Мария Шенбрунн-Амор

Дар шаха

© Шенбрунн-Амор М., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Посвящается Мише, потомку и прототипу моих героев
Что разум твой о тайне смерти знает? Фирдоуси «Шахнаме»


Лос-Анджелес, 2017 год

На фотографии цвета сепии худой мужчина вглядывался в окуляр микроскопа. Светлая прядь, высокий лоб, тонкий нос с горбинкой, непроизвольно поджатый угол рта. Внизу вилась надпись: «Фотографическое ателье Настурьянца. Тегеран, 1920 год». Каждое утро из зеркала на меня смотрело точно такое же лицо. Но сейчас фотография валялась на полу, деревянная рамка была разломана, стекло разбито. Я увидел ее, едва вошел в дом.

Еще на улице я заметил что-то странное, но после суток у операционного стола был слишком измотан, чтобы испугаться. Уже не столько я вел «Питер-турбо», сколько машина меня тащила. А на крутом подъезде в гараж усталость мгновенно слетела. Что-то изменилось. Что?

Темнота, вот что. При приближении машины не включились фонари над входом. Наверное, замыкание. Завтра разберусь. Привычно ввел код, снимающий дом с охраны, нажал на экран навигатора. Дверь гаража плавно скользнула вверх. Закрыл гараж, вылез из машины, подключил электромобиль к подзарядке, бросил рюкзак в холле и шагнул в гостиную. Включился свет, и я замер. Здесь тоже было что-то неладно.

Огромное открытое пространство первого этажа как всегда пустовало. За сплошной стеклянной стеной тлели бескрайние россыпи ночного Лос-Анджелеса, но черный диван был сдвинут с места. Диван всегда стоял наискосок перед центральным камином, и с порога его высокая спинка загораживала левый холм. А сейчас холм лежал передо мной как на ладони. На полу у двери в кабинет валялась фотография прадеда.

Мне стало не по себе. По вторникам дом убирала Камила, но она никогда не сдвигала диван, и сегодня была среда. Кто-то явно побывал здесь или до сих пор прятался внутри.

Но в случае взлома сработала бы система тревоги. Может, фотографию сдуло сквозняком, а мне чудится всякая чертовщина только потому, что лампы у гаража не зажглись? Надо было пройти через гостиную, и в следующую минуту я поймал себя на том, что против воли стараюсь наступать на ковры, а не на звонкие мраморные плиты. Ночная тьма подглядывала за мной своими сверкающими глазами. Казалось, я с мишенью на груди пересекаю со всех сторон простреливаемое пространство.

У распахнутой двери кабинета я остолбенел: по комнате словно пронесся смерч. Кресло перевернуто, ящики стола выдернуты, книги сметены со стеллажей, картины сброшены со стен, ковер завален бумагами и осколками.

Тишина стала казаться западней. Я сделал шаг назад, вытащил телефон, набрал 911. Севшим голосом сообщил диспетчеру, что мой дом взломан, дал адрес. Нет, грабителей я не видел, никакой подозрительной машины не заметил. Нет, я не знаю, есть ли прямо сейчас внутри кто-нибудь. Думаю, что нет, но дом большой, в нем легко спрятаться. Спасибо, выходить на улицу или запираться в ванной я все же не стану. Пять минут? Жду.

Сейчас я сильно пожалел, что у меня нет огнестрельного оружия. С пистолетом в руке я чувствовал бы себя увереннее. Через приложение на мобильнике включил свет во всем доме. С оружием или без – если внутри кто-то таится, я собираюсь найти его. Кухонное окно, выходившее в задний сад, оказалось разбито, из пробоины неприятно дуло. В верхнем ящике нашелся огромный мясной тесак, и это была первая хорошая новость за весь этот вечер. Все-таки оружие хирурга – нож, многолетняя практика не подведет. Я знал, куда им бить так, чтобы противник больше никогда не встал.

Поднялся по лестнице. В спальне тоже никого не оказалось, но и здесь повсюду следы взлома: ящики в комоде и тумбочках вырваны, вся одежда в гардеробной сброшена с полок и плечиков, на полу груда рубах, пиджаков, свитеров и джинсов. При этом у изголовья постели лежали не тронутые новенькие TAG Heuer Aquaracer, а ведь не заметить их было невозможно.

Вихрь разрушения пронесся по всем комнатам. Я вернулся в кабинет, поднял с пола одну из иранских миниатюр. Стекло было расколото, пожелтевшее паспарту отодрано, узорная рамка безжалостно расщеплена. Эти миниатюры хранились в семье уже несколько поколений, но никакой художественной ценности не представляли. Картинки из тех, что продавались в начале XX века в Тегеране на каждом углу. Неудивительно, что их не стали красть, но зачем вырвали из рамок, смяли и испортили? Может, искали что-то на обороте?

Зато новенький, дорогущий Canon продолжал красоваться на полке. И персидский ковер лежал на своем месте. А старый комп времен юрского периода, не выброшенный только по лени, исчез со стола. На полу валялся ящик от старого цейсовского микроскопа, самой дорогой мне семейной реликвии. Я поднял его и задохнулся от бешенства. Вишневое дерево треснуло при падении, сам микроскоп был сломан. Это в его окуляр смотрел мой прадед на фотографии. Четыре поколения моих предков хранили этот микроскоп, мать передала мне его, когда я поступил в Гарвардскую медицинскую школу. Он был эстафетной палочкой, перешедшей ко мне от первого Александра Воронина, лейб-медика персидских шахов.

Мало есть на свете вещей, порча которых могла бы так меня огорчить. Осколки от его сменных линз усеяли пол; шкатулку, в которой они хранились, тоже безжалостно раздавили в щепки.

Снаружи послышалась полицейская сирена, раздался звонок в дверь. Двое полицейских – оба невысокие, полные, среднего возраста, не отличимые друг от друга в своих униформах, несмотря то что один был мужчиной, а вторая женщиной, – проверили мои документы, прошли по дому, сфотографировали разбитое окно на кухне, следы погрома в кабинете, траву в саду, сняли отпечатки пальцев со всех поверхностей, расспросили, в какое время я ушел, когда пришел и что пропало. Их тоже удивило, что телевизор, дорогие часы и прочая электроника остались нетронутыми.

– Если система тревоги не сработала, вероятнее всего, вы просто забыли ее включить.

Я вытащил айфон, взглянул на историю охранного приложения. Выезжая на работу, я обычно включал систему автоматически, а в тех редких случаях, когда забывал, о ней напоминал красный огонек на экране, и тогда я включал ее прямо с телефона. Но приложение показывало, что сегодня дом вообще не был на охране. Неужели я забыл? День в операционной был сумасшедшим, большую часть времени телефон пролежал в моем больничном офисе. Правда, перед уходом домой я проверил звонки и сообщения – никакого предупреждения на экране не было. Ладно, с охранной фирмой разберусь завтра.

– А каковы шансы найти грабителей?

– Шансы есть, – равнодушно сказал полицейский. – В конце концов непременно попадутся, не на этом деле, так на другом. Мы будем расследовать, и как только что-то прояснится, дадим знать.

Этот оптимистичный фатализм меня не утешил. Но стражи порядка, хоть и не могли обеспечить безопасность, зато сохраняли другую общественную ценность – абсолютное спокойствие. Для полиции Лос-Анджелеса взлом – рядовое событие. Это только в моем благополучном Маунт Олимпус этим можно кого-то удивить. Да, понять их можно: пострадавших нет, ничего ценного не украли. Порча статистики, ничего больше.

Я подписал протокол, и полицейские отбыли, посоветовав на прощание не забывать включать систему тревоги. Еще они пообещали этой ночью чаще проезжать мимо моего дома. К этому времени мне самому уже казалось, что ничего особенного не произошло и этот взлом – дело житейское.

Я снова поставил дом на охрану. Налил бокал вина, который успокоил меня значительно больше всех разговоров. С разбитым окном делать было нечего, и я пошел спать. Позади был долгий день в операционной, завтра я собирался встать в пять утра, чтобы побегать перед работой. Для самозащиты оставалось одно – сунуть на всякий случай тесак под подушку.

Утром в залитом солнцем доме, с кружкой кофе и «Хэлло, Долли» Армстронга на полную громкость и вдобавок после отличной пробежки по тропинкам Холливуд Хиллс случившееся показалось сущей ерундой. По-настоящему меня расстраивала только порча прадедовского микроскопа.

Уже в выходной, после угрозы матери приехать и сделать все за меня, я наконец заставил себя разобрать следы разгрома.

Пока раскладывал вещи по местам, снова поневоле задумался о необъяснимом поведении грабителей. Что за причуда – сорвать с вешалок всю одежду? Что они искали по всему дому? Сейф? Среди костюмов было несколько вполне щегольских – коричневый Brioni, серый Luciano Barbera, темно-синий Hugo Boss. Был новый пиджак от Givenchy, несколько кашемировых свитеров. Все это барахло было почти не ношеным, его вполне можно было загнать на eBay. Но привередливые взломщики побрезговали дизайнерским тряпьем, как и часами, электроникой и гаджетами. Впечатление было такое, что в дом влезли не столько чтобы его обокрасть, скорее чтобы обыскать.

Только когда я растолкал по ящикам стола все разбросанные документы и бумаги, стало ясно, что пропало. Не было семейного архива, всегда лежавшего в нижнем ящике. Я пересмотрел оставшиеся бумаги и обнаружил, что пропало все, что имело отношение к Ирану. Точнее, к моему экзотическому прадеду – доктору Александру Воронину.

Тегеран, 1920 год

Душный, недвижный воздух июньской ночи не колебал даже фитильки свечей на обеденном столе. Зато ураган революций и смут крепчал, приближался к столице и грозил унести затхлую династию каджарских шахов в небытие.

Владимир Платонович Туров, грузный сорокапятилетний полковник персидской Казачьей бригады, брезгливо принюхался к ирландскому виски в граненом стакане.

– Саша, правительство шаха не сегодня завтра рухнет, в Тегеране начнется резня.

Александр Воронин, сухощавый блондин с ястребиным профилем, одетый по-домашнему – в персидские свободные шаровары и длинную льняную рубашку, невозмутимо сворачивал папиросу худыми пальцами. Туров с отвращением отхлебнул маслянистой желтой жидкости.

– Вы моя последняя надежда, Саша. В сто раз проще идти в атаку, чем обивать здесь министерские пороги. Всем наплевать, что моя бригада – единственный оплот порядка в Персии! – Саша аккуратно отмерял порцию табака для новой самокрутки. Полковник склонился к нему через стол: – Англичане, черт бы их драл, полностью прекратили обещанные поставки припасов. Да что поставки – не платят жалованье солдатам, шарахаются от меня, как клопы от скипидара. А все эти мирзы и визири умеют только кланяться и растекаться медом. Завтра разбегутся мои шальные курды и черкесы, вернутся к разбою, и большевики голыми руками возьмут Тегеран. – С детской обидой, неожиданной в немолодом усатом вояке, пожаловался: – А ведь каджарских шахов на троне именно Романовы держали.

Воронин лизнул край конопляной бумаги, аккуратно заклеил папиросу. Романовы даже собственный трон не смогли удержать. Вслед за Россией в революционный хаос неудержимо соскальзывала Персия. В последние годы в прикаспийских областях то там, то здесь вспыхивали социалистические восстания и стычки между курдами, ассирийцами, персами, черкесами, туркменами и армянами. Волна мятежей грозила докатиться до Тегерана.

– Владимир Платонович, все ведь понятно. Зачем англичанам финансировать Казачью бригаду, которой по-прежнему командуют русские царские офицеры? Им сейчас ваша бригада самим позарез нужна – или силой заставить меджлис[1] ратифицировать англо-персидское соглашение, или разогнать строптивых парламентариев.

– Голубчик, попросите Ахмад-шаха заступиться за бригаду! Это же в его интересах, без нас он окончательно превратится в британскую марионетку!

Воронин был личным врачом Тени Аллаха, Источника Правосудия и Предводителя Правоверных и потому знал, что его высочайшего пациента волнуют всего три вещи: испорченное пищеварение, гаремные склоки и скорейшее подписание англо-персидского соглашения. Соглашение хоть и вручало державу Дария и Кира Британской империи, зато самому Ахмад-шаху сулило два миллиона фунтов и британскую защиту. Но и отказать Турову Воронин не мог: они были коротко знакомы с тех времен, когда Воронин еще заведовал госпиталем в захолустном Реште, а Казачья бригада под командованием полковника защищала прикаспийский город от турецких войск и местных мятежников.

– Владимир Платонович, я любую вашу просьбу исполню, но толку не будет. У нашего Стержня Вселенной ни власти, ни денег. Горемыка давно ничем, кроме своего гарема, не правит.

– Что же будет, Саша? Этот большевистский эмиссар, Карл Рихтер, интригует, добивается, чтобы вместо «рудиментов царского режима» бригадой советские комиссары командовали. Где это слыхано: меня, православного, офицера, русского патриота, рудиментом обозвать! Немчура, как есть немчура.

– На советских вас, конечно, не заменят. Ни шах, ни англичане советскую Россию не признают, а у самого Рихтера ни официального положения, ни влияния. Его все на дух не выносят, даже сами большевики. – Воронин долил виски в стакан полковника, а собственный «Сингл молт» разбавил водой. – Зато вчера во дворце я наткнулся на вашего персидского полковника, Реза-хана. Он что-то увлеченно обсуждал с генерал-майором Денстервилем.

Туров сгреб с тарелки горсть соленых дынных семечек.

– Значит, Реза-хан в Тегеране? Небось как и я выбивает жалованье своему Казвинскому батальону.

– Если это так, он добьется своего без труда. Мне показалось, что Денстервиль весьма к нему расположен. Я бы на вашем месте не Рихтера опасался, а Реза-хана.

В темноте сада тонко и безответно прокричал сыч. Низкий потолок давил. Туров резко поставил стакан.

– Да что вы в самом деле, Александр? Никогда ни англичанин, ни перс не смогут захватить Казачью бригаду! У меня почти десять тысяч вернейших казаков-горцев и больше сотни русских офицеров!

– Владимир Платонович, значит, у вас десять тысяч убедительнейших доводов возобновить снабжение. С таким войском вам не просителем пороги обивать, а вести свою дивизию на защиту каджарского трона и персидского отечества от посягательств Англии и мятежников.

Туров крякнул, отмахнулся:

– Выдумщик вы, Саша, прямо декабрист. Сейчас не время для наполеоновских замашек. Я вам не Ататюрк и не Гарибальди какой, а русский офицер под присягой. Какие перевороты, когда большевики и мятежники только и ждут, чтоб на Тегеран хлынуть?

– Если вас начнут бояться, вам будут платить. – Подумал и добавил: – Или избавятся от вас.

Туров поправил на груди звезду святого Георгия:

– Не для себя бригаду берегу, для будущей России, для царя и отечества! Только поэтому и к белым не ушел.

Даже теперь, после поражения Деникина, Владимир Платонович готов был счесть малейшее сомнение в грядущей победе белых нарушением присяги. Воронин в возвращение Романовых не верил, но спорить поленился. Его чувство долга и вера в человечество подгнили еще в окопах Галиции и вовсе смертельно занедужили в чумном бараке Решта. А когда повстанцы Кучек-хана ворвались в больницу, согнали всех раненых мужчин в подвал и расстреляли, Воронин окончательно понял, что и сам он, и вся медицина с добрыми ее намерениями совершенно бесполезны в мире, где люди уже пять лет беспрестанно уничтожают друг друга. На свете осталось очень мало вещей, из-за которых он стал бы спорить.

Туров выудил из густого сиропа светло-желтый шададский финик, сплюнул косточку, шумно обсосал повисший на пшеничных усах сироп.

– Одна радость сегодня приключилась, Саша. Секрет, но от вас не могу таить: Елена Васильевна согласилась стать моей женой.

– Мм? – Воронин опустил голову, уставился на сжатую в пальцах папиросу. Глаза плотно завесили светлые пряди. – Очень рад за вас, дорогой Владимир Платонович. От всего сердца поздравляю вас и Елену Васильевну.

– Как только разрешится вопрос с жалованьем, объявим о помолвке.

– Да зачем ждать-то, Владимир Платонович? Елена Васильевна не та женщина, чтобы из-за жалованья передумать.

– Думаете, мне следует поторопиться? – Полковник подергал ус. – Когда я уходил от нее, к ним в дом какой-то долговязый штафирка в гимнастерке заявился…

– Петр Шестов, наверное. Недоучившийся археолог, романтик, анархист. Прибыл в Персию в надежде раскапывать Персеполь. А пока служит на железнодорожном вокзале и в нашей богадельне подрабатывает, за стариками ухаживает.

– Вот за стариками пусть и ухаживает, – с угрозой разрешил полковник.

– Владимир Платонович, привыкайте. Рядом с Еленой Васильевной даже трухлявый боров Джордж Стефанополус, и тот на дыбы встает.

Туров в очередной раз отхлебнул ирландского зелья, поднял на Александра слегка осоловевший взгляд:

– Саша, если честно, я сам до сих пор не могу понять, как она мне свое согласие дала, когда вы рядом.

Сатиновый бешмет полковника потемнел под мышками, на блюдах кисли в йогурте недоеденные куски жирной баранины, корчились тонкие лепешки лаваша, желтел рассыпчатый соленый сыр, тускнели арбузные ломти. По-прежнему не поднимая глаз от сигареты, Александр ответил:

– Владимир Платонович, на мой счет можете не беспокоиться. Елена Васильевна никогда не обращала на меня ни малейшего внимания, да и я никогда не смел даже помыслить в этом направлении. Последнее, что я собираюсь сделать, – это завести семью.

Полковник поморгал, сконфуженно уткнулся в стакан.

– Да-да, это я, конечно, глупость сморозил. Просто, Елена Васильевна мне так дорога, что невольно кажется, будто все вокруг должны испытывать те же чувства. Но я понимаю, понимаю. Вы, Саша, всегда были выше всякого там семейного благополучия.

– Да не выше я, Владимир Платонович, не выше! – Раздраженно смахнул упавший на рукав пепел. – Просто какой смысл, когда все вокруг летит в тартарары?

– Это вы меня не спрашивайте. Когда любишь – ясно, какой смысл. – Полковник потянулся. – Эх, Саша, а помните нашу жизнь в Реште? Как азерских и турецких ханов мирили? А свадьбы их? Эти ханы, разбойники, прошлой весной в Саудж-Булаке подстерегли нашего финна Ияса, «заведывающего» противочумной охраной. Не посмотрели, что он у них на свадьбе почетным гостем был, отрубили дорогому кунаку голову и на пику нацепили. – Туров перекрестился, вдохнул так, что заскрипели пуговицы бешмета, и мужественно одолел еще полстакана проклятого виски. – Золотое было время!

– Помню, конечно. И холерных в коридорах помню, и тифозных, и от испанского гриппа перемерших, и голод, и бандитизм, и нападения на госпиталь.

– Сашенька, я вам как родному скажу: вы прекрасный врач и большой молодец. Как вы за чумными ухаживали – тут мужества больше требуется, чем в турок стрелять! И правильно вы в Тегеран перебрались. – Воронин поморщился, но полковник не уступил. – Шутка ли, самого шаха лечить! Но вы обязаны использовать свое влияние, защитить интересы России. Вашу жизнь в конце концов.

Александр аккуратно затушил окурок, откинулся на стуле.

– Владимир Платонович, в Тегеране только один человек бессильнее и безвольнее, чем Ахмад-шах. Это я.

Александр Воронин добрался до Тегерана после закрытия госпиталя полтора года назад. С тех пор выпускник Гейдельбергского университета ставит клизмы пухлому султану, в свободное время изучает фарси, фотографирует живописный Большой базар, пробует осилить «Шахнаме» в оригинале и пьет в ресторане отеля «Кларидж» виски «Сингл молт» с содовой. Ему уже стукнуло тридцать, и немногие оставшиеся годы он собирается прожить именно так.



Было уже далеко за полночь, когда полковник с некоторым трудом поднялся, нетвердым движением расправил усы, надел черкеску, подпоясался и прицепил шашку к портупее. Переночевать на диване отказался: утром его ждут дела в казачьих бараках цитадели. Воронин проводил гостя до ворот. Светила луна, но узкая тегеранская улочка тонула в тени садовых оград.

– Вы денщика отпустили? Давайте я пошлю Савелия за извозчиком или провожу вас. Владимир Платонович, в городе военное положение, неспокойно.

– Военное положение – это для офицера самое естественное положение. После Тебриза и Решта Тегеран Летним садом кажется. Я с удовольствием прогуляюсь, заодно проветрюсь. А вы все-таки похлопочите перед шахом о жалованье моим казакам.

– Вы же знаете, я ради вас все, что могу, сделаю. Возьмите с собой фонарь.

– Сашенька, храни тебя Господь. Скоро свидимся.

Туров крепко сжал Александра, троекратно поцеловал, обдав запахом выпитого виски. Приязнь этого славного, цельного и верного человека была простой, как тепло шинели холодной ночью, как кусок хлеба в голодный год. С растроганной улыбкой Воронин проводил друга взглядом. Захлопнул скрипучие створки железных ворот, вдел в проушины толстую цепь, навесил тяжелый замок и запер на два оборота. Цокающее эхо шагов попрыгало между каменными стенами и затихло. Мирно журчал садовый фонтанчик, сквозь листву уютно светили окошки флигеля. Выпитый виски растекался по венам и примирял даже с решением Елены Васильевны.

Он ведь сказал Турову чистую правду – он в самом деле не собирался к ней свататься. Елена Васильевна оказалась не только красавицей, но и умницей. Все поняла и сделала правильный выбор. И к лучшему, теперь все окончательно разрешилось.

Безмятежную тишину ночи взорвал ружейный выстрел. Александр бросился к воротам. Пока воевал с замком, пока высвобождал цепь, грохнул еще один.

В конце безлюдной улицы в лунном пятне лежало тело. Когда подбежал к нему, вокруг уже натекла лужа крови. Мертвая рука Турова судорожно сжимала эфес шашки.

Лос-Анджелес, 2017 год

Длинное разбирательство с охранным агентством ни к чему не привело: у них было зафиксировано, что в тот день дом на охрану никто не ставил. Ничего удивительного, что все камеры и датчики движения были выключены. Нет, никакие злоумышленники без кода доступа отключить систему не могли: система стопроцентно надежная.

– По-видимому, вы сами, доктор Воронин, забыли включить программу. У нас безукоризненная репутация, и другого объяснения наша фирма не видит. Случившееся, несомненно, весьма огорчительно. О, отказаться от наших услуг вы, разумеется, имеете полное право, но только по истечении срока контракта, это – одну секунду, проверим – через полтора года. Впрочем, в виде исключения и не признавая никакой ответственности, фирма пойдет вам навстречу и совершенно бесплатно установит еще одну видеокамеру и два датчика.

– Зачем мне еще два таких же бесполезных датчика?

Но на все вопросы я получал стандартные ответы:

– Мы можем еще чем-нибудь вам помочь? Наша главная задача – чтобы клиенты были довольны качеством сервиса. Спасибо, что пользуетесь нашими услугами, доктор Воронин!

Значит, всему виной моя собственная рассеянность, и это не могло не тревожить. Все же хирургу желательно отдавать себе отчет в собственных действиях. Я сменил все пароли, порадовался, что храню лекции и статьи на облаке и сообщил о случившемся страховой компании. Страховщики без возражений согласились покрыть установку нового стекла и копеечную стоимость старого компа.

Через пару дней я позвонил в полицию, поинтересовался, как идет расследование. Полиция не обнаружила в доме никаких подозрительных отпечатков пальцев. У меня, конечно, бывали гости, точнее, гостьи, но их следы Камила стерла как раз за день до ограбления. Сами взломщики явно действовали в перчатках. Соседи тоже ничего не видели и не слышали: Маунт Олимпус – не тот район, где в свободное время сидят на верандах в креслах-качалках, глазея на прохожих. Здесь участки отгорожены от дороги пышной растительностью, а внутри каждого дома имеются интернет, кинотеатр и спортзал. Увы, и в садах здесь не ковыряются, как какая-нибудь востроглазая мисс Марпл.

Итак, расследование безмятежно дремало в забытом файле. В ответ на мое возмущение детектив сообщил, что в США насчитывается тридцать три тысячи преступных группировок – от колумбийских наркодилеров до тюремных банд, и это помимо случайных преступников и мелких уголовников. Пришлось признать, что у полиции Лос-Анджелеса действительно имеются проблемы важнее сломанного прадедушкиного микроскопа.

Но меня порча связанных с прадедом вещей огорчала больше всего.

Втайне от всех я равнялся именно на него, на Александра Воронина первого. Прадед погиб за полвека до моего рождения, и все же я ощущал свое сходство с ним сильнее, чем с любым другим своим предком, может быть, даже больше, чем с покойным отцом. Мы с прадедом были тезками, и оба врачи. Даже внешне я пошел в него: Александр первый был таким же высоким и светловолосым. На единственной оставшейся от него фотографии тот же острый кадык, на запястье – знакомая мне острая косточка, фамильные длинные пальцы держат окуляр. Даже горбинка на носу была у меня та же.

Мне льстило любое сходство между нами, но в главном прадед превосходил меня на две головы. Александр первый был героической личностью, необыкновенным человеком. В моем возрасте он уже успел побывать военным врачом на Первой мировой, был ранен, после поправки стал главврачом российского госпиталя в Персии. Потом в качестве единственного медика он сопровождал колонну беженцев-крестьян, согнанных с насиженных мест войной, голодом и восстаниями.

А я родился слишком поздно. Пришлось довольствоваться заурядными и совершенно безопасными достижениями цивилизации. Подвиги в наше время заменили путешествия и спортивные рекорды. Тем обиднее было лишиться прадедовой вещи.

Это по его следам я стал врачом. Кстати, об этом я нередко жалел, но уж здесь прадед был не виноват. Он-то жил еще в те счастливые времена, когда доктор мало чем мог помочь больным, зато в их глазах был царь и бог. Над ним не было всемогущей администрации и нескончаемых бюрократических правил. На заре XX века больной еще был страждущим, а не клиентом. В те далекие времена еще не изобрели пенициллин, зато Александра первого никто не заставлял сочинять хвастливые отчеты о клинических и научных успехах, никто не обязывал проходить бесконечные курсы повышения квалификации и непрерывно сдавать все новые тесты и экзамены.

Только на прошлой неделе я рассказывал о нем по радио. Это вышло случайно: я разговорился в клинике с пациентом-иранцем, и он оказался корреспондентом на «Радио Фарда», канале «Свободы», вещающем на фарси. Услышав историю моей семьи, он уговорил меня дать интервью. В Лос-Анджелесе, главном месте обитания иранских эмигрантов, «Радио Фарда» пользовалось популярностью, и ради памяти прадеда я согласился.

Мы беседовали около часа. Я рассказал, как во время Первой мировой в знаменитом Брусиловском прорыве молодой полковой врач Александр Воронин был ранен, как еще царским правительством он был отправлен в прикаспийский город Решт, находившийся в зоне российского влияния. Перебравшись в Тегеран, он принялся лечить стариков в богоугодном заведении, основанном соотечественниками, а вскоре стал личным врачом Ахмад-шаха Каджара. После смены династии прадед занял ту же должность и при следующем шахе и вдобавок основал в Тегеране сиротский приют. В знак признательности первый шах Пехлеви подарил своему врачу серебряный газырь.

О такой штуке даже журналист никогда не слыхивал. Я вертел фамильный газырь в руке и старался как можно точнее описать слушателям этот узкий цилиндрик с запасом пороха на один выстрел. Казаки и горцы носили по восемь или десять газырей на каждой стороне черкески. Носил такие и будущий шах Пехлеви в те времена, когда еще служил в персидской Казачьей бригаде. Пришлось упомянуть и о самой бригаде, созданной в XIX веке в Персии русскими царями. На их штыках Пехлеви и пришел к власти в начале 1920-х. Этим подарком от шахиншаха Ирана я всегда немного гордился.

Кстати, а где теперь газырь? На обычном месте, на полке, его больше не было. Не оказалось и на столе. Неужели и его украли? Лучше бы сперли застрахованную фотокамеру или часы, чем память о предке. Я перетряхнул весь дом, но напрасно. Зато убедился, что вдобавок исчезла папка с тем немногим, что осталось от деда, журналиста и редактора на том самом радио «Свобода», от которого отпочковалось «Радио Фарда». Только во времена деда, в 1970–1980-е, «Свобода» еще вещала из Мюнхена. От деда всего-то и осталось, что несколько пожелтевших газетных статей, восемь страниц начатых и так и не оконченных воспоминаний о тегеранском детстве и несколько кассет с записями его программ. Теперь пропало и это.

Заодно я обнаружил, что исчезли все документы, связанные с отцом. Вот это меня уже не только возмутило, но и встревожило. Отец был не врачом и не журналистом, а кадровым сотрудником ЦРУ и в 1992 году погиб в Кабуле при невыясненных обстоятельствах. Официальное объяснение гласило, что Артема Воронина, работника Госдепартамента, убили неизвестные, которые так и не были найдены. Но от друга и соратника отца Виктора Андреевича фон Плейста мы знали, что отца убили иранские секретные службы, интересы которых пересеклись в Афганистане с интересами ЦРУ. Подробнее даже друг не имел права объяснить. Фотографии отца и его письма – это все, что у меня оставалось от него. Теперь не осталось ничего.

Грабителей явно интересовало лишь то, что каким-то образом касалось Ирана и истории моей семьи. Это не могло не тревожить. Я предпочел бы, чтобы воров привлекали традиционные ценности в виде золотых запонок, а не чужие семейные секреты.

Теперь я стал обращать внимание на всякие мелочи и скоро заподозрил, что кто-то обыскал и мой больничный офис. Его не взламывали, да это и не требовалось: у многих служащих администрации имелись ключи от офисов врачей. Секретарша ни о чем не знала, уборщик тоже, но я догадывался, что их преданность мне и служебному долгу небезгранична.

В тот же день я заметил, что кто-то рылся в бардачке моей машины. Открыть «Теслу»[2], это чудо электронного машиностроения, можно только через айфон. До сих пор я часто оставлял мобильник в офисе, уж очень сильно он отвлекал в операционной. Похоже, настала пора пересмотреть некоторые привычки. Да, и его секретный код 1111 явно оказался не так надежен, как мне казалось. Автомобиль, названный «Питер-турбо» после прочтения «Острова Крыма», стоял в этот день без видеонаблюдения, и взломщики наверняка это учли. Мне повезло, что машину не угнали. В ней хранились дорогие солнечные очки, кроссовки, спортивная одежда. Все это незваных гостей не заинтересовало.

После этого я уже не мог отделаться от ощущения, что за мной следят, – ощущения неприятного, как колющая бирка на вороте. За рулем я чаще, чем требовали соображения безопасности, поглядывал в стекло заднего вида, а по дороге от стоянки к больнице и обратно невольно оборачивался. Даже не поленился и заказал жалюзи для панорамного окна в гостиной. С любимым видом ночного города пришлось проститься.

Я подозревал, что имею дело с людьми, которые очень настойчиво пытаются найти нечто весьма специфическое. Но что именно, я понятия не имел.

Еще через пару дней позвонила мать. Кто-то рылся и у нее в квартире.

– Взломали железную дверь?

– Нет, дверь вроде не взламывали. И замок в порядке. Но кто-то обыскал мои бумаги. Знаешь, я не могу найти папины письма.

– Может, Бонита?

Бонита уже несколько лет каждую неделю убирала кондо матери.

– Уж точно не Бонита! С чего бы ей явиться в неурочный день и рыскать в моем письменном столе? И зачем ей чужие письма по-русски? Она и по-английски с трудом читает. И потом, у нее ключ только от нижнего замка, а дверь была заперта на оба.

Был еще один человек, которого я заподозрил, но не решился высказать свои сомнения по телефону. Сразу после работы я поехал к матери. Она жила на восьмом этаже в доме с консьержем. Дверь была в полном порядке, только что уехавшая полиция никаких следов взлома не обнаружила. Да и внутри квартира выглядела точно так же, как всегда. Пушистый Ханк невозмутимо возлежал на кожаном кресле цвета топленого молока, на диванах были разбросаны разноцветные шелковые подушки, в вазах стояли свежие розы, благоухали ванильные ароматизированные свечи, кремовые стены украшали пятна абстрактных картин, океан в окнах слепил глаза. Поврежден был только верхний ящик письменного стола.

Мать нервно играла висевшим на шее кулоном. Я знал эту ее манеру – это означало, что она расстроена.

– Саша, пропали все письма Темы.

– Ты уверена? Может, ты их просто куда-то переложила и забыла?

Она только беспомощно развела руками. Я решился тонко намекнуть на очевидное:

– Мам, а что, если это Патрик в пароксизме ревности?

Патрик Донован – мамин кавалер. Низенький, чопорный, старше матери лет на десять, любитель ирландской музыки и сшитых на заказ костюмов, ее постоянный партнер по танго. Они познакомились лет пять назад, когда мать купила это кондо и решила избавиться от множества вещей, скопившихся в нашем прежнем доме. Среди них оказалось несколько персидских ковров, самовар, с десяток более-менее ценных персидских миниатюр. У Патрика была галерея иранского искусства. Он явился к матери оценить вещи, оценил хозяйку и с тех пор не покидал ее. В последнее время он уговаривал мать выйти за него замуж, но она категорически отказывалась, чему я в глубине души был очень рад.

– Ладно тебе, Саша. Зачем Патрику старые русские письма?

– Коллекционер – тот же одержимый. Может, он надеялся обнаружить переписку с шахом. У него есть ключи от твоей квартиры?

Мать не ответила прямо – не любит, чтобы я вмешивался в ее личную жизнь. Значит, есть. Казалось бы, какое мне до этого дело. И все же я почувствовал легкое раздражение, хотя вслух никогда бы не признался, что способен на такую детскую ревность. Впрочем, будь лысый Патрик хоть на фут выше и избавься он от этих смешных усиков, не исключено, что я бы легче отнесся к его присутствию в жизни матери.

Вслух я всегда горячо уверял ее, что она должна поступать так, как лучше для нее. Она слушала, играла кулоном, заправляла короткий черный локон за ухо, виновато смотрела мимо и уверяла, что замуж не собирается. Ей хорошо так, как есть, она привыкла быть одна. Я понимал ее: я и сам чувствовал то же.

– Это не Патрик.

Я пожал плечами:

– В любом случае это кто-то, у кого имеются ключи.

– Да у кого же? Кроме меня и Патрика, полная связка только у тебя.

Консьерж подтвердил, что ни Патрик, ни Бонита сегодня в дом не входили. Судя по книге посещений, куда записывают всех посторонних, с утра в здании даже гостей ни у кого не было. Двое посыльных оставили пакеты у консьержа, а в лифт заходили только жильцы. Мать нервничала, я пытался ее успокоить:

– Мам, ты в последние дни оставляла где-нибудь свою сумку? Имею в виду в таком месте, где из нее могли вытащить ключи? В приемной врача или на вешалке в парикмахерской?

Она покачала головой:

– Нет, точно ничего такого. Моя сумка всегда при мне.

Она сидела на диване, поджав ноги, и казалась такой маленькой и хрупкой, что мне стало стыдно оставлять ее здесь одну. Я немного поколебался и исполнил долг преданного сына: предложил ей переехать ко мне на некоторое время.

Она обхватила подушку, помотала головой:

– Серьезно, Сашенька, зачем? Ты целыми днями на работе. Что я там буду делать?

– А здесь что?

– Ты смеешься? Здесь у меня вся жизнь расписана по часам. Завтра в полдевятого йога, потом я встречаюсь с Нэнси. И Ханк. Ханк страшно отомстит тому, кто сдвинет его с родного дивана. Мы с ним любим стабильность и независимость. Нет, нет, нет.

Ханк, огромный, пушистый, жирный черный котяра, мамин любимец и повелитель, действительно никак не намеревался куда-либо перемещаться. Пришлось предложить самому переночевать у них с Ханком, но мать только замахала руками и отчаянно затрясла головой. У нее это означало категорический отказ, и все-таки я обреченно настаивал. Чем меньше мне хотелось провести ночь на узком диване с мстительным Ханком под боком, тем яснее я понимал, что это мой долг. К счастью, щелкнул замок, и на пороге появился Патрик с сырами и вином, как записной ловелас.

Я внимательно следил, как он воспримет новость о взломе и пропаже писем. Как бы мать за него ни заступалась, у него мог быть мотив. Да, он закрыл свою лавку пару лет назад, но продолжал торговать персидским антиквариатом через разные сайты и был заинтересован в вещах, связанных с Ираном. Он мог не знать, что у матери давно не осталось ничего ценного – такого, что можно выставить на продажу. Наверное, я плохой физиономист: Патрик показался мне искренне недоумевающим.

Впрочем, каким бы плохим физиономистом я ни был, одного взгляда на мать было достаточно, чтобы догадаться, что их с Патриком пора оставить наедине. Это избавляло от бессонной ночи и мести Ханка, так что я взял с матери слово, что она завтра же сменит оба замка, и охотно смылся. Все-таки иногда этот преданный зануда Патрик очень кстати.

Дорога домой сначала шла вдоль пляжей с одинаковыми натренированными и загорелыми телами, затем свернула внутрь материка и стала карабкаться между желтых холмов с рассыпанными здесь и там баснословно дорогими виллами.

Лос-Анджелес – это скопление людей, отказывающееся стать городом. Все просто: любой город – это общность, а Лос-Анджелес создан на идее торжества индивидуума, поэтому он и выглядит как гигантская бесформенная деревня. Эл-Эй ценит деньги, физическое совершенство и талант и умеет щедро награждать тех, кто этим обладает. Но даже здесь люди иногда болеют, и тогда им нужны врачи. Это позволяло мне жить в этом городе так, как я хотел. Да, я любил суетный, тщеславный, опасный и живой Эл-Эй.

По дороге я размышлял над чередой странных взломов. Теперь не было никаких сомнений: кража отцовских писем у матери напрямую связана с исчезновением семейного архива у меня. Если, конечно, это не какой-то мрачный розыгрыш. Но мать не стала бы так странно шутить. Да, кто-то настойчиво ищет наши семейные документы. Работа отца в ЦРУ позволяла предположить, что неизвестные могли заинтересоваться им и его бумагами, но его уже двадцать пять лет не было на свете. Промелькнула мысль, что неплохо было бы посоветоваться с Виктором Андреевичем.

«Питер-турбо» плавно брал повороты. Фары выхватывали цветущие бугенвиллеи и вдовьи ряды кипарисов. Я свернул на свою улицу, миновал подсвеченные архитектурные фантазии соседей: европейский замок, утопающий в зарослях хищных кактусов и доисторических хвощей, за ним неоклассический портал с люстрой под колоннами и подъездной аллеей с пальмами. Под холмом улица делала крутой поворот. Отсюда сквозь кроны сосен было видно небо, отраженное в панорамных окнах моего дома на холме. Возвращаясь, я всегда чувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя орел, когда спускается в гнездо на вершине скалы.

Поставил на полную мощность «Стабат Матер» Перголези и вышел с бутылкой Barbera d’Alba на заднюю террасу. Бассейн обрушивал нагретые закатным солнцем воды в расстилающуюся за домом долину. Свиристели и чирикали птицы, от невидимых соседей доносились запахи барбекю и далекий смех. Редкий спокойный вечер. Я скинул одежду, прыгнул в бассейн и постарался забыть обо всех неприятностях. Завтра меня ждет день в больнице, и там их непременно окажется больше, чем хотелось бы.



Первым в операционную ввезли Берни Дженкинса: семьдесят лет, тяжелые травмы, в сознании. В шесть утра фермер полез по приставной лестнице на крышу и упал. Головная травма, но трепанацию черепа я отменил – четкого источника кровоизлияния нет, пока остается только мерить внутричерепное давление.

Вдобавок у Дженкинса были переломаны ребра. Меня насторожили бледность и холодный пот пациента. Померили давление – 80 на 40, пульс 125. Я потребовал УЗИ. Так и есть, кровотечение в брюшной полости. Вскрыл живот, вынул селезенку, зашил. Только выдохнул с облегчением – новая напасть: старик не просыпался. Оставалось послать его на компьютерную томографию головы.

Следующим ввезли мальчика с саркомой. Худенький, лопоухий Томас выглядел младше своих восьми лет. Я как взрослому пожал ему ладонь, представился, пытался шутить, напустил на себя дурацкую профессиональную бодрость. Все, только бы мальчишка не почувствовал мою растерянность: мне операции на детях всегда даются тяжело, а тут еще родители, свидетели Иеговы, наотрез отказались давать разрешение на переливание крови. Хотелось схватить этих людей за грудки, затрясти, заорать: «Вам что, собственного сына не жалко?» По заплаканным лицам, по тому, как они непрестанно молились, я видел, что жалко. Пришлось срочно менять план операции, чтобы по возможности избежать кровотечения. Теперь все пойдет в три раза дольше.

Пока мальчика готовили, я воспользовался короткой передышкой и спустился в кафетерий за чашкой двойного эспрессо. Через минуту ко мне подсел Джахангир Ансари, пластический хирург. О нем я знал только, что он перебрался в Штаты из Тегерана.

– Искандер-джан, случайно слышал ваше интервью. Оказывается, мы с вами некоторым образом земляки.

– Кажется, это интервью сделало меня знаменитым!

– Еще бы! «Радио Фарда» слушают везде, где говорят на фарси, даже в самом Иране. А в Эл-Эй тем более, здесь нас больше ста тысяч.

Я кивнул. Клиника частной практики, в которой я был партнером, находилась в Беверли-Хиллз, здесь каждый третий – выходец из Ирана. Недаром Лос-Анджелес прозвали Тегеранжелесом.

Ансари подмигнул:

– Буду гордиться, что предок моего русского коллеги был доверенным лицом шахиншаха Пехлеви. Эх, будь у меня даже малая часть шахских сокровищ, я бы давно отказался от ночных дежурств!

Даже я краем уха слышал легенды о вывезенных шахской семьей деньгах.

– Джахангир-джан, надежнее всего скрывать иранские миллиарды под личиной рядового трудяги-хирурга.

Нас прервал звонок из полиции: полицейский детектив хотел уточнить список предметов, которые пропали при ограблении. Заодно дежурно заверил, что как только у сыскного отдела появятся новости, они непременно меня обрадуют. Джахангир даже через стол перегнулся, чтобы ни слова не упустить. Блестя черными глазами, он с детским любопытством поинтересовался:

– Вас уже ограбили? Быстро работают!

– Думаете, шахские миллионы искали?

Джахангир согласно зацокал:

– Наверняка. Пропало что-нибудь ценное?

– Как раз нет. Непонятно даже, зачем вломились. Все переворошили, перетрясли, а унесли только личные бумаги из семейного архива.

Иранец потряс воздетыми ладонями:

– Искандер-джан, говорю вам, это иранские дела. Это все из-за этого вашего интервью. Всем известно, что аятоллы преследуют каждого, кого подозревают в том, что он помогает шахской семье скрывать миллиарды. Те самые миллиарды, которые вывез последний шах. Только на днях ограбили виллу Фараджулла, известного адвоката в Беверли-Хиллз, – его семья тоже была связана с семейством Пехлеви.

– Они что, надеялись, что мой матрас набит золотыми динарами?

Джахангир оглянулся на полупустые столики, пригнулся ближе и заговорщицки понизил голос:

– Кто же их знает, что именно им нужно. Вот вы говорите, документы забрали. Что-то ищут. Что-то происходит. Только за последние пару лет случилось несколько подозрительных смертей. Крупный подрядчик Мехди упал с недостроенного небоскреба и разбился насмерть. В автокатастрофе погиб Халили, один из директоров Ситибанка. – Ансари с удовольствием загибал пальцы. – На пляже Эль-Матадор утонул Назариян, адвокат одной важной шишки из Гугла. – Откинулся, довольно блеснул черными глазами, будто теорему Ферма доказал. – Объясните, с какого перепугу старому Назарияну втемяшилось плескаться ночью в океане?

Я не знал. Джахангир тоже не знал, но явно наслаждался атмосферой страшных тайн и неразгаданных преступлений.

– Говорю вам, это все секретные агенты аятолл. О ВЕВАКе, Министерстве разведки и безопасности Ирана, слыхали? Нет? То-то и оно. Это они охотятся за украденными миллиардами. Вы выступили по радио, они тут же вас вычислили и – вуаля!

– Я-то им на что сдался?

Ансари пожал плечами, словно снимая с себя ответственность:

– Кто-то помогал Мохаммеду Пехлеви вывозить эти миллиарды и распределять их по офшорным счетам. Это были преданные шахской семье люди. Они знают, где эти деньги лежат по сей день и как до них добраться. Судя по всему, по мнению секретных иранских служб, вы попали в число этих избранных.

Затарахтел бипер, вызывая меня в операционную. Я с облегчением кивнул Джахангиру и поспешил к лифту. В коридоре наткнулся на каталку с фермером Дженкинсом, его везли в нейрохирургическую реанимацию. Компьютерная томография подтвердила мои подозрения – внутричерепное кровоизлияние и тяжелый отек мозга. Крепкий старик, еще утром пытавшийся заменить черепицу, теперь лежал недвижной глыбой, и его вентилировала машина. Из-под простыни выглядывала заскорузлая от вечной работы ладонь. Эх, Берни, хочется верить, что ты успел вдоволь порыбачить, поохотиться, встретить на своей ферме много радостных восходов и умиротворяющих закатов, потому как домой ты, похоже, уже не вернешься. Что делать, я только врач, не чудотворец.

Вот и с мальчиком все пошло не так гладко, как я надеялся. После операции маленький Том стал белее простыни, сердце колотилось как у зайца, гемоглобин упал до четырех и упорно рос ацидоз. Никуда не денешься, ему требовалось переливание крови.

Мать всхлипывала, отец вжал голову в плечи, но оба упирались:

– Кровь переливать нельзя. Наша религия запрещает.

Я стиснул челюсти, подавил ругательство. Времени на уговоры не оставалось, да я и по опыту знал, что со свидетелями Иеговы это бессмысленно. Сдернул перчатки и тоном, который приберегал специально для таких случаев, приказал:

– Идите домой. Вы устали.

Несчастные переглянулись и покорно засуетились:

– Да, у нас был долгий день. Мы пойдем.

Я только кивнул: времени не было ни секунды. Едва за ними закрылась дверь, я велел интерну связаться с социальным работником. Теперь оставалось ждать, пока суд срочно назначит над ребенком временного опекуна, и тот утвердит постановление врачей, что благополучие пациента требует переливания крови. Только так можно пренебречь запретом родителей, не рискуя нарваться на судебный иск.

Рабочий день наконец-то закончился. Перед уходом я оставил указания дежурному врачу:

– Эндрю, как только будет разрешение, перелейте хотя бы одну пачку эритроцитов.

Вышел, прошел весь коридор, не выдержал, вернулся:

– Знаете, Эндрю, если в течение часа ничего не будет, переливайте без разрешения. Под мою ответственность.

Толкнул стеклянную дверь и шагнул из кондиционированного мертвецкого холода на раскаленную стоянку. Больница отпустила свою жертву до завтра. За порогом озорно шуршали пальмы, беззаботно блистало солнце. Промчался открытый автомобиль с хохочущими парочками, за ним летел шлейф музыки. Здесь люди ничего не знали о страдающих детях и умирающих стариках. Я тоже хотел выкинуть больничный ад из головы.

Чтобы сохранять душевное спокойствие, чтобы не позволить чужим страхам и боли стать моими, я должен забывать о больнице за ее порогом. Женская часть больничного персонала удивлялась, почему я не приударяю за женщинами-коллегами. Только слепой не заметил бы улыбки и взгляды, которые они на меня порой бросали, но я все это игнорировал. Увы, меня не привлекают женщины-врачи и медсестры, я не могу отделаться от ощущения, что от них веет антисептиком и формальдегидом. За дверями госпиталя я предпочитаю превращаться в обычного человека и забывать о сизифовой борьбе медицины со смертью. Мне больше по душе девушки легкомысленные, пышущие здоровьем, веселые и, главное, не ищущие замужества.

Этот принцип я нарушил только единожды. В Гондурасе я приударил за медсестрой. Меня соблазнили не столько прелести Марджери, хотя, им следовало отдать должное, сколько легкомыслие и жизнелюбие Латинской Америки. Мы оба оказались в Гондурасе в составе врачебной миссии. Сидели рядом на старой какамайке, списанной еще из советской авиации. Самолет нес нас из Сан-Педро-Сулы в Ла Сейбу, городок на берегу океана. В Ла Сейбе, перевалочном пункте для нескольких каналов наркотрафика, были красивая гавань и центральная площадь в испанском стиле, отстроенная на деньги Евросоюза, а дальше тянулись трущобы, по которым деловито разъезжали лимузины с хмурыми молодчиками за темными стеклами.

Весь американский медперсонал поселили в гостинице с пышным названием «Гранд Отель Париз». Возможность оценить фигуру медсестры Марджери Пирс представилась в бассейне отеля. Вечером в баре мы вместе распивали местное пиво «Сальва вида». Мэгги заявила, что по-испански это значит «спасательный круг», а я, уже счастливо захмелевший, заявил ей, что мой спасательный круг – это сама Мэгги. Она в самом деле оказалась девицей веселой и общительной. Ее присутствие обещало украсить эту поездку.

Для меня такие врачебные миссии были, наверное, одним из самых важных в жизни. Я ведь выбрал медицину, мечтая стать «врачом без границ», лечить нуждающихся Африки и Латинской Америки. В интернатуре мне довелось побывать с несколькими добровольческими врачебными миссиями в странах третьего мира, и я твердо намеревался сделать эту деятельность основной. А поскольку Гарвард, моя alma mater, готовил нас не только к кромсанию человеческих тел, но прививал своим птенцам научное любопытство, высокие амбиции и ощущение ответственности за все человечество, я воображал, что в свободное от спасения третьего мира время буду заниматься исследованиями и двигать вперед науку.

Но сложилось иначе. Как назло в конце специализации мне предложили работу в престижной и успешной частной практике в Беверли-Хиллз с перспективой партнерства. От такого предложения не отказываются, я тоже не устоял. Хирург не может держать клинику без больницы. Поэтому, чтобы иметь «привилегии», иначе говоря, право оперировать частных больных в хорошем медицинском центре, два дня в неделю я тянул лямку в «Рейгане» при университете Калифорнии. Медицинский центр UCLA имени Рейгана был одним из лучших в мире, так что хоть я и не стал лейб-врачом шаха, профессиональных достижений стыдиться не приходилось.

Но того обстоятельства, что я совершил выбор, руководствуясь материальными соображениями, я стыдился. Свой похожий на корабль дом я впервые увидел на велосипедной прогулке. У дороги торчала табличка «продается», и это гордое, устремленное ввысь строение с первого взгляда меня пленило. Банк охотно дал кредит хирургу с частной практикой, чего не сделал бы для «врача без границ», и я приобрел эту виллу, сам до конца не осознавая, какие возможности дает моя работа. «Тесла» модели Х, электроавтомобиль, угрожающий отправить двигатель внутреннего сгорания в музейные залы – к печатной машинке, зеркальному фотоаппарату и магнитофону, тоже был куплен в кредит. Разумеется, мальчишество, но как удержаться от соблазна почувствовать себя в одном ряду с Сергеем Брином и Илоном Маском. Теперь за все приходилось расплачиваться, а это значит, что жертвам Эболы придется немного подождать.

Гарвард со мной крупно промахнулся, получив всего-навсего еще одного успешного хирурга-плейбоя с частной практикой. Совесть и память о благородном прадеде не давали покоя. Пришлось договориться с совестью, что она простит меня, если в придачу к американцам я буду бесплатно лечить людей в третьем мире.

В Мэгги мне сразу понравилось, что она тоже постоянно участвовала в такого рода поездках. Окончательно же расположили в ее пользу отличные ноги и исключительное чувство юмора: Мэгги заливисто смеялась каждой моей шутке. В этой глухомани даже вечно соперничающие врачи и медсестры не могли не сплотиться. С утра мы все вместе завтракали, потом автобусик доставлял всю команду в больницу, когда-то построенную в этой банановой республике всемогущей корпорацией «Юнайтед Фрут» для работников своих плантаций.

Днем я делал мелкие операции щитовидки, грыжи, разбирался с несложными случаями заячьей губы. Мэгги подбирала слуховые аппараты в клинике ухо-горло-носа. Вечером, после общего ужина, мы оба неизбежно оказывались в баре; неудивительно, что в какой-то момент мы оказались в постели. Легкость, с которой это случилось, я не посмел отнести на счет собственной неотразимости. Для меня это было частью того, что случается в путешествии, и не имеет отношения к повседневной жизни.

В Ла Сейбе нам было прекрасно. Я водил ее гулять по променаду, и это само по себе было захватывающим приключением, потому что для гринго ходить по этому городу с красивой женщиной оказалось рискованно. Все оставшиеся вечера мы провели в барах – сначала в том, где собирались американские экспаты, а потом, когда мне надоели американцы, нашли декадентскую дискотеку. По вечерам в этом вертепе играли какие-то длинноволосые полураздетые типы. Один раз на танцплощадке нас застиг дождь, в другой вечер мне пришлось защищать Мэгги от назойливых приглашений местных парней. Не знаю, чем я упивался больше – атмосферой опасности или собственной ролью защитника.

Мэгги была счастливой, какими бывают все девушки в начале нового романа. Она говорила по-испански, остальные мужчины в миссии и в барах мне слегка завидовали, так что я не сомневался, что мне крупно повезло.

За трудовую неделю мы наградили себя уик-эндом с нырянием. Вся группа погрузилась в самолетик с раздолбанными сиденьями и вылетела на остров Руатан. Такси промчало мимо роскошных многоэтажных гостиниц и высадило нас в крохотном поселке Вест Энд с одной-единственной немощеной улицей и разноцветными фанерными домиками в широколистных зарослях. Я поселился на отшибе, в райски прекрасной оконечности лагуны. Таким, наверное, был Ки Вест во времена Хемингуэя: узкий песчаный спуск к океану по тропке в банановых зарослях, тишина, которую нарушают только крики птиц, одиночество, лопасти вентилятора над кроватью с сетчатым пологом, ночные ныряния.

Но со мной в моем раю оказалась моя Ева. Мэгги поселилась в моем бунгало, это выглядело как само собой разумеющееся. У меня не хватило духу воспротивиться.

С каждым днем она становилась все утомительнее. Мэгги любила болтать, смеяться, слушать громкий рок. Я же предпочитал плавать, нырять, читать и наслаждаться одиночеством, ставшим таким притягательным с тех пор, как оно оказалось недоступным. Нет, я понимал, что бедняжка ни в чем не виновата, и не мог не считаться с ней. Чем меньше удовольствия я получал от ее общества, тем сильнее становилось чувство вины. Поэтому вместо ночных ныряний я безропотно таскался с ней на дискотеку, которую устраивали на огромном помосте в конце длинного пирса, вместе с прочими туристами смотрел в спортбаре трансляции европейского футбола и ужинал в ресторанах с остальной компанией. На ночь я по ее требованию закупоривал все окна и включал кондиционер, хотя предпочел бы слышать во сне звуки тропической ночи.

Посреди залива на двух якорях дрейфовала заброшенная яхта. Мы залезали на палубу по веревочной лестнице и загорали там. К мачте был привязан канат, если как следует раскачаться, можно было, как на тарзанке, спрыгнуть с верхотуры в море. Как-то к яхте подплыли две девушки-англичанки. Я помог им взобраться и с удовольствием болтал с ними, пока не заметил, что Мэгги скисла. Так я догадался, что я «при Мэгги» и другие девушки для меня недоступны. Тогда я окончательно понял, что этот расклад – доступ к одной в обмен на воздержание от всех других – меня не устраивает. Не потому что я такой ненасытный, а потому что хочу быть свободным.

Я честно выполнил все, чего требовала Мэгги, в качестве расплаты за романтическое приключение. Поездка была испорчена, но для меня все заканчивалось в Гондурасе. По прилете в Лос-Анджелес я твердо намеревался вернуться к обычной жизни.

У Мэгги были иные планы. Она сочла, что я поступил с ней непорядочно – использовал и бросил. Она хотела знать почему. Попытка охладить ее пыл рациональными объяснениями оказалась такой же успешной, как попытка охладить кока-колу в морозильнике: Мэгги взорвалась. Для меня она была славной, милой девушкой, одной из многих, и так я это и хотел оставить. Ей же я совершенно ошибочно показался то ли единственным, то ли лучшим из того, что на тот момент имелось, и она хотела, чтобы я стал последним. Меня грызли ощущение вины и злость на самого себя. Ни на том, ни на другом нельзя строить счастливый брак.

С тех пор у меня на работе появилась недоброжелательница, в больнице за мной закрепилась репутация бабника, а сам я поклялся никогда больше не смотреть на женщин-коллег глазами голодного самца. Правда, с тех пор как в операционной появилась хорошенькая врач-интерн из России, Екатерина Соболева, мне все чаще приходилось напоминать себе об этом обещании.

Тегеран, 1920 год

Савелий и Мустафа обегали всю улицу, добежали даже до площади, но нигде уже не было ни души. Убийца успел скрыться. Александр попросил Савелия принести другой фонарь, а повара Мустафу послал в отделение назмие, за полицией. Сам же вернулся к телу, сел рядом, оперся локтями о колени, запустил руки в волосы и попытался взять себя в руки. Столько трупов он повидал, от Брусиловского прорыва и до больничных коридоров Решта, а оказалось – так и не привык. В горло поднялась тошнота, он не мог остановить дрожание папиросы в руке.

Наконец с адским грохотом, фырканьем лошадей, свистом кнута, окриками, с мотающимися на ходу фонарями примчалась полицейская бричка. Из нее, звеня эполетами и сверкая галунами, выпрыгнул начальник назмие с выпирающим брюхом и пышными усами. Следом выбрались трое заспанных и растерянных жандармов. Убийства в Тегеране редки, а уж убийство офицера в чине полковника и вовсе не слыханное происшествие.

Шевеля большими пальцами сцепленных за спиной рук, комиссар обошел вокруг распростертого тела, потом поднял грозный взгляд на широкоплечего, худого блондина в холщовой рубахе и просторных штанах. Сделал неизбежное умозаключение, расставил ноги и приказал жандармам:

– Арестовать убийцу!

Воронин растерянно огляделся. В первый момент он даже не понял, что следователь имеет в виду его. Мустафа прижал кулак к губам и прохрипел севшим голосом:

– Вой-вой-вой! Почтенный огаи-аджан, уважаемый дженаб а-доктор не убийца! Огаи-Воронин – врач его императорского величества Ахмада-шаха, да пребудет с ним мир и благословение Аллаха!

Усилием воли Александр собрался с мыслями.

– Салямун алейкум, уважаемый огаи-аджан. – Он хоть и путался нещадно в градациях персидского этикета, в этой ситуации предпочел отмерять вежливые обращения не щепотками, а охапками. Прижал правую руку к сердцу, поклонился: – Дженаб-а-комиссар, я друг покойного. Только что проводил его за ворота, дал ему вот этот фонарь, – кивок на потухший фонарь в стороне, – и вернулся в свой дом, когда услышал выстрелы. Я прибежал сюда в чем был и здесь обнаружил тело моего друга.

– Ваалейкум, – сурово ответствовал полицейский комиссар, покачиваясь с носка на пятку и с подозрением разглядывая странно одетого чужака. Еще раз бдительно оглядел место преступления и труп. Никакого другого подозреваемого он при этом не обнаружил, следовательно, не было причины запутывать достаточно ясное дело. Ткнул волосатым пальцем: – Сертип Туров был русский? И ты тоже русский!

Пронзил уличенного кафира всевидящим взором. После этого он склонил голову к плечу, готовый выслушать чистосердечное признание убийцы, практически пойманного с поличным.

– Извините, огаи-аджан, мы оба русские, потому что мы друзья. Были друзьями.

– А как вы это докажете? – скептически усмехнулся следователь, прекрасно знающий, что преступники всегда поначалу запираются.

– Мои слуги подтвердят, что мы только что вместе ужинали в моем доме. И зачем бы я стал убивать полковника? И как? Он застрелен, а у меня даже ружья нет и никогда не было!

– Хм! – Комиссар оглядел хитрого русского, потом вернулся к телу и некоторое время строго разглядывал его, видимо ожидая разъяснений от самой жертвы.

Доводы задержанного, отсутствие у него оружия, а главное, упоминание его должности все же дали расследованию новый ход. Один из жандармов был послан в ближайшие дома – опросить жителей. Другой страж закона принялся исследовать улицу при колеблющемся свете переносного фонаря. Третий продолжал сторожить Воронина, по-прежнему основного и единственного подозреваемого. Огаи-аджан тем временем напряженно надувал щеки и выпускал струю воздуха в густые усы. Некоторое время Воронин следил за работой детективной мысли, но скоро догадался, что, если сам не поможет следствию, вряд ли следствие поможет ему. Он указал под ноги комиссару:

– Огаи-аджан, вот стреляная гильза. Это от второго выстрела, сделанного в голову в упор. – Голос его дрогнул, но он овладел собой и продолжил: – Первый выстрел я слышал за пару минут до этого. Наверное, где-то на улице валяется вторая гильза.

По едва заметному кивку комиссара один из полицейских потрусил искать гильзу. Тем временем другой выловил из арыка какой-то предмет, оказавшийся серебряным газырем с казачьей черкески. Тут уж огаи-аджан проявил личное рвение и сообразительность: снял кокарду, отряхнул ее, бережно передал подчиненному, расправил усы, аккуратно поддернул свои красивые штаны с лампасами и присел над трупом. При свете трех фонарей вдумчиво изучил тело.

Туров лежал навзничь, правая рука была судорожно сжата вокруг эфеса шашки. Один выстрел, по-видимому, первый, ранил полковника в спину, второй был сделан в лицо. На фронте Воронину приходилось видеть такие ранения. Выстрел полностью разнес голову полковника. Но все шестнадцать газырей – узких пенальчиков для пороха, по восемь с каждой стороны груди – хоть и были залиты кровью, но оказались на своих местах, в кармашках на черкеске убитого. Вдобавок найденный в арыке газырь отличался от них и размером, и чеканкой. Зато с левой стороны груди сукно полковничьей черкески было порвано. Оттуда с мясом вырвали петлицу, в которой еще за ужином поблескивал орден святого Георгия. Александр попробовал подтолкнуть тяжеловесную мысль комиссара в правильном направлении:

– По всей видимости, полковник успел сорвать этот газырь с груди убийцы.

Комиссар крякнул, повертел в руке серебряный цилиндр:

– В таком случае эта штука принадлежит убийце, – произнес он веско и тут же взглянул на Воронина. Тот в ответ постарался выразить восхищение проницательностью комиссара.

– Вы совершенно верно это заметили. – Воронин указал на рваную дыру в полковничьем мундире: – В придачу убийца зачем-то сорвал с полковника орден святого Георгия.

– Откуда вы знаете, что там было? И почему вы решили, что это сделал убийца?

Видимо, из главного подозреваемого сметливый русский успел превратиться в помощника в расследовании. Александр поспешил укрепить свое положение:

– Уважаемый огаи-аджан, полковник Туров вышел от меня с орденом на груди, на этом самом месте. А спустя десять минут я обнаружил бездыханное тело и уже не отходил от него. Орден мог сорвать только убийца в момент убийства.

Комиссар встал, пригладил набриолиненные волосы, снова сложил руки за спиной и принялся качаться с носков на пятки, пока не нащупал верный путь для дальнейшего расследования:

– Орден был золотой, с драгоценными камнями?

– Нет. Он был золотого цвета, но из простой латуни. То, что его сорвали и унесли, очень странно. Убийца наверняка торопился, а все-таки задержался сорвать вещицу, которая не представляла для него никакой ценности.

– Значит, вы не знаете, зачем он это сделал? – Комиссар уличил его с видимым удовлетворением.

– Не знаю, уважаемый комиссар, – честно признался Воронин. При свете фонаря он заметил засохшую кровь на лезвии шашки. От волнения он разбавил свой плохой фарси хорошим французским: – Regardez, Monsieur le Commissaire! До второго выстрела полковник успел ранить своего убийцу. Казацкая шашка в умелых руках рубит прямо из ножен, запросто может жертву пополам развалить. Убийца должен быть серьезно ранен.

– Это еще надо проверить! – Комиссар потряс ладонями, явно захваченный врасплох скоропалительностью чужих заключений. – Возможно, это его собственная кровь.

– Конечно. – Воронин скрипнул зубами, но сдержался. – Конечно, убийца мог ранить полковника его собственной шашкой, а потом вложить эту шашку ему в руку. Чтобы это проверить, достаточно посмотреть, есть ли на теле убитого сабельная рана.

Усы и брови комиссара, которого подчиненные именовали огаи-Низами, попеременно отражали то понимание и легкое презрение, то замешательство и подозрение – в зависимости от того, говорил ли Воронин на понятном, но плохом фарси или на малодоступном комиссару, но беглом французском.

Воронин оглянулся:

– Глядите, вот следы!

Цепочка темных капель вела к арыку и там обрывалась.

– Дальше раненый пошел по воде канала, – предположил Воронин. Комиссар уже не спорил.

Они вернулись в переулок, но никаких других следов на месте убийства не обнаружили. К этому времени Воронин, Мустафа и полицейские с бричкой общими усилиями основательно истоптали землю вокруг тела. Зато вернулся полицейский, посланный собирать свидетельства соседей, и, почтительно дотянувшись до уха начальства, сделал некое донесение. Услышанное вновь пробудило в комиссаре бдительность, и он уставился на Воронина с подозрением:

– Соседи слышали, что убитый и убийца спорили между собой по-русски!

Воронин склонил голову в знак уважения к исключительной проницательности следователя.

– Вы совершенно правы: убийца должен был знать русский. Смотрите, на месте преступления вы нашли газырь и гильзы от казацкой берданки. По всей вероятности, это был казак. А почти все казаки бригады Турова, даже черкесы и персы, кто лучше, кто хуже говорят по-русски, поскольку у них русские офицеры и урядники.

Комиссар почесал в затылке.

– Аллах милосердный, но казаков-то не счесть! – Он сцепил руки на животе, повертел большими пальцами и недовольно спросил: – Почему я должен искать какого-то казака, когда я уже застал на месте убийства человека, говорящего по-русски?

Огаи-аджан явно заслуживал своей должности.

– Вы застали меня, потому что я был тем, кто послал за полицией и ждал вас здесь. – Комиссар по-прежнему колебался, и Александр добавил решающий довод в свое оправдание: – Неужели вы думаете, что его императорское величество, шаханшах-и Иран воджуд-и ала хазрат-и агдас-и хомайун, вверил бы свою драгоценную персону врачу, недостойному его доверия? Неужели вы подозреваете, что лейб-медик султана способен на преступление?

Официальный титул повелителя Персии заставил огаи-Низами моргнуть. Строго говоря, звания лейб-медика у Александра не имелось да и вообще никакой официальной позиции при дворе не было, но если это не волновало шаха, доверявшего свое драгоценное здоровье рядовому лекарю без званий и должностей, то Воронина не тревожило и подавно.

– Огаи-аджан, завтра с утра я обязан быть во дворце, у меня ежеутренний осмотр Ахмад-шаха. Его императорское величество ждет результаты анализов. – С каждым упоминанием шахиншаха следователь становился все уступчивее. Воронин приосанился и уже почти на равных предложил: – Но если я вам понадоблюсь, огаи-Низами, меня всегда можно найти дома. Или послать за мной моего слугу, если я окажусь во дворце. Моего друга убили, когда он выходил из моего дома, и для меня вопрос чести – помочь правосудию наказать виновного.

Огаи-аджан снова нахлобучил кокарду и вместо ответа рявкнул на своих помощников. Те бросились к трупу, неловко подняли его, переложили в прибывшую телегу. Уже погрузив зад в бричку, почтенный огаи-Низами спохватился, что убийца так и не найден. Он поднял руку с тремя растопыренными толстыми пальцами и строго сказал:

– Даю вам три дня. Три. Не найдется до тех пор убийца, будете убеждать судью, что это не вы.



Остаток ночи Александр провел без сна. Закинув руки под голову, валялся на тюфяке, разложенном на плоской крыше. Внизу, в саду, невозмутимо журчал фонтан, вокруг нагло звенели комары, над головой сияли и мигали бесчисленные звезды. В голову лезли глупые, неуместные мысли. Вспоминались времена Решта, их с Туровым совместные застолья, рассказы полковника о схватках с непокорными правительству полудикими кочевниками, о наступлении турецких подразделений на Каспий, которые бригада подавляла вместе с силами Деникина и британским корпусом генерал-майора Денстервиля. Как-то полковник в одиночку выехал из крепости навстречу вооруженным лезгинам и съехался с ними на равнине. Всадники долго стояли друг против друга, пока казаки из крепости держали лезгинов на мушках своих берданок. Время от времени далекие фигурки начинали бурно жестикулировать, и тогда Александр опасался, что кто-нибудь из солдат не выдержит и начнется пальба. И как же всем полегчало, когда всадники принялись жать друг другу руки, а потом все вместе двинулись к крепости – пировать, брататься и обмениваться подарками. В те годы Александр увлекался фотографией и нередко вместе с Туровым и отрядом его казаков разъезжал по близлежащим аулам и холмам Гиланского округа. Перед глазами вставал и другой Туров, заботливый и расстроенный, каким он был, когда навещал в госпитале раненых бригады.

Владимир Платонович был человеком общительным, любимец солдат и офицеров. Доктор Воронин казался полной его противоположностью – сдержанный, замкнутый. Полковник был старше Воронина лет на пятнадцать, вдобавок он был непоколебимым монархистом – ему одинаково были отвратительны и кадеты, и большевики. Александр поддерживал Временное правительство и выборы в Учредительное собрание. И, несмотря на все это, Александр не устоял перед теплом и доброжелательностью Турова. Правда, после того как в январе 1918 года большевистский военно-революционный комитет расстрелял отца Воронина, члена астраханской городской думы и правого эсера, Туров при Александре старался о происходящем в России не заговаривать. Не хотел лишний раз причинять боль.

Разными судьбами они оказались в Тегеране и здесь продолжали изредка, но с взаимным удовольствием встречаться в гостеприимном доме Веры Ильиничны Емельяновой и ее дочери Елены Васильевны. А теперь отважный до безрассудства офицер, бросавшийся в любую переделку, выходивший целым и невредимым из всех схваток, убит подлым ассасином в тихом переулке у порога Воронина.

Случившееся не только лишило Александра старшего товарища. Это преступление вытащило один из последних кирпичей в покосившейся кладке мирового порядка. Если бы Туров погиб в бою с прикаспийскими повстанцами, это была бы трагедия, но трагедия ожидаемая, осмысленная. Смерть от руки злоумышленника разметала остатки справедливости и человеческого достоинства. Пока преступник не будет пойман и наказан, Александра будет мучить чувство вины. Ради себя самого он уже давно решил не трепыхаться, но одно дело – он, а другое – Туров или, хуже того, Елена Васильевна. Стоп. О Елене Васильевне он запретил себе вспоминать. Вместо этого надо обдумать все, что он знает о случившемся.

Убийство, конечно, было преднамеренным, случайный грабитель не говорил бы с полковником по-русски. По всему выходит, что Туров и убийца знали друг друга. Как Воронин и сказал следователю, судя по оброненному газырю и орудию убийства, убийца – казак. Но кто? Вспыльчивый черкесский мохаджер, обозленный невыплатой жалованья? Обиженный подчиненный? Честолюбивый офицер-соперник? Таящий обиду разжалованный? Зачем преступнику понадобился чужой латунный орден? Неужели хороший, благородный человек был убит ради бляшки, не имеющей никакой рыночной стоимости? Может, убийца хотел символически лишить жертву награды за смелость? Вряд ли, ведь остальные знаки отличия и медали он не тронул.

Запели птицы, небо на востоке едва заметно посветлело. Прохладный воздух дрогнул от гнусавого призыва муэдзина к утреннему намазу. По скрипучей садовой гальке к кухонной двери прошаркал повар Мустафа-ага, живший в задней пристройке с женой, Ширин-ханум, и их дочками. Послышался стук распахнутого окна, у соседей заголосил петух, повеяло ладанным дымом кизяков, а Воронин все не сводил глаз со светлеющего небосвода, мучась тем же вопросом, что поставил в тупик самого огаи-Низами. Кто же убийца? Кто?