетке и читает. Он поднимает глаза, закрывает журнал и аккуратно кладет его на чайный столик.

— Я рад, что ты дома, — говорит он.

— Я тоже.

Мне приятно, что папа не стал меня отчитывать за то, что я не позвонила в девять часов.

— Как спектакль?

— Нормально.

В голове у меня возникает изображение карточного домика, на каждой карте написано «Что, если?» Карты начинают падать, они разлетаются и превращаются в пепел. Что, если Доррит не убежала бы из дома? Что, если я смогла бы повидаться с Себастьяном вчера? Что, если бы я не вылезла на сцену на всеобщее посмешище? Что, если бы я ему отдалась?

— Спокойной ночи, пап.

— Спокойной ночи, Кэрри.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ