Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Роберт Ирвин

Алжирские тайны

Роман

Robert Irwin

The Mysteries of Algiers

* * *

© Robert Irwin, 1988

© Перевод на русский язык. ООО «Издательство „Пальмира“», 2018

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Глава первая

Алжир, 8 сентября 1959 года

Неизбежным и недопустимым – вот каким представлялось им убийство. Заурядные умы, столкнувшись с этой страшной проблемой, могут прибегнуть к игнорированию того или иного элемента дилеммы. Во имя формальных принципов они готовы признать недопустимым всякое открытое насилие, а затем санкционировать ту диффузную форму насилия, каковая имеет место в масштабе всемирной истории…[1]


Мерсье делал вид, будто читает Камю. Притворяться оказалось нелегко, и он, то и дело забываясь, неожиданно для себя действительно углублялся в текст. О притворном чтении серьезных книг стоило бы написать эссе. Быть может, такое эссе следовало бы написать Камю? Быть может, Мерсье следовало бы написать об этом в письме Камю?

Человеку, полагающему, что он едет в Форт-Тибериас, сосредоточиться на подобном чтиве непросто. Мерсье прилетел из Парижа в пятницу, в полдень. Стоя на раскаленном бетоне посадочной полосы, он, прищурившись, восхищался тем, как отчетливо видно все – диспетчерская вышка, вытесанная из затвердевшей по краям белизны на фоне ярко-синего неба, потрясающей желтизны холмы вдали и свирепые профили носильщиков-арабов. Потом из полумрака отделения багажного контроля вышла молодая женщина и провела его без очереди. Едва он успел убедиться, что это и есть встречающая его сотрудница Отдела иностранной документации и контрразведки, как она торопливо посадила его в машину и на предельной скорости покатила по направлению к городу. Коль скоро она была хорошенькой, да и неглупой с виду, он попытался ее разговорить. Попытка оказалась не вполне успешной.

– После Индокитая я в основном занимался охраной дипломатов. Предстоящая работа мне совершенно незнакома, к тому же это моя первая командировка в Алжир.

– Знаю, но пригласили именно вас.

Поскольку она, судя по всему, была не расположена продолжать, он попытался еще раз:

– Мне часто приходило в голову, что первые впечатления о каком-либо месте, вероятно, складываются под влиянием прочитанного ранее. Например, глядя сейчас в окно, я толком не знаю, на что смотрю: то ли на реальную дорогу в Алжир, то ли на дорогу в Алжир, описанную Жидом.

– Ох уж этот любитель отсасывать у африканцев!

Она рассмеялась. По идее, смех должен был прозвучать довольно злобно, однако Мерсье пришлось признать, что это отнюдь не так. Она бросила на Мерсье быстрый взгляд:

– Я бы не стала нанимать Жида в нашу страну проводником. Хочу предупредить: если у вас подобные наклонности, лучше поехать в Танжер. А здесь Федерация национального освобождения, говорят, использует арабских мальчиков в качестве приманки, а это значит, что в конце концов вам не миновать «кабильской улыбки». К тому же готова спорить, что у Жида вы об этом ничего не найдете…

Машина выехала на середину дороги, чтобы объехать колонну арабов, положивших руки на головы, их загоняли в армейский грузовик солдаты в стальных касках.

– Но если вы не читали Жида…

– Не отвлекайте, мне надо вести машину.

Мерсье оставалось лишь изучать документы на автомобиль, из которых он, по крайней мере, узнал, что водителя зовут Шанталь де Серкисян. Она высадила его у здания ОИДК на рю Де-Саррас. Прежде чем она успела отъехать, он вцепился в дверцу машины.

– Мадемуазель, уверяю вас, у меня нет «подобных наклонностей». Вы не отужинаете со мной завтра вечером? Возможно, раз вы знаете город, то сумеете и выбрать заведение?

Она отказалась, но ответила приглашением на завтрашний пляжный прием. Потом он направился к своему куратору.



Кастильоне находился в сорока шести километрах от Алжира, и, чтобы добраться туда, Мерсье пришлось взять напрокат машину. Пляж был усеян худыми загорелыми телами, точно фовистический эскиз балетных декораций, и лишь с большим трудом он отыскал Шанталь. Поговорить серьезно не было возможности. Мерсье вынудили играть с молодежью в футбол, а девушки смотрели и распевали песни, расположившись на пляже, словно множество сирен. Вся охрана состояла из одного спасателя и двоих десантников с автоматами. И истомленные девицы, и игравшие мышцами молодые люди – все рисовались и лгали на языке своих тел. Под их взглядами Мерсье, бледный и седой, чувствовал себя неловко. Вечером они всей компанией вышли побродить по бульвару. Интересного там было мало, разве что Памятник погибшим да аквариум. У входа в аквариум висела афиша фильма Кокто «Орфей» с объявлением о предстоящем сеансе в кинотеатре «Бардо» в Алжире.

– Я должен еще раз посмотреть этот фильм. Мария Казарес – моя подруга. С Кокто я встречался только однажды, но…

Шанталь устало прислонилась к стене аквариума.

– Еще один никчемный халтурщик. Попыткой Кокто поднять комбинированные съемки до уровня искусства восхищаются все те, кто… кто… Черт возьми! Забыла, как там дальше.

Шанталь излагала все это с закрытыми глазами.

– Это что, цитата? – спросил Мерсье.

– Только не из ваших парижских интеллектуалов. Это сказал капитан Руссель, но я никак не могу вспомнить концовку его высказывания.

– Капитан Руссель из пятой роты Легиона?

– Он самый.

– Я же с ним знаком! Здесь это один из немногих людей, с которыми я надеялся связаться.

Филипп и Мерсье занимались инструментальной разведкой на равнине Кувшинов, участвовали в карательных операциях против повстанцев в районе Тонкинского залива и вместе, фактически плечом к плечу, сражались при Дьен-Бьен-Фу. Однако после Индокитая, когда Мерсье откомандировали в парижский ОИДК, их пути разошлись.

Шанталь открыла глаза. Она мгновенно оживилась и была явно удивлена.

– Какой удобный случай! Мы тоже знакомы с капитаном Русселем! Завтра папа устраивает большой званый обед – официальный прием. Филипп тоже будет. Почему бы и вам не прийти? Люблю слушать, как ветераны вспоминают о былых сражениях.

Однако Мерсье показалось, что в ее оживлении есть нечто напускное, а в том, как она потом взяла его под руку, – нечто злонамеренное, даже хищное.

Помимо всего прочего, работать в разведке непросто еще и потому, что на званых обедах нельзя поговорить о работе. На взгляд Мерсье, обед не удался. Когда он приехал, Филипп обнял его, но при этом в его поведении сквозила холодная сдержанность, которой Мерсье прежде не замечал. Они не стали предаваться воспоминаниям об индокитайской кампании, поскольку за столом сидел еще один гость, ловкий молодой столичный адвокат, по меньшей мере лет на десять моложе них, – некто Рауль. Рауль с Филиппом сцепились по поводу методов ведения нынешней войны – или операции сдерживания, как высокопарно называл ее Филипп. В ходе вечеринки Филипп сдал свои позиции и вынужден был оправдываться тем, что он всего лишь простой солдат, выполняющий приказы. Но хотя Рауль заткнул Филиппа за пояс, Мерсье он показался пленником собственной ловкости.

Мерсье любил интеллектуальные дискуссии, но эта походила на игру в «цыпленка», в которой двое мужчин пытаются подтолкнуть друг друга к краю тротуара. Коли на то пошло, почему бы солдату с адвокатом-консерватором попросту не расчистить место на столе и не помериться силой рук? В Индокитае солдаты ради пущего интереса держали под сцепленными руками ножи остриями кверху, так что рука проигравшего медленно, но верно протыкалась насквозь. Наверняка Шанталь была достаточно умна, чтобы ей успело наскучить общество обитателей алжирского гарнизона и тех, кто выдавал себя за местную интеллигенцию.

Шанталь подошла, села рядом с отцом и скромно положила голову ему на плечо, а тот с гордостью рассказывал гостям об успехах дочери в стрельбе. Но стоило ему пойти спать, как она достала украшенный экзотической резьбой мундштук. Ее платье – замечательное творение Скьяпарелли, из розового шелка, с глубоким вырезом, – и демонстративная манера курения натолкнули Мерсье на мысль о том, что перед ним типичная авантюристка. Когда он ей об этом сказал, вид у Шанталь был довольный. Шумная перепалка между Филиппом и Раулем продолжалась. Мерсье насмехался над их чванливыми манерами и нежеланием пойти на компромисс. Он сказал Шанталь, что, прикрываясь формальностями политической дискуссии, на самом деле они стараются перещеголять друг друга в демонстрации грубой мужской силы – не очень изящный способ производить впечатление на женщин, – пользуясь своей железной логикой как орудием социального угнетения. Потом он процитировал ей что-то из «Второго пола» де Бовуар.

Шанталь с раздраженным видом вскинула голову: – Что же, скажите на милость, угнетает меня? Однако все эти разговоры о политике начинают мне надоедать.

Она хлопнула в ладоши, и подбежал слуга.

– Бой! Я хочу купаться. Принеси мои купальные принадлежности и передай Хамиду, чтобы включил свет в бассейне.

Шанталь крупными шагами направилась к кабинкам для переодевания, и вскоре вслед за ней в бассейн прыгнули некоторые из молодых гостей. Над Мерсье она сжалилась только тогда, когда он уже уходил.

– Простите, если я показалась невежливой, но было очень жарко, и мне захотелось искупаться. Я сожалею о сегодняшнем вечере, но, как вы быстро поймете, все отнюдь не то, чем кажется. Не знаю, говорил ли вам Филипп, но начальство завтра скажет. Он устроил для вас краткосрочное задание в Алжире, после чего вы отправитесь к нему в Форт-Тибериас. У меня там тоже есть дела. Возможно, там на следующей неделе мы сможем поговорить о книгах и тому подобных вещах… – Она рассеянно умолкла.

И вот, выполняя пустяковое задание Филиппа, он делал вид, будто читает Камю, а на самом деле следил за аль-Хади. Многое в кафе отвлекало внимание – пара юнцов, шумно радовавшихся своим победам на бильярде-автомате, мерзкий маленький мальчишка, ползавший под столиками, притворяясь собакой, и весьма привлекательная девушка, сидевшая прямо напротив. Кроме того, щелкали костяшки домино и орало радио. Уже пять минут гремели военные марши. Несомненно, это была подготовка к передаче очередного важного сообщения из метрополии – Франции, из уст самого генерала «Ясная Цель». Из окон открывался вид на гавань и на идущую по краю утеса прибрежную дорогу к казино. С полудня над морем со всех сторон собирались тяжелые бурые тучи, и было очень душно. Рубашка прилипла к телу Мерсье, словно мокрая мочалка, и он чувствовал, как тяжесть в голове переходит по затылку на мышцы шеи. Раз в две-три минуты все, что отвлекало внимание, выводило его из себя, и столь же часто ему приходилось сдерживаться и напоминать себе о том, что он ни в коем случае не должен читать. Он пожалел, что не взял с собой менее интересную книгу. Рассуждения Камю, с одной стороны, и веселье, царившее в кафе, с другой, постоянно отвлекали его от порученного дела.

Аль-Хади сидел у стойки. На полу возле его табурета лежал сверток в оберточной бумаге. Аль-Хади пробыл в кафе почти полчаса, но Мерсье не видел, чтобы он входил с кем-нибудь в контакт. Разве что с барменом, который подливал ему перно. Он не ожидал, что аль-Хади окажется пьяницей. Даже если в конце концов выяснится, что он не является курьером ФНО, все равно аль-Хади – не городской араб, а сахрави, но лишь у немногих сахрави обнаруживается пристрастие к алкоголю.

А что, если аль-Хади попросту притворяется пьяным, подобно тому, как Мерсье притворяется читающим Камю, а маленький мальчишка притворяется собакой? И что, если радостные крики двоих юнцов у бильярда рассчитаны на то, чтобы утаить их гомосексуальность? А бармен – полицейский осведомитель? А привлекательная девушка – проститутка-трансвестит? Наверняка в этом баре, да и во всех барах, во всех заведениях на земле, полным-полно людей, притворяющихся теми, кем они на самом деле не являются. Пьянчуги притворяются трезвыми, интроверты притворяются экстравертами. Мелкие буржуа притворяются людьми из высшего общества, женщины, которые несчастливы в браке, притворяются счастливыми женами. Алжир, в частности, был городом испуганных людей, притворявшихся неиспуганными. Таким образом, едва ли лицемерие и притворство отличали агентов от других людей. В профессии Мерсье необычным было то, что ему приходилось лгать, дабы раскрывать правду. Почему все мы всю жизнь должны лгать? Мерсье был весьма удручен.

Предполагалось, что аль-Хади доставляет информацию из Форт-Тибериаса в подпольный штаб ФНО в Алжире. Всякий раз, как Мерсье вспоминал о предстоящей командировке в Форт-Тибериас, в животе у него начинал расти тяжелый ком болезненного страха. Мерсье знал, какая опасность ему грозит. Разница между ним и Филиппом состояла в том, что Мерсье задумывался о своих поступках и не считал, что цель, то есть победа в алжирской войне, оправдывает любые средства, даже самые гнусные. Наводить порядок в Алжире следует честно и благородно, проявляя сострадание. А в том – и только в том – случае, если таким образом страну не удастся удержать, войска должны ее оставить. Славу Форт-Тибериаса как центра допросов превосходила лишь такая же репутация казарм Зеральда под Алжиром (да и то, возможно, потому, что очень немногие из тех, кого допрашивали в Форт-Тибериасе, выжили, чтобы пожаловаться на перенесенные испытания).

Маленький мальчишка под столом, притворявшийся собакой, впился зубами в брюки Мерсье. Мерсье раздраженно стряхнул его с себя. Что такое честь?

Арабы считают своих женщин сосудами своей чести. Доброе имя в среде женщин – вот единственное, что имеет значение в среде мужчин. Загадочные сосуды чести, сжимающие зубами складки своих белых шалей, звенящие золотыми украшениями при каждом шаге, женщины, гуляющие вечерами по крышам своих домов и перекрикивающиеся через узкие улочки. Мерсье попытался представить себе, как Шанталь или девушка, сидящая напротив, смиренно превращаются в закутанные с головы до ног сосуды чести. Хриплый злорадный смех, пронзительные торжествующие вопли… Нет, это немыслимо. Потом, стараясь не думать о Шанталь, он заглянул в книгу.

Как известно, родину мы начинаем ценить только тогда, когда можем ее лишиться. Больше всех занимаются самобичеванием те, от кого отказывается родина. Не хочу быть жестоким…


На сей раз от чтения его отвлекла спортивная машина, остановившаяся перед кафе. Из нее вышли молодой человек с девушкой в небрежно наброшенных на плечи пляжных халатах и вошли в бар. Члены яхт-клуба. Его внимание они привлекли как раз вовремя, ибо, провожая их взглядом до стойки, Мерсье осознал, что, пока он то читал, то предавался размышлениям, между аль-Хади и хозяином вспыхнула ссора. Аль-Хади кричал по-арабски. Хозяин явно не имел ни малейшего понятия, в чем дело. Как, впрочем, и Мерсье. Потом аль-Хади принялся швырять на стойку деньги, много мелочи и несколько банкнот – больше, чем стоили две-три порции выпивки. Аль-Хади, казалось, потерял терпение и, низко наклонившись, поднял с пола сверток в оберточной бумаге, после чего сунул его в руки озадаченному хозяину. Потом, точно оскорбленная женщина, подобрал полы своего длинного белого одеяния и бросился вон из кафе.

Мерсье не нужно было следовать за ним. За углом ждал другой хвост – ждал, чтобы выяснить, куда приведут следы аль-Хади на сей раз. Мерсье выждал пару минут. Потом положил книгу, извинился перед привлекательной девушкой за то, что немного передвинул столик, и направился к хозяину. Вспышка была столь яркой, что он потерял хозяина из виду. Ноги перестали касаться пола. Казалось, что-то льется ему в уши. Чтобы мыслить более здраво, он закрыл глаза. Открыв их вновь, Мерсье, ничуть не удивившись, увидел, что он весь в крови, а на кровь медленно оседает пыль. Ему стало интересно, его ли это кровь. Наверно, нет, подумал он, ведь та девушка, что рядом со мной, лишилась обеих ног. Вероятно, это ее кровь. Он опять закрыл глаза и стал дожидаться сирен.

Глава вторая

Форт-Тибериас, 20 сентября

Это был третий сеанс рок-н-ролла. Аль-Хади раздели и привязали кожаными ремнями к толстой доске, которую мы наклонили под углом в сорок пять градусов. Что до проводов полевого телефона, то один засунули ему в ноздрю, а другой закрепили скотчем на кончике его пениса. Больше подошли бы зажимы типа «крокодил», но ни одного не нашлось. Напряжение вновь резко увеличили, и аль-Хади принялся отплясывать рок-н-ролл. Глаза расширились и выпучились так, словно череп намеревался забрызгать нас своими глазными яблоками. Мы снова уменьшили напряжение, и я просмотрел свои записи. Последние минуты Мерсье наверняка были почти такими, какими мне воспроизвели их на листочках, пришпиленных к доске, хотя уверенности в подобных вещах быть не может. История, рожденная во время тщательного допроса – при котором применяется воздействие боли, причем не бездумно, а в качестве метода получения правдивой информации, – позволяет добиваться неплохих результатов, но они не всегда заслуживают полного доверия.

Как бы то ни было, последние минуты Мерсье нас не особенно интересуют. По словам полковника Жуанвиля, первое, что нам нужно узнать от аль-Хади, – это что или кто является источником информации здесь, в глубине Сахары, информации столь важной, что подпольный штаб ФНО в Алжире пренебрегал опасностью ради нерегулярных, но частых поездок аль-Хади на побережье. Во-вторых, кто сообщил ему в тот день, что за ним следят? В-третьих, откуда аль-Хади узнал, что среднее звено в цепочке шпиков – не какой-нибудь несчастный стажер или жандарм в штатском, а Мерсье, человек, который должен был возглавить здешнюю службу безопасности? Мерсье участвовал в слежке только для того, чтобы ознакомиться с наружностью аль-Хади. Работы там было всего на полчаса или на час, но в ходе получасового наблюдения за аль-Хади Мерсье погиб.

Мы с лейтенантом дрожим. Обстановка здесь нерабочая. Единственная лампочка предохраняется мелкой проволочной сеткой, отбрасывающей причудливые тени на ведра с водой и прочие предметы на полу. Вдоль трех стен высятся штабеля деревянных ящиков. В этом помещении мне приходится ютиться вместе с артиллерийско-технической службой. На арестованного и на окружающий нас кавардак лейтенант смотрит нечасто. Вместо этого он устремляет взгляд на то место на стене, над головой аль-Хади, где Брижит Бардо и Сюзи Делэр демонстрируют нам свои шикарные попки. Фотки подобных красоток налеплены скотчем по всему форту – в шкафчиках раздевалок, на джипах, порой даже на оружии. Помню, в Индокитае меня удивляло то, что у вьетминевцев нет фотографий кинозвезд. Их партизаны, мужчины и женщины, сражались плечом к плечу, и сдается мне, что у феллахов, скрывающихся высоко в горах, в сотнях миль к северу от Форт-Тибериаса, тоже нет таких картинок. Именно эти фотографии, а вовсе не пытки являются предвестниками того, что и эту войну Легион проиграет.

Но вот еще одна головоломка для Жуанвиля: если аль-Хади знал, что за ним будут следить, под влиянием какого самоубийственного порыва он взял с собой бомбу на прогулку по улицам Алжира? Ему наверняка было известно, что потом его схватят – что и произошло десять минут спустя, после непродолжительной погони. В баре было пятеро погибших и двенадцать раненых. Кроме того, пришлось госпитализировать двоих жандармов, получивших ушибы, когда они защищали аль-Хади от толпы алжирцев европейского происхождения, которая моментально собралась на месте ареста.

Аль-Хади смотрит на меня. Ну и взгляд! Догадываюсь, о чем думает лейтенант: «Это взгляд соучастника, такими взглядами обмениваются мучитель и жертва. Их что-то связывает». Быть может, такая связь и существует. Аль-Хади понимает, почему я должен его пытать, а я уже знаю, почему аль-Хади пришлось убить Мерсье.

– Думаешь, я не знаю, каково тебе приходится, – говорю я нашему узнику. – Я такой же человек, как ты, и все прекрасно понимаю. Когда напряжение будет увеличиваться, начнется неприятное покалывание, сперва терпимое, но вскоре ты перестанешь владеть собой. Ты будешь благодарен за кляп, но, боюсь, повредишь себе запястья кожаными ремнями, а этого мы предотвратить не сумеем. Ты даже не представляешь, какой вред наносишь своему телу, пока голова переполняется электрическими разрядами. А когда вынут кляп… в конце концов ты должен сказать именно то, что я хочу услышать. Как видишь, мне некуда спешить. Так что давай пока поговорим о твоем браке. Эта твоя женщина, эта Зора… как часто она ложится к тебе в постель? А может, ты к ней ложишься? Подвергалась она обрезанию клитора? Бреется она между ног? Вы целуетесь? Знаешь, я никогда не видел, чтобы араб целовал свою женщину. Если мы ее возьмем, мы хорошо повеселимся? Как по-твоему, мы хорошо повеселимся, если ее возьмем? Ты нам все расскажешь. Фантазировать нам не придется. Во всяком случае, Шваб, как видишь, лишен воображения.

Допрос продвигался медленно. Я намеренно не спешил. Шваб – лейтенант, стоявший рядом со мной, выглядел все более мрачным и раздраженным. Я уже объяснил ему, что, учитывая характерный для арабов склад ума, если мы сумеем заставить аль-Хади говорить о его жене и личной жизни, если сумеем проникнуть в грязный гарем его мыслей и вынудить его о нем заговорить, тогда он будет говорить о чем угодно. Он будет окончательно сломлен.

Жуанвилю, командиру части, дислоцирующейся в Форт-Тибериасе, я, пожалуй, изображу это дело так, будто занимался редким видом практической антропологии. Хотя едва ли мне придется оправдываться перед полковником Жуанвилем за медлительность при применении моей методики. По мнению нашего полковника, важны не столько результаты, достигнутые при помощи пыток, сколько сами пытки. Пытки сродни скорой помощи, перевозящей народы всех отсталых стран в цивилизованный мир. Для беззаботных негров и ленивых арабов это часть скорбного перехода из детства в зрелость.

– Боль, – утверждает Жуанвиль, – это не наказание. Это часть цивилизации, мало того, боль лежит в ее основе. Европейским народам приходилось страдать ради того, чтобы стать здравомыслящими и покорными. А теперь нашему примеру должны последовать все остальные. Цивилизация – не увеселительное заведение. На самом деле это довольно скверная штука. Однако они в нее просятся, и мы должны на их просьбу откликнуться.

Хотя полковником восхищаются все его подчиненные, он, в сущности, не очень популярен. Во-первых, он, как и я, полагает, что французы проиграют эту войну. Редкий офицерский инструктаж обходится без указания на необходимость некоторой доли благородства в борьбе за безнадежное дело.

– Мы поступили на службу к Гектору, а ФНО стала на сторону Ахилла. Лишь очень проницательный человек сможет определить, кто сделал лучший выбор.

Кроме того, хотя жестокость Жуанвиля вызывает восхищение, она принимает многочисленные и довольно своеобразные формы.

– Мы сжигаем их шатры, насилуем их женщин, реквизируем их урожай, мы вынуждены устраивать публичные казни, а оставшихся в живых загонять в места, которые иначе как концлагерями не назовешь. Эти бедняги страдают из-за нас. Бог пожелал, чтобы алжирские арабы страдали за грехи Франции, но Бог должен смертельно ненавидеть французов, чтобы позволять алжирцам так страдать…

Так или иначе, Жуанвиль наверняка одобрил бы мое стремление проникнуть в мысли этого человека. Но для каждого у меня припасена отдельная история.

Я было подумал, что Швабу не нравится работать с липкой лентой – что он из тех, кто не любит прикасаться к арабам. Потом мне показалось, что он испытывает угрызения совести по поводу «интенсивного допроса» и что у него это первое в жизни дознание. В наши дни подобные девственники встречаются все реже.

– Злитесь, лейтенант?

– Еще бы!

Я стиснул зубы, готовясь выдать образцовую накачку.

– В армии не всякая работа доставляет удовольствие. Далеко не всякая. Успокойтесь! Вы же видели фотографии. Та девушка на всю жизнь останется уродиной на двух культяпках. А от этой твари вы слышали хотя бы словечко сожаления? Мне все это хорошо знакомо. Когда подъезжают санитарные машины, арабы радостно кричат, их детишки забрасывают носилки камнями, а женщины стоят на крышах и галдят как оглашенные. Нельзя оставаться безучастным. Это недопустимо. Если вы живы сегодня и останетесь в живых через два года, когда отслужите свой срок, то лишь благодаря тому, что где-то – где-то и когда-то, не знаю, когда именно, – один из наших людей подверг одного из людей противника интенсивному допросу и выяснил, где установлены мины, на одной из которых в противном случае подорвались бы вы вместе со своим джипом. Зарубите это себе на носу. Нельзя постоянно осуждать боевых товарищей и кичиться при этом чистой совестью либерала. Жизнь здесь даром не дается. Ради нее приходится трудиться.

Похоже, он упрямится.

– Не нравится мне ваш метод пытки.

– Это не пытка. То есть пытка, конечно, в широком смысле этого слова. В Легионе ни к чему стесняться в выражениях. Пытка в том смысле, что для получения точной и правдивой информации применяется воздействие боли. Но в том смысле, который придают ей коммунисты, это не пытка. Они пользуются ужасными методами, чтобы сломить дух человека, превратить его в зомби, который от всего отречется и все выложит. Но мы здесь телесной и душевной чистоты человека не нарушаем. Разве я не прав, лейтенант?

Похоже, он колеблется. А я собираюсь пустить в ход свою дежурную фразу: «Мне бы не хотелось, чтобы мои пленные испытывали то, чего не испытал я сам». Что касается меня, это почти правда. После падения Дьен-Бьен-Фу я провел десять неприятных недель в специальном карантинном лагере близ Ланг-Транга. Но тут лейтенант меня перебивает…

– Хорошо, на этого человека, вероятно, необходимо оказать кое-какое дополнительное давление, но это низость. Нельзя ли поскорей с этим покончить? Это ведь и в его, и в наших интересах. Нельзя ли действовать немного быстрее?

– Быстрее?

– Вы без конца пережевываете эту дерьмовую историю. Изготовитель бомбы, бар «Оттоманы» и так далее, а теперь вдобавок вся эта чепуха насчет его детства, семьи, работы, тех, кто жил с ним по соседству десять лет назад, и тому подобная чушь собачья, к тому же обрастающая подробностями. У меня мурашки по спине бегают, когда он кричит, а вы пытаетесь, так сказать, свести воедино его первые детские воспоминания!

– Надо знать образ мыслей противника, лейтенант. Знать образ мыслей противника – не только то, что у него на уме, но и то, как все это там оказалось с самого начала, а заодно и то, как противник намерен использовать все, что у него на уме. Мы должны знать образ мыслей противника лучше, чем сам противник. Только так мы сможем выиграть эту войну.

– Ладно, с этим я, допустим, согласен…

– Надеюсь!

– … но мы, кажется, очень близки к тому, чтобы добиться действительно важных сведений. А вы тут же опять уменьшаете напряжение, начинаете допрос и ставите его в тупик, но когда он уже готов допустить промах, напряжение вновь повышается. При всем уважении к вам, мне это порядком осточертело.

– Лейтенант, вы ведь еще не освоились с методикой дознания?

Он холодно кивает.

– Так я и думал. Этими методами я работаю с пятьдесят пятого года. Урок первый: если вы собираетесь использовать магнето, нет смысла сразу повышать напряжение и оставлять его на пределе. Пока подается ток, бедняга просто пытается проглотить кляп, а когда напряжение отключают, он так оглушен, что не в состоянии говорить. Нет, работать надо, постепенно переходя от нажима к запугиванию и обратно. Это вопрос мастерства. Мастерства.

Мы говорим все тише и тише, ощущая на себе злобный взгляд аль-Хади, следящего за нашей дискуссией. Встревоженный, я отворачиваюсь от лейтенанта и протягиваю руку к полевому телефону.

– Если вы снова заставите меня через это пройти, я все скажу! – кричит аль-Хади.

– Именно этого мы и хотим, не правда ли, лейтенант?

Мой взгляд вновь устремлен на лейтенанта. Он меня недолюбливает. Даже не уважает. Ну что ж, к этому я привык. Аль-Хади перешел на арабский и несет какой-то вздор. Лейтенант, кажется, арабского не знает. Напряжение слегка увеличивается, а потом отключается, поскольку в дверь сунул голову капрал. На нашего задержанного он старается не смотреть.

– Капитан, там одна дама…

– Женщина, капрал. Женщина. Дам мы не допрашиваем.

– Нет, в смысле… к вам. Она настаивает на том, что имеет право сюда спуститься. У нее есть пропуск, но не армейский, и я сказал ей, что она…

– Уверяю вас, капитан, я именно женщина!

– Лейтенант, выпроводите отсюда мадемуазель де Серкисян!

Шваб уже стоит у нижней ступеньки и преграждает ей путь. Шанталь размахивает пропуском в ОИДК и через плечо Шваба пытается разглядеть, что происходит.

Аль-Хади опять переходит на французский:

– Помогите! Мадам, помогите мне! Расскажите о том, что вы здесь видите. Они меня убивают… Расскажите газетчикам.

Я наклоняюсь к арестованному и советую ему кричать погромче. Шанталь арестованного не слушает. Она поглощена вежливой борьбой с моим лейтенантом и пытается протиснуться мимо него, но долго вежливую борьбу выдерживать невозможно. Они сконфуженно улыбаются друг дружке, и Шанталь позволяет проводить себя наверх. Если я на некоторое время оставлю их наедине, она успеет пригласить Шваба заглянуть к ней как-нибудь вечерком и полюбоваться ее коллекцией марок. Жалкий глупец! Это приглашение будет означать отнюдь не то, о чем он подумает. Нельзя сказать, чтобы я был недоволен очередной заминкой в нашем допросе. Я рассеянно поглаживаю аль-Хади по голове:

– Отдохни немного. Я потрясен.

Потом я иду наверх изображать недовольство, которого не испытываю. Шанталь со Швабом оживленно беседуют в коридоре. Наверняка о коллекции марок. Отпустив Шваба на перерыв, я беру Шанталь под руку и волоку ее к выходу:

– Это мое расследование, и оно останется моим.

На залитом солнцем плацу Шанталь надевает свою шляпу с широкими опущенными полями и темные очки. Она похожа на переодетого галантного кавалера.

– Твоя методика допроса, – произносит она со вздохом, – просто отвратительна.

– Это тебе она кажется отвратительной. Противник эти пытки отвратительными не считает. «Костры пыток, зажженные нашими угнетателями-империалистами, – это костры, которые очищают нашу революцию».

– Да насрать на их очищенную революцию! Все это отвратительно.

– Впрочем, допросы – не моя специальность. Этим дознанием я занялся только потому, что убили Мерсье.

– Да, я знаю, но вся эта работа с переводами и документами тоже невыносимо скучна! – Она кривит губы в наигранном раздражении. – Впрочем, Мерсье был и моим другом… хотя я его и недолюбливала.

– Твое донесение?

– Донесение?.. Ах да, донесение! Отчетное совещание службы безопасности состоится на неделю раньше, то есть послезавтра, и пройдет здесь, а не в Лагуате. Приедут несколько незапланированных гостей, и будет новый пункт повестки дня. – Порывшись в сумочке, она достает коричневый конверт. – Здесь сказано все, кроме того, что, хотя нашего военного гостя ты, вероятно, узнаешь, штатские – их трое – назовут свои настоящие имена только на совещании. Как бы то ни было, полковник надеется, что ты оформишь допуски к секретным материалам и подыщешь жилье для троих господ, скрывающихся под псевдонимами.

– Мы проводим совещание в форте, поскольку принимаются исключительные меры безопасности, верно?

– Да.

– Что с первым пунктом повестки дня?

– Теперь это второй пункт. Сначала придется выслушать то, что имеют сообщить десантники и эти штатские.

– Но, Шанталь, во втором пункте ведь ставится вопрос о том, что в самом Форт-Тибериасе, возможно, есть высокопоставленный предатель! Вряд ли это произведет благоприятное впечатление на наших пекущихся о безопасности гостей. К тому же предатель, если он существует, возможно, будет участвовать в прениях по первому пункту, каким бы он ни был.

Она уклончиво улыбается, потом пожимает плечами. Шанталь, как и я, занимается обработкой разведывательных данных, но главное, что входит в круг ее обязанностей, – это слежка за дезертирами. Когда мусульмане из вспомогательных войск ударяются в бега, они, прихватив оружие, направляются прямиком в ближайший батальон ФНО. Разумеется, выяснять, в какую группу ФНО переметнулись дезертиры, обязана военная разведка. Когда я веду людей на операцию в горы Джебель и нам удается выманить феллахов из укрытия, то почти все они погибают в бою. Даже те, кого берут живьем, имеют обыкновение часок-другой спустя умирать. Тем не менее кто-нибудь всякий раз получает задание отрубить нашим «трофеям» головы, и эти головы каким-то образом попадают на базу. А Шанталь обязана сравнивать эти головы с фотографиями военнослужащих в армейских документах.

В подвале Шваб снова вручает мне мой вопросник. Все тайное постепенно станет явным. Возможно, завтра или послезавтра мы узнаем правду. А сегодня я пока рассчитываю только на благовидную ложь.

Глава третья

Что она делает? Платье уже скинула. Я сам расстегнул ей молнию, но Шанталь все мешкает. Сказала, что просто хочет снять серьги. В соседней комнате раздается приглушенный шум. Потом дверь распахивается, и мои опасения оправдываются.

– Руки на голову, Филипп!

У нее в руках мой пистолет. Я знаю, что он заряжен. Следую ее совету.

– Не двигайся!

Она бочком пробирается мимо меня к кровати.

– Теперь можешь повернуться, только медленно, и держи руки на голове.

Она уже удобно уселась, откинувшись на подушки. Хотя она все еще держит пистолет обеими руками, оружие слегка трясется. Это «Токарев» ТЗЗ, русский пистолет, оружие потяжелее, чем MAC 35, который носят наши офицеры, зато во многих отношениях лучше. Я купил его у одного матроса по дороге из Индокитая.

– Я немного поразмыслила, Филипп. Нет, тебе говорить не обязательно. Я рылась там в твоих книгах.

(Книг у меня не много. Я в них не верю, да и ради удовольствия ничего не читаю. Больше дюжины своих книг у меня в жизни не бывало. В той комнате у меня стоят три словаря (французский, арабский и вьетнамский), «Капитал» и «Экономико-философские рукописи» Маркса, «Идеи председателя Мао», «Избранные труды» Хо Ши Мина и «Черная кожа, белые маски» Фанона – ах да, еще «Психология убеждения» Пельтье.)

– Ты логичный предатель. То есть, если рассуждать логически, предателем среди нас должен оказаться ты. Все эти рассуждения насчет того, что «надо знать образ мыслей противника», – сплошной блеф. Ты – внутренний противник. – Раскрасневшаяся Шанталь упивается победой. – Я изучала твое досье. В нем слишком много путаницы и незамеченных подтасовок. Ты и есть тот, кого я искала. Теперь медленно опусти руки и сними брюки, только медленно.

И вновь я следую ее совету.

– Как ты намерена со мной поступить?

– Теперь пиджак. Медленно.

С пиджаком мне якобы пришлось повозиться, но, едва выпутавшись из рукавов, я тотчас швыряю его на голову Шанталь и прыгаю вслед за ним на кровать. Набросившись на Шанталь, я пытаюсь завладеть пистолетом. Чтобы он не достался мне, она бросает его на пол. Мы оба скатываемся с кровати, и начинается отчаянная схватка из-за оружия. Победителем выхожу я. Шанталь, задыхаясь, хихикает, но, увидев, что пистолет у меня, тут же приходит в себя. Заполучив оружие, я сразу свирепею. Все время, пока мы предаемся любовным утехам, я целюсь ей в башку. Руки устают, но мои усилия не пропадают даром.

– Это было грандиозно! Надо еще разок попробовать.

– Второй раз вряд ли получится.

На продавленном матрасе образовалось море пота и прочих жидкостей, и мы с Шанталь лежим в нем рядышком, точно хорошо смазанные детали оружия в машинном масле.

– Я знала, что ты держишь пистолет в одном из ящиков, и вспомнила слова одного писателя, детективы которого когда-то читала: «Если не знаете, как быть дальше, пускай кто-нибудь войдет в комнату с пистолетом в руке».

Шанталь отнюдь не верна мне. Она страшно любит флиртовать и заводить интрижки. Спали мы с ней всего раз пять или шесть. Не спроси я при нашей первой встрече о ее любимых цветах, она, вероятно, даже не обратила бы на меня внимания. Оказалось, что это белые гардении. Потом, зайдя ко мне, она обнаружила, что дверь спальни открыта, а вся кровать устлана белыми гардениями. Мы неуклюже предались любви, то и дело ворочаясь на смятых стеблях. Во второй раз сюрприз преподнесла Шанталь. Она принесла пастуший бич, который одолжила на своей ферме у одного из управляющих. После этого потолок был испещрен отметинами, происхождение которых нелегко было объяснить гостям, а мы с ней неделю не ходили купаться. Все это было в Алжире. Ныне же, приехав ко мне в Форт-Тибериас, она толкует о том, чтобы основать клуб «любви до горба».

Я невпопад объяснил, что данный сектор Сахары отнюдь не так хорошо защищен от любопытных глаз, как может показаться. Над пустыней целыми днями кружат самолеты-корректировщики «Пайпер каб», высматривающие бойцов ФНО, пытающихся просочиться к нам в тыл южнее линии Мориса. Кроме того, здесь попадаются мусульмане из вспомогательных войск, бедуины, а иногда – и сумевшие проникнуть сюда бойцы Национально-освободительной армии. Короче, уединиться ради любовных утех верхом на верблюде не так-то просто.

– Да брось ты! Я просто пошутила.

В мою комнату в форте она пришла впервые. Нашу связь мы тщательно скрываем, ибо, по мнению Шанталь, если никто не догадается о наших близких отношениях, мы будем оказывать большее влияние на комиссию по безопасности. Лучше, если во время дискуссий наши голоса будут восприниматься независимыми друг от друга.

Ее согласие прийти сегодня на свидание меня немало удивило, ведь в Форт-Тибериасе она уже начала флиртовать с другими офицерами, и на совещаниях комиссии мы теперь и вправду говорим двумя независимыми голосами. На этих совещаниях Шанталь все чаще критикует методы моей работы и ее неутешительные результаты. Слишком много документов, слишком много кропотливого труда, и никто, кроме меня, не может в этих документах разобраться.

Некоторое время мы молча лежим на кровати, смотрим на медленно вращающийся под потолком огромный вентилятор и пьем из горлышка мартини. Потом Шанталь заводит речь о первом – ныне втором – пункте завтрашней повестки дня (о новом первом пункте ни она, ни полковник наверняка не скажут ни слова). Откинувшись на подушки, я пристально разглядываю говорящую и размышляющую Шанталь. Она отличается той красотой, что, согласно моей личной классификации – возможно, неточной, – называется фашистской. На свете много молодых американок, похожих на Шанталь, – крепкие зубы, волевой подбородок, крупные черты лица, большая грудь кормилицы, оздоровительная диета, самоуверенность, основанная на родительской любви и хорошем заработке.

Я пытаюсь снова притянуть ее к себе, но она продолжает разглагольствовать о повестке дня треклятого совещания по безопасности. Вопрос о возможном существовании предателя внес в повестку дня именно я, и именно я убедительно доказывал полковнику, что ни один из офицеров, даже самых старших – особенно самых старших – по званию, не может быть вне подозрений. Экстравагантность полковника Жуанвиля граничит с безумием: его не возмутил даже мой намек на то, что благодаря своим странным идеям он входит в круг подозреваемых. Капитан Кольбетранц – один из тех немногих, что прошли путь от рядовых до офицеров, – будучи эмигрантом из Восточной Германии, вполне может оказаться советским шпионом. Капитан Делавин – интеллектуал. Одному Богу известно, что на уме у тех, кто читает «Монд». Капитан Ивто – офицер чрезмерно деликатный, типичный консерватор. Не исключено, что втайне он категорически против испытания ядерной бомбы, которое вскоре должно быть проведено в Реггане, и против новой деголлевской «ударной силы». Майор Лакан – это уже тень человека. Свою душу он оставил в Дьен-Бьен-Фу. Достаточно бегло просмотреть список вероятных подозреваемых, чтобы понять, почему Франция проиграет эту войну.

– Ты меня подозреваешь, да? – спрашивает Шанталь.

– Нет, моя подозрительность имеет пределы.

Однако своему ответу я заботливо придаю едва заметную нотку неуверенности, ибо постоянно стараюсь слегка выводить Шанталь из равновесия. А если она меня попросту дурачит, то, по правде сказать, на данном этапе вскружить мне голову ей пока не удалось. Присущий мне склад ума позволяет придерживаться двух мнений – обо всем. Я вижу, что Шанталь – дивное создание, но, любуясь ее телом, одновременно нахожу, что оно вызывает у меня отвращение. Большие груди, жирок на бедрах, чрезмерная полнота, большие глаза, которые можно было бы принять за медуз, отделись они вдруг от тщательно намазанного лица, запахи – привлекательные и отталкивающие. Я повидал так много плоти в иных условиях-умерщвленной электрическим током, обуглившейся, утопленной, расчлененной и дурно пахнущей, – что мое отношение ко всякому человеческому телу не может не быть двойственным. Должно быть, это характерно для всех, кто служит в Алжире.

В отношении темперамента и политических взглядов между мною и Шанталь тоже огромная пропасть. Здесь достаточно отметить, что политические воззрения Шанталь соответствуют «политике лопаток». Так она сама мне их охарактеризовала. Дрожь, которая пробегает между лопатками вверх по спине, вызывает покалывание в затылке и доводит ее до слез, – эта дрожь и определяет ее политические убеждения. Политическая дрожь возникает редко и неожиданно, однако ее внешние проявления крайне важны. Пение «Марсельезы» в ночном клубе, спаги[2], легким галопом скачущие на параде, чудом выживший ребенок, которого извлекли из-под обломков после взрыва, устроенного террористами из ФНО, и тому подобное. Мои суждения о политике более логичны.

К тому же существует ее сословие. Я к ее сословию не принадлежу. Да и кто принадлежит? В Алжире – только члены «ста семей». Де Серкисяны владеют виноградниками, оливковыми рощами, табачными плантациями, бокситовыми рудниками и одним казино. И хотя Шанталь производит впечатление легкомысленной любительницы шампанского и «ягуаров», на самом деле она женщина интеллигентная и много читает. Я от всего этого не в восторге. С реальным делом это несовместимо. В конце концов, именно интеллигенты – университетские профессора и журналисты – парализуют нынешнее военное наступление. Французы сдадут Алжир после того, как проиграют ряд споров в кафе. А пока интеллигенты продолжают трепаться, с обеих сторон гибнет множество солдат. Они гибнут понапрасну. К этому я отношусь серьезно.

Возможно, в пользу Шанталь говорит лишь то, что в основном ей нравятся книги о людях дела либо таковыми написанные: «Ночной полет» Сент-Экзюпери, «В стальных грозах» Юнгера, «Под двумя флагами» Уиды. Но больше всего подкупает в ней ее любовь к «Трем мушкетерам». Шанталь помнит все их приключения наизусть. Она рассказывала мне, что в день первого причастия дала перед алтарем тайную клятву прожить жизнь точно так же, как прожил бы ее д’Артаньян – будь д’Артаньян женщиной, живущей во Французском Алжире.

Некоторое время я лежу молча и думаю о том, какие бы привести полковнику аргументы в пользу того, что предатель прибыл в Форт-Тибериас лишь на днях и что этот предатель – Шанталь. Уже больше года она имеет доступ к большинству документов, касающихся оперативной обстановки в пустыне. Она встречалась с Мерсье. Фамильное имущество не было гарантировано от вымогательства со стороны ФНО…

Мы продолжаем лениво обсуждать окончательный список подозреваемых, хотя определение «окончательный» в данном случае вряд ли уместно. В армии полностью сформировавшийся предатель – в отличие от какого-нибудь интеллигентного, совестливого офицера-либерала – на этой войне встречается столь редко, что к обеспечению внутренней безопасности здесь, в форте, как, впрочем, и в Лагуате, и в Тизи-Узу, стали относиться просто наплевательски. Почти все офицеры знали или могли бы узнать о поездке аль-Хади в Алжир и об установленной за ним слежке. Большинство знали о готовящейся атаке на Бани-Фадль и – опять же – могли бы узнать о мерах по охране трубопровода. С точки зрения безопасности наибольшую тревогу вызывает вот что: почти все военнослужащие в Форт-Тибериасе – и офицеры, и сержанты, и рядовые – имеют довольно четкое представление о том, что происходит в тридцати милях к югу, в Реггане, и каким образом ФНО могла бы сорвать ядерное испытание. Даже если опасения, что существует сформировавшийся предатель, будут признаны необоснованными, все равно дезертирство из Легиона – явление довольно распространенное, а беглые легионеры зачастую предпочитают начинать новую жизнь на гражданке с продажи своей биографии газетчикам. Поначалу я предполагал, что трое штатских и майор-десантник, которые намерены присутствовать на завтрашнем совещании, занимаются подготовительными мероприятиями в Реггане, но теперь то, как старательно Шанталь и полковник избегают обсуждения данного вопроса, заставляет меня в этом усомниться.

Когда мы подводим черту под списком, Шанталь опять откидывается на подушки.

– Филипп, я начинаю понимать… Мне это весь день не дает покоя. Кажется, я знаю, кто предатель. Но пока не уверена…

– Я не уверен даже в том, что предатель существует. Кто же это, по-твоему?

– Точно сказать пока не могу. К тому же этот ход за мной. Возможно, на завтрашнем совещании я назову предполагаемое имя. А ты возвращайся в свой архив и к тому арабу, что у тебя на доске. Будет весьма интересно услышать, что тебе удастся из него вытянуть.

Я подхожу к окну и сквозь пластинки жалюзи смотрю вниз, на занимающийся строевой подготовкой Легион. Секс – дело неплохое, но как долго еще я смогу водить Шанталь за нос?

Вид у Шанталь задумчивый.

– Эта доска с кожаными ремнями. Ее обязательно держать в той грязной клетушке? Может, придумаешь причину, чтобы ее принесли сюда?

Глава четвертая

Мы уже перевалили за три четверти моей лекции о технике мятежа. Когда-то я нервничал перед чтением лекций. Такое происходит с неожиданно большим количеством военных, побывавших на передовой. Ныне же я считаю, что если у меня хорошо заправлена рубашка и застегнута ширинка, значит, лекция уже соответствует минимальным требованиям. Эта лекция – пустая трата времени. Изучить противника можно только на личном опыте. Взвод теснится на старых скамьях – вероятно, школьных.

– Солдаты! Мао, как мы уже знаем, утверждает, что среди народа партизан действует как рыба в воде – бесшумно, словно золотая рыбка в своем прудке. Но это относится только к первой стадии партизанской войны. Во второй фазе у нашей золотой рыбки вырастают зубы, и она превращается в акулу, кружащую среди прочих, сравнительно безобидных рыб.

Теперь требуется посеять рознь между этими безобидными рыбками – между «угнетенными» и «угнетателем», и опытный партизан стремится к тому, чтобы бо́льшую часть его работы выполнил за него «угнетатель». Генерал Жиап проявил себя знатоком этой стратегии.

Мне не приходится обдумывать свои слова. Вместо этого я размышляю о том, что далеко не у каждого при утреннем пробуждении есть возможность подумать: «Сегодня я убью человека», – а именно такой была утром моя первая мысль. Этого убийства я еще не совершил. Сначала надо разделаться с лекцией, а потом немного поработать над теми треклятыми документами.

– А теперь я хочу перейти к тактике насилия и к тому, как террористы и партизаны используют ответные меры против терроризма в своих интересах. Взорвана бомба. Власти – военные или гражданские – должны принять ответные меры. Они не в силах найти подлинных преступников – а может, уже поймали их в свои сети, но не способны отличить террористов от прочей попавшейся в сети рыбешки. Поэтому они применяют меры массового возмездия. Здесь следует отметить, что, с точки зрения «угнетателя» – в данном случае для наглядности отнесем себя к категории угнетателей, – эта стратегия не так бессмысленна, как кажется. Ведь зачастую первоначальный план разрабатывается отдельным сектором освободительного движения, без санкции командования. Во всяком случае, у руководителей освободительного движения есть определенные обязательства по отношению к людям, которых они якобы освобождают. Поэтому намеченная серия взрывов может быть отменена. Корпоративную ответственность и меры массового возмездия можно использовать в интересах оккупирующей державы – в течение короткого периода. Обратите внимание на успешную операцию Массю в касбе[3] Алжира пару лет назад. Однако в большинстве случаев массовое возмездие и тому подобное в конечном счете играет на руку бунтовщикам, так как порождает враждебность среди ранее дружественно настроенного или, по крайней мере, остававшегося нейтральным простого народа. Оно еще больше открывает массам глаза на неприкрытую тиранию со стороны оккупирующей державы. Идеи, которые я вам излагаю, зародились не у ФНО и не у генерала Жиапа. Они известны со времен Троцкого. Считать исполнителя террористического акта преступником-психопатом так же бесполезно и неправильно, как считать таковым палача. Террорист – способный стратег. Мы должны уважать его и понимать. Надо знать образ мыслей противника, господа.

Особого интереса лекция не вызывает. Правда, сегодня днем очень жарко, но днем здесь жарко всегда, и, обратись я ко взводу новобранцев или даже десантников, некоторые из высказанных мною мыслей вызвали бы дискуссию, а некоторые из умышленно употребленных провоцирующих терминов подверглись бы критике. Больше половины французской армии в Алжире – это вчерашние школьники, чье смутное представление о «международном коммунизме», бороться с которым, по мнению большинства, они сюда и приехали, ограничивается тем, что международный коммунизм есть зло. За несколько месяцев до того, как их отправили сюда, родители волновались, если они слишком долго катались в одиночку на велосипеде.

Но мои легионеры не таковы. Некоторые из сидящих здесь старых бандитов, главным образом самые старые, изучили своего Троцкого довольно неплохо. Они сражались за Троцкого – или за Сталина – на Гражданской войне в Испании, а когда война была проиграна, записались добровольцами и приехали сюда. Другая группа, помоложе, столкнулась лицом к лицу с реальной угрозой международного коммунизма на Русском фронте. Он знают, что это такое. Потому у нас во взводе немало и эсэсовцев. Много и тех, кто эмигрировал в конце сороковых из Восточной Европы. Как ни странно, политикой интересуются даже новобранцы-преступники, но в этой аудитории они затевать дискуссию не намерены.

На минуту я представляю себе, как двое-трое из сидящих здесь старых, несгибаемых сталинских головорезов, свирепея и обливаясь потом в непривычных фраках, заявляются на званый обед к де Серкисянам. Я горжусь своей способностью думать одновременно о двух вещах и сейчас, продолжая лекцию на автопилоте, принимаюсь вспоминать о последнем обеде у де Серкисянов, на котором присутствовал. Там был и Мерсье…

И тут мне вдруг приходит на ум, что солдатам, быть может, интереснее узнать, о чем говорили гости на званом обеде, нежели выслушивать мои разглагольствования о том, отчего да почему мы потерпели поражение в Индокитае. Им следует знать, что о нас думают штатские. Им следует напоминать о том, какой может быть жизнь вне Легиона. Я изображу им это светское общество. Ткну их туда носами. Укреплю слегка их боевой дух. Это вполне соответствует политике Легиона. Короче, тема лекции резко меняется.

– Необходимо знать образ мыслей противника. Небесполезно также знать, какого мнения о тебе друзья. Сейчас мне хотелось бы описать званый обед, на котором я имел честь присутствовать в Алжире на прошлой неделе…

Вдоль бухты Алжира растянулась вереница огней. Мы обедали под открытым небом, возле плавательного бассейна. Но, как не преминул подчеркнуть Морис, отец Шанталь, это было барбекю. («Скотский американский обычай. Наверно, позаимствован у краснокожих».)

Морис сидел во главе стола, с одинаковой гордостью взирая и на своих гостей, и на свое столовое белье, а мальчики-слуги в фесках и белых перчатках приносили из кухонь еду. С приходом осени Морис сосредоточил все свои помыслы на охоте. Однако еще продолжается шальское наступление, и ежедневно поступают сообщения о стычках, порой о коротких боях с феллахами в Оресском массиве. Охотничий сезон начался месяц назад, но лишь на прошлой неделе Морису удалось получить разрешение поохотиться в запретной военной зоне. Дальше за столом сидели двое его товарищей по охоте, коренастые мужчины с густыми нависшими бровями. Пьер Лагайар, бывший десантник, на короткое время покинувший заседания парижского Городского собрания, был почетным гостем. Лагайар привел с собой одного из своих политических союзников и протеже – Рауля Демюльза, самого способного из молодых столичных адвокатов. Я и Шанталь уже были знакомы с Раулем. Было вполне очевидно, что за последнее время Рауль и Шанталь успели познакомиться гораздо ближе. Раулю нравилось принимать позу остряка и бульварного фланёра, а она, кажется, сочла эту позу очаровательной. Мерсье сидел у дальнего края стола, чувствуя себя не в своей тарелке оттого, что его посадили так далеко от меня и Шанталь. (Обед этот состоялся во вторник вечером. Мерсье суждено было умереть в четверг. Во вторник я был уже почти уверен, что Мерсье умрет. Правда, еще не знал когда и как.) Рауль сидел напротив меня, а Шанталь – рядом с ним.

Описывая Шанталь солдатам взвода, я точно знаю, что уже завладел их вниманием, и в воображении моем они один за другим входят в сад Мориса, гуськом проходят за нашими спинами мимо стола и каждый наклоняется к плечу женщины, чтобы получше разглядеть ее грудь. Сейчас я, разумеется, не собираюсь рассказывать солдатам ни о том, что узнал о Мерсье, ни о том, какие чувства испытывал по отношению к Шанталь и Раулю. Ничего о своих мыслях и чувствах я рассказывать не собираюсь. Не расскажу я и о том, как в разгар нашего спора о музыке в казармах заметил, что у Рауля расстегнута ширинка и на это место нежно опускается рука Шанталь. Но я расскажу им, о чем говорили гости рядом со мной за столом, позабочусь о том, чтобы они смогли представить себе тамошнюю обстановку, граненое стекло и канделябры, расскажу, что мы ели – морские мидии, запеченного в горшочке фазана, апельсины в шоколаде, салат и сыр – и что пили – мюскаде, «Cotes du Rhone»[4] и бренди. И еще постараюсь указать солдатам на то, что из-за всего этого нам не приходилось драться, как им в лавке Легиона.

Морис и его приятели будут охотиться на дикого кабана, куропаток и, может статься, на рысь. Через тот район, где они будут охотиться, я уже несколько лет вожу легионеров. Мои люди отрабатывают поиск и уничтожение подразделений ФНО.

Морису и его приятелям захотелось обменяться впечатлениями. Раскрасневшиеся и развеселившиеся, они страстно желали заставить меня признать, что все мы составляем единое братство людей с оружием – как будто их бесполезную пальбу по птицам и вправду можно сравнивать с нашими поисковыми операциями против ФНО.

– Как вы думаете, после вас нашим загонщикам будет кого выкуривать из укрытий?

– Ваши феллахи – большие хитрецы. На такую дичь можно даже наступить, ничего не заметив.

– Да будет вам, капитан! Вы должны признать, что, несмотря на всю серьезность ситуации, в поиске противника есть некий элемент охоты и даже развлечения…

– В охоте на людей, на которую я выхожу со своими солдатами, вся беда в том, что порой невозможно понять, кто на кого охотится, – ответил я.

Именно в этот момент в нашу беседу решил включиться Рауль.

– Мне кажется, что есть нечто, как бы это сказать… ну да, мне кажется, что дичь может испытывать не меньшее удовольствие, чем охотник. Рискуя показаться смешным, я, пожалуй, осмелюсь предположить, что объект поиска получает своеобразное наслаждение и в этом наслаждении есть нечто от секса. Да-да, это так, но вы, как я посмотрю, все-таки считаете это смешным.

Морис, конечно, сидит с весьма мрачным видом, но Рауль, не раздумывая, продолжает:

– Господа, настоятельно прошу вас принять во внимание…

(Эта аффектированная манера говорить – и есть то немногое, чему Рауль научился, занимаясь адвокатской практикой в Алжире.)

– … нет, лучше перебрать в памяти свои детские впечатления. Эта игра в прятки в темноте, частое, тяжелое дыхание и попытки ощупью отыскать чье-то тело, иной раз – чувство безмерного облегчения.

А когда во время этой пленительной игры вас наконец обнаруживали, разве не возникал прилив наслаждения, который по сути своей есть явление сексуальное? Лично я полагаю, что возникал.

(Моему взводу речь Рауля понять трудновато. Гогочет лишь капрал Бучалик.)

Де Серкисяны, однако, уже начинали привыкать к Раулю и его словесным провокациям. Несмотря на это, мне было интересно, не хватил ли на сей раз Рауль через край. Я надеялся, что Морис велит Раулю заткнуться. Но от безотлагательного ответа Мориса отвлек один из охранников. От нашего стола открывался вид на тускло поблескивавшую морскую гладь в бухте Алжира. Морис, несомненно, считал себя владельцем всей панорамы и хвастался, что, хотя ему советуют возвести северную стену в имении и протянуть колючую проволоку, он отказывается – ради великолепного вида. Тем не менее границы сада охраняли двое слуг-корсиканцев с устаревшими винтовками Лебеля, и в ходе приема то один, то другой часовой выходил из темноты и брал из рук своего хозяина бокал вина. Огни бухты мерцали далеко, в виллах Морисовых соседей свет не горел. Их окна и двери были заколочены досками, воду из бассейнов выпустили.

Когда ответ Мориса прозвучал, он оказался скорее грустным, чем резким.

– В наше время все связано с сексом. Больше ничего нынешнюю молодежь не волнует. Я знаю, нынче модно поливать грязью Петена – впрочем, эксцессы, несомненно, случались, да и ужасные ошибки были допущены, – но я не могу отделаться от мысли, что вместе с Виши кануло в вечность нечто и в самом деле прекрасное. И что мы имеем теперь? Этого неряху Джонни Холлидея и этот непристойный рок-н-ролл, который звучит в наши дни повсюду – в барах, на пляжах…

– Даже в казармах, – вставил Рауль.

По блеску в глазах Рауля я понял, что ему известно, какой смысл я придаю иногда рок-н-роллу и что сегодня вечером он заставит меня хорошенько попотеть – если сумеет.

– Как ни странно, – продолжал он, – те арабы, которым настолько повезло, что военные освободили их из заключения, чаще всего жалуются нам, адвокатам, на несмолкаемый рок-н-ролл в бараках! Невероятно!

Он смотрит на меня. Я качаю головой.

– Я хочу сказать, что, как нетрудно предположить, у них есть жалобы и иного рода. Но ужасы рок-н-ролла вызывают самый бурный протест, хотя и приводят их в замешательство. По их словам, особенно любят рок-н-ролл офицеры парашютно-десантных войск и Легиона. Ну как, Филипп, сможете вы ответить от имени своих сослуживцев?

– У нас в Форт-Тибериасе, – сказал я, – все начисто лишены музыкального слуха.

Лагайар смаковал шутку. Морис выглядел скучающим и озадаченным. (Взвод, перед которым я выступаю, выглядит несчастным.) Рауль не унимался:

– Возьмем, к примеру, нашего среднего араба – назовем его Мустафа, – того, кого мы пытаемся убедить в величии Algérie française и грандиозности французской культуры. И тут Мустафа говорит: «Эта французская культура, за которую я, по вашим словам, должен быть так благодарен… Она что, и вправду такая великая? Я хожу мимо солдатских казарм и слушаю, но ничего, кроме рок-н-ролла, не слышу. Все вопят и бьются в корчах. Все это кажется мне типичным упадком. И я спрашиваю вас: что за штука этот рок-н-ролл? Неужели это часть великой французской культуры?»

Но тут, не дав Раулю продолжить его обвинительную речь, вмешивается Морис:

– Армия сделалась уязвимой, в этом нет никакого сомнения.

Все это я и прежде слыхал – и от Мориса, и от его знатных друзей-колонистов. Евреи и масоны в армии. В сороковом году армия не оправдала надежд Франции. Потом мы совершили предательство в Индокитае, а теперь готовимся предательски сдаться Федерации национального освобождения. В сороковом Францию предал де Голль, который тем самым создал, по утверждению Мориса, скверный прецедент. «Внушил другим военным, что неповиновение и недисциплинированность могут приносить плоды. С той поры каждый солдат носит в ранце набросок своей будущей речи по случаю вступления в должность президента. Армия превратилась в шайку политиканов и напяливших синие кепи работников социальной сферы, которые больше трудятся, помогая арабам, чем охраняя фермы граждан. Почему поместья де Серкисянов не обеспечены надлежащей охраной? Если вы не желаете нас защищать, могли бы, по крайней мере, раздать нам оружие, чтобы мы делали это сами. Офицеры, евреи и педики для мужских утех… если этих людей можно назвать мужчинами… все стали трусами», – и так далее и тому подобное.

(Скорее всего, в недалеком будущем кое-кто из бойцов взвода, с которым я сейчас беседую, погибнет, фактически защищая этого толстосума и рентабельность его имений. На этом я акцента не делаю. Капрал Бучалик сидит в первом ряду. Я вижу, что его глаза горят ненавистью. То ли ко мне, то ли к тем, у кого я был на прошлой неделе в гостях, – не знаю.)

Когда Морисова тирада уже подходила к концу, Рауль все-таки отважился встрять:

– Положа руку на сердце, Филипп, вы можете поклясться, что готовы умереть, защищая все это?

Рука Рауля описывает в воздухе круг, поочередно указывая на освещенную мерцающим светом белую скатерть и канделябры, на Морисовых гостей и прислугу.

(Сейчас в аудитории моя рука проделывает то же самое, дабы перед глазами у скучающих старых головорезов Форт-Тибериаса возникли невидимые гости, слуги и стол.

– Видите, солдаты? Ясно видите? Именно за Мориса де Серкисяна и его приятелей мы сражаемся и умираем в пустыне. Я скажу вам, каков был мой ответ…)

– Сударь, – сказал я, обращаясь к Морису, но надеясь, что меня услышит Шанталь, – я готов убить за то, что гораздо важнее. Как мне представляется, армия – это последний бастион против упадка на Западе, даже против де Голля и окружающих его ловких интеллектуалов и законников. Армия выполняет свой долг. А предают нас именно интеллектуалы, пустозвоны. Мы делаем свое дело, клянусь…

Рауль был неотразим:

– Да, но так грубо, так неуклюже! Мы лишили араба чувства собственного достоинства, а заодно и самого существенного аспекта этого достоинства – права на выбор. Разве можно защищать методы, которыми армия пользуется для подавления этих свобод?

Рауль издевался над нами. Он знал, что мы знаем, что он много раз защищал методы армии и в суде, и в печати. Но одно из любимых занятий Рауля, одно из незначительных дерзких проявлений его презрительного отношения к принципам, состояло в том, чтобы собрать факты в пользу араба и часок поиграть ими, коротая время и оттачивая свое мастерство полемиста. А теперь он будет защищать ФНО и его теракты, самодовольно презирая опасность потери положения в обществе. Мне уже доводилось спорить с Раулем. Он то и дело менял убеждения, примеряя их на себя, точно дама – платья. Единственное, чего он не желал, так это чтобы его застали в таком же платье, в каком ходит хотя бы одна из прочих дам. Он меня зачаровывал. Я не мог им не восхищаться. Переспорить такого человека было невозможно. В лучшем случае, когда мне казалось, что я уже припер его к стенке, Рауль прекращал спор.

«Ну конечно, я с вами согласен. Просто я на минутку прикинулся адвокатом дьявола».

И в голосе его при этом звучал невысказанный намек: «Именно к этому выводу я, как искушенный, искусный спорщик, все это время вас подводил». Стоило только решить, что победа у тебя в кармане, как выяснялось, что ты уже потерпел поражение и унижен более глубоко, чем когда-либо. (Я пытаюсь объяснить это моим подчиненным, но они выглядят оскорбленными и пристыженными. Похоже, я не оправдал их ожиданий и – за обеденным столом – утратил авторитет командира.)

В тот вечер Рауль отстаивал логичность тактики ФНО и насмехался над неуклюжестью нашей армии.

– Подлинную битву за Алжир нельзя выиграть с помощью атак в окрестностях старого города и стрельбы из винтовок – как бы ни было занятно наблюдать в наших войсках такую энергию, такое неожиданное оживление. Нет, подлинную битву можно выиграть только в душе алжирца, и нам нужны не пули, а мудрые слова. Что до нашего алжирца – назовем его Мустафа, – то я могу представить себе, как он говорит: «Хорошенькое дело! Вы, значит, даете мне шанс стать французом и все такое прочее, но не успеваю я и глазом моргнуть, как десантники набрасываются на меня, сносят стены моей хижины, лапают моих женщин…»

Тут вмешался я:

– Что касается жалоб на то, как войска службы безопасности обращаются с фатмами, то армия не смогла бы обращаться с этими женщинами хуже, чем их родные отцы и мужья…

Мое замечание толкнуло Мерсье на рассуждения о том, что все женщины являются жертвами тирании. Даже француженки подвергаются утонченному угнетению. В конце концов эти скучные речи надоели Шанталь, она встала из-за стола и направилась в бассейн…

При помощи рук я помогаю своим солдатам получить некоторое представление о том, как Шанталь выглядит в купальнике, но излагать им мнение Мерсье об убогих либеральных идеях де Бовуар по поводу женского пола нет никакого смысла. Это их не заинтересует. Это не интересно мне. Я закончу Раулевой критикой нашей операции в касбе. Краснобайство Рауля завораживает моих несчастных солдат. Они сосредоточенно морщат лбы. Им не дано понять – как поняли все, сидевшие тогда за столом, даже Морис, туговато соображающий в такие моменты, – что Рауль попросту играл словами и мыслями, а мне недостает умения заставить подчиненных хорошенько разобраться в ситуации.

Заканчивая, я с удовлетворением замечаю, что изнывающие от жары слушатели, похоже, трепещут от лютой ненависти, но при этом вижу на лицах некоторых солдат мечтательное выражение – выражение зависти и тоски.

– Взвод, разойдись!

Глава пятая

Я поспешно возвращаюсь в разведывательный отдел и погружаюсь в милые моему сердцу документы. Многие из документов – это текущие сводки, большей частью составленные моим предшественником и касающиеся только событий, происходящих в Сахаре. В них говорится о сезонной миграции племен и локальном межплеменном соперничестве. В сущности, они представляют большую ценность для антрополога, чем для контрразведчика. Однако значительная часть новых документов – плод моего труда, и они строго засекречены. В них сказано о недовольстве, зреющем в племенах, о сочувствующих колониальному режиму осведомителях и коллаборационистах, о получателях ссуд и пропагандистах из ФНО, о путях, которыми ФНО переправляет солдат, оружие и информацию из Туниса в Алжирскую Сахару, о полках ФНО, укомплектованных по ту сторону линии Мориса. Более того, в этих документах предпринимаются попытки выявить каналы связи между бедуинами и феллахами в пустыне и командные вилайи ФНО в больших городах побережья.

И вот я вновь, как и много раз до этого, углубляюсь в увлекательное изучение своих трудов – документов с перекрестными ссылками и схем, отражающих системы управления в ФНО и в контрразведке. Вилайя ФНО разбита на сектора, сектора – на подсектора, подсектора – на участки, участки – на подучастки, подучастки – на группы, группы – на ячейки. Но можно взглянуть на это и с другой стороны. Сформировавшаяся ячейка – она состоит из трех человек – вербует новых членов. Прежде чем ячейка распадется, ее численность может увеличиться вдвое. Когда она распадается, образуются две ячейки, а в результате объединения этих двух ячеек, в свою очередь, возникает группа. Когда в достаточном количестве объединяются группы, образуется подучасток. Революционные ячейки составляют прекрасный, геометрически правильный организм. Он порождает командную структуру ФНО, которая имеет форму пирамиды и является отражением соответствующей французской пирамиды надзора и контрразведки. Пирамиды, решетчатые конструкции и ячейки – но в этих геометрических структурах нет ничего застывшего. Они находятся в непрерывном движении, порождая новые структуры и избавляясь от старых. Однотипное геометрическое строение революции и контрреволюции порождает дисциплину и насилие. Эти две пирамиды склонны к взаимопроникновению, поскольку две системы связаны между собой осведомителями и двойными агентами и одна стремится зеркально отражать методы и преимущества другой.

Все это возникает перед моим мысленным взором. Однако следует признать, что диаграмма системы управления ФНО, составленная мною на бумаге здесь, в разведывательном отделе Форт-Тибериаса, далека от совершенства. У моей пирамиды ФНО отсутствует вершина. В сооружении там и сям недостает важнейших ступеней, а мостки, которые, судя по всему, должны вести наверх, на самом деле заканчиваются пустотой. У меня имеются агенты ФНО, завербованные французами в качестве двойных агентов, и профранцузские двойные агенты, подозреваемые в том, что они стали тройными агентами ФНО. Все личные дела в разведывательном отделе снабжены краткими выписками, но почти половина перекрестных ссылок в реестре выписок касается документов, которые, похоже, утеряны. Беспорядок создал здесь свой нехитрый шедевр. За прошедшие четыре года я оказал революции множество услуг, но эта запутанная, небрежно выполненная компиляция, несомненно, самый главный мой вклад.

Через определенные промежутки времени я отправляю свои данные с сопутствующим анализом в главные архивы Второго отдела в Алжире, Оране и Париже, и там их без лишних вопросов вводят в систему. Точнее, так было до последнего времени. Недавно все-таки возникли вопросы и критические замечания в отношении полученных мною результатов. Некоторых успехов я, безусловно, добился. Мои хозяева стараются обеспечивать некоторые успехи, чтобы я не лишился должности, но этого недостаточно. Многие люди подвергаются пыткам и умирают под пытками, чтобы мой обман не раскрылся, но этого недостаточно. До сих пор мои критики – а их по-прежнему немного, – похоже, клонят к тому, что я – некомпетентный трудяга. Ни единого намека на подозрение в измене мне обнаружить не удается. Но как долго это еще продлится?

Шанталь – одна из тех, кто презирает меня, считая неудачником в моем деле. Это находит неявное выражение в ее покровительственном флирте со мной. На совещаниях комиссии по безопасности она, между прочим, выступает как мой самый суровый критик. Полагаю, в постели она раздвигает ноги не перед офицером разведки, а перед легионером. Даже тогда, когда я стою перед Шанталь в чем мать родила, она видит вокруг меня неправильной формы ауру. Эта аура состоит из белого кепи, синего плаща и красных погон. Я в этом уверен. Впрочем, не очень-то я от нее отличаюсь. Сегодня днем я не предавался любовным утехам с телом Шанталь, а насиловал классового врага. Насилуя Шанталь, я содомирую ее папашу-землевладельца и запихиваю свой конец в задницу буржуазно-капиталистического общества. Я считаю, что обман действует как афродизиак, а предательство – самое дивное из половых извращений.

Сегодняшний случай с пистолетом меня встревожил. Мало того, была минута смертельного страха. Еще мгновение – и я бы, наверное, выдал себя, но, пока длилось это мгновение, я успел понять, что при попытке арестовать высокопоставленного агента ФНО никто не станет наряжаться в шелковое нижнее белье и чулки. Очередная дурацкая выходка скучающей, глупой, живущей в праздности богатой девицы. Шелка, духи, извращения – о никчемности капиталистического общества написано немало книг. Другое дело – испытать нечто подобное на собственной шкуре, в постели. Главное – действовать. Как сказано у Маркса: «философы всего лишь истолковывают мир; главное дело, однако, в том, чтобы его изменить». Это верно. Читая книги, ничего не поймешь. Единственный способ понять мир – это воздействовать на него, изменять его, умело с ним обращаться. С Шанталь я обращаюсь довольно умело и неплохо ее понимаю. «Надо знать образ мыслей противника».

Сегодня утром я здорово разозлил лейтенанта. По правде сказать, то, что мы делали, нравилось мне еще меньше, чем ему. Пытки, применяемые десантниками, жестоки и унизительны – взять хотя бы ту женщину из племени бупаша, которой засунули разбитую бутылку во влагалище, орган, вокруг коего поднимает такой шум эта мелкобуржуазная интеллигентка де Бовуар. Все это свинство творится ради получения подробных сведений, к тому же зачастую сведений ложных. Нет, одобрить подобные методы я не могу. Пытки можно оправдать лишь в том случае, если они применяются, чтобы вызвать изменения в личности и моральном облике допрашиваемого. Пытка – это инструмент, используемый для перевоспитания человечества. Взять хотя бы меня. Я мог бы читать книжки и ходить на специальные курсы, но, не пройдя огонь пыток, так и не понял бы основополагающих марксистских истин. Моя просвещенность рождалась в муках и лишениях. Шанталь, наверно, считает своего любовника каким-нибудь смазливым быком, окончившим Сен-Сир, но на самом деле ее насилует крестьянин-вьетконговец, ибо мое духовное возрождение, рождение меня нынешнего, произошло в центре перевоспитания в маленькой деревушке Ланг-Транг на берегу Тонкинского залива, в сорока милях от Ханоя.

Выглядываю в окно: средоточием всеобщего внимания является венгр, изображающий «колобок» под наблюдением Шваба. Шваб заставляет его бегать и ползать вокруг бронемашин с мешком камней за плечами. На них смотрит очередь, которая выстраивается у амбулаторного пункта. Делавин наблюдает за тем, как солдаты вешают экран и ставят стулья для вечернего киносеанса. Заглянуть за угол я не могу, но знаю, что Маккеллар поливает полковничий сад. Перед стальными воротами вышагивает взад-вперед часовой со «стеном». Еще двое расхаживают наверху по укреплениям в напряженном ожидании облака пыли на горизонте, в ожидании орды кочевников, ее диких криков и ружейной пальбы. Кочевники никогда не появятся. Мы лет на пятьдесят опоздали. Из военных за стенами – только группа снайперов на стрельбище, и я слышу, что уже дана команда вести одиночный огонь, а значит, скоро они вернутся. Капитан Деламин произведет вечернее инспектирование личного обмундирования и снаряжения, а потом будет обед. Мне кажется, что я вижу, как с внутреннего двора поблескивающими волнами зноя поднимается скука. Находясь в этой комнате и не вставая со своего места, я могу перечислить все, что каждый обитатель форта делает в данный момент, будет делать через час и завтра в это же время, действуя согласно спискам дежурств, повинуясь сигналам горна. Все их дела я могу пересчитать по пальцам, как слова молитвы по четкам. Я был молод, когда решил получить первичное офицерское звание в Легионе. Мне казалось, что я выбираю нескончаемые походы и приключения. Я не предвидел безмятежного монастырского спокойствия военной жизни. Форт напоминает безукоризненно функционирующий хронометр. Разве что в механизм попала грязь – предатель…

Меня заинтриговало откровенное заявление Шанталь о том, что ей наверняка известен предатель. Хотелось бы знать, какому бедняге она собирается вынести приговор. Не думаю, что она уже раскусила меня. Но даже если это так, я смогу доказать свою невиновность и выиграть время. Многие считают Шанталь капризной светской девицей, которую папаша пристроил на это место только потому, что ей приспичило иметь дело с контрразведчиками и шпионами. Это неправда, но я сумею этим воспользоваться. Она убедится, что такие, как я, предателями не становятся. Ей нравятся мои россказни о кочевой жизни, моя военная форма, мои романтические выкрутасы с гардениями. Однако не думаю, что она считает меня достаточно сообразительным и напористым для такой операции, какую я на самом деле уже осуществляю. Однажды она сказала мне, что Рауль достоин уважения за его интеллект. Это был недвусмысленный намек на то, что за мой она меня не уважает. Я с нетерпением жду завтрашнего совещания. Хорошо бы узнать, кто эти трое штатских и как с ними связан полковник-десантник. Если все-таки придется бежать, я не хочу явиться к своим хозяевам с пустыми руками. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме меня, допрашивал аль-Хади. Нам не обязательно разговаривать. Он знает, что я стараюсь вести допрос как можно мягче. По-моему, иной раз он даже ухитряется преувеличивать свои мучения в угоду Швабу. Он человек мужественный, но его мужество не беспредельно.

Пора ставить точку на этом деле.

Аль-Хади напрягается от нетерпения под своими ремнями.

– Вы меня отсюда вытащите?

– Я тебя отсюда вытащу, сиди.

– Альхамдулилла!

Я закрепляю у него на голове электроды и на мгновение ставлю магнето на максимальное напряжение. Потом второпях отключаю эту гнусную штуковину и спешу наверх, на солнышко. Это нелегко. Разумеется, это нелегко. Для смерти аль-Хади была, по крайней мере, причина. Слишком многие гибнут без причины на этой войне. На завтрашнем совещании комиссии по безопасности можно попробовать доложить об «остановке сердца во время допроса». В официальных отчетах, вероятно, появится запись: «Убит при попытке к бегству».

Глава шестая

– Вы думали когда-нибудь о самоубийстве, Филипп?

Вопрос полковника, похоже, навеян длительным созерцанием песков, но вот он неохотно отворачивается от пустыни, чтобы пристально взглянуть мне в глаза. Белки глаз у него большие и блестящие. Впечатление такое, будто они принадлежат какому-нибудь священному животному – быть может, пантере, прикованной цепью к колонне египетского храма.

– Никогда, мой полковник. То есть ни разу после Дьен-Бьен-Фу. В последние дни в Дьен-Бьен-Фу я только о самоубийстве и думал.

– Ах да. Расскажите мне еще раз о том, что вы пережили в Дьен-Бьен-Фу.

Он снова принимается глазеть на пустыню, а я в очередной раз пытаюсь описать то, что повидал и испытал за те пятьдесят пять дней весной пятьдесят четвертого. Я рассказываю ему о непрерывном артиллерийском заградительном огне, который велся с окружавших нас холмов и вызывал вибрацию в костях, даже если не была слышна канонада. За все те пятьдесят пять дней он ни разу не прекращался. Описываю таинственный лабиринт полузатопленных подземных траншей, чьи стены в последние дни кишели длинными белыми личинками, проникшими туда с места массового захоронения рядом с летным полем. В этих темных коридорах можно было встретить то представителя племени мео в традиционной воинской экипировке, то кого-нибудь из крыс Нам Юма в форме, снятой с погибшего парашютиста, то мадам из полевого армейского борделя. Все эти наши подземные друзья угодили в ловушку, когда противник сомкнул кольцо вокруг нашего укрепленного узла. В стенах главных проходов были вырыты небольшие углубления, служившие палатами для раненых, кладовками и придорожными часовнями.

Полковник Жуанвиль слушает внимательно. Его интересуют именно эти подробности. Шаблонный отчет о самой осаде ему не нужен, ведь, даже не побывав в Дьен-Бьен-Фу, он, как и многие из здешних военных, прошел в Индокитае огонь и воду. Под командованием Делатре де Тассиньи он участвовал в походе в дельту Красной реки. Потом он приехал сюда и, по его собственным словам, в возрасте пятидесяти четырех лет впервые влюбился. Влюбился в Сахару. Он сказал мне пару недель назад: «Мне бы хотелось заняться любовью со всем этим – с яростными синевой и желтизной, с этой линией горизонта и с этими дюнами, чьи гребни кажутся высеченными невидимым резцом. Заняться любовью… Не думаю, что это невозможно… просто я еще не нашел способа…»

Но сейчас говорю я. Я описываю последнюю жалкую попытку Легиона отметить Камеронов день винным концентратом «Виньоль». Вспоминаю, как Мерсье со стетоскопом в ушах прижимался к земляной стене, слушая, как роют к нам ход желтые человечки. Были там и люди-бомбы – отряды смертников, которые преодолевали проволочные заграждения и шли к нам с вытянутыми руками, улыбаясь и робко пытаясь скрыть взрывчатку, привязанную ремнями к груди. И кошмарные последние дни, когда мы передрались из-за мыла и бритвенных лезвий. У половины наших командиров случился нервный срыв, а некоторые из них покончили с собой. Разумеется, и я подумывал о самоубийстве. Мне лишь хотелось найти лезвие…

И тут полковник Жан-Мари Жуанвиль меня прерывает:

– Но теперь вы больше не думаете о самоубийстве?

– Нет. С тех самых пор.

– А неплохо иногда о нем задумываться. Безусловно, нелегко смириться с бессмысленностью столь жестоких страданий. Если я в чем-то и уверен, так это в том, что смысл человеческой жизни тесно связан с переносом страдания. Я хотел бы взять часть вашей боли на себя.

Я пожимаю плечами так, чтобы он мог расценить этот жест как отсутствие возражений с моей стороны. Полковник не раз говорил, что, когда умрет, хотел бы, чтобы его похоронили в этих милых его сердцу песках. Хотел бы я его в них похоронить.

Внизу, у лестницы, нас дожидается фотограф, прикомандированный к фотослужбе военной разведки. Я с ним знаком. Мне доводилось видеть, как он трудится вместе с Шанталь в отделе документации. Они с Шанталь сосредоточенно изучают тысячи фотографий паспортного размера, проверяя и разбивая на категории список потерь за месяц, прикрепляя бирки на головы, лежащие на столе.

Посовещавшись с фотографом и капитаном Делавином, Жуанвиль отдает свое кепи, белую шерстяную накидку и стек капралу Бучалику и спешно удаляется переодеваться. На этот плащ я не могу смотреть без смеха. Солдаты его любят – как, разумеется, и полковника. Настоящий аристократ, совсем как его бывший командир Делатре де Тассиньи. Один из таких аристократов, генерал Анри де Наварре, отправил меня в Дьен-Бьен-Фу, а другой, полковник Кристиан де Кастрис, руководил той кровавой бойней. И теперь здесь, в Алжире, они повсюду – люди, подобные нашему бывшему главнокомандующему Раулю Салану, мандарины и военные иезуиты. В своем белом плаще Жуанвиль любит производить на своих солдат впечатление крестоносца и мистика. Однако, по-моему, это просто смешно, поскольку на самом деле полковник – человек невысокого роста, коротко стриженный, чересчур мускулистый и страдающий избыточным весом (хотя развиты даже мышцы брюшка). В сущности, он очень похож на меня.

Во всяком случае, капитан Делавин, который отвечает за взаимодействие со столичным Министерством информации, твердо решил, что сегодня мы должны произвести совсем другое впечатление. Никаких кепи, никаких аксельбантов, никаких крестов «За боевые заслуги». В приказе, поступившем из Алжира, сказано, что публика хочет видеть людей дела – дружелюбных, чрезвычайно простых, но непреклонных. Публика хочет увидеть образ грядущей победы. В этом году в моде полосатый боевой камуфляж и зеленые береты. Именно такие наряды мы видим в глянцевых журналах. Приемлемой альтернативой берету является пилотка-«ящерица», а после того, как полковник Бежар придумал новый фасон нашей формы, у нас появились элегантные, даже слегка расклешенные брюки. Бежар тоже прошел огонь и воду в Индокитае. Все мы приехали оттуда сюда. Салан – мандарин, Массю – победитель в битве за Алжир, Тренкье – специалист по карательным акциям против повстанцев, Аргу – грубиян и кумир десантников. Все мы собрались здесь, в Африке, стремясь применить на деле уроки, полученные нами от Хо Ши Мина и генерала Жиапа. Вот только уроки, полученные мной, отличаются от тех, что получили они.

Когда полковник появляется вновь, мы все гурьбой входим вслед за ним в зал заседаний. Фотограф устраивается в углу, и, пока он возится со своей вспышкой, на столе раскладывают карту. В уголках ртов появляются сигареты, и над картой склоняются головы. Я, оказывается, стою рядом с капитаном Рокруа, но полковник подзывает меня к себе…

– Вас не должно быть на этом снимке, Филипп. Я не хочу видеть на этом снимке лица людей из разведывательного отдела. Ни ваше лицо, ни Шанталь.

Он занимает мое место в толпе офицеров и смущенно закатывает рукава. Появляется татуировка – номер. Закончив прикрывать отступление к Дюнкерку, Жуанвиль подался в маки[5], был взят в плен и отправлен в Маутхаузен, бежал из Маутхаузена, вступил в ряды «Свободных французов» в Северной Африке, воевал с вишистами в Сирии и, наконец, участвовал в первых операциях против партизан в джунглях индокитайской Дельты – после чего просто-напросто обрел покой в пустыне. Номер, наколотый у него на руке, – это его ответ на измышления, согласно которым он, возможно, является колонизатором, угнетателем и тайным фашистом.

Фотография должна получиться неплохо. Полосы солнечного света, проникающего сквозь жалюзи, тянутся над мужчинами в камуфляже, делая их похожими на стаю зверей, расположившихся над своей добычей в джунглях. Короткие волосы, шрамы, суровые очертания подбородков, трубка, парящая над картой и указывающая на некий жизненно важный район, головы, наклоненные в знак полнейшего единодушия.

Трудно поверить, что эта армия проиграет войну, но она ее проиграет. Я был запечатлен на подобной фотографии, сделанной в командном бункере в Дьен-Бьен-Фу. На ней я нахожусь прямо за спиной у Бежара, который председательствовал на утреннем инструктивном совещании. Вид у нас был непринужденный, но устрашающий. Репортер, сделавший снимок, улетел на одном из последних самолетов, поднявшихся в воздух с летной полосы. Помнится, фотография появилась в «Лайф» с подписью: «Полковники французских парашютно-десантных войск разрабатывают план победоносного наступления на позиции красных». Через несколько лет и здесь, в Форт-Тибериасе, за этим самым столом, будут проводить свой инструктаж комиссары Народной армии. Но вот фотограф задание выполнил, и все с облегчением перестают изображать нарочито непринужденную живую картину. Рискуя отравить Делавину все удовольствие, я говорю ему:

– Предпочитаю фотографии военных, сделанные в большем соответствии с установленной формой. Сами знаете: задний ряд стоит, старшие офицеры на стульях, первый ряд сидит перед ними по-турецки, а впереди, в качестве трофеев, разложены несколько мертвых феллахов.

Капитан Делавин злобно смотрит на меня. Мы рассаживаемся вокруг столов, стоящих в зале заседаний. У нас «сплоченный отряд соратников». Мои соратники-офицеры скорее умрут, чем позволят запятнать честь Легиона. Legio patria nostra. С другой стороны, они и пальцем не шевельнут, чтобы спасти честь арабской женщины. Эти люди – черное сердце белой Африки. Полковник и Шанталь отправляются за гостями, которые будут участвовать в нашем совещании.

Шанталь возвращается с пачкой документов. Затем входит Жуанвиль в сопровождении майора Кено из Восьмого парашютно-десантного полка Иностранного легиона и наших троих штатских гостей. Я с удивлением замечаю среди них Рауля Демюльза. Рауль с мимолетной улыбкой бросает взгляд в мою сторону. Я не знал, что он в форте. В другом госте я узнаю Потье, важную птицу из Оранской торговой палаты, но третьего я никогда раньше не видел. Потье носит украшенную золотистой головкой галстучную булавку рыцарей Верцингеторикса, и я теперь вижу, что, хотя никто из нас не надел знаков отличия, булавка Верцингеторикса красуется и на галстуке Жуанвиля.

На столе у полковника, рядом с книгой записей, всегда стоит изящный переносной будильничек, так что он может хронометрировать повестку дня. Сегодня полковник явился с целой охапкой разных предметов, которые он аккуратно располагает рядом с часами: небольшой самовар, скорпиона в бутылке и песчаную розу. Полковник объясняет, что принес эти предметы с целью кое-что продемонстрировать: