Часть первая
ЧЕРТОВО КОЛЕСО
1
Мойка
А началось все с праздника…
С первого июня! Это день защиты детей, если помните…
Белые ночи только начались, но фонари на Мойке уже не включали — экономили, хотя первоиюньская белая ночь походила больше на хмурые осенние сумерки. Накрапывал дождь. Но я возвращался домой по темной, пустынной набережной в самом что ни на есть радужном настроении. Сегодня наконец сбылась моя голубая детская мечта. Сбылась, когда я уже давно перестал и ждать, и верить. Сбылась, когда я и вспоминать забыл свое безоблачное детство…
Я потихоньку вступал в тот опасный возраст, о котором так хорощо спел Высоцкий:
Я громко звенел подковками модных сапожек по мокрому граниту набережной, и хмель с меня не слетал, и холодом не надувало, потому что на этой цифре мне не грозило ничье дуло…
Так я считал, идиот, с каждым шагом безнадежно впадая в детство.
В то прекрасное время, когда юная душа отягощена земным ровно настолько, чтобы видеть мир с птичьего полета, не опускаясь на смрадное дно жизни… В то далекое время любимым чтением моим стали кожаные тяжелые фолианты из дедушкиной библиотеки. Перед задней коркой в книги были вклеены разворачивающиеся разноцветные карты с синими стрелами и пунктирами маршрутов. Их мелованные страницы украшали прекрасные фотографии. Над поверженным, словно задремавшим понарошку львом, красиво отставив ноги в гетрах, стояли люду в пробковых шлемах с карабинами «монтекристо» в руках. По зеленым холмам цепочкой поднимались голые проводники-масаи, навьюченные амуницией. Из непроходимых зарослей воинственно потрясали отравленными копьями похожие на злых детей пигмеи. Чернобородые горбоносые работорговцы загоняли на палубы парусных судов скованных попарно цепями удивленных негров…
По развернутым разноцветным картам я бредил Африкой.
В центре Ленинграда моими лучшими друзьями стали храбрые люди в пробковых шлемах: Роберт Стенли, Дэвид Ливингстон, Сесил Роде…
Но однажды меня вызвали повесткой в прокуренное и фязное отделение милиции. Обожженная водородной перекисью и мелко завитая, как негритянка, женщина в милицейской форме сунула мне в руку болотного цвета книжицу с моей удивленной фотографией и попросила расписаться в пожелтевшей, прошнурованной ботиночными шнурками, толстой, захватанной по углам книге.
Я до ночи бродил по мрачному, совершенно незнакомому городу, почему-то вдавленному штемпелем в мой только что полученный паспорт, как место моего земного пребывания. И понял вдруг, что ни Родезию, ни Конго, ни Оранжевую реку, ни кратеры Нгоро-Нгоро мне не увидеть уже никогда… Ни-ко-гда!
Мне стало тоскливо и грустно. Душа моя вздрогнула и устремилась ввысь. Но, не долетев до крестов Исаакия, дернулась, как на привязи, и смирно вернулась туда, где за пазухой холодным булыжником лежал болотный паспорт.
Долго я привыкал к суровому месту своего невольного заточения.
Долго еще ночами мне снились снега Килиманджаро, водопады Замбези, розовые фламинго на озере Виктория…
Пока наконец однажды зимней вьюжной ночью я не почувствовал на холодном граните набережной чуть заметное тепло чьей-то давно умершей ладони… Пока не увидел в дрожащем свете метельного фонаря на Конюшенном мосту быстро промелькнувший силуэт в цилиндре и в шинели с пелериной… Тогда я понял, что мои ночные путешествия по набережной Мойки не менее опасны и загадочны, чем плавания по тропической Замбези… Я уже не чувствовал заточения в мертвом пространстве, я стал профессиональным путешественником во времени. Потому что четко осознал, что время такая же реальность, как и пространство. Оно никуда не исчезает. Оно живет вечно.
И вот через двадцать с лишним лет я получаю в подарок транзитный билет до Найроби через Каир с пузатым аэробусом на картонной голубой обложке.
Именно в День защиты детей!
Это шутка моего шефа. Он любит такие щедрые шутки. Хотя он моложе меня на три года, его образование в сумме точно равняется моему. (У меня 10 классов + 5 лет университета — в сумме 15 лет и у него 8 классов + 7 лет тюрьмы — тоже в сумме 15 лет.) Но он мудрей меня и практичней. И за это я его уважаю. Я занимаю в его фирме пост советника по культуре. Совсем не потому, что закончил исторический факультет нашего университета, а скорее всего потому, что употребляю при разговоре ненужные и вредные слова— паразиты. Как-то: «извините, пожалуйста, будьте так добры, не откажите в любезности…». И прочую, как выражается шеф, «ботву, байду и лабуду». Но он на меня не обижается. Я веду от лица нашей фирмы, так сказать, разведку боем — предварительный договор о намерениях. И здесь без этих моих слов-паразитов никак не обойтись. Ведь я веду переговоры в основном с моими бывшими однокурсниками, которые тоже оказались гораздо практичней меня. Из всего безмерного океана мировой истории они, поразмыслив хорошенько, выбрали вроде бы тихое болото — «историю КПСС». Но! Знание этой хитрой истории позволило им сначала занять в реальности довольно солидные места. А потом неожиданно оказалось, что они занимались и не историей вовсе, а стратегическим расчетом нашего недалекого будущего! Сейчас они в первых рядах его строителей. А я на правах «культурного советника» веду с ними предварительные переговоры, чтобы через несколько дней мой шеф уже без «ботвы, байды и лабуды» расставил все точки над «i» и подписал нужные документы. Правда, потом со мной некоторые из них перестают здороваться при встрече, но шеф меня ценит и я имею от сделок свой определенный процент. Если честно сказать, то, что они перестают со мной здороваться, меня не очень волнует. Моя совесть чиста. Потому что я совершенно не знаю, чем занимается наша фирма. Шеф меня ставить об этом в известность не считает нужным, а я, пользуясь правами «культурного советника», и не стремлюсь влезать в эти непонятные мне грубые дела.
Так я и жил эти последние пять лет, уйдя из аспирантуры по совету одного знакомого моей жены. Он и рекомендовал меня на эту работу. А потом пропал из поля моего зрения вместе с мой женой. Я даже это как-то и не очень заметил. Потому что работал на совесть. Что называется, от зари до зари. Без отпусков. Ведь мои «разведки боем» велись, естественно, не в кабинетах. В условиях, приближенных к боевым, так сказать: на охоте, на рыбалке, на модном курорте, в дорогой сауне… Конечно, за счет шефа…
Я бы и дальше вкалывал без отпуска. Но сегодня вечером ко мне в кабинет входит шеф (что случается крайне редко, обычно меня вызывает к нему секретарша). Шеф садится в кресло напротив меня и говорит:
— Не пора ли тебе отдохнуть, Пимен?
Он меня зовет «Пимен», потому что моя фамилия Пименов. А еще он зовет меня так, потому что любит со мной поговорить. Любит, когда я рассказываю ему о героической истории нашей великой страны. И я люблю ему рассказывать. Мне просто некуда деть все накопленные мной знания. Никто, кроме моего шефа, не интересуется теперь нашей героической историей.
Но сегодня он пришел не слушать. Он пришел говорить сам.
— Ты знаешь, Пимен, какой сегодня день?
Шеф очень не любит, когда я чего-то не знаю.
— Сегодня первое июня, — бодро говорю я, — последний срок погашения кредита в «Альфабанке».
— Ты не прав, Пимен, — нахмурился шеф. — Первое июня — это Международный день зашиты детей!
— От кого их защищать? — не понял я.
— От всех, кто детьми уже не является. От родителей, от начальников, от ментов и прочей лабуды. Сегодня я решил защитить тебя от себя. Я отпускаю тебя в отпуск, Пимен. Ты честно пять лет работал на наше общее дело. Отдохни хорошенько, Пимен. Месяца тебе хватит?
Я представил себе свою неуклюжую однокомнатную квартиру на Мойке, выгороженную из нашей четырехкомнатной при разводе с женой, и загрустил. При разводе я согласился на все, кроме перемены места жительства. От родной, с детства знакомой Мойки я никуда уезжать не хотел. И практичная жена быстро отделила мне самую узкую комнату с отдельным выходом на черную лестницу, а отремонтированные три комнаты с парадного входа продала за зеленые деньги какому-то иностранцу и исчезла из моего поля зрения вместе со своим знакомым.
Мойку я, конечно, обожаю. Люблю усталый возвращаться в свою неуклюжую однокомнатную квартирку. Люблю летними ночами сидеть у открытого окна на подоконнике и глядеть на сверкающие под луной бестелесные, прозрачные кресты Спаса-на-Крови, на единственную из других его Золотую луковицу, которая кажется мне материализованным в золотую каплю временем… Люблю глядеть на неуютный, так и оставшийся в камне сухим чертежом, желтый дом напротив. В нем меньше полугода прожил Пушкин. Здесь на Мойке и умер. Сюда по пешеходной «пушкинской тропе» и ночью тянутся благоговейные ручейки туристов. А я вспоминаю, как из этого кукольного дома морозным днем Пушкин, выгонял с гортанными криками на всю Мойку «старичка» Геккерна, приехавшего к нему с какими-то письмами… Люблю я свою Мойку… Но только не в июне. В июне всю ночь ревут на реке прогулочные катера и волшебная акварельная набережная оглашается весь месяц пьяными песнями всевозможных выпускников: от одичавших от взрослости школьников до прощающихся с курсантской вольницей юных лейтенантов всех родов войск… Вот этого я выдержать не могу. Потому что ночами я вдохновенно работаю. Не на фирму, конечно. Я вдохновенно работаю на будущее. Потому что сегодня моя сенсационная работа по истории России практически никому не нужна. Шеф меня опередил. Именно сегодня я хотел попросить у него разрешения оставаться работать ночами в офисе. Подальше от безумной июньской Мойки.
И я сказал:
— Шеф, что я вам плохого сделал? Я не хочу в отпуск.
— Так надо, Пимен, — нахмурился шеф, — Уезжай куда-нибудь подальше к родственникам, где тебя никто не найдет. В какую-нибудь глухую деревню, где «под окном кудрявую рябину отец свалил по пьянке на дрова».
— У меня нет родственников в деревне.
— За границу уезжай.
— И за границей у меня нет родственников. Меня нигде никто не ждет.
И тут его осенило:
— В Африку вали!
— Что мне там делать? — изумился я.
— Это же мечта твоего детства! — засмеялся шеф. — Помнишь, мне рассказывал? Я дарю тебе твою мечту!
И он прямо из моего кабинета заказал по «трубе» на мое имя в авиакассе билет в Африку.
Шеф оторвался от трубки озадаченный:
— Они говорят, Африка большая. Называй какой-нибудь город. Я там городов не знаю.
Я вспомнил знакомый по картинкам белоснежный город в пальмах и баобабах и назвал Найроби.
Шеф выключил «трубу».
— Полетишь прямым рейсом. Вылет завтра утром. В девять сорок.
— А виза? — я хотел опустить его на землю.
— А виза через час будет, — сиял глазами шеф,— давай свой паспорт.
Я достал из сейфа и передал Адику свой загранпаспорт, по которому еще никуда не выезжал.
Адик отправил своего шофера-телохранителя и лучшего друга в какое-то частное турагентство и достал из моего холодильника бутылку американской водки «Белый орел».
Я залюбовался своим шефом. Он мне напоминал молодых, неудержимых, несгибаемых комиссаров Гражданской войны. Только вместо красных галифе, кожаной куртки и лохматой белой папахи мой шеф был одет в «жлобский прикид», как он выражался. (То есть в просторный костюм от Версаче, дополненный шелковым итальянским галстуком.) Он разлил крепкую водку по хрустальным бокалам.
— Эти жлобы-янки хотят споить нас, как споили своих индейцев. Хрен им в грызло. Они еще узнают наше крутое похмелье! Выпьем, Пимен, на дорожку! За Африку!
Через час шофер-телохранитель и его лучший друг, по прозвищу Мангуст, привез мне голубой красивый авиабилет и что-то прошептал на ухо шефу.
— Ботва! — рявкнул шеф.— Завтра к девяти утра привезешь его паспорт с визой в Пулково два!
— Есть, — по-борцовски кивнул Мангуст, бывший спецназовец, и испарился.
А мы еще пили за Африку и пели, обнявшись: «А-ах, в Африке горы вот такой вышины-ы…»
Когда литровая бутылка опустела, шеф ладонью ополоснул свое мужественное лицо:
— Хорошенького понемножку. На сегодня все.
Он опять обнял меня и загрустил. Мне впервые стало его жалко. Впервые за пять лет мне захотелось спросить, чем же все-таки занимается наша таинственная фирма, но я не успел. Шеф взял меня своей крепкой рукой за затылок, долго смотрел мне в глаза и сказал с трудом:
— Жалко…
— Чего вам жалко, шеф? — не понял я.
— Кончай, — поморщился шеф, — зови меня Адик.
— Чего вам жаль, Адик?
— Жалко, что так и не успел с тобой подружиться, Славик.
У меня защекотало в носу. Шеф впервые назвал меня по имени.
— Ботва,— хлопнул он меня по плечу,— Скоро увидимся. Ты там в Африке не затеряйся, Славик. Ты мне здесь нужен. Очень. Я такую байду задумал раскрутить… Туши лампаду…
Он полез во внутренний карман своего «жлобского прикида» и достал веер пластиковых кредитных карточек «VISA», выбрал одну, посмотрел ее зачем-то на свет и протянул мне.
— Тут десять тонн баков. Думаю, на месячишко тебе хватит?
Я отстранил его руку:
— Спасибо, шеф… Не надо, Адик.
Шеф обиделся:
— Ты чо? Я не извращенец — я на бедность не подаю. Это твои отпускные за пять лет. Это твое. Это ты сам заработал.
И он сунул кредитку в визитный карман моего «жлобского прикида».
— Как говорится, расчет окончен. Караул устал.
Он вышел из моего кабинета, громко хлопнув дверью.
Я проверил ящики моего стола. Брать из них с собой в Африку было абсолютно нечего. Я аккуратно закрыл все ящики и положил ключи в чистую пепельницу. Выставил ее на самый центр стола. На видное место. На всякий случай.
Когда я выходил из пустого уже офиса, из кабинета шефа доносился хруст разрываемых на части бумаг и его сосредоточенное пение:
Только сейчас, уже подходя к своему дому, я понял, как я устал за пять лет свой кошмарной работы без единого отпуска в фирме с двусмысленным названием «Арк-Ан», то есть АРКадий АНисько — так зовут моего шефа.
У открытой двери парадной курил охранник. С парадной у нас теперь живут очень крутые люди. Им очень понравился вдруг исторический центр после Ульянок и Гражданок. Они резко повысили свой культурный уровень. Охранник покосился на меня и захлопнул парадную.
Мне теперь не туда. Мне теперь под арку во двор и налево, на черную лестницу. Я с трудом набрал на кодовом замке четыре цифры и ногой распахнул дверь. На меня дохнуло сырой, вонючей прохладой. Лампочка в подъезде не горела, и я придержал дверь, чтобы по привычке заглянуть в почтовый ящик. Я уже забыл свою жену, честное слово. Но по непонятной привычке ждал от нее весточки. Может, она объяснит мне наконец, чем я перед ней провинился. Придерживая ногой дверь, чтобы не захлопнулась, я стал открывать ключом почтовый яшик и вдруг почувствовал спиной, что на меня кто-то упорно смотрит, а когда я машинально оглянулся, увидел, что человек в черной маске не смотрит, а сосредоточенно целится мне в затылок. Я вскрикнул и кубарем выкатился через раскрытую дверь. Дверь захлопнулась. Выстрела я не слышал. Я увидел, как на моих глазах на закрытой двери образовалась сквозная дырка ниже кодового замка. В долю секунды я понял, что значит первое июня, хруст разрываемых на части бумаг и почему мне не пишет жена…
Я выскочил из-под арки на темную набережную. Я хотел постучаться в парадную. Но вспомнил суровый взгляд охранника. В черном тоннеле арки раздались быстрые шаги и голоса. Я не помня себя побежал. Я бежал к Невскому.
Я знаю с детства все проходные дворы на Мойке. Но сейчас дома на набережной заселили крутые люди и ворота дворов закрылись на кодовые замки и перестали быть проходными. И я бежал к Невскому, к единственной освещенной улице. Я бежал по узкому тротуару у самой решетки набережной. Итальянский галстук весело развевался за моим левым плечом, как собачий язык. У моего дома взревел двигатель. Я замер. Взвизгнув протекторами, от парадной рванул ко мне черный широкий джип. Осветил меня фарами. И я побежал снова, уверяя себя зачем-то: «Я-то при чем? Я-то вообще ничего не знаю!»
Они ехали за мной не торопясь, издеваясь. Они понимали, что мне от них никуда не деться на безлюдной темной набережной. Фары обжигали мне спину. Я стал задыхаться. Они наслаждались моей беспомощностью под мощное урчание своего двигателя. Я бежал из последних сил и проклинал себя за скупость. Мангуст месяц назад предлагал мне восьмизарядную новенькую «Беретту-90» всего за тонну зеленых. А я все думал, что я не при чем. Я не оценил свою жизнь даже в тонну зеленых! Идиот! А Мангуст уже месяц назад знал, что и меня достанут.
Полоса света их фар стала длинней — они меня догоняли. Им надоело со мной играть. Они уже отомстили мне за свой промах в подъезде. Я из последних сил прибавил темпа. И вдруг впереди ровная, как струна, решетка набережной изогнулась и преградила мне путь. Под прямым углом. Я остановился, задыхаясь. А джип за моей спиной начал разгон. Они даже стрелять в меня не хотели. Они просто прижмут меня к решетке, въехав на тротуар. Раздавят, как таракана. Я заорал дико и перепрыгнул решетку. Фары пролетели мимо.
Я упал в гулкую мокрую яму спуска, больно ударившись коленями о гранит. У самого моего лица ласково плескалась Мойка. (Я не понял с испуга, что перила, преградившие мне путь, — спуск к реке.)
Джип, проскочив спуск, остановился. Я промокнул горячее лицо холодной речной водой. Джип наверху злорадно заурчал и стал задом подъезжать к ступеням. Они даже не выскочили из машины. Знали, что мне отсюда не уйти. В этой черной мокрой яме я был как в мышеловке. Я заметался по мокрому спуску, подвывая в злой тоске: «А-ах, крокодилы, бегемоты…» И вдруг! Вдруг слева от себя за гранитным углом я заметил белую корму катера. Наверху хлопнули дверцы джипа. И я, не раздумывая, животом повалился на спасительную корму, отпихивая катер ногами по воде — подальше за угол.
Они подошли к спуску, заглянули в темноту:
— Пусто, — сказал один. — Никого.
— Никуда он не мог уйти,— успокоил другой.— Спускайся. Я сверху подстрахую.
По ступеням застучали осторожные шаги. Задыхаясь, я огляделся. Катер был привязан к чугунному кольцу набережной новеньким белым тросом. Я взялся за трос и оттянул катер от спуска до отказа. Теперь корму со спуска не увидишь.
Бандит остановился за углом в каком-то метре от меня.
Я лихорадочно стал отвязывать катер от чугунного кольца причала. Но кто-то взял меня за плечо. Я оглянулся. На меня немигающими желтыми глазами внимательно смотрело бледное, как луна, лицо в морской фуражке. Я вздрогнул.
— Ну? — хрипло спросил киллер, что остался на набережной.
— Пусто, — раздраженно ответил голос совсем рядом от меня.
— Утопился он, что ли, с испугу? — верхний начал спускаться к реке.
Мы с бледнолицым капитаном молча смотрели друг на друга. Наконец он подмигнул мне обоими глазами сразу и спросил шепотом:
— Покатаемся?
Я быстро кивнул.
Капитан наклонился к моему уху:
— Сколько дашь?
— Сколько попросишь, — ответил я ему одними губами.
Бледнолицый опять моргнул обоими глазами и дернул новенький трос. Морской узел развязался зараз. Катер кормой тихо шлепнулся о гранит набережной.
— Здесь! Он на катере! — заорал бандит, высовываясь из-за угла.
— Стреляй! — орал верхний, время каблуками по ступеням.
Бледнолицый капитан с ходу врубил обороты. Катер присел и прыгнул, ревя, на середину реки, окатив низкий спуск волной. Выстрела я опять не услышал. Прямо передо мной в белой стене рубки на глазах появилась черная дырочка.
— Ёк макарёк, — вскрикнул капитан и дал полный газ.
2
Спаситель
Я никогда в жизни не катался на катерах по нашим гранитным речкам. Я считал это уделом приезжих провинциалов, иностранцев и пьяных гуляк. Я даже представить себе не мог, какое это колоссальное наслаждение! Катер несся к Фонтанке, как торпедоносец в атаку, и узкий гранитный коридор набережной и резкие изгибы реки добавляли веселого ужаса. Только теперь я понял, почему так дико орут туристы на ночной Мойке в июне.
Город высоко над тобой. Ты как на дне колодца. Стены домов по разным берегам будто склоняются друг к другу. Чуть не падают на тебя. В узком просвете неба между домами прыгает в облаках луна. Ну, просто райское наслаждение!
Город, небо, весь мир — там наверху. А ты несешься по глади Стикса, как называли древние реку мертвых. Высоко над головой почти срослись кроны деревьев. Справа — Михайловский сад, слева — бульвар Марсова поля. Черная пауза Садового моста, короткая, как склейка на кинопленке. И новый кадр — справа острая игла Михайловского замка насквозь пронзает зеленую луну.
Адское наслаждение!
Наш белоснежный катер вылетел на Фонтанку у Пантелеймоновского моста. Развернулся, заглушил двигатель, закачался на поднятой им же самим волне. Всю эту безумную гонку капитан стоял спиной ко мне у маленького штурвальчика и только тут оглянулся, снял фуражку и вытер лоб короткой рукой.
— Ёк макарёк! Еле ушли от погони.
— От погони? — засмеялся я. — На чем бы они за нами гнались?
— На джипе. Они только у Марсова поля от нас отстали. Там рельсы трамвайные в колдобинах. Даже на джипе их с ходу не взять.
Я никакой погони не видел, но поверил бледнолицему на слово. Тот потрогал корявым пальцем дырочку от пули в рубке, покачал круглой башкой. Сел на банку рядом со мной и уставился на меня, не мигая.
— Давай рассчитываться.
Я опять вздрогнул, как в тот раз, когда впервые увидел моего спасителя. Он оказался небольшим, крепко сбитым человеком средних лет. И широкое лицо его казалось бледным, потому что он был рыж. Короткий рыжий ежик под мелкой фуражкой и на щеках пушистые рыжие бакенбарды. И ресницы немигающих глаз тоже были рыжие.
— Не бзди,— успокоил он меня. — Здесь они нас не достанут. Мы в Неву можем уйти, а оттуда хоть в Финляндию… Давай. Оплати катание.
Он это назвал «катанием». Я полез в свой «прикид» за бумажником. Наличных оказалось прилично. Две бумажки по пятьдесят и несколько десяток. Мой спаситель взял своей пухлой рукой деньги и развернул их веером перед моим носом. На тыльной стороне пухлой ладони заходило за горизонт татуированное солнце. А над солнцем печатными буквами синела надпись: «В ЖИЗНЕ» и на фалангах пальцев по букве «Л.Е.Н.Я».
«В жизне (так и было наколото) Леня» — сложил я в уме загадочную надпись и задумался: «Если в жизни он Леня, то, во-первых, где он еще бывает, кроме этой жизни? И, во-вторых, кто же он там, и, наконец, где он настоящий?»
Бледнолицый шлепнул меня купюрами по носу:
— Это все?
В ответ я вывернул наизнанку бумажник.
Спаситель мой очень обиделся.
— Почему ты так дешево ценишь свою жизнь?
— Просто у меня с собой больше нет, — оправдался я, — А что, разве мало? На ящик пива хватит…
— Да не в этом дело, — махнул рукой спаситель. — Почему ты в принципе себя так низко ценишь? Как ящик пива! Почему?
Я задумался:
— Ну, а ты меня во сколько оцениваешь?
Спаситель внимательно оглядел мой мокрый костюм от Версаче.
— Я тебя очень высоко оцениваю.
— Спасибо,— скромно поблагодарил я.— Нельзя ли конкретней?
Спаситель поднял немигающие глаза к зеленой луне над Михайловским замком, задумчиво пожевал губами и сказал:
— Конкретно — лимон.
Я уточнил осторожно:
— Старых или новых?
Он посмотрел на меня как на идиота:
— Зеленых.
Я понял, с кем имею дело, и улыбнулся ему очень доброжелательной улыбкой.
— Хорошие у тебя шутки, капитан.
— Какие шутки? — немигающие глаза глядели на меня с вызовом. — Ты сам при уговоре сказал: «Сколько попросишь!» Сказал или нет?
Я кивнул.
— Ты сам попросил меня оценить твою жизнь. Так или нет?
Я опять кивнул.
— Вот я ее и оценил. Лимон зеленых! Гони! — и он протянул мне пухленькую ладонь.
Я улыбнулся ему еще доброжелательней.
— Ты у меня можешь попросить и зеленую луну с неба. Только разве я смогу ее тебе дать?
Спаситель с сожалением посмотрел на луну, а потом обиженно на меня. Я начал оправдываться, сбиваясь:
— Ты спас мне жизнь… Я тебе благодарен. Безумно благодарен… Проси сколько хочешь. Но конкретно. В пределах разумного… Я согласен заплатить… Сколько в моих силах. Пожалуйста…
Спаситель хитро почесал рыжую бакенбарду:
— А ты сам-то знаешь свои силы? Ты уже оценил себя в ящик пива…
Если бы я знал, сколько раз еще мне придется вспоминать эти мудрые слова моего спасителя. Но тут я просто шлепнул его по круглому колену:
— Поехали ко мне. Хлопнем по рюмке и вместе решим, что в моих силах…
Он меня оборвал сурово:
— Нельзя. Я на работе. Через час начнется самый пик.
Я знал, что действительно где-то между двенадцатью и часом ночи на июньской Мойке воцаряется недолгая тишина. А потом ее берега снова огласятся ревом моторов и пьяными криками. Я мгновенно взвесил свои скудные накопления, хранящиеся под корешком любимой книги о некоронованном короле Африки Сесиле Родсе.
— Поехали ко мне. Я оплачу тебе всю эту ночь.
Спаситель улыбнулся одними губами — крупные желтые глаза глядели строго и серьезно:
— К тебе нельзя. Они тебя теперь не оставят.
— Ты-то откуда знаешь?
— Знакомая бригада. Ты у них первый прокол.
Я опешил.
— Ты их знаешь?
— Ну.
— И у спуска… У спуска ты не случайно катер поставил?
— Ну. Я ихний черный джип сразу узнал.
Я смотрел на спасителя с ужасом. Он меня успокаивал.
— У них своя работа, у меня своя…
— Как это?
— Они убивают, а я спасаю.
Зеленая луна прочно сидела на шпиле Михайловского замка, а за Петропавловским шпилем еще гасло зеленое солнце. Все походило на дикий бред. Бледнолицый Спаситель смотрел на меня сочувственно.
— Зачем ты спасаешь? — спросил я у него.
— Голый расчет, — ответил он загадочно.
— Объясни.
И он не торопясь объяснил.
— За то, что они убивают, им платят хорошие бабки. Так?
Я кивнул.
— А если я спасу недострелянного, он мне заплатит покруче. Так?
Я засмеялся.
— И многих ты уже спас?
Спаситель улыбнулся одними губами.
— Ты их первый прокол. Ты мой единственный шанс. И я его не упущу.
От этих его слов у меня мурашки забегали по позвоночнику. И я впервые назвал его «по жизне».
— Леня, что ты от меня хочешь?
Он удивился моей непонятливости.
— Как тебя зовут?
— По жизни? — уточнил я.
— Ну. Мы же здесь пока.
Я сказал обреченно:
— По жизни меня зовут Слава.
Леня подмигнул мне желтыми глазами:
— Покатаешься еще, Славик!
— Зачем? — спросил я тоскливо.
Он мне объяснил очень доходчиво:
— Должен же я узнать — сколько в твоих силах? Сам ты мне никогда не признаешься откровенно. Потому что не знаешь себе цену. А я возьму с тебя ровно столько, сколько ты стоишь!
Я рассердился.
— Как?! Как ты это узнаешь?
Леня встал, подошел к штурвальчику и улыбнулся мне:
— Я тебя буду катать, Славик, пока не определю!
Я рванулся с банки.
— Я не могу кататься… Я завтра… То есть уже сегодня, — я достал из кармана красивый билет. — Утром я улетаю, Леня!
— Куда? — спросил он с интересом и взял красивый билет.
— В Африку! В Африку! — показал я ему взлетающий аэробус.
Леня посмотрел на меня подозрительно и сунул билет в карман своих штанов.
— А говоришь — ящик пива… Видишь, еще не успели отъехать, а уже кое-что выяснили. Ящику пива в Африке нечего делать. Там жарко… Там и цистерны пива не хватит…
— Самолет в девять сорок! — умолял я его.
— Еще уйма времени. Успеем, — успокоил он меня и включил двигатель. — Поехали! Ёк макарёк!
От толчка катера я повалился на кормовую банку. «По-по-по-по-по», — захлопала подо мной выхлопная труба. Катер плавно развернулся. На том берегу Фонтанки сияли огни ночного ресторана. Слышалась тихая музыка Дюка Эллингтона. Я хотел заорать: «Помогите!» Я уже открыл было рот… Но кто бы меня услышал в пустом ночном городе и кто бы помог безумцу, несущемуся посреди реки на белом красивом катере?…
И вдруг мне расхотелось орать и безумствовать. Я задумался…
Первого июня в последний срок погашения нашего кредита в «Альфабанке» шеф Адик отправляет меня в отпуск, хоть в Африку. Почему? Да потому что, хотя я числился всего лишь советником по культуре, на многих документах, оговоренных с моими однокурсниками, стояла моя подпись. Я не вмешивался в их дела, я действительно почти ничего не знал. Но ведь шеф Адик все мог свалить на меня. Как на главного организатора! Черт возьми, он специально успокоил меня детской мечтой, сунул мне красивый билет и кредитку. Он ничем не рисковал. Все бы вернулось к нему обратно. Меня уже ждали нанятые им бандиты! А Мангуст, предлагая мне новенькую «Беретту-90», просто проверял меня, догадываюсь ли я о скором крахе нашей фирмы? Они с шефом Адиком поняли, что я полный кретин. И еще месяц раскручивали свою «байду» до конца… До моего конца… Все их аферы спишутся на мой труп…
— Черт возьми! — громко застонал я.— Черт возьми!
— Славик, — посмотрел на меня укоризненно мой спаситель. — Чего ты все время чертыхаешься? Не надо, Славик.
Меня колотило от моего горького позднего прозрения. Даже если я спасусь от киллеров, меня непременно ожидает тюрьма. А билет в Африку и кредитка станут уликами для следствия. Еще лет десять как минимум в плюс к моему образованию!…
Спаситель обернулся и бросил мне на колени желтое байковое одеяло.
— Укройся.
— Спасибо, — стуча зубами, поблагодарил я.
— С головой укройся,— заботливо посоветовал он. — На нас твои бандиты смотрят.
Я и не заметил, что мы снова плыли по Мойке и приближались к моему дому. Напротив арки ворот, облокотясь на решетку, стояли двое. Курили. Я развернул одеяло и накрылся им с головой. Оставил только щелку перед глазами. «По-по-по-по-по», — как автоматная очередь гудела в ушах выхлопная труба. На мое счастье Мойка опять оживала. Навстречу нам двигался бывший буксирчик, превращенный в прогулочный катер. На его корме стройным хором женщины выводили тоскливо: «Позови меня с собой… Я пройду сквозь злые ночи… Позови меня с собой…»
«Злы-е но-чи!» — стучало у меня в висках.
Леня, пропуская встречный, взял ближе к правому берегу, и мы прошли прямо под киллерами. Они смотрели на поющих женщин. Я задрал голову и увидел над рещеткой их руки в черных перчатках и два склоненных вниз лица. Одно тревожно-настороженное молодое, другое постарше. Печально-грустное лицо. Мне показалось, что я уже где-то встречался с ним… И уже тогда мне стало неприятно от этой неизбывной грусти, от этой вселенской печали. Я понял, что встречи мне с ним не миновать…
Печальный бросил нам вслед горящий окурок… «Как знак третьей пули, ожидающей меня», — подумал я.
— Видел, — наклонился ко мне Леня, не выпуская штурвала. — Они тебя не оставят. Держись меня, Славик! Ёк макарёк!
Его желтые немигающие глаза торжественно сияли. Мой рот перекосила судорога. Спаситель стал мне противен!
Навстречу нам солидно рокотал мощный дизель. Слева по борту к нам приближался ярко освещенный катер с красными и зелеными огоньками по краям невысокой мачты. На корме, за накрытым столом, сидела веселая компания. Юноши и девушки. Они мне показались удивительными. Может быть, потому что ничего не пели. Просто счастливо смеялись в зеленом свете то ли ночи, то ли утра. Я скинул с плеч одеяло. Меня заметила одна девушка и подняла в мою сторону бокал. Они проплывали совсем рядом. Я поднялся, взялся за поручень и закинул ногу за борт. Девушка, смеясь, манила меня руками. Еще бы секунда…
Леня отпрыгнул от штурвала и набросился на меня сзади. Девушка почему-то в ужасе закрыла глаза рукой. Я саданул Леню локтем в упругое брюхо. И тут же оценил всю мощь этого крепкого маленького тела. Он схватил меня за лацканы пиджака, сдавил мне горло, сквозь зубы прошипел, как кот:
— Вот ты какой! Ему жизнь спасли! А он беж-ж-жать! Ёк макарёк!
Он с силой рванул меня так, что голова моя запрокинулась в небо, а из визитного кармана выскочила пластмассовая кредитка «VISA». Леня отбросил меня на кормовую банку, ловко поймал на лету карточку и схватился за штурвальчик:
— Вот ты какой, — фырчал он по-кошачьи. — Обмануть меня хотел! Своего спасителя обмануть!
Леня засунул кредитку в карман своих штанов и выровнял рыскнувший катер.
Я смотрел на его мощную, согнутую над штурвальчиком спину, на его круглый рыжий затылок и ненавидел его. Передо мной был кот, вылитый рыжий кот. Хищный и наглый кот в человеческом образе… Меня осенило! Так вот кем он был на самом деле! Он обернулся ко мне с наглым кошачьим прищуром.
— Вот мы и определили твою цену, Славик. И часа не прошло. А ты боялся.
Я улыбнулся в его хищные кошачьи глаза.
— Ботва! Мы определили мою цену только в этой жизни, Котяра!
Леня закрутил круглой кошачьей башкой.
— Ух ты какой! Ёк макарёк!
Мы проплыли под Полицейским мостом на совершенно пустынном освещенном Невском. Леня вдруг сбросил газ, развернулся лихо и ошвартовался у зеленого Строгановского особняка. У дворца на спуске был оборудован деревянный причал на понтонах. У причала покачивались два катера, ожидая пассажиров. Леня ловко бросил чалку соседу, тот накинул ее на поручень и удивился:
— Леня, ты-то зачем встал в очередь? У тебя же есть пассажир.
— Это не пассажир, — буркнул Леня.
— А кто же? — еще больше удивился сосед.
— Мой должник, — сурово представил меня Леня.
Оба соседа оценили меня взглядами и молча переглянулись. Я возмущался в душе наглостью Котяры: все, что у меня было, — теперь лежало в его карманах, у меня ничего не осталось, кроме пустого бумажника и ключей от квартиры — и он еще считает меня должником! Я хотел обратиться с гневной защитной речью к соседям. Но только я дернулся с места, соседи резко обернулись ко мне и вытащили из-под своих сидений одинаковые короткие багорики. Своим суровым пред— ставлением — «должник» — Котяра вынес мне приговор. Что бы я ни говорил, как бы я ни оправдывался, я был для них теперь самый главный враг — лох, не оплативший катание. Меня колотило. К утру начал выходить хмель.
— Леня, — жалобно позвал я Котяру, — Леня, будь человеком.
— А я разве не человек? — обиделся Котяра. — Кто же я тогда по-твоему?
Мне не хотелось вдаваться сейчас в его загадочную морфологию.
— Леня, — с трудом выдавил я, — все мои деньги у тебя…
— Ну-у? — вопросительно мурлыкнул Котяра.
— Купи хоть бутылку пива. Мне плохо… Понимаешь?
Котяра поскреб грязным пальцем рыжую пушистую бакенбарду:
— Пиво — это громоздко.
— Почему? — затосковал я.