Мишель Лайонс

Камера смертников. Последние минуты

Michelle Lyons

DEATH ROW: THE FINAL MINUTES

MY LIFE AS AN EXECUTION WITNESS IN AMERICA’S MOST INFAMOUS PRISON



© Michelle Lyons, 2018 Школа перевода В. Баканова, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

* * *

Маме, папе и брату – за то, что сделали меня такой, какая я есть. Моей дочери – за то, что помогла понять, кем я хочу быть.


Предисловие автора

Книга эта по большей части о том времени, когда моя работа – сначала в качестве журналистки, затем пресс-представителя – была связана с техасским Департаментом уголовного судопроизводства; я не написала бы ее без моего дорогого друга и бывшего коллеги Ларри Фицджеральда, чьи мысли я тут часто привожу. Я должна также поблагодарить Эда Хэнкокса, снявшего о Ларри документальный фильм для Би-би-си («Человек, видевший 219 казней»). Моя книга родилась благодаря этому фильму. Интервью, любезно мне предоставленные Эдом Хэнкоксом, просто неоценимы. Всего мы с Ларри посетили почти 500 казней, многие из них вместе. Он был моим наставником и прекрасным человеком, он навсегда останется символом техасской тюремной системы. Это повествование не только мое; оно в такой же степени принадлежит и Ларри.

Мишель Лайонс, май 2018 года

Пролог. Единственная слезинка

Я не помню ни его имени, ни какое он совершил преступление, ни из какого округа Техаса он родом, однако черты его лица свежи в моей памяти, словно казнь была вчера. Чернокожий, среднего возраста, с гордо выступающим подбородком. Больше всего мне запомнилось его одиночество. Никаких родственников, никаких друзей – никакой поддержки. Может, он сам не хотел, чтобы они пришли, а может, они не пожелали, а скорее всего у него просто никого не осталось.

Со стороны жертвы тоже никто не присутствовал. По крайней мере, насколько мне помнится. Либо они боялись, либо не могли позволить себе такую поездку, а возможно, прошло так много времени, что никого не удалось найти.

Как бы то ни было, за тем, как он лежал и смотрел в потолок, пристегнутый к кушетке и с иглами в обеих руках, наблюдали только два репортера, включая меня, и сотрудник тюрьмы.

По сторонам он не смотрел. Да и зачем? Знакомых у него здесь не было. Только начальник тюрьмы, стоявший у изголовья, и священник, положивший руку ему на колено. Начальник шагнул вперед и спросил, не хочет ли он произнести последнее слово, а человек на кушетке чуть заметно покачал головой, ничего не сказал и только заморгал. И тогда я увидела: в уголке правого глаза у него блестела слезинка. Слезинка, которую он отчаянно пытался сморгнуть. Она на миг задержалась – и скатилась по щеке. Эта слезинка тронула меня сильнее любых слов. Начальник дал сигнал, и раствор потек в вены; человек на кушетке кашлял, брызгал слюной, потом затих. Вошел врач, объявил, что приговоренный умер, и накрыл ему голову простыней.

Поскольку я хорошо помню лицо казненного, то, наверное, смогу, порывшись среди своих документов, найти его имя. Только я не хочу знать ни его имени, ни что и где он совершил. Это все неважно. Я помню казнь – и с меня довольно. Никогда больше я не увижу никого столь одинокого и всеми забытого.

Когда я присутствовала на казнях, в том числе и женщин, – сначала как репортер, потом как работник тюремной системы, – я не позволяла себе пускаться в самокопание. Глядя в свои старые записи, я вижу, что меня многое волновало. Однако я была молодая, самоуверенная, и все вокруг казалось белым или черным. Любые мрачные сомнения я мысленно складывала в чемодан и задвигала его в самый дальний уголок сознания. Начни я анализировать, что чувствую, наблюдая казни, или разбираться в оттенках переживаемых эмоций, разве смогла бы я месяц за месяцем, год за годом, вновь и вновь приходить в эту комнату? А если бы я разрыдалась? Или кто-то заметил бы страх в моих глазах? Я просто обязана была отключать эмоции. Притупление чувств спасало меня и помогало работать дальше. Но в конце концов мой чемодан переполнился, – пришлось сесть на него и придавить крышку.

Лишь когда я ушла из тюремной системы, – посетив за одиннадцать лет не менее 280 казней, – задумалась всерьез о том, что мне довелось пережить.

Бывало, увижу пластиковый контейнер с фруктовым пуншем – и вспоминаю, что такие давали осужденным в день казни; или открываю пакетик чипсов – и вспоминаю запах комнаты смерти. Или какая-нибудь радиопередача напомнит о беседе, состоявшейся у меня с приговоренным за несколько часов до его казни. Я представляю себе того человека на кушетке с его единственной слезинкой или мать детоубийцы Рики Макгинна. Больная и старая, прикованная к инвалидному креслу, миссис Макгинн приехала на казнь сына в нарядном цветастом платье и в жемчугах. Когда Макгинну пришло время сказать последнее слово, она выбралась из кресла и прижала к стеклу морщинистые руки – хотела, чтобы сын непременно ее увидел, прежде чем заскользит в пустоту.



Маленькой девочкой, лежа ночью в постели, я порой плакала о своих близких, которые когда-нибудь умрут. До сих пор помню светло-зеленые стены моей спальни и звук телевизора на первом этаже. Я включала у себя радио, надеясь, что музыка прогонит мысли о смерти. Через открытую дверь я смотрела в освещенный коридор, и по лицу у меня текли слезы. Ни разу мне не пришло в голову спуститься и рассказать маме с папой о своих страхах – то была только моя тайна.

Утешала меня вот какая мысль: когда мы все умрем, встретимся на небесах. К чему бояться смерти любимых, если она не разлучит нас навсегда? Мы встретимся, это лишь вопрос времени.

С возрастом страх смерти трансформировался в боязнь забвения. В этом я виню свою первую школьную любовь. Мы расстались, когда я вместе с родителями переехала из Техаса в Иллинойс, а через несколько недель он уже встречался с другой девушкой. Я была подавлена. Видимо, я не такая уж особенная. Как можно так сильно меня любить – и так быстро забыть? Глупо, конечно, но это еще много лет выбивало меня из колеи. Всякий раз, расставаясь с людьми, я думала: «Хорошо ли я себя показала? Будут ли обо мне помнить?» Поэтому я хочу, чтобы после смерти меня кремировали, а мой прах развеяли. Ничего нет печальнее могилы, к которой никто не приходит. Заброшенной и никому не нужной – как тот человек, чье имя я не могу вспомнить.

Глава 1. Отход ко сну

…ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Лев Толстой о казни Франсуа Ришё, 6 апреля 1875 года
Это у меня была первая казнь, и я чувствовала себя совершенно нормально. Люди то и дело спрашивали, как я. Да все в порядке. Хотя на самом деле мне уже становилось не по себе: я, видимо, должна волноваться, а раз не волнуюсь, меня, наверное, сочтут бессердечной? Дневник Мишель, запись о казни Хавьера Круза, 1 октября 1998 года
Один заключенный мне сказал, что я приношу свет в отделение смертников. И не только он. Знаете, как много людей говорили мне, будто я излучаю свет? Недавно, во время поездки в Лондон, моя коллега сказала, что ей нравится со мной работать, потому что у меня «неподдельный энтузиазм». Многие говорят мне, что я увлекаюсь, как ребенок, что я энергична и всегда радуюсь. Отчасти это так. Я могу искренне восхищаться кубиками льда, веерами, жареной картошкой, светящимися игрушками, сувенирными чашками, да чем угодно, было бы оно яркое и блестящее. В настольных играх я достигла невиданного мастерства и никогда не поддаюсь детям. Мне нравятся «Мусорщик идет на охоту», детективные игры, квесты. Я позволяю всем думать, что такова моя сущность, поскольку не люблю разочаровывать людей – как бы ни разочаровывали меня другие люди или жизнь. Я собираю друзей за столом, угощаю коктейлями, развлекаю остротами и всякими историями, – ведь они привыкли получать от меня именно это. Я пускаюсь шутить, потому что мне неуютно, когда речь заходит о серьезном. И я до смешного самокритична, особенно если дело касается тем для меня болезненных. Однако наедине с собой я плачу гораздо чаще, чем люди могут представить.

Есть у меня внутри темный чуланчик – иногда эта тьма меня переполняет, заставляет отгородиться от всего мира. Именно так я себя теперь чувствую, – думаю о том, что довелось увидеть и услышать в камере смерти. И по лицу у меня текут слезы.



Родиться на острове Галвестон – не пустяк. В Техасе часто спрашивают: «Вы на Острове родились?» – подразумевая Галвестон. У меня даже есть наклейка на машине, указывающая, что я уроженка Галвестона. Мой брат родился на материке, и я люблю говорить, что ему по этой причине до меня далеко.

Галвестон – дивное место для ребенка. По-своему очень спокойное. Летом я трудилась в сувенирной лавочке, а мои друзья подрабатывали спасателями или торговали гамбургерами.

Мы жили на идущем вдоль дамбы бульваре, в квартире с видом на пляж, а еще у нас был домик в горах – его выстроил из чего попало мой отец вместе со своим отцом и братьями. Электричества там не было, а была дровяная печь и здоровенная цистерна для дождевой воды. Домик стоял в глуши, и там обитали скорпионы, змеи и разнообразные букашки. Для развлечения имелся только большой радиоприемник, который работал круглые сутки, играя кантри. Мне было там очень хорошо и спокойно – свернусь калачиком в постели и слушаю, как внизу взрослые режутся в карты, разговаривают, смеются, и тихонько играет радио.

Мой отец начинал работу журналистом в городе Галвестон, – там он и познакомился с мамой. Он был молодой и лихой полицейский репортер, а она – молоденькая хорошенькая служащая полицейского отделения. Помню, как он возвращался домой из редакции «Галвестон дейли ньюс», и я его обнимала, вдыхая отрадный запах газетной краски. Я и теперь люблю этот запах.

Когда мне было шестнадцать, мы переехали в Иллинойс: отец получил там место издателя «Бентон ивнинг ньюс». Бентон – небольшой городок с населением меньше десяти тысяч, успевший, однако, снискать злую славу. Незадолго до нашего переезда в городе с особой жестокостью была убита семья Дардин – четыре человека. Отца обнаружили мертвым среди поля с собственными гениталиями во рту, а мать и сын были забиты насмерть в своем же трейлере. Что еще страшнее – во время избиения у женщины произошли роды, и младенца тоже жестоко убили.

По капризу судьбы мне потом довелось беседовать в отделении смертников с одним из главных подозреваемых – неким Томми Селлзом, за которым числилось около двадцати убийств.

Переезд в Бентон означал разрыв с моим бойфрендом и утрату первой любви, но скоро нашлась другая любовь – работа в фотолаборатории «Бентон ивнинг ньюс», хотя я еще доучивалась в школе. Каждый день в шесть утра я шла на работу, фотографы приносили пленки, а я их проявляла. Руки у меня пестрели пятнами от реактивов, я перепортила себе почти всю одежду, зато от работы была в восторге. В семнадцать я стала фотографом – снимала пожары и дорожные аварии. Мне это не составляло труда; лишь однажды, когда меня послали на аварию, в которой пострадала моя одноклассница, я растерялась и побоялась подойти ближе.

Папа сказал:

– Нужно подойти.

А я в ответ бросила:

– Не могу! Я ее знаю!

Сунула ему камеру и ушла.

Потом папа мне внушал, что я, как журналист, то и дело буду сталкиваться с разными неприятными вещами, но все равно должна делать свою работу – доносить до людей новости, ведь именно за это мне и платят. И я поняла: он прав. Я делаю работу, и делать ее следует как можно лучше, даже если приходится снимать кого-то знакомого, кто сильно пострадал.

Мои родители хотели, чтобы я стала журналисткой, но я же была юной бунтаркой – вот и решила учиться на предпринимателя в Техасском университете A&M. Я сама не знала, каким желаю заниматься бизнесом, зато представляла, как расхаживаю в дорогущих костюмах и безудержно богатею. После первых же занятий по математической экономике я поняла, что совершенно для этого не гожусь. И тогда стала посещать занятия по журналистике – просто посмотреть, понравится ли мне. И мне еще как понравилось! Я выбрала журналистику в качестве главного предмета, и наш замечательный профессор Эд Уолревен пристроил меня на работу в местную газету – «Брайан-колледж стейшн игл». Теперь пути назад не было.

Я думала делать обзоры ресторанов, а вместо этого пришлось писать некрологи. Я брала в похоронном бюро образцы и расписывала биографии покойных – иногда увлекательные, но по большей части довольно серые. Как-то я получила задание поработать в качестве полицейского репортера; я писала о побеге из тюрьмы на Рождество и про взрыв на нефтепромыслах в маленьком городке под названием Дим-Бокс. Взрывом убило рабочего; он стоял на платформе, к чему-то прислонившись, и погиб на месте. Тело не могли убрать из-за пожара, и целый день оно горело, превращаясь в корявую черную статую. Ужасное зрелище, но кто-то должен освещать и такие новости. И хотя я еще училась в колледже, уже работала полицейским репортером и старалась быть репортером хорошим, не позволяла происходящему выбить меня из колеи.

Оглядываясь назад, я понимаю: мне суждено было рано или поздно иметь дело со смертями, – есть во мне темная сторона, и чувство юмора у меня своеобразное. Меня всегда интересовали преступления, а Техас – настоящая кладезь жутких криминальных историй. Еще мне нравятся тайны, головоломки, хитрые задачи – словом, все, что требует разгадывания. Наверное, оттого мне интересны умные, сложные, многомерные личности. Что ими движет? Почему они мыслят так, как мыслят? Почему совершают такие поступки? А в тюремной системе есть множество людей, чей мозг работает иначе, чем у большинства.

После работы в «Чикаго сан-таймс» и в газете города Ливенворта, штат Канзас, мой отец занял пост издателя газеты «Хантсвилл айтем» – в семидесяти милях к северу от Хьюстона и сорока минутах от городка Колледж-Стейшен, где я училась. С редактором «Хантсвилл айтем» я познакомилась в 1998 году на ярмарке вакансий: узнала, что редакция ищет сотрудника, прошла собеседование – и получила работу. Отец ничего не знал. К нему пришел главный редактор и сообщил хорошую новость:

– Мы нашли репортера.

– Отлично, а кто это?

И редактор сказал, что это я.

Позже отец признался, что ему тогда стало не по себе: если он не будет ко мне достаточно строг, все подумают, что он со мной либеральничает. Он решил быть строгим.

Вначале я занималась городскими делами, причем задания получала самые разные, например освещать новости местной больницы или писать тематические статьи. Газета была маленькая, в ней работали всего три репортера, поэтому нередко приходилось писать три – пять статей в день. Я вдруг почувствовала себя важной птицей, и мне это нравилось.

Однажды сотрудница, освещавшая дела техасского Департамента уголовного судопроизводства (или, говоря короче, Департамента), не смогла присутствовать на процедуре казни, и меня попросили ее заменить.

Смотреть казнь приглашают не только родственников убийцы и его жертвы: в комнате свидетелей могут присутствовать пять репортеров, и один из них – из «Хантсвилл айтем».

Отец вызвал меня к себе в кабинет и спросил: «Справишься с таким делом?» Я пообещала, что проблем не будет.

Женщина, которую я заменила, вкратце рассказала, что меня ждет: мне нужно прийти в расположенное напротив тюрьмы офисное здание и встретиться там с неким Ларри Фицджеральдом, руководителем отдела внешней информации Департамента. Он отведет меня в свой кабинет, где мы будем сидеть, пока нас не вызовут. Потом меня проводят в комнату для свидетелей, а приговоренный уже будет лежать на кушетке с катетерами в венах. Он произнесет последнее слово, потом уснет – и я ухожу в редакцию писать статью. Так мне сказали, – и так все и произошло.

В 1991 году Хавьер Круз убил в Сан-Антонио двоих стариков; входя в комнату для инъекций, я подумала: «Хм-м, этот тип забил молотком стариков, а его теперь просто усыпят?» Сама казнь до такой степени мало меня волновала, что я практически не запомнила подробностей. Я вернулась в редакцию, отец поинтересовался моим самочувствием, и я сказала: «Все нормально, пойду писать статью». Управилась я меньше чем за час. Мне было двадцать два года.

В четверг вечером сорокаоднолетний Хавьер Круз был предан смерти; глядя на своих родных и повторяя «Я в порядке», он упустил шанс произнести последнее слово.
Он – пятнадцатый из казненных в этом году в Техасе.
Из статьи Мишель о Хавьере Крузе, «Хантсвилл айтем», 2 октября 1998 года

Глава 2. Просто работа

Смертная казнь – мера несправедливая, деспотичная, рискованная и неотделима от расовой дискриминации и судебных ошибок. Бьянка Джаггер, активистка борьбы за отмену смертной казни
Он все повторял: «Я уже убил троих и тебя убью». Лиза Блэкберн, последняя жертва Гэри Грэма
После проходивших в Хантсвилле в 2001 году съемок фильма «Жизнь Дэвида Гейла» Кейт Уинслет дала интервью, в котором назвала город «одной гигантской тюрьмой» и все толковала об «остром ощущении смерти».

Это совершенно несправедливо. Грубо говоря, нелепая чушь. Сильно сомневаюсь, что она много ходила по городу. Как-то не видели ее на улицах и в кафе; да и создатели фильма вряд ли основательно изучали Хантсвилл. Кейт мы видели один раз, когда снималась финальная сцена. Ее героиня, пытаясь предотвратить казнь, пробегает расстояние, которое в реальной жизни составляет километров тридцать, падает и кричит, чтобы казнь остановили. Я стояла среди прочих зрителей – и скептически покачивала головой. В какой-то момент Кейт достало, что на нее таращится столько народу, и нам пришлось разойтись. Наверное, мы мешали ей войти в образ.

Ее критику я приняла близко к сердцу, потому что город был ко мне добр. Хантсвилл с населением, согласно последней переписи, 38 548 человек находится между Хьюстоном и Далласом – и это его главный козырь. Однако Хантсвилл и сам по себе красивый город, окруженный грядами холмов и деревьями – теми самыми соснами, из которых состоит техасский лесной массив.

Места у нас очень живописные, и если не знать, что здесь расположено семь тюрем и город наш европейские СМИ прозвали всемирной столицей казней, вы вполне приятно проведете время и ничуть не разочаруетесь. В Хантсвилле нет тяжелой, отрицательной энергии, которая, бывает, виснет над местностью, как черный туман. Это типичный американский городок, где на Рождество улицы украшают гирляндами, а в дни государственных праздников – флагами, и где на каждом углу церкви.

Когда я оказалась в Хантсвилле, думала прожить здесь месяцев шесть, а потом переехать в какой-нибудь большой город. Шесть месяцев превратились в год, год – в пять, потом в десять. И вот уже прошло двадцать лет, и я ничуть не жалею.

Тюрьма «Стены» (так прозвали тюрьму Хантсвилл[1] за ограду из красного кирпича) была открыта в 1849 году и является, таким образом, самой старой государственной тюрьмой в Техасе.

До 1924 года наиболее распространенным способом казни было повешение, и каждый округ сам приводил приговор в исполнение. С 1924 года все казни штата осуществляются в специальной камере тюрьмы Хантсвилл. С 1924 по 1964 год на электрическом стуле был казнен 361 человек. Первым через это прошел Чарльз Рейнольдс из округа Ред-Ривер, а последним – Джозеф Джонсон из округа Харрис. В 1972 году Верховный суд объявил, что смертная казнь противоречит Конституции, поскольку является жестокой и противоестественной. Не прошло и двух лет, как Техас к ней вернулся, а с 1977 года в качестве ее нового способа утвердил смертельную инъекцию. Чарли Брукс в 1982 году стал первым приговоренным, которого казнили этим новым, не столь эффектным, способом.

Поскольку тюрьма «Стены» выстроена уже давно, вокруг нее успел вырасти целый город, и тюремная система – главный здешний работодатель. За ней идет университет, имеющий, кстати, уклон в область уголовной юстиции. Со всего мира люди едут в Университет Сэма Хьюстона – изучать исправительную систему.

Говорят, Хантсвилл – единственное место в Техасе, которого не коснулась Великая депрессия, потому что заключенных было полно, возможно, даже больше обычного – ведь бедность ведет к росту преступности.

В Хантсвилле всякий так или иначе имеет отношение к тюремной системе. Если человек сам не работает на Департамент, то работает его жена, или муж, или брат, или сестра. Работников тюрьмы вы встретите по всему городу; форма у них серого цвета или же брюки серые, а рубашка голубая с гербом штата.

Городские магазины делают скидки для работников тюрем и обслуживают освобожденных. Когда заключенного выпускают условно-досрочно, ему выдают одежду – как правило, довольно плохонькую. Еще он получает чек на пятьдесят долларов. Магазины предлагают его обналичить, и потом ему продадут недорогие майки, футболки, банданы – в общем, практически все необходимое.

Хотя тюрьма Хантсвилл расположена недалеко от городка Колледж-Стейшен, где я училась, и мне было известно, что там казнят приговоренных, я никогда особенно не задумывалась о смертной казни, пока не увидела смерть Хавьера Круза на кушетке для инъекций. Впрочем, и после того, как я увидела смерть Хавьера Круза, я тоже не сильно задумывалась. Я была сторонницей казни и считала, что это вполне подходящая кара за некоторые преступления – изнасилование, убийство, детоубийство. Если человек изнасиловал и убил ребенка, значит, с ним изначально что-то не так, и его душу уже не спасти.

В Техасе применяют смертную казнь, но много мы на эту тему не дискутируем. Здесь – как и с другими социальными проблемами – люди стараются держаться подальше от того, что не касается их лично. Для большинства техасцев смертная казнь – абстрактное понятие, о котором можно порой посудачить в компании. Для меня, однако, оно стало вполне реальным, когда в январе 2000 года я начала писать для «Хантсвилл айтем» на тюремные темы.

В 1995 году Джордж Буш стал губернатором Техаса, и после некоторого затишья (в 1996 году в штате исполнили только три смертных приговора) комната смерти опять стала востребована. В 1997 году здесь казнили 37 человек, затем, в 1998-м – 20, в 1999-м – 35. Дальнейшего, правда, я предвидеть не могла. За первый же месяц работы по тюремной тематике я посетила пять казней. В 2000 году в тюрьме Хантсвилл смертельную инъекцию получили 40 человек, в том числе и женщины. Это рекордное число казней в году для одного штата и почти столько, сколько их совершилось во всех остальных штатах, вместе взятых.

Первая казнь, на которой я присутствовала в новом качестве, была казнь Эрла Карла Гейзелбеца-младшего, убившего в 1991 году в округе Сабин молодую женщину и ее двухлетнюю дочь. Его последние слова: «Всех вас люблю, увидимся на той стороне».

Когда я просматриваю в своем дневнике давние заметки, в глаза мне прежде всего бросаются вещи самые обыденные. Например, что Гейзелбец «так и не снял очки». Что у Бетти Лу Битс (она была второй женщиной, казненной в Техасе со времен Гражданской войны), убившей двух мужей и стрелявшей еще одному в спину, «изящные маленькие ножки». Что Джеффри Диллингэм, бандит, перерезавший горло женщине в Форт-Уорте, – «симпатичный, и у него ямочки на щеках».

Некоторые заключенные напоминали моих знакомых. Спенсер Гудман, убивший жену Билла Хэма, менеджера рок-группы «ZZ Top», «похож на моего приятеля Джереми Джонсона – у них одинаковое телосложение и ступни одинаковой формы». Оделл Барнс-младший, казненный в 1989 году за изнасилование и убийство в Уичито-Фолс, «похож на звезду известного ситкома». Ориен Джойнер, убивший в 1986 году в Лаббоке двух официанток, «страшно напоминает Пингвина из “Бэтмена”». Томас Мейсон, который в 1991 году убил мать и бабушку своей бывшей жены, – «копия моего дедушки: те же помаргивания и судорожные движения». Как и Мейсон, мой дедушка – из тех упертых стариков, что всегда при оружии и вечно грозятся кого-нибудь пристрелить. С одной только разницей: мой дед никого не пристрелил.

Психолог, наверное, нашел бы объяснение «двойникам» на смертной кушетке; например, что я подсознательно пытаюсь как-то очеловечить этих страшных людей и тем самым смягчить впечатление от происходящего, но, думаю, я просто была по-детски беспечной. Меня не огорчало, что Томас Мейсон напоминает моего дедушку, ведь он все равно не мой дедушка.

Когда я поселилась отдельно от родителей – как раз перед тем, как начала посещать казни, – я все боялась, что приду домой, а в шкафу у меня кто-нибудь прячется, – причем боялась буквально до потери рассудка. Можете сказать: «Такого в жизни не бывает!» Но одна из первых моих казней как раз свершилась над таким преступником. Джеймс Клейтон пробрался в квартиру незнакомой женщины, спрятался в шкафу, а когда хозяйка вернулась домой, он ее убил, – и все потому, что его подружка пригрозила с ним порвать. Сразу после казни Клейтона я пошла и написала статью, а потом – прямиком в бар.

Как-то раз в комнате для свидетелей родственники осужденного принялись упрекать нас: мол, вы, журналисты, «тоже часть машины для убийства». Меня и это не задело, я смотрю на вещи иначе. Я – всего лишь репортер, я пишу о том, что вижу. Я не имею отношения к происходящему. В такой профессии молодость – большое преимущество. Я начинала в двадцать четыре, а значит, мне куда легче было абстрагироваться от ситуации и разложить по полочкам то, что я видела.

Друзья шутили над моей работой, слали дурацкие письма и эсэмэски. Но и хьюстонские полицейские – люди, которые имеют дело с ранами, убийствами, расчлененкой, – не раз мне говорили, что не пойдут смотреть казнь даже за деньги.

Мой брат, повидавший в поездках по Ираку вещи и похуже, не понимал, как я могу снова и снова входить в комнату смерти и наблюдать, как умирают люди. Зато я, – не сочтите за пустую болтовню, – никогда не смогла бы зарабатывать, скажем, стрижкой волос. Если я во время еды вижу чей-то волосок – начинаю давиться. Одна из моих лучших подруг – парикмахер, и я порой ее спрашивала: как ты можешь этим заниматься? Наверное, что одному хорошо, другому – ад; думаю, каждый запрограммирован для какой-то определенной работы.

Когда в тюрьме меня узнали получше и поняли, что нервы у меня крепкие, стали показывать фотографии заключенных, совершивших самоубийство, в том числе одного смертника, который перерезал себе горло, да так, что голова едва держалась. Меня и это не выбило из колеи. Любой журналист – во всяком случае, хороший – способен дистанцироваться от происходящего, быть бесстрастным и внимательным. Наблюдение за казнью – часть моей работы; и только я за порог – сразу о ней забываю.

Есть, однако, в моем дневнике записи, судя по которым, не так уж хорошо я справлялась. Кое-где я буквально впадаю в паранойю. Вот после нескольких казней мне вдруг начинает мерещиться запах комнаты смерти. Я улавливаю его в кабинете отца, открывая пакетик «Читос», а иногда мне вдруг кажется, что этот запах пропитал мою жевательную резинку. Я думала, дело в химикатах, которые используются для инъекций, – но это невозможно, ведь жидкости находятся в шприцах. Или вот: после очередной казни я буквально паникую: «Вдруг мои собственные легкие откажут из-за того, что я надышалась этими химикатами?» Запах был отвратительный, и никогда в жизни мне больше не хотелось такое нюхать. Поэтому я радовалась, если приговоренному после последней трапезы кто-нибудь протаскивал потихоньку сигарету, – уж лучше пусть пахнет дымком.

Все-таки хорошо, что я вела дневник, а то бы сейчас рассказывала направо и налево, как, будучи молодым репортером, наблюдала казни совершенно равнодушно. Дневник – свидетель моих переживаний, существование которых я так долго отрицала.

Вот Билли Хьюз – первый смертник, у которого я брала интервью, и первый из моих интервьюируемых, чью казнь я потом наблюдала. Он очень хорошо говорил, был умный и приятный, и много чего успел за двадцать четыре года тюремной жизни (в истории Техаса – второй по длительности срок, проведенный в отделении смертников). Учился и получил два диплома, переводил книги в систему Брайля, организовал бизнес по изготовлению открыток, написал путеводитель для путешествующих верхом, нарисовал комикс и был активистом движения против смертной казни.

Перед казнью его духовный наставник передал мне, что Хьюзу понравилась моя статья о нем, и, если верить дневнику, это меня окрылило. Видимо, я чертовски гордилась, что моя статья – последнее или предпоследнее, что он читал. Однако позже мать его жертвы назвала Хьюза манипулятором, и я подумала – может, он и мной манипулировал? Потом Ларри мне рассказал, что Хьюз, по его же собственным словам, не заслужил с моей стороны хорошего отношения, и я пала духом. Хотя и предполагали, что Хьюз взял на себя вину жены, его все равно признали виновным в убийстве полицейского и казнили, и мне не следовало писать все подряд, что говорит заключенный.

Вот Уильям Китченс, казненный за изнасилование и убийство Патриции Уэбб в 1986 году в Абилине. Когда он произносил последнее слово, во мне, если верить дневнику, бурлили чувства: его извинения звучали так искренне…

Вот еще некий Оливер Круз, – его казнили после другого заключенного в тот же самый вечер. В тюрьме это называется «двойная укладка». Первым казнили Брайана Робинсона, заколовшего своих соседей-стариков, – настоящий был мерзавец. Когда ему начали вводить препарат, он обратился к родственникам убитых: «На обратном пути давайте поаккуратнее. А то еще опрокинетесь и убьетесь». Таковы были его последние слова.

Через двадцать минут мы вернулись в комнату для свидетелей и слушали, как Оливер Круз в слезах каялся перед близкими своей жертвы. Он был невысокий и на вид совсем юный; даже усики у него были, как у подростка, который хочет казаться взрослым. Свою жертву, служащую военно-воздушных сил Келли Донован, Круз и его сообщник затащили в машину и увезли. Затем Круз изнасиловал ее и заколол. Священник Эммануэль Маккарти, приехавший в Хантсвилл на казнь, заявил журналистам, что, поскольку Келли Донован носила слишком короткие шорты, «ничем хорошим это не могло кончиться». То есть служитель Божий рассудил, что она сама напросилась.

Придя с повинной, Круз сознался еще в трех убийствах. Когда, лежа на кушетке, он молил о прощении, я испытывала жалость. А именно, согласно дневнику, «сочувствие, которое трудно облечь в слова». Я оценила его поступок: осужденный на смерть, он предпочел признать вину, а не лгать до последней секунды.

Есть в моем дневнике записи, читая которые я просто съеживаюсь. Такая я была незрелая, глупая и самодовольная. Я всегда придавала большое значение своим поступкам, и теперь от некоторых фраз, написанных в тот период, мне становится очень и очень неловко. После казни Стейси Ламонта 14 ноября 2000 года я написала: «Расклад такой: если хочешь делать эту работу, нужно быть жестче. Я не злая и не равнодушная. Я плакала, когда смотрела “Титаник” и когда умер мой хомячок. Просто у меня такая работа. Хлюпики, что тут сказать».

Я не имела никакого права на такую категоричность, ведь я почти ничего не знала о жизни и смерти. Я была взрослая, но во многих отношениях – совсем ребенок и потому мыслила шаблонами.

Майк Грачук из Ассошиэйтед пресс часто присутствовал на казнях, и после очередной телевизионщики поинтересовались, что он чувствует. Грачук оторвался от клавиатуры, посмотрел на них и сказал: «Чувствую, что нужно закончить статью». Меня это впечатлило. Репортер должен быть бесстрастным, уметь отстраняться от событий, – ведь мы всего лишь выполняем работу.

После одной казни женщина-репортер побежала рыдать в туалет, и я, помню, слушала ее с подругой разговор и думала: «Как они меня достали!» И еще помню журналистку из Англии, которая расплакалась, потому что осужденный был похож на ее бойфренда. Какие нежные дамочки, думала я. Конечно, журналист должен уметь все заглатывать. Однако я в то время была просто бессердечной и невыносимой: «Ой, да я круче всех…»

Иногда в моем дневнике проскальзывают нотки капризного подростка. Отчего-то я вдруг накинулась на Пола Нансио: «Этот коротышка действует мне на нервы. Во-первых, ему не хватило ума спасти себе жизнь. Во-вторых, нагрубил родственникам убитого. В-третьих, выражение лица у него дурацкое». Справедливости ради следует заметить, что Нансио изнасиловал и задушил женщину. И вообще, наверное, многие двадцатичетырехлетние, ведущие дневник, ставят свои записи превыше всего. Тем не менее мои заметки о Томми Рэе Джексоне просто невозможно читать. Джексон, который в 1983 году похитил, изнасиловал и убил студентку Розалинд Робинсон, произнес довольно бессвязную предсмертную речь, длившуюся девять минут, то есть несколько дольше обычного. Пока он говорил, я раздражалась все сильнее, поскольку хотела скорее написать статью и рвануть в бар – отмечать Синко де Майо[2]. А этот тип лежит себе на кушетке и пытается продлить драгоценные минуты своей жизни, и я злюсь, что он отнимает время у моего развлечения. Каков негодяй! Как же мне за себя стыдно…

В свое оправдание могу сказать: неудивительно, что у меня началось профессиональное выгорание, хотя тогда я этого не понимала, – в первые шесть месяцев 2000 года я присутствовала на 22 казнях, включая семь за один только май. И некоторые из этих смертей сопровождались настоящим балаганом.

В день своей казни Билли Хьюз заметил Ларри Фицджеральду: «Я очень сожалею о том, что здесь произойдет» – но в подробности не вдавался. Подъехав к «Стенам», я увидела перед тюрьмой толпу полицейских в форме, – так всегда происходит, когда казнят того, кто убил стража порядка. А на другой стороне улицы красовался щит с надписью «Джордж 117–2 Джеб»: подразумевалось количество казней в Техасе при губернаторстве Джорджа Буша и во Флориде, где губернаторствовал его брат Джеб. Был там и уличный оркестр, и девушки из группы поддержки в одинаковых жакетах и юбочках в складку, распевавшие что-то вроде «Техас среди штатов самый крутой! По числу казней обгоним любой!»

Все это организовал режиссер-документалист Майкл Мур для своего телесериала «Ужасная правда». Ну ладно, если бы казнили другого осужденного. Теперь же, когда кругом терпеливо стояли полицейские в форме, пришедшие почтить память убитого товарища, вся эта кутерьма вызывала отвращение. Зато сам Хьюз меня едва не рассмешил своим последним заявлением: «Если я плачу свой долг обществу, мне полагается компенсация или обратная выплата». Я тихонько фыркнула и тут же спохватилась: о боже, сейчас только этого не хватало!

В 1990 году Пончай Уилкерсон, сын бывшего помощника шерифа, застрелил в Хьюстоне продавца ювелирного магазина по имени Чан Мён И. Это убийство стало кульминацией тридцатидневного всплеска преступности: стрельба, ограбления, угоны автомобилей.

Уилкерсон был одним из самых энергичных обитателей техасского отделения смертников. В 1998 году, в ночь на День благодарения, он вместе с шестью другими осужденными совершил попытку побега. Когда охранники начали стрелять, Уилкерсон и еще пятеро сдались, а некий Мартин Гурул – нет. Что ему было терять? Неделю спустя мертвого Гурула (он стал первым, кому со времен Бонни и Клайда удалось бежать из отделения смертников) нашли в реке Тринити, где он, видимо, и утонул. Под одеждой у него оказались журналы и куски картона, благодаря которым он сумел перебраться через колюче-режущую проволоку.

Мое знакомство с Уилкерсоном состоялось в феврале 2000 года, когда он и еще один заключенный – Говард Гидри – взяли в заложники охранницу. Это произошло в Ливингстоне, в тюрьме Террелл[3], куда после побега Гурула перевели отделение смертников.

Каким-то образом Уилкерсон открыл дверь камеры, обезоружил охранницу и запер ее в рабочем помещении. У него и у Гидри были заточки. Когда я узнала о происходящем, прыгнула в машину и понеслась по темной дороге, которая вела к тюрьме. Прибыв на место, я обнаружила, что ворота заперты, а кругом бродят толпы журналистов, не сумевших даже подобраться к парковке. Неожиданно на дороге возник Ларри Фицджеральд в своих пошитых на заказ ковбойских сапогах, и я подумала: «Ну и тип». Я его видела пару раз, когда посещала тюрьму, но близко не была знакома. И вот теперь, среди всеобщего хаоса, он оказался самым спокойным и прямо-таки излучал уверенность. Молоденькую журналистку, новичка, это не могло не впечатлить. Он провел брифинг и выработал план действий, – именно так и следует поступать: если вы не будете откровенны с журналистами, они вам все взбаламутят.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Моя специальность – радиовещание. Какое-то время я работал диджеем. Денег у нас с Марианной, моей женой, было мало, зато музыки – сколько душе угодно. Прежде чем стать репортером, я работал на радиостанциях по всему Техасу – в Тейлоре, Брайане, Далласе. Много чего у нас происходило: убийство Кеннеди, война во Вьетнаме, борьба черного населения за гражданские права, хиппи, феминистское движение, Уотергейтский скандал и отставка Никсона. Чудный мир!
Когда я работал на радиостанции в Форт-Уорте, в Техасском университете как раз проводился большой марш мира; в тот день нашу передвижную станцию засыпали цветами и всем раздавали марихуану. Помню, пришел домой, и жена спросила: «Неужели ты выходил в эфир обкуренный?» – «Нет, это не я курил».
С Марианной мы познакомились в 1959 году в Остине, в пивной под названием «У грязного Мартина». В те времена еду в автокафе выносили официанты; может, вы помните одного сдвинутого типа по прозвищу Док – он приносил пиво и не спрашивал, сколько вам лет.
После свадьбы мы жили в жуткой квартирке в Тейлоре, штат Техас. Однажды, когда Марианна ждала ребенка, я повел ее смотреть «Психо». Ей было очень страшно, и, придя домой, я выключил везде свет, встал на ступеньку и стал издавать те самые звуки – из знаменитой сцены в ванной. В конце концов я ее рассмешил.
На военной базе Форт-Худ мне довелось посидеть в одной камере с Джейн Фондой. Джейн выступала на митинге против вьетнамской войны, а я с микрофоном топтался рядом, – и нас обоих забрали. Пока мы сидели, она ни на минуту не умолкала. Позже, работая в тюремной системе, я встретил бывшего полицейского, который нас тогда арестовал, – теперь он стал охранником.
Порой у меня случались размолвки с начальством; как-то раз я ушел с радио, потому что хозяин был болван. А однажды в Остине я работал на радиостанции, которая принадлежала будущему президенту Линдону Джонсону – в то время еще сенатору. Помню, по вечерам он ходил и выключал везде свет – экономил электричество.
Быть моей женой – занятие нелегкое. У нас двое детей, а я ни разу в жизни не менял подгузника, и Марианна никогда не знала, чего ждать от завтрашнего дня. Кто-то же должен зарабатывать на хлеб… наверное, она боялась, что я неспособен остепениться. Зато я был полон оптимизма и всегда надеялся: что-нибудь да подвернется, – и оно подворачивалось.
Когда я стал работать комментатором в Форт-Уорте, познакомился с местными столпами общества – людьми, создающими новости: юристами, судьями, политиками. Мне нравилось быть в центре событий, видеть то, чего многие не могут видеть, знать заранее, что произойдет. А больше всего мне нравилась возможность задавать трудные вопросы. Именно любопытство сделало меня хорошим журналистом. Мне хотелось рассказывать людям о происходящем, – и мне удавалось и рассказать, и обрисовать события по радио, была у меня такая способность. Случись авария – автомобильная или крушение поезда – я тут как тут. Такие вещи дают подъем адреналина.
В те времена не существовало ни мобильных телефонов, ни компьютеров – приходилось топать за новостями в полицию. У меня в машине имелась полицейская рация, и однажды по дороге домой я услышал, что в одном баре в Мэнсфилде стреляют. Я подъехал туда одновременно с помощником шерифа, и внутри все еще шла пальба. Когда мы наконец смогли войти, кругом лежали трупы; оказалось, в бар явился какой-то джентльмен и давай палить во всех подряд. Потом он решил закрыться в туалете, но несколько человек, уцелевших при стрельбе, погнались за ним с ножами и убили, пока он пытался перезарядить оружие. Да, поволноваться пришлось немало.
Когда я работал на радиостанции в Клиберне, вблизи города произошел подземный взрыв. Взорвалась сверхзасекреченная фабрика, производившая снаряды для бомбардировок во Вьетнаме.
А однажды в горах Западного Техаса прятались беглые заключенные. На поиски отправилась уйма народу с винтовками, а у меня был только блокнот.
Во время работы на радиостанции города Херста мы наткнулись на перестрелку в нелегальном игорном заведении на восточной окраине Форт-Уорта. Оказались там раньше полиции, и нас чудом не подстрелили. Мне всегда хотелось быть там, где что-то происходит, и не важно что.
Еще я освещал дело Томаса Каллена Дэвиса, техасского нефтяного магната, которого обвиняли в убийстве его падчерицы. Мне пришлось сбрить бороду, а то меня путали с приятелем его жены. Дэвиса оправдали и вскоре обвинили в попытке убийства жены и судьи, ведшего дело об их разводе. И что вы думаете? Он опять вышел сухим из воды. В Техасе говорят: «нет мошны – мотай срок», – причем обратное утверждение тоже верно.
Новости не всегда бывали плохие; например, однажды на автостраде перевернулась фура, перевозившая птицу, и на свободе оказались несколько сотен кур. Всяк в округе, у кого нашелся мешок, побежал к автостраде за бесплатным обедом.
Разругавшись с владельцем одной радиостанции, я какое-то время провел за рулем грузовика. Работал на некоего Бо Пауэлла, владельца компании «Что угодно, куда угодно – после полуночи». Много чего необычного перевозил, пока однажды не загорелся автомобиль-цистерна с нефтью. Тут-то я и понял, что не рожден для такой работы.
В 1978 году я стал начальником отдела по связям с общественностью в адвокатуре Техаса. Думаю, Марианна вздохнула с облегчением: теперь мне платили регулярно.
Мне приходилось вытягивать из людей сведения, выслушивать откровения важных шишек. Работа была изматывающая – и тогда-то я и начал пить. Недаром же это заведение называется баром[4].
Если я встречал какого-нибудь знакомого из СМИ, что происходило почти везде, – я его угощал. Каждый месяц мне выдавали чек на 3000 долларов, и печени моей на пользу это не шло. В барах многое можно услышать, да и потом – выпивка помогала расслабиться, снять напряжение, не думать о работе. А еще она прямым путем вела к «Анонимным алкоголикам».
В 1991 году, уйдя из адвокатуры, я стал работать в техасском Департаменте торговли – подбирал места для съемок. Вместе с оператором Джимом мы порой целую ночь ехали к нужному месту, колесили по Техасу вдоль и поперек, – то попадем на креветочный фестиваль в Порт-Аранзас, то на сомовый – в Конро.
Я освещал избирательную кампанию Билла Хобби[5] на пост вице-губернатора и вторую избирательную кампанию Энн Ричардс[6] на пост губернатора Техаса. Когда в Уэйко случилась заварушка с Дэвидом Корешем[7] и секта «Ветвь Давидова» в пламени пожара вознеслась на небеса, Ричардс была в парке Биг-Бенд, выпускала сокола. Какой-то репортер спросил ее о Кореше, а она ничего про него не знала. Ну я и расписал это дело по полной, и ее не выбрали.
Мой старый друг – еще со времен работы на радио «Даллас-Форт-Уорт» – Ларри Тодд управлял отделом внешней информации в техасском Департаменте уголовного судопроизводства. Когда он предложил мне пройти собеседование на должность пресс-представителя, я ухватился за этот шанс. Никаких вопросов я не задавал, потому что сидел без работы и без денег. Только потому и пошел на собеседование. Там поинтересовались моим мнением о казнях, и я ответил: «У меня двойственное отношение». Лишь потом я обнаружил, что в описании вакансии упоминается обязанность видеть весь этот ужас. А я-то наивно готовился сотрудничать с законодательными органами по всяким рутинным вопросам. Чтобы я да наблюдал за казнями, – по мнению Марианны, затея жуткая.
Я думал, буду работать в Остине, то есть там, где живу, и когда мне сообщили, что работать предстоит в окрестностях Хантсвилла, я подумал: «Хантсвилл? Такое захолустье, не хочу я там жить!» Я сам из Остина, это очень прогрессивный город, и я всегда объявлял, что никогда не поселюсь восточнее тридцать пятой магистрали. Я понятия не имел, каково жить в Восточном Техасе, но выбора не оставалось. Я был всего лишь немолодой журналист в поисках работы.
В Департаменте уголовного судопроизводства я начал работать в январе 1995 года и вскоре стал задаваться вопросом: «Как такого типа вообще взяли в Департамент?» Хантсвилл – приятный городок, и народ тут доброжелательный. Однако здесь, в сосновом краю, на самой пряжке Библейского пояса[8], нравы довольно консервативные. Много баптистов и пятидесятников; в ресторане не редкость, когда человек молится перед едой. И если уж Хантсвилл консервативен, то Департамент и подавно, причем до такой степени, что я слегка подрастерялся. Я бы не назвал себя либералом, но демократом меня, пожалуй, можно считать. Так вот, в Хантсвилле не делают разницы между демократом и либералом.
Поскольку я из Остина, начальство считало меня еще и политиком, а хуже политика в тюремной системе нет ничего. Первые дни дались мне нелегко. Какие-то бесполезные телефонные звонки, кочевая жизнь, мотели, поездки на выходные домой, в Остин. Месяца через два мне дали служебную квартиру, – теперь я ездил в Остин раз в две недели. Меня приглашали на барбекю, коктейли, встречи с нужными персонами, и в конце концов где-то через год я стал своим. Похоже, они сказали себе: «Да он, оказывается, нормальный парень».
Вначале я ничего не знал о тюрьмах и мало общался с приговоренными. Думал: ну запирают их в камеру – и все дела. И о смертной казни много не размышлял. В общем, новичок; однако в Департаменте хотели на эту должность человека в первую очередь с жизненным опытом, стреляного воробья – а я как раз такой. Еще им нужен был работник, способный выстоять под давлением СМИ; я, правда, не имел понятия, насколько оно будет сильным. Зато меня вооружили отличным советом. Один мой приятель из адвокатуры сказал: «Ларри, если будешь обращаться с заключенными уважительно, то, считай, получил отличную работу, а будешь заноситься – тебе очень скоро станет тошно». И я решил обращаться с ними уважительно…


Уилкерсон и Гидри в конце концов сдались, и меньше чем через месяц первому назначили день казни. Захват заложницы в тюрьме Террелл оказался не последней выходкой Уилкерсона. В день казни он не захотел выходить из камеры, и пришлось применить газ, потом нести его до машины, доставившей осужденного в Хантсвилл, а затем и из машины. Команда захвата из пятерых охранников тащила Уилкерсона в камеру смерти волоком; там его пристегнули к кушетке и дополнительно обмотали ремнями.

Когда Уилкерсон произносил последнее слово, я находилась в комнате свидетелей вместе с Ларри и Майком Грачуком. Уже включили подачу препарата, и все вроде бы шло как полагается, как вдруг Уилкерсон высунул язык и начал странно им вращать. Блеснул металл, и я подумала, что он хочет избавиться от фиксатора, которым его прикрепили к кушетке. Уилкерсон как будто пытался заговорить, и тут на языке у него появился маленький ключ – и в следующий миг он умер. Заместитель начальника тюрьмы Нил Ходжес взял ключ и положил к себе в карман. Мы стояли потрясенные. Я кое-как накорябала в блокноте: «Ключ?», показала Ларри, и он кивнул. Черт побери…

На секунду у меня мелькнула сумасшедшая мысль: он сейчас вскочит с кушетки и убьет нас. Это было как в «Молчании ягнят», когда у Ганнибала Лектера появляется изо рта маленький металлический предмет и становится ясно, что охранникам несдобровать.
Дневник Мишель, 14 марта 2000 года

Потом репортеры вынюхивали, откуда же, черт возьми, у Уилкерсона взялся ключ. Мы спросили у капеллана Джима Брэззила, что сказал осужденный, перед тем как вытолкнуть ключ изо рта, и Брэззил ответил: «Вот вам тайна Уилкерсона». Как выяснилось, в течение дня Уилкерсон подкалывал охрану, говоря, что они чего-то не знают. Ему отвечали: «Ну и ладно, Пончай». Видимо, это и была его тайна – ключ от наручников.

Позднее, когда составляли рапорт о случившемся, предположили, что Уилкерсон намеревался по дороге в Хантсвилл освободиться от наручников и либо угнать фургон, в котором его везли, либо выпрыгнуть и бежать. Он не знал, что при перевозке к месту казни одной парой наручников дело не обходится. И если ему и удалось бы снять одну пару, от второй он бы уже не избавился.

Случай, однако, вызвал серьезное расследование; перетряхнули всю тюрьму – и нашли еще несколько ключей. То была последняя победа Уилкерсона, его «да пошли вы!» в адрес системы, и, наверное, за тем он и родился на свет.

Когда Нил Ходжес стал начальником тюрьмы, он повесил этот ключ у себя в кабинете.

Пристальное внимание СМИ привлекла и Бетти Лу Битс – просто потому, что женщина. Главным же событием 2000 года стала смерть Гэри Грэма, предпочитавшего зваться «Шака Санкофа». Я так и не смогла понять, почему одни заключенные окончили свои дни знаменитостями, а другие, которым впору было прославиться, – нет.

Был у нас некий Джеймс Оллридж, приговоренный за убийство работника магазина в Форт-Уорте в 1985 году. Оллридж несколько лет переписывался с актрисой Сьюзен Сарандон, и недели за две до казни она даже его навестила. В тот момент других женщин, кроме меня, там не оказалось, поэтому меня попросили проводить Сьюзен, и она купила несколько изделий Оллриджа. Такой интерес мне совершенно непонятен. Оллридж в компании своего брата – его тоже казнили – совершил ряд ограблений, в результате которых погибли как минимум три человека. Да, Оллридж, сидя в тюрьме, окончил колледж, но это делали и другие.

И чем заслужил всеобщее внимание Гэри Грэм? Он был далеко не ангел. Уж никак не ходячий пример достойного афроамериканца. Он тоже совершил ряд жестоких преступлений – в течение недели ограбил в разных местах тринадцать человек. Двоих он ударил пистолетом, одному прострелил шею, а еще одного сбил угнанной у него же машиной. Свою последнюю жертву, Лизу Блэкберн, он похитил, ограбил и держал у себя в течение пяти часов, время от времени насилуя. И это не просто подозрения – Грэм признал вину по всем пунктам. Единственное убийство, которое он отказался взять на себя, – убийство Бобби Ламберта в самом начале своего преступного бесчинства.

Грэм возмущался, что его осудили на основании показаний только одной свидетельницы. Однако та единственная свидетельница была, как и он, черной, и приплести сюда расовые соображения его сторонникам не удалось. За девятнадцать лет Грэм написал двадцать прошений о помиловании; их рассматривали тридцать три судьи, и по всем двадцати ему отказали, однако четыре раза давали отсрочку. Губернатор Буш, на которого давили со всех сторон, не поддавался. Буш мог поддерживать смертную казнь, ничем, как политик, не рискуя, поскольку ее поддерживают две трети американцев. Притом сроки исполнения от него не зависят, они устанавливаются судом. И в дело Грэма он не мог вмешаться, потому что, если говорить об отмене казни, у губернатора возможности очень ограниченны. Губернатор может однократно дать отсрочку на тридцать дней, а для всего прочего, например более длительной отсрочки или смягчения наказания, требуется рекомендация техасского Бюро помилований и условно-досрочных освобождений, и к тому же Грэм однажды уже получил отсрочку от предыдущего губернатора.

Я брала у Грэма интервью, и он мне понравился. Говорил о важных целях, о желании биться до конца; правда, у меня сложилось впечатление, что ему, как и другим обитателям отделения смертников, просто страшно умирать. Не знаю даже, верил ли он сам в то, что рассказывал, например, насчет связи с «Новыми черными пантерами»[9] и что он изменил имя, дабы «подчеркнуть свои африканские истоки». Грэм был из тех, кто объявляет голодовку, а сам лишь толстеет. Для большинства смертников голодовка сводится к опрокидыванию тарелок, которые им приносят, и покупке еды в тюремном магазине. Дескать, не нужна мне ваша еда, ублюдки, я уже запасся «Твинки».

Хотя почти все благоразумные люди считали Грэма виновным, ему удалось снискать сочувствие многих знаменитостей. В его поддержку выступали Дэнни Гловер[10] и Спайк Ли[11]; Кенни Роджерс[12] предложил оплатить повторное расследование.

Смотреть на казнь прибыли Бьянка Джаггер и преподобные Джесси Джексон[13] и Эл Шарптон[14]. Думаю, Грэм был для них просто пешкой. Очень удобные отношения: ему нужно спасти жизнь, а им нужен повод для выступлений.

Как только нарисовались знаменитости, прибыли и журналисты. А там, где появляются камеры, появляются и люди, готовые размахивать плакатами и кричать во все горло.

Слова «сумасшедший» явно недостаточно, чтобы описать день казни Гэри Грэма. Безумный, немного даже страшный и, наверное, самый длинный день в моей жизни. К «Стенам» я приехала около семи утра, и там уже толпились сотни людей. Парковка была забита журналистами и фургонами передвижных телестанций. Еще до полудня начали собираться протестующие, в том числе «Новые черные пантеры» с автоматами Калашникова, и куклуксклановцы в балахонах с капюшонами. Как вы понимаете, «Черные пантеры» и куклуксклановцы между собой не очень-то ладят.

Джесси Джексон порывался взойти на трибуну, чтобы «обратиться к пастве», но Ларри попросил его обратиться к пастве прямо на улице. На трибуне помещался символ техасского Департамента уголовного судопроизводства, и если Ларри позволил бы Джексону оттуда говорить, то и куклуксклановцы тоже пожелали бы выступить с трибуны. Полицейским удавалось удерживать «Пантер» подальше от куклуксклановцев, но потом «Пантеры» обошли здание с той стороны, где не было заграждений. Теперь они приближались к куклуксклановцам, а за ними следовали полиция и журналисты. Жара стояла страшная, в воздухе грохотали вертолеты, вокруг дежурили полицейские спецотряды, все были злые и голодные, и казалось, вот-вот что-то разразится. Чертов балаган.

Ларри работал в расположенном напротив тюрьмы здании, где имелось множество розеток, – чтобы репортеры могли включать свою технику. И вот мы там сидим, стучим по клавиатурам, – и вдруг какой-то шум. Смотрим – а это ассистентка телеведущего Херальдо Риверы, красная как рак из-за нашего безжалостного солнца, сушит феном пот на лбу своего босса. Херальдо вообще-то славный человечек, но тогда мне хотелось надавать пинков и ему, и его красной ассистентке с феном.

Еще больше масла в огонь подлили адвокаты Грэма: они накатали отчаянное прошение, что привело к задержке казни на два с лишним часа. Сказать, что эти два часа мы провели в напряжении, – ничего не сказать. Снаружи царил настоящий хаос. Из дверей кабинета Ларри я видела начальника тюрьмы, который получил по голове бутылкой, видела парня, рвавшегося за ограждение, – полицейские его скрутили и бросили на землю, а кто-то жег американский флаг. Мне хотелось туда, наружу, в гущу событий.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Помню, один преступник из Форт-Уорта заявил перед казнью: «Я буду сопротивляться – иначе я не могу!» И когда пришли забрать его из временной камеры, он сдержал слово.
Гэри Грэма пытались захватить врасплох и вытащить из отделения смертников днем раньше, но он отчаянно сопротивлялся. Я ехал с ним в одной машине, вместе с чиновником из Департамента общественной безопасности, и никогда в жизни я не ездил так быстро, – все боялись, что на машину нападут «Новые черные пантеры». По дороге от Ливингстона до Хантсвилла охранники буквально сидели на Грэме.
Я-то думал, в Хантсвилле он станет тише воды ниже травы, а у себя в отделении дрался только напоказ другим заключенным. Его посадили в специальную временную камеру, где не было ни койки, ни стола, и ему это не очень-то понравилось. Когда дверь камеры открыли, он дрался как лев, куда отчаяннее, чем любой другой заключенный на моей памяти. Самое забавное, что я этому даже обрадовался, ведь если бы после казни мне пришлось выйти и объявить: «Нет, Грэм не сопротивлялся», – его защитники и журналисты мне бы не поверили.
Команде захвата – пятерым самым крупным охранникам – удалось войти и прижать Грэма к стене специальным щитом. В какой-то миг мне показалось, что он вывернется, но его связали. А потом сделали такое, чего я раньше здесь не видел: сковали ему наручниками и руки, и ноги – только так и получилось дотащить осужденного до смертной кушетки.


Не могу представить, что, будь я приговорена к казни, покорно шла бы на смерть. Я бы дралась, пиналась, вопила – делала бы все, чтобы меня не вытащили из камеры. Но заключенные почти никогда не сопротивлялись. Они сами входили в комнату смерти, укладывались на кушетку и протягивали руки для инъекции. Мне это казалось совершенно ненормальным, я даже не могла представить себя столь покорной судьбе. Может, проведя много лет в камере смертников, они утратили инстинкт самосохранения, а может, просто хотели встретить смерть достойно. Я и вправду не понимаю. И потому, узнав, что Грэм так отчаянно сражался, испытала к нему своего рода уважение.

Предсмертное заявление Грэма заняло двадцать три минуты. Думаю, начальник тюрьмы не прерывал его из страха перед шишками, которые собрались в комнате свидетелей. Я боялась, он до полуночи проговорит, и тогда кончится день, назначенный для казни. Последние его слова были: «Идите вперед, черные братья! А меня сегодня убьют». Когда он умирал, один глаз у него закрылся, а другой смотрел в упор на преподобного Джексона.

Пока ждали доктора, Джексон и Шарптон по очереди читали молитвы, а Бьянка Джаггер плакала. В 20:49 Грэма объявили мертвым, и я побежала в отдел новостей, чтобы наваять статью. Рабочий день у меня начался в семь утра, а домой я вернулась после полуночи. Я совершенно обессилела, вымоталась полностью. Не из-за долгих часов ожидания, не из-за жары или противоречивых чувств по поводу казни, потому что никаких чувств не осталось, лишь душевное и физическое напряжение. Целый день происходили какие-то события, – следовало постоянно быть начеку. То оказалась самая трудная казнь из всех, что я посещала.

Вскоре меня пригласили в телешоу «Сегодня» с Кэти Курик – довольно важное событие.

Перед интервью мои друзья целую неделю морочили мне голову, так и сяк перевирая второе имя казненного, – то назовут его «Шака Санфуф», то «Шельма Шакур», то еще как-нибудь. И, конечно, когда Курик спросила меня о похоронах, я, отвечая, что родные решили похоронить его под африканским именем, вместо «Шака Санкофа» ляпнула «Шака Шакур».

Впрочем, произошло кое-что и похуже. Во-первых, когда я прослушала запись, оказалось, что говорю я как полная деревенщина – вроде Кларисы Старлинг из «Молчания ягнят». Основательно об этом поразмыслив, я решила: если хочу, чтобы меня принимали всерьез, нужно избавляться от техасского акцента.

Потом позвонила моя подруга и сказала:

– Поздравляю! Титул «Стерва номер один» у тебя, считай, в кармане. Когда Кэти Курик спросила, трудно ли было смотреть, как умирает Грэм, ты ей так живенько: «Да не особенно!»

Я же не то хотела сказать, я имела в виду, что я журналистка и такова моя работа!

И еще я была очень молода, голос у меня звучал совсем по-детски, ну прямо маленькая девочка из Техаса.

После этого выступления ко мне приходило много писем – как от сторонников смертной казни, считавших, что я делаю нужное дело, так и от противников, называвших меня чудовищем. А некоторые пытались со мной заигрывать: «Нам с друзьями мисс Лайонс показалась такой миленькой…» – это отчасти льстило, но было противно.

Неделю спустя состоялась казнь Джесси Сан Мигеля, застрелившего Микаэля Фелана, управляющего рестораном в Ирвинге, и, возможно, еще трех человек. Когда Сан Мигеля вели на исполнение приговора, у ворот тюрьмы митинговало не больше десятка противников смертной казни.

Лежа на кушетке с раскинутыми руками, словно на распятии, он произнес: «Смешно: я – крест…»

Глава 3. На развилке

Достоинство человеческой жизни отнимать нельзя, даже у того, кто совершил великое зло… смертная казнь и жестока, и бессмысленна. Папа Иоанн Павел II
Думаю, и папа, и другие страны должны заниматься своими делами. Пусть побеспокоятся о собственных бедах и не трогают техасское отделение смертников. Ларри Уилкерсон, муж Леты Энн Уилкерсон, жертвы Глена Макгинниса
В день казни я приезжала к тюрьме около пяти вечера и сразу шла к Ларри, где собирались все репортеры. В офисе стояли большой диван, стол и два кресла – на одном из них обычно восседал Майк Грачук из Ассошиэйтед пресс, делавший репортажи о казнях с 1984 года. Я сидела на диване и слушала Ларри, который председательствовал, задрав ноги на стол.

Было много черного юмора, мы шутили – порой рискованно, но не цинично. Ларри часто выигрывал, когда мы пытались предсказать время смерти. Мы придумывали смешные заголовки и подбирали подходящие к случаю песни. У меня сохранился список песен, составленный Ларри перед казнью осужденного, у которого была одна нога. Там есть названия вроде «Я поддержу тебя» или «Не упади».

Когда мы входили в комнату свидетелей, Грачук считал своим долгом меня смешить – знал, что я больше всего боюсь не вовремя засмеяться. Может, такое поведение не слишком уместно, но, видимо, действовал какой-то подсознательный защитный механизм.

Были у нас и шутки для узкого круга. Ларри и Грачук называли техасскую тюремную систему самым большим гулагом свободного мира. Публикуя свои интервью, Грачук непременно вставлял что-нибудь вроде «сказал осужденный, когда мы сидели в крошечной комнатушке для свиданий» – чтобы поддеть Ларри.

Справедливость или жестокость смертной казни мы вообще не обсуждали, сильных переживаний не испытывали; все знали, в чем наша задача: присутствовать при исполнении, смотреть, как душа осужденного расстается с телом. Однажды, незадолго до моего там появления, они сильно подставились: у Грачука был день рождения, и Ларри притащил торт. Репортер из британской «Дейли мейл» представил все так, будто происходящее их не интересовало, – так сильно, мол, они увлеклись празднованием, – абсолютная чушь. После того случая Ларри стал внимательнее смотреть, что за люди вокруг.

Колдуэлл сначала сказал полиции, что убил своих родителей и сестру случайно: во время ссоры они сами наткнулись на его нож. По словам Энди Бича, бывшего помощника обвинителя округа Даллас, это «признание о волшебном ноже» запомнили все.
Мы шутили, что теперь Колдуэллу предстоит наткнуться на волшебную иглу.
Запись в дневнике Мишель о казни Джеффри Колдуэлла, 30 августа 2000 года

Хорошо, что до казни мы могли посидеть в офисе Ларри, ведь потом сразу начиналась работа. Семьи жертв обычно соглашались на пресс-конференцию, где телевизионщики бесили нас двумя стандартными глупыми вопросами: «Испытываете ли вы облегчение?» и «Есть ли у вас чувство, что правосудие свершилось?» Газетные журналисты только переглядывались и закатывали глаза. Дурацкие же вопросы, ведь ответы примерно одинаковые: «Нет, облегчения не испытываю, потому что близкого человека уже не вернуть. В истории можно ставить точку… Хорошо, что это свершилось, но ничего уже не изменишь». На второй вопрос отвечают только «да» или «нет»…

Грачук всегда спрашивал о том же, но спрашивал гениально: «Вы довольны, что пришли?» Здесь тоже можно ответить кратко, однако почти никто не говорил «нет», и мало кто ограничивался простым «да».

Трудно убить более жестоко, чем Томми Рэй Джексон убил мою дочь. Мне достаточно того, что его казнили. Только, думаю, электрический стул был бы нагляднее.
Роджер Робинсон, отец Розалинд Робинсон, убитой Томми Рэем Джексоном


Джексон был казнен 4 мая 2000 года


Вернувшись в офис Ларри, мы сверяли записи последнего слова казненного, потому что официальная версия Департамента всегда грешила неточностями – не просто пропущенные слова, а порой целые предложения, – и усаживались писать. Смотрел ли осужденный на близких убитого, извинялся ли? Или игнорировал их и говорил просто для себя? Что сказали родственники убитого? Что сказал прокурор? Какова была последняя трапеза смертника?

Мы никогда не обсуждали увиденное в серьезных тонах. Ларри, как представителю тюремной системы, было бы неуместно говорить нам о своем отношении к смертной казни. И мне тоже, – как журналистке, мне полагалось соблюдать нейтралитет.

После написания статьи я частенько отправлялась выпить пару коктейлей в компании нескольких сотрудников тюрьмы, Ларри и капеллана Брэззила, которого Ларри прозвал «Неблагая весть», потому что священник приходит, когда дело близится к концу.

Обычно я была единственной девушкой; мы, по выражению Ларри, ударяли по коктейлям (кроме Брэззила). До буйства у нас не доходило, мы сидели, рассказывали всякие случаи, подтрунивали друг над другом, в общем, говорили о чем угодно, кроме казни. Я была совсем ребенок, просто наслаждалась жизнью. Брэззил меня как-то спросил, не трудно ли мне наблюдать, как умирают люди, и я сказала: «Нет, вовсе не трудно». И поскольку считала, что другие в данную тему углубляться не хотят, то сама никого об этом не спрашивала.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Перед первой казнью я сильно волновался. А как не волноваться, если скоро впервые на моих глазах человека предадут смерти? Несколько дней, не зная, чего ожидать, я чувствовал опустошение. Будет ли преступник буянить? Или ему станет дурно? Может, начнет молить о пощаде?
Войдя в комнату для свидетелей, я подумал: «Когда я выйду, кто-то уже будет мертв». На кушетке лежал осужденный – Клифтон Рассел-младший из округа Тейлор. Ему начали вводить препарат. Все как в больнице, когда пациента готовят к операции, – с той лишь разницей, что здесь пациент точно умрет. Все произошло быстро, за несколько минут. Моя первая мысль: вот это и все? Будучи репортером, я видел, как в людей стреляют, как их закалывают, и потому такая смерть – зрелище сравнительно приличное. Через полчаса я опять был там: наблюдал, как ту же самую процедуру проходит Уилли Уильямс из округа Харрис. В то время казни начинали совершать в полночь, и вторая окончилась около четырех утра. Я поехал домой, урвал часок сна, а потом поспешил на работу – успеть к следующему новостному блоку. Не дело, думал я, смотреть среди ночи, как умирает человек. Через несколько месяцев порядок изменился: казни теперь исполнялись в шесть вечера. Однако смотреть на них приятнее не стало. Это было ужасно. Помню, казнили одного чернокожего осужденного, а все вокруг – белые. Я подумал – вот он лежит на кушетке, смотрит вокруг – и видит только белые лица. Я даже расстроился.
При губернаторе Буше казнили много. Я стал как бы официальным символом высшей меры в Техасе, и казни сделались для меня зрелищем привычным. Когда часто их посещаешь, впору по ним часы сверять. Большинство осужденных, чью смерть я видел, оставались для меня просто именем на бумаге, и меня смущало, что я могу стоять и смотреть, как государство отнимает у человека жизнь – наивысший акт бюрократии, – а потом уйти и забыть. Однако, наверное, благодаря этому я и мог справляться. Если бы каждая увиденная казнь оставалась со мной – я бы скоро сошел с ума.
Впервые я всерьез задумался о своей работе года через четыре. Все началось с сомнений в вине осужденного – а как раз этого я не должен был себе позволять. И мне начало казаться, что мы можем предать смерти и невиновного человека. Например, у меня возникли сомнения по поводу Дэвида Спенса, казненного за отвратительные убийства на озере Уэйко: в 1982 году там закололи троих подростков. Спенса осудили на основании показаний сокамерников, а кое-какие расследования поставили его причастность к убийству под сомнение. Иногда мы казнили людей, как я подозреваю, душевнобольных, например Монти Делка, которому, на мой взгляд, абсолютно снесло крышу, но официальные лица сочли его симулянтом.
Когда стоишь за стеклом, смотришь на казнь и думаешь о всяком таком, чувствуешь себя совершенно беспомощным. Что я мог поделать? Ничего. Такова моя работа, и я сам на это согласился. Люди совершают убийства, и их казнят, и так уж случилось, что мое дело – быть здесь. По крайней мере, я старался так думать. Начальник одной из тюрем мне сказал: «Если ты хоть раз видел казнь – никогда этого не забудешь». Так и есть.
Хуже всего то, что я сблизился с заключенными. Раньше отделение смертников располагалось в тюрьме Эллис[15], – и там все было как в кино. Раздвижные решетчатые двери, которые иногда отодвигали, чтобы заключенные могли немного пройтись в пределах своего отсека. Я заходил, присаживался на койки, разговаривал с ними. То были осужденные убийцы, но я их не боялся. Чувствовал себя спокойно, потому что узники понимали: я – единственная ниточка, ведущая от них к СМИ, и, следовательно, – их единственная связь с внешним миром. Я был для них не начальник, не охранник, а просто человек.
В тюрьме Эллис действовала программа поощрения за хорошее поведение. Заключенные работали малярами, шили одежду для охраны. Им давали шить только один предмет, иначе, имея полный костюм, они могли переодеться и выйти под видом сотрудника. В швейном цехе имелись кондиционеры, заключенные могли курить и пить кофе. И еще они могли общаться. Здесь работали самые известные техасские убийцы, они пользовались всякими острыми инструментами, но я ходил там взад-вперед, и мы болтали о всякой всячине.
Они ценили, что я обращаюсь с ними как с людьми. В тюрьме мне и рубашки гладили, и обувь чистили. Меня там стригли, и, сидя в кресле, я смотрел вместе с узниками сериал. Такая система не давала им зачахнуть и обходилась недорого.
У своих дверей я оставлял сигареты и соус чили – для уборщиков. Если у освобожденного не хватало денег на автобус, я ему давал. Один заключенный по имени Арнольд Дарби сделал мне ботинки. Когда он отсидел свои тридцать семь лет, я постарался устроить его на работу, но он уже отвык от внешнего мира и скоро вернулся в тюрьму. Все же я попытался.
В отделении смертников сидел некий Джермарр Арнольд, которого боялась вся охрана. Здоровенный такой – ему бы в НФЛ играть. Арнольд убил продавщицу в ювелирном магазине в городке Корпус-Кристи, удрал в Калифорнию, а потом попал в тюрьму Пеликан-Бей[16] – исправительное заведение с печальной славой. Тюрьма эта настолько плоха, что Арнольд признался в совершенном убийстве, ибо предпочел техасское отделение смертников. Помню, как-то я сидел в кабинете начальника в тюрьме Полунски, и привели его – в наручниках, – и он сказал: «Мистер Фицджеральд, когда я с вами, наручники не нужны. Я вас уважаю». Мы хорошо поговорили и расстались на дружеской ноте. Перед казнью он потребовал, чтобы никто не видел, как его уводят из отделения, и нам с Мишель пришлось спрятаться за угол. Насколько я помню, во время казни Арнольд не сопротивлялся.
В тюрьме Эллис Арнольд заставил осужденного по имени Эмерсон Радд убить во время прогулки во дворе другого узника – проткнуть ему висок отверткой. Когда пришел день казни Эмерсона, его, чтобы не дрался, пришлось запереть в тесную клетку. Он не пожелал оттуда выходить, и охранники применили газ. Да еще как, черт возьми, от души применили: кожа у него стала цвета сырого мяса. Когда его тащили мимо меня, он поднял взгляд и показал два больших пальца. Назовите это хоть стокгольмским синдромом, хоть как, только я перед Эмерсоном снимаю шляпу!
Заключенные часто говорили о своих родителях и детях. Если они желали рассказать о своем преступлении, я сидел и слушал. Сам же принципиально подобных тем не поднимал: не мое дело. Я скоро понял, что, хотя многие из них творили страшные вещи, они все равно остаются людьми. Преступления часто совершаются под воздействием алкоголя или наркотиков; иногда люди оказываются в невыносимом положении, иногда у них проблемы с работой…
В 1983 году Карла Фэй Такер, накачавшись амфетамином и спиртным, зарубила мотыгой двоих человек. Когда обнаружили трупы, мотыга еще торчала в груди убитой девушки. И все же Карла Фэй мне нравилась; думаю, и она ко мне хорошо относилась. Она вновь обратилась к Христу, и у меня не было причин сомневаться в ее искренности. Да, я помню старую поговорку, что в окопах и атеист молится, однако в Карле была особая одухотворенность. Она даже вышла замуж за тюремного проповедника. Насколько я понимаю, Карла – хороший человек, совершивший ужасную ошибку. Капеллан Брэззил рассказал мне, что к нему в кабинет приходили заключенные – всего восемнадцать человек – и просили: «Капеллан, пожалуйста, пусть меня казнят вместо нее». Вот так она действовала на людей. Я не устаю повторять: избеги Карла смертной казни, я мог бы жить с ней по соседству.
До того как я пришел в Департамент, отделение смертников в женской тюрьме Гейтсвилл[17] было довольно закрытой структурой, для СМИ недоступной. Я уговорил их приоткрыться.
Фрэнсис Ньютон, осужденная за убийство мужа и двоих маленьких детей, в 1987 году связала для моей матери покрывало с желтыми розами, потому что моя мама – «Желтая роза Техаса»[18]. Фрэнсис была хорошая женщина, и мне она очень нравилась, – как нравились почти все тамошние обитательницы.
Перед самой казнью Карла Фэй сказала: «Мистер Фицджеральд, вы меня никогда не обманывали. Что со мной сегодня сделают?»
И я ответил: «Тебя сегодня убьют, Карла».
Она засмеялась: «Я так и знала!»
Это был наш последний разговор. Казнь Карлы Фэй стала еще одним важным событием, привлекшим неслыханно большое внимание СМИ, – потому что Карла была женщина, и из-за орудия убийства. У тюрьмы собрались сотни противников смертной казни, но пришло и много сторонников. Они радостно отреагировали на сообщение о смерти Карлы Фэй.
Последняя трапеза Карлы состояла из банана, персика и листьев салата. Казни она совершенно не боялась, в камеру смерти буквально неслась, потому что верила: попадет в лучший мир. Меня ее казнь глубоко расстроила. Видеть ее на кушетке было мучительно.
В 1984 году Джеймс Битхард принял участие в тройном убийстве в округе Тринити. Он упорно отстаивал свою невиновность; впрочем, меня это не касалось. В день казни я спросил, могу ли что-нибудь для него сделать, и он попросил черешни. Был как раз сезон, я сходил в магазин, купил пару фунтов, – и мы сели рядом и поели. Несколько часов спустя я смотрел через стекло, как он лежит на кушетке. Я вспоминал наши с ним разговоры, шутки и думал о том, что через несколько минут он умрет. Да, теперь это были не просто неизвестные люди, которых следовало казнить, это были мои хорошие знакомые.
После общения с «Анонимными алкоголиками» я пять с половиной лет не пил. К тому времени как пришел в тюремную систему, начал пить снова, а необходимость наблюдать за исполнением приговоров только увеличила мою тягу к спиртному. После казни Гэри Грэма по пути домой я плакал в машине, а потом прикладывался к бутылке. Так случается, когда тебя называют убийцей.
Поддержкой мне служили ви́ски и Джим Брэззил. Брэззил был очень общительным, я в него буквально влюбился при первом же знакомстве. Я часто повторял, что полжизни провел в Хантсвилле и дружил с баптистским священником, – вот, мол, какая у меня банальная биография. «Неблагая весть» был замечательнейший человек, абсолютно искренний. Кинокомпания «Уорнер бразерс» предложила ему два с половиной миллиона, чтобы он снялся в документальном сериале о себе самом, а он отказался. Не желал профанации дела, которое совершал во славу Господа.
Иногда мы с Брэззилом до поздней ночи разговаривали о казнях. Он попивал «Доктор Пеппер», а я – что-нибудь покрепче. Мне казалось, у него самая тяжкая в тюрьме работа. В день казни он три часа – с трех до шести вечера – проводил с осужденным, стараясь поднять его дух. Своей искренностью и умением найти подход к узникам он сильно облегчал мою работу. Время от времени Брэззил проводил и похороны, и, кроме того, службы для сотрудников. Он поддерживал меня, а я – его. Можно сказать, мы друг друга консультировали, только он был более знающий консультант, чем я.
Один заключенный в 1986 году, набравшись «Джека Дэниэлса» и наевшись колес, заколол двух женщин в Остине. Само преступление я запомнил, так как оно произошло неподалеку от моей школы. Переживаю, что не могу вспомнить имя убийцы. Мы с ним тоже сблизились, и, уже сидя во временной камере, он сказал: «Ты же знал, Ларри, что рано или поздно этим кончится».
Помню, музыкант Стив Эрл, с которым тот осужденный переписывался, приехал присутствовать на казни. Только для комнаты смерти кантри и рок не годятся. Приговоренный, глубоко верующий католик, стал произносить длинный отрывок из послания к Коринфянам, тот, который начинается словами «и я покажу вам путь еще превосходнейший». Он договорился с Брэззилом и начальником тюрьмы, что, когда закончит молиться и станет петь рождественский гимн «Ночь тиха», ему начнут вводить препарат.
Ночь тиха,Ночь свята.Люди спят,Даль чиста.Лишь в пещереОгонь горит.Вот сколько времени нужно в Техасе человеку, чтобы умереть.
Рождество для меня стало уже не то…


Моя работа заключалась не только в наблюдении за казнями, – то была лишь малая ее часть. Тюрем вокруг города полно, и, просыпаясь утром, никогда не знаешь, чего ждать от нового дня. Вдруг произойдет побег? Или заключенный захватит заложников? Или убьют или ранят сотрудника? Раньше я писала о заседаниях городского совета – предмет не очень увлекательный. А в тюремной сфере – сплошные сенсации. Кроме экстренных новостей и происшествий вроде нападений на охрану, я освещала и административные вопросы. Если в Департамент приходил новый директор, я брала у него интервью, выясняла его позицию. Во время сессии законодательного собрания, когда в Департаменте определяли бюджет и рассматривали различные предложения, я посещала заседания – не только в Хантсвилле, а по всему Техасу. Случалось, что одно заседание проводят в Далласе, а следующее – в Мак-Аллене, до которого восемь или девять часов пути. Техас – прямо-таки немаленький штат.

Еще я брала интервью у смертников, обычно после того, как им назначали дату исполнения. Некоторые вообще отказывались говорить с журналистами. Одни просто им не доверяли, другим адвокаты не советовали. Я написала несколько запросов на интервью с Бетти Лу Битс по прозвищу «Черная вдова», которая закапывала мужей у себя в саду, словно домашних зверушек. Она в конце концов согласилась встретиться, а когда я потратила два с половиной часа на дорогу до Гейтсвилла, в последний момент передумала. Не очень-то любезно. Таким образом, я увидела ее только в комнате смерти. Бетти Лу была прямо крошечная, и я подумала: «Похожа на маленькую старенькую бабушку… Да она и есть маленькая старенькая бабушка». Ее голоса я так и не услышала: она отказалась от последнего слова.

Много раз осужденные сами со мной заговаривали. Почему бы и нет? Двадцать три часа в сутки они сидели взаперти, так отчего не свести знакомство с новым человеком, пусть хоть и через лист плексигласа? К тому же эти отчаявшиеся люди надеялись, что я как-то помогу им избежать казни.

Один из заключенных, у которых я брала интервью, – Наполеон Бизли.

Девятнадцатого апреля 1994 года Наполеон и несколько его друзей напали на пожилую чету в Тайлере, в ста тридцати милях к северу от Хьюстона. Наполеону было всего семнадцать. Он и его дружки следили за жертвами до самого их дома, а когда те въехали в гараж, набросились на них и застрелили мужчину. Женщина лежала на земле, притворяясь мертвой, пока грабители угоняли свой трофей: десятилетний «Мерседес-Бенц». Наполеон неудачно выбрал жертв. Они оказались родителями федерального судьи Майкла Латтига; смертный приговор был неизбежен, по крайней мере, для того, кто нажал на курок.

Наполеон играл в школьной футбольной команде, был старостой класса – симпатичный, обаятельный; имел много друзей. Его родители, добропорядочные граждане, владели большим домом в Грейпленде – городке в ста тридцати милях к северу от Хьюстона. До нападения на Джона Латтига у Наполеона была завидная судьба. А через сорок семь дней после преступления – и через две недели после окончания школы (по успеваемости он шел тринадцатым из шестидесяти учеников) – улики привели следствие в Грейпленд, и Наполеона арестовали и предъявили обвинение в убийстве. В следующем году его приговорили к смерти. Соучастники – Седрик и Дональд Коулманы – дали против него показания и получили пожизненное.

Из-за юного возраста преступника дело получило международный резонанс. Техас – один из двадцати двух штатов, где смертная казнь применяется к осужденным начиная с семнадцатилетнего возраста (а в семнадцати штатах казнят даже шестнадцатилетних), но адвокаты Наполеона и активисты – противники смертной казни – стали давить на губернатора и обратились в Верховный суд США и техасское Бюро помилований и условно-досрочных освобождений. Воззвания о милосердии сыпались дождем: от Евросоюза, от архиепископа Десмонда Туту[19], от американской ассоциации адвокатов, от судьи, который вел процесс Бизли, от прокурора округа, где проживал Наполеон.

Организация «Международная амнистия» подчеркивала факт, что Соединенные Штаты – одно из пяти государств, применяющих смертную казнь к «несовершеннолетним» (остальные: Саудовская Аравия, Иран, Конго и Нигерия). Защитники Бизли напирали на то, что раньше он не совершал преступлений, и его, черного, судило полностью белое жюри, и к смертной казни приговорили благодаря юридическим связям жертвы.

Наполеон был довольно светлокожий и нигде не пришелся ко двору – для белой общины слишком темный и слишком светлый для черной, где высмеивали его образованность и грамотную речь. В результате, желая самоутвердиться, он связался с самыми буйными хулиганами – черными ребятами, которые носили оружие и употребляли наркотики. Я беседовала с ним недели за две до казни, и мое первое впечатление: он грамотный и умный – хороший мальчик, попавший в дурную компанию.

После убийства прошло семь лет, и Наполеон казался уже совсем не тем человеком, чьи характеристики фигурировали в полицейских и судебных документах.

Мы с ним были примерно одного возраста и образования, но я ему сочувствовала не только поэтому. Например, когда я училась на первом курсе, один парень ворвался в квартиру своей однокурсницы, убил ее и, чтобы скрыть улики, устроил поджог. Когда мы встречались в отделении смертников, с ним было интересно поговорить, – такой вежливый и воспитанный, – но никакого сочувствия к нему я не испытывала. Знала я и многих других, весьма красноречивых (причем безотносительно к уровню образованности, ведь большинство из них едва доучились до восьмого класса), но меня не покидало чувство, что они морочат мне голову. Твердили о своей невиновности, хотя вина была вполне доказана. Мне это действовало на нервы. Уж лучше бы признались и не отнимали у людей время. И причина ясна: им просто не хотелось умирать. Наполеон же вел себя совершенно иначе. Он говорил искренне, не отрицал своего преступления. После нашей беседы я подумала: «Не попади он сюда, мы могли бы стать друзьями».

Быть здесь [т. е. в отделении смертников] – все равно что болеть раком. Болезнь съедает тебя по частям, и ты доходишь до того, что тебе уже безразлично, жив ты или мертв. Возможно, мне дадут отсрочку, но это вряд ли. Забить в гольфе мяч одним ударом и то больше вероятности.
Наполеон Бизли, цитата из статьи Мишель Лайонс в «Хантсвилл айтем»,15 августа 2001 года

Как я быстро убедилась, почти весь мир за пределами Америки ужасается тому, что мы все еще казним людей. Не могу сосчитать, сколько я дала интервью и сколько раз обо мне писали – в Германии, во Франции, в Испании, Австралии, – я была «та самая девушка, которая наблюдает за казнями». Их точка зрения проявлялась сразу; например, европейские журналисты часто говорят «убить» вместо «казнить». Вот так они думают, – что мы убиваем людей, – и мне приходилось их поправлять. Мне это не нравилось, поскольку свидетельствовало об их предвзятости и нежелании понять истинное положение вещей.

Немецкий режиссер Вернер Херцог снял фильм об отделении смертников, и меня вот что подкупило: хотя Херцог решительный противник смертной казни, на фильме это не отразилось. Его больше интересовал даже не факт признания или непризнания осужденным своей вины, а как тот готовится к смерти. Я его за это уважаю, и он – не единственный европеец, который старается объективно освещать институт смертной казни. Однако многие европейские журналисты далеко не так беспристрастны. Глядя, как они стоят в комнате для свидетелей, прижимая ладони к стеклу, я думала: «Прекратили бы дурить… Ладно, когда переживают родственники. А вы их даже не знали».

Ларри от такого злился, порой просто из себя выходил. После казни Гэри Грэма к нему подскочила одна итальянская журналистка и завопила: «Культура смерти! Культура смерти!» А он уже стоял на крыльце тюрьмы, собирался после тяжкого дня отправиться домой. Ларри мне часто говаривал: «Являются сюда с заранее отработанной программой, а еще называют себя репортерами».

За несколько недель, предшествующих казни Наполеона Бизли, когда уже назначили дату, я получила бессчетное количество писем, и бумажных, и электронных, со всего мира. Некоторые вызывали чувство гадливости. Особенно достал меня один тип из Германии. Он, среди прочего, написал про свой сон: ему приснилось, как я отшлепала его за плохое поведение. Я обратилась в Управление генерального инспектора, и выяснилось, что он работает в фирме «Сименс», хотя, как мне показалось, искать нужно было поближе. Он даже позвонил в «Хантсвилл айтем» и спросил моего отца – пытался выведать, замужем я или нет, видимо, предполагая, что Дэвид Лайонс – мой муж.

В большей части писем речь шла о смертной казни. Некоторые авторы высказывались в ее поддержку, но очень многие негодовали, особенно из Европы. Я просто в шоке была, читая послание какого-нибудь, например, шведа, в котором расписывалось, какая я отвратительная особа. Меня это просто бесило. Какое-то время я терпела, потом стала отвечать, причем иногда довольно сердито. Я была молода, мне не хватало терпения и выдержки, но еще мне очень хотелось, чтобы в этом споре выслушали и другую сторону. Я отчаянно отстаивала свои позиции: «Почему вы беретесь критиковать нас и нашу судебную систему? Что вам вообще известно о Техасе?» Середины для меня не существовало, но все же в статье для «Айтем» я, защищая свою работу, отвечала спокойнее: «Как вы выдерживаете зрелище человеческой смерти?» – «Такой вопрос мне задают часто. И я так и не научилась придумывать умные ответы. Мне никогда не доставляло удовольствия видеть, как человек испускает последний вздох. Просто у меня такая работа».

Непонимание того, чем мы занимаемся, демонстрировали не только иностранцы. Журнал «Роллинг стоун» опубликовал жуткую статью, в которой разгромил и тюрьму Хантсвилл, и лично Ларри. Автор называл Ларри недоумком и – еще того хлеще – призывал губернатора Буша его уволить. Про меня говорилось: «Юная выпускница Техасского университета A&M, видевшая больше казней, чем может вынести без вреда для здоровья человек ее возраста». Это было крайне унизительно и сильно меня разозлило. Я из кожи вон лезу, чтобы стать хорошим репортером, а про меня вон как пишут!

Кристиан Аманпур[20] тоже неплохо порезвилась, когда готовила большой материал для Си-эн-эн. Ларри, показывая ей камеру для временного содержания, упомянул, что, если осужденный не попросил ничего для последней трапезы, ему приносят тарелку с закусками и пунш. В рассказе он употребил выражение «party platter»[21]. «Потому что это праздник?» – тут же спросила Аманпур. А ведь Ларри ничего такого не говорил.

На этом она не остановилась. В интервью со мной она называла меня «начинающим репортером» и задала вопрос: «Разве нормально для молоденькой девушки так часто наблюдать смерть?» Мне стало обидно: да, я молода, но у меня за плечами уже семь лет журналистской работы. Особенно я негодовала, потому что сама она – женщина, как и я, – в двадцать с небольшим лет уже освещала военные действия. Я вполне могла бы ей сказать: «А для вас нормально было писать об Ирано-иракской войне, ходить в дурацкой куртке-сафари, когда на улице адская жара?» Очень долго потом, если при мне упоминали Кристиан Аманпур, я говорила «К черту ее, эту Кристиан Аманпур!»



Из 40 казней, произведенных в Техасе в 2000 году, я присутствовала на 38, а две пропустила, так как писала в те дни о заседаниях тюремной администрации. Кажется, я не думала о том, что мы казним много людей. Наверное, это было неправильно, ведь прежде я ничего такого не видела. Однако меня куда больше заботил наш высокий уровень преступности.

Говорят, в Техасе все слишком большое, – у нас бургер в ресторане можно заказать не с булочкой, а с двумя пончиками, – наверное, это касается и преступности. И преступления у нас куда более сумасшедшие, чем в других штатах. Взять хоть астронавта Лизу Новак – она промчалась в машине девятьсот миль до Флориды – причем, говорят, ради спешки надела памперс, какими пользуются в космосе, – чтобы разобраться со случайной подружкой своего бывшего. И ведь такая выдающаяся женщина – работала в НАСА, – а пыталась похитить ту несчастную, брызнула на нее из газового баллончика. Потому-то Ларри и нравилось работать на радио в Форт-Уорте – этот город славится безбашенными преступниками даже по техасским меркам.

В Техасе приезжаешь с работы домой, включаешь радио – а там новости: то беспорядочная стрельба, то поножовщина, то изнасилование. Такое происходит каждый день, и это страшно. Одна женщина приходила в 2001 году на две казни, на которых я присутствовала, – Джека Уэйда Кларка и Адольфа Эрнандеса. В течение одного года произошло два не связанных меж собой преступления: Кларк убил ее дочь, а позже Эрнандес убил ее мать.

Существование смертной казни – лишь симптом высокого уровня преступности. В довершение всего преступные деяния в Америке тщательно фиксируются, – в журнальных и газетных статьях, на сайтах, в документальных и художественных фильмах, – и вся эта информация представляет собой огромную бесформенную массу разношерстных сведений. В качестве примера приведу случай. У меня в кабинете висел постер к фильму «Жизнь Дэвида Гейла», и однажды некая тележурналистка, увидев его, заметила: «О, Дэвид Гейл… помню тот процесс. Громкий был, с другими не сравнить». Я кивнула, хотя, боюсь, смотрела на нее как на сумасшедшую, ведь «Жизнь Дэвида Гейла» – история полностью вымышленная, и человек на постере – актер Кевин Спейси.

Не могу утверждать, что наблюдение за казнями стало делом повседневным и, значит, привычным; видеть последние минуты человека, смотреть, как жизнь и душа покидают его тело, – такое никогда не станет привычной рутиной, но в Техасе часто приговаривают к смерти, и многое здесь усовершенствовано – зрелища больше нет. Смертельная инъекция выглядит не так эффектно, как повешение, или расстрел, или поджаривание на электрическом стуле. В нашем штате казнь – процедура клиническая, в ней даже есть своеобразный ритуал: капеллан обычно кладет руку на колено приговоренного, а стоящий рядом начальник тюрьмы поправляет, если нужно, подушку.

Двенадцатого июня 2000 года после казни Томаса Мейсона я написала в дневнике: «Он был похож на старичка, задремавшего в кресле с приоткрытым ртом». Он опять напомнил мне моего деда, самое преступное деяние которого – привычка впадать в вечернюю дрему.

Наступило время, когда лица всех казненных стали для меня сливаться в одно. Если казней много, большинство из них перестает быть значимым событием. Гэри Грэму посвятили метры газетных колонок, зато, когда 6 декабря 2000 года казнили Дэниэла Хиттла – он убил пять человек, включая офицера полиции и четырехлетнего ребенка, – из Далласа, где произошло преступление, присутствовать на исполнении приговора не явился ни один репортер.

Ларри как-то пожаловался: «У нас то скандирующие толпы собираются – просто жуть, а иной раз хоть из пушки пали – ни в кого не попадешь».

После казни Джека Уэйда Кларка 9 января 2001 года я написала в своем дневнике лишь одну фразу – о его преступлении – и остановилась. То была последняя запись. Я – человек организованный, всегда все записываю, и, наверное, дневник понадобился, чтобы как-то изолировать сведения о казнях, отделить их от моей остальной жизни. Однако, видимо на подсознательном уровне, я ощутила, что даже ведение дневника и его последующий просмотр – дело рискованное. Я как будто оказалась на развилке дорог и выбрала менее опасный путь. С того-то момента я и начала «складывать свои мысли в чемодан», – но не так, как кладут вещи – аккуратно расправляя, чтобы всегда были наготове, – а комкая и запихивая подальше. Для работы мои чувства значения не имели, важно было другое: за что преступник попал на кушетку и как он там себя вел – вот о чем я писала сухой прозой в «Хантсвилл айтем». Никто и не подумал бы, что все эти казни на меня влияют, – и потому никому не приходило в голову поинтересоваться, как я справляюсь. Даже я сама не думала, что зрелище чужой смерти может на мне отразиться. Думала, у меня все отлично.

Глава 4. Это же Ларри!

Когда мы в последний раз сжигали кого-нибудь у столба? Очень давно! Пустить бы такое в эфир воскресным утром… Вам не кажется, что в этой чокнутой долбанутой стране рейтинг будет высоченный? Да люди и в церковь не пойдут, лишь бы посмотреть. Джордж Карлин, американский комик
Я обещал вам шутку… Из последнего слова Патрика Найта, казненного 26 июня 2007 года
Мне нравилось быть репортером, и я не собиралась бросать журналистику, хотя времени всегда не хватало, а денег – и того хуже.

Поскольку в «Хантсвилл айтем» я пахала изо всех сил, писала тонны серьезных статей, и многие мои творения использовались агентством Ассошиэйтед пресс, я стала получать приглашения от более крупных изданий, таких как «Бомонт энтерпрайз», «Уэйко трибьюн-геральд» и «Галвестон дейли ньюс». Я продолжала работать в «Хантсвилл айтем», надеясь, что, если продолжу писать серьезные материалы на тюремные темы, рано или поздно получу место в действительно большой газете, например «Хьюстон кроникл» или «Даллас морнинг ньюс».

Потом, к концу 2001 года, в Департаменте уголовного судопроизводства появилась вакансия пресс-представителя. Мне предлагали работу в Университете Сэма Хьюстона и еще в страховой компании – более выгодную в плане заработка, однако меня все это не привлекало. Я оставила бы журналистику только ради Департамента – тюрьмы меня всегда интересовали.

Важно было и то, что заработок в Департаменте предложили в два раза больше, чем журналистский, и то, что я уже подружилась с Ларри и познакомилась с его начальником Ларри Тоддом.

Когда я работала в «Айтем», Тодд и Фицджеральд устроили для меня поездку по всем тюрьмам штата, чтобы я освещала различные отрасли тюремного производства, и часто сами меня сопровождали. Есть у техасской тюремной системы один большой плюс: у нас отлично обучают заключенных разным ремеслам, особенно тех, у кого близок день освобождения. В одной из тюрем, например, была автомастерская, где ремонтировали школьные автобусы. Их свозили сюда со всего штата, и заключенные осваивали ремонт мотора и кузовной части – из мастерской автобусы выходили как новенькие. В другом месте заключенные учились ремонтировать и модернизировать компьютеры, которые потом отправляли в школы в наиболее бедных районах штата. Существовало еще производство матрасов для тюрем и для студенческих кампусов, в том числе и для Техасского университета A&M. И у меня был матрас с этой фабрики, правда, когда я привезла его домой, мне пришло в голову, что зашиться в матрас – отличный способ бежать из тюрьмы. Матрас оказался просто отличный, но первые две недели я все боялась, что среди ночи из него кто-нибудь вылезет и придушит меня. Еще в одной тюрьме делали книги для слепых по системе Брайля; а в другой – игрушки.

Департамент – единственное место, где пресс-представителя не радует внимание СМИ, поскольку к тюремной системе оно, как правило, привлекается чем-нибудь плохим. Однако материал о производстве в тюрьмах вполне позитивен, и в своих интервью я подчеркивала, что нам нужно больше оптимизма и инициативы.

Тодд по профессии телевизионщик, а Фицджеральд – радиоведущий, поэтому они искали человека, владеющего пером. Они хотели молодого сотрудника, предпочтительно женщину, и, желательно, владеющую испанским. У моей мамы греческие и латиноамериканские корни, и хотя разговорный испанский у меня хромает, понимаю я вполне прилично. Они подогнали под меня описание вакансии, решили, что я успешно прошла собеседование, и в ноябре 2001 года я освободила свой стол в редакции «Айтем» и приступила к работе в Департаменте.

Недели две спустя Фицджеральд заявил: «Поедем в тюрьму Берд[22]. Тебе нужно посмотреть на процедуру распределения, об этом нас часто спрашивают».

Берд – распределительное учреждение в Хантсвилле для заключенных-мужчин. Мы пришли, отметились у охраны, и я двинулась за Ларри по коридору, откуда доносился шум воды, и вдруг оказалась среди раздетых мужчин, – они принимали душ и переодевались в тюремную одежду. Глядя на меня, Ларри принялся хохотать. Я отвернулась, думая: «Ах ты гад!» Я решила: ни за что не покажу своего смущения, хотя смущена была еще как: меня окружало примерно сорок потенциально опасных и ну очень голых мужчин. Я боялась поднять взгляд – еще обвинят, что я их разглядываю.

Ларри все время устраивал мне такие испытания: ему нравилось меня конфузить.

В другой раз он показал мне все типы камер и карцеров в блоке строгого режима тюрьмы Эстелл. В одиночных камерах содержатся самые буйные из приговоренных к смерти и обычные заключенные, если провинятся. Обитатели одиночек сидят в камерах по двадцать три часа в сутки; их общение друг с другом сведено к минимуму. Большинство членов банд ради их же блага изолированы в отделении с первым уровнем безопасности, и там царит зловещая тишина. В отделении второго уровня более шумно, а в отделении третьего – настоящий кошмар, ничего более жуткого в тюремной системе я не видела. В день, когда Ларри устроил мне этот тур, один заключенный размазывал собственные фекалии (по крайней мере, я думаю, что они были его) по окошечку в двери камеры.

Еще Ларри заставил меня попробовать батончики, какими кормят заключенных, если они себя плохо ведут или швыряются нормальной едой. Батончики делают из разнообразных измельченных пищевых продуктов, они питательные, но совершенно невкусные, похожи на несвежий кукурузный хлеб, который к тому же забыли посолить. Ларри потребовал, чтобы я съела один, – дескать, какой-нибудь репортер может поинтересоваться, каковы они на вкус, – полная чушь, конечно же. Он частенько меня морочил, такое у него зловредное чувство юмора.

Ларри во многом был как ребенок, притом очень умный, и, кажется, видел во мне родственную душу. Он прозвал меня «Мелкий Ларри», а я говорила: «В бар пойду, а от скотча и сигарет без фильтра меня увольте, и усы я точно не стану отращивать».

Моя любимая поэтесса – Дороти Паркер; в Хантсвилле ее мало кто знает. Ларри знал отлично, и иногда называл меня «мисс Паркер». Он давал мне и другие прозвища, порой слегка обидные, но это же Ларри – и я только радовалась. После больших походов по кабакам он присылал мне по электронке смешные письма с описаниями своего похмелья. «Я как дыхну – ничего живого рядом не останется». А еще ему нравилось завернуть какое-нибудь мудреное длиннющее слово. Я даже не притворялась, будто его знаю, и Ларри начинал объяснять, что доставляло ему массу удовольствия. Он любил слова; наверняка часто сидел за компьютером и выискивал, чем бы меня удивить.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
В нашей работе порой присутствует черный юмор. Когда видишь столько казней, без него не обойтись. Один осужденный вздумал было сопротивляться, и охранник ему сказал: «Да брось ты, – еще поцарапаешься». Смешно, подумал я, как будто ему не все равно, ему жить-то осталось…
У сотрудников охраны шутка всегда наготове. Как-то раз, когда я зашел в отделение смертников, старший охраны предложил мне взглянуть на Лоуренса Брюэра, которого как раз доставили в тюремную больницу. Брюэр был один из трех расистов, убивших в 1998 году в Джаспере чернокожего Джеймса Берда. Брюэр, Шон Берри и Джон Кинг привязали Берда к машине, протащили несколько миль и бросили его обезглавленное тело перед кладбищем для афроамериканцев. Когда Брюэру сообщили, что ему предстоит – медосмотр, фотографирование татуировок и три укола, – он заявил: «Черт, терпеть не могу уколы!» И надзиратель сказал: «Значит, приятель, в отделении смертников вам делать нечего».
Лесли Гош и его подельник похитили жену банкира, потом что-то у них пошло не так, и они ее убили. Гош носил очки с толстенными линзами. Без них он был практически слеп, но начальник тюрьмы решил проявить осторожность и перед казнью забрал очки. Когда препарат ввели, начальник позвал доктора констатировать смерть. Доктор при этом обычно поднимает казненному веки. И вот он поднял веко, а глаз – выпал! Доктор подхватил его на лету и вставил в глазницу. А потом ворвался в кабинет директора, крича: «Какого черта никто не предупредил, что у него искусственный глаз?»
Помню, казнили как-то еще одного джентльмена, ветхого чернокожего старичка. Он так долго просидел в отделении смертников, что на казнь никто не пришел. То ли все, кто имел отношение к преступлению, уже умерли, то ли просто не захотели прийти, но в комнате свидетелей были только мы с Грачуком. Старик начал произносить последнее слово и говорил до такой степени путано, что мы ничего не поняли, а когда препарат начал поступать ему в вены, вдруг напрягся и завопил: «А “Ковбои”-то каковы, а?» И умер. «Далласские ковбои» играли накануне и на грани поражения ухитрились вырвать победу из рук противника. Мы с Грачуком переглянулись и невольно рассмеялись.
Джозеф Фолдер в 1975 году убил при ограблении в Глейдуотере пожилую даму. Поскольку он был гражданином Канады, за него горой посыпались ходатайства, и в отделении смертников он просидел почти двадцать пять лет. У меня установились с ним неплохие отношения; буквально в день казни он получил отсрочку исполнения, и я поспешил из своего офиса в здание тюрьмы, чтобы его обрадовать. Когда я вбежал в комнату, Брэззил спросил, зачем я здесь.
– Фолдер, вам дали отсрочку! – сказал я.
– Ну, отпад! – заметил он.
– Фолдер, сколько вы тут сидите? Так уже лет двадцать не говорят.
После долгой паузы он спросил:
– Позвольте поинтересоваться, мистер Фицджеральд, – когда у вас день рождения?
Я ответил, и он сказал:
– Ну, так вы еще больше засиделись!
И мы рассмеялись, и Брэззил тоже. «Неблагая весть» к своей работе духовного лица относился очень серьезно, но посмеяться любил не меньше меня…


Перед казнью Джозефа Фолдера Ларри попросил меня дать интервью для какого-то канадского телеканала. Интервью брала молодая женщина; я глубоко ушел в рассуждения о духовном аспекте смертной казни, и тут она говорит: «У меня последний вопрос: мне довелось слышать, что вы получаете большую поддержку от “Раббер дакиз”, – не хотите ли о них рассказать?»
«Раббер дакиз» – секс-шоп в Хантсвилле. Я покраснел и только выдавил: «Вы, похоже, успели побеседовать с этим извращенцем Фицджеральдом?» Девушка рассмеялась.
Одна дама брала у меня интервью, и вдруг раздался неприличный звук. Я подумал, что это она, а она подумала – что я. Через несколько минут – опять тот же звук, смачный такой. Когда он раздался в третий раз, я не выдержал:
– Послушайте, это не я!
– И не я!
Нагибаюсь – и вижу под сиденьем стула пукающий гаджет. А Ларри у себя в кабинете гоготал как гусь.
Джим Брэззил, бывший капеллан тюрьмы Хантсвилл

Позже мне довелось слышать всякие истории о юных годах Ларри, когда ему все было нипочем. Как-то, будучи студентом, Ларри просверлил дырку в багажнике своей машины, наложил туда льда и ездил взад-вперед, продавая спиртное. «Студенты прямо в очередь выстраивались у моей машины», – любил вспоминать он.

Когда квартирный хозяин разрешил ему сделать ремонт, Ларри все выкрасил черной краской, включая окна.

Ларри был человек рок-н-ролла, в шестидесятые и семидесятые крутил музыку по радио и весь проникся духом свободы. Однако к работе в Департаменте относился очень серьезно и прекрасно с ней справлялся. Он отлично понимал, чего хотят журналисты, и научил меня всему, что я знаю о работе по связям с общественностью. Ларри знал, насколько откровенным нужно быть с журналистами, и высоко ставил информационную открытость. Когда в 1998 году казнили Карлу Фэй Такер, – она стала первой женщиной, казненной в Техасе в XX веке, – начальник тюрьмы дал ему неверную о ней информацию, которую Ларри и сообщил СМИ. Когда это выяснилось, Ларри рассвирепел. Начальник подорвал его репутацию: ведь журналисты ждали правдивого рассказа. Ларри понимал: врать нельзя, хотя это вовсе не значит, что журналистам следует сообщать всю правду. Он называл нас «профессиональные хранители тайн».

Поскольку Ларри прекрасно справлялся с работой и журналисты его очень уважали, с рук ему сходило многое, за что другого бы уволили. А так все говорили: «Ну, это же Ларри!» Ларри не выносил одного итальянского репортера, просто в грош не ставил, и всякий раз при встрече показывал ему средний палец, не смущаясь присутствием других журналистов. Не сомневаюсь, что он применял к нему и свои любимые ругательства.

Как-то приехали к нам два французских репортера, а в городе шел дождь. Они спросили у Ларри, где бы им укрыться, а он в ответ: «Нечего ныть, хоть помоетесь разок в жизни». А у меня в голове крутилось: «Ох, Ларри, наживешь ты нам неприятностей».

В тюрьме табачные изделия запрещены, однако Ларри всегда протаскивал сигареты для осужденных на казнь. В служебных машинах курить не разрешается, но Ларри ничем не пробьешь: в пепельнице у него вечно горы окурков от сигарет без фильтра. Все эти новомодные правила для него не были писаны.

Однажды заключенные устроили побег, и Ларри ехал в машине с главным начальником по тюрьмам и прочими важными шишками. Они остановились у магазина – купить воды и чего-нибудь перекусить. Ларри принес упаковку пива. Он и не подумал поделиться со спутниками, а уселся сзади и сам все выпил. Что самое интересное, большой начальник и слова ему не сказал. Все уже смирились: Ларри такой, какой есть. Он принадлежал к другой эпохе, когда все курили на рабочем месте, держали на столе графины со скотчем и вообще поступали, кому как заблагорассудится. Ларри никто не мог обуздать, да никто и не пытался: он и так был хорош.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Помимо уважительного обращения с осужденными работа моя заключалась в контактах со СМИ. Меня всегда поражало, когда люди говорили: «Вы всего лишь рупор тюремной системы». Кто бы спорил. Это же моя работа. Но еще я разбирался в том, что нужно журналистам, помогал им: был откровенен, насколько мог. Я старался ничего не скрывать, говорил правду, – поэтому репортеры меня любили. Даже если дела шли плохо – захват заложников, побег, бунт, – я всегда думал: «Что сейчас нужно СМИ? Каким образом мне ввести их в курс дела?»
Однажды в городке Дилли к югу от Сан-Антонио произошел инцидент. В тюрьме вспыхнул бунт, или, как мы предпочитаем говорить, – беспорядки, и всколыхнулись все местные СМИ. Первые репортажи шли просто жуткие. Сообщали, что заключенные выкрали форму охранников, проникли в оружейную комнату и открыли стрельбу. Мне пришлось все улаживать. На следующий день я привел телевизионщиков в тюрьму: пусть увидят действительное положение вещей. Они были поражены, думали, что поснимают только снаружи. Однако я провел их внутрь и все показал, и материал получился неожиданно позитивным: да, случились беспорядки, но мы быстро все уладили.
Некий репортер был убежден, что в одном из рабочих помещений заключенным разрешают курить. В конце концов я ему сказал: «Приходите и сами посмотрите». Так же я поступил, когда разошелся слух, будто заключенные блаженствуют в камерах с кондиционерами. Политика Департамента, – во всяком случае, так было при мне, – гласность и открытость.
Когда в тюрьме происходило что-нибудь скверное, мы сообщали, во-первых, в Ассошиэйтед пресс и, во-вторых, в Техасскую государственную сеть – это самая большая радиосеть штата в США. Лучше сразу рассказать все журналистам, даже представив себя в невыгодном свете, чем если они узнают сами и явятся к нам. Именно так и нужно обращаться со СМИ. Так вам не придется оправдываться. Зачем нам что-то скрывать? Общественность должна знать, и, на мой взгляд, с ней следует быть честным. Я всегда помнил про Ричарда Никсона и Уотергейтский скандал: попытка замалчивания обошлась властям дороже, чем нарушения, которые они пытались скрыть. Конечно, гласность означает, что наружу выйдут не очень красивые факты, зато при этом хотя бы сохранится какой-то контроль над ситуацией.
А вообще, причины для гласности были скорее этические: мы исполняли высший и окончательный акт закона: казнили преступников, а СМИ раскрывали обществу внутренние механизмы системы. Поэтому, на мой взгляд, полезнее допустить журналистов внутрь, позволить опросить сколько угодно осужденных. Так лучше для всех: публика узнает о преступнике (или преступнице) и его или ее жизни в отделении смертников, а осужденный имеет возможность изменить всеобщее о себе мнение. И когда преступник умирал на кушетке, представители СМИ тоже должны были присутствовать и быть свидетелями. Мы старались пускать всех, ведь люди, причем не только в Техасе, а во всем мире, имеют право знать, что мы все делаем правильно.
Я не любил, когда во время казни места журналистов пустовали. К таким вещам люди не должны быть равнодушны. Государство отнимает чью-то жизнь, а большинство публики об этом и понятия не имеет. Даже в Хантсвилле некоторые казни проходили буквально незамеченными. На смертной кушетке умирает человек – и это не попадает на первую страницу «Хантсвилл айтем»!
Через несколько месяцев после Карлы Фэй казнили некоего Джонни Пайлза. В 1982 году он застрелил в Саннивейле помощника шерифа, причем, по его словам, в целях самообороны. В тюрьме Пайлз малярничал, и я иногда стоял в коридоре, и мы беседовали. Он, бывало, прислонится к лесенке и рассуждает о том, как обратился к Богу. Я не сомневался, что он, как и Карла Фэй, уверовал искренне. Однако, в отличие от казни Карлы Фэй, на его казнь не явился никто. Это меня огорчило.
Когда в Техасе в 1982 году состоялась первая после отмены моратория смертная казнь, сотни людей пришли протестовать. Они жгли свечи, студенты пили пиво, кричали и размахивали транспарантами. И еще припоминаю: на казнь Рональда Кларка О’Брайана в 1984 году явились люди, одетые в костюмы для Хеллоуина – не потому, что было 31 октября, а потому, что О’Брайан убил своего сына, дав ему на Хеллоуин отравленную конфету. Здорово, подумал я, когда противники смертной казни устраивают акции, но если они хотят за счет этого поразвлечься – ничего хорошего. Ну да ладно, по крайней мере, людям не все равно.
Исполнительный директор Департамента Уэйн Скотт собаку съел в вопросах информирования общественности; он отлично понимал: раз уж репортеры не могут видеть, что происходит в тюрьме, мы сами должны им рассказать, – и пусть используют информацию, как им заблагорассудится. И если мы честны с ними в других вопросах, – тем скорее они нам поверят.
С Мишель я познакомился во время той истории, когда Пончай Уилкерсон и Говард Гидри захватили заложницу. Я отслеживал ситуацию. В какой-то момент Скотт меня спросил: «Пончай с Говардом тебя знают?» Я ответил утвердительно, и Скотт велел мне выманить Пончая туда, где его можно будет схватить. Я уже решился на этот шаг, но Скотт, слава богу, передумал. Выполни я подобную просьбу – и с работой можно было бы прощаться, потому что ни один заключенный не пожелал бы иметь со мной дела.
Перед казнью Пончая к нему пришли родители, а он не захотел выйти из камеры. Мы с Брэззилом уговаривали его попрощаться, но он не двинулся с места. По правилам Департамента, если заключенный не выходит из камеры, то перед тем, как применить газ, полагается сделать три предупреждения. Честно говорю: никаких предупреждений я не слышал. Раз – и все! Пошел газ, а мы с «Неблагой вестью» без масок. Мы бились в дверь, пытаясь выбраться. Одно хорошо: я с тех пор бросил курить, – газ сильно подпортил мне легкие.
Иногда я делал такое, чего делать не следовало. В ночь на День благодарения 1998 года у меня возникло чувство – что-то должно случиться. Оно, конечно, и случилось. В ту ночь дежурил Ларри Тодд; он позвонил мне и сказал:
– У нас побег: заключенный из тюрьмы Эллис.
– Вот как? А имя?
– Гурул.
Имя мне ни о чем не говорило, и я спросил про номер.
– Шестьсот девятнадцать.
– Господи, так это из отделения смертников, черт бы его побрал.
Я моментально оделся и поехал к тюрьме.
В ту ночь стоял туман, и поискам он никак не способствовал, да еще кругом журналисты. Я работал с репортером из «Нью-Йорк таймс», а его редактор то и дело ему названивал. Я взял трубку и сам попытался растолковать человеку положение вещей. Я говорил: «Беглец все еще на территории тюрьмы», а нью-йоркский издатель спрашивал: «Если он на территории тюрьмы, почему вы его не можете найти?» Он никак не мог усвоить, что земли тюрьмы занимают 17 000 акров. Я объяснял, что за тюремными оградами всякие охотничьи лагеря, где полно ребят с винтовками, – они этого Гурула мигом пристрелят; а еще у нас водятся дикие свиньи, огненные муравьи и все ядовитые змеи континента. Иными словами, я втолковывал ему – у Гурула нет ни единого шанса – и одновременно: «Не ходите, дети, гулять в Техас…»
Через семь дней после побега двое сотрудников Департамента, рыбачившие на протоке Хармон-Крик, нашли тело Гурула. Они никак не ожидали такого большого улова. На Гуруле были два комплекта плотного белья и куски картона и журналы, благодаря чему он перекатился через колюче-режущую проволоку, не поранившись. Он пробежал около мили, оказался на мосту и прыгнул в воду, – наверное, услышал погоню. Под мостом глубоко и очень быстрое течение. Предполагается, что Гурул утонул сразу – из-за своих «доспехов». Свободой беглец наслаждался всего сорок пять минут. На следующий день, стоя у «Стен», окруженный толпами репортеров, я разорвал листок «Разыскивается» и объявил: «Гурул уже не разыскивается!» Господи, какой мне за это был нагоняй!
Глен Каслбери, начальник отдела внешней информации, обозвал меня ковбоем, еще на меня разозлились многие заключенные-смертники. У Гурула в тюрьме было немало поклонников, его считали героем. Узнав о побеге, они твердили: «Давай-давай, держись!» Мне следовало сказать: «Он пойман», а не устраивать спектакль. Я слишком увлекся. Да, работа была беспокойная, адреналин зашкаливал. Всякий раз, когда звонил телефон, возникало ощущение, как в русской рулетке: случиться может все, что угодно.


Некоторые заключенные из отделения смертников с тех пор больше не разговаривали с Ларри. Один перед казнью даже повернулся к нему спиной. Большинство все-таки его ценило, – отчасти за лукавство и умение нарушать правила, отчасти потому, что он им был нужен. Он мог дать им шанс. Вдруг, например, Бьянка Джаггер узнает о них из газет и займется их участью, как это случилось с Гэри Грэмом, или папа проведает об их печальной судьбе и выступит с осуждением смертной казни.

Я никогда не знала заключенных так, как знал их Ларри, потому что он ходил по отделению смертников, словно по собственному дому, забредал то к одному, то к другому, останавливался поболтать. Когда он шел мимо камер, его окликали: «Эй, мистер Фицджеральд!» Порой они называли его «мистер СМИ». Ему это нравилось.

Ларри и сотрудники любили, хотя он даже имен их не помнил. К мужчинам обращался «братец», к женщинам – «барышня», и им льстило, что Ларри изволил их заметить.