Кристиан «Флаке» Лоренц

Долбящий клавиши

© Нацаренус О., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

К Элизе
Один умный человек сказал, что смерть начинается уже с рождения. Когда я услышал эти слова, то перестал к чему-либо стремиться. Но потом забыл об этом. К счастью, я довольно много чего забываю.

Ноябрь – мой любимый месяц. Я люблю, когда наконец-то становится холодно, когда влажный туман ложится на улицы, а деревья обнажают свои черные ветви и сучья, стоя на обочине дороги, как скелеты птиц. Я не знаю, почему сравниваю их со скелетами птиц, ведь птицы стоят на двух ногах, если только речь не идет об аисте. Этим сравнением по большей части я имею в виду ощущение мрачной бренности, но в то же время приятной прохлады и покоя. Ученые, эзотерики или люди, у которых есть что сказать по этому поводу, пожалуй, станут утверждать, что причина моей любви к поздней осени – мое рождение в ноябре. Но есть во мне что-то и от мартовского кота. Мои любимые цветы – васильки, а любимые деревья – березы. В этом я уже разобрался.

А еще я люблю автомобили. Определиться более конкретно, какие именно, затруднительно, потому что мне нравятся очень многие машины. Я – настоящий автолюбитель. Но установить сейчас, каких именно автомобилей я любитель, не представляется возможным. Мои предпочтения постоянно меняются, и они всегда зависят от обстоятельств. Я даже не хочу ездить на любимом мною автомобиле. Для меня достаточный повод для радости – просто видеть его или даже только думать о нем. Правда, я не уверен, всегда ли так же радуюсь, когда думаю о васильках, ведь на самом деле я радуюсь вообще всему, а цветок уже заведомо не может раздражать меня. Я нахожу замечательным все, что создает природа, и каждый день я счастлив оттого, что живу и имею возможность смотреть на все это. Особенно мне нравятся чайки. Паря на ветру, они умеют быть жутко элегантными. Я с удовольствием любуюсь на них, когда лежу на берегу Балтийского моря. К сожалению, из-за своей худобы я быстро замерзаю, лежать становится холодно, и приходится вставать. Поэтому никогда не могу вдоволь насладиться этим зрелищем.

И все же у меня есть любимый автомобиль, Tatra 603. Будучи школьником, почти каждое утро я видел, на этих авто руководство ГДР проезжало по Грайфсвальдер-штрассе на работу. В это время нельзя было перейти на противоположную сторону, потому что, пока следовал эскорт, полиция полностью блокировала улицу, и это затягивалось минут на пятнадцать или даже дольше. А если в Берлин с визитом прибывала государственная делегация, то я с большим удовольствием шел на Шёнхаузер-аллее, чтобы постоять там в качестве заграждения. Во-первых, в это время шли занятия в школе, а во-вторых, можно было смотреть на эти восхитительные автомобили в непосредственной близости от них. К сожалению, они всегда так быстро проезжали мимо меня! На самом деле я почти ничего не успевал разглядеть как следует. Чтобы уловить эти короткие мгновения, нам приходилось несоизмеримо долго ожидать. Организаторы мероприятия заботились о том, чтобы во время проезда делегации среди стоящей публики не было пустых мест. Уже за час до этого нас расставляли на нужные позиции. В большинстве случаев главы государств сидели в открытой «Чайке». Мне кажется, это название звучит очень женственно. Если погода была плохая, я видел лишь машущую руку в окне автомобиля. Но машины были действительно классные. В то время я не мог даже мечтать о том, чтобы однажды посидеть в таком большом автомобиле. Это все еще были времена ГДР.

Получается так, что в этом повествовании я постоянно сам себе противоречу. Причина этого – мой мозг. В него постоянно приходят новые воспоминания и сразу же куда-то откладываются. И когда я ищу какое-либо воспоминание, то не всегда нахожу, потому что на его месте уже оказывается другое. Я сталкиваюсь с чем-то совсем иным, смешанным с чувствами из другого времени и с совершенно другими событиями. Я не в состоянии очистить от этого свой мозг – ведь я не могу войти в него и навести порядок. Иногда там даже что-то гниет, а после выходит наружу.

А может быть, я лежу в коме и воссоздаю все свои впечатления, словно сон наяву. Следовательно, то же самое происходит и с теми воспоминаниями, которые я сейчас здесь записываю. А может быть, даже с тем фактом, что я вообще сейчас что-то записываю. Доказать себе, что это действительно мои впечатления, я не в состоянии: ведь каждый, кто мог бы это подтвердить, возможно, тоже существует лишь в моем воображении. Но если я действительно существую в реальности, то слишком многое из того, что я вижу, я видеть не хотел бы. Совсем. Возможно, поэтому я уже очень давно строю свой собственный мир.

К примеру, как-то раз, когда мы играли с группой в Нью-Йорке, я воспользовался свободным временем и ранним утром отправился прогуляться по Центральному парку. Я нашел прекрасную дорогу, которая вела вокруг идиллического озера. Я неторопливо шел по ней, при этом все встречающиеся на моем пути бегуны что-то выкрикивали. Оборачиваясь, я радостно приветствовал их. Я был в восторге от доброжелательности американцев. Это продолжалось до тех пор, пока охранник парка не остановил меня. Он объяснил, что я иду против движения, создавая препятствие бегущим. Именно это, как оказалось, и кричали мне бегуны.

То же самое и со временем. Один знакомый рассказал мне, что когда-то он (или его отец, точно не помню) работал во Франции на ферме. Каждое утро хозяин, просыпаясь первым, заводил большие настенные часы. Из-за несовершенной механики эти часы шли не очень долго и каждую ночь останавливались. Поэтому утром, когда хозяин вставал, он всегда ставил часы на шесть. Ему было безразлично, сколько времени показывали часы у других людей. Таким образом, на ферме устанавливалось свое собственное время, но это не вызывало никаких сложностей у работников. Когда подавали обед, все приходили вовремя.

Сейчас я не представляю себе, как это могло быть. Вероятно, у них не было радио, потому что радио всегда начинает трансляции утром. А может быть, у них не было электричества. Но тогда надо учитывать, что часы были изобретены еще в доисторические времена, ведь солнце тогда уже светило. Без солнца не было бы никаких солнечных часов. У древних римлян уже были часы? Скорее, у молодых римлян. Им определенно нужно было знать, сколько времени, чтобы не опаздывать на свидания. Раньше старики всегда умирали одинаково. У них были плохие зубы, и они не могли больше нормально жевать. И тогда уже портился желудок и все остальное. Или они умирали от рака. Скорее всего, эта болезнь была всегда, хотя еще не было ни асбеста, ни атомных электростанций. По-видимому, рак еще древнее, чем все часы.

Иногда я думаю, что какая-нибудь история произошла со мной совсем недавно, а потом выясняется, что ей уже тридцать лет. А иногда у меня такое чувство, что времени вообще не существует. Или не существует прошлого. Потому что все, что осталось позади, уже завершено. Тогда не имеет значения, когда что произошло, потому что время уже никогда не вернется. И то, что я переживал в свое время, другие люди испытывают теперь совершенно иначе.

И это значит, что существует много различных вариантов прошлого, а не только одно мое.

Кроме того, мне трудно придерживаться какого-либо мнения. Вещи, которые я отвергаю, вполне можно счесть очень даже хорошими. В качестве примеров могу привести Америку, баранину или оперный театр. Оперетту, по-моему, я еще не слышал. Поэтому не знаю, может ли она мне понравиться. Соответственно я не знаю, что нужно думать о ней. Поэтому мне сложно что-то писать о себе, ведь сегодня я пишу, а завтра у меня может быть совершенно другое мнение, не такое, как сегодня, и придется начинать все сначала. Чтобы этого избежать, мне пришлось бы немедленно черкать все, что приходит на ум. Тогда через несколько секунд все узнали бы об этой новости. Но в таком случае я немедленно должен был бы начать все снова, если со мной или вокруг произошло бы что-то новое. Только я все равно уже пропустил, например, то, что со мной происходило, когда я был маленьким, ведь тогда не существовало никаких компьютеров.

В любом случае биография может заинтересовать лишь немногих людей, потому что в ней можно прочитать только то, что стало с тем, кто записывал свою жизнь. Мне это интересно. Только сами по себе биографии – не мое. Есть ощущение, что в них всегда происходит одно и то же. Откуда-то появляются родители, знакомятся, и тогда получаются дети. Затем эти дети растут и обнаруживают интерес к музыке, живописи или театральному искусству и даже не подозревают о том, что впоследствии станут знаменитыми. И в какой-то момент они действительно становятся знаменитыми, ведь в противном случае им незачем писать биографию. Еще в биографии могут быть перенесенные удары судьбы или другие проблемы, например желание поделиться опытом, если у вашей собаки рак, или еще что-то в этом роде. Правда, тогда это будет скорее книга о том, как обращаться с собаками, больными раком, а не биография.

Чтобы получилась биография человека, связанного с искусством, достаточно взять бланк, на котором будет написано, что он был очень трудолюбив, упорно работал и никогда не переставал верить в мечту. Затем останется только вписать в заданные места свое имя и некоторые даты.

Абсолютно то же самое верно для хеви-метал-групп. Я прочитал вслух из Metal Hammer[1] пару статей о своих коллегах и просто поменял названия групп – никто ничего не заметил. Это означает, что и в студии хеви-метал-группы делают одно и то же.

Что они должны делать, помимо записи своих песен: пить пиво, играть в бильярд, а затем признавать, что их песни действительно хороши, потому что группа захотела снова вернуться к корням, и тогда их песни возникают как бы сами по себе. И этот диск, без сомнений, станет лучше, чем все альбомы, которые уже были записаны. Именно это я и сам рассказывал каждому интервьюеру.

Я предрасположен к ипохондрии и поэтому день за днем иду к смерти. Говорят, что у Цезаря был слуга, который стоял позади него и всегда шептал ему на ухо: Memento moriendum esse («Помни о том, что ты смертен»). А мне нужен тот, кто скажет: «Помни, что ты живешь и у тебя нет повода для беспокойства». К сожалению, этот страх начался у меня еще в детстве. С раннего возраста я почти перестал получать удовольствие от жизни, потому что постоянно имел дело с самим собой. Во время каждой поездки на электричке я ждал, что мне станет плохо и у меня начнется рвота, однако это случилось лишь однажды, да и то не в поезде, а в машине. На этой машине я ехал из Бельцига[2] с «Праздника крепости», на котором съел гигантский кусок наполовину сырого кабана. Тогда для того, чтобы мне стало плохо, необязательно даже было ехать в автомобиле. Мало того: это произошло в чужом автомобиле, что делало эту историю еще более неловкой.

В ту пору я, как бы на всякий случай, испытывал страх по любому поводу. Страх перед общественным транспортом, автомобилями, закрытыми помещениями, темнотой, болезнью, сильным шумом, большим количеством людей и так далее. Позже добавился страх перелетов: когда я оказывался в самолете, страх высоты объединялся с клаустрофобией. Страх смерти тоже присутствовал. Во время моего первого рейса в Париж с задней дверью было что-то не так, поэтому самолет должен был лететь очень низко, чтобы не терять кислород и не снижать давление. Приятель, сидевший передо мной, повернулся ко мне и произнес: «Конец». После того как все действия экипажа оказались бесполезными, нам пришлось сделать промежуточную посадку и пересесть на другой самолет. Тогда моя вера в безопасность полетов была окончательно подорвана.

Во время моего следующего полета сразу после взлета раздался хлопок, и на пассажиров полилась едкая жидкость. Попутчик, сидевший сзади, пояснил, что это гидравлическая жидкость.

Так как он выглядел достаточно серьезно, я решил, что у него есть обоснованное представление о происходящем, и с ужасом думал, что мы падаем. Позже выяснилось, что владелец закусочной из Венгрии хотел провезти контрабандой из Египта пряный соус. Он взял несколько контейнеров в ручную кладь и разложил в багажные отделения у нас над головами. Из-за повышения давления при взлете контейнеры с соусом лопнули.

После этого случая я долго не мог успокоиться. Я уже не хотел отправляться в отпуск, если при этом было необходимо лететь. Если даже я оставался невредим и с пользой для здоровья проводил время, то все равно весь отпуск я думал о неизбежном обратном полете. Позже, когда уже играл с группой, я вообще хотел отказаться от концертов за рубежом, только чтобы не летать. Но именно по этой причине я бы сам скоро вылетел из группы.

Однажды, когда мы возвращались из Мексики, в полете снова раздался сильный грохот. Вокруг нас стало очень светло, и я подумал: что-то взорвалось и горят двигатели. Из-за страха я не уловил, что это свет прожекторов самолета отражается от облаков. На мониторах в салоне было видно, что мы стабильно быстро снижаемся. Затем мониторы вообще погасли. Я подумал, что теперь действительно умру. Ведь, в конце концов, мы снова и снова слышим в новостях о том, что самолеты разбиваются, и в этих катастрофах всегда погибают реальные люди. Я решил, что теперь я один из них. Я понял, что значит лично беспокоиться о состоянии самолета. Я почувствовал огромное давление на грудь. Наш гитарист, чье место было перед нами, повернулся и махнул нам на прощание. Я схватил вокалиста, сидевшего рядом со мной, за руку и сказал: «Я не хочу умирать». Он, все еще довольный тем, что только что написал забавный текст, ничего мне не ответил. Между нашими руками был только мой холодный пот. Вопреки страху мне стало неловко, что я так вспотел. Тогда на ум мне пришли короткие два слова: «Ну да». Все же в итоге мы не разбились. Когда все закончилось, нам сказали, что в самолет ударила молния, компьютеры вышли из строя, поэтому пилоту пришлось управлять самолетом вручную, что, как ни странно, в наше время еще возможно. Это был огромный самолет, и он подвергался сильным нагрузкам, наверное, следовало сделать что-то другое, а не сообщать пассажирам о всяких там «ручных управлениях».

Стюардессы сидели, пристегнувшись, на откидных сиденьях и молчали. Компьютеры снова заработали только через полчаса, и все это время нас трясло между грозовыми облаками.

После этих происшествий я был крайне обеспокоен. Я раздобыл у друга своего брата кусочек обшивки сбитого самолета, потому что статистически практически невозможно, чтобы какая-то часть самолета падала дважды. С этой частичкой я чувствовал себя немного безопаснее. Я возил ее с собой в багаже и всегда думал о том, сколько путаницы она может наделать, если когда-нибудь я все-таки разобьюсь. В этом случае после катастрофы специалистам предстоит трудоемкая кропотливая работа: снова собрать все детали, чтобы выяснить причину падения. Когда моя маленькая частичка самолета будет признана посторонней, безусловно, это жутко всех удивит.

Недостатком этого предмета в ручной клади было то, что на контроле безопасности мне приходилось постоянно рассказывать историю о том, как ко мне попала эта частичка самолета и почему я везу ее с собой. После долгих разбирательств мы достигали приблизительного взаимопонимания, и в виде исключения мне разрешали взять этот кусочек обшивки с собой. Это выглядело несколько подозрительно, но, по крайней мере, она не могла потеряться в ручном багаже. Помимо этого, своими острыми краями она рвала мои вещи. Потом я стал заворачивать ее в запасные трусы. Однажды с тяжелым сердцем я решил оставить ее дома. В качестве замены у меня была масса других маленьких талисманов и амулетов. Карманы моих брюк были вытянуты и пришли в негодность, потому что я просто не осмеливался вытащить оттуда талисманы. Я думал, что боги обидятся на меня, если я буду пренебрегать этими волшебными предметами.

Раньше, чтобы легче переносить полеты, я пил много алкоголя. Но даже когда был сильно пьян, я просто не мог уснуть и еле сдерживал страх. Я был настоящим наказанием для своих попутчиков.

Потом я раздобыл капли «Валиум». После них в самолете я превращался в овощ и пускал слюни из приоткрытого рта. Когда мы приземлялись в месте назначения, я с трудом мог выйти на дрожащих ногах, но все еще испытывал страх. Весь день я постоянно повсюду спал, а на концерте был вялым и немощным.

Я купил все книги, в которых говорилось о боязни летать. Но они не помогли мне, разве что теперь я точно знал, как следует безопасно летать, а еще что крыло не отломится, хоть и может сильно качаться вверх и вниз.

В конце концов мне порекомендовали гипнотизера. Он установил, что страха именно перед полетами у меня нет, а есть просто страх, который становится очевидным только во время полета. Я должен был бороться с причиной своей бесконечной тревоги. Поэтому сначала мы пытались выяснить, когда и где возникло основание для моего страха. Он загипнотизировал меня, я погрузился в свою жизнь и оказался в моменте своего рождения.

Тогда в качестве отправной точки он положил на пол подушку. За каждый опыт, имеющий решающее значение в моей жизни, он клал еще одну подушку. Хотя я был загипнотизирован, я все еще мог ходить и двигался туда-сюда между подушками. Я должен был остановиться, если почувствую что-то неприятное. Так как я остановился между первыми двумя подушками, мы пришли к выводу, что, вероятно, ребенком я запутался в одеяле или не смог дотянуться до дверной ручки, когда очень хотел выйти из комнаты. Видимо, тогда и возник страх, потому что младенец еще не понимает, почему некоторые вещи могут быть так неприятны или просто невозможны. На следующей встрече он привел меня, взрослого человека, к малышу, каким я когда-то был, для того, чтобы я сам себя успокоил. На третьем сеансе я размышлял над выбором ландшафта и искал варианты выхода из здания старой фабрики, которую сам придумал. Это было похоже на компьютерную игру, только без компьютера и стрельбы.

Это воздействие совсем не помешало мне. Ведь мне пришлось летать и дальше. Тогда у нас был гастрольный тур по Австралии. Самолет был заполнен группами, и все вместе в этой огромной штуке мы летали от концерта к концерту, потому что в Австралии города расположены довольно далеко друг от друга. Совсем не без оснований музыканты считаются неблагонадежными. Нас привезли в аэропорт часа за три до вылета, поэтому к моменту посадки мы все были уже безнадежно пьяны – ведь надо же было чем-то занять время до взлета. В салоне мы расселись кто где захотел. Когда самолет взлетел, все вскочили и пытались остаться стоять, но не смогли удержаться на ногах. Свалившись, мы громко захохотали и заскользили по проходу.

Все, кроме меня, расценивали полет как что-то вроде поездки в метро, некоторые даже разрисовывали стены фломастером. У кого-то весь полет на коленях сидела женщина, и они безудержно целовались. На мониторах демонстрировали видеозаписи групп, которые летели с нами. Те музыканты, чьи ролики еще не показывали, рычали и пытались попасть в экран банкой из-под пива. Когда же дело доходило до их видео, они шипели, пытаясь таким образом призвать остальных к тишине, чтобы все смогли вслушаться в музыку. Конечно же, это не приносило результата.

Иногда самолет довольно экстремально трясло, потому что нам приходилось уклоняться от облаков дыма лесных пожаров или потому что портилась погода. Тогда все орали, громко смеялись и шутили. Казалось, никто не испытывал ни малейшего беспокойства. Тут мой страх ушел прочь, потому что все получали от полета такое удовольствие, что он просто не мог быть опасен. Клаудия Шиффер однажды сказала, что самолет – это единственное место, где она может по-настоящему расслабиться. Сначала я рассуждал, что если полет ее расслабляет, то у нее, наверное, скверная жизнь, но потом попытался прочувствовать, как смотрит на это сама Клаудия Шиффер. Постепенно все мое напряжение прошло, но я все еще стоял на очень тонком льду.



Впрочем, сейчас я повзрослел. А в детстве меня пугало все. Я совершенно ясно понимал это, когда оставался один, и тогда с удовольствием стал читать книги. Мой отец был против: он утверждал, что так я испорчу себе глаза. Но я не верил. Позже, повзрослев и набравшись опыта, я узнал, что чтение в сумерках – это не так уж плохо, так как оно тренирует мышцы глаз. В любом случае я всю жизнь вынужден носить очки. Мой отец тоже. Вероятно, я унаследовал это от него, и отец хотел таким образом лишь подвигнуть меня к чтению. Я совершенно не помню, когда начал плохо видеть. В школе я не мог разобрать, что написано на доске или что показывает на стене проектор. Но мне казалось, что это из-за ослепительно-яркого солнца. С проектором у нашей учительницы были проблемы – постоянно не хватало нужных штифтов. Постепенно я садился все ближе и ближе, пока не оказался прямо перед учительским столом. Только благодаря этому мои оценки стали лучше.

Если я не наклонялся низко к книге, то не мог различить буквы. А когда на улице у меня не получалось прочитать вывеску, то я подходил ближе и ближе, пока не вставал прямо напротив нее.

Потом пришел школьный врач и осмотрел нас. Когда он попросил прочитать буквы на доске, я ничего не смог разглядеть. На тот момент у меня было уже более трех диоптрий – какое восхитительное слово! Меня обязали носить очки, и они сильно действовали мне на нервы, потому что линзы были вставлены в уродливую оправу. Должен сказать, что другие предложенные мне очки были еще уродливее, они были такими ужасными, что сложно себе представить. Думаю, что дизайнерам очков тогда было совсем не важно, как чувствовали себя дети и подростки. Я смотрел в зеркало и знал, что плохо выгляжу. Я был несчастен, потому что очки неприятно давили на меня – как если бы я смотрел из окна и постоянно видел оконную раму, только это был край очков. Однако, когда я случайно поднял глаза, то был поражен. Оказывается, верхние ветки деревьев полностью покрыты маленькими листьями.

Это было в апреле – я знаю это из документа социального страхования SV-Buch, это что-то вроде медицинской карты. Там записаны все болезни, которые у меня были, они обозначались кодами. Чаще всего у меня встречался код 465, то есть заболевания верхних дыхательных путей. Мой учитель называл 465 болезнью лентяев, потому что мои одноклассники частенько обманом получали больничные листки с таким диагнозом. Но я так никогда не делал, я действительно болел. Некоторые имели в медкарте запись hwG – так обозначали непостоянные половые связи. Это было предметом зависти, особенно для тех, у кого никогда в жизни еще не было полового акта. В SV-Buch вписывались и все места работы, так что можно назвать их биографиями граждан Восточной Германии. В том замечательном апреле, во всяком случае, я впервые рассмотрел захватывающую игру веток и листьев. До этого я воспринимал их как зеленые пятна и не мог понять, откуда взялись эти тонкие веточки. Мир стал выглядеть совершенно иначе, он стал выразительным. Я смог наконец-то рассмотреть его глубину.

Как-то раз меня схватили за плечо и дернули назад, потому что, увлеченно разглядывая кроны деревьев, я становился крайне рассеянным. При этом я не обращал внимания, что все это время продолжал идти дальше. А на Грайфсвальдер-штрассе есть такое опасное место, с которого не видно, когда из-за поворота выезжает трамвай. Это рискованно даже для тех, кто внимателен. Каждый год здесь погибают люди. По счастливой случайности тогда там оказалась женщина, которая очень удивилась, видя, как я с блаженной улыбкой прогуливался прямо перед трамваем.

Таким образом, хорошие очки могут оказаться для своего владельца очень опасными. Во всяком случае, такие опасные очки ношу я, но не думаю, что это именно из-за чтения.

Будучи ребенком, я любил читать вечерами в постели: мне казалось, что там со мной не может ничего случиться, хотя, как известно, большинство людей умирают именно в постели. Но все же кровать сама по себе не так опасна. Полагаю, что люди предпочитают лечь, если им становится нехорошо, а потом уже умирают. Я упоминал, что я ипохондрик. Сейчас я уже дошел до того, что впадаю в панику даже тогда, когда у меня абсолютно все хорошо. Ведь самые скверные болезни зачастую остаются незамеченными. Ты просто вдруг скоропостижно умираешь. Такое происходит постоянно.

Существует более трехсот видов рака. У меня даже нет трехсот частей тела! Но безопаснее обнаружить рак, когда что-то болит. Кроме этого, есть еще и рак крови. Кровь ведь везде в организме. Или при некоторых видах рака вы ничего не замечаете, а потом при обычном обследовании оказывается, что вам осталось жить всего две недели. И когда я вспоминаю все то, что является канцерогенным и что из этого уже попадало в мой организм, то осознаю, что предполагаемая продолжительность моей жизни сокращается на глазах. Сюда входят грибы, содержащие тяжелые металлы, и жареное мясо, которые я ел, и то, что через два дня после катастрофы в Чернобыле я попал под дождь. И это я привел только пару примеров. А еще был большой будильник у моей детской кроватки, на котором были светящиеся цифры из фосфора, а может быть, радона или урана. Я натирал о них палец для того, чтобы он светился, а потом облизывал его. Да и на сцене мы работаем с самыми опасными ядами, хотя, впрочем, выглядит это довольно неплохо. Особенно вредны большие световые пушки, которые излучают протоны или еще что-то в этом духе. Безопасное расстояние от них составляет сто метров, а на концерте я стою с ними совсем рядом. Поэтому причин заболеть раком предостаточно.

Я не боюсь инфекционных заболеваний, потому что, в конце концов, за них несет ответственность моя иммунная система. Эта штука работает постоянно, поэтому не вызывает у меня беспокойства. Время от времени туда должны поступать определенные витамины, чтобы я не заразился СПИДом. Конечно, раньше этого я тоже ужасно боялся. Если я не мог в подробностях вспомнить детали своих сексуальных отношений, меня это очень долго потом беспокоило.

Ведь я не пускался в сексуальные приключения трезвым.

Наряду с этим я знаком со страхом серьезных потерь. Поэтому хочу, чтобы все оставалось так, как есть, и никогда не менялось. Но мир не стоит на месте, и у меня непрерывно возникают проблемы. Так что я внимательно наблюдаю за тем, что происходит, по крайней мере, в моей личной жизни. Это и сейчас неплохо срабатывает. Тем более что я еще сравнительно молод. Пожилых людей уже никто по-настоящему не слушает. Кажется, что все думают так: «Пусть говорят, в конце концов, им скоро умирать». И это при том, что люди в возрасте становятся не глупыми, а просто иногда несколько более сложными в общении или ворчливыми. У многих из них есть огромные знания и ценные воспоминания о детстве или о войне, что, к сожалению, никого не интересует. Я всегда радуюсь, когда встречаю старых людей на улице, особенно если это пара, которая так мило держится за руки. Иногда это трогает меня до слез. Подобное бывает со мной, когда я вижу, как дедушка покупает для своего внука шоколад и не подозревает о том, что тому интереснее потратить деньги на наркотики. Или если бабушка в поезде ведет себя взволнованно, я тоже начинаю нервничать.

Не уверен, что лично я с возрастом приобретаю все больше знаний. Я слышал об одном молодом певце, который в семнадцать лет написал автобиографию, причем в ней уже было что-то о сексе. Статья про эту книгу была в газете Bild, которая лежала на столе у одного индийца. В индийском ресторане, где мне очень нравится есть. При этом я даже не имею понятия, действительно ли индийцы там готовят. Плохо, что я так мало знаю об окружающих меня людях. Однажды я купил там еду, которую хотел принести в репетиционный зал. Пока я шел вдоль Пренцлауэр-аллее, шнурки одного моего ботинка спутались со шнурками другого ботинка. Я не мог их распутать, потому что в руках у меня были пакеты с едой, и в результате упал лицом вниз, как доска. Бутылка с соком в кармане разбилась, и осколки порезали вену на запястье. Мне было так больно, что я не мог подняться и истекал кровью, как свинья. В этот момент мимо на велосипеде проезжал наш гитарист, но он не узнал меня. Он рассказал ожидающей меня группе, что только что видел, как на Пренцлауэр-аллее упал какой-то дедушка.

Этот случай говорит очень многое о моем стиле одежды. С тех пор я клянусь всем, кто замечает на моем запястье шрам, что не собирался покончить с собой. Я не склонен к депрессии и действительно очень далек от желания умереть. Если я сейчас что-то пишу, то только потому, что, как было сказано ранее, я немного ипохондрик. Полагаю, неважно, сколько тебе лет, когда ты пишешь биографию. Гораздо важнее то, что ты еще живешь и в любом случае, становясь мудрее, немного торопишься.



Начнем с моего дня рождения. Ничего не могу сказать об этом, потому что никоим образом не смогу это вспомнить. Трудно представить – я уже существовал, но ничего об этом не знаю. То же самое можно сказать и о времени до моего рождения. Ведь тогда все уже было и в некотором смысле я тоже был, только тогда еще не жил в этом мире. То же самое будет, когда я умру, то есть это будет повторением того, что уже было раньше. Лично я не очень боюсь смерти, я представляю ее себе как погружение в сон. Возможно, это будет происходить немного неприятно, не исключаю, что при этом я буду испытывать нехватку воздуха или боль. Но это не имеет значения, потому что после всего этого я умру и потом уже не смогу вспоминать об этом. Беда в том, что я не знаю, что надлежит делать, когда я умру. Я не раз задумывался над этим, пытаясь найти решение. Когда я не могу себе это представить, то впадаю в полную панику. Тогда мне становится жарко, и приходится немного побегать, чтобы притянуть к себе другие мысли. Я пытаюсь думать о чем-то прекрасном. Но это не помогает, ведь я знаю, что когда меня не станет, то не станет и прекрасного.

Конечно, я мог бы стать настолько известным, чтобы оставаться известным и после смерти, и у вас всегда будет возможность слушать мой голос. Правда, сам я не буду иметь возможности петь. Помимо этого, я не смогу проконтролировать, сработает ли это. Лучше ли сейчас Бетховену от того, что его еще кто-то помнит? Иногда я смотрю записи концертов музыкантов, которые уже умерли. Люди, которых я так любил в молодости, сейчас постепенно умирают. Я смотрю, как они поют или смеются на видео, как будто они еще живы. И при этом мое сердце разрывается, ведь я начинаю понимать, что эти люди уже мертвы и их тела разложились. С этим знанием такие видеозаписи становятся трагичными. Так что подобные мысли не помогают мне.

Возможно, более удачна та мысль, что я останусь жить в памяти моих близких и друзей? Но ведь они тоже умрут относительно скоро после меня, и тогда снова никого не останется. Или я достигну бессмертия через своих детей, продолжая жить в них? Во всяком случае, я пробовал так думать, вот только будет ли это работать, выяснится гораздо позже или же вообще не выяснится. То, что досталось детям от меня, – это не я, а исключительно они сами. В конце концов, ведь и я тоже – это не мой отец, а я сам.

Утешить себя мыслью, что впереди еще долгая жизнь, трудно, потому что мне уже не восемнадцать, я уже переступил свой зенит. Даже в канун Нового года в половине одиннадцатого я уже ложусь спать. Помимо этого, мне уже пришлось познакомиться поближе даже с такими неприятными вещами, как посещения стоматолога, хотя мне казалось, что до этого еще далеко. Я знаю, что в какой-то момент неизбежно наступит смерть и этот момент будет определяться понятием «сейчас». А сейчас – это всегда сейчас. Следовательно, я умираю сейчас, даже если это произойдет позже.

Сколько ни говори, это только начало проблемы. Что я буду делать все время после своей смерти, если там бесконечность? Но полагаю, что это не будет как-то по-иному, чем было до моего рождения. Тогда время тоже тянулось очень долго. На самом деле было не так уж плохо в то время, когда я еще не родился. По крайней мере, не так давно мне так показалось. Не думаю, что были какие-то прежние жизни. А если и были, если бы сейчас я родился уже не первый раз, то в этих прошлых жизнях нет ничего полезного для меня, так как я не могу вспомнить, кем я был и что делал. В таком случае все прежние жизни прошли бы впустую.

Или, если раньше я был животным, то должно же было что-то этакое мне передаться? Но я не знаю, каким животным или каким растением был, ведь никаких навыков я не получил. Во всяком случае, я ничего не заметил. Есть люди, которые очень терпеливо поджидают свою добычу, а затем молниеносно наносят удар. Наверное, именно так ведут себя тигры или клещи. А иногда бывает так, что человек смеется, но звучит его смех, как голос настоящей козы. У некоторых людей внешность ласки или хорька. Эти звери похожи друг на друга, наверное, кто-то должен разбираться во всем разнообразии видов. Сейчас ежедневно вымирает несколько видов животных, поэтому скоро будет гораздо проще. В будущем вам придется рассказывать детям только о собачках, кошечках и лошадках. В сказках про Бенджамина Блюмхена[3] они еще знакомились со слоном и, кажется, машинистом локомотива, но это уже название профессии, а не животного. А еще спустя некоторое время остальных животных можно будет найти в меню.

Поэтому важно, чтобы дети учились читать. В противном случае им придется есть что-то совершенно невкусное.

Но я хотел рассказать о своем рождении. Когда я хочу написать об этом, мне кажется, что я ничего не знаю не только о своем рождении и времени до него, но и о времени после него. Наверное, так ощущают себя растения. Ведь среди них есть довольно активные, которые даже ловят насекомых. Я тоже был активен, пил молоко и выводил результат на пеленку, в матерчатые подгузники, которые потом моя мама стирала. Может быть, я поворачивался к солнцу, как это делают растения, потому что так они получают энергию.

Не считаю нужным больше говорить о своем раннем детстве. Да и кого могут интересовать всякие размеры и вес при рождении, кроме, конечно, матерей Пренцлауэр-Берг[4], которые неустанно рассказывают всем о своих детях и с наслаждением молятся. Отцы, имеющие отношение к этому, одной рукой катят перед собой детскую коляску стоимостью 1000 евро, а в другой руке держат мобильный телефон, в который блеют что-то о рабочих дедлайнах.

Начало Нового года. Сегодня второе января, и я уже в полной готовности. Но вернемся назад, к моему детству.

Как-то раз я проснулся, присел на корточки перед балконной дверью в гостиной и объяснил своему брату, что мне уже три года. С помощью небольшого количества аргументов, находившихся в моем распоряжении, я пытался убедить его в том, что это соответствует действительности. «Нет, тебе только два, а мне пять лет», – заявил он мне. Кстати, в этот момент мы смотрели на кладбище за нашим окном. Выходить на балкон нам было запрещено, так как он находился под угрозой обрушения. Это не было чем-то необычным для квартир, особо нуждающихся в реставрации, да и вообще для Берлина. Зато в таких домах можно было сэкономить на аренде. После войны прошло не так много времени, и ее следы были видны повсюду. В детской комнате потолок провисал так, что отцу пришлось подпирать его двумя балками. Они, в свою очередь, упирались в поперечно лежащую балку на полу. Это оказалось прекрасным помостом, чем-то вроде сцены, тем более что между балками отец развешивал шторы вместо окна.

Наша квартира казалась мне очень уютной. Позже, когда я познакомился с другими квартирами, это чувство даже усилилось. Меня не беспокоило, что каждый зимний вечер отключали электричество. У нас всегда наготове были подсвечники со свечами, и тогда обстановка становилась еще более уютной. Только мы ужасно пугались, когда снова зажигался свет, и особенно тогда, когда диктор по радио внезапно начинал что-то говорить. Ведь, пока электричества не было, мы забывали, что радио было включено.

Временами шел дождь. Тогда я сосредоточенно наблюдал за тем, как пятна на потолке становились все больше и больше. Мы с отцом шли на чердак и, чтобы вода не попадала к нам в квартиру, расставляли там миски и ведра. К сожалению, у нас не было горячей воды. Для мытья мы грели воду в котле на газовой плите. Когда вода закипала, свисток котла издавал пронзительный звук. Он был очень громким, поэтому все в доме знали, что у нас закипела вода. Но горячая вода предназначалась только для чая или для мытья. И возможно, мои зубы в таком плохом состоянии, потому что в детстве мне всегда приходилось чистить их ледяной водой. В выходные дни мы зажигали колонку для нагрева воды, что было особенно приятно зимой. Я очень часто сидел перед печкой на корточках и жег собранную бумагу до тех пор, пока вода не достигала необходимой температуры. Ванная комната была в это время самым теплым помещением в нашей квартире.

Позже я сжигал в этой печи нежелательную переписку и вещественные доказательства. В какой-то момент у нас в школе стали модными альбомы со стихами, и иногда я тоже туда что-то записывал. Все остальные писали в них смешные цитаты и готовые стихи, и только у меня не получалось что-то придумать. Я не знал, что мои одноклассники просто откуда-то списывали эти изречения и только мне приходилось выдумывать стихи для альбомов самому. Я все еще помню окончание одного своего высказывания: «…до тех пор, пока дьявол не убьет вас и не заберет вашу душу!». Для того чтобы придать своей записи дополнительный смысл, я попытался нарисовать на заднем плане картинку. Сравнив свое творение с другими, я без лишних слов вырвал свою страницу и вернулся к началу альбома. Первую страницу украшала надпись: «Если ты осмелишься вырвать страницу, то навсегда будешь проклят и перестанешь считаться моим другом». Я должен был прочитать это раньше. Я быстро сжег этот альбом, а потом сделал вид, что вообще его не получал. Из-за этого меня до сих пор мучает совесть.

Позже с такими поэтическими альбомами мне помогали родители. Хотя они не разделяли вкусов моих одноклассников, но, по крайней мере, я хотя бы возвращал альбомы. Вместо них обеспечивать нам теплую воду должны были мои пятерочные диктанты и плюшевый мишка Тедди моего брата. Я разделил с ним эту обязанность. Это казалось мне отвратительным, но я понимал, что нам нужна теплая вода. Однажды я взял с собой в ванну игрушечное каноэ с индейцами, но оно опрокинулось и затонуло. Краска с него сразу же сошла. Каноэ и индейцы были из гипса, скрепленного изнутри проволокой. Безусловно, мой отец притащил их с распродажи чьего-то имущества. В любом случае они выглядели так, будто были изготовлены еще до войны. Теперь вода обесцветила их. Но даже в чистой воде и без индейцев я не испытывал удовольствия от купания. Дело было то ли в недостаточно высокой температуре воды, то ли в воспоминаниях о том, как я однажды накакал в ванной. Я по-прежнему не люблю принимать ванну и предпочитаю душ.

Если это не был банный день, ванная была совершенно холодной. У нас не было кафельной плитки, и на стене висела только старая фольга. Отец вырезал два закругленных куска оранжевого линолеума и повесил на стену. Их можно было снять и разложить на полу, чтобы не так сильно мерзли ноги. Мы клали их на то место, куда хотели встать. Таким образом, пол становился теплее. Это было очень удобно, мой отец и сегодня использует их.

По возможности я старался как можно меньше находиться в ванной комнате, только сначала я не умел самостоятельно вытирать попу. Однажды, когда я был вынужден пойти в туалет, то просидел там три часа, пока наконец-то мой отец не пришел с работы и не урегулировал этот вопрос за секунду. До тех пор я спокойно сидел и наблюдал, как постепенно темнеет, ведь выключатель света был установлен снаружи, а вставать я не хотел. После этого вечера я подумал, что если вытирать попу так просто, то нужно самому научиться это делать, ведь с этого момента уже не нужно будет мерзнуть в ванной комнате.

Обогревать еще и кухню у нас не было возможности. Мама с удовольствием стирала, потому что это позволяло погреть хотя бы руки в теплой воде. Она чистила картофель, сидя на кухонном полу интересным способом: подогнув одну ногу и положив на нее голень другой ноги. Я быстро перенял этот метод, потому что всегда с удовольствием помогал по хозяйству. Ведь я постоянно был дома, мы тогда не ходили в детский сад.

Я очень радовался, что не хожу туда, потому что, когда мы проходили мимо детского сада, оттуда доносился противный запах. И еще я боялся множества незнакомых, шумных детей, которые там резвились. Я считал очень неуютными неоновые лампы, горящие там. Моя мама была домохозяйкой, что было нетипично для того времени. Благодаря этому у меня была возможность целый день проводить рядом с ней.

Так как мы не должны были надолго оставаться дома одни, она брала нас во все свои походы, и я очень любил каждый день ходить с ней по магазинам. Когда я шел, держа ее за руку, то со всей силы тянул назад, поэтому маме приходилось тащить меня по улице, чтобы идти вперед. Таким образом она получила воспаление плечевого сустава, так что потом мне приходилось самому бежать по улице вслед за ней.

Улицы в Пренцлауэр-Берг выглядели завораживающе разрушенными. От некоторых домов почти ничего не осталось, и повсюду росли трава и маленькие цветы. Время от времени вверх по улице поднимались маленькие тарахтящие машины угольщиков, которые называли «муравьями». Обветшалые рекламные вывески показывали, где раньше находились пивные и магазины, хотя на некоторых других улицах они все же были открыты. На подоконниках закрытых магазинов сидели одетые в черное бабушки и беседовали друг с другом о болезнях. Вдоль улицы медленно, молча ковыляли на костылях пожилые люди, получившие травмы на войне. Мне казалось, что они пожилые, но тогда это значило, что им было около сорока. Я никогда не видел, чтобы кто-то из них смеялся. Когда я встречал их, они всегда выглядели совершенно подавленными.

Иногда мимо проезжал мужчина в инвалидной коляске. Они были трехколесные, деревянные и очень длинные, примерно как автомобиль. Мне казалось, что на такой штуке очень приятно ездить, правда, я не мог понять, как инвалиды должны были залезать и вылезать из нее. Почти каждый день я встречал на нашей улице слепую женщину. Медленно, с невозмутимым лицом она шла по дороге со своей собакой и большой коричневой сумкой. Я не мог определить ее возраст. Я очень удивился, когда встретил ее снова спустя много лет, уже после объединения Германии. Женщина совершенно не изменилась. Только ее собака ослепла, а потом умерла. Я подумал, что, может быть, она не стареет, потому что не может увидеть себя в зеркале.

Другая женщина на нашей улице проводила целые дни, высунувшись из окна и выкрикивая ругательства в адрес прохожих. Я смущался, потому что она оскорбляла в том числе и меня, хотя я ничего плохого ей не сделал.

Я предпочитал не вмешиваться, несмотря на то что мои друзья провоцировали ее на еще более дикие ругательства. Никто не объяснил нам тогда, что эта женщина просто была больна.

Проще было с пьяными. Особенно угольщики с нашей улицы действительно часто напивались так, как пьяницы на карикатурах. Они пели и орали во все горло. Время от времени они падали на землю. Когда мы были маленькими, мы с интересом и некоторым отвращением наблюдали за ними до тех пор, пока они не отыскивали двери своих домов.

Нынешние жители нашего района уже не напиваются в пивных. Сейчас улицы свободные и чистые. И не так много вокруг собачьих испражнений. Во времена моего детства на улице было невероятно много собачьего дерьма: не проходило и дня, чтобы я не наступил в кучу. Приходя домой, я пытался отскрести фекалии с помощью палки, которую приходилось часто отламывать, потому что она сильно воняла. После этого мне совсем не хотелось снова надевать ботинки, они вызывали отвращение. Думаю, что Берлин был самым загаженным городом в мире, во всяком случае, я и по сей день нигде не видел такого количества собачьего дерьма.

Конечно же, я настоящий житель Берлина. Думаю, это хорошо, хотя никто не может повлиять на то, где ему рождаться. Ведь я мог бы появиться на свет во вьетнамской деревне. Был бы я тогда так же счастлив, как сейчас? Мне бы нравилась на вкус их еда. И там тоже есть музыканты. Счастье – это внутренний настрой. Наверно, там меня застрелили бы американцы. Но сейчас я житель Берлина, Восточного Берлина, если быть более точным. Однако я долго не знал об этом. До тех пор, пока у меня не было возможности добежать до границы. Но с соседскими детьми я мог спокойно играть на улице в футбол, потому что там вряд ли мог проехать автомобиль. На всей улице стояло, пожалуй, десять машин, и раз в полчаса проезжал грузовик или конная повозка. На конной повозке в нашу овощную лавку доставляли лед. Он представлял собой огромный ледяной блок. Человек, который привозил его, дарил нам, детям, обломки льда. Их можно было долго и с удовольствием обсасывать. Мы играли с детьми с соседней улицы. Нам всем разрешалось ходить во Фридрихсхайн[5], но при условии, что ровно в пять часов мы должны быть дома. Именно по этой причине мы заучили фразу: «Извините, скажите, пожалуйста, который сейчас час?»

Но когда мы погружались в игру, нам очень трудно было прийти домой вовремя. Снова и снова возвращаясь позже положенного срока, мы всю обратную дорогу думали, как оправдаться. Мы не понимали, что родители ругали нас только потому, что беспокоились. Им не было никакого дела до наших оправданий.

Когда брат приходил из школы, мы играли с нашими индейцами. А еще у нас были самодельные деревянные солдатики. Мы делали их так: выламывали крючки из гардеробной планки и приклеивали к ним картонные ножки. Затем мы их раскрашивали. Таким образом, у нас получалась небольшая армия. Солдаты брата были красными, а мои – в синих кляксах. Но каждый раз во время игры клей быстро трескался, в результате солдаты могли только лежать. Это снижало их боеспособность. Тогда мы срочно пополняли свои войска индейцами, которых получили в подарок от бабушек. Так что индейцы помогали деревянным солдатам, которые уже лежали на полу с оторванными ногами. Позже мы выменяли еще парочку индейцев, которые были сделаны на Западе: они были разборными и приятно пахли. К тому же у нас появилось несколько рыцарей, так что получалось уже четыре армии. Отец принес для нас с работы причудливые пластиковые ящики, из которых мы построили дома и крепости для индейцев и солдат.

А еще у нас было пять или шесть разных машинок из спичечных коробков, которые, однако, не очень хорошо ездили, потому что на их оси наматывались волосы. Волосы либо валялись на полу, где мы их не замечали, либо это были нитки от ковра, о который наши автомобили тормозили. Мы много играли с машинками и с удовольствием позволяли им сталкиваться, вместо того чтобы аккуратно и заботливо ставить их на полку, за стекло, ведь они так быстро ломались. Такое бережное отношение я развил позже, когда у меня появились настоящие, правдоподобные модели автомобилей. У отца было четыре модели старых авто, с которыми мне разрешали очень осторожно играть. Когда мама гладила белье, я возил машинку по шнуру от утюга. Так круто автомобиль сам подняться не мог.

У меня была любимая кукла, которая однажды утром упала в унитаз, когда я туда писал. Мне стало так противно, что я сразу выбросил ее в мусорное ведро. Тогда на свои карманные деньги – две марки и восемьдесят пфеннигов – я купил в магазине игрушек новую куклу. И хотя я был мальчиком, она показалась мне совершенно очаровательной. А еще я как-то купил себе копилку, у которой была специальная прорезь для монет, похожая на те, что раньше были у кондукторов трамваев.

Но сама копилка уже стоила пять марок, и мне в тот раз не хватило денег, чтобы в нее положить.

У меня не получалось ничего в ней накопить, потому что всегда было видно, сколько денег находится внутри, и сразу хотелось их достать и потратить. Дело было еще в том, что на Грайфсвальдер-штрассе мы обнаружили волшебный магазин. Там можно было купить магические фокусы. Кое-кто из продавцов сам мастерил их, и поэтому руководства по использованию были написаны вручную. Мы старались превзойти друг друга в хитростях и покупали все, что находили и что могли себе позволить. Мой брат с удовольствием развлекал представлениями нашу семью и гостей. У меня же фокусы не получались, потому что для этого требовалось некоторое мастерство. И я снова отдавал предпочтение покупке обычной игрушки.

Иногда мы получали посылки от родственников моего отца, живших в Западной Германии. Если в посылках была одежда, я с удовольствием ее надевал, потому что эти вещи очень хорошо пахли. До меня даже не доходило, что вся эта одежда была для девочек, потому что на Западе у нас были только две сестры. Они были немного старше, чем мы, и нам отправляли вещи, из которых они уже выросли. Особенно полезными я находил платья. Их можно было заправить в трусы, и они не выскакивали оттуда. А еще их было очень приятно использовать в качестве ночных рубашек. Впрочем, много лет спустя моя группа была по-настоящему недовольна, когда однажды утром я совершенно невозмутимо явился к завтраку в платье.

Помимо нескольких конфет, которые отец немедленно распределял в строгом порядке, иногда в посылке было что-то из игрушек. Однажды мы получили в подарок небольшой резиновый мяч. Я повсюду брал его с собой, чтобы играть с ним. Как-то раз на улице мне повстречалось несколько старших мальчиков, которые без лишних слов забрали у меня мяч и забросили его в открытое окно моей школы. После занятий мне пришлось пройти через все классные комнаты и расспросить, куда делся мой мячик. Я получил его обратно в кабинете химии, после того как учитель долго уговаривал учеников отдать мне мяч. Я был потрясен, когда понял, насколько мала у учителей способность настоять на своем. Когда я встретил этих ребят в следующий раз, они снова отобрали мяч. И чего я постоянно брал его с собой на улицу?

Прямо напротив нашего дома начиналось большое кладбище. Из своего окна мы увлеченно смотрели на похороны, некоторые из них даже проходили под музыку. Иногда я стоял у окна и произносил речь, адресованную покойным, в которой просил их со снисхождением отнестись к моему прибытию к ним в будущем. Я не сомневался, что когда-нибудь буду там похоронен, так как в то время не знал ни одного другого кладбища. Это кладбище было для меня совершенно идиллическим местом, где еще лежал снег, когда повсюду в городе он уже таял. За кладбищем стояла Берлинская телевизионная башня, и я боялся, что она упадет мне на голову. Ночью в тумане или в густом слое облаков с башни в небо светили поисковые прожекторы. Я мог часами смотреть на это. Я не мог определить, на какое расстояние она упадет, когда будет падать, при этом я был уверен, что она будет падать плашмя, как палка. Поэтому я всегда смотрел в ту сторону, чтобы убедиться, что башня все еще стоит.

Только намного позже, когда я уже мог подсчитать, я понял, что башня со своими 365 метрами не достанет даже до Молльштрассе. А еще тогда я боялся ядерного удара. Я очень наглядно его себе представлял. В школе нам показали кадры, снятые в Хиросиме. Несколько ночей после этого я не мог уснуть. Я построил вокруг себя замок из одеял, в котором чувствовал себя в безопасности, но все равно не мог заснуть, потому что так было неудобно спать. Успокоился я в своем укрытии, подумав о том, что западные державы не станут уничтожать свой же Западный Берлин, а следовательно, и Восточный Берлин будет в безопасности. Как выяснилось после дела журнала Spiegel[6] – это заблуждение.

Я довольно мало знал о Западе. В четыре-пять лет я понимал, что это место, откуда приходят хорошие игрушки и вкусные жевательные резинки. И что надо было ждать оттуда посылки. Это место и называлось Западом. Еще я думал, что он похож на большой универмаг, в который допускают только пенсионеров. А о географии я вообще не имел представления. Позже, когда я в журнале Mosaik с жадностью поглощал комиксы, Америка стала для меня более знакомой, чем район за Александерплац. Лейпциг и Штутгарт были для меня столь же недостижимо далеко. И когда я однажды увидел границу с Западным Берлином, то подумал, что здесь и начинается Запад. А то, что между Западным Берлином и ФРГ был еще кусок Восточной Германии, мне стало ясно гораздо позже.

Когда мы бывали на Балтийском море и видели белые паромы, направляющиеся в Швецию, мне казалось, что эти суда прямой дорогой из нашего мира направляются в какую-то сказочную страну. Мне не приходило в голову, что там могут жить абсолютно обычные люди. И то, что вокруг нашей страны была стена, в детстве мне казалось нормальным. Я думал тогда, что стена возводилась вокруг каждой страны, чтобы каждый мог знать, где заканчивается одна страна и начинается другая. Дети радуются границам, потому что с ними они чувствуют себя более защищенными. Они спят спокойнее в кроватях с натянутой по бокам сеткой.

Мой брат пошел в школу, и я с удовольствием пошел бы вместе с ним, но мне не разрешили. Вместо этого я ездил с мамой в Бельциг, где она иногда работала в музее в крепости Айзенхардт. Директор музея был ее другом и высоко ценил компетентность моей матери. Так, примерно раз в неделю она ехала со мной в Бельциг, чтобы помочь привести дела музея в порядок. Там я мог повсюду бегать и на все смотреть. Больше всего мне нравились стеклянные витрины, думаю, их называют диорамами, в которых сражения во Флеминге были представлены оловянными фигурками. Как бы я хотел, чтобы у меня были такие же! Я принял решение, что тоже буду собирать такие фигурки.

Во время прогулки по городу на Шоссештрассе мы с братом нашли антикварный магазин, в котором продавались фигурки из олова. Но магазин получал новый товар всего один раз в год, поэтому мне пришлось надолго расстаться с фигуркой Фрица Боллманна. Просто он упал из лодки в воду, и я практически не успел с ним поиграть. А ведь я собирался устроить бой.

Я рисовал в подвале музея картины и радовался жизни. Я с удовольствием ходил в фонды музея и абсолютно все там пересмотрел. Я хватал оружие и поражался, каким оно было тяжелым. Я едва мог его приподнять, не говоря о том, что вряд ли смог бы им сражаться. Невообразимо, как сложно раньше было воевать. А еще меня захватывали старинные гравюры на меди, на которых был изображен распятый Иисус, хотя я не был воспитан в христианских традициях. Что-то увлекало меня в его судьбе. Никогда больше я не испытывал таких впечатлений, как в этом музейном подвале.

Когда мама занималась чем-то другим и у нее не хватало времени, экскурсии для гостей музея проводил я. Туда не так уж часто кто-то приходил. Я всегда очень хорошо запоминал какие-нибудь подробности. Гости были несколько озадачены, когда я все очень точно им рассказывал, и я, конечно же, вел себя так, будто проводить экскурсии для дошкольника – в порядке вещей.

Потом я пошел в школу. Поскольку я не ходил в детский сад, мне пришлось посетить подготовительные занятия. Там я должен был нарисовать мишку Тедди и букет цветов. Таким образом учителя хотели узнать, достаточно ли я созрел для школы. С картинкой я справился.

На праздновании начала обучения я получил чашку какао и отвратительный шультюте[7] с конфетами восточногерманского производства, которые почти невозможно было разжевать. Мне тогда не нравилось какао. Я панически боялся, что на нем может образоваться пенка. По этой же причине мне казалось отвратительным теплое молоко. Потом наступил выходной воскресный день, а уже в понедельник я сидел в классе и был настоящим учеником. Рядом со мной сидел мальчик в очках, который выглядел старше меня. После двух часов занятий мы должны были расстелить принесенные с собой столовые салфетки и есть завтрак. До этих пор мне не случалось есть второй завтрак. Каждое утро я ел овсяные хлопья с фруктами, а именно с куском яблока или вареной клубникой, или же просто с хлебом и сливочным маслом. Довольно редко я клал на овсяные хлопья кусок шоколада, но это было вкусно только с шоколадом с Запада, и я испытывал досаду по этому поводу.

В редких посылках из Западной Германии обычно находилось только две плитки церковно-приходского шоколада по сниженным ценам, на которых не было картинок с футболистами. После того как каждый получал свой кусок, отец убирал шоколад в секретер, к которому нам ни в коем случае нельзя было приближаться. Только в тринадцать лет я однажды украдкой открыл выдвижной ящик, в котором меня ожидали около шестнадцати плиток шоколада, они естественно, уже залежались и выглядели абсолютно серыми. Я сразу же съел целую плитку, так, чтобы это не бросилось в глаза, но она не понравилась мне на вкус. Вдобавок к этому мне стало немного плохо.



В школьном классе у каждого были свои особые обязанности. Тот, кто сидел справа, должен был следить за дверью. Это означало, что он всегда должен был открывать дверь, хоть это и было бессмысленно, потому что каждый, кто входил и выходил, автоматически самостоятельно закрывал ее. Три человека слева были ответственными за окна, потому что у нас было три окна. Еще были ответственные за классную доску. Два человека – за цветы. Один объявлял о начале занятий. Помимо этого, у нас был ответственный за молоко. Одновременно он собирал за него деньги – только не путайте с тем, кто собирал деньги на питание.

Еще двое были дежурными по выносу мусора, два человека контролировали порядок во дворе, и это все, что я еще помню. Два ученика старших классов утром вставали у двери в школу и срывали шапки с голов тех, кто еще не успел это сделать. При этом они кричали: «Шапка в здании школы!» Так как они не знали, что надлежит делать с шапкой в руке, они шлепали ее обратно на голову ученику. Мы были обязаны входить через школьную дверь медленно, упорядоченно, по двое. Это значит, что я должен был искать себе пару, чтобы войти в помещение. Иногда приходилось держать друг друга за руки.

Два месяца спустя нас приняли в пионеры, и тогда я получил ящик с тушью, который был не так уж и плох. Я сразу же смешал вместе все краски и выяснил, что результатом смешивания всех цветов оказывается грязно-коричневый, а не белый, как позже мне стремились объяснить на уроке физики. И еще тогда у меня появился галстук. И у нас были командир пионерской группы, его заместитель, секретарь и казначей. А еще я получил удостоверение пионера с десятью заповедями и пообещал всегда их соблюдать. Мне это до сих пор хорошо удается. По крайней мере, большинство из них я и сейчас стараюсь соблюдать, например, такую: «Юные пионеры веселы, любят смеяться и петь». Или такую: «Юные пионеры занимаются спортом, заботятся о своем теле и здоровье». Ну, это я выполнял не очень хорошо. Остальные заповеди мне по-прежнему кажутся очень полезными: они призывали сохранять мир и проявлять солидарность, беречь природу, уважать старших и больных.

Моя учительница, госпожа Стрезинг, управляла нами с идеальной пропорцией любви и строгости, поэтому учеба доставляла мне удовольствие, и я сам лично с большой охотой учился читать. Дома было большое количество журналов Mosaik. Это были восточногерманские комиксы, нарисованные Ханнесом Хегеном. Их герои Дигедаги (их звали Диг, Даг и Дигедаг) пережили вместе множество потрясающих приключений. Очевидно, что создатель комиксов вдохновлялся произведениями Уолта Диснея, только они были более педагогически ориентированы. Рисунки были выполнены очень добросовестно и в мельчайших деталях. Приключения Дигедагов разыгрывались в Америке во времена Гражданской войны, все историко-социальные и географические факты в них были тщательно проверены. Эти журналы Mosaik впоследствии действительно влекли к приключениям в жизни.

Позже, когда я оказался в Америке, я смог проверить, насколько содержимое комиксов соответствовало действительности. Все было так же, как в комиксах. Настоящий Новый Орлеан выглядел в точности как рисунки в Mosaik (правда, только до урагана «Катрина»). Удивительно, ведь художник Ханнес Хеген был гражданином ГДР, а не США.

Но он рисовал настолько хорошо, что ночами мне снились приключения из Mosaik, и тогда даже цвета во сне были такими, как в журналах.

Я хотел читать только свои журналы Mosaik, поэтому мне было очень трудно в школе. Моя первая книга называлась «Под шкафом лежит одна марка». Я прочитал ее примерно за полгода. Она была из серии «Книги маленького трубача». В ней выходили небольшие истории для первоклассников, а на задней обложке книжек был нарисован портрет маленького трубача. Нам неоднократно рассказывалась его история, а песню про маленького трубача мы часто пели в школе. Я всегда плакал на том месте, когда его хоронили.

Когда я прочитал следующие небольшие книги, то так втянулся, что посвятил свое детство чтению. К счастью, у моих родителей была огромная полка, заполненная книгами, и мне разрешалось брать и читать любую из них. Если я не понимал книгу, то просто откладывал ее и пробовал читать следующую. Я любил Эриха Кестнера, Элис Диллон, Фридриха Герштеккера, Джека Лондона, Жюля Верна, Александра Волкова, Элизабет Шоу, истории про Эрвина и Пауля, Альфонса Циттербаке и Лютта Маттена и вообще всё, за исключением сказок.

В школе меня не очень уважали. В спорте и вообще в любой физической активности я был очень слаб. Поэтому со мной никто не хотел играть. Я не приносил пользы команде, потому что команда, в которой я играл, обычно проигрывала. Помимо этого я считался зубрилой. Мне нравилась школа и нравились учителя. Поэтому по всем предметам, кроме физкультуры, у меня были хорошие оценки. Быть может, мои неприятности закончились бы, если бы я победил своего самого большого мучителя, удивив всех удачным ударом или повалив его пинком, как я читал в чьих-то юношеских воспоминаниях. Но, конечно же, я не мог решиться на подобное. Я не забил ни одного гола, даже ни одного самого незначительного из голов. Ребята допускали меня только до игры в шарики, но даже там я проигрывал. Я предпочитал из школы скорее возвращаться домой.

К счастью, я не посещал группу продленного дня, потому что был домашним ребенком. Это звучало лучше, чем «ребенок с ключом на шее», хотя значило то же самое. С той разницей, что в большинстве случаев моя мама уже была дома, когда я возвращался, и ключ мне был не нужен.

Мне не приходилось проводить время в жаркой комнате продленного дня, где светили неоновые лампы, а одноклассники кричали и толкались. Я мог уютно устроиться на диване, взять книгу и наслаждаться великолепием жизни. После обеда мама всегда читала нам что-то, и это было по-настоящему здорово. Из своих детских воспоминаний я помню Ганса Фалладу и Эриха Кестнера, «Остров сокровищ», репортажи о приключениях Тура Хейердала с его плотом «Кон-Тики», лодками «Ра», «Ра-2» и «Тигрис» и очень смешную книгу под названием «Я был плохим учеником». При этом мы сидели в пижамах на теплой скамейке у печки. Когда зимой после игр на улице мы приходили домой, то становились на колени на эту скамейку так, чтобы можно было приложить ступни к печке. Ноги у меня всегда мерзли, вероятно, потому, что они находятся очень далеко от сердца. Крови требуется длительное время, чтобы добраться туда, поэтому в пути она остывает.

Иногда вечерами отец наигрывал что-то на банджо или флейте. Мне все это жутко нравилось, и я всегда упрашивал его еще и спеть песню. Сейчас я уже не могу сказать, что это была за музыка. Потом, всегда довольным и счастливым, я засыпал, перед этим поговорив с братом, который спал надо мной на нашей двухъярусной кровати. Мне не нравилось лежать внизу, потому что я ощущал себя как бы запертым. Однажды, чтобы разозлить меня, брат прыгал по своему матрасу, кровать сломалась и рухнула на меня. Я спасся тем, что отпрыгнул на пол. Вероятно, тогда мне казалось, что у меня хорошая реакция. И я всегда злился на брата, когда он спускался вниз, на мой пружинный матрас, переступая через мои ноги.

Летом каждый вечер перед сном я расчесывал комариные укусы. По-видимому, у меня такая группа крови, от которой комары абсолютно звереют. Мельчайшие укусы комаров становятся огромными шишками и убийственно зудят. Как-то раз я захотел их сосчитать, но остановился на пятидесяти. Мужчина из магазина диетических продуктов и лекарственных трав на Винсштрассе порекомендовал нам чайное мыло. Он заверил нас, что, если его использовать, комары будут облетать нас за километр. Но когда я быстро раздевался, чтобы вымыться чайным мылом, комары немедленно налетали и кусали. Комарам в нашем саду, похоже, очень нравилось мое чайное мыло.

Я чувствовал, что на самом деле еще больше приманиваю их. В ГДР существовали спреи от комаров, только они или всегда были уже распроданы, или казались слишком дорогими для моего отца. К тому же его комары не кусали. Потом мужчина из магазина диетических продуктов и лекарственных трав умер и больше уже не мог давать нам советы. Укусы заживали медленно, в течение недели. Я страдал, сидел на диване и играл на отцовском банджо комариную песню – скользил по струнам так, что раздавался звук, похожий на комариный писк. Затем в субботу после школы мы снова отправлялись в сад, чтобы опять позволить себя искусать. И потом вечером я снова лежал в постели и чесался.

А еще иногда по вечерам родители принимали гостей. Так как каждый вечер соседи закрывали входную дверь ровно в восемь часов, то наши гости сначала должны были посвистеть снизу, чтобы я мог выбежать и огромным ключом открыть дверь. Конечно же, днем все парадные двери в квартале были открыты. Чтобы гостям не пришлось стучать в окна соседей, когда к кому-то из них приходили, у каждой семьи был свой свист. Мои уши были хорошо настроены на наш установленный семейный свист. В детстве нам было очень интересно, когда к родителям приходили гости. Если было еще не очень поздно, отец посылал меня в овощную лавку за пивом, что мне очень нравилось. В овощной лавке замечательно пахло землей и было довольно прохладно. Продавец сразу понимал, за чем прислали ребенка.

Друзья моих родителей казались мне абсолютно потрясающими. К тому же я заметил, с каким глубоким уважением родители обращались с гостями. Только спустя много лет я узнал, что одни из них были известными писателями, а другие – художниками. К нам, детям, они относились очень серьезно и разговаривали с нами как со взрослыми, что нам с братом, конечно, очень нравилось. Самые интересные гости были из Западной Германии. С одной стороны, потому что они нас катали на своих западных автомобилях вокруг квартала. А с другой стороны – потому что они так хорошо пахли чем-то незнакомым. Особенно я любил запахи, которые оставались после гостей. Когда утром я вставал, в воздухе еще висел аромат сигаретного дыма, выпивки и духов – смеси, которая пахла приключениями и взрослыми людьми. Иногда в проигрывателе все еще оставалась пластинка, которую слушали родители, и это было поводом для меня послушать ее еще раз. Мой отец был страстным поклонником Запада, он любил все, что связано с ковбоями, и с удовольствием ходил в ковбойской шляпе.

По крайней мере, в саду. Поля вокруг нашего сада мы представляли прериями, а наши велосипеды были лошадьми. Когда отец со своими друзьями слушали записи Джонни Кэша[8] или Хэнка Уильямса[9], то мы все ощущали себя на Диком Западе и всерьез заглядывали в воображаемую даль.

Если на каникулах я болел, то мы не ехали в отпуск. Отец регулярно получал от своего предприятия путевку на отдых в Тюрингии. Мы всегда ночевали в частном секторе, то есть в семьях, которые предоставляли для нашего пользования часть своего дома. Благодаря этому мы знакомились с их детьми, и иногда нам удавалось подружиться. По сравнению с ними мы были по-настоящему изнеженными городскими детьми, которые, наверное, не умели ничего, кроме как путешествовать. Отец проходил с нами большие расстояния, поэтому все обычно очень удивлялись этому и не верили нашим рассказам.

Но все наши рассказы были истинной правдой. Например, если для нашей туристической группы был запланирован автобусный тур в замок, мы не ехали туда со всеми вместе, а шли пешком туда и, конечно же, обратно. Мы делали подобные переходы довольно часто, и наши путешествия становились длиннее и длиннее, пока не надвигалась темнота, когда становилось еще труднее найти дорогу. Когда мы, измученные, шатаясь, снова возвращались в свою деревню, время ужина уже давно заканчивалось. Мой отец приводил нас, когда у нас уже больше не оставалось сил. Мы были совершенно вымотаны, ведь вечером мы могли разделить между собой лишь кусок шоколада, а наутро шли дальше. Рестораны в деревнях, через которые мы проходили, были уже закрыты или их уже давно там не было. В этом случае на стене дома оставалась только выцветшая вывеска. Но в деревне мы всегда находили колодец или другой источник, из которого могли пить. Я, как самый маленький в группе, всегда тащился позади всех. Когда я отставал слишком сильно, родители присаживались на развилке, чтобы подождать меня. Когда я, покачиваясь от усталости, догонял, ожидающим это уже успевало наскучить. Они шли дальше, вперед, а я снова отставал.

Если шел дождь – мы промокали. Отца никогда не пугал прогноз погоды, если он вообще его когда-нибудь слушал. У меня была накидка от дождя, но она была рваная и к тому же была мне мала. Вода протекала через нее. Но чаще всего мы шли так долго, что вещи успевали высохнуть уже по дороге.

Меня никогда не расстраивало, если я промокал, ведь тогда я чувствовал особую связь с природой и полноту жизни. К тому же я знал, что когда-нибудь снова буду лежать в теплой постели. Несмотря на то что походы были крайне утомительными, они всегда были замечательными. Я любил момент, когда мы добирались до новой деревни или преодолевали гору. Я никогда не забуду запах теплой лесной земли и то чувство, когда отдыхаешь на траве в тени дерева. И как прекрасно, когда бежишь по дороге через луг. Никогда больше я не пробовал таких сладких яблок, как те, которые мы срывали с одиноко стоящих деревьев по дороге или находили под деревьями на лугу. Причем яблоко с каждого следующего дерева было совершенно иным на вкус. Раньше я не знал, что яблоки могут быть такими разными.

По дороге мы много веселились, иногда я играл на губной гармошке, часто так энергично, что от игры у меня кружилась голова, и мне приходилось присесть. Мы пересмотрели все замки и крепости, потому что мои родители очень интересовались этим. А когда мы попадали в маленькую деревенскую церковь, то родители изучали все ее детали в мельчайших подробностях. В церквах было прохладно, но церкви всегда казались мне бесконечно скучными, и я не мог понять, как можно так долго смотреть на иконы, как это делают родители. Я предпочитал выпить лимонада в уютном ресторане вместо того, чтобы слушать, сколько лет той или иной резьбе по дереву. В конце концов я поклялся, что, когда вырасту, никогда больше не буду ходить в церковь, и потом неукоснительно придерживался этого обещания. Как здорово становиться взрослым! Тогда уже не приходится делать некоторые вещи, которые не нравятся. Например, я больше уже не пользуюсь блюдцами и не натягиваю на ночь пижаму. Я годами не чищу обувь, потому что меня это раздражало в детстве. Теперь я чищу ее только для того, чтобы она как можно дольше оставалась целой, ведь мокрые ноги – это неприятно.

Около деревень мой отец всегда искал места, где залегал всякий хлам, и если находил, то начинал копать. Для этого он соорудил специальное устройство, идеально подходящее для этой цели. Этот скребок, как он его называл, всегда был при нем в походах. С его помощью отец мог быстро снять верхние слои земли, чтобы затем поднять зубцами находки, оценить их возраст и попытаться определить происхождение. Наиболее интересными были залежи изделий старого фарфорового завода или стеклодувной мастерской. Но чаще всего отыскивался обычный бытовой мусор.

Однажды на глубине около одного метра мы нашли стеклянную банку с ягодами вишни. Прямо на месте мы съели эту вишню, невзирая на то что она уже была совершенно безвкусной.

Со временем я самостоятельно смог датировать находки. Более всего нас интересовали вещи прошлого века, то есть все до 1900 года.

Мы находили фарфоровые фигурки, красивые чернильницы, небольшие парфюмерные и медицинские бутылочки, два ружья, много-много тарелок и вообще посуды, а еще железную фурнитуру для дверей и принадлежности для упряжи лошадей. Снова и снова попадались вещи, о которых никто не знал, зачем они и что с ними делать. Но они нравились нам, потому что просто выглядели красиво. Мы всё забирали с собой. Мой отец всегда носил большой рюкзак. Собственно, этим хобби он занимался не только во время отпуска, а всегда. Так, однажды возле нашего сада мы раскопали место для хлама, где отец нашел ложку, которую двенадцать лет назад сам лично по оплошности выбросил вместе с детским стаканом. Тогда он очень обрадовался тому, что ложка снова вернулась к нему.

Естественно, он искал примечательные вещи и в Берлине, где раньше проводилось немало барахолок. Тогда в особые дни все горожане имели право выставлять на улицу свой крупногабаритный хлам. Это были дни радости, потому что мы, дети, имели возможность весь день играть со множеством незнакомых вещей, прежде чем их заберут и увезут. Мы довольно много чего разбили, разобрали и унесли. К тому же приятно было смотреть, как все это было собрано. Причем среди хлама всегда находилось что-то интересное, чем можно было поиграть, а затем притащить в квартиру. В конце концов, в день следующей барахолки можно было вернуть все это назад.

Когда я стал старше, на улицах уже стояло много мусорных контейнеров. Отец проложил маршрут, и мы оббегали с ним около десяти контейнеров. Я очень надеялся, что никто из моих одноклассников не увидит, как я прыгаю в контейнер. Мне было бы стыдно. Но сам процесс доставлял мне огромное удовольствие, тем более что мы были очень успешны в том, что касалось мебели: столов, стульев, зеркал, полок, комодов и картин. Мы собрали так много замечательных вещей, что некоторые из них можно было выставлять на продажу, причем действительно дорого. Вырученные деньги справедливо распределялись между всеми. В этих поисках среди мусора для нас не было ничего необычного.

Вещи, которые не удавалось продать, обретали свое место в доме. Моя любимая кожаная куртка была добыта подобным образом, из контейнера. Тогда я еще пришил на подлокотник дивана кусок бархата, отремонтировал с моим другом обивку.

Потом отец обнаружил еще одну мусорную свалку, на которую из Берлина вывозили домашний хлам еще с двадцатых годов. Ее территория была огромна. Туда мы ездили уже в гораздо большей группе, с нашими знакомыми и родственниками. Мы совершали эти вылазки в качестве прогулки перед Адвентом или незадолго до Пасхи, когда сорняки не покрывали землю и мы могли спокойно копать и искать. В конце концов, нам тоже нужны были рождественские подарки, а также подарки на Пасху. Результат был впечатляющим. Даже те, кто ничего не находил, а только присутствовал там, были довольны замечательной и захватывающей экскурсией в Шорфхайде[10]. В заключение мы всегда устраивали в этом месте пикник, на котором мы, обессиленные, довольные и грязные, жарили сосиски. Там был собран весь шлак из печей Берлина, который со временем превратился в вязкое месиво. Удивительно, но, когда мы там были, очень часто шел дождь. Когда дождь не шел, при копании поднималось огромное количество пыли.

На следующий день мы присаживались перед ванной и отмывали находки. Для маленьких бутылок отец раздобыл специальные свинцовые шарики, которые мы клали в них и затем интенсивно трясли, чтобы прочистить бутылочки изнутри. В моей комнате был стеллаж, заполненный такими находками. Часть из них я перевозил с собой при каждом переезде, потому что с этим барахлом мое жилище выглядело гораздо уютнее.

А дальше я хочу рассказать о наших странствиях. Позже мы стали путешествовать без запланированных пристанищ. То есть каждый из нас нес на спине большой рюкзак с личными вещами и спальным мешком. Таким образом, ходьба стала немного утомительнее. Но выросла жажда приключений, потому что мы никогда не знали, как далеко идем, где будем отдыхать в следующий раз и где проведем ночь. Это могло случиться в доме у отзывчивой бабушки или в закрытом ресторане на полу. Подобным образом мы познакомились с половиной Тюрингии, пройдя всю ее пешком. Мы получали от этого огромное удовольствие. Настолько огромное, что влечение к походам сохранилось до сих пор и у меня, и у моего брата. Потом мы с ним стали брать с собой наших друзей. Мы хотели узнать, как справимся без опеки родителей.

Все складывалось необычайно удачно: наши странствования были замечательными и гарантировали свободу от посещения церквей и музеев.

Однажды нас даже арестовали, потому что мы подошли слишком близко к границе ФРГ. Пограничники не могли себе представить, что мы, несмотря на большие рюкзаки, не планируем сбежать на Запад, и отвезли нас в тюрьму, в город Заальфельд. Потом они преследовали наших родителей, запугивали их смертельными ужасами, стучали ночью в дверь, расспрашивая о нас и не сообщая им, что произошло. А ничего, собственно, не произошло, за исключением того, что нас арестовали. К счастью, наши родители были уже знакомы с подобным, потому что они сами когда-то тоже были задержаны на границе. Нас часами допрашивали, пытаясь выявить противоречия в показаниях. Попытка побега из ГДР тогда сурово наказывалась. В какой-то момент они все-таки, наверное, осознали, что мы хотели просто путешествовать, и посадили нас на поезд на Берлин, чтобы нас еще раз не арестовали. Любопытно, что в это самое время трое парней из моего профессионального училища действительно хотели бежать на Запад и находились в той же самой местности. Их побег удался, ведь они ловко скрывались, в то время как мы в открытую шли по дорогам и пели песни, таким образом привлекая внимание бдительных граждан и полиции.

В следующий раз мы замечательно путешествовали у границы с Чехословакией. И нас снова арестовали, потому что пограничники подумали, что мы хотим бежать на Запад через Чехословакию. Но мы хотели лишь путешествовать. Для нас был важен только процесс пешего туризма, и мы никуда не собирались уезжать. Мы никогда не изменяли своей цели. Местность была прекрасна и заманчива, и только по глупости в прекрасных горах можно проводить какие-то границы. Сегодня я все еще ощущаю мощное чувство счастья, когда преодолеваю пешком большие расстояния. Ведь надо просто совершенно не задумываться, как далеко идешь. Совсем недавно ты обедал в замке, а спустя несколько часов башня замка уже видна с большого расстояния и кажется игрушечной.

Для меня нет ничего прекраснее, чем передвигаться по незнакомым местам, даже не представляя себе, куда я иду.

Когда я прихожу на перекресток, то выбираю дорогу, на которой вижу как можно меньше людей. Несмотря на это, я постоянно натыкаюсь на свадебные торжества, демонстрации или похоронные процессии. Как клавишник я не очень-то люблю ходить на кладбища – там слишком много крестов, напоминающих диезы.

Наиболее захватывающим я нахожу место, где заканчивается собственно город и начинается так называемый пригород. Там меня интересуют небольшие авторемонтные мастерские, полуразрушенные фабрики, наполовину развалившиеся дома, которые по-прежнему все еще заселены, автомобильный хлам и фруктовые деревья, а иногда и маленькие речушки. Я с удовольствием бегу вдоль реки, потому что на самом деле не знаю, куда она течет. И в большинстве случаев вот на таких второстепенных дорогах я очень часто вижу прекрасные хижины, дивные мосты и лодки на берегу. Самое волнующее для меня зрелище – обломки кораблей. Но для того чтобы их увидеть, надо добраться до заброшенной пристани. Я всегда представляю себе, каково это было бы плавать на одном из этих удивительных и загадочных кораблей или даже жить на них. По-настоящему удачные обломки таких кораблей обычно очень стары, и можно рассмотреть, как несравненно элегантны их формы. Но теперь они лежат глубоко в воде, а палубы их затоплены. Тогда я сажусь напротив и не хочу от них уезжать.

Есть и такие места, где я не могу поверить, что нахожусь в самом центре большого города. В течение нескольких часов я наблюдаю там такое великое множество неожиданных сценариев, и ко мне приходит чувство, что я слишком много знаю. Я иногда прихожу в такие места, куда стараются не ходить даже люди, живущие в этом районе. Уверен, что когда-нибудь я наткнусь на труп.

Во время ходьбы я умею по-настоящему снимать напряжение, в то время как другие люди делают это лежа на диване. Если подсчитать все пройденные мною километры, то можно констатировать, что я уже преодолел расстояние, равное длине экватора Земли. Совершенно ненужная информация.

Я очень и очень благодарен своим родителям за то, что они приучили меня к походам и долгие пешие путешествия стали так близки мне. Отец пытался также вдохновить меня на катание на лыжах, но это сработало не так удачно. В нашей местности, в Тюрингии, не было подъемников, и отец считал, что в любом случае подняться на гору лучше на лыжах, чтобы разогреть мышцы и не получить травму при падении. Тогда мне становилось жарко, и подъем вверх оказывался для меня самой приятной частью. Как только я собирался спуститься с горы, я падал. Лыжи элементарно выскальзывали из-под меня. Отец пытался научить меня тормозить, но для этого я все-таки должен был сначала поехать.

Как правило, снега было всегда недостаточно.

Во время походов мы искали долины и осматривали ущелья, в которых еще оставалось немного снега. Однажды мы нашли овраг, который был заполнен снегом, твердым как камень. На следующий день мы несколько километров тащили наши лыжи по зеленым лугам, пока снова не очутились на том самом месте. Отец пристегнул лыжи и пулей просвистел вниз. Если на каком-то месте снега не было, он перепрыгивал его. Я тоже пристегнул лыжи – и упал. Дорога была слишком узкой, чтобы затормозить, да и вообще для того, чтобы управлять лыжами. Так что я скользил вниз на заднице, а потом с лыжами на ногах бежал по лугу, пока дорога не началась вновь.

Там, где еще лежало много снега, я чуть не обморозил руки, пока пристегивал лыжи. На них были непростые натяжные крепления. На моих лыжных ботинках было бесчисленное количество ушек, которые ужасно давили. Для меня остается загадкой, как, несмотря на все это, я научился кататься. Я всегда надеюсь, что мои дети не заметят, насколько хуже их я катаюсь на лыжах, ведь это было бы не совсем благоприятно для моего авторитета перед ними.



А дальше речь пойдет о школе. Меня выбрали агитатором. Как Ангелу Меркель. Всегда выбирали того, кто не присутствовал и, таким образом, не имел возможности сопротивляться избранию на должность. Я был очень рад, что не стал председателем отряда. Раз в неделю я был обязан проводить политинформацию. Я посоветовался с отцом. Он дал мне берлинскую газету Berliner Zeitung, рекомендовал найти три статьи и зачитать их. Только я не в состоянии был читать немецкую газету. Отец пытался мне помочь. По-моему, он с удовольствием жил при социализме и не считал его плохим, только это было совсем не связано с реальной жизнью, окружавшей его, и от этого он нервничал. Итак, я нашел для себя тему, начал читать, но неудачно выговаривал заголовки и имя Эриха Хонеккера. Когда я прочитал все намеченное, то так и не понял, о чем речь. Информационная ценность газет была не очень высока. Во время урока я рассказывал что-то такое, чего сам особо не понимал, поэтому и для моих одноклассников это не представляло ни малейшего интереса. Руководитель FDJ[11], который должен был присутствовать в это время в классе, клевал носом и зевал.

В детстве я верил, что мир постепенно движется к развитому социализму. Мне никогда не пришло бы в голову, что люди на Западе могут не хотеть этого. Я полагал, что они просто не знают о том, как у нас хорошо. И я действительно сильно удивлялся, узнав, что некоторые знакомые моих родителей ругают Восток и подают заявление на выезд. Они что, не замечали, как здесь было хорошо? Хотя мы были еще маленькими, мы имели возможность присутствовать при всех дискуссиях, и, возможно, только создавалось впечатление, что мы ничего не понимаем.

Мой отец рано показал мне, как распознавать людей из «Штази»[12]. Это было довольно просто. Люди из «Штази» ходили по району поодиночке или небольшими группками, выглядели нелепо, были плохо одеты и носили на запястьях забавные сумки. Распознавание этих людей было для меня своеобразным видом спорта, и я не улавливал в этом опасности. Они всегда присутствовали на праздниках или при государственных визитах. Они покупали в супермаркете одну бутылку кетчупа, так как были не из Берлина. Тогда кассирша внимательно присматривалась к ним. Я не понимал, почему мои родители на 1 мая или на 7 октября[13] никогда не вывешивали флаг. Вероятно, родители считали это глупостью. Или у нас не было флага. Товарищ Эрих Хонеккер, на мой взгляд, был дружелюбным пожилым мужчиной в шляпе. Я слышал, что если у тебя возникнут проблемы, то можно написать ему письмо и он поможет. Таким образом одна многодетная семья получила баркас. Другая – возможность выехать из страны.



Когда в кинотеатре показали фильм «Зорро», я, конечно, тоже захотел научиться фехтовать так же хорошо, как главный герой. После школы мы с моим другом тренировались у нас дома. Конечно же, только тогда, когда моих родителей не было. Мой друг сидел под столом на корточках и крепко держал пятирожковый подсвечник, а я доставал острую саблю. В моем воображении, как и в фильме, свечи на некоторое время должны были оставаться стоять после того, как я их рассекал. Я нанес удар. Свечи пролетели через комнату и хлопнулись о шкаф для посуды. Они просто отломились от подсвечника, ведь я попал по нему. Потом я захотел прийти на карнавал в костюме Зорро. В шляпе, маске и длинном черном плаще я был очень на него похож. К счастью, я еще не носил очки. Чтобы окончательно завершить образ, в качестве оружия я взял с собой саблю, но принес ее в чехле. Тогда наша директриса направила меня прямиком в двери школы, чтобы я вернулся домой.

За год до этого карнавал для меня тоже стал неудачным. Из картона и гофрированной бумаги отец соорудил мне костюм, в котором я должен был представлять собой лох-несское чудовище. Лично мне казалось, что я не очень на него похож. Когда я прибыл в школу, все спрашивали меня, что это за костюм. «Чудовище Лох-Несс!» – прокричал я сквозь клюв. Потом я понял, что не могу танцевать. Тогда я попытался присесть и осознал, что этого тоже не смогу сделать. О еде и питье не могло быть и речи. Когда я вернулся домой, то поставил костюм в угол, за дверь. Каждое утро отец страшно пугался, когда хотел пойти в ванную, ведь ему казалось, что там уже кто-то есть.



В юности отец собрал некоторое количество антиквариата, таким образом, в нашей квартире была исключительно красивая мебель, а также чуть менее ценные предметы, которые мы находили в контейнерах. Нам не разрешали их трогать, а с посудой мы должны были обращаться очень бережно. Но однажды я уронил сахарницу, и она разлетелась на куски. Отец не стал на меня ругаться, и мы вместе склеили ее. Сегодня он все еще пользуется ею. Мой отец – очень экономный человек. Возможно, причина этого в том, что он вырос во время войны. Нам не разрешалось выбрасывать продукты. И это абсолютно разумно, но мы делали покупки только один-два раза в неделю, поэтому очень часто хлеб успевал зачерстветь. Нам разрешалось начать батон свежего хлеба только тогда, когда будет съеден старый хлеб, но к этому времени свежий хлеб чаще всего тоже уже становился черствым. Мы могли намазать на него тончайший слой сливочного масла или мармелада или положить очень тонкий кусочек колбасы. Я никогда не думал, что колбасу можно резать так тонко, но у моего отца был очень острый нож. Его лезвие из-за постоянного затачивания стало настолько тонким, что однажды оно обломилось. Тогда отец просто заточил оставшуюся часть. Он и сейчас пользуется этим ножом. У меня вошло в привычку класть на хлеб очень толстый кусок колбасы, когда никто не видит. А еще я предпочитаю положить на хлеб ливерную колбасу, а на нее – приличный ломтик кровяной колбасы. Вот к такому неожиданному результату привело воспитание.

Тогда на ужин был суп. Осенью это был суп из бузины, причем, чтобы отделить ее от веток, требовалось много часов кропотливого труда. Вероятно, ее ветки ядовиты. Но, должно быть, сами ягоды очень полезны для здоровья. В то время я довольно часто болел. С небольшим количеством сахара этот суп был очень хорош. А еще был суп из хлеба. В него клали все остатки хлеба последних недель и с добавлением фенхеля варили тягучую кашу, которую потом просеивали через сито. Затем добавляли изюм и подавали вместе с кляксой масла и небольшим количеством сахара. Визуально это напоминало детский понос. На вкус это было не так уж плохо, но зачастую много, и только после того, как мы съедали наши порции супа, можно было есть что-то еще. Большой кастрюли супа хватало на несколько дней.

Несмотря на это, я ужинал дома с удовольствием, хотя у нас был обычай обсуждать за ужином важные темы, ведь тогда вся семья собиралась вместе. Если я объедался, то это становилось большой неприятностью. Моя мама всегда спрашивала меня: «О чем ты думал?» Вопрос, на который я никогда не мог ответить. Если я делал что-то запрещенное, я совершенно не задумывался. Ведь если бы я задумывался, то все было совсем по-другому. Отец ничего не говорил. Я с большим уважением отношусь к своему отцу и впоследствии понял, что он не такой уж строгий. Для воспитательных мероприятий хватало лишь его присутствия. Самыми серьезными наказаниями, которым нас когда-либо подвергали, были комнатный арест и лишение игрушечных индейцев, которых у нас забирали на несколько дней. Когда после наказания ситуация себя исчерпывала, я всегда отправлялся в кровать со спокойной душой. Хорошо, когда можешь не брать с собой неприятности в следующий день. Я очень любил своих родителей, всегда чувствовал защиту и ответственность с их стороны. Благодаря этому мое детство было таким беззаботным: меня не мучили проблемы или же я недолго носил их в себе.

Однако в школе моя жизнь становилась сложнее. Наряду с другими вещами это могло быть связано с тем, что родители иногда что-то воспринимали совсем не так, как я или мои одноклассники. Например, отправляли меня в школу с первого по седьмой класс с одним и тем же старым школьным ранцем. Из-за этого я выглядел как умственно отсталый. Помимо этого, в ранец влезали не все книги, а ремень был вырван, потому что портфель был слишком тяжелым. В школе у меня был только один друг, который приехал со своей семьей из Чили.

После переворота в стране они вынуждены были бежать. Руководство ГДР и правительство Сальвадора Альенде связывали дружеские отношения, и многих политических беженцев приняли в Восточной Германии. Мальчика из Чили посадили рядом со мной, чтобы я ему все объяснял. Я с энтузиазмом помогал ему, а после школы много с ним играл. Как иностранец он имел право ездить на Запад, но по непонятным причинам его это не интересовало. Он всегда говорил мне, что им очень хорошо здесь, в ГДР. В Чили его отец был арестован и подвергался пыткам. Это подтверждало мое хорошее мнение о ГДР.

Мой новый друг был абсолютной звездой нашего класса и первым в школе, кто носил солнцезащитные очки, кварцевые часы, кроссовки Adidas, бейсболку и плеер. Эти вещи делали его могущественным, и наша молодая дружба претерпевала жестокие испытания. В отличие от меня, ему как коммунистическому иностранцу многое разрешалось, и его никогда ни за что не наказывали. Но нас редко удавалось застукать.

Однажды мы с моим другом вопреки запретам – поэтому очень осторожно – играли в футбол в квартире, и он довольно сильно запустил мяч в стену. Именно туда, где висела подлинная посмертная маска Бертольда Брехта. В результате она разбилась на много частей, ведь она была из гипса. Мы без промедления достали из мастерской тюбик клея Duosan и попытались склеить маску до того, как вернутся родители. Кусочки маски совмещались, но плохо прилегали друг к другу, поэтому с тех пор взгляд Брехта стал несколько странным.

Наша дружба выдержала все последующие годы, и мы по-прежнему очень близки. Кроме него, у меня в классе не было друзей. Ведь я был для всех идеальной жертвой, возможно, потому, что я постоянно волновался без повода и не умел за себя постоять.

Главное удовольствие во время перемены, которую мы проводили во дворе, состояло для ребят в том, что они хватали меня и засовывали в мусорный бак. Конечно, я пытался сопротивляться, но ударялся локтями и коленями, потому что еще не умел группироваться при падении. Поэтому мне казалось, что полезнее подыгрывать ребятам, а не отбиваться от них, чтобы не было так больно приземляться. Понятно, что самым безопасным было самому заползти в контейнер, как только компании это придет на ум.

Там я мог почти удобно сесть на корточки. И тогда моим одноклассникам оставалось только закрыть крышку. Тогда, собственно, они снова начинали играть, а я не мог поднять крышку, потому что внутри на ней не было ручки. Возможность выбраться у меня появлялась только тогда, когда кто-то случайно хотел что-то туда выбросить. С тех пор я не терплю запах фруктового молока. И школьной еды тоже.

Или во время занятий по плаванию ребята хватали меня, совершенно голого, и тащили из нашей душевой в душевую девочек. Потом они запирали дверь снаружи, и я стоял там, как в зоопарке. Не могу сказать, причиняло ли мне это психологический вред, но мне было стыдно.

К сожалению, плавал я не очень хорошо. Наши инструкторы по плаванию, которых действительно звали господин Дорш и господин Зандер[14], толкали нас в воду, на глубину, затем протягивали туда длинный шест, чтобы вытащить к краю бассейна. В панике мне не всегда удавалось схватить шест. Тогда я оставлял свою очередь, чтобы не приближаться и не попадаться на глаза преподавателям. В те дни, когда были уроки плавания, мне становилось плохо уже утром, перед школой. Иногда я еще мог что-то съесть и пойти учиться, но ко второму уроку мне уже становилось так невыносимо, что я мог думать только о том, как продержаться до окончания занятий. Если мне становилось совсем дурно, мне позволяли уйти домой. Как только я покидал здание школы, мне снова становилось хорошо, но дома меня мучила совесть и я чувствовал себя прогульщиком, когда абсолютно здоровый сидел на диване и с книгой в руках слушал свои пластинки. Кроме всего прочего, у меня возникал страх перед следующим уроком плавания, ведь, прогуливая урок, я отставал. Если я что-то откладывал, страх перед этим становился еще больше.

Перед уроками физкультуры я тоже не мог спать по ночам. Я был слабым и не отличался храбростью. Я не стремился получить пятерку, а старался лишь выглядеть дружелюбным и хотя бы что-то попробовать. Самым страшным испытанием для меня была спортивная гимнастика. Я застревал на турнике и ждал, пока два ученика, исполняющих обязанности помощников, несколько раз повернут меня туда-обратно. Штанга же вызывала жуткую боль в коленях и в животе.

Иногда меня отпускало. При прыжках через козла я справлялся с тем, чтобы запрыгнуть на него, и все-таки получал четверку. Однажды я собрал все свое мужество и попытался правильно перепрыгнуть через козла. Я уже даже оказался наверху, вот только при этом одна нога повисла, и я упал вниз головой. Те двое ребят, которые должны были помогать, были настолько ошеломлены тем, что я почти перепрыгнул через козла, что были не в состоянии мне помочь. Я больше не хотел ходить в школу. Мои родители отправили меня к психологу, она провела со мной несколько тестов. Потом она проверила мой интеллект, и, наверно, результат оказался не так хорош, потому что она не проронила об этом ни слова. К этому добавились еще непроизвольные подергивания, от которых я не мог себя отучить. Мне всегда хотелось нюхать свои руки и шмыгать носом. Помимо этого, когда я мочился, то всегда считал в уме, так как мне было интересно узнать, сколько я проживу. Я должен был писать недолго, а считать быстро, когда хотел это узнать. Также меня всегда очень беспокоило, когда первая в году кукушка кричала свое «ку-ку» всего один-два раза, потому что говорили, что столько лет тебе осталось жить. Гораздо позже мне стало ясно, что первая кукушка весной всегда кричит так коротко. На край мостовой на улице я тоже не наступал уже много лет.

Психолог пыталась научить меня аутотренингу, чтобы я мог успокоиться. Я должен был проделывать это в полдень и перед сном. Я практиковал аутотренинг с большой ответственностью, но до сих пор не знаю, делал ли я это правильно и помогло ли это мне.

По глупости психолога информация дошла до моих одноклассников: я сразу стал для них дурачком, и теперь мне уже требовался исключительно психиатр. Спасение пришло в виде сигарет. Я начал курить и во время перемен стоял вместе со второгодниками в углу школьного двора, где хранился уголь.

Благодаря брату у меня были некоторые базовые знания о таких группах, как AC/DC[15] или Jethro Tull[16]. С самым серьезным видом я объяснял своим новым друзьям, что концерт группы АВВА[17] не состоится, потому что знаменитая гитара Бьорна сломалась. При этом они хотели знать, о чем он думает, когда на всех фотографиях группы смотрит в противоположную от Агнеты сторону. Таким образом я мог по-настоящему принимать участие в разговорах более взрослых учеников, и тогда уже никто из моего класса не мог набраться смелости подойти ко мне близко. Когда мимо нас проходил учитель, я, как и все остальные, клал горящую сигарету в карман брюк, хотя вскоре уже не смог этого делать, потому что подкладка брюк прогорела.

Я чувствовал, что меня тянет к аутсайдерам. Им казалось, что школа совершенно не важна, а девушки очень сексуальны. Пока я получал хорошие оценки, преподаватели игнорировали то, что курю со второгодниками. Они просто делали вид, что не замечают меня.

После школы я часто оставался с уличной компанией на углу и неподдельно радовался жизни. Впрочем, я не оставался надолго. Отец приходил домой с работы в пять часов вечера, и мы вместе выпивали по чашке ячменного кофе.

Раз в неделю мы втроем делали покупки. После того как в магазине нам удавалось отвоевать пустую тележку, первый из нас вставал к прилавку с мясом, второй к прилавку с овощами, а третий быстро бежал через стеллажи, чтобы схватить остальное и бросить в тележку и тогда уже подступиться к кассе. Таким образом мы справлялись с закупками всего за час. Если нам удавалось заполучить такое добро, как клубника, йогурт или кетчуп, мы радовались и, переполненные гордостью, несли это домой. Я никогда не чувствовал, что мне чего-то не хватает. По пятницам мы покупали свежую колбасу, и если были в это время дома, то могли съесть несколько кусочков прямо из упаковочной бумаги. Это было наслаждение, ведь мне потом редко попадалась такая вкусная колбаса.

А еще от знакомых мы получили в подарок коробочку «Мараскин-чая», который ужасно долго пах вишней, или скорее парфюмом, или даже Западом. С тех пор мой отец всегда упаковывал в эту коробку наши грузинские чайные смеси, чтобы они впитывали ее аромат. Запах держался годами. Так у нас всегда был почти настоящий западный чай.

Иногда зимними вечерами после ужина мы с отцом отправлялись кататься на санках во Фридрихсхайн. Было очень романтично, когда горели фонари, а мы мчались вниз с горы. В большинстве случаев мы были тогда в парке одни, и звуки города казались очень далекими. Однако пойти кататься на санках мне разрешали только после того, как я делал все домашние задания. В то время я дважды в неделю посещал уроки игры на фортепиано, и для этого мне приходилось каждый день заниматься дома минимум час. А еще было одно дополнительное занятие по плаванию и два занятия по речи, потому что я сильно заикался. Благодаря этим занятиям я стал заикаться еще больше, потому что мне приходилось вслух читать книги с другими заиками и выполнять унизительные упражнения, при которых мне становилось стыдно перед присутствующими там девочками. А с дополнительных занятий по спорту я возвращался приблизительно в три часа.

Два раза в неделю был кружок по керамике, который я посещал только ради одной девочки. Зато благодаря этому кружку у меня всегда было что подарить на Рождество родственникам.

Посещал я и школьный хор. Для меня было загадкой, почему я принимал в этом участие. Думаю, что хору нужны были мальчики, а для меня всегда было огромной проблемой сказать «нет». Наверно, я не оказался в «Штази» только потому, что, к счастью, меня об этом просто не попросили. Мы выступали с хором на школьных мероприятиях или пели перед пенсионерами, чтобы поднять им настроение. Они были очень рады, некоторые из них начинали плакать, вероятно, потому, что вспоминали свою молодость. Другие же все время смеялись и пытались нас обнять. Мне всегда было их всех жалко, и я тоже плакал.

У меня плохо получалось петь, потому что я не мог попасть в нужную ноту. Но я всегда очень хорошо запоминал тексты, поэтому в некотором смысле исполнял обязанности суфлера. Так как я постоянно фальшивил, мне казалось, что лучше получится декламировать стихи между песнями. Но и этого не получалось, потому что я сильно заикался. Зато получалось ритмично бить по доске с бубенчиками, которую отец сделал на работе специально для меня. К тому же я был сильно востребован в песне Jingle Bells. Если принять на веру мнение товарищей, мое чувство ритма довольно приблизительно, но в хоре, к счастью, это не бросалось в глаза.

И еще у меня оставалось время, чтобы сходить к психологу, как я уже говорил.



В дальнейшем мои дела в школе обстояли не так хорошо. Я и сегодня все еще вижу сны о школе. Мне снится, что я забываю спортивную форму, книги и тетради, или не могу ответить на вопросы во время урока в классе, или это первый школьный день в новом учебном году и я представляю себе, что впереди у меня еще три бесконечных года. Несмотря на это, мое детство в целом кажется мне счастливым. Я умел закрывать глаза на все свои проблемы, особенно когда слушал музыку.

На школьных уроках с помощью циркуля я царапал на парте название группы, которую намеревался когда-нибудь создать, и закрашивал получившуюся бороздку фломастером.

На моей парте было написано «Группа Back Street Blues». В то время была создана группа Backstreet Boys. Тогда с помощью циркуля, канавку за канавкой я расписал на парте и нашу первую пластинку. На создание лейбла у меня ушло максимум усилий. Все это действительно выглядело как настоящая пластинка. На следующем уроке я нашел в столе лунку, куда тоже можно было приспособить циркуль и создать очередную пластинку. Тогда я был так горд своими пластинками, что показывал их другим, но когда их увидел учитель, мне пришлось оттирать стол. Удивительно, но я делал это с удовольствием.

Когда я читал книги, я мог забыть обо всем вокруг, чувствовал глубокую радость и удовлетворение. А потом я получил поддержку с той стороны, на которую никогда не рассчитывал: от алкоголя. И так началась моя карьера. Моя алкогольная карьера. А ведь когда отец давал мне в детстве попробовать глоток спиртного, оно совсем не нравилось мне на вкус. Когда я после аварии вернулся из больницы, мама каждый день готовила мне напиток из сырого яйца, виноградного сахара и красного вина, чтобы я скорее поправился. Мне очень нравился тот вкус, но я не подозревал, что там содержится алкоголь. На празднике совершеннолетия, где молодежь впервые могла выпить при одобрении взрослых, я выпил три кружки пива. Но я не могу сказать, чтобы мне понравилось или я испытал какое-либо приятное ощущение.

С восьмого класса я играл в церковной блюзовой группе. Но так как у меня не было собственного инструмента, на котором я мог бы репетировать, я сидел в репетиционном зале и просто слушал, чтобы потом дома разучить эти вещи на пианино. Но этот замысел не сработал, потому что, когда я попадал домой, все забывал. Так что на репетициях меня стали отправлять за пивом или сигаретами, пока остальные продолжали играть. Вкус пива начал захватывать меня, и когда вечером я возвращался домой, у меня приятно рябило в глазах и я чувствовал себя легко и радостно. Родители ставили мне кружку с чаем, и я, тихо крадучись, удовлетворенным ложился спать. На следующее утро происходило чудо, и мне совсем не было дурно. Утренняя тошнота оставалась в прошлом. Школа снова доставляла удовольствие. Только важно было выпить достаточное количество алкоголя.

Однажды после репетиции мы с двумя бутылками красного вина сели в парке. Тогда мне, наоборот, стало плохо от алкоголя, голова закружилась, и меня вырвало. Я почувствовал себя по-настоящему взрослым. В то время уже начались вечеринки, на которых я старался пить столько, сколько это было возможно. Тогда в ГДР алкоголь не продавался ночью, поэтому нужно было поторопиться, иначе весь алкоголь закончится и не останется ни капли. Было совершенно не важно, будет ли это пиво, шнапс или вино.

На следующий день я испытывал похмелье, но переживал его как что-то приятное, потому что чувствовал себя так легко, будто парил в воздухе, медленно и спокойно, как дирижабль. Или же я вставал пораньше и радовался тому, как мне становится все лучше и лучше. И мне становилось по-настоящему замечательно, когда после обеда я выпивал свое первое пиво.

Позже, в группе Feeling B, стало еще хуже. Когда я познакомился с вокалистом, тот уже страдал сильной алкогольной зависимостью, но, скорее всего, я не замечал этого, потому что не понимал, что я сам тоже слишком много пью. Уже на первой репетиции, в которой я участвовал, на столе возникла бутылка Timms Saurer. До того времени я не знал, что втроем можно выпить большую бутылку коньяка. Я до сих пор не могу вспомнить, как вернулся домой и что мои родители сказали на это. Должен признаться, что каждая репетиция была примерно такой: мы встречались, напивались, может быть, что-то играли вместе, но я не очень-то уверен в этом.

Наш вокалист нуждался в определенной суточной дозе, и у него были наилучшие отношения с официантами в квартале. Мы могли заходить в трактиры, которые, как правило, были уже заполнены народом или закрыты. После репетиции мы часто посещали гей-паб, потому что его посетители очень по-дружески принимали нас. Некоторые тогдашние посетители этого паба по сей день здороваются со мной, когда мы встречаемся на улице.

Так в течение многих лет мы репетировали и напивались. В результате, когда однажды я попытался вспомнить последний день, когда не употреблял алкоголь, мне это сделать не удалось. Как ни странно, за все это время я ни разу серьезно не болел и не боялся умереть. Я чувствовал себя молодым, сильным и бессмертным. Но потом я заработал инфекционный мононуклеоз, после чего не употреблял алкоголь в течение года, так как моя печень из-за болезни была в жалком состоянии.

Тогда я понял, насколько трудно давать концерт трезвым. Ведь я никогда не стоял на сцене трезвым, поэтому все это долгое время не знал, что следует делать. Каждое движение на сцене давалось мне с трудом, и я должен был буквально заставлять себя создавать впечатление, что я энергичен, полон мощи и бешенства. Но получалось быть только смешным, я будто отсутствовал на своем месте. На трезвый взгляд группа теряла свое обаяние. Ко всему прочему, я почти лишился круга своих знакомств. Всех приятелей я знал только из кабаков или с вечеринок, и теперь, непьющий, я почти не мог с ними общаться. Тогда еще не было безалкогольного пива, было «пиво для автолюбителей» AUBI – отвратительный напиток, который даже отдаленно не напоминал по вкусу пиво, но разливался, к счастью, только на автозаправках. В то время не было даже газировки. Временами появлялась сельтерская. Официанты выставляли на стол сельтерскую с брезгливым выражением лица. Ведь те, кто ее заказывал, в результате без толку занимали драгоценное место в пабе. Кофе в ресторанах не подавали, а совсем ничего не пить, естественно, было нельзя.

Во времена без алкоголя я начинал угасать, и мне было очень тяжело. И к противоположному полу я не мог приблизиться ни на миллиметр. Таким робким типам, как я, алкоголь оказывает большую помощь. Так что тогда я начал курить травку. Один мой друг-музыкант привозил с Запада гашиш, и мы встречались в его квартире, чтобы торжественно покурить наркотик. Это была самая запущенная квартира, какую я только видел на протяжении всей своей жизни. На кухонном полу всегда были развернуты газеты для мусора. Чтобы бросить туда новый мусор, он придавливал старый ногой, в результате чего пол постоянно становился выше. В его туалете жили несколько голубей, и я не решался туда заходить, потому что когда они испуганно хлопали крыльями, то перья и частицы помета разлетались по воздуху. А если вдобавок я был «под травкой», птицы казались мне совершенно чудовищными. Поэтому я справлял нужду на кухне, на грязную посуду, в раковину.

После того как мы что-то курили, мы экспериментировали с чувством обоняния, попеременно нюхая то горчицу, то парфюм. Потом мы пробовали, какой получится вкус, если смешать чай с кофе. Мы назвали это «чофе». А с помощью настольной лампы мы устраивали незамысловатый театр теней. В любом случае, мне все это казалось действительно увлекательным. Диван стоял на пианино, а его ножка висела в воздухе. Сверху был совершенно иной вид на комнату. Совсем как у шкипера на капитанском мостике. Когда мой друг начинал играть на пианино, я погружался в неведомый мне мир звуков. Я наблюдал, как рождается каждая нота, как она некоторое время живет, а потом умирает. Я видел, как удивительным образом звуки переплетаются в изменяющиеся формы и летят через комнату. Мне было очень хорошо и казалось, что это никогда не закончится. Потом мы вместе играли на фортепиано, или я на своем небольшом Casio совмещал это с плеером.

Когда я сейчас слушаю записи, которые там попутно образовывались, меня снова частично охватывает то чувство, которое вызывало употребление травки, хотя я уже много лет ее не курю. Иногда трава была настолько мощной, что я начинал пугаться своих собственных мыслей. Мозговые извилины становились не очень-то послушными, переставали работать и воспроизводить для меня новые образы. Вся вселенная представала передо мной, как слои газетной бумаги, свободно падающие в пустоту. Так, как было со слоями газет в квартире. Но однажды улица, на которой я жил, превратилась в реку в дремучем лесу, а затем появились индейцы в каноэ. На самом деле это был автомобиль. А вечером в своей постели я переживал очень сильные видения, в которых происходили разные хорошие вещи. Каждую ночь мне снилась жизнь без наркотиков. Утром я каждый раз просыпался обессиленным, потому что всю ночь напролет делал неимоверно многое. Во сне я спорил с людьми вокруг и доходил до совершенно отчаянного крика, если меня не понимали. Тогда и во сне, и в реальности я плакал.

Как-то раз мне приснилось, что я серийный убийца, на след которого постепенно вышли полицейские. Знание о преступлении и вина, с которыми пришлось жить, были намного страшнее, чем опасность быть арестованным полицией.

Даже если бы я признал все свои деяния и раскаялся, я бы не смог аннулировать свои злодеяния. Это было пожизненное тяжкое бремя, которое я таскал с собой. Я сам себя боялся. После пробуждения мне потребовалось несколько часов, чтобы это воображаемое чувство вины прошло. Я хочу коротко рассказать про ужасные сны о концертах. Я стою на сцене, и из моей клавиатуры выходят неправильные звуки. А иногда я нажимаю на клавиши, и звук не выходит вообще. Тогда я в недоумении и панике смотрю в зал и вижу, что вся публика исчезла. Хочу сказать, что все это я уже видел во сне, еще до того, как начал курить травку. Но употребление травки было для меня прекрасным способом, чтобы найти путь к новой музыке. Тем не менее принимать наркотики я не советую, потому что цена, которую вы платите за непродолжительные приятные ощущения, несоизмеримо высока. Моя музыка не стала бы менее ценной, если бы я не курил травку. Синтетические наркотики я никогда не пробовал, а кокаин совершенно бесполезен. Он только возбуждает. И хочется получить сексуальное наслаждение. Для меня это очень плохо, потому что я и без этого всегда беспокоен, и для меня всегда было проблемой дойти до секса. Я не нуждаюсь в наркотиках, чтобы успокоиться. Я еще раз говорю: наркотики – это яд. И алкоголь не лучше травки.

Когда мне снова разрешили понемногу употреблять алкоголь, я опять стал им злоупотреблять. Я сразу начал регулярно пить, причем еще больше, чем до этого. В конце концов, я долго воздерживался и теперь хотел наверстать упущенное. Я все еще жаждал найти настоящую подругу и устремился в жизнь, вернее в то, что в то время считал полноценной жизнью. Я все еще не знал границ и не видел причин, чтобы остановить этот идиотизм.

В какой-то момент я понял, что не делаю ничего значимого. Тогда я решил не оставаться в пабе надолго, а вместо этого вечерами писать какую-нибудь музыку или снова что-то читать. Но каждый раз после «третьего пива» моя энергия убывала. И «три пива» быстро заканчивались. Когда мы входили в паб, хозяин сразу наливал пиво, оно возникало на нашем столе в ту же секунду, еще до того, как мы успевали сесть. Первое пиво мы выпивали на ходу, а в это время хозяин уже наливал для нас следующее пиво.

Это происходило стремительно, но очень приятно. И всегда откуда-то возникали новые, интересные люди.

Franken был одним из немногих пабов в Берлине, где стали обслуживать панков. Большинство посетителей были почитателями блюза, их называли или клиентами, или паршивцами. Я тоже к ним относился. Пожалуй, в глубине души я считал себя панком, просто никто не знал об этом. Я и сам не знал, что должен был делать как панк. Я просто находил, что их музыка хороша и что взрослые люди не принимают панков. Впрочем, это могло относиться и к блюзу. У меня были длинные волосы, я носил старую отцовскую «тельмановскую» куртку и очки как у Джона Леннона и всегда держал в кармане губную гармошку.

В ГДР ее не так просто было купить. Для этого надо было использовать свои контакты на Западе, то есть сделать так, чтобы в итоге кто-то из знакомых достал для меня губную гармошку. Однажды, когда мы с братом и его другом путешествовали автостопом, нам пришлось ехать на потрепанном «Мерседесе», и я незамедлительно перевел разговор на губную гармошку. Водитель, симпатичный мастер-кровельщик, немногим позже действительно выслал мне посылку с желанным инструментом. Во всех остальных случаях мои старания были напрасны. Так что теперь я хочу еще раз поблагодарить этого замечательного человека.

Конечно, в нашем пабе я иногда оставлял губную гармошку в своей куртке. Ведь я ходил всегда только в наш паб. Хотя не раз я пытался что-то изменить, все равно все заканчивались этим же пабом. Так было до падения Берлинской стены, а после этого стало еще хуже, потому что тогда пабы уже не закрывались. Кроме того, пабов стало гораздо больше, ведь те, кто чувствовал в себе уверенность, переделывали свое жилье в паб или открывали паб в опустевшем магазине. Часто вино там продавали прямо в пакетах тетра-пак. Никто не заботился о каких-либо санитарных нормах или часах работы. Любой, у кого было желание, мог попробовать себя в качестве владельца паба. Налоги никто не платил. И можно было быстро познакомиться с новыми людьми. На Западе страны сразу узнали об этом. Заходя в паб, люди из Западной Германии произносили: «Могу достать дрожжи!» Или острили: «Что это за пирог?» И, конечно, наслаждались низкими ценами.

На Востоке я напивался, не обращая внимания на то, нравился мне на вкус алкоголь или не нравился. За исключением яичного ликера. Как-то раз с двумя друзьями мы купили такую бутылку, чтобы отпраздновать получение аттестатов. Мы смешали яичный ликер с кофе в пропорции один к одному. После этого у меня участилось сердцебиение, и я полагаю, что причиной этому был скорее кофе. Яичный ликер так мне нравился, что я задумывался, можно ли сделать ликер из ливерной колбасы. Или из кровяной колбасы, это было бы еще лучше на вкус. В яичный ликер вливают только яйца и алкоголь. Значит, это может сработать и с другими продуктами. Правда, кровяную колбасу придется как-то сжижать, чтобы не попадалось комочков. Ликер из чайной колбасы мне бы тоже понравился, он был бы копченым на вкус. Или ликер из рыбы.

В какой-то момент, уже после яичного ликера, мне начало нравиться на вкус пиво. Однажды мы с группой во Франции дегустировали домашнее вино прямо в винодельческом хозяйстве и вечерами пили его. Бутылки, которые я взял с собой в Берлин, оказались на вкус не очень хорошими. Позже я услышал, что это широко распространенное явление, его называют эффектом самбуки. Не следует путать с эффектом Белоснежки: это о том, что, если торопиться во время еды, можно проглотить слишком большой кусок. Такой кусок застрянет в горле, как пробка, сдавит нерв пищевода и вызовет потерю сознания, которая может привести к смерти. Если, конечно, пробку не сдвинет сильная вибрация, как это было в случае с Белоснежкой. В моей жизни часто происходил эффект шведского стола, эффект демонстрации и эффект пинг-понга. А еще один эффект я придумал сам, а именно рождественский эффект. В детстве я считал Рождество чудесным, во-первых, из-за подарков, во-вторых, из-за угощений. Я не понимал тогда, что Санта-Клаус на самом деле – мой переодетый дядя. Я думал, что он существует, и вообще всегда соглашался со всем, что рассказывали мне родители. Но, став подростком, я уже начал осознавать всю лживость этой приторной торжественности. Люди, которые в течение целого года терпеть друг друга не могли, на протяжении двух дней старались быть друг с другом вежливыми. После падения Берлинской стены и, особенно, после поездки в Америку, эти человеческие баталии стали действовать мне на нервы. На всех продавщицах были красные шапки или рога, независимо от того, хотели они этого или нет. В садах перед домами происходила настоящая гонка вооружений.

А еще эта музыка. В рождественские дни я не мог слушать радио, у меня от него прыщи появлялись. Я поймал себя на том, что начал бойкотировать Рождество. Конечно, я всегда сталкивался с непониманием в семье, потому что детям этот праздник жутко нравился. А мне было бы приятнее поехать с женой в лес и позволить себе выпасть из Рождества. Таким образом, это привело к расхождениям во мнениях. И тут я развернул свое копье. Я изо всех сил бросился в рождественские приключения. Я купил огромное количество пряников и свечей, украсил квартиру, заблаговременно достал елку и стал играть рождественскую музыку. Тогда я увидел, что стало по-настоящему празднично, и поймал себя на мысли, что мне это очень нравится. Теперь я и сам снова жду Рождества с нетерпением. Вот это я и назвал рождественским эффектом.

А еще есть эффект йо-йо. Это когда после диеты снова прибавляешь в весе. Я прочитал, что 95 процентов всех диет приводят к увеличению веса. Так как я был экстремально худым, то подумал, что, возможно, посидев на диете, я пройду через эффект йо-йо и поправлюсь. Но оказалось, что я вхожу в состав оставшихся пяти процентов.

Отойти от алкоголя еще труднее, чем похудеть или, как в моем случае, прибавить в весе. Я все еще заблуждался и думал, что далек от зависимости. Если я не выпивал, то чувствовал себя подавленным, зашоренным или хотел что-то забыть. У меня не было горя, которое я должен был заливать. У меня была группа, которая доставляла мне сногсшибательную радость. Больше не бросалось в глаза мое заикание. Я был совершенно счастлив. Может быть, я пил так много потому, что так было принято, и потому, что я хотел испытать нечто необычное. Все остальные пили даже больше, чем я. Я был достаточно молод и хорошо переносил алкоголь.

После вечерней попойки, тянувшейся очень долго, делать что-либо было очень тяжело, и на следующий день я спал до двенадцати. Меня совершенно не удивляло, что я ничего не мог добиться. В пабе я приглашал людей в абсолютно сумасшедшие проекты. На следующий день или я, или они уже забывали о своих намерениях. Я не хочу знать, сколько групп я основал таким образом в пабе.

Вдохновленный нашим вокалистом, я привык пить с восьми вечера.

Раньше я в основном пил в течение дня, и поначалу мне казалось совершенно бессмысленным пить только по вечерам, потому что я уже особо ничего не мог получить от своего опьянения, так как быстро отправлялся в кровать. А лежать в постели пьяным довольно неприятно. Но наш вокалист объяснил мне, что печени необходимо время для регенерации. Чтобы не растрачивать свою жизнь, я просто стал вставать по утрам раньше. Таким образом, по крайней мере, мне удавалось писать днем музыку. И у меня получалось успевать все делать в срок, вовремя приходить на встречи, к тому же мои попойки не бросались в глаза. В целом это было довольно приятное время, однако если я все же напивался, то это не приносило мне веселья. Если была какая-то вечеринка или застолье, где предполагалось культурно выпить пару бокалов вина, то я использовал это как повод напиться без причины, а потом меня все раздражало. Пожалуй, только первые полчаса были довольно занимательными, ведь именно в этот период я мог чувствовать себя неловко. На следующий день я снова постепенно вспоминал свое поведение и сгорал от стыда. Мне было сложно решиться выйти из дому, потому что я не хотел повстречаться с кем-то, кто видел меня накануне. Со мной постоянно происходили странные вещи. Так, например, однажды нам с друзьями пришлось спасаться бегством, потому что я на дне рождения в рок-клубе назвал каких-то людей гномами и порекомендовал им избавиться от их уродливых бород. Только благодаря незамедлительному побегу и помощи друзей мне удалось избежать гнева и справедливого наказания побоями. Когда я на приличном празднике Индустрии звукозаписи вопреки всему вел себя грубо и непристойно, то высокопоставленные сотрудники и лично шеф нашли это смешным и забавным. Их развеселило мое поведение, потому что остальные группы всегда вели себя покорно, а тут хоть раз кто-то повел себя непристойно. Но, как бы весело ни прошла эта провокация, наутро мне, как обычно, было после этого стыдно.

Я не помню, когда начал пить в одиночку, дома. У меня возникло ощущение, что с теми людьми, с которыми я общался в пабе, я постепенно обсудил уже все возможные темы и ничего нового там уже не услышу. В это время появилась возможность скачивать из интернета первые эротические фотографии. На загрузку одного фото уходило до десяти минут. Достаточное время для того, чтобы задать себе вопрос, почему у меня нет подруги, и достаточное время для того, чтобы самому на него ответить.

Так я сидел в своей квартире, и уже никто больше не мог видеть, что я пью и как много. Мне было очень неприятно думать о том, что все мне сочувствуют, но даже это обстоятельство не заставило меня остановиться. К сожалению, хорошие советы мне тоже не помогали. Скорее, они вызывали у меня обратную реакцию.

Все больше и больше людей обращали внимание на мои проблемы с алкоголем. Однажды группа сняла меня на концерте на видео, а затем заставила меня посмотреть запись. Если бы я не знал, что это за тип, я немедленно заставил бы его покинуть сцену. Мне было так стыдно, что я, по крайней мере перед концертами, старался себя сдерживать. Чаще всего мне приходилось что-то выпить, чтобы снять похмелье от предыдущего дня, при этом я часто перевыполнял задачу. В этом случае на следующий день похмелье было еще тяжелее.

Я попросту пил не переставая. Только жена спасла меня и вернула мне прекрасную жизнь. Конечно же, у нее не было желания провести свою жизнь с пьющим, бесхарактерным человеком. Наша любовь была так сильна, что мне удалось изменить себя.

Совсем не так сложно было прекратить, но я предпочел обратиться за помощью к психиатру, чтобы все склеилось как надо. Поход к психиатру очень облегчил мою жизнь. Большие неприятности миновали бы меня, если бы я раньше набрался мужества сделать это. Он сразу же понял, что мне невероятно сложно сказать «нет». Очень поздно я узнал, что без алкоголя могу вести чудесную и увлекательную жизнь. Гораздо более интересную, чем с алкоголем. Ведь, как ребенок, видишь в пабе бутылки, рассматриваешь их и чувствуешь потребность выпить.

И все же я каждый раз удивляюсь, как реагируют на мои отказы, когда меня приглашают выпить: «Ну, давай, шнапс во время еды действует как лекарство!», «Пиво – это не алкоголь, это только сходить помочиться!», «Что, ты не хочешь выпить со мной? Ты думаешь, что я придурок?», «Ты больше не друг мне, да?».

В любом случае вместо выпивки я пью чистый лимонный сок, чокаюсь им, и он немного обжигает меня, совсем так же, как шнапс. При этом я, вероятно, сжигаю стенки желудка, потому что так много кислоты совсем не полезно для него и мне не следует удивляться, когда после этого я чувствую боль в животе. И, конечно, я сразу начинаю думать о раке.

Мой отец никогда не слушал восточное радио. Не то чтобы он запрещал это делать, но просто никогда бы не пришел к идее включить восточную радиостанцию. По его мнению, их дикторы разговаривали как идиоты. Поэтому мы слушали RIAS и SFB. Так как по утрам я был с мамой дома, я любил постоянно повторяющиеся передачи. По понедельникам – Джон Хендрик, и танцевальный оркестр RIAS, и Kolumne Papa, «Чарли сказал»… По вторникам по радио шла «Служба поиска пропавших без вести». По средам передавали «Советы по воспитанию». И, наконец, субботними вечерами приходило время передачи Evergreens a go-go с Лордом Кнудом.

Весь район Пренцлауэр-Берг слушал эту передачу, потому что между песнями Лорд Кнуд рассказывал политические анекдоты, за которые позже пропал из передачи. Если я выходил из дома, например за булочками, я мог на улице продолжать слушать радиопередачу и музыку, потому что она звучала изо всех открытых окон.

Я без удовольствия ходил за булочками, ведь я очень боялся собак. Они всегда были привязаны у пекарни, но, проходя мимо, я не был уверен, что они не сорвутся с поводка. А еще я заикался, и поэтому боялся, что при заказе хлеба у меня не получится выдавить из себя нужные звуки. Я всегда очень ярко представлял себе, как все будут ждать моих слов и пялиться на меня с сожалением, что мне ничего там не нужно. Сначала я предпочитал пропустить вперед всех людей, стоящих сзади меня, но тогда они начинали думать, что я вообще не стою в очереди. Ситуация становилась сложнее, и когда я хотел сделать заказ и что-то сказать, мне приходилось через всех протискиваться. Тогда еще продавец называл меня любителем спорта, и я воспринимал это как что-то очень обидное. От возмущения я вообще ничего не мог вымолвить.

В какой-то момент у меня вошло в привычку заказывать только те вещи, которые я смог бы выговорить. Во времена Восточной Германии я курил Semper, потому что Karo, Cabinett и Club я произнести не мог из-за звука «к» во всех этих словах. То, что происходило со мной раньше, называлось просто – стремление избегать. Человеку не так сложно выкрутиться из ситуации, когда он вынужден произносить слишком сложное слово.

Обладая немалым воображением, я всегда находил синонимы для труднопроизносимых слов, так чтобы они были доходчивыми. У меня были проблемы и с произношением своего собственного имени. Это выглядело реально глупо, ведь достаточно сложно найти для своего имени другое слово. Тогда я добавил себе еще одно имя. Только прежде чем кто-то понимал, мне тоже приходилось произносить его трижды, ведь никто раньше не слышал его.

Воскресными вечерами добавлялась развлекательная передача «Гончарный круг», в ней играли веселые немецкие песни. Когда я был ребенком, мне очень нравились песни с немецкими текстами. Особенно веселыми песни были у Ульриха Роски, Мике Крюгера и Райнхарда Мая. Тогда он еще не сочинил песню Über den Wolken. Я с удовольствием пел вместе с радио и был в восторге от Далии Лави и Вики Леандрос. Еще тот самый Лорд Кнуд вел передачу, которая носила сбивающее с толку название «Шлягер недели». Это была чарт-передача. Я не могу сказать, по каким критериям все оценивалось. Так, например, Ramones с Baby, I Love You занимали первое место, а за ними следовал Удо Юргенс с песней Mit 66 Jahren. Новая музыка перемещалась в чарте вверх-вниз, и я записывал ее на магнитофон. Тогда я еще не знал, какая именно музыка должна стать шлягером. И когда это происходило, то шлягеры оказывались не так плохи.

Мой отец был любителем джаза. Музыка на его любимых пластинках была для меня слишком сложной, особенно когда играл большой оркестр. Я открыл для себя кантри-музыку. Мне нравилась эта музыка, потому что я был в том возрасте, когда все мальчики чувствовали себя ковбоями. Я послушал по радио передачу о Джонни Кэше и сразу же пришел от него в восторг. Музыка была настолько прекрасной и вызывала у меня такие эмоции, что я не мог их правильно определить. Она звучала как жаркая ночь в степи, при этом была очень мужественной и вызывала мысли о сладостном одиночестве. А еще в этой музыке чувствовалась скрытая опасность. И, пожалуй, благодаря этому, чем эти записи становились старше, тем они больше мне нравились. Современную кантри играют в стиле поп, и ее звучание кажется мне ненастоящим.

Потом отец включал мне записи с американского фолк-блюз фестиваля 1966 года. На него в ГДР пригласили давно забытых исполнителей блюза Хорста Липпманна и Фритца Рау, которые уже проживали в США. Тогда я впервые услышал таких музыкантов, как Мемфис Слим, Луизиана Ред, Вилли Диксон, Лайтнин Хопкинс, Лайонел Хэмптон, Сонни Терри и Брауни Макги и многих других, которых уже позже снова открыл для себя в Америке.

Помимо этого, в Восточной Германии они вдохновили выйти на блюзовую сцену такие группы, как Engerling, Monokel, Hof-Blues-Band, Passat и другие.

Я сразу пришел в восторг. Еще никогда я не встречал столько неподдельной печали и боли, выраженной в музыке. При этом музыка была абсолютно скупой, не богатой на оттенки. Не было соло. Некоторые музыканты играли не так хорошо, но им было что сказать. И те немногие звуки, что они извлекали, были полны выразительности и чувства. Эта периодически повторяющаяся схема блюза оказывала на меня гипнотический эффект. Многие музыканты на протяжении всей своей жизни упорно трудились и занимались музыкой лишь в свободное время. В музыке они рассказывали о своем истинном мире. Так я стал пылким поклонником блюза.

Брат одного из друзей моего брата играл на фортепиано. Каждый раз, когда я приходил к нему, он играл мне новые разученные им композиции. Я не мог понять, как он это делает. Он играл так, будто это было чем-то абсолютно обычным. Он говорил, что ему нужны только ноты, и тогда он сможет сыграть все что угодно. Я спросил его, как он определяет, на какую клавишу должен нажимать какой палец. Я тоже хотел сразу же так уметь, хотя у меня не было склонности к классической музыке. Скорее, меня интересовали лишь элементы его техники. Я полагал, что, научившись играть на фортепиано, я смогу играть блюз.

Мои родители не были в восторге от этой затеи. Во-первых, у нас не было пианино. Во-вторых, в первую очередь они заботились о моих школьных занятиях. Поэтому они говорили, что сначала я должен взяться за уроки, и если все пойдет хорошо, они подумают о пианино. Причем дело было не в недостатке денег. Просто пианино было сложно достать. Так что я взялся за учебу. Потом я должен был пройти что-то вроде собеседования, чтобы выяснилось, что мне подходит. Там я спел пионерскую песню, причем сам заметил, что не попадал в ноты. Было очевидно, что я непригоден, о чем мне и сообщила пожилая несимпатичная учительница. По ее мнению, предпочтительнее для меня было бы обучаться игре на гитаре или флейте. Но я не хотел этого, и в конце концов преподавательница неохотно согласилась со мной заниматься. Сначала ничего не выходило. Я даже не сразу понимал, чего она от меня хотела. Я должен был держать пальцы как кошка когти и изящно выгибать при игре руки. На фотографиях, которые были у меня, известные музыканты держали руки совсем по-другому.

Я вечно искал, какая нота соответствует какой клавише, какой палец – какой ноте и какой клавише, к тому же я всегда очень быстро все забывал, даже если речь шла лишь о простой детской мелодии. Кроме того, я должен был играть обеими руками сразу. Это выходило не очень хорошо, потому что сложно делать одной рукой что-то, совсем не похожее на то, что делает вторая рука. В то время я упражнялся дома, касаясь пальцами картонной полоски, имитирующей клавиши, ведь пианино у нас пока еще не было. Исполнение на картонной полоске было абсолютно беззвучным, и у меня не было возможности понять, правильно ли я играю.

Мне непременно требовалось пианино. Родители убедились в том, что я относился к занятиям музыкой серьезно, и по объявлению купили у одной пожилой женщины пианино за сто марок. Теперь у меня были настоящие клавиши, из которых можно было извлекать настоящие звуки, и я вскоре научился их четко определять. Некоторые вещи, которые мне приходилось отрабатывать, содержали в себе как интересные сочетания звуков, так и слышимые диссонансы, которые мне очень понравились, хотя не всегда соответствовали лично моему вкусу. Но музыка прелюдий Баха или этюдов Черни так воодушевляли меня, что я начал упражняться с огромным энтузиазмом.

Каждые полгода мне приходилось сдавать экзамены, на которых регулярно выяснялось, что я развиваюсь не очень хорошо, так сказать, остаюсь на месте. Но мне было сложно играть перед другими людьми. Если я играл в одиночестве, у меня получалось гораздо лучше. Я ненавидел, когда приходили гости и меня заставляли что-то для них исполнить. Я все еще не мог играть по команде. Меня что-то блокировало. Мне достаточно было знать, что кто-то меня слушает, и я начинал играть очень плохо. Я действительно усердно упражнялся, но, наверное, мне не хватало сообразительности и таланта.

А потом моя преподавательница передала меня коллеге, и у меня появилась новая преподавательница, намного моложе. С ней у нас установилось полное взаимопонимание. Ведь она знала, какую музыку я хочу играть, и пыталась найти для меня соответствующие произведения. Такая практика доставляла мне гораздо больше удовольствия. Ее муж был композитором и иногда тоже обучал меня. Он рассказывал, что ежедневно проводит за репетициями не менее восьми часов. Он говорил, что в противном случае все это не будет иметь никакого смысла. Это было для меня абсолютно непостижимо. Спустя годы, когда я уже играл в группе, я действительно репетировал с коллегами по шесть часов в день и был твердо убежден в том, что это необходимо.

Если мне удавалось сыграть пьесу полностью, я чувствовал себя очень счастливым. Ведь потом я стал ощущать, как во время игры мои пальцы начинали двигаться самостоятельно. Мне все меньше приходилось задумываться о том, как я играю. Так что мой приятель оказался прав.

Это колоссальное удовольствие, когда вам не приходится постоянно останавливаться и когда вы удивляетесь своим пальцам, которые просто играют. Это сумасшедшее чувство.

Я внимательно слушал звучание пластинок с блюзувыми композициями своего отца и пытался подобрать некоторые песни на пианино. Но получалось не очень хорошо, потому что инструмент был стар и его надо было настраивать на полтона выше, чтобы соблюдать натяжение струн. Когда я хотел подобрать вещи в до мажоре, у меня это было си, и тогда все очень осложнялось большим количеством черных клавиш. Помимо этого, я не мог играть пьесы вместе с другими музыкантами, потому что не умел быстро перекладывать песни на полтона. На пианино очень сложно сменить тональность. Но вскоре я уже научился играть несложные блюзовые произведения. И, что было еще более важно, во время игры я начал сочинять собственную музыку. Это трудно, если до этого вы играли только по нотам. Требуется определенная смелость, чтобы найти новый набор звуков и назвать результат своим произведением. По сравнению с творениями Баха, это бренчание звучало крайне плачевно. Но, к счастью, гармоничное чередование звуков в блюзе настолько гипнотизировало меня, что я приходил в восторг от того, что играл.

Произведение за произведением я начал играть на пианино для себя. При этом я заново открыл в себе любовь к музыке. Это было совсем не похоже на уроки музыки в школе. У нашего учителя музыки была искалечена рука, потому что ребенком он был ранен осколком гранаты. Бо́льшую часть времени он рассказывал нам о войне. Мне это казалось очень интересным. Тем временем мои одноклассники прямо перед ним дремали. Никто не знал, почему он преподавал музыку, ведь он только задавал нам петь песни и не проявлял ни малейших эмоций, когда говорил о музыке. Он аккомпанировал нам на гитаре, которая очень странно смотрелась в его руках и так же странно звучала. Второгодники нашего класса часто смеялись над ним и перед уроком расстраивали ему гитару. Когда однажды я спросил его, можем ли мы побеседовать о рок-группах, он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и продолжил занятие.

А еще мы должны были петь песни поодиночке, отчего я себя очень неловко чувствовал. Я предпочитал просто зачитать текст песни и получить за это тройку. Это было гораздо лучше, чем петь перед классом. Единственная песня, которая понравилось мне за все школьные уроки музыки, была «Партизаны Амура». Может, еще «Солдаты болот».



Потом я попал под машину. На праздник мы поехали к приятелю моего отца, который купил себе дом в Мекленбурге. Однажды днем мы отправились прогуляться. Мекленбург был еще не очень освоен туристами, и там не было надлежащих прогулочных маршрутов. Поэтому мы много ходили по проселочным дорогам. Я, как всегда, тащился на расстоянии пятидесяти метров позади родителей. Когда я услышал машину, приближающуюся сзади, мне пришло в голову, что я нахожусь не на той стороне дороги. За пределами города нужно идти по дороге слева, чтобы автомобили, которые едут сзади и которых вы не слышите, были на противоположной стороне, а не с той, где вы находитесь. Поэтому я быстро побежал на другую сторону. В тот момент и машина уже оказалась там.

Потом я лежал на дороге, и у меня во рту моргал поворотник. Я сказал, что мне нравится, когда поворотник мигает у меня во рту, и тогда он заморгал еще сильнее. На самом деле это не соответствовало действительности, потому что, во-первых, там не было никакого провода, а во-вторых, водитель не собирался поворачивать, следовательно, не включал поворотник.

За этим последовало недельное пребывание в Висмарской больнице. Там я проводил время за чтением или устраивал с сотоварищами по палате драматические водяные бои с помощью шприцев. Каждые шесть часов мне делали укол в колено, и медсестры были так добры, что дарили мне использованные шприцы. Вечером все в палате промокали до костей, и медсестры ругали нас. Потом я получил в подарок шахматы. Иногда один из врачей в свободное время играл со мной. В этом случае время шло немного быстрее, но все еще казалось мне бесконечным. В дополнение к переломам двух костей случилась еще одна неприятность – у меня были выбиты передние зубы. Во рту образовалась брешь, и позже я должен был носить мост, к которому крепились искусственные зубы. Не имело смысла оплачивать настоящий зубной протез, потому что зубы у меня все еще росли.

Теперь я не мог нормально жевать жесткую пищу и смеяться, потому что искусственные зубы опускались или вываливались. Поцелуи с такими зубами вообще было сложно представить.

Я вынимал зубы на ночь. И когда был болен, тоже вынимал. Поэтому я, конечно же, никому не показывался и не принимал гостей. Через несколько дней мне становилось лучше, и я снова хотел вставить зубы, но они уже не очень-то подходили, ведь рот за это время рос или просто мне казалось, что зубам как-то тесно. Тогда я был вынужден пойти к стоматологу, и вся история с подгонкой повторялась заново. Приходилось пройти процедуру изготовления гипсового слепка, причем меня или тошнило, или я давился этим раствором.

Для того чтобы зубы во рту стояли друг над другом правильно, мне вырвали из нижней челюсти два здоровых зуба. Это было так скверно, что позже я перестал ходить к стоматологу, и мои зубы стирались из-за старого протеза. Только тридцать лет спустя я снова доверился стоматологу, но для большинства зубов было уже слишком поздно.

После того как меня выписали из больницы, я не мог сразу вернуться в школу, поэтому имел возможность целыми днями слушать музыку. Для утешения и более быстрого выздоровления я получил в подарок от отца кассетный магнитофон. Теперь я часами сидел перед радио и мог записывать понравившиеся песни на магнитофон. Когда диктор произносил названия групп, я пытался запоминать их. На радио DT64 каждый вторник шла передача «Дуэт – музыка для записи». Сначала играли восточногерманские группы, а потом уже международные. Так я познакомился со всеми восточными группами, о существовании которых, скорее всего, никогда не узнал бы, но теперь я стал регулярно слушать радиопередачи, чтобы не пропустить ни одну из них. Наконец-то я смог записать Rolling Stones[18], которые сразу же привели меня в восторг. Это было даже больше, чем увлечение. Я не знал, насколько они уже тогда были знамениты. Мне просто нравилась их музыка и то, как они вместе играли. Инстинктивно и уверенно.

Теперь я уже хотел играть в группе, а не заниматься музыкой в одиночку, но для этого я должен был что-то предпринять. Мои классические фортепианные произведения были минимально полезны для этого, поэтому я снова нацелился на сочинение собственных блюзовых композиций.

Из-за несчастного случая я долгое время не мог играть на пианино. Ведь моя рука была загипсована, а внутри нее находилась длинная металлическая спица. Она была из титана. Когда ее вытащили, я хотел обязательно ее сохранить, но она куда-то потерялась. Итак, я снова и снова прослушивал все эти музыкальные произведения и постепенно начинал понимать схему блюза «гостиная – спальня – кухня». Так музыканты обозначают между собой гармоничные чередования в блюзе. На профессиональном жаргоне это называется тоника, субдоминанта и доминанта. Эти переходы чередуются каждые восемь или двенадцать тактов. Некоторые музыканты, например Джон Ли Хукер[19], играют блюз, который принципиально отличается от базового. Тогда песня полностью остается на тонике, то есть на базовом созвучии. Он рассказывает свою историю и сопровождает совсем немногими звуками гитары.

При этом гитара звучит настолько тепло и живо, что даже царапающий звук струн не мешает песне, а скорее держит и подталкивает темп. Когда начинается его песня, будто открывается дверь в другой мир. Песня представлялась мне летящей птицей, взмахивающей крыльями, напуганной разрозненными звуками. Голос Хукера звучал так проникновенно, что мне казалось, будто он обращен лично ко мне. Я стал его поклонником и постоянно искал его записи.

Когда Rolling Stones играли белый блюз, меня пробирала дрожь, особенно когда они брали определенные гитарные аккорды. Они вызывали во мне чувства, которые я вовсе не мог определить. Я снова и снова слушал их записи и чувствовал, что становлюсь сильнее. Это как-то связывало меня с необузданной молодежью, с бунтом, с чувством пофигизма, с силой и особенно с сексом, о котором я имел лишь приблизительное представление. Я чувствовал себя совершенно взрослым, и мне казалось, будто музыка принадлежала мне. Или будто она играла лично для меня. Я словно стал членом некоего секретного общества и всецело отдал себя музыке.

Тогда школа и мои повседневные неприятности отдалялись от меня. Я постоянно размышлял, почему Rolling Stones вызывают у меня такое чувство. Что у них было такого, чем они так отчетливо превосходили обычные группы и отличались от них? Наверно, даже они сами не знали. Играли только то, что чувствовали, и то, что приходило на ум.

Через взаимодействие в игре возникало напряжение. Одна гитара дает тему для другой, затем взлетает и приглашает первую гитару следовать за ней. Потом первая гитара либо остается спокойной, чтобы дать место другим, либо колеблется и снова обгоняет. Я как слушатель воспринимаю не отдельные звуки, а настроения и созвучия, которые при этом возникают и которые нельзя выразить нотами. Небольшая фортепианная мелодия может наделить самую бешеную песню возвышенной печалью. Стоически сыгранный гитарный рифф воспринимается как армия, которая не позволит остановить себя. Или как прорыв плотины.

Если гитары играют открыто, то есть если аккорды не останавливаются резко большим пальцем руки, а струны не прекращают звучание, то возникает ощущение потока, который проходит сквозь мое тело. Он разрывает меня физически. Я погружаюсь в музыку и, несмотря на то что я всего лишь слушатель, чувствую себя ее составной частью.

При этом я твердо определял для себя, что не хочу слишком сильно ориентироваться на направления музыки, потому что мне нравились совершенно разные вещи. Неважно, были ли это АВВА или Ramones. Pink Floyd нравился мне так же, как Арета Франклин или Махалия Джексон. Я часами мог слушать King Crimson, Брайана Ино и The Cure. Я любил Гэри Ньюмана и Depeche Mode, которые относились к поп-группам.

Потом я записал себя на кассетный магнитофон и обнаружил, что очень плохо играю на пианино. Я не попадаю в ритм. Но еще хуже звучал мой голос. Более омерзительного голоса я еще никогда не слышал. Видимо, дело было в том, что обычно я слышу свой голос через кости черепа. Когда я задумываюсь над тем, что все люди слышат мой голос так, как он звучит на записи, мне становится очень плохо.

Тогда я пригласил одного хорошо знакомого парня, который, по крайней мере, умел петь, и сделал с ним несколько записей, которые можно было послушать и поделиться с друзьями. Мне хотелось знать, что они скажут об этом. Это продолжалось годами. Я записывал все на кассеты. У меня появлялась новая идея, и я всем играл ее. Только не родителям, их я стеснялся.

Теперь уже соседи, жившие на этаж ниже, все чаще стали стучать шваброй в потолок или лично приходили пожаловаться на меня. Их раздражало не то, что я слишком громко играл на пианино. Они не могли вынести, что я снова и снова играю одну и ту же пьесу. «Это сумасшествие!» – говорили они.

Когда я сочинял что-то новое и мне это нравилось, я так сильно радовался, что из чистого удовольствия постоянно повторял фрагмент этого произведения, чтобы уже никогда в жизни не забыть его. В любом случае было лучше, когда я сразу записывал этот фрагмент на магнитофон, потому что в противном случае, несмотря на все ухищрения, я тотчас забывал свою идею. С другой стороны, эти идеи еще не дозрели до группы и звучали не так удачно, когда я проигрывал их своим друзьям.

В то время в школе моего брата ожидался праздник, на котором в спортивном зале должны были выступить группы учителей и учеников. Из тщеславия и завышенной самооценки я заявил о себе как о группе. Мой чилийский друг согласился петь, а болгарский друг намеревался играть на ударных.

Мы репетировали у нас дома четыре раза. На скорую руку я придумал текст. Он звучал так: «Ни одна преграда не помешает мне сейчас, я все равно пойду дальше, даже если сзади в меня будут стрелять, я буду веселый и радостный, ведь только так можно продолжать движение вперед, всегда весело и радостно». И следующий текст: «Кровяная колбаса и мортаделла, насилие – это забавно, ведь если ты не сделаешь ход первым, то тебя прикончат». Вероятно, эту песню восприняли как песню мира. Другие ее части были на так называемом рабочем английском, то есть части слов, звучащие как английские, были без особого смысла связаны друг с другом. Так как никто в нашем окружении английский не понимал, нас это не тревожило. Когда мы пришли в спортивный зал, мы сильно волновались. Там было очень много людей, и все они были старше нас. Перед этим мама подстригла меня особым образом, и в моем понимании я был одет как панк, в блестящий черный пиджак со стикерами, которые смастерил лично. У нас это называлось стикерами, хотя это были нашивки. На одном было написано Peace, на другом – Sex Pistols, на третьем – Pankow[20], причем я заблуждался, полагая, что название Pankow трактуется как панк-группа. Мои брюки были мне коротки, и это по счастливой случайности абсолютно точно соответствовало моде.

Увидев, как много в зале людей, мои друзья из Чили и Болгарии испугались и попытались аккуратно подвести меня к тому, чтобы я выступил в одиночку. Тогда я спросил у других групп, станет ли кто-то из них играть со мной в качестве барабанщика. Они посмотрели на меня ошарашенно. Мне было всего тринадцать лет. В конце концов, барабанщик одной из групп согласился аккомпанировать мне, потому что его ударная установка уже стояла на сцене. И тут подошла моя очередь.

Я вышел на сцену нервным и вспотевшим и встал около клавиатуры. Это было школьное электрическое пианино. Я никогда не видел и не пользовался такой штукой. Я смотрел на множество светящихся разноцветных переключателей и кнопок и был совершенно сбит с толку. Оцепеневший, я стоял на сцене, которая казалась мне гигантской. Со всех сторон меня ослепляли горячие прожекторы, и мне стало по-настоящему плохо от страха. Затем барабанщик спросил меня сзади, что он должен играть. О боже, ведь он стоял там, а я совсем забыл об этом. Я сказал только: «Играть что-то быстрое!» И он начал. Это звучало очень хорошо, вот только я заставил его играть раньше, чем вступил сам. И тут началась какая-то каша. На моем электрическом пианино был нажат переключатель Sustain, что вызывало тот же эффект, который на пианино можно вызвать, если оставить ногу на педали.

Так как я никогда не играл на сцене, я не справлялся с акустикой помещения. Я понял, что не умею совмещать то, что играю, с тем, что слышу. А еще я никогда не пел в сценический микрофон и не знал, что надо петь прямо в него, он должен быть совсем близко ото рта. Я полагал, достаточно того, что он рядом. Поэтому люди услышали лишь несколько обрывков моих слов.

Когда после первой песни я, окончательно вспотев, в первый раз поднял глаза, то определенно понял, что примерно половина зрителей вышла. Дальше я стал петь вторую песню, причем совершенно не удивился, когда барабанщик тоже исчез. Я подумал, что так не пойдет, когда в конце концов в зале осталась лишь четверть людей. Тогда я быстро достал из кармана, словно джокер, губную гармошку, которая всегда была со мной, и стал играть блюз.

Потом я вышел со сцены и попытался раствориться среди людей. Даже друзьям было сложно сказать мне что-то одобрительное. Только один сказал, что, если бы приятель спросил его: «Скажи, что это за крутой тип?» – ему бы не стало стыдно.

И все же я лишь наполовину мог примириться со своим выступлением и считал, что все это очень плохо и больше никогда не повторится. Однако я ведь действительно решился выступить. И на сцене я ощутил невыразимое чувство. Я понимал, что это не просто радость, а осознание того, что сцена дает мне большую свободу. Тогда я посмотрел на группу моего барабанщика. Да, у этого барабанщика была реально хорошая группа. Некоторые вещи они играли просто превосходно. Особенно невероятно мне нравился сам барабанщик.

Благодаря этому я стал искать группу. Тогда я нашел организованную в церкви блюз-группу, двое ребят из которой ходили в школу моего брата, поэтому присутствовали на моем выступлении. Мы репетировали в церкви, в районе Панков, то есть репетировали другие, а я слушал. Если в церкви был концерт, я одалживал для себя электронное пианино у знакомого, который получил его в подарок от своей тети и сам ни разу не использовал. Теперь я уже знал, где находится переключатель Sustain. Я должен был отдавать этому типу за каждый концерт пятьдесят марок. Не за переключатель, а за то, что хотел играть с группой. Но у меня не было выбора.

Мы играли несколько блюзовых композиций и даже что-то из Rolling Stones. Но, так как пел их я, это можно было распознать только при очень большой любви к их творчеству. В качестве подготовки своей партии я каждое утро перед зеркалом практиковал выражение лица Мика Джаггера. В дополнение к их песням мы играли собственные сочинения христианского содержания. «Смотрите, кто счастливо восхваляет Иисуса, аллилуйя, тому он обещает царствие Божие, аллилуйя». Я не понимал, что это значит, но пока мне разрешали играть со всеми вместе, мне было все равно. Хотя некоторые тексты мне очень нравились. В одной из песен говорилось: «Газеты снова демонстрируют нам, что мир должен вооружаться, но мы, христиане, говорим: “Нет. Этого быть не должно, лучше всего вообще туда не смотреть, только как должно быть на самом деле? Можем ли мы защищать мир с оружием в руке?”». Хор продолжал: «Нет! Разве хорошо быть приведенным к присяге? Нет! Так мы никогда не сможем достичь мира без оружия».

У всей группы были нашивки с надписью «Перекуем мечи на орала». Мне казалось это очень смелым. После того как однажды полиция сняла с них эти нашивки, у них появились новые. Они получили их от церкви. Еще мы играли Give Peace a Chance, но пианино там не требовалось, потому что использовался бубен, поэтому я просто тупо торчал на сцене. Это мне приходилось делать даже чаще, чем быть клавишником.

Гитаристы, по крайней мере, стоят с гитарами, висящими на шее, но мы, клавишники, просто стоим за своими инструментами, как у стойки в банке. Это не очень желанная работа – долбящий клавиши.

Но если смотреть в целом, то я получал в группе огромное удовольствие. Мне казался потрясающим сам факт, когда можешь сказать, что играешь в группе. С этой группой, которая называлась Hilflos («Беспомощные»), взявшей название от замечательной песни Нила Янга Helpless, я ездил тогда на настоящие концерты в другие города, чтобы играть там в церквях. Это всегда было довольно утомительно, потому что перед тем, как мы могли наконец-то начать играть, проходили длительные молебны и богослужения. За это время, чтобы не так мучиться, мы умудрялись напиться. Конечно, нам все равно было тяжело, но это уже не так сильно ощущалось. Только было немного неловко оттого, что это могли заметить. Но все же тогда нам не было очень стыдно. Как правило, мы спали в приходской комнате и на следующий день спокойно возвращались домой. При этом мы всегда обращали внимание на то, что в поезде все понимали, что мы – группа.