Александр Демидов
Квартет Я. Как создавался самый смешной театр страны
© Текст, А. Демидов, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
Предисловие
Идея написать книгу пришла ко мне, наверное, года три назад.
Я все не знал, как к ней подступиться. Оттягивал, ждал каких-то удобных моментов – отпуска или какого-то дачного пространства, где, обложившись книгами и фотографиями, наконец-то начну писать.
Но однажды я понял – это может продолжаться бесконечно. Всегда будет что-то мешать. Надо просто начать. Иначе книга так и останется идеей. А высказаться хочется. Да и пора – 7 ноября 2018 года мы отпраздновали 25‐летие театра «Квартет И». Если прибавить к этому еще 5 лет института, получится, что мы знакомы уже 30 лет!
Надо сразу сказать, что «Квартет» – это не 4 человека. Это 5 человек: Ростислав Хаит, Леонид Барац, Камиль Ларин, я, Александр Демидов, а еще – Сергей Петрейков, наш главный режиссер.
Все мы поступили в 1988 году прошлого века на кафедру Шароева, факультет эстрадного искусства, на курс Владимира Сергеевича Коровина. Курс был актерско-режиссерский. Мы поступали как актеры, но потом Леша Барац перевелся на режиссуру – такое было возможно. А Сережа Петрейков и поступал как режиссер, и диплом получил режиссерский в результате.
Каждый из нас сейчас выполняет в «Квартете» свою задачу. Слава, Леша и Сергей, как правило, вместе пишут пьесы и сценарии, выступают и в роли продюсеров наших фильмов. Мы с Камилем реализуем свои возможности как внутри нашего театра, так и вне его. Обо всем этом я подробно расскажу – и о том, как бывает трудно, как мы иногда ссоримся, и о том, как нам вместе легко и весело.
Итак, прошло 30 лет. Мы до сих пор вместе. И это главное.
Так что отбросим все сомнения и начнем.
Книга называется «Квартет Я». Конечно, это будет моя версия истории создания и развития театра «Квартет И», это будут мои ощущения и со стороны, и из глубины процесса.
Судьба или случай?
В ней рассказывается о творческих детях, которых свела судьба
Бывает в жизни редкое стечение обстоятельств, даже некая мистика, когда все словно само идет одно к одному. В нашей жизни такого было очень много.
Судьба? Случай?
История «Квартета» началась задолго до того, как мы все поступили на эстрадный факультет в 88‐м году.
Начну с наших одесситов.
Слава и Леша проучились в одном классе 10 лет и вместе ходили в ШТЭМ – школьный театр эстрадных миниатюр под управлением старшего брата Славы – Евгения Хаита. Они были неординарными, заметными, эдакими «королями» в школе. Такими же они и остались: очень самоуверенными, очень, в хорошем смысле, наглыми, в любой момент готовыми к авантюре, игре.
Кроме того, Слава и Леша еще заядлые футболисты и болельщики. Они занимались в футбольной секции при ДЮСШ «Шторм», а потом – в «Одесском Черноморце». До сих пор они стараются играть в футбол хотя бы раз в неделю. Слава настолько разбирается в футболе, что ему можно задать любой вопрос, например: «86‐й год, чемпионат мира – где он проходил? Какая команда стала чемпионом? Кто какие голы забил?» И он все расскажет – назовет страну, победителя и результат финального матча.
А Леша Барац еще закончил десятилетнюю джазовую музыкальную школу и прекрасно играет на фортепиано. У него бабушка тоже пианистка. Сейчас она живет в Америке. Я ее хорошо знаю. Я помню, еще учась в институте, мы приезжали к ним в Одессу. Прекрасная добродушная еврейская семья, маленькая тетя Нюся держала весь дом на себе – варила бесконечные супы, кормила всю семью, многочисленных родственников и гостей. А когда приезжали мы, кормила и нас, голодных студентов. Однажды мы как-то засиделись – уже все уставшие, уже выпили, поговорили, поиграли, попели, вроде пора и расходиться, время – часов 6 утра. И вдруг бабушка бодро говорит: «А пойдемте вниз – я вам поиграю что-нибудь на рояле». Неистощимой позитивной энергии женщина и неистощимого же остроумия.
Камиль после восьмого класса поступил в техникум и занимался в СТЭМе – студенческом театре миниатюр. Он постоянно кого-то пародировал, от знакомых до известных персонажей, – до сих пор отлично изображает Новикова, Гарина, Милляра, Ливанова… Как смешно пошутили Иван Ургант и Саша Цекало, когда мы были у них в эфире, пародирует он в основном артистов, прославившихся до 46‐го года. После СТЭМа Камиль пошел работать в Народный театр при Дворце профсоюзов, худруком и главным режиссером которого был Борис Павлович Естрин. Камиль играл в его спектаклях, что и послужило хорошей подготовкой для его поступления в театральный вуз. Камиль до сих пор благодарен Борису Павловичу, приезжает к нему, считает его своим учителем. А Борис Павлович, естественно, гордится своим учеником.
Она в Америке учила английский язык – ходила на курсы. И в какой-то момент начала уже все понимать, но говорила еще очень плохо. И вот подходит к ней человек, спрашивает по-английски, как пройти на такую-то улицу. Она все поняла, показала рукой в сторону этой улицы и очень уверенно ответила: «Тудэй, тудэй и тудэй».
Камилю надо себя завести. Например, перед каждым спектаклем он кричит, рассказывает какие-то истории, которые мы слышим уже 30 лет, повторяет одни и те же анекдоты, шутки, пародии… Это такое шоу в гримерке, к которому мы все уже давно привыкли и относимся к этому с улыбкой. При этом Камиль, в стотысячный раз делая одну и ту же пародию или показывая старую шутку, все равно всегда делает это по-новому и как-то отчаянно. В этом есть определенная трогательность и умиление.
Я с детства много кривлялся, был такой «мартышкой», любил петь. Помню папа в первый раз привел меня в цирк, и я обалдел от того, что увидел. Цирк на меня воздействовал магически.
Как Слава говорит: «Пятьдесят лет, а он все прыгает, надевая штанину…» – в общем, балуется. Но это очень здорово – баловаться в 50 лет.
Меня особенно поражали клоуны. И до сих пор эталоном творческой личности для меня является, конечно, Юрий Владимирович Никулин. Он и клоун, и директор цирка, и актер, сыгравший сначала во всех фильмах Гайдая этакого дурачка, а потом сумевший из этого образа выйти и сыграть в очень драматических картинах – «Когда деревья были большими», «Они сражались за родину», «20 дней без войны», «Чучело». Для меня этот человек – грандиозная личность. Несколько лет я вынашиваю идею снять фильм про него, и, надеюсь, у меня это еще получится.
Посещения цирка для меня всегда были невероятной радостью, праздником. Я ждал этого очень. Потом, когда подросли мои сестры-двойняшки – Наташа и Лена, мы сами стали делать программы – читать стихи, петь песни, танцевать. Сестры очень смешно участвовали в моей программе. Например, я говорил:
– Выступает Наташа Демидова. Она споет нам песню про кого? Наташа, про кого?
– Про мишку.
– Ну давай, Наташа.
А она была еще очень маленькая, пела что-то бессвязное, но очень эмоциональное: «Мишка-а‐а, мишка, мишка… был мишка… Он очень был мишка очень… И мишка потом пошел и нашел… Нашел он в лесу… Нашел он шишечку в лесу, мишка-а‐а…»
Но я очень официально говорил: «Спасибо, Наташа. Вы послушали песню в исполнении Натальи Демидовой!»
В школе я делал агитбригады, новогодние огоньки, устраивал вечера «Что? Где? Когда?», собирал способных ребят, и мы читали юморески… Наши новогодние огоньки – это было вообще что-то особенное. Мы придумывали большой спектакль на сцене для всех старшеклассников, а потом у нас были такие комнаты-аттракционы – в одной всем раздавали мороженое пломбир, в другой показывали диафильмы или мультики на стене, в третьей все танцевали – была дискотека. Если директор школы, Лидия Сергеевна Моторина, заходила в класс и говорила: «Демидов, на выход», это означало, что нужно срочно что-то придумывать. Мы занимали даже какие-то места. Я, например, стал лауреатом литературного конкурса во Дворце пионеров, потому что подготовил очень интересный доклад по литературе. Еще я занимался в театральной студии при Дворце культуры «Красное знамя», мы ставили Блока, рассказы Шукшина.
Когда я приехал в ГИТИС в первый раз, я еще не закончил школу. Долго стоял у здания ГИТИСа – для меня это был какой-то храм. Я боялся открыть дверь. Но вдруг кто-то вышел:
На свои концерты я приглашал соседей и продавал билеты – по целому рублю иногда мне платили!
– Чего вы стоите? Вам надо узнать, как поступать в Театральный?
– Да, – сказал я.
– Поднимитесь на второй этаж, вам там дадут памятку.
Я поднялся на второй этаж, и мне дали памятку. Там было написано, что нужно для того, чтобы поступить в институт. Маленький листочек машинописного текста стал для меня прямо какой-то молитвой. Я благоговел перед ним, хранил его, перечитывал.
Сережа Петрейков закончил школу в 16 лет. Он очень хорошо учился! После школы он поступил в училище киномехаников. Потом его забрали в армию, где, как легко догадаться, он киномехаником и работал, что упростило его службу.
С сентября 1983 по лето 1984 года он работал в Театре на Таганке – сначала курьером, а потом – помощником администратора. Он видел всех великих таганских актеров и актрис. Это было то время, когда Любимов не вернулся из-за границы, когда Андропов пришел к власти, но лежал в больнице, и решалась судьба Любимова – вернется он или нет. Когда Андропов умер, Любимов не вернулся, его убрали из художественных руководителей Театра на Таганке, а назначили Анатолия Эфроса.
Поработав в Театре на Таганке, Сережа вдруг получил повестку из прокуратуры. Он проигнорировал ее. Но когда пришла вторая, пришлось пойти. Тогда прокуратура набирала целевиков – они искали ребят, которые хорошо учились, хорошо закончили школу и уже отслужили в армии. В прокуратуре Сереже сказали, что ему нужно поступать в МГУ на юриста, чтобы в дальнейшем у них работать. И Сережа среди прочих таких же ребят поступил по их целевому направлению в МГУ на юридический факультет, но, побывав на картошке, где ему очень не понравилось, просто взял и ушел из института, где ему тоже очень не понравилось.
В общем, все мы, «квартетовцы», были творческими детьми, и в итоге судьба и случай, о которых я упоминал выше, привели нас в 1988 году к поступлению в ГИТИС.
Государственный институт театрального искусства имени Луначарского. 1988 год. Мы все поступили на курс Владимира Сергеевича Коровина на эстрадный факультет.
ГИТИС
В ней рассказывается о том, как я выкинул автомат, приехал в Москву и увидел Проханова
В Москве было и есть четыре основных театральных училища. Это училище имени Щукина («Щука»), училище имени Щепкина («Щепка»), знаменитый МХАТ и не менее знаменитый ГИТИС. Считалось, что самые сильные школы – это школа Щукинского училища при Театре Вахтангова и МХАТ. ГИТИС уже был на 3‐м месте, на 4‐м – «Щепка». А эстрадный факультет, хочу обратить внимание и отметить, – это был не то чтобы совсем отстой, но какое-то совсем уж последнее место.
Бытовало мнение, что эстрадный факультет – это что-то несерьезное, одни скоморохи, степисты, куплетисты, пантомимисты и конферансье. На самом деле, эстрадный факультет ГИТИСА, как и любой актерский, – разноплановый, серьезный, с системным глубоким образованием. Когда мы поступили, нам преподавали историю зарубежного и русского театра, историю музыки, у нас были танец, вокал, мастерство актера, сценическая речь. Нам очень повезло, что мы поступили на эстрадный факультет, на который набирали тогда, между прочим, раз в два года, и конкурс был 100 человек на место.
Тогда еще Советский Союз не развалился, был «Москонцерт», поэтому, закончив факультет эстрады, ты должен был работать именно артистом эстрады, например конферансье.
Кафедру эстрады создал Иоаким Георгиевич Шароев. Он был монстр и мэтр – один из режиссеров Олимпиады, постановщик Дней города, грандиозных всяких мероприятий, очень много поставил программ в концертном зале «Россия», которого сейчас уже нет. А наш мастер Коровин был поклонником Анатолия Эфроса. Эфрос работал по этюдному методу, то есть он раскрепощал актеров, давал им задания: «Давайте не просто выучим тексты, роли, а сыграем этюд на какую-то тему». И из этого этюда рождался образ, сцена, понимание, существование актера. Коровин обучение мастерству актера частично построил по его методике.
В то время набирали в ГИТИС такие педагоги, как Хейфец, Андреев, Фоменко – знаменитый Фоменко, который потом создал свой театр, гремевший какое-то время просто невероятно и до сих пор существующий. Я не знаю, как кто, но я поступал ко всем. И мне повторяли одно: «Ты только после школы. Если мы тебя возьмем в институт, ты осенью уйдешь в армию». Соответственно, выпускников обычно старались не брать.
Из нас пятерых в армии отслужил только Сережа Петрейков.
Камиль был его ровесником, хоть и не был в армии – когда он проходил медкомиссию, у него обнаружили какое-то заболевание, поэтому от армии был освобожден. К счастью, в дальнейшем это заболевание у него не подтвердилось. Камиль приезжал поступать в Москву во второй раз. И решил, что это будет уже и последний.
Когда я поехал в Москву, со мной по дороге случилась смешная история. У меня есть друг и одноклассник, Олег Журавлев. Он закончил школу с золотой медалью и собирался поступать в Бауманский. Мы договорились ехать в Москву вместе – в три часа ночи мы должны были встретиться на станции.
И вот я, молодой мальчик после школы, в сером костюме, с дипломатом и с автоматом Калашникова, иду ночью по Московскому району города Рязани к станции. Это 88‐й год. В Рязани в то время могло произойти одно убийство в год! И это уже была трагедия и жуть. Потом, в 90‐х, начали косить ребят просто как траву, и убийств стало уже по 200 в год. Но в 88‐м была еще спокойная обстановка. И я спокойно шел с этим автоматом и дипломатом.
У руководителя театральной студии, в которой я занимался, был друг в Москве, тоже режиссер. И мой руководитель, когда узнал, что я еду в Москву, попросил передать ему муляж автомата Калашникова. «Возьми, – говорит, – пожалуйста, для постановки спектакля. Вот тебе телефон – ты с ним свяжешься, передашь автомат». Я взял муляж. Действительно, похож он был на настоящий один в один.
Вдруг едет патрульная машина и видит меня. Они включают мигалку, вылетают с автоматами, кричат: «Стоять! Руки опустить! Лежать!» Я ничего не понимаю. Но потом до меня доходит, у меня же в руке – Калашников.
«Автомат положил! Отошел от него! Лежать!» – все дела, меня по полной программе взяли в оборот.
Я лег.
Говорю: «У меня папа – замначальника милиции Московского района – Сергей Васильевич Демидов». – «Да ты что? Ты кто ему?» – «Сын». – «Ты чего, офигел? Ты автомат несешь – тебя примут везде. Ты с ума сошел? Выкидывай его на фиг!»
Потом ребята меня отпустили, конечно, посмеялись. Я прямо при них взял этот автомат и фиганул в кусты просто так со всего размаху и пошел дальше на станцию, где меня ждал мой одноклассник и друг Олег Журавлев.
Мы с ним сели в электричку и сразу уснули. А утром приехали в Москву.
Я вообще думал, что меня будет встречать оркестр. Мне казалось, что, когда я приеду, я обязательно увижу всех артистов прямо на улице – Абдулова, Леонова, – они же все живут в Москве и по улицам ходят.
Но нас с Олегом не встретили ни оркестр, ни известные артисты. Мы просто приехали на вокзал и пошли по своим делам.
Правда, потом одна встреча все же у меня случилась. Я шел в Валдайский гастроном напротив Дома книги, сейчас это Новый Арбат, и вдруг увидел артиста Сергея Проханова, который играл в фильмах «Усатый нянь» и «Завтрак на траве». Это была для меня звезда невероятная. И вдруг я вижу – он идет в кепочке. Мне так захотелось к нему подойти! Я очень долго за ним шел – спустился в переход, вышел из перехода, думал, надо подойти и спросить: «Извините, я Саша Демидов из Рязани. Я хочу очень поступить в театральный. Вы можете что-нибудь посоветовать?» Но я так и не подошел к нему. Но то, что я ожидал, случилось – я выкинул автомат, приехал в Москву и увидел Проханова. А дальше – пошел по институтам, поступать.
Говорят: «Москва слезам не верит. Москва не принимает. Москва город жесткий». Но она приняла нас. Приняла меня.
Я много раз думал, а что бы было, если бы этого не произошло? Если бы хоть один из нас пошел другой дорогой? Тем более что у всех был выбор.
Я, например, по природе – музыкант. Я записал три альбома и, может быть, перепутал двери, может быть, мне надо было поступать в Гнесинку. А Слава мог запросто стать футболистом. Да и Леша. Сейчас они уже ушли бы на пенсию, стали бы тренерами – спортсмены ведь играют лет до 40, а нам всем уже далеко за 40.
Сережа, не уйди он с юридического факультета МГУ, сделал бы карьеру юриста и работал бы в Генеральной прокуратуре. Камиль остался бы в Волгограде. Работал бы электриком, а параллельно – служил бы в Народном театре.
Но тем не менее все мы поступили и оказались вместе на одном курсе.
Поступление
В ней рассказывается о том, что Александр Сергеевич был Грибоедов, а Тургенев оказался Иваном Сергеевичем
Само поступление я помню довольно смутно.
Все мы были подготовлены, конечно.
Поступая в институт, абитуриент-актер должен был прочитать стихотворение, басню и какой-то прозаический отрывок. Члены комиссии могли попросить дополнительно что-то спеть, станцевать.
Не знаю, как был подготовлен и что читал Слава, но за него попросил сам Михаил Жванецкий, с которым дружил папа Славы. Папа у Славы, Валерий Исаакович Хаит, был легендарным капитаном команды КВН 1966/1967 года. Он был настоящим героем Одессы, даже получил двухкомнатную квартиру, в которой мы потом жили, когда приезжали в Одессу. Потом старший брат Славы, Евгений Хаит, участвовал в команде КВН «Одесские джентльмены», которая стала очень известной. Выходили они под музыку Владимира Дашкевича из кинофильма про Шерлока Холмса и доктора Ватсона, все с папочками и с белыми шарфиками. После этого «Одесские джентльмены» превратились в самостоятельный коллектив, художественным руководителем которого стал Валерий Исаакович Хаит, Славин папа. Они стали ездить с гастролями и объехали всю страну не один раз. Потом у них даже появилась передача на Первом канале «Джентльмен-шоу», достаточно рейтинговая – они были очень популярны. Слава по окончании института, если бы мы не затеяли нашу историю с театром, наверное, влился бы в коллектив «Одесских джентльменов», надел бы на себя белый шарфик и тоже бы выходил с папочкой и читал какие-то шутки.
Леша рассказывал, что его в Одессе подготовил некий педагог. Он читал Дениса Давыдова, отрывок из «Театрального романа» Булгакова и какие-то нежные стихи Цветаевой. Но вдруг выяснилось, что дальним родственником семьи Барац является Иосиф Райхельгауз. Сейчас это известный режиссер, у которого театр на Трубной площади. Так вот Иосиф Райхельгауз в то время работал в «Современнике», был молодым режиссером, и Лешин папа приехал к нему в Москву со своим сыном, Леонидом Барацем, который по паспорту Леонид, а так его все зовут Лешей. Лешин папа привез Райхельгаузу бутылку какого-то горячительного напитка и попросил, чтобы он послушал его сына. Райхельгауз послушал Лешину программу и сказал, что все это никуда не годится, а нужно взять «Контрабандистов» Багрицкого – яркое и дерзкое стихотворение, где можно показать разнообразные эмоции, способности, таланты – там есть что играть. После этого он решил подвезти Лешу и Лешиного папу на своей машине. Но когда они проехали буквально пятьдесят метров, Райхельгауз увидел идущую по улице Марию Миронову. Был такой дуэт, Миронова и Менакер, если кто-то помнит. Миронова снималась в огромном количестве фильмов, была знаменитой актрисой и мамой гениального, невероятного Андрея Миронова. Увидев Марию Миронову, Райхельгауз попросил Лешиного папу и Лешу выйти из машины, посадил на их место Марию Миронову и укатил. Вот такая интересная история. Но финалом ее является то, что Леша поменял свой материал, и, благодаря Иосифу Райхельгаузу, читал Багрицкого, чем и заработал на мастерстве актера свою пятерку.
Так вот при поступлении в ГИТИС за Славу попросил сам Жванецкий. Он позвонил заведующему кафедрой эстрадного факультета, на который мы поступали, Иоакиму Георгиевичу Шароеву, и сказал: «Там будет мальчик по фамилии Хаит – обратите внимание». Вот на Хаита и обратили внимание.
Камиль приехал в Москву во второй раз, как я уже писал. Первый раз в 87‐м году он не поступил. До этого в 84-м Камиль поступил в Саратовское Слоновское училище, которое закончили Владимир Конкин и Олег Янковский. Но тогда родители посчитали, что профессия актера – это что-то не очень серьезное. И он вернулся в Волгоград, где продолжил работать электриком в Волгоградских электрических сетях (ВЭС). И вот в 88-м он поступил в ГИТИС на эстрадный факультет.
Что же читал я? Я занимался в театральной студии до поступления в ГИТИС года три. Наш руководитель Александр Дмитриевич сказал мне очень определенно: «Поступить тебе нереально». Но я не послушал своего педагога и приехал в Москву.
Я выучил басню какую-то дурацкую, отрывок из прозы Шукшина и, главное, взял отрывок из поэмы Блока «Двенадцать», которую мы ставили в театральной студии. Представьте, мальчик-комсомолец в сером костюме, худенький, с копной волос на голове, читает на мастерстве актера отрывок из поэмы Блока «Двенадцать» на эстрадном факультете, где в основном читали Зощенко, Аверченко. Эстрадный факультет – надо же что-то смешное читать. А я вышел и с выпученными глазами прочитал:
«Ох ты, горе-горькое, скука скучная, смертная!Уж я времечко проведу, проведу,Уж я темечко почешу, почешу,Уж я семечки полущу, полущу,Уж я ножичком полосну, полосну!Ты лети, буржуй, воробушком –Выпью кровушку за зазнобушку-чернобровушку.Упокой, господи, душу раба Твоего.Скучно-о!» Я не понимал, что происходит. Комиссия упала под стол. Хохот стоял невероятный.
Мы все прошли три тура, и нас допустили к экзамену по мастерству актера.
Все поступление проходило в каком-то тумане. Всплывают в памяти отдельные картины – комиссия, какие-то люди сидят за столом: «Покажите животных. А покажите какие-нибудь автоматы…» Я показывал обезьяну и автомат по изготовлению бутербродов. Нас разбили на «десятки» – группы по десять человек. Лестница института была забита нервными людьми. Все стоят около списков, разговаривают, делятся информацией – кто куда поступил, кто где прошел, а как, а чего, который раз, что сейчас будет. Мандраж, волнение, тут же смех – истерический… Сейчас вспоминаю, состояние было такое, как будто я находился под каким-то допингом – голова немного не своя, и сам ты то ли здесь, то ли не здесь, что-то делаешь – то ли сам, то ли нет, словно видишь себя со стороны.
В общем, конечно же, это был огромный стресс. Большинство абитуриентов отсеялось. Оставшихся людей завели в класс, в ту комнату, где у нас потом проходило мастерство актера все пять лет и где проходили показы зимней и летней сессии, и дипломные спектакли, и старшекурсник зачитал фамилии тех, кто прошел конкурс и был допущен к следующим экзаменам.
Я не знал никого, был одиночкой, сидел в углу, нашел какую-то палочку, стучал ею по полу и ждал. Назвали какую-то фамилию, и вдруг раздалось: «О! Класс!» Это оказался Петя Изотов. Он был очень длинный. И он вдруг высоко подпрыгнул и закричал: «Уа! Уа!»
Петя засмеялся. Я свою руку не дал. А может, она не захотела гадать, что со мной случится. В 92‐м году на четвертом курсе Петя действительно разбился в аварии. А он был очень неплохой организатор – из него мог бы получиться хороший директор, продюсер. В 90‐м он уже работал у Миши Хлебородова, тогда начали снимать первые клипы, в которых мы принимали участие и зарабатывали свои первые деньги. Старшекурсники нашего эстрадного факультета были основной компанией, которая снимала клипы Укупнику, Пугачевой, Игорю Николаеву, Саруханову, Преснякову, Богдану Титомиру и группе «Кар-Мэн».
И вот фамилии, фамилии, фамилии – одна, вторая. Я стучу палочкой. Напряжение огромное! Сижу, стучу и вдруг слышу: «Демидов». Я не подпрыгнул, я не закричал – я был обесточен. У меня не было эмоций, я просто тупо стучал палочкой, со мной происходило что-то невообразимое, то есть я не знал, как с этой эмоцией в таком возрасте быть, что с ней делать, куда бежать, кому звонить.
Потом, когда мы поехали в трудовой лагерь на картошку, он вместе со мной как-то шел по дороге. К нам подошла цыганка: «Хочешь, погадаю?» Она взяла его руку и сказала: «Ты разобьешься в аварии».
Нам тогда повезло. Началась перестройка, многое менялось не только в жизни страны, но и в образовании. Например, раньше обязательно нужно было сдавать экзамен по политэкономии. В том году этот экзамен отменили, так же как и историю. Нам оставалось пройти только коллоквиум и написать сочинение.
Итак, дальше был коллоквиум. После мастерства актера комиссия уже знала, каких студентов они возьмут на курс. Оставалось совсем немного человек, которых нужно было отсеять, но в основном курс был набран. Поэтому коллоквиум это был такой экзамен, где задавали иногда неожиданные, а иногда и примитивные вопросы. Например, Леше Барацу задали вопрос: «Откуда вы?» – «Я из Одессы», – сказал Леша. «И что там в Одессе? Как?» – «Ну, я жил и живу прямо напротив дома Утесова». В этом доме мы потом, будучи студентами, приезжая в Одессу, наслаждались невероятным гостеприимством Лешиной семьи, его бабушки, дедушки, мамы и папы. А в 90‐е годы, если тебя кормили, это было самое главное. Мы очень часто работали за еду, потому что время было голодное. Потом Леша сел за рояль и что-то сыграл. Собственно, на этом вопросы закончились. Комиссии было все понятно, а Леша уверенно шел на поступление.
Леша был в такой сетчатой белой рубашке, такой модненький, маленький, как его называла его бабушка: «Наш маленький французик». Леша меня поразил. После коллоквиума он вдруг подошел ко мне и сказал: «Рад тебя видеть. Как дела?» Для меня это были очень интеллигентные, непривычные слова. Город, из которого я приехал, был не очень приветлив.
Камиля тоже спросили на коллоквиуме, из какого он города. Он сказал, что он из Волгограда. «И что в Волгограде происходит?» – спросили его. «Ну что? В Волгограде скоро будет юбилей города». – «А как назывался Волгоград раньше?» – спросили его. Камиль был подготовлен в этом смысле: он сказал, что Волгоград раньше назывался Сталинград, а еще раньше – Царицын, и скоро Волгограду будет четыреста лет, в 89‐м году. Комиссия была довольна такими познаниями, и дальше Камиля попросили «ловить мысли». Он ловил мысли, говорил, что кто чувствует, а потом подошел к Иоакиму Георгиевичу Шароеву, поводил над ним своими руками и сказал: «Вот здесь вот мыслей нет. Хотя нет, есть одна: этот парень, наверное, может поступить». В общем, пролоббировал себя. И эта даже не наглость, а уверенность в себе, она тоже сыграла свою роль.
Меня спросили: «Как вас зовут?» Я говорю: «Александр Сергеевич Демидов». – «А кто еще был Александр Сергеевич?» – «Пушкин». – «А кто еще?» – «Кто еще? Кто…» – и они начинают подсказывать, вся комиссия начинает подсказывать: «Ну, вспомните, ну, Александр! Ну, кто еще Александр Сергеич? Он был другом Пушкина…» Я говорю: «Да, да, да, знаю…» – «Он написал еще произведение известное – вспомните. Дипломатом был», – вся комиссия подсказывает, вытягивает – соберись, дурачок, мы же даем тебе шанс. – «Дипломат, «Горе от ума» написал, ну? Кто это?» Я говорю: «Тургенев». В общем, здесь вся комиссия опять упала под стол – как после Блока, потому что Александр Сергеевич был Грибоедов, а Тургенев был Иван Сергеевич. И вот, прочитав Блока и перепутав Грибоедова с Тургеневым, я и за мастерство, и за коллоквиум получил пятерки.
Общежитие
В ней рассказывается о трех литрах пива, пачке сигарет и о том, как Камиль не стал виноделом
Слава с Лешей первый год снимали квартиру где-то на Преображенке, где жил Владимир Сергеевич Коровин. Они были нашими двумя засланными казачками – после мастерства актера, а это был наш основной предмет, мы с Камилем ехали в общежитие, остальные студенты разбегались по своим домам, а ребята, Слава и Леша, по дороге домой в метро обсуждали итоги текущего дня и футбол, страстным поклонником которого был Владимир Сергеевич, кто как работал в этюде, кто сильнее, кто слабее. И, естественно, вся эта информация доходила до нас, и мы уже как-то корректировали свое дальнейшее обучение: подтянуться нам или, наоборот, расслабиться и порадоваться, что мастер похвалил нас.
Жизнь в общежитии была неотъемлемой частью жизни института. В общежитии, в эстрадном отсеке, старшекурсники наши, как я уже писал, стали снимать клипы. Там был Игорь Песоцкий, он стал мужем Марты Могилевской, а Марта Могилевская была главным редактором «Утренней почты». Именно она стала первая снимать клипы, режиссерами которых стали наши старшекурсники.
Общежитие, студенты – естественно, все это было сдобрено огромным количеством алкоголя, все курили, что-то придумывали. Старшекурсник один у нас, я помню, обожавший Высоцкого, постоянно стоял в углу, около батареи, это было его любимое место, с папиросой в зубах, что-то такое пел, подражая Высоцкому: «Ах, чудаки, ах, эти чудаки! Руками их вращается планета!» или: «А я на барабане лабаю, лабаю. А я на барабане и Моцарта могу…» Все что-то писали, снимали, спорили, происходили соития душ, тел, выпивание водки и коньяка.
Наверное, первые год-два мы не осознавали, что мы – студенты, что живем в этом легендарном общежитии, где, например, в 307‐й комнате жил Леша, ухаживая за Аней Касаткиной, а там же, в свое время, жил Олег Даль. Вообще, там было поверье такое, легенда, что это общежитие стоит на еврейском кладбище – там летали вилки, девочки порой выбегали из своих комнат и говорили, что им под кроватью стучат барабашки, не знаю, было так или не было, но что-то такое я тоже слышал и ощущал.
Общежитие ГИТИСа на Трифоновской, 45 Б, станция метро «Рижская». Мы возвращались всегда поздно и шли от «Рижской» до Трифоновки прямо через Рижский вокзал. На вокзале можно было купить спиртное. А я какое-то время, так как денег не хватало, устроился работать «МУМом» – машинистом уборочных машин. Где-то, наверное, полгода мыл станцию метро «Рижская». Я был помощником у женщины, которая работала за квартиру – ей должны были дать квартиру где-то на окраине Москвы, она была нерусская, поила меня чаем, кормила плюшками. Все это было трогательно.
Какой замечательный кофе в своей турке готовил Андроник, наш однокурсник! Он жил через две комнаты от нас с Камилем. Просыпаясь утром, первое, что он делал, – вставлял в зубы сигарету, потом выходил, кричал: «Сашко!» (он называл меня Сашко) – и если я просыпался и выходил, он говорил: «Кофэ будешь?» Я, конечно же, соглашался и ждал этот потрясающий кофе, который он готовил в турке. Там как раз хватало на две, максимум на три чашки.
Таким образом в метро я заработал на свои первые джинсы – левайсы, не знаю, были они паленые или настоящие, но я их протаскал очень долго. Весил я тогда, наверное, килограммов 67–70.
Камиль устроился работать на почту. Для того чтобы там работать, надо было вставать очень рано. Камиль ставил огромный будильник, который он привез из Волгограда, просыпался и будил меня. Я выбрал работу лучше – я приходил ночью и ложился спать, а потом либо просыпал какие-то лекции, либо едва успевал на них. А Камилю приходилось вставать до лекций, в шесть утра, и бежать до семи-восьми разносить корреспонденцию. У нас в комнате была его кровать, шкаф, который перегораживал эту комнатку на две половинки, и моя кровать, я еще себе сделал зеленую занавеску, чтобы пространство создать свое энергетическое. Порой утром я слышал, как трезвонил на всю ивановскую этот будильник, Камиль нажимал на него, чтобы поспать еще пять минут, и, естественно, просыпал. Все закончилось тем, что он договорился с одним почтовиком, что тот будет за него разносить эту почту, а Камиль будет ему отстегивать из своей маленькой зарплаты какую-то часть.
Я мыл станцию метро «Рижская» после того, как она закрывалась, отключалось электричество, по рельсам шли люди, проверяли каждую шпалу. И совсем поздно, часикам к трем утра, я возвращался домой. У меня была клетчатая кепочка и клетчатые брючки, которые мне мама сшила в Рязани, и рубашечка.
Если открыть окна женского туалета нараспашку, а они никогда на зиму, да и вообще во все времена года ничем не заклеивались, то можно было увидеть пожарную лестницу, которая примыкала прямо к окнам женских туалетов всех этажей, начиная со второго и кончая пятым. Я рассказываю про наш третий этаж. Через эти окна по пожарной лестнице, когда закрывалось общежитие и уже никого не впускали, можно было спокойно пролезть, немножечко держась за эту пожарную лестницу, поставить ногу на подоконник, а там тебе уже давали руку, и ты спокойно попадал в это чудесное бурлящее общежитие. Попадали туда студенты, которые опоздали и задержались – в институте или где-то еще. Попадали туда просто люди, не имеющие отношения к ГИТИСу.
Вот такая пожарная лестница. С ней еще связано то, что мы с Лешей открыли барчик.
К нам зашел осетин и сказал: «Чего вы сидите? Возьмите, сбросьтесь со стипендии, купите себе пару бутылок коньяка и сделайте себе барчик. Вот у меня именно так. У меня стоят на полке разные напитки. Я прихожу после института, рюмочку себе наливаю, и все. У меня початая бутылочка стоит, у меня их несколько, и я могу угостить друга». Дальше он ушел и через какое-то время я сколотил полочку у себя в 310-й комнате, даже сделал занавеску. Мы сбросились с Лешей и купили коньяк, который пах клопами, азербайджанский, стоил он 13.80 – практически это третья часть стипендии. Мы купили две бутылочки, поставили в этот барчик, закрыли занавесочкой и, собственно, сидим, смотрим на это все. И сразу пришла идея, а почему бы этот барчик не открыть – мы же его для этого и делали. Взяли бутылку коньяка и начали немножечко выпивать, но не смогли остановиться и выпили всю бутылку. Мы были еще молодые, и бутылки коньяка, конечно же, было достаточно, чтобы мы превратились в настоящих гусаров. Глядя на вторую бутылку, Леша спросил: «А что бутылка стоит просто так? Она должна быть початая. Как в барчике: ты открываешь бутылку, она уже початая и продолжает стоять». Мы почали и эту бутылку. И почали ее до конца. Таким образом, наш барчик просуществовал ровно один вечер. А мы с Лешей решили прогуляться.
К нам зашел осетин. Мы сидели грустные. В студенческие времена хотелось чего? Всегда хотелось есть, всегда хотелось заниматься сексом – мы были молодые и горячие, и всегда хотелось выпить. Денег было мало, и поэтому я еще много чего расскажу о том, как мы пытались заработать на пропитание и выпивание.
Сначала Леша прыгнул с подоконника, зацепившись за лестницу где-то на уровне второго этажа, слава богу, внизу было очень много снега, и потом он плюхнулся в снег. Через какое-то время то же самое проделал я, лихо прыгнув с подоконника. Не просто аккуратно, пытаясь с подоконника достать пожарную лестницу, – я на нее просто прыгнул, прыгнул где-то уже Леше на плечи. Дальше был снег. Мы довольные, разгоряченные выполнили свою миссию – мы обошли общежитие вокруг. Но нам почему-то не захотелось возвращаться обратно по лестнице. Мы долго стучались в общежитие, нас пустили, к счастью. Вот на этом закончилась наша история с барчиком и наша ночная прогулка.
Общежитие было закрыто. Нам было прекрасно и здорово. Студенческое опьянение – его уже не вернуть, так уже пить нельзя, так уже пить не получится никогда, а тогда у нас были молодые организмы. И вот, наполненные двумя бутылками коньяка, мы оделись и решили выйти через женский туалет, который находился напротив моей 310-й комнаты. Мы оделись, зашли в женский туалет, открыли окна. Дальше – пьяного Бог бережет.
После третьяго курса я жил в однокомнатной «коммунальной квартире», если так можно сказать, достаточно большой, потому что Камиль женился и я остался в комнате один.
У всех моих однокурсников уже был какой-то опыт с женщинами, у меня, конечно, тоже, но не самый большой. Это было время перестройки, страна менялась стремительно, разваливался Советский Союз, но еще не разрушились какие-то человеческие ценности и рамки отношений. Тогда ведь очень важно было – мужчина ты или не мужчина, были у тебя отношения с женщинами или нет. Сейчас изменилось многое в отношениях между мужчинами и женщинами, сейчас все посвободнее. А тогда все было совсем иначе.
И отношение у меня такое было наивное и чистое: ой, девушка в институт приехала, и она еще девочка. А потом смотрю – она уже в институте то с одним, то с другим – это как-то нехорошо. Или, наоборот, вдруг ты узнавал, что твоя подруга, оказывается, не девственница – ну как это? У меня тогда это вызывало оторопь. Понятно, во все времена были разные нравы и разные мужчины и женщины, но все-таки. Я еще долго сохранял какое-то благородное, уважительное отношение к девушкам – это не значит, что его нет сейчас среди сегодняшних молодых людей. Но тогда у меня оно было более трепетным, чистым, я бы так сказал.
Я, например, с восьми лет пошел в школу и поступил в институт, когда мне было восемнадцать, и я еще был девственником. Это не значит, что я ни с кем не целовался, не обнимался, но у меня не было еще женщины. А Камиль уже был опытный, Слава с Лешей тоже.
И еще у нас палатка была пивная недалеко от общаги – там продавали пиво, по шестьдесят копеек литр. У меня оставались трехлитровые банки из-под маминых огурцов и помидоров, которые я потом обязательно должен был привезти в Рязань, а потом в деревню, потому что банки – это был дефицит, и мама у меня всегда относилась к ним требовательно. Но пока они копились до своего отъезда домой, чтобы наполниться очередными соленьями, мы эти банки использовали под пиво. Естественно, не каждый день, но иногда мы либо вместе шли, либо я шел один и покупал две банки, дожидался Камиля, и это было проявление такого нашего общежитского с ним братства. Мы это пиво потихонечку с какой-нибудь соленой рыбкой выпивали. Пиво было разбавленное чуть-чуть, но трех литров немного разбавленного пива было достаточно, чтобы стать сантиметров на 40 выше, потому что после такого студенческого опьянения ты немножко вырастал как будто. Особенно это чувствовалось, когда ты сидишь, сидишь, потом встаешь и идешь, например, в туалет. Дойдя до туалета, ты понимал, что ты, во‐первых, сантиметров на 40 выше, и во‐вторых, что мир прекрасен. И ты прямо такой высокий – не метр восемьдесят шесть, а где-нибудь два десять, баскетболист практически.
Камиль был постарше и поопытнее, до его женитьбы мы жили с ним прекрасно – жарили картошку, ели соленые огурцы. Нам присылали посылки. Никогда не забуду горчичное масло, которое делалось только в Волгограде. В каждом городе есть что-то особенное, свое: где-то квас, где-то пряники, а в Волгограде – горчичное масло. Что могло быть тогда вкуснее рязанской картошки на Волгоградском горчичном масле с рязанскими солеными огурцами и помидорами моей мамы?
Три литра пива – рубль восемьдесят, плюс сорок копеек стоила пачка сигарет «Вега» – на два двадцать можно было хорошенечко посидеть, а потом почувствовать себя баскетболистом.
Однажды я купил кота. И почему-то назвал его Мариком… Еврейское имя. Почему? У нас сейчас с женой кот, кстати, тоже Марик, британец, и он назван в честь того кота первокурсного студенческого.
Это был невероятный кот. Он прожил у нас где-то полгода, потому что дальше Камиль попросил его увезти. Во‐первых, котейка Марик просыпался очень рано и начинал носиться по нашей комнате, мешая нам спать. Плюс тогда не было никаких наполнителей, и появлялись запахи.
Я отвез его к родителям, и он стал любимым котом моего отца и вообще моей семьи в Рязани. Он прожил долго, больше десяти лет точно. Кот был красавец – черный с белой грудкой, очень умный.
Была одна смешная история, которую, конечно, надо было бы рассказать на каком-нибудь серьезном юбилее Камиля. Но я не выдержал и рассказал ему через пару лет.
Мои родители присылали нам еду – картошку, огурцы, помидоры, всякие соленья, лечо, морковку, варенья очень много было. Мы ночами сидели, говорили об искусстве и пили чай с вареньем. Леше со Славой из Одессы тоже регулярно присылали что-то вкусное с Привоза и приготовленное дома. А Камилю – горчичное масло и колбасу. И как-то ему прислали тоже варенье, по-моему, абрикосовое. Оно немножко забродило. Тогда Камиль купил дрожжи и говорит: «Чего пропадать добру?» Он взял трехлитровую банку, высыпал туда эти абрикосы, налил водички и кинул туда дрожжей, натянул на горлышко банки резиновую перчатку и уехал к своей жене. Это уже было в период, когда он со мной не жил, но иногда наведывался в общежитие.
Мы жили в Рязани на седьмом этаже, так он просился гулять, ему открывали дверь, он шел на улицу, а потом возвращался и сидел около лифта. Все знали, что ему надо на седьмой этаж, и подвозили его домой.
Мой одноклассник Олег Журавлев, с которым мы приехали в Москву поступать, он поступил в Бауманский университет, а я – в ГИТИС.
Олег часто приезжал ко мне в общежитие в гости и даже оставался ночевать, спал он на кровати Камиля. Камиль, когда возвращался и видел, что на его кровати кто-то спал, как в сказке про Машу и медведей сурово спрашивал: «Кто спал на моей кровати?»
Когда Олег приезжал, нам все время, как я уже писал, хотелось секса, поесть и выпить. А когда сигарет не было, мы стреляли их у старшекурсников, чем, конечно, их очень раздражали. Было еще то время, когда табак вообще пропал, сигареты продавали по талонам, и были даже табачные бунты. Люди бычки собирали по Москве, продавали на рынке банки с окурками. Сейчас это чудовищно звучит и представить себе это странно. Однажды мы с Олегом побежали на улицу, потому что в общаге не у кого уже было стрелять. И вдруг нам встретился иностранец, который легко угостил нас сигаретами «Мальборо». Мы обалдели и попросили еще по одной, взяли их, прибежали к себе, закрыли дверь, чуть ли не выключили свет и закурили. Они были такие вкусные! Ни с чем их было не сравнить.
Один раз Олег у меня остался, открывает одеяло, а там записка: «Убедительная просьба: на моей кровати не спать. Камиль».
Возвращаясь к истории про забродившее варенье Камиля, когда ко мне опять пришел Олег, он с порога спросил:
– Выпить есть что?
– Нет.
– А чего это там под кроватью стоит?
– Да это Камиль какую-то брагу решил сделать.
– Ну-ка, ну-ка… – потянул Олег и вытащил эту трехлитровую банку из-под кровати.
А резиновая перчатка уже надута до предела, то есть клиент готов – все уже забродило и дало градусы, это уже можно было употреблять.
Я как-то оробел:
– Что, прям можно?
– Да, конечно, смотри – перчатка надута.
– Но как-то неудобно…
– Чего неудобно? Мы по чуть-чуть. Тут же целая трехлитровая банка – Камиль и не заметит.
Мы открываем – действительно, попахивает достаточно алкоголически. Я говорю:
– И как мы ее будем пить? Там же абрикосы плавают.
– Нужна марля.
Через мой платок мы нацедили себе по полстакана. Решили, что больше будет уже некрасиво. Натянули резиновую перчатку обратно, а платок выбросили в грязное помойное ведро. И мы выпили.
На первый взгляд показалось, что выпили мы что-то такое креплененькое, но не очень-то и крепкое. Но на самом деле нас шарахнуло от души. Еще и закуски у нас никакой не было. Мы закурили еще по сигаретке, и мир стал гораздо теплее, приятнее во всех смыслах.
Дальше мы решили выпить еще по стакану. Я достал свой платок из грязного помойного ведра, быстро сбегал его постирал, и мы нацедили себе еще. На этот раз мы уж точно решили, что все – больше не будем, потому что это некрасиво как-то, и Камиль может заметить. Выбросили платок снова в то же ведро. Но довольно быстро опять достали, постирали еще раз и нацедили еще. И выпили еще по стакану.
Но теперь уж дали себе честное слово, а потом и друг перед другом поклялись прямо на этом моем платке, что больше не будем. Снова выбросили платок в ведро, где уже образовалось довольно много абрикосовой жижи.
Но марли у меня никакой не было. Зато был носовой платок. Даже два. Время было такое – еще люди писали друг другу письма, носили при себе носовые платки… Теперь уже ничего этого нет – ни платков, ни писем, ни даже девственности. И сигаретами «Мальборо» никого не удивишь.
Нам стало так хорошо! Это уже был этап, когда стало не просто хорошо, а прямо здорово. Дальше я помню, что я уже не стирал свой платок.
Проснувшись утром, мы поняли, что брага выпита до дна. И хоть вечер накануне был прекрасным, нам с Олегом стало неудобно.
Решение было очень простым. Мы налили в оставшуюся абрикосовую жижу прямо из горячего чайника воды, надели снова перчатку, и разбежались по институтам.
Когда пришел Камиль, он заглянул под кровать и увидел всю эту картину. Я сделал вид, что тоже очень удивлен. Камиль сокрушался, думал, что мало бросил дрожжей, вылил всю эту муть в унитаз и сильно жалел, что ничего не вышло.
История забылась.
Но через какое-то время я не выдержал и все Камилю рассказал. Он очень смеялся. Может, мне надо было сделать так, чтобы прокисло какое-то мое варенье, купить дрожжей, сделать брагу и проставиться?.. Вообще, конечно, надо было бы потянуть до какого-нибудь юбилея и принести ему такую трехлитровую банку абрикосовой браги. Теперь Камиль, вспоминая эту историю, часто говорит, что мы с Олегом убили в нем винодела.
Картошка
В ней рассказывается о том, как я упал с Ленина
Когда мы поступили в институт, мы получили студенческие билеты и уже являлись полноправными студентами со стипендиями. Нас, как и любых студентов, ожидала поездка на картошку. Мы, правда, собирали там не только картошку, но и свеклу, морковь – ботву отделяли от овощей. Нас отправили в трудовой лагерь, весь курс. Кто-то взял какие-то справки и не поехал, но основная команда нашего курса попала на эту картошку.
Когда мы туда прибыли вместе со студентами старших курсов – мы и отделение Музыкального театра, – нас поселили в помещении с разбитыми стеклами. Это был пионерский лагерь – то ли он был заброшенный, то ли это было осенью уже и детишки там не жили. Я помню, что на маленькой центральной площади этого лагеря стоял Владимир Ильич Ленин, но он стоял в такой странной позе – в позе оперного певца: не просто указывал путь к коммунизму, а его немножечко открытый рот, взмах руки и весь его вид показывали, что он сейчас будет исполнять оперную арию.
В комнате мы распределились так: я, Слава, Леша и Петя, а Камиль жил в другой комнате. И дружба наша как-то сразу сформировалась. Компания была веселая – ну, а как она может быть не веселая? Молодость, ГИТИС, мы еще не учимся, а просто валяем дурака и, естественно, не усердствуем в выполнении планов по повышению сбора урожая и помощи сельскому хозяйству нашей страны.
Потом, когда Игорь ушел, мы решили ему отомстить и устроили конкурс на самую страшную морду. Победил я. И вот представьте: мы крадемся тайком к окнам студентов‐старшекурсников Музыкального театра, вокруг, как в фильме ужасов, тишина, за окном сидят студенты, играют то ли в карты, то ли в шахматы, идет тихая, непринужденная беседа. Ребята прячутся недалеко от меня, а я надеваю на себя кофту или куртку, большая копна волос, я скукоживаю физиономию в ту гримасу ужаса, благодаря которой я выиграл конкурс, стучу в окно… Жуткий крик! Тоже все летит в разные стороны. А мы уже несемся к себе в комнату и влетаем под одеяла. Забегают взволнованные студенты, кто-то из них даже немного дрожит, у кого-то в руке палка, они возбуждены: «Так, ребята! Только честно ск-к‐каж-ж‐ите, эт-то вы? В‐в‐аш лохма-т‐тый н‐нас н‐напу-гал?» Ребята как ни в чем не бывало отвечают: «Нет, мы вообще ничего не знаем…»
Нас еще напугали старшекурсники, а они были не первый год, что по лагерю, который стоял в лесу, ходит некий Шульц, который насилует своих жертв, а потом расчленяет их. Мы в эту версию поверили, нам рассказал ее старшекурсник Игорь Бурланков. Мы лежим на кроватях, за нами окна – не зашторенные, не занавешенные ничем, только что Игорь Бурланков нам рассказал историю про Шульца, страшного маньяка этих окрестностей. И Камиль, который стоял у двери, говорит: «Ребята, только тихо. Осторожно. Не смотрите в окно». Леша говорит: «Я не буду смотреть», – закрывается одеялом. Я тоже, по-моему, пытаюсь не смотреть. Дальше вроде бы все-таки я, Слава и Петя повернулись, чтобы посмотреть, что же в окне. А у Пети была только что открытая банка шпрот. И тут – крик жуткий, все эти шпроты летят на мою кровать, потому что мы видим страшную рожу в окне. Это Игорь Бурланков обежал корпус с другой стороны, напялил на себя черные очки и поверх натянул на себя джинсовую куртку. Зрелище было страшное, мы заорали, как ошпаренные. Но потом все-таки поняли, что это не Шульц, а Игорь, и нас сегодня не изнасилуют и не расчленят.
Старшекурсники ушли, а нам показалось, что этого мало. Мы захотели так же разыграть еще кого-нибудь. Например, нашего однокурсника Андроника Ерицяна.
Андроник жил на втором этаже и в это время уже, по нашей версии, должен был спать. Мы устроили человеческую лестницу – залезли друг на друга, я полез на самый верх – по одному человеку, по второму, долезаю до окна второго этажа, стучусь в него, шатаясь на плечах тех, кто держит меня внизу, и пытаюсь скорчить рожу. Но никто не пугается, а из темноты я вдруг слышу совершенно спокойный армянский голос: «Эй, Сашко! Задолбал. Иди на хер». Мы чуть не грохнулись от смеха на землю и вернулись к себе.
Однажды после трудового рабочего картофельно-морковно-свекольного дня мы решили устроить праздник, а именно – выпить. Была придумана целая история. Гонцами за спиртным в деревню были выбраны Леша Барац и Камиль. После завершения работы в поле мы должны были возвращаться в лагерь на автобусе. Все сделали вид, что все студенты в сборе, а Камиль и Леша тем временем спрятались где-то среди гор свекольно-морковной ботвы. Когда автобус со всеми студентами уехал, ребята направились в ближайший магазин и закупили бутылок двенадцать или пятнадцать имбирной настойки.
Имбирная настойка – это, конечно, убийственная вещь. Тем более для людей неопытных, как я. Пока Камиль и Леша добирались до лагеря, прошло какое-то время. Так уж вышло, что, только мы разлили по стаканам настойку, нас позвали на общее собрание, которое должно было начаться минут через 20 в актовом зале. Подобные сборы регулярно проходили у нас там, чтобы наметить планы, поругать или похвалить кого-то. Нам предстояло за 20 минут быстро выпить. Мне налили полстакана этой имбирной настойки, все чокнулись и выпили. И как-то первый раз выпилось очень легко – с легким искривлением лица, но мы же мужики, мы все уже взрослые. Тут же из-за спешки всем разлили по второй, мы тут же снова выпили… и пошли на собрание.
Собрание я помню плохо. Я очень много смеялся. По-моему, без всякого повода. Не знаю, что делали остальные – я как-то выпал из общего процесса и не наблюдал за другими. Помню только, как прекрасно было мне.
Главное – было очень весело. Например, мы с Лешей Барацем пошли гулять. Мы хохотали, пили эту настойку прямо из горла и почему-то бегали вокруг памятника Ленину. А потом, когда я вдруг остался один, мне пришла свежая идея залезть на памятник, а именно – на его руку. Что еще может прийти в голову молодому студенту, которому очень хорошо? Залезть на руку к Владимиру Ильичу и оттуда вместе с ним спеть оперную арию – это было логично и естественно.
Поднявшись, я вдруг понял, что один, и решил все-таки вернуться в корпус. Главное, о чем я думал, – это как пройти по лагерю непринужденно и прямо, не пошатываясь, улыбаясь всем встречным. Мне казалось, что я так и делал. К счастью, меня никто из преподавателей не встретил. Мы ездили тогда не с основным педсоставом, а только с физруком и еще кем-то. По дороге в корпус я никого не встретил и знать не знал, что у меня все лицо в крови.
А имбирная настойка в кровь всасывается мгновенно.
Уже поднимаясь на второй этаж, я понял, как ноги мои становятся ватными, жизнь приобретает какой-то невероятный объемный смысл и «становится прекрасна и безумно хороша». Ощущение было для меня совершенно новое и необычное.
С Ленина я упал. Отчетливо помню соприкосновение моего лица с асфальтом, естественно, без всякой боли – анестезия была хорошая.
Когда я вошел в комнату, все бросились ко мне с вопросами, что со мной произошло? И я почему-то сказал, что меня побил Андроник. Почему Андроник? Ничего он мне не сделал – зачем я про него это наплел? То ли мне показалось малоинтересным сказать, что я просто упал, то ли мне было стыдно, что я сам разбил себе лицо, и надо было на кого-то это спихнуть. Версия, что тебя побили, выглядела трагичнее и убедительнее.
Все побежали к Андронику:
– За что ты Димедрола побил?
У меня еще со школы кличка была Димедрол.
Но Андроник спокойно, как всегда, ответил, что он меня не бил и вообще пальцем не трогал и даже не видел. Тогда все вернулись ко мне и стали допытываться, кто меня побил на самом деле. Зачем-то я перевел стрелки на Максима Сытника. Это был студент Музыкального театра, только что вернувшийся из армии, накачанный, в гимнастерке, красивый очень! Когда он пел песни, все девушки на него заглядывались. Но дело было не в этом, а в том, что, если уж не грозный, худой армянин меня побил, значит, уж точно этот здоровый парень.
Когда все прибежали к Максиму, он удивился еще больше Андроника и сказал, что бить первокурсников – это не по-братски.
В общем, дальше я уснул.
Очнулся я утром, но не в своей комнате, а в туалете. Первое, что я увидел, были золотые зубы, которые чистил себе какой-то старшекурсник. Я прибежал в комнату: «Как же вы могли? Зачем же вы так?» Ребята решили так надо мной подшутить. От меня сильно разило спиртным и тем, что бывает, когда переберешь.
На картошке было хорошо. Днем мы кое-как работали, а по ночам веселились. Но как-то раз мы со Славой, устав работать в поле, решили поспать. Прилегли на гору ботвы и заснули так сладенько. А ребята куда-то уже все ушли вперед. Я помню, мы просыпаемся, а на нас такими удивленными глазами-шарами смотрит заяц. Причем, так внимательно смотрит. Мы смотрим на него, а он смотрит на нас. Издалека доносятся крики наших друзей, которые зовут нас, потому что автобус уже уезжает. Как только заяц понял, что мы не спим, он рванул от нас. Мы попытались за ним угнаться, но куда там.
Нас со Славой хотели из нашего трудового лагеря выгнать за плохое поведение. Даже грозили нам чуть ли не отчислением из института. Но мы как-то обаяли педагогов, которые за нами смотрели, и нас, слава богу, простили.
Преподаватели
В ней рассказывается о том, как развал страны сыграл нам на руку
С педагогами нам очень повезло.
Мастерство актера нам преподавал Владимир Сергеевич Коровин, который, будучи артистом, закончившим МХАТ, распределился в Хабаровск. Там он был настоящей звездой – на всех спектаклях Коровина всегда были аншлаги. Кстати, в Хабаровском театре он работал вместе с Марком Анатольевичем Захаровым, который, правда, был в то время еще не так известен даже в Хабаровске.
Актерская карьера Марка Анатольевича не задалась, и он решил стать режиссером. Действительно, стал им и добился очень многого. Это сейчас уже уходящая натура, к сожалению. Захаров – прекрасный режиссер, пришедший в «Ленком» и создавший там огромное количество потрясающих спектаклей.
А наш Владимир Сергеевич, приехав после Хабаровска в Москву, не добился таких успехов. Он служил в Театре Гоголя, и там было довольно уныло. Коровин устраивал там постоянно какие-то капустники и играл в спектакле «Верхом на дельфине» – самом популярном спектакле умирающего театра.
Неожиданно Коровина назначили худруком «Москонцерта».
Что такое «Москонцерт»? В то время, в 88‐м году прошлого века, это была гигантская бюрократическая организация с огромным количеством людей. Коровин был человек достаточно легкий и, так скажем, мало реализованный в театре и кино, он сыграл только роль молодого Ленина в фильме «Семья Ульяновых» в 1957 году, карьеры у него особо серьезной не было, а здесь такая должность – худрук «Москонцерта».
Он дружил с Леонидом Харитоновым, который сыграл солдата Ивана Бровкина, с Марком Захаровым, с Гарри Бардиным, потрясающим мультипликатором, с Анатолием Лысенко, который создал «Взгляд». У них была какая-то своя игра, они как-то по-особому общались, у них была целая компания.
И вот он – худрук «Москонцерта», гигантской организации. Именно из-за этого Иоаким Георгиевич Шароев и пригласил его к себе на кафедру набрать курс. Иоаким Георгиевич, наверное, имел свои корыстные интересы, ему нужен был свой человек в «Москонцерте». Комиссия «Москонцерта» во главе с Коровиным отсматривала программы артистов и решали, дать ли им ставку, то есть возможность законно работать, выступать, или нет.
Но, взяв Владимира Сергеевича Коровина худруком курса, Иоаким Георгиевич, к сожалению, не получил того, что он хотел. Страна разваливалась, и «Москонцерт» тоже стал разваливаться на мелкие секции. А потом и вовсе сошел на нет.
Но курс был набран.
Коровин, когда возникла идея нашего театра, очень хотел руководить им и быть с нами. Но мы были молоды и уже, как это ни грустно звучит, переросли своего мастера. Мы уже хотели все делать сами. Нам казалось, мы знали, как это сделать, и нам, грубо говоря, Владимир Сергеевич был не нужен.
Я не знаю, как другие участники, а я считаю, что именно Владимир Сергеевич Коровин заложил в нас то, что мы из себя сейчас и представляем. Да, конечно, опыт, да, конечно, с 93‐го года мы ушли в свободное плавание, и нам Владимир Сергеевич помогал лишь какое-то время, очень переживал и расстраивался, что мы его не всегда зовем, потому что мы уже сами хотели писать, придумывать. Но он заложил в нас базу. Владимир Сергеевич закончил МХАТ, и на эстрадном факультете ГИТИСА нам мастерство актера преподавал мхатовец – это очень важно.
Сценическую речь половине нашего курса преподавала Наталья Ивановна Нечаева, жена Юрия Михайловича Авшарова, артиста «Сатиры», который выпустил курс в «Щуке», ставший потом театром «Ученая обезьяна», которым руководил Эдик Радзюкевич. Мы много потом с ним и с Сашей Жигалкиным работали. Театр «Ученая обезьяна» гремел со спектаклем «Город мышей» – они объездили с ним полмира. И выпустились они практически параллельно с нами. У них потом еще студенты «щукинские» работали – Нонна Гришаева, например. Тоже стечение обстоятельств – она возвращалась с Лешей в Одессу в одном купе, и выяснилось, что они земляки, что Нонна поступила в «Щуку», а Леша поступил в ГИТИС. И Нонна потом сыграла много ролей в наших спектаклях и в наших фильмах и до сих пор играет в спектакле «День радио». Это один из примеров тех случайностей и стечения обстоятельств, мистических каких-то моментов, когда человека вдруг сталкивает с тобой, вы потом идете рядом долгие годы и по жизни, и в профессии.
Нас чудом не забрали всех в армию. Повестки просто не пришли, потому что ГКЧП, 91‐й год, потом путч 93‐го года, развал страны… «Бардак» сыграл нам на руку.
Сценическая речь мне очень помогла в профессии. Теперь со сцены меня отлично слышно. Но по началу у меня, приехавшего из Рязани, родившегося в Екатеринбурге, во рту была каша – у меня был екатеринбургско-рязанский говор, и его нужно было выправлять, чем мы и занимались на сценречи. Роман Сергеевич Филиппов был прекрасным педагогом и поставил с нами много отрывков. И даже один раз спас меня от отчисления, когда у меня возникли проблемы с дикцией. Леша Барац ставил со мной и Аней Касаткиной отрывок из Куприна. Я перенервничал, что-то такое пробубнил – так, что комиссия вообще ничего не поняла и поставила мне тройку. Я пришел к Роману Сергеевичу, говорю: «Роман Сергеевич, выручайте!» И мы сделали с ним очень хороший отрывок по Стивену Ликоку. Тут уж я получил пятерку, и у комиссии отпали вопросы по поводу моей профнепригодности.
А второй половине курса, куда входили я и Камиль из нашей четверки, сценическую речь преподавал Роман Сергеевич Филиппов, артист Малого театра, который сыграл множество ярких эпизодов в прекрасных наших фильмах – в «Джентльменах удачи» («Хулиганы! Зрения лишают!»), в «Бриллиантовой руке» («Ты зачем, Володька, усы сбрил?»), в «Чародеях», в «Девчатах»… Роман Сергеевич был добрейшей души человек и очень хороший актер.
Роману Сергеевичу иногда помогала преподавать его жена Екатерина Андреевна. Я хочу рассказать немножко про эту пару.
Это была, конечно, большая любовь. Мы потом со своей частью группы приезжали к ним встречать Новый год. Иногда навещали его, когда Роман Сергеевич хворал, потому что он был огромного роста, и у него были проблемы с ногами. Занятия иногда проходили у него дома. Он жил около метро «Киевская».
Про Филиппова ходили легенды. Например, такая.
На улице Горького был знаменитый Дом актера и ресторан, куда все артисты хотели попасть, чтобы посидеть, поговорить и выпить. И был там швейцар, который за трешку пускал артистов, и то не всех – у него был свой фейсконтроль. И вот нам рассказывали, что когда Роман Сергеевич в те годы, посещая ресторан Дома актера, перебирал лишнего, то он почему-то выходил на улицу Горького, переходил половину улицы и вставал посередине, перекрывая движение. Об этом уже знал гаишник, он звонил Екатерине Андреевне, эта маленькая женщина приезжала, подходила к мужу, что-то говорила, брала его за руку, как маленького мальчика очень больших размеров, и увозила домой.
Педагоги у нас все были замечательные. Например, Даниил Борисович Дондурей – интереснейший человек, кинокритик, главный редактор журнала «Искусство кино», преподавал нам историю кино. Людмила Ильинична Тихвинская преподавала историю эстрады, Карина Врамовна Вартанова – зарубежный театр. У нас была история музыки, был танец – его преподавала Виолетта Антоновна Гонсалес, испанка, которую в свое время, когда мы воевали за Испанию, маленькой девочкой, потерявшей родителей, забрали оттуда, и она жила в России. Также у нас были история джаза, которую преподавал Павел Яковлевич Слободкин, создавший группу «Веселые ребята». Это он предложил Алле Пугачевой спеть песню «Арлекино», которая стала ее визитной карточкой. Степ преподавал Владимир Кирсанов. А сценическое движение – неожиданно преподавал Виктор Шендерович. Он написал знаменитую миниатюру про деревню Гадюкино для Геннадия Хазанова и был автором популярной программы «Куклы» на НТВ.
Еще тогда на заочном курсе преподавал, да и до сих пор преподает, артист Валерий Гаркалин.
Я считаю, нам очень повезло, что на эстрадном факультете собралась такая мощная команда преподавателей. Вот такое странное стечение судеб, людей, фамилий, которые окружали нас, и того, что творилось в стране.
Студенты
В ней рассказывается о том, как нам снесло башню…
Студенты у нас были очень разные.
Тогда Союз еще не распался, и в Москву по целевым направлениям приезжали на учебу группы из союзных республик и дружественных стран. Наш институт был институтом имени Дружбы народов. Например, у нас была осетинская студия на курсе Музыкального театра, афганская театральная студия, они жили на 4‐м этаже в общежитии на Трифоновской. В то голодное время они покупали у нас чайники, самовары, утюги, отвозили на родину и продавали там, а сюда привозили бисер и сдавали его в комиссионные магазины. Так как у одного человека принимали ограниченное количество бисера, они предлагали нам, студентам, сдавать этот бисер в комиссионки за процент, на что мы с удовольствием соглашались, ведь минимальная стипендия была 50 рублей, и этого было маловато.
На наш курс по направлению из Монголии взяли режиссера Марину Дыбкееву на режиссерский факультет, которая не имела особенных талантов, но, видимо, должна была по возвращении домой поднимать монгольскую культуру.
Был еще у нас режиссер Андроник Ерицян из Еревана, о котором я уже писал, последователь Енгибарова, очень пластичный. Судьба Андроника сложилась странно – он куда-то пропал после окончания института.
Афганцы жили очень хорошо: еда, одежда, ковры. У одного даже был телефон. Целая афганская мафия.
Мы получали стипендию. Если ты сдал сессию на четверки, то получал 50 рублей, если сдал на пятерки – 60 рублей. Слава с Лешей снимали квартиру – им помогали родители. Рядом с нами жила еще одна наша однокурсница – Гайлутэ Мурашкайтэ из Прибалтики, тоже режиссер. Она вернулась потом домой и работала там на телевидении.
Каждому из режиссеров, а у нас их было четыре, давали возможность брать любых студентов для своих постановок, а потом на зимней и летней сессиях каждого курса показывать свои работы комиссии.
Итак, у нас учились актеры: я, Александр Демидов, Ростислав Хаит, Камиль Ларин, Леонид Барац, Мария Бычкова, Сергей Перевозкин, Ирина Кучеренко, Олег Павлов, Петр Изотов, Светлана Кара, Дмитрий Охорзин, Анна Касаткина. Аня была кандидатом в мастера спорта по художественной гимнастике, очень пластичная. Потом она стала женой Лени Бараца. Светлана Кара была из Молдавии. Сергей Перевозкин приехал с Алтая, был последователем и поклонником Василия Шукшина.
Надо сказать, что сам факт поступления в институт еще не означал, что все станут потом профессиональными актерами и режиссерами, что будут востребованы в выбранной ими профессии. Например, на втором курсе за профнепригодность отчислили Дмитрия Охорзина и Марию Бычкову.
Самыми талантливыми, способными и активными на нашем курсе были Аня Касаткина и Сережа Перевозкин. Режиссеры часто приглашали их в свои работы. А вот нас, «квартетовцев», никто особенно никуда не звал. Говорили, что мы были совершенно невменяемы. И это действительно было так.
Хочу отдельно вспомнить Петю Изотова. Мы уже доучились до 4‐го курса. Летом все разъехались – это лето 92‐го года. И в августе случается страшная трагедия – Петя погибает в автокатастрофе.
Прямо перед смертью Петя близко сошелся с Мишей Хлебородовым и Мартой Могилевской, то есть вошел в такой элитный клуб клипмейкеров. И вообще, я так думаю, если бы не эта страшная катастрофа, может быть, нас было бы не четверо, а пятеро. Мы тогда были молодые, и у нас ни у кого потерь особых не было – были живы родители, друзья. И тут вдруг такая трагическая гибель… Произошла эта катастрофа 1 августа, и шестнадцать дней Петя не приходил в сознание – он был в коме. 16 августа он умер, и мы все приехали на его похороны в Москву.
Мы сошли с ума от свободы, от того, что мы поступили, что у нас такие крутые педагоги. Мы ходили на все занятия, все было так интересно! Энергия била из нас во все стороны – в перерывах между предметами я прыгал через столы, Слава очень хорошо изображал Цоя, Леша играл на рояле, Светлана Кара нам подпевала голосом Жанны Агузаровой. Все это было шумно, весело и неуправляемо.
Нам еще полмесяца отдыхать, а тут такая трагедия, собравшая нас всех. Причем так удивительно: буквально за полгода до этого умер наш педагог по сценречи Роман Сергеевич Филиппов. И мы на Троекуровское кладбище поехали его хоронить. Получилось, что за полгода до своей гибели Петя приехал на кладбище, где потом похоронили его.
Смерть Романа Сергеевича, человека не старого – ему не было шестидесяти, – педагога, была трагедией. А здесь вообще невозможно понять – как это, молодой парень? Это не укладывалось в голове. После похорон мы приехали в его квартиру к его маме, мы ее звали тетя Мила, и отчиму Геннадию Арсентьевичу. Мы не понимали, как реагировать: плакать – не плакать, пока тетя Мила не поставила любимую песню Пети, которую исполнял Фрэнк Синатра «Мой путь». И вот тут мы разрыдались…
Выживание
В ней рассказывается о том, как мы не ушли в разряд «небритых» лиц со струйкой пота…
История «Квартета И», конечно, связана с историей страны – то Горбачев, то Перестройка и Гласность, то Ельцин, путч 1991 года, потом – 1993 года, разруха, голод, воровство, приватизация… Страну мотало, шатало, водка, сахар и сигареты – по талонам.
Сложное и интересное было время. История «Квартета И» на фоне истории разваливающейся страны. Нас спасла молодость и вера в то, что мы добьемся того, чего мы хотим, что все у нас впереди и все получится.
На первом курсе Камиль одолжил сковородку – взял у девочек ненадолго, но потом она на все пять лет осталась со мной, как и камилевская плитка со змеевидной спиралью. Эта сковородка была ужасно неудобной – у нее не было ручки и ее невозможно было снять с огня не обжегшись. Потом мы с Лешей Барацем купили к ней чапельник – ручку-прихватку. А годы спустя чапельник стал одной из ключевых деталей в фильме «День выборов».
Денег всегда не хватало. Мы много чем занимались до того, как стали зарабатывать только творческим трудом.
Например, мы продавали жевательную резинку, которую ребятам присылали их друзья из Одессы. Мы сдавали ее в коммерческие палатки – такие были «комки», куда можно было сдавать что угодно – от еды до одежды. Друг нашего армянина Андроника открыл палатку в каком-то магазинчике, и мы туда это сдавали, причем у меня денег не было и я взял в долг у Леши, на эти одолженные деньги купил жвачку, сдал эту жвачку, получил деньги, отдал долг – совершенно виртуальные деньги получились.
Вернулся из Америки одноклассник Славы с Лешей – Дима Лейбман, настоящий авантюрист. Он придумал продавать деловую литературу и набрал агентов. История была очень простая: нужно было приходить на фабрику, на завод и предлагать им деловую литературу: бухучет, как платить налоги, деловое право – литература, которая, в принципе, не очень была нужна на заводах и фабриках или в каких-то фирмах. Как выяснилось потом, ее можно было купить в определенных специализированных магазинах, но об этом не все знали. А тут ты приходил как агент, с набором этой литературы, говорил, что если вы купите такой маленький или большой набор, то вы получите именной сертификат – 10 % от суммы заказа. Именной сертификат – это была просто взятка руководителю, потому что руководитель какого-нибудь предприятия, если придет проверка и спросит, куда ушли деньги, мог сказать: «Вот, пожалуйста, – сто тысяч я перевел на литературу, на книги, которые необходимы моему бухгалтеру и моим сотрудникам». Происходил безналичный перевод на компанию Димы, а этот человек, руководитель, получал свои деньги налом в карман. А заказ можно было сделать и на двести тысяч, и на триста. Мы получали 20 % с каждой сделки.
Еще мы продавали герметизаторы для автомобильных шин. Я в Рязани сразу организовал свой бизнес – и по продаже герметизаторов, и по продвижению деловой литературы. Мы насытили рязанский рынок, и вся эта история закончилась.