Фабрис Колен

По вашему желанию

Без всяких ужасов

Смерть в огне… Почему бы и нет? Однако этот метод несколько затруднителен. Во-первых, вы легко можете поджечь весь дом (что совершенно не отражено в том списке, где я перечислил плюсы и минусы этого метода). А во-вторых, человеку, который внезапно превратился в пылающий факел, трудно сохранять спокойствие. Идиотизм в том, что в данной ситуации на втором плане будут присутствовать живые мертвецы. А лично я вообще не собираюсь давать какое-то представление. Обычно само мое присутствие уже является представлением.

Но пусть будет так, огонь обладает достаточными преимуществами и очевидностью, вопрос стоит только в том, чтобы достаточно глубоко их изучить. Я схватил перо и начал составлять список.

НеудобстваДостоинстваПроблемы с антуражемПолная определенностьНеопрятноЗрелищностьБолезненноГероикаНеобходимость в топливе?Алкоголь?

Во всяком случае, решение принято: я взлечу на воздух. По крайней мере, в моей жизни появилось хоть что-то определенное. С какой-то точки зрения это успокаивает.

Сейчас почти полдень, я сижу за рабочим столом, передо мной лежит пачка чистой бумаги, перо глупо стучит по пустой клеточке. У меня всегда перо под рукой. Ну что же, продолжим, решил я. Взглянем…



С моей точки зрения, раз уж родители соизволили произвести меня на свет, то хотя бы один из них должен был задуматься о последствиях. А почему не оба, все же это было их совместное занятие?

Без всяких ужасов. Действительно без всяких ужасов. Это немного напоминает… в конечном счете, ничего. Или просто у Джона В. Муна наступила черная полоса: заезженные шутки, претенциозность, лживая лирика. Хуже трехлетнего ребенка.

Мария Шенбрунн-Амор

Дар шаха

© Шенбрунн-Амор М., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Посвящается Мише, потомку и прототипу моих героев
Что разум твой о тайне смерти знает? Фирдоуси «Шахнаме»


Лос-Анджелес, 2017 год

На фотографии цвета сепии худой мужчина вглядывался в окуляр микроскопа. Светлая прядь, высокий лоб, тонкий нос с горбинкой, непроизвольно поджатый угол рта. Внизу вилась надпись: «Фотографическое ателье Настурьянца. Тегеран, 1920 год». Каждое утро из зеркала на меня смотрело точно такое же лицо. Но сейчас фотография валялась на полу, деревянная рамка была разломана, стекло разбито. Я увидел ее, едва вошел в дом.

Еще на улице я заметил что-то странное, но после суток у операционного стола был слишком измотан, чтобы испугаться. Уже не столько я вел «Питер-турбо», сколько машина меня тащила. А на крутом подъезде в гараж усталость мгновенно слетела. Что-то изменилось. Что?

Темнота, вот что. При приближении машины не включились фонари над входом. Наверное, замыкание. Завтра разберусь. Привычно ввел код, снимающий дом с охраны, нажал на экран навигатора. Дверь гаража плавно скользнула вверх. Закрыл гараж, вылез из машины, подключил электромобиль к подзарядке, бросил рюкзак в холле и шагнул в гостиную. Включился свет, и я замер. Здесь тоже было что-то неладно.

Огромное открытое пространство первого этажа как всегда пустовало. За сплошной стеклянной стеной тлели бескрайние россыпи ночного Лос-Анджелеса, но черный диван был сдвинут с места. Диван всегда стоял наискосок перед центральным камином, и с порога его высокая спинка загораживала левый холм. А сейчас холм лежал передо мной как на ладони. На полу у двери в кабинет валялась фотография прадеда.

Мне стало не по себе. По вторникам дом убирала Камила, но она никогда не сдвигала диван, и сегодня была среда. Кто-то явно побывал здесь или до сих пор прятался внутри.

Но в случае взлома сработала бы система тревоги. Может, фотографию сдуло сквозняком, а мне чудится всякая чертовщина только потому, что лампы у гаража не зажглись? Надо было пройти через гостиную, и в следующую минуту я поймал себя на том, что против воли стараюсь наступать на ковры, а не на звонкие мраморные плиты. Ночная тьма подглядывала за мной своими сверкающими глазами. Казалось, я с мишенью на груди пересекаю со всех сторон простреливаемое пространство.

У распахнутой двери кабинета я остолбенел: по комнате словно пронесся смерч. Кресло перевернуто, ящики стола выдернуты, книги сметены со стеллажей, картины сброшены со стен, ковер завален бумагами и осколками.

Тишина стала казаться западней. Я сделал шаг назад, вытащил телефон, набрал 911. Севшим голосом сообщил диспетчеру, что мой дом взломан, дал адрес. Нет, грабителей я не видел, никакой подозрительной машины не заметил. Нет, я не знаю, есть ли прямо сейчас внутри кто-нибудь. Думаю, что нет, но дом большой, в нем легко спрятаться. Спасибо, выходить на улицу или запираться в ванной я все же не стану. Пять минут? Жду.

Сейчас я сильно пожалел, что у меня нет огнестрельного оружия. С пистолетом в руке я чувствовал бы себя увереннее. Через приложение на мобильнике включил свет во всем доме. С оружием или без – если внутри кто-то таится, я собираюсь найти его. Кухонное окно, выходившее в задний сад, оказалось разбито, из пробоины неприятно дуло. В верхнем ящике нашелся огромный мясной тесак, и это была первая хорошая новость за весь этот вечер. Все-таки оружие хирурга – нож, многолетняя практика не подведет. Я знал, куда им бить так, чтобы противник больше никогда не встал.

Поднялся по лестнице. В спальне тоже никого не оказалось, но и здесь повсюду следы взлома: ящики в комоде и тумбочках вырваны, вся одежда в гардеробной сброшена с полок и плечиков, на полу груда рубах, пиджаков, свитеров и джинсов. При этом у изголовья постели лежали не тронутые новенькие TAG Heuer Aquaracer, а ведь не заметить их было невозможно.

Вихрь разрушения пронесся по всем комнатам. Я вернулся в кабинет, поднял с пола одну из иранских миниатюр. Стекло было расколото, пожелтевшее паспарту отодрано, узорная рамка безжалостно расщеплена. Эти миниатюры хранились в семье уже несколько поколений, но никакой художественной ценности не представляли. Картинки из тех, что продавались в начале XX века в Тегеране на каждом углу. Неудивительно, что их не стали красть, но зачем вырвали из рамок, смяли и испортили? Может, искали что-то на обороте?

Зато новенький, дорогущий Canon продолжал красоваться на полке. И персидский ковер лежал на своем месте. А старый комп времен юрского периода, не выброшенный только по лени, исчез со стола. На полу валялся ящик от старого цейсовского микроскопа, самой дорогой мне семейной реликвии. Я поднял его и задохнулся от бешенства. Вишневое дерево треснуло при падении, сам микроскоп был сломан. Это в его окуляр смотрел мой прадед на фотографии. Четыре поколения моих предков хранили этот микроскоп, мать передала мне его, когда я поступил в Гарвардскую медицинскую школу. Он был эстафетной палочкой, перешедшей ко мне от первого Александра Воронина, лейб-медика персидских шахов.

Мало есть на свете вещей, порча которых могла бы так меня огорчить. Осколки от его сменных линз усеяли пол; шкатулку, в которой они хранились, тоже безжалостно раздавили в щепки.

Снаружи послышалась полицейская сирена, раздался звонок в дверь. Двое полицейских – оба невысокие, полные, среднего возраста, не отличимые друг от друга в своих униформах, несмотря то что один был мужчиной, а вторая женщиной, – проверили мои документы, прошли по дому, сфотографировали разбитое окно на кухне, следы погрома в кабинете, траву в саду, сняли отпечатки пальцев со всех поверхностей, расспросили, в какое время я ушел, когда пришел и что пропало. Их тоже удивило, что телевизор, дорогие часы и прочая электроника остались нетронутыми.

– Если система тревоги не сработала, вероятнее всего, вы просто забыли ее включить.

Я вытащил айфон, взглянул на историю охранного приложения. Выезжая на работу, я обычно включал систему автоматически, а в тех редких случаях, когда забывал, о ней напоминал красный огонек на экране, и тогда я включал ее прямо с телефона. Но приложение показывало, что сегодня дом вообще не был на охране. Неужели я забыл? День в операционной был сумасшедшим, большую часть времени телефон пролежал в моем больничном офисе. Правда, перед уходом домой я проверил звонки и сообщения – никакого предупреждения на экране не было. Ладно, с охранной фирмой разберусь завтра.

– А каковы шансы найти грабителей?

– Шансы есть, – равнодушно сказал полицейский. – В конце концов непременно попадутся, не на этом деле, так на другом. Мы будем расследовать, и как только что-то прояснится, дадим знать.

Этот оптимистичный фатализм меня не утешил. Но стражи порядка, хоть и не могли обеспечить безопасность, зато сохраняли другую общественную ценность – абсолютное спокойствие. Для полиции Лос-Анджелеса взлом – рядовое событие. Это только в моем благополучном Маунт Олимпус этим можно кого-то удивить. Да, понять их можно: пострадавших нет, ничего ценного не украли. Порча статистики, ничего больше.

Я подписал протокол, и полицейские отбыли, посоветовав на прощание не забывать включать систему тревоги. Еще они пообещали этой ночью чаще проезжать мимо моего дома. К этому времени мне самому уже казалось, что ничего особенного не произошло и этот взлом – дело житейское.

Я снова поставил дом на охрану. Налил бокал вина, который успокоил меня значительно больше всех разговоров. С разбитым окном делать было нечего, и я пошел спать. Позади был долгий день в операционной, завтра я собирался встать в пять утра, чтобы побегать перед работой. Для самозащиты оставалось одно – сунуть на всякий случай тесак под подушку.

Утром в залитом солнцем доме, с кружкой кофе и «Хэлло, Долли» Армстронга на полную громкость и вдобавок после отличной пробежки по тропинкам Холливуд Хиллс случившееся показалось сущей ерундой. По-настоящему меня расстраивала только порча прадедовского микроскопа.

Уже в выходной, после угрозы матери приехать и сделать все за меня, я наконец заставил себя разобрать следы разгрома.

Пока раскладывал вещи по местам, снова поневоле задумался о необъяснимом поведении грабителей. Что за причуда – сорвать с вешалок всю одежду? Что они искали по всему дому? Сейф? Среди костюмов было несколько вполне щегольских – коричневый Brioni, серый Luciano Barbera, темно-синий Hugo Boss. Был новый пиджак от Givenchy, несколько кашемировых свитеров. Все это барахло было почти не ношеным, его вполне можно было загнать на eBay. Но привередливые взломщики побрезговали дизайнерским тряпьем, как и часами, электроникой и гаджетами. Впечатление было такое, что в дом влезли не столько чтобы его обокрасть, скорее чтобы обыскать.

Только когда я растолкал по ящикам стола все разбросанные документы и бумаги, стало ясно, что пропало. Не было семейного архива, всегда лежавшего в нижнем ящике. Я пересмотрел оставшиеся бумаги и обнаружил, что пропало все, что имело отношение к Ирану. Точнее, к моему экзотическому прадеду – доктору Александру Воронину.

Я бросаю взгляд на улицу. Потоки воды барабанят по крышам города, но в комнате не слышно ничего кроме тиканья настенных часов. Еще несколько часов — безустанно повторяют они. Еще несколько часов — и все решится. Выбор сделан. Нет никакого смысла его пересматривать. Я должен взглянуть фактам в лицо и смело встретить судьбу.

Для начала: меня покинула Катей. Ничего особенного — в данный момент, она наверное, млеет в объятиях какого-нибудь красавца — редкостного болвана с остроконечными ушами и колким язычком. Эльфы всегда славились своей способностью утащить что-нибудь у вас из-под самого носа. Этакие шутовские создания. Нет ничего удивительного в том, что они слывут иллюзионистами. И все равно, сказал я себе, Катей должна была подать весточку о себе. Но раз она этого не сделала, рассуждал я в отчаянии, значит, считает меня пустым местом. Наверное, так и есть на самом деле, Катей редко ошибается.

Возможно, это связано с моими профессиональными неудачами? В этом можно не сомневаться. Команда Огров из Челси, которую я должен тренировать, плачевно располагается в самом низу классификационной таблицы Квартека. С тех пор как я занял эту руководящую должность, команда находится на восьмом месте и болельщики готовы разорвать нас собственными руками. Сегодня вечером проводится решающий матч. Игра, в общей сложности, будет продолжаться лишь до тех пор, пока мы будем в состоянии защищаться. И успокаивает меня только то, что в лиге Квартека имеется всего восемь команд.

На улице продолжается потоп. Верхушки деревьев раскачиваются и напоминают балаганных шутов. Редкие прохожие, достаточно безумные, чтобы выйти в такую погоду на улицу, идут низко наклонив против ветра голову. Да, действительно, мне не стоит сожалеть о принятом решении. Мысль распрощаться со всем этим является самой разумной из всего, сделанного мной за этот год. Есть вероятность, что муниципальные власти не захотят даже оттащить мой катафалк на ближайшее кладбище и моя смерть начнется с того, что преследовало меня всю мою жизнь: с очередного фиаско.

Я опустил голову на руки. Мой письменный стол — настоящее поле боя. В стотысячный раз, не задумываясь по-настоящему, я взял в руки лаконичное послание, которое мне направил старый секретарь очень секретной и очень шу-шу-шу Всеведущей Федерации Освобождения Возможной Ирреальности, и рассеянно пробежал его глазами.

Еще один текст нашего знаменитого основателя. Пронон Греймерси, астроном и натуралист, знаменитый своим доказательством того, что Монстр Тамсон является живым существом. Я же прекрасно знаю, что это всего лишь обычная река. И такому типу еще поставили памятник в самом центре города!

Я присоединился к этому обществу в тот момент, когда испытывал ужасное одиночество, но теперь начинаю немного жалеть о своем поступке. Все члены общества называли друг друга странными кличками (моя была Том Котенок). Они уверяли, что в мире нет никакого смысла, и для большей достоверности своих слов требовали, чтобы я платил совершенно нескромный месячный членский взнос, который мной уже три раза был внесен.

Послание дрожало в моих руках. Девиз этого общества, начертанный тиснеными буквами в самом начале, всегда приводил меня в замешательство.

«Мир — сцена»

Но это мне напомнило еще и о том, что именно благодаря девизу я и вступил в их ряды. Мир — всего лишь сцена, смело заявляли театраломаны (как называли себя члены общества), мы участвуем в непрекращающемся спектакле, вся наша жизнь, вполне возможно, является всего лишь плодом высшего воображения, и когда мы наблюдаем какое-то событие, нам не надо заботиться о том, чтобы увидеть в нем смысл.

Я встал. Ни о чем не заботиться — это та линия поведения, которая прекрасно мне подходит. Впрочем, сегодня вечером мной будет доказана правильность этого предположения.

— Заботы, мсье Мун?

Стоя перед залитым струями дождя окном своей комнаты, я вернул на лицо улыбку и ткнул большим пальцем в потолок.

— Все, что ни делается, все — к лучшему, Пруди.

Говори, говори, подумалось мне про себя. Как только ты повернешься спиной, я превращусь в горящий факел. И могу тебя заверить, что на этот раз не отступлю от задуманного.

Моя горничная робко улыбнулась и согнулась в поклоне. Когда она так наклоняется, то чуть ли не касается лбом пола. Рост у нее всего лишь три фута: для гномессы вполне подходящий.

— Пруди, — сказал я, одергивая полы двубортного вечернего пиджака, — как вы знаете, у меня сегодня вечером состоится особенно важный матч…

— О, да! — воскликнула она в ответ. — Весь Ньюдон только об этом и говорит!

— Правда? — переспросил я.

Хотя на самом деле мне было совершенно безразлично, о чем говорит весь Ньюдон.

— И какова наша котировка?

— Шестьсот шестьдесят шесть к одному, — Пруди нанесла мне удар ниже пояса.

Шестьсот шестьдесят шесть к одному!

— Черт! — выругался я. — Это уж слишком преувеличено. Все-таки эти безголовые Потрошители не боевые молнии!

— Но Огры Челси стоят в самом конце классификационной таблицы, — мягко возразила моя горничная.

— Не последние, всего лишь восьмые. Скажи спасибо, что тебе это напомнили.

Гномесса какое-то время грустно стояла на пороге комнаты, и я посмотрел в ее большие влажные глаза. Ей будет меня недоставать.

— Скажи-ка мне, Пруди…

Она подняла голову и с надеждой посмотрела на меня.

— Да, мсье?

— Пруди, моя маленькая Пруди, — сказал я так, словно это случайно пришло мне в голову (кажется, получилось неплохо), — в общем, не хотелось бы вам провести этот вечер в своей семье?

Она посмотрела на меня так, словно на моем лице чего-то не хватало.

— У меня нет семьи, мсье Мун.

— М-м-м. Правильно. Тогда, не знаю, с друзьями, может быть?

Служанка грустно пожала плечами.

— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал я и снова повернулся к окну.

На улице с обезоруживающим упорством продолжал лить дождь. На фоне пасмурного неба поднимал купола массивный собор Гаарлема. С наступлением ночи в городе можно будет увидеть только собирающиеся в тишине небольшие группы волшебников и оживителей мертвецов. Здесь полно шумных местечек подозрительной деятельности. А что касается хранителей мира, то те при подобных встречах натягивают вожжи своих скакунов и старательно отводят взгляд в сторону.

— Если вы, мой дорогой, хотите устроить какую-то вечеринку…

Между нами повисла неловкая тишина. Я постарался припомнить, сколько раз она обнаруживала, как мои гости взламывали мой баре или забирались с ногами на диван.

— Ну хорошо, в общем, сегодня вечером вы, Пруди, свободны. И не надо благодарить.

— Но я хотела…

— Тсс, тсс, — сказал я, прикладывая к губам палец, — сегодня у вас свободный вечер, вот и все. Вы вполне заработали себе право на то, чтобы немного развлечься. А мне сейчас необходим покой. Надо сосредоточиться перед матчем.

— Понимаю, — ответила маленькая гномесса и сняла полотняный передник.

— Великолепно, — одобряюще воскликнул я, в то время как на улице серия чудовищных молний расколола зигзагами черные тучи.

— Вернусь завтра утром.

— Прекрасно, Пруди. Развлекитесь немного. Сходите в бар.

— Но это запре…

— Шутка, — с усталым жестом успокоил я ее.

Она скривила физиономию и, как всегда, развернулась прямо на пороге двери.

— Счастливо провести этот вечер, — пожелала мне горничная.

— Спасибо.

Больше нам уже не выпадет случая увидеться, подумал я, когда за ней закрылась дверь, и ее грустные шаги начали удаляться. Она совершенно права, говоря о том, что мы последние в списке.

Подождав, пока окончательно заглохнет эхо шагов Пруди, я уселся за письменный стол, взял перо, которое уже успело высохнуть, окунул его в чернильницу и принялся писать.

Это очень хороший день для смерти,

— начал я.

Гм… гениальной эту фразу не назовешь…

Это очень хороший день для смерти.

Вот так, теперь гораздо симпатичнее.

Но если как следует подумать, то и это можно немного улучшить.

Это очень хороший день для смерти.

Ага, здесь уже чувствуется порыв!

Тегеран, 1920 год

Душный, недвижный воздух июньской ночи не колебал даже фитильки свечей на обеденном столе. Зато ураган революций и смут крепчал, приближался к столице и грозил унести затхлую династию каджарских шахов в небытие.

Владимир Платонович Туров, грузный сорокапятилетний полковник персидской Казачьей бригады, брезгливо принюхался к ирландскому виски в граненом стакане.

– Саша, правительство шаха не сегодня завтра рухнет, в Тегеране начнется резня.

Александр Воронин, сухощавый блондин с ястребиным профилем, одетый по-домашнему – в персидские свободные шаровары и длинную льняную рубашку, невозмутимо сворачивал папиросу худыми пальцами. Туров с отвращением отхлебнул маслянистой желтой жидкости.

– Вы моя последняя надежда, Саша. В сто раз проще идти в атаку, чем обивать здесь министерские пороги. Всем наплевать, что моя бригада – единственный оплот порядка в Персии! – Саша аккуратно отмерял порцию табака для новой самокрутки. Полковник склонился к нему через стол: – Англичане, черт бы их драл, полностью прекратили обещанные поставки припасов. Да что поставки – не платят жалованье солдатам, шарахаются от меня, как клопы от скипидара. А все эти мирзы и визири умеют только кланяться и растекаться медом. Завтра разбегутся мои шальные курды и черкесы, вернутся к разбою, и большевики голыми руками возьмут Тегеран. – С детской обидой, неожиданной в немолодом усатом вояке, пожаловался: – А ведь каджарских шахов на троне именно Романовы держали.

Воронин лизнул край конопляной бумаги, аккуратно заклеил папиросу. Романовы даже собственный трон не смогли удержать. Вслед за Россией в революционный хаос неудержимо соскальзывала Персия. В последние годы в прикаспийских областях то там, то здесь вспыхивали социалистические восстания и стычки между курдами, ассирийцами, персами, черкесами, туркменами и армянами. Волна мятежей грозила докатиться до Тегерана.

– Владимир Платонович, все ведь понятно. Зачем англичанам финансировать Казачью бригаду, которой по-прежнему командуют русские царские офицеры? Им сейчас ваша бригада самим позарез нужна – или силой заставить меджлис[1] ратифицировать англо-персидское соглашение, или разогнать строптивых парламентариев.

– Голубчик, попросите Ахмад-шаха заступиться за бригаду! Это же в его интересах, без нас он окончательно превратится в британскую марионетку!

Воронин был личным врачом Тени Аллаха, Источника Правосудия и Предводителя Правоверных и потому знал, что его высочайшего пациента волнуют всего три вещи: испорченное пищеварение, гаремные склоки и скорейшее подписание англо-персидского соглашения. Соглашение хоть и вручало державу Дария и Кира Британской империи, зато самому Ахмад-шаху сулило два миллиона фунтов и британскую защиту. Но и отказать Турову Воронин не мог: они были коротко знакомы с тех времен, когда Воронин еще заведовал госпиталем в захолустном Реште, а Казачья бригада под командованием полковника защищала прикаспийский город от турецких войск и местных мятежников.

– Владимир Платонович, я любую вашу просьбу исполню, но толку не будет. У нашего Стержня Вселенной ни власти, ни денег. Горемыка давно ничем, кроме своего гарема, не правит.

– Что же будет, Саша? Этот большевистский эмиссар, Карл Рихтер, интригует, добивается, чтобы вместо «рудиментов царского режима» бригадой советские комиссары командовали. Где это слыхано: меня, православного, офицера, русского патриота, рудиментом обозвать! Немчура, как есть немчура.

– На советских вас, конечно, не заменят. Ни шах, ни англичане советскую Россию не признают, а у самого Рихтера ни официального положения, ни влияния. Его все на дух не выносят, даже сами большевики. – Воронин долил виски в стакан полковника, а собственный «Сингл молт» разбавил водой. – Зато вчера во дворце я наткнулся на вашего персидского полковника, Реза-хана. Он что-то увлеченно обсуждал с генерал-майором Денстервилем.

Туров сгреб с тарелки горсть соленых дынных семечек.

– Значит, Реза-хан в Тегеране? Небось как и я выбивает жалованье своему Казвинскому батальону.

– Если это так, он добьется своего без труда. Мне показалось, что Денстервиль весьма к нему расположен. Я бы на вашем месте не Рихтера опасался, а Реза-хана.

В темноте сада тонко и безответно прокричал сыч. Низкий потолок давил. Туров резко поставил стакан.

– Да что вы в самом деле, Александр? Никогда ни англичанин, ни перс не смогут захватить Казачью бригаду! У меня почти десять тысяч вернейших казаков-горцев и больше сотни русских офицеров!

– Владимир Платонович, значит, у вас десять тысяч убедительнейших доводов возобновить снабжение. С таким войском вам не просителем пороги обивать, а вести свою дивизию на защиту каджарского трона и персидского отечества от посягательств Англии и мятежников.

Туров крякнул, отмахнулся:

– Выдумщик вы, Саша, прямо декабрист. Сейчас не время для наполеоновских замашек. Я вам не Ататюрк и не Гарибальди какой, а русский офицер под присягой. Какие перевороты, когда большевики и мятежники только и ждут, чтоб на Тегеран хлынуть?

– Если вас начнут бояться, вам будут платить. – Подумал и добавил: – Или избавятся от вас.

Туров поправил на груди звезду святого Георгия:

– Не для себя бригаду берегу, для будущей России, для царя и отечества! Только поэтому и к белым не ушел.

Даже теперь, после поражения Деникина, Владимир Платонович готов был счесть малейшее сомнение в грядущей победе белых нарушением присяги. Воронин в возвращение Романовых не верил, но спорить поленился. Его чувство долга и вера в человечество подгнили еще в окопах Галиции и вовсе смертельно занедужили в чумном бараке Решта. А когда повстанцы Кучек-хана ворвались в больницу, согнали всех раненых мужчин в подвал и расстреляли, Воронин окончательно понял, что и сам он, и вся медицина с добрыми ее намерениями совершенно бесполезны в мире, где люди уже пять лет беспрестанно уничтожают друг друга. На свете осталось очень мало вещей, из-за которых он стал бы спорить.

Туров выудил из густого сиропа светло-желтый шададский финик, сплюнул косточку, шумно обсосал повисший на пшеничных усах сироп.

В конце концов, я оставил всего лишь:

Это очень хороший день для смерти.

И, закрыв глаза, потянулся.

Что ни говори, а чувствовал я себя ну очень одиноко.

Пинки по фонарям

Карлик, именуемый Глоин Мак-Коугх, попал ногой в самый центр глубокой лужи и извергнул проклятье, в котором упоминалось кое-что из цветущего на равнинах севера: равнинах его снов. На нем были короткие штаны ядовито-зеленого цвета, которые весело контрастировали с огромной рыжей бородой. Он угрожающе поднял к небу кулак. В этот самый момент мимо с грохотом прокатил фиакр и окатил его с ног до головы. На мгновение карлику показалось, что внутри фиакра сидит Джон Мун, но этого просто не могло быть: Джон Мун обязательно бы остановился при встрече с ним. Глоин Мак-Коугх извергнул проклятье, в котором упоминалось то, что цветет на шкуре больных овец, и поглубже натянул модную промокшую шляпу.

Он остановил взгляд на огромном куполе собора Святого Петра и горделивой статуе, изображающей волшебника, некогда практиковавшего в здешних местах, по которой струилась вода. Если в городе существует жизненно важный центр, подумал карлик, то он должен находиться именно здесь, под бронзовым куполом, где совершается поклонение Трем Матерям. Это место прямо излучает грандиозную торжественность. Давит стариной.

Тут только недостает малюсенького кусочка зелени.

Глоин Мак-Коугх последовал дальше своей дорогой, раздумывая на ходу о растениях и о мешочке с семенами, который лежал у него в кармане. Если и на этот раз снова не удастся… Климат здесь, несомненно, очень хорош, три дня в самом Ньюдоне и его обширных окраинах без остановки льет дождь, и однако эти проклятые цветы никак не хотят расти.

Ничего не понятно.

Прибавив шагу, карлик пошел вдоль стен Блекайрона, зубчатые, потемневшие от времени, башни которого пронизывали туман и мелкую изморозь. Что за идея — возвращаться домой пешком! Ньюдон огромен, поистине огромен, и никто не может сказать, где пролегают его границы. Насколько люди могут знать, у него просто нет границ. Но ба! Люди, в общем-то, еще очень многого не могут знать. А эти маленькие зернышки тюльпанов вполне заслуживают хоть небольшой жертвы.

В тот момент, когда летящие птицы скрылись в облаках, растворившись в неясных мыслях и вздохах порождаемых городом, его мысли тоже поднялись к тучам. Может быть, именно поэтому здесь никогда и не бывает настоящего солнечного света: слишком много тяжелых снов, слишком много мыслей поднимается к вечно серому небу. Жители Ньюдона спрятались за своими окошечками, словно напуганные маленькие зверьки.

Повсюду идет бесконечный дождь, а в уютном бархате своих гнездышек парламентеры эльфы и их коллеги, карлики и люди, пуская дым толстых сигар, заблудились в собственных праздных мыслях. Несколько в стороне стоит Часовая башня, и бронзовые стрелки ее часов, смело подставив себя ледяному ветру, бодрствуют над крышами города, будто некий маяк.

Несколько дальше поднимается дворец Броад-ин-Гхам, его длинные остроконечные шпили возвышаются над Ньюдоном, а мостики и причудливые башенки образуют на фоне розового камня зубастую паутину. На балконе стоит королева, собственной персоной — огромная, пережевывающая цветы мяты, и любуется зрелищем: нескончаемый поток воды, а в небе проплывают, словно киты, огромные толстенные тучи, возможно, это просто ее собственные думы. Дождь совершенно не трогает царственную особу: Ее Величество любит прогуливаться обнаженной, неся по висячим садам дворца четыреста фунтов жирной плоти. Но этот серый пейзаж — сама грусть! Однако для человека со вкусом, тем более с королевским вкусом, отсутствие бледных, желтовато-красных или кровавых роз может оказаться той самой причиной, которая погасит свет дня. Королева Астория уже готова была дернуть шнурок звонка и попросить что-нибудь с этим сделать.

А в других местах, дальше на восток, например в Спиталфилде или в Блекчапеле, банды зеленоватых гоблинов болтаются, выкрикивая непристойности, и пинают фонари: там нет никаких звонков и шнурков от них, за которые можно было бы дернуть.

Остановившись на середине моста Брукстоун, Глоин Мак-Коугх какое-то время принюхивался к влажному воздуху, а потом перегнулся через перила и взглянул на Монстра Тамсона. Огромная и медлительная река прокладывала путь своим широким величественным водам по самому центру Ньюдона.

По поводу этой реки существует легенда, одна странная теория, по которой река является в какой-то мере живым существом. Очередная глупая выдумка театраломанов, видимо, придающая соли их существованию. Этим типам давно пора прекратить читать Греймерси и успокоиться, подумал Мак-Коугх, переходя мост. Нет ничего удивительного в том, что Джон чувствует себя лишним в подобной компании. Ты только подумай, мир — сцена. Мир — это кровать, вот так! Огромная кровать с лежащим на ней карликом.

Глоин широким метафизическим зевком отогнал эти глубокие и опасные мысли, и улыбнулся. Сейчас он вернется к себе домой, посадит семена и закурит большую трубку.

И наконец-то почувствует себя хорошо.

Это всего лишь шляпа

Я со всей очевидностью провалил самоубийство.

На самом деле, мне просто не дали времени осуществить свой план. В тот самый момент, когда я уже собрался опрыскать себя бренди и зажечь спичку, в мою дверь позвонил этот великий придурок — эльф Вауган Ориель. Воспитание не позволило мне оставить его стоять под дождем.

С тяжелым вздохом я пошел открывать дверь. К тому времени Пруди уже ушла, и мне пришлось самому семенить по длинному коридору. Ориель стоял перед входной дверью с идиотской улыбкой на лице, держа в руках дурацкий цилиндр. Его длинные фиолетовые волосы были насквозь промокшими, впрочем, точно так же как и костюм, шелковая рубашка и шерстяное пальто с клетчатыми отворотами, очевидно купленное по золотой цене в «Вери фэари граунд».

— Ориель, — сказал я, — каким ветром тебя сюда занесло?

Он продолжал стоять на пороге все с той же идиотской улыбкой на лице, не обращая никакого внимания на проливной дождь.

– Одна радость сегодня приключилась, Саша. Секрет, но от вас не могу таить: Елена Васильевна согласилась стать моей женой.

– Мм? – Воронин опустил голову, уставился на сжатую в пальцах папиросу. Глаза плотно завесили светлые пряди. – Очень рад за вас, дорогой Владимир Платонович. От всего сердца поздравляю вас и Елену Васильевну.

– Как только разрешится вопрос с жалованьем, объявим о помолвке.

– Да зачем ждать-то, Владимир Платонович? Елена Васильевна не та женщина, чтобы из-за жалованья передумать.

– Думаете, мне следует поторопиться? – Полковник подергал ус. – Когда я уходил от нее, к ним в дом какой-то долговязый штафирка в гимнастерке заявился…

– Петр Шестов, наверное. Недоучившийся археолог, романтик, анархист. Прибыл в Персию в надежде раскапывать Персеполь. А пока служит на железнодорожном вокзале и в нашей богадельне подрабатывает, за стариками ухаживает.

– Вот за стариками пусть и ухаживает, – с угрозой разрешил полковник.

– Владимир Платонович, привыкайте. Рядом с Еленой Васильевной даже трухлявый боров Джордж Стефанополус, и тот на дыбы встает.

Туров в очередной раз отхлебнул ирландского зелья, поднял на Александра слегка осоловевший взгляд:

– Саша, если честно, я сам до сих пор не могу понять, как она мне свое согласие дала, когда вы рядом.

Сатиновый бешмет полковника потемнел под мышками, на блюдах кисли в йогурте недоеденные куски жирной баранины, корчились тонкие лепешки лаваша, желтел рассыпчатый соленый сыр, тускнели арбузные ломти. По-прежнему не поднимая глаз от сигареты, Александр ответил:

– Владимир Платонович, на мой счет можете не беспокоиться. Елена Васильевна никогда не обращала на меня ни малейшего внимания, да и я никогда не смел даже помыслить в этом направлении. Последнее, что я собираюсь сделать, – это завести семью.

Полковник поморгал, сконфуженно уткнулся в стакан.

– Да-да, это я, конечно, глупость сморозил. Просто, Елена Васильевна мне так дорога, что невольно кажется, будто все вокруг должны испытывать те же чувства. Но я понимаю, понимаю. Вы, Саша, всегда были выше всякого там семейного благополучия.

– Да не выше я, Владимир Платонович, не выше! – Раздраженно смахнул упавший на рукав пепел. – Просто какой смысл, когда все вокруг летит в тартарары?

– Это вы меня не спрашивайте. Когда любишь – ясно, какой смысл. – Полковник потянулся. – Эх, Саша, а помните нашу жизнь в Реште? Как азерских и турецких ханов мирили? А свадьбы их? Эти ханы, разбойники, прошлой весной в Саудж-Булаке подстерегли нашего финна Ияса, «заведывающего» противочумной охраной. Не посмотрели, что он у них на свадьбе почетным гостем был, отрубили дорогому кунаку голову и на пику нацепили. – Туров перекрестился, вдохнул так, что заскрипели пуговицы бешмета, и мужественно одолел еще полстакана проклятого виски. – Золотое было время!

– Помню, конечно. И холерных в коридорах помню, и тифозных, и от испанского гриппа перемерших, и голод, и бандитизм, и нападения на госпиталь.

– Сашенька, я вам как родному скажу: вы прекрасный врач и большой молодец. Как вы за чумными ухаживали – тут мужества больше требуется, чем в турок стрелять! И правильно вы в Тегеран перебрались. – Воронин поморщился, но полковник не уступил. – Шутка ли, самого шаха лечить! Но вы обязаны использовать свое влияние, защитить интересы России. Вашу жизнь в конце концов.

Александр аккуратно затушил окурок, откинулся на стуле.

– Владимир Платонович, в Тегеране только один человек бессильнее и безвольнее, чем Ахмад-шах. Это я.

Александр Воронин добрался до Тегерана после закрытия госпиталя полтора года назад. С тех пор выпускник Гейдельбергского университета ставит клизмы пухлому султану, в свободное время изучает фарси, фотографирует живописный Большой базар, пробует осилить «Шахнаме» в оригинале и пьет в ресторане отеля «Кларидж» виски «Сингл молт» с содовой. Ему уже стукнуло тридцать, и немногие оставшиеся годы он собирается прожить именно так.



Было уже далеко за полночь, когда полковник с некоторым трудом поднялся, нетвердым движением расправил усы, надел черкеску, подпоясался и прицепил шашку к портупее. Переночевать на диване отказался: утром его ждут дела в казачьих бараках цитадели. Воронин проводил гостя до ворот. Светила луна, но узкая тегеранская улочка тонула в тени садовых оград.

– Вы денщика отпустили? Давайте я пошлю Савелия за извозчиком или провожу вас. Владимир Платонович, в городе военное положение, неспокойно.

– Военное положение – это для офицера самое естественное положение. После Тебриза и Решта Тегеран Летним садом кажется. Я с удовольствием прогуляюсь, заодно проветрюсь. А вы все-таки похлопочите перед шахом о жалованье моим казакам.

– Вы же знаете, я ради вас все, что могу, сделаю. Возьмите с собой фонарь.

– Сашенька, храни тебя Господь. Скоро свидимся.

Туров крепко сжал Александра, троекратно поцеловал, обдав запахом выпитого виски. Приязнь этого славного, цельного и верного человека была простой, как тепло шинели холодной ночью, как кусок хлеба в голодный год. С растроганной улыбкой Воронин проводил друга взглядом. Захлопнул скрипучие створки железных ворот, вдел в проушины толстую цепь, навесил тяжелый замок и запер на два оборота. Цокающее эхо шагов попрыгало между каменными стенами и затихло. Мирно журчал садовый фонтанчик, сквозь листву уютно светили окошки флигеля. Выпитый виски растекался по венам и примирял даже с решением Елены Васильевны.

Он ведь сказал Турову чистую правду – он в самом деле не собирался к ней свататься. Елена Васильевна оказалась не только красавицей, но и умницей. Все поняла и сделала правильный выбор. И к лучшему, теперь все окончательно разрешилось.

Безмятежную тишину ночи взорвал ружейный выстрел. Александр бросился к воротам. Пока воевал с замком, пока высвобождал цепь, грохнул еще один.

В конце безлюдной улицы в лунном пятне лежало тело. Когда подбежал к нему, вокруг уже натекла лужа крови. Мертвая рука Турова судорожно сжимала эфес шашки.

Лос-Анджелес, 2017 год

Длинное разбирательство с охранным агентством ни к чему не привело: у них было зафиксировано, что в тот день дом на охрану никто не ставил. Ничего удивительного, что все камеры и датчики движения были выключены. Нет, никакие злоумышленники без кода доступа отключить систему не могли: система стопроцентно надежная.

– По-видимому, вы сами, доктор Воронин, забыли включить программу. У нас безукоризненная репутация, и другого объяснения наша фирма не видит. Случившееся, несомненно, весьма огорчительно. О, отказаться от наших услуг вы, разумеется, имеете полное право, но только по истечении срока контракта, это – одну секунду, проверим – через полтора года. Впрочем, в виде исключения и не признавая никакой ответственности, фирма пойдет вам навстречу и совершенно бесплатно установит еще одну видеокамеру и два датчика.

– Зачем мне еще два таких же бесполезных датчика?

Но на все вопросы я получал стандартные ответы:

– Мы можем еще чем-нибудь вам помочь? Наша главная задача – чтобы клиенты были довольны качеством сервиса. Спасибо, что пользуетесь нашими услугами, доктор Воронин!

Значит, всему виной моя собственная рассеянность, и это не могло не тревожить. Все же хирургу желательно отдавать себе отчет в собственных действиях. Я сменил все пароли, порадовался, что храню лекции и статьи на облаке и сообщил о случившемся страховой компании. Страховщики без возражений согласились покрыть установку нового стекла и копеечную стоимость старого компа.

Через пару дней я позвонил в полицию, поинтересовался, как идет расследование. Полиция не обнаружила в доме никаких подозрительных отпечатков пальцев. У меня, конечно, бывали гости, точнее, гостьи, но их следы Камила стерла как раз за день до ограбления. Сами взломщики явно действовали в перчатках. Соседи тоже ничего не видели и не слышали: Маунт Олимпус – не тот район, где в свободное время сидят на верандах в креслах-качалках, глазея на прохожих. Здесь участки отгорожены от дороги пышной растительностью, а внутри каждого дома имеются интернет, кинотеатр и спортзал. Увы, и в садах здесь не ковыряются, как какая-нибудь востроглазая мисс Марпл.

Итак, расследование безмятежно дремало в забытом файле. В ответ на мое возмущение детектив сообщил, что в США насчитывается тридцать три тысячи преступных группировок – от колумбийских наркодилеров до тюремных банд, и это помимо случайных преступников и мелких уголовников. Пришлось признать, что у полиции Лос-Анджелеса действительно имеются проблемы важнее сломанного прадедушкиного микроскопа.

Но меня порча связанных с прадедом вещей огорчала больше всего.

Втайне от всех я равнялся именно на него, на Александра Воронина первого. Прадед погиб за полвека до моего рождения, и все же я ощущал свое сходство с ним сильнее, чем с любым другим своим предком, может быть, даже больше, чем с покойным отцом. Мы с прадедом были тезками, и оба врачи. Даже внешне я пошел в него: Александр первый был таким же высоким и светловолосым. На единственной оставшейся от него фотографии тот же острый кадык, на запястье – знакомая мне острая косточка, фамильные длинные пальцы держат окуляр. Даже горбинка на носу была у меня та же.

Мне льстило любое сходство между нами, но в главном прадед превосходил меня на две головы. Александр первый был героической личностью, необыкновенным человеком. В моем возрасте он уже успел побывать военным врачом на Первой мировой, был ранен, после поправки стал главврачом российского госпиталя в Персии. Потом в качестве единственного медика он сопровождал колонну беженцев-крестьян, согнанных с насиженных мест войной, голодом и восстаниями.

А я родился слишком поздно. Пришлось довольствоваться заурядными и совершенно безопасными достижениями цивилизации. Подвиги в наше время заменили путешествия и спортивные рекорды. Тем обиднее было лишиться прадедовой вещи.

Это по его следам я стал врачом. Кстати, об этом я нередко жалел, но уж здесь прадед был не виноват. Он-то жил еще в те счастливые времена, когда доктор мало чем мог помочь больным, зато в их глазах был царь и бог. Над ним не было всемогущей администрации и нескончаемых бюрократических правил. На заре XX века больной еще был страждущим, а не клиентом. В те далекие времена еще не изобрели пенициллин, зато Александра первого никто не заставлял сочинять хвастливые отчеты о клинических и научных успехах, никто не обязывал проходить бесконечные курсы повышения квалификации и непрерывно сдавать все новые тесты и экзамены.

Только на прошлой неделе я рассказывал о нем по радио. Это вышло случайно: я разговорился в клинике с пациентом-иранцем, и он оказался корреспондентом на «Радио Фарда», канале «Свободы», вещающем на фарси. Услышав историю моей семьи, он уговорил меня дать интервью. В Лос-Анджелесе, главном месте обитания иранских эмигрантов, «Радио Фарда» пользовалось популярностью, и ради памяти прадеда я согласился.

Мы беседовали около часа. Я рассказал, как во время Первой мировой в знаменитом Брусиловском прорыве молодой полковой врач Александр Воронин был ранен, как еще царским правительством он был отправлен в прикаспийский город Решт, находившийся в зоне российского влияния. Перебравшись в Тегеран, он принялся лечить стариков в богоугодном заведении, основанном соотечественниками, а вскоре стал личным врачом Ахмад-шаха Каджара. После смены династии прадед занял ту же должность и при следующем шахе и вдобавок основал в Тегеране сиротский приют. В знак признательности первый шах Пехлеви подарил своему врачу серебряный газырь.

— Привет, Джон Мун, заплесневелая ты старая крыса!

— Сам такой. Не хочешь ли зайти?

— …

— Я говорю: «Не хочешь ли зайти?»

— Ты ничего не замечаешь?

Вид у Ориеля был ужасно разочарованный.

Я внимательно его осмотрел. К чему он клонит?

— Ну ладно, вижу, что ты… ну… совсем промок?

Он пожал плечами.

— Мне надо бы уже привыкнуть к твоим афоризмам, — тяжело вздохнув, назойливый приятель энергично сунул мне в нос мокрый цилиндр. — А это что, это что, по-твоему?

— Это всего лишь шляпа, — ответил я.

— Именно так.

— А ты чего хотел?

— Джон, — начал он и вошел в прихожую, даже не вытирая ноги, — Джон, сегодня утром эта шляпа была цвета морской волны. Слушай, а где Пруди?

— Отправилась на пьянку, — ответил я, проводя его в комнату. — Цвета морской волны, говоришь?

Ориель окаменел в явно оскорбленной позе.

— Ты что же, ничего не видишь? Теперь она черная.

— Ну и великолепно, — ответил я, взяв цилиндр. — Но, видишь ли, мне кажется, что она больше похожа на шляпу цвета морской волны.

Он вырвал цилиндр у меня из рук.

— Просто не понимаю, как только ты можешь… Что?

— Она цвета морской волны, — повторил я. — Твоя шляпа цвета морской волны. А вовсе не черная.

Обалдевший эльф поднял цилиндр повыше и уставился на него, нахмурив брови.

— Цвета морской волны?

— Определенно.

— Но с оттенком черного.

— Цвета морской волны, — настаивал я. — К тому же очень плохо сшитая. У кого ты ее заказывал?

Какое-то время он посвистывал сквозь зубы, затем начал оглядываться в поисках места, куда можно было бы себя уронить. Наконец Ориель выбрал для этого мое любимое кожаное кресло.

— Я бы с удовольствием выпил немножечко бренди, — сказал он.

Мне оставалось только отправиться на кухню. Там с оскорбленным видом меня ожидала оставленная бутылка. Ко времени моего возвращения в комнату Вауган Ориель превратился в огромный разваливающийся каркас, у ног которого стоял цилиндр. Я протянул ему бутылку. Он дрожащими руками взял стакан и осушил одним глотком, глаза его смотрели куда-то в даль. Можно было сказать, что эльф постарел на двадцать лет.

— Знаешь, — сказал я, — возможно, это была ошибка, моя ошибка. Кажется, она настоящего черного цвета.

— М-м-м?

— Твоя шляпа, — уточнил я, поднимая предмет преступления. — На самом деле это не так уж и важно. Цвет морской волны в действительности просто одна из разновидностей радикального черного цвета.

— Угу, — вздохнул Ориель, откидываясь в кресле.

Цилиндр был возвращен на пол.

— Я полное ничтожество, — продолжил эльф. — Ничтожество, ничтожество. Самое настоящее оскорбление для всех законов магии. Это просто поразительно. Через три дня у меня экзамен за первый курс, а я не могу изменить цвет собственной шляпы.

На это было нечего ответить. Каждый год разыгрывалась одна и та же комедия.

Ориель отправлялся сдавать экзамены за первый курс и с треском проваливался.

Насколько мне известно, он был единственным представителем своей расы до такой степени неспособным к практическим приемам искусства магии. Его уровень некомпетентности уже сам по себе являлся чудом.

На данный момент я прекрасно знал, что меня ожидает дальше: он снова провалится (экзамен за первый курс заключался в том, что надо было подняться в воздух и перевернуть вокруг себя стол весом в восемьсот фунтов). А мне придется, о ужас, там присутствовать для того, чтобы собирать обломки. Одна только мысль о перспективе утешать этого двоечника ввергала меня в уныние.

И все же он, со спутанными мокрыми волосами, чересчур длинными штанами и высоким цилиндром цвета морской волны, вызывал во мне какую-то жалость. С другой стороны, Ориель начал меня раздражать и действовать на нервы. Черт подери, он что, не может понять — я нахожусь на пороге смерти? Разве нельзя его попросить хоть немного подумать о моих собственных проблемах?

— Очень хорошо. Большое спасибо.

Эльф открыл один остекленевший глаз.

— Что?

— Извини. Я знаю, что ты просишь от меня только то, что в моих силах.

— Да? О, нет, нет. Это было бы слишком большим свинством по отношению к тебе, разве не так?

— Не имеет значения.

Вауган был настоящим мастером переводить разговор на другую тему. Он поднялся, вытянулся на своих длинных ногах и осмотрел мою комнату и выставленные там ценности (несколько вымпелов за честную игру, да еще подаренную мне матерью вазу, мою гордость) с совершенно безразличным видом.

— Я стою на пороге смерти, — заявил он, зевая. — И с удовольствием выпил бы еще стаканчик этой гадости.

Пришлось налить ему следующий стаканчик бренди, который он осушил гораздо быстрее, чем первый. Я собрался задуматься над некоторыми серьезными вещами, но тут, к моему удивлению, Ориель обнял меня, а потом в течение целой минуты крепко держал за плечи, внимательно глядя мне в глаза.

— В этом городе не бары, а пустое место, — грустно пробормотал он.

Я кивком согласился с ним.

— Меня можно только пожалеть, — продолжал эльф.

Я безуспешно попытался высвободиться из его объятий.

— Ты просто ходячая катастрофа, старый бобер.

— Может, обойдешься без подобных замечаний? — заметил я.

— Не имеет значения. Знаешь, мне довелось прочитать твое интервью в «Утре волшебника».

— Ну и?

Он снова уселся в кресле и с удовольствием вытянулся, ища взглядом бутылку бренди, предусмотрительно спрятанную мной за спину.

— Смех, да и только, — улыбнулся Вауган. — Ради всех Трех Матерей, я просто умираю от жажды.

Где-то на северной стороне раздался удар грома. Я подумал о том матче, который ожидает меня сегодня вечером. Почва вся размокла. В игре с Потрошителями это, возможно, будет нам на руку. Живые мертвецы, ощутив такую влажность, определенно с ума от радости не сойдут.

— Вас сегодня разнесут в пух и прах, — весело заверил эльф, рассматривая лепку на потолке. — Ну-ка, старый таракан, достань из тайника свою бутылочку. Твои прогнозы, фу-у-у… Как бы мне развеселиться! У тебя нет сигары или чего-нибудь в этом роде?

— Ориель!

— М-м-м?

— Можно поинтересоваться, почему ты сюда пришел?

О такой штуке даже журналист никогда не слыхивал. Я вертел фамильный газырь в руке и старался как можно точнее описать слушателям этот узкий цилиндрик с запасом пороха на один выстрел. Казаки и горцы носили по восемь или десять газырей на каждой стороне черкески. Носил такие и будущий шах Пехлеви в те времена, когда еще служил в персидской Казачьей бригаде. Пришлось упомянуть и о самой бригаде, созданной в XIX веке в Персии русскими царями. На их штыках Пехлеви и пришел к власти в начале 1920-х. Этим подарком от шахиншаха Ирана я всегда немного гордился.

Кстати, а где теперь газырь? На обычном месте, на полке, его больше не было. Не оказалось и на столе. Неужели и его украли? Лучше бы сперли застрахованную фотокамеру или часы, чем память о предке. Я перетряхнул весь дом, но напрасно. Зато убедился, что вдобавок исчезла папка с тем немногим, что осталось от деда, журналиста и редактора на том самом радио «Свобода», от которого отпочковалось «Радио Фарда». Только во времена деда, в 1970–1980-е, «Свобода» еще вещала из Мюнхена. От деда всего-то и осталось, что несколько пожелтевших газетных статей, восемь страниц начатых и так и не оконченных воспоминаний о тегеранском детстве и несколько кассет с записями его программ. Теперь пропало и это.

Заодно я обнаружил, что исчезли все документы, связанные с отцом. Вот это меня уже не только возмутило, но и встревожило. Отец был не врачом и не журналистом, а кадровым сотрудником ЦРУ и в 1992 году погиб в Кабуле при невыясненных обстоятельствах. Официальное объяснение гласило, что Артема Воронина, работника Госдепартамента, убили неизвестные, которые так и не были найдены. Но от друга и соратника отца Виктора Андреевича фон Плейста мы знали, что отца убили иранские секретные службы, интересы которых пересеклись в Афганистане с интересами ЦРУ. Подробнее даже друг не имел права объяснить. Фотографии отца и его письма – это все, что у меня оставалось от него. Теперь не осталось ничего.