Кристиан Флаке Лоренц

Сегодня День рождения мира. Воспоминания легендарного немецкого клавишника

© Зозуля Д., изображение на обложке, 2018

© Нацаренус О., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Эту книгу я писал на гастролях: в дороге, в перерывах между концертами. И если ее герои напоминают вам каких-то определенных людей, то это чистая случайность. Или результат того, что авторская фантазия – мое слабое место.


Наконец-то у меня нет больше мечты, Наконец-то у меня нет больше друзей, Наконец-то у меня нет больше никаких эмоций, Теперь я не боюсь умереть.Группа Isolation Berlin, слова из песни «Все серое»

Сегодня утром мы совершили перелет, наш самолет пересек часовой пояс. В моем смартфоне произошла автоматическая перенастройка индикации времени. А я потерял способность более-менее точно определять, который час. Мы остановились в гостинице и после короткого отдыха отправились давать концерт.

Очень медленно, метр за метром, нанятый нами автобус продвигается через центр Будапешта к его окраине. Кажется, это большой город. Сегодня пятница, и все его обитатели желают как можно скорее выбраться на природу. Поэтому мы попали в пробку.

Я смотрю в окно. Мой взгляд упирается в огромный грязный грузовик, который едет рядом. Он пытается нас обогнать. Наш возмущенный водитель при малейшей возможности поддает газу, и тогда меня вдавливает в спинку вонючего сиденья. А когда автобус резко тормозит, меня кидает вперед. Грузовик отстает, потом снова настигает нас. Его кузов серой стеной снова закрывает вид из окна…

Мы потихоньку приближаемся к окраине города. Я с удовольствием сел бы впереди, рядом с водителем. Но тот разложил свои вещи на соседнем сиденье и посмотрел довольно странно, когда я открыл дверь кабины. Глянул так, будто я попытался залезть к нему в кровать.

В пассажирском салоне я всегда чувствую себя багажом. Как будто меня бросили, как вещь, и забыли. Кроме того, я люблю беседовать с чужеземными водителями. Зачастую они становятся самыми достоверными источниками информации о той стране, в которой мы находимся. Но сейчас я с удовольствием спросил бы нашего шофера: чья песня доносится из динамиков его автомагнитолы?

Как-то раз, и тоже в автобусе, я открыл для себя новую интересную группу. Во всяком случае, лично для меня она была новой. Музыка, которую играли эти ребята, с каждым циклом звучала все напористее. Причем так, что казалось: диск бракованный и вибрирует, поэтому воспроизведение звука причудливо и непредсказуемо искажается. Я был совершенно очарован и спросил водителя, что это за группа. Мы тогда были в Барселоне, а я не говорю ни на испанском, ни на приемлемом английском. Поэтому шофер вполне мог понять меня неправильно. Так или иначе, он вытащил диск из CD-плеера и подарил мне. Я получил ответ на свой вопрос… Вернувшись в Берлин, я похвалился своим приобретением перед дочерью. Хотел показать ей: несмотря на свой солидный возраст, иду в ногу со временем. Мы стали слушать записи группы. Я пытался объяснить, почему мне нравится эта музыка. Она звучит так, будто выбор мелодии или звукового спецэффекта определяется случайным образом. Моей дочери понадобилось лишь посмотреть на дисплей CD-плеера, чтобы определить: диск испорчен. Взгляд, которым она меня одарила, не поддается описанию!..

Мне по-прежнему нравится слушать эти записи. В некотором смысле, они будят творческую мысль. Ведь невозможно предугадать, какой мелодичный отрывок в следующую секунду предоставит тебе для прослушивания испорченный диск. Он не вызывает скуку, как бывает при знакомстве с посредственными аудиозаписями, «музыкальными консервами». Он заставляет активно слушать, напрягать музыкальный слух. При этом я всегда открываю для себя что-то новое.

Песня, которая навела меня на эти воспоминания, заканчивается. И желание расспросить о ней водителя – пропадает. Да и заводить разговор с этим немногословным и своеобразным человеком не хочется. Откровенно говоря, я не знаю, что смог бы с ним обсудить. Когда я вошел в автобус, он хотел знать от меня только одно: сколько еще пассажиров будет вместе со мной. Если, конечно, мне удалось правильно расшифровать его венгерскую речь. Я не смог ответить даже на этот простой вопрос. Когда вышел из гостиницы, никого из нашей команды не увидел. Каждый из нас снимал отдельные апартаменты, и я не знал, какие планы у остальных.

Вероятно, это нелепо – отправляться давать концерт группы в одиночестве. Но я сел в автобус…

Я чувствую, что уже гораздо больше времени, чем мне кажется. И думаю: на часы в моем смартфоне, наверное, полагаться нельзя. И на телевизор тоже. Каналы транслируются из разных стран. Когда в Англии три часа, в Германии уже гораздо позднее.

А вот Австралию пересекает граница часовых поясов. И в некоторых городах, если едешь из одного района в другой, например к стоматологу, опаздываешь к нему на прием на полчаса, а то и на час. Подобное было со мной и в Америке. Кажется, в Хартфорте… Там мы всей нашей командой ни с того ни с сего взобрались на железнодорожный мост. И я впервые в жизни пережил смертельный страх. Поезд появился именно в тот момент, когда мы дошли до середины моста. Мы бросились в разные стороны, но боковых дорожек с перилами здесь не было. Стоя на краю шпалы, я далеко внизу видел воду реки… Поскольку поезд был бесконечно длинным и ехал медленно, мне казалось, что это никогда не кончится. Тогда я в очередной раз убедился: время может очень сильно растягиваться! К сожалению, чаще всего оно растягивается в очень неприятных ситуациях.

Сейчас, в автобусе, мне тоже кажется, что мы находимся в дороге целую вечность…

Я думаю о том, что наш отель расположен далековато от центра города. Поэтому мне не удастся познакомиться с достопримечательности Будапешта. Но я не жалею об этом. Достопримечательности меня интересуют довольно мало. Это звучит странно, но в родном Берлине я не пойду смотреть на Телебашню или Бранденбургские ворота. Залы, в которых мы играем, как правило, лежат за пределами города. И это не случайно: наши фанаты не имеют возможности его изгадить. На подъезде к концертному залу я всегда наблюдаю огромное их количество слева и справа от дороги. Они паркуют свои машины на обочине и потом собираются в группы. Так, пешком, они движутся быстрее, чем наша команда в автобусе.

Бывало, раньше я тоже приходил на концерт пешком, просто следуя за толпами фанатов. Иногда приходилось за это платить долгими объяснениями с охраной у служебного входа. В больших залах телефоны в костюмерной почему-то частенько не работают, а служба безопасности очень недоверчива…

Как-то раз, в Берлине, я отправился на концерт в такси, чтобы иметь возможность пить пиво и не бросать свой автомобиль где попало. Когда мы подъехали к залу, я попросил таксиста подвезти меня к служебному входу. Я немного опаздывал и нервничал. Когда мы играем в Берлине, в родном городе, – это двойная ответственность. В таких случаях меня не напрягает даже то, что предстоит дать два концерта подряд. Я просто стараюсь как можно быстрее погрузиться в творческий процесс.

«Очередь вот здесь, и она огромная!» – сказал водитель и показал на длиннющую колонну людей, тянувшуюся вдоль здания. Мне пришлось открыться: «Я из группы!» – «Нет, дружище! – засмеялся он. – Сегодня здесь играет Rammstein, и такое вранье со мной не пройдет!» Когда я попытался настоять на своем, он снова рассмеялся и ответил логично и жестко: «Если бы это было так, если бы ты играл с ними, то не сидел бы здесь, рядом со мной, в такси!» С этими словами он высадил меня в хвосте очереди. Поэтому сейчас мне приятнее ездить в автобусе, который нам предоставляет организатор концертов.

За городом взгляду открывается уродливая картина промышленной зоны. Это означает, что мы почти у цели. Вскоре я вижу впереди нечто, напоминающее огромный выставочный зал или стадион. Его серая громада тонет в вечернем сумраке. Перед зданием парковка расширяется. Здесь стоят огромные туристические автобусы, в которых пассажиры имеют возможность спать. В них наши фанаты сопровождают нас на гастролях. В одном из таких автобусов ездит и наша группа.

Я снова смотрю на серые стены впереди. Ну, что заскучали? Сейчас сделаем наш рок-н-ролл!..

Рок-н-ролл давно перестал быть тем, чем он когда-то был, уверяю вас. Конечно, не стоит доверять моей компетентности в этом вопросе только потому, что я музыкант. Мне, вообще говоря, ничего не понятно. Что это такое – рок-н-ролл? Не та ли забавная музыка, которую слушали раньше наши папы и мамы? Или бабушки и дедушки? Когда она прозвучала впервые? Не тогда ли, когда вскоре после войны Билл Хейли[1] давал гастроли в Германии? А где? В концертных залах Берлина? Или под открытым небом в Вальдбюне?[2] Для нас, детей из ГДР, это было не важно. Мы совсем немного знали о жизни в ФРГ. И даже позже, в юности, когда музицировали и пели в домах юных талантов, не узнали большего. Некоторым из этих талантов уже перевалило за семьдесят. И они играли блюз, тогда это было в порядке вещей…

Как бы странно это ни звучало, в моей юности не было никаких «старых» рок-музыкантов. Рок-н-ролл пребывал в поре юности. Мик Джаггер[3] был тогда на двадцать лет моложе, чем я сейчас. Смешно сказать, но у меня имелось твердое мнение: человек не может играть рок-музыку, если ему больше тридцати! И никакого джаза, если он молод. Президентом тоже можно было становиться только после сорока.

Вообще, я говорю о рок-музыке. Дополнение «н-ролл» можно уже опустить в наше время. Даже абсолютные невежды уже так не говорят. Появилось слово «хард-рок». Причем я, конечно же, всегда понимал «хард» как hard (тяжелый, англ.), а не heart (сердце, англ.). Кто напишет по-английски «тяжелый» с глухой согласной t? Рок-н-ролльные группы, которые я знал, играли свои heart-песни и выглядели, как музейные экспонаты. Они пытались соединить свое особое ощущение жизни с классикой и снова вернуться к Sweet Little Sixteen[4] («Сладенькая шестнадцатилетняя девчонка», англ.).

Обязательными принадлежностями той моей жизни были кожаная куртка и мотоцикл. И еще джинсы. В детстве я не раз слышал, как бабушка ругалась и называла уродством джинсовые брюки. Рокеры собирались небольшими группами и праздно шатались по городу. Конечно, там были только самые крутые парни! Являлись ли фанаты хеви-метал рокерами? AC/DC[5] тоже постоянно пела рок-н-ролл. А что насчет фанатов рокабилли?[6] Имели они право называть себя рокерами? Так много неясности во всем этом… Кстати, тогда еще и панки вступили в игру. Если вам не повезло и вы не могли назвать себя панком, можно было выбрать любой другой штамп, чтобы быть похожим на других.

Можно ли быть панком, если ты все еще живешь с родителями? На мой взгляд – да, ведь я сам покинул их, когда мне было уже 23 года. Для панка было очень полезно иметь контакты в западных странах или, по крайней мере, располагать кучей денег, иначе как можно было раздобыть себе армейские ботинки? А кожаную куртку? Кожаные штаны просто невозможно было купить у нас, на востоке Германии, поэтому приходилось довольствоваться пошитыми на заказ. Эта ситуация со штанами продолжалась примерно год, и мне пришлось понести серьезные убытки. Многие панки, которых я знал, происходили из богатых семей и могли себе это позволить. Их материальное положение давало возможность бездельничать. Нужда не заставляла их играть в группе, сочинять песни или рисовать на асфальте. С пролетарскими идеалами Англии их объединяла только любовь к панк-музыке и то, что им приходилось терпеть на улице, где их оскорбляли или избивали. К тому же, если человек выглядел как панк, его профессиональные перспективы отнюдь не радовали. Большинство из тех, кто был беден, перебивалось заработками на почте, в социальных организациях или на кладбище.

Если панк делал на своей куртке надпись «Будущего нет», то он верил, что так оно и есть. Те, кто не видел для себя будущего в Германии, добивались разрешения на выезд. Иногда они получали выездные визы раньше, чем их кожаные штаны были готовы. И тогда штаны перепадали мне.

Но все же рок-н-ролл жил. Однажды Джонни Кэш сказал, что он в дороге на гастролях, выглянув из окна автобуса, всегда легко может определить, где находится. Я верю ему. Он очень часто колесил по Америке и знает ее наизусть. Он дал невероятное количество концертов за свою жизнь. В то время триста выступлений в год не означало ничего особенного. Как и то, что группы годами жили в дороге. А теперь даже я, занимаясь музыкой много лет, знаю лишь несколько улиц в Восточной Германии. Например, пару перекрестков в районе Hermsdorf или развязку Schkeuditzer. Когда мы летим на гастроли на самолете, я вижу только облака. Поэтому плохо ориентируюсь на земле, на улицах. А ведь настоящий рок-н-ролл исполняется именно на улице!..

Ну, если речь зашла о гастрольных поездках, то надо сказать и о женщинах! О поклонницах разговор особый. В истории The Rolling Stones они терпеливо образовывали очереди перед гостиничными номерами музыкантов, ожидая возможности быть приглашенными. Это невероятно! Целые очереди! Сейчас же техника стоит на защите наших прав! Для того чтобы добраться на нужный этаж гостиницы, необходимо иметь гостиничную карту-ключ. Она вставляется в специальную щель внутри лифта, и только тогда он трогается с места. Как теперь женщины, незарегистрированные в нашем отеле, могут образовывать очереди? Я рад, что на гастролях, отдыхая в своем номере, могу наслаждаться одиночеством!

Раньше музыканты рассказывали: после концерта, да и в антрактах, у них обязательно был секс. Они просто излучали сексуальность. Их рубашки всегда были расстегнуты до пупа. Каждое гитарное соло уже было прелюдией к соитию. В наше время на сцене стоят моногамные, политически выдержанные вегетарианцы – аккуратно одетые и вдобавок еще трезвые! Они добросовестно готовятся к концерту с помощью дыхательной гимнастики, а разогреваются физическими упражнениями на растяжку.

Вероятно, все обстоит совсем не так, и у меня с возрастом выработался особый взгляд на подобные вещи. Моя собственная маленькая жизнь, наверное, уже слишком далеко ушла от рок-н-ролла. Если он вообще когда-то имел ко мне отношение. Наверное, никто, кроме меня самого, в течение многих лет не воспринимал меня панком. Но я панк, а не рок-н-роллер. Поэтому я не знаю, что такое рок-н-ролл и не знаю, как в нем существовать. Я даже не знаю, что делать с собой как с панком. Просто чувствую себя намного лучше, когда убеждаю себя, что я панк…

Я покидаю автобус, вхожу в серую громаду концертного зала и в костюмерной достаю из шкафа свою концертную куртку. Плюхаюсь на диван и пробую раскрыть на ней молнию. Она не поддается. Я дергаю ее со всей силой. Она идет нелегко. Наверное, потому, что я всегда потею на сцене так сильно, что вся одежда становится мокрой, а железные молнии на ней ржавеют. Я думал, что они делаются из высококачественной легированной стали. Как оказалось, не все так просто.

«У тебя будут гости?!» – неожиданно раздается над ухом резкий голос. Он похож на голос лягушонка Кермита[7], только звучит намного громче. Я всем телом вздрагиваю и ударяюсь локтем о столик, который стоит рядом с диваном. Меня пронзает нестерпимая боль, я в ужасе оборачиваюсь. «У тебя будут гости?!» Это Том, ассистент нашей группы. Он тупо смотрит на меня. Он небольшой, зато очень мускулистый, особенно в области лица. Какие у него глаза – можно только догадываться. Они скрываются за огромными роговыми очками. Том близорук и, возможно, именно поэтому подходит к своим собеседникам очень близко. Сейчас он выполняет одну из своих обязанностей – заполняет перед концертом гостевой лист.

«У тебя будут гости?!» – орет он снова, потому что я не могу ответить сразу. На самом деле, он вовсе не расстроен или возбужден, как может показаться. Он совершенно невозмутим и спокоен. Он требовательно кричит, чтобы «соответствовать» своему служебному положению. Чтобы не слышать его ор в четвертый раз, я поспешно уверяю: «Нет, спасибо, сегодня у меня не будет гостей!»

Том довольно кивает, он и не ожидал другого ответа. Откуда здесь, в Будапеште, у меня могут взяться гости? Но бывает всякое. Это он знает из многолетнего общения с музыкантами. Иногда в других городах знакомые звонят мне и выражают желание попасть на концерт. Но такое бывает редко, и я сразу даю знать об этом Тому. Случалось, мои друзья приезжали на концерт, а их не пускали, потому что я о них забыл. Они не могли связаться со мной, потому что за некоторое время до выступления я уже не имею возможности говорить по телефону. Потом я горько сожалел о своей забывчивости. Представлял себе, как люди стояли у закрытых дверей зала и думали о том, что на меня нельзя рассчитывать.

Том выбегает из костюмерной, чтобы найти остальных членов группы. А я снова возвращаюсь к борьбе с молнией на куртке. Если я не справлюсь, то не смогу надеть сегодня свой концертный наряд. Это куртка-блеск. Она называется так потому, что сверкает как диско-шар, когда на нее падает свет, и очень плотно облегает тело. Она была с любовью скроена нашими портнихами по моей фигуре, из ткани с блестками. Но так как я потею на каждом концерте, со временем она становится все теснее.

Или это я после каждого концерта становлюсь немного толще…

Эта куртка является неотъемлемой частью нашего шоу, и каждый из нас не может одеться, как ему угодно. Что сказала бы группа, если бы я возник на сцене в другой одежде? Может быть, ребята обрадовались бы. Ведь я в своем блестящем одеянии порядком бросаюсь в глаза, и это, наверное, кому-то из них не нравится. Ведь мы все хотим равноправия. Во всяком случае, отношения у нас в команде непростые. Можно, конечно, мне не верить, но когда я расстроен, ребята оживляются. А чем веселее я выгляжу, тем более мрачный вид принимают остальные. Это как во время допроса в полицейском участке – с добрым полицейским и злым.

В голубом пластиковом контейнере, стоящем под моим столом, я ищу кока-колу. Погружаю руки глубоко в лед, но нахожу там только диетическую версию напитка. Какого черта?! Все-таки открываю бутылку, темная пенящаяся струя бьет через край и проливается на белую скатерть. Том почему-то очень серьезно относится к тому, чтобы на столах были именно белые скатерти. «Для чего они нам нужны?»– раздраженно думаю я. Тяну испачканную скатерть на себя, чтобы снять ее. И забываю о миске с орехами на столе. Она падает вниз. На орехи у меня аллергия. Но они вечно присутствуют на моем столе – по тем же причинам, что и белые скатерти. Я вдруг со злостью начинаю пихать их в рот. В горле першит, я начинаю задыхаться, и до меня доходит, что делаю что-то не так. Надо бы потребовать от Тома, чтобы не было никаких орехов в костюмерной. Но чаще всего изменить сложившееся положение вещей гораздо сложнее, чем принять все как есть. Как говорится, свадьба играется намного быстрее, чем оформляется развод.

Вообще орехи – это здорово, если не принимать во внимание содержащуюся в них синильную кислоту. Поэтому я собираю их с пола.

Я уже совсем забыл, какой неприятный вкус у старых орехов. Вспоминается рыбий жир, хотя я никогда рыбий жир не пробовал. Надо бы выпить воды. Бутылка настолько холодна, что кажется, будто пальцы начинают отмирать. Я бы предпочел воду, которая не охлаждалась часами во льду. Но здесь нет теплой воды, только если из крана. Я не отказался бы иметь парочку размороженных бутылок на столе. Или теперь это считается причудами звезд?..

В любом случае теплая питьевая вода – это для меня всегда недоступная роскошь. И когда я, разгоряченный, прихожу со сцены и пью ледяные напитки, то получаю спазмы желудка. Или простужаюсь. И потом долго болею.

Болезни во время гастрольного тура – тема отдельная. Кодекс чести гласит, что только смерть может оправдать отсутствие музыканта на концерте. Во всяком случае, так говорили мне все профессиональные рокеры. Поэтому я всегда выстаивал на сцене с высокой температурой и вопреки всему держался до конца. Конечно же, я начинал гореть еще сильнее. Успокаивал себя тем, что это было похоже на альтернативное лечение жаром. О чем-то подобном говорится в Аюрведе. Действительно, обычно после концерта зачастую мне становилось немного лучше. Но все это обман. Сильное возбуждение на сцене снимает боль и облегчает недомогание. Но всякий раз болезнь брала свое на следующий день. С потрясающим ознобом я вынужден был ждать самолета в аэропорту. Жар мучил меня во время длительных переездов – так называемых трансферов в отель или к месту проведения концерта. Я безмерно тосковал по кровати, на которой можно было бы пребывать много-много часов, просто валяться… Мрачные переживания! И кто обвинит меня в том, что я капризничаю и предпочитаю не пить ледяную воду?..

Я смотрю на бутылку колы в руках. Капли напитка стекают по запотевшему стеклу. Мне очень хочется выпить горячего кофе. Это взбодрило бы меня. Когда я в последний раз хорошо выспался? Я засыпаю, если имею возможность, даже после кофе. Я могу быстро заснуть всегда и везде очень быстро. Эта способность является очень важной для музыканта. Тот, кому часто приходится поздно ложиться, должен уметь наверстать упущенный сон днем, ведь вечером он снова поднимется на сцену.

Я знаю одного гитариста, который засыпает сразу, как только садится в автобус группы. Он поведал мне о своих проблемах, которые возникают, когда он встает с постели. Если он резко вскакивает спросонку, перед глазами темнеет так, что он снова падает в кровать. Поэтому ему приходится сначала медленно садиться в постели и прислушиваться к себе. Если ему становится плохо, он ложится опять. У меня же в этом смысле все еще сравнительно хорошо. Но я устал и хочу кофе.

Я иду в соседнюю комнату, полагая, что найду его там. Здесь обитает Пауль Ландерс, один из наших гитаристов. Он всегда с большим удовольствием заваривает бодрящий кофе перед концертом. Пауль делает жизнь нашей группы по-настоящему замечательной. Он обладает даром восторженно наслаждаться жизнью и всем тем, чем мы обязаны своему успеху. Ему доставляет огромное удовольствие знакомство и щедрое общение с членами других групп, чьи песни мы слышали только по радио. Он искренне радуется, когда встречает их на фестивалях, и тогда многословно и громогласно приветствует коллег. Вечерами он любит поесть в изысканной обстановке и выпить хорошего вина. Он купил себе супердорогой шикарный автомобиль и был вне себя от счастья… Сначала я не понимал столь эмоционального и наивного жизнелюбия. Но потом сообразил, в чем дело. Ведь это Пауль, тот самый Пауль, который долгие годы не имел возможности приобрести чехол для гитары и носил ее с собой, заворачивая в полиэтиленовый пакет! Это Пауль, который в юности питался исключительно черствым хлебом и ходил в обуви, найденной в мусорном контейнере! Да он всегда был экзальтированным малым. Когда мы с ним и Алешей Ромпе[8] основали Feeling В[9] и вышли на сцену, он мог во время концерта прыгнуть со сцены в публику и протанцевать со зрителями весь вечер.

Да… А сейчас он принимает меня в комнате, фото которой украсило бы любой каталог из серии «Комфортное жилье». Здесь царят гармония и уют. Затемненные торшеры дарят теплый свет, и я слышу тихую музыку. Оливер Ридель, наш басист, лежит в спортивном костюме на диване и пытается снова заснуть после допроса Тома о гостях. Я не думаю, чтобы у Олли тут могли быть гости. Но, естественно, не могу этого знать точно. К сожалению, я вообще практически ничего о нем не знаю. По крайней мере, понятия не имею, о чем он думает, и редко слышу, чтобы он что-то говорил. Утверждают, что замкнутость – отличительная черта басистов. Вроде бы они примитивны и именно поэтому могут стоически, часами, играть одну и ту же тему. Но Оливер все-таки слишком нетерпелив для такой монотонности. И это хорошо, потому что на репетициях у него всегда находятся новые идеи, которые не приходят в голову никому из нас. Воплощаем мы их в жизнь или нет – это уже другая история.

Я загружаю себе в чашку две ложки кофе и собираюсь включить чайник, но вода еще достаточно горячая. Проливаю воду на скатерть. А потом – и молоко, так как неудачно открыл тетрапак[10]. Мне стыдно, потому что костюмерная Пауля выглядит как после хорошей уборки.

Я снова тихо возвращаюсь в свою костюмерную. Один из ассистентов нашей группы приклеил на ее двери записку с моим именем. В коридоре можно увидеть множество подобных наклеек. По ним можно узнать, где находится сцена, где – кафе, а где – служебный офис. После каждого концерта их снимают. Все надписи сделаны на английском языке, и когда-то мне пришлось выучить все эти незнакомые слова.

Когда я впервые увидел указательный знак Wardrobe («Гардеробная», англ.), удивился. Начало слова war (война, англ.) как нельзя лучше описывало то, что иногда происходит в гардеробной после неудачного концерта. Мы кричим друг на друга, и бывает, что при этом даже что-то или кто-то падает! Впрочем, и у других групп происходит такое, и тоже в Wardrobe. Например, у Coldplay[11], хотя это тактичные и спокойные музыканты…

Я возвращаюсь в свою костюмерную, снова сажусь на диван и дергаю замок на молнии куртки. Она по-прежнему не открывается. Мой взгляд падает на настенные часы. За каждый час компания, предоставляющая нам в аренду помещения, берет по одному евро. После каждого концерта мы спешим покинуть наши временные пристанища. Том всегда развешивает в них часы. Они должны быть у всех на виду. Но не потому, чтобы мы считали евро, выплачиваемые за аренду. А для того, чтобы не опоздать на концерт. Однажды все наши часы остановились, потому что в долгом пути батарейки в них разрядились. И в тот день мы едва не опоздали. Еще немного – и не вышли бы вовремя на сцену. Но, вообще, мы почти всегда умудряемся начинать концерт минута в минуту. В этом плане мы не панки, а, скорее, пунктуальные немецкие служащие.



Почти все музыканты, которых я знаю, играли одновременно в нескольких группах и, соответственно, осваивали сразу несколько совершенно разных музыкальных направлений. Я тоже этого не избежал: бывало и так, что в один день участвовал в нескольких концертах с разными коллективами.

Недавно созданная группа всегда бывает интересной. Когда мои коллеги что-то замышляют с новыми людьми, я всегда радуюсь и в то же время немного обижаюсь на них. Почему они не спрашивают меня, хочу ли я тоже в этом участвовать? Когда Пауль пришел в Die Firma[12] (так называлась одна группа), мне настолько понравилась их музыка, что я часто ездил с ними на концерты. Нет, я не играл там, а просто с удовольствием их слушал. Это была как бы мужская тусовка. Только она проходила без секса. Главное, чтобы в автобусе имелось свободное место. В этой группе подход к музыке был абсолютно другим. Что в нем казалось важным – сейчас уже никого не интересует. Тогда мою веселую песню Geplimper («Плюшевый мишка», нем.) никто не хотел слушать. Но если бы я хотел работать с ними, я должен был бы играть в брутальной манере, с чувством свалившейся на меня тяжести. То есть пойти против своей натуры.

Когда я с друзьями основал свою новую группу, Пауль приходил на некоторые наши концерты. В качестве гостя. А немногим позже тоже играл с нами, но вскоре ушел.

А теперь, похоже, новую группу основал он. В гостинице я проживал с Паулем в одном номере и обнаружил на двери записку. Там было что-то о репетиции, а ниже шариковой ручкой нарисован разбившийся самолет. Я снял записку и основательно изучил ее. Затем положил на кухонный стол. С кем же вместе играет Пауль? Возможно, с Кристофом Шнайдером. Он был барабанщиком в Feeling В…

Если быть честным с самим собой, то надо признаться, что к тому времени проект Feeling В почти умер. У нас уже давно не было новых песен, и мы играли только перед нашими старыми поклонниками, когда нуждались в деньгах. Естественно, меня это беспокоило. А особенно то, как относятся к этому Кристоф и Пауль. Я знал, что они хотят создать новую, очень тяжелую, музыку. Тогда, во время гастрольных поездок, мы много слушали, по инициативе Шнайдера, Pantern и Ministry[13]. Это была своеобразная музыка, и я сначала не принял ее. Но периодически повторяющиеся фрагменты мелодии, которые еще называют шаблонами, мне нравились. Для их воспроизведения использовалось довольно современное по тем временам устройство – сэмплер[14]. Я тоже приобрел его для Feeling В.

И вот однажды наступил день, когда Пауль и Кристоф пригласили меня на репетицию своей новой группы… Я спустился в какой-то подвал и увидел в полумраке небольшого зала пять очень серьезно настроенных мужчин. Кристоф, Пауль, Оливер, рядом с ними – гитарист Рихард Круспе, отличный парень, я узнал его, потому что видел в нескольких коллективах. И Тилль Линдеманн, наш старый приятель из окрестностей Шверина[15], к которому мы всегда с удовольствием наведывались в гости. Сначала он был барабанщиком в одной забавной группе. С ними еще иногда выступал Пауль. Тилль мне казался сногсшибательным музыкантом, несмотря на то что он многое делал не так, как надлежит ударнику. Его техника не была изысканной, но она была насыщена невероятной энергетикой. На игру Тилля можно было смотреть бесконечно. Но однажды, когда его группа после концерта играла на бис, он встал и захватывающе запел. У него оказался удивительный голос и потрясающий темперамент исполнителя. Эта песня потом стала хитом… Я подумал о том, что теперь дела у Тилля идут примерно так, как и у меня: он отстрелялся во многих группах, познал, как женщины любят рокеров, и ему нравилось и то и другое.

Итак, эти ребята основали новую группу?.. Я стал их слушать.

На такой серьезной и целенаправленной репетиции я не присутствовал уже много лет. Вернее сказать, вообще такого никогда не видел. Неожиданностью для меня стал Тилль. Его пригласили в качестве вокалиста. Как потом признался мне Рихард, это планировалось сделать с самого начала.

Тогда меня никто не спросил о впечатлении, которое произвели на меня их песни. Но если бы спросили, я бы незамедлительно ответил, что абсолютно ошеломлен. Пение и музыкальное сопровождение были просто превосходны! Я никогда еще не слышал подобные гитарные риффы, что они выдавали. Голос Тилля тронул мое сердце, я наслаждался его мастерством и даже не вслушивался в слова, тем более что многие песни исполнялись на английском языке.

Я был поражен.

Когда человек входит во взрослую жизнь, решает случай, какую музыку он слушает. Но все-таки она должна быть такой, чтобы вдохновлять и направлять нас. Если мы ее находим, то… Это как первая любовь! Музыка, услышанная мной на этой репетиции, стала для меня, уже взрослого человека и опытного музыканта, новой любовью – большой, настоящей!..

Первой же любовью была музыка, что я играл в Feeling В. Каждый день, воодушевленный, я бежал на репетиции. К тому времени уже было ясно, что ничего другого, кроме этого, в жизни я делать не хочу. И с музыкальной, и с человеческой точки зрения. Я наслаждался каждым километром длинных и плохих дорог, которые вели нас к концертным залам. И, пропитанный запахом пива, выпитого в автобусе, был глубоко счастлив, когда вечером мы оказывались в провинциальном концертном зале, в глухой местности, на неизвестной земле. Мне никто не был нужен, кроме моей группы. Я ни разу не задумывался, правильно ли делаю, счастлив ли на самом деле. Просто потому, что нашел все самое лучшее, что только мог бы в этой жизни обрести.

Я был сумасшедшим. Мне так нравилась музыка, что я хотел ее слушать снова и снова. Во время одной особенно яркой нашей песни мне стало ясно: музыка – живое существо. Казалось, что ее не играют, а она воспроизводит себя сама. Я тогда не понимал, почему гитаристы работают над песнями так, будто раз за разом шлифуют их, желая сделать лучше. Как по мне, так ничего не нужно было улучшать: в песнях было все, что требуется. Исполнялся звук так или иначе, быстрее или медленнее – это, по моему мнению, дела не меняло. Песни были словно молодые и красивые гончие псы. Я любовался ими, но не мог их догнать, то есть понять. Правда, не считал это недостатком. Более того, я хотел создавать свою музыку. И делал это довольно примитивным образом. Выжидал, пока в одной из песен образуется короткая пауза, и быстро заполнял ее несколькими своими нотами. Причем играл настолько громко, насколько вообще можно было слушать. Тогда вся группа смотрела на меня с осуждением. Вот с таких ошибок я начинал!

Эта же вновь образованная группа Рихарда, Тилля, Пауля, Кристофа и Оливера отличалась от остальных, в которых я играл, жесткой дисциплиной. В ней существовало беспрекословное правило: никто не пытается вылезти на передний план. На самом деле, это ограничение может выполнить не всякий музыкант. Например, я по молодости, когда перестал лезть со своими проигрышами в паузах, придумал другое. В тех местах, где играли не все, изо всех сил начинал колотить по клавишам. Потом я нашел один звук, который был очень громким и совсем не воспринимался, как звук синтезатора. Он был похож на крик умирающего динозавра. Этого «динозавра» я выводил в каждой песне! Коллеги тяжело вздыхали, но так как клавишника найти тогда было трудно, мирились с моими безумными выходками.

В наших кругах вхождение в группу никак не обозначалось. Зачастую лишь на словах существовала договоренность, является ли кто-то членом коллектива или нет. Обычно все решалось просто. Если человек приходил на репетицию, а на следующую его не приглашали, он больше не появлялся. Но частенько сам делал вывод, подходит он или нет. Большинство музыкантов имеют на это нюх.

Что касается меня, то я после первой той репетиции снова и снова приходил в подвал и даже не задумывался, стану я членом группы или нет. К тому же никто не знал, будет ли вообще существовать эта группа, сохранится ли собранный состав. Тогда еще не состоялось ни одно наше выступление. А для меня концерт – что-то вроде отправной точки пути музыкальной команды.

Так я начал сотрудничать с новым коллективом. Меня одолевала тревога, потому что эти люди ожидали от меня серьезного участия. Их не интересовали мои личностные достоинства или недостатки. То, например, что я представлял собой веселого и неуклюжего Флаке, умеющего великодушно все и всем прощать. Мне быстро указали строгие границы дозволенного на сцене и определили, что от меня требуется. О прежних вольностях с «динозавром» пришлось забыть.

На самом деле, мне всегда льстило, когда меня приглашали в другую группу. Если нужен, значит, ценен! Сегодня подобный подарок получить нелегко… Взамен я энергично включался в работу, самоотверженно репетировал и старался выдавать на сцене отличный звук. Меня не покидало ощущение, что моя игра – часть большого общего дела. И это дело принадлежало нам! Я знал, что мои коллеги чувствуют то же самое. Это было похоже на тайный заговор. Кто хоть раз вошел в него, не имел пути назад.

Довольно быстро мы покинули наш первый подвал и переместились в Kulturbrauerei[16] – пустую пивоварню на Knaackstraße. Здесь мы стали репетировать каждый день. Так получилось, что именно в тот момент мы все одновременно распрощались со своими подругами. И не имели никакого желания сидеть дома. К тому же, как было сказано выше, мы не дали еще ни одного концерта. Даже еще не выбрали, по какому пути идти. Но чувствовали: дверь в неизведанный мир распахнулась, и он нас манил.

Я очень гордился нашей группой. Мы все остервенело работали, казались обозленными и не искали ничьих симпатий. Мы не хотели походить на другие группы. Ни внешним видом, ни соблюдением общепринятых правил. Никто из нас не задумывался о мелочах. Мы не поехали на Запад, где якобы все возможно, так почему должны прогибаться или подстраиваться под кого-то здесь? Мы хотели создать свое – сами, мы не нуждались в помощи и ни разу не воспользовались предложениями о ней. Нам вполне было достаточно возможностей шести членов нашей команды.

Я с гордостью рассказывал брату о своем новом деле. Наша работа его очень заинтриговала. В то время он пел в какой-то группе разные международные американские и британские хиты на немецком. Но их тексты были не переводными. Они создавались схожими по звучанию с оригиналами. Получалось очень глупо. Like a Virgin («Как девственница», англ.) Мадонны называлась Würstchen («Сосиска», нем.). A Heroes («Герои», англ.) Дэвида Боуи[17] брат исполнял так: «Привет! Этот стул свободен?» – «Нет, здесь сидит Медведь Bohley». – «Ну, тогда я возьму омлет!» И так далее. Это было, скорее, комедиантство, но выглядело очень занятно и вызывало у публики интерес. Мой брат уже много раз успешно выступал в клубе НАТО, в Лейпциге. Он собирался туда снова и, выслушав мой рассказ, пригласил нас играть у него на разогреве. Это было здорово! Для нас такая площадка была подарком, мы получали возможность показаться перед интеллектуальной публикой, зацепить там студентов…

Вот так, неожиданно, мы впервые попали на сцену.

Я бы с удовольствием посмотрел тот концерт в качестве зрителя. Мы работали очень серьезно и начали играть без предварительного объявления. Зазвучал медленный рифф… Мы не стремились сделать шоу, а просто исполняли наши треки, не обращая ни малейшего внимания на зрителей. После завершения выступления никто не хлопал. Люди просто стояли и смотрели на нас. Вероятно, вы спросите, в чем был прокол. Тилль не сделал ни малейших усилий, чтобы что-то сказать между песнями, как-то расположить публику к себе. Естественно, мы были крайне взволнованны и понятия не имели, как можно снять напряжение. Иногда во время игры, признался мне потом Рихард, он даже забывал, как дышать.

Мы все-таки дождались того, что нам поаплодировали несколько человек. Но, кажется, это произошло тогда, когда выяснилось, что мы уйдем и нас заменит коллектив, из-за которого зрители, собственно, и собрались. Затем стало еще смешнее. Один из гостей подошел ко мне и сказал, что он находит нашу группу «полностью клевой». А больше всего ему понравилось, что наш гитарист выглядит, как Карл-Хайнц Румменигге[18]. Другой заявил, что мы должны назвать свою группу «СПИД», что именно это название очень хорошо бы нам подошло.

Мы ездили в Лейпциг на моем автомобиле, на нем же и возвращались в Берлин. Несмотря ни на что, нас не оставляло радостное возбуждение. Поэтому мы достали из багажника запасы алкоголя. Через полчаса я остался единственным из группы, кто трезв и не спит. Рулевой механизм барахлил, я с трудом удерживал машину на полосе, порой вилял, и тогда встречные авто испуганно шарахались в сторону. Да, говорил я себе, денег для ремонта у меня нет! Зато есть музыка, группа, друзья и сегодняшний концерт!

И это было огромным счастьем.

Именно тогда настал последний этап существования Feeling В. Нас с Паулем и Кристофом перестал интересовать панк-рок. Как я чуть раньше говорил, в старом составе мы преимущественно играли перед публикой, которая нас знала. Но уже ничего нового в том же духе не сочиняли…



Я курильщик. И хочу покончить с этим. Или же так: раз в день позволять себе в уютной обстановке, на закате, насладиться одной сигаретой. Разумеется, это иллюзия. Либо ты курильщик, либо нет. Здесь запрещено курить в помещениях. Пиктограммы с перечеркнутой сигаретой можно встретить везде. Их смысл понятен любому. Но как быть со слепыми людьми? Однажды в Америке я был в одном кафе, где на стене запрещающая надпись была сделана на стене шрифтом Брайля[19]. Здорово придумано, конечно. Только каким образом слепой найдет место, где это написано? Для этого ему потребуется ощупать всю стену. А это негигиенично! Но, по крайней мере, можно считать, что слепые в том кафе не подвергались дискриминации. Потому что, считаю я, если человека лишают возможности ознакомиться с общими правилами запретов, то это, конечно же, дискриминация.

Как-то раз мы были в Остине, штат Техас, в одном «ковбойском» трактире. Он выглядел почти так же, как в кино: массивная старая мебель, мрачный мордатый бармен, у стойки – дюжие небритые парни в кожаных куртках и сапогах со шпорами. Гости пили пиво прямо из бутылок, звучали песни Джонни Кэша[20]. Курить в зале было запрещено. В коридоре тоже. По нему вышагивал туда-сюда охранник. Люди были вынуждены идти курить на улицу. Это покоробило даже меня, хотя в то время я еще не дружил с сигаретами. Хмельной ковбой, который вынужден выходить из трактира по десять раз за вечер, рискует быть убитым или похищенным индейцами! Разве не так?..

Мой взгляд снова медленно перемещается на часы. Как много еще времени до концерта! На самом деле, время – это самое ценное, что у нас есть. Вся жизнь состоит только из времени. Каждый получает его, и, пока мы живы, каждый день имеет для всех одинаковую длину. А если ты умер, время перестает быть для тебя полезным, поэтому ты в нем больше не нуждаешься… Время нельзя купить. Человек должен зарабатывать, но стараться везде и всегда жить полной жизнью. Одна женщина рассказала мне, что пошла работать, чтобы иметь возможность нанять няню для маленькой дочки. Чтобы, значит, та присматривала за ребенком, пока мать на службе… Казалось бы, глупо. Но такой ход – разумная трата времени. Женщина на работе получала возможность двигаться в социуме, общаться, а это очень важно в жизни любого человека.

Когда у меня много свободного времени, я чувствую себя богатым. Но теперь его у меня нет. Раньше было намного больше, но в те годы я не был профессионалом, а занимался ученичеством…

Я еще раз дергаю молнию на куртке. Она по-прежнему не поддается. Странно, ведь раньше все получалось. Может быть, дело в коле, что пролилась на стол, а заодно и на молнию?

У нас на востоке Германии есть «Клуб любителей кока-колы». Там в шутку рассказывают такую историю. Как-то раз в школьной столовой один ученик положил в стакан сардельку и залил ее кока-колой. Учитель заметил это, но ругаться не стал и отставил стакан на подоконник. На следующий день все увидели, что сарделька растворилась. «Точно так же будут выглядеть и стенки твоего желудка», – назидательно сказал учитель своему ученику. Кое-кто утверждает, что история правдоподобная. Так что кола вполне могла повредить молнию.

Я снова смотрю на часы. Мне хочется курить, а значит, нужно выйти из здания на улицу. Только нужно захватить с собой бейджик, чтобы иметь возможность вернуться. Наши ребята вешают свои бейджики на шею или прикрепляют на рубашки, но я не хочу носить свой на виду. Не желаю афишировать свою принадлежность к Rammstein. Люди могут подумать бог знает что, вы не поверите! Один встречный прохожий однажды остановил меня и понимающе ухмыльнулся, кивнув на бейджик: «Женщин завлекаешь?»

Я обшариваю свою кожаную сумку. Она вместительная, красивая и практичная. У нас на востоке Германии есть пристрастие к сетчатым авоськам. Они бесстыже раскрывают взорам прохожих все, что ты купил. Мелкие вещи падают сквозь ячейки сетки на тротуар, их приходится засовывать в карманы брюк. Я презираю такие вещи… А вот из моей сумки ничего не выпадет, а то, что я купил, видно только мне! Вот новенький блокнот, недавнее приобретение. Ах, жива еще и вчерашняя булочка! Я брал ее с собой в самолет, она пропутешествовала со мной более тысячи километров и теперь выглядит соответственно. Но выбрасывать ее жалко, еще пригодится…

А вот и моя туристическая книга. Она называется Itinerary («Маршрут», англ.), но я обычно путаюсь и говорю Eternity («Вечность», англ.). Наверно, оговорка эта правильная: иногда наши туры кажутся мне бесконечными во времени.

На первых страницах книги указаны названия компаний, которые сотрудничают с нами на протяжении всей поездки, а также их адреса и телефоны. Это туристические агентства, администрация отеля, охранная служба, страховая фирма. И, конечно же, контакты тех людей, кто организует на сцене свет и звук. Так что я всегда могу позвонить и спросить, с какой акустикой мы сегодня работаем. Во времена моей молодости домашнего телефона у меня не было, а тратить деньги в телефонной будке было жалко. И для того, чтобы узнать, когда состоится следующая репетиция, приходилось топать к друзьям за три квартала.

На следующих страницах – информация о членах нашей группы. Я ищу свое имя. Ага, в списке оно под номером два. Через запятую к нему добавлено: «клавишные». И это верно. В Интернете проходило голосование: «Кто самый лучший в Rammstein?» По его результатам я занял шестое место. Если учесть, что в группе шесть человек, это не так уж хорошо, но кто-то же должен быть последним!

Я пролистываю еще одну страницу. Далее перечислены все члены нашей рабочей команды, их обязанности и контакты. Некоторых я знаю уже много лет. Например, такелажников, тех людей, которые идут на сцену задолго до нашего выступления и под потолком подвешивают механизмы и аппаратуру для смены декораций и организации спецэффектов. Для меня такая работа – нечто непостижимое: я страдаю боязнью высоты.

В детстве я навещал свою тетю, которая жила на рыбацком острове, в высотном доме. И как-то вышел на балкон и посмотрел с высоты на стену дома. При этом у меня так закружилась голова, что за всю свою последующую и довольно долгую жизнь мне ни разу не захотелось прокатиться на карусели или с горки. Однажды родители в Саксонской Швейцарии взяли меня с собой для восхождения на гору. Я никогда не восторгался расщелинами и, наверное, не сошел там с ума от страха только потому, что отец привязал меня к себе ремнем. Так что я никогда не стал бы такелажником. Пожалуй, и светотехником тоже. По имейл-адресам рабочих я вижу, что они родом из Нидерландов.

Листаю дальше мою туристическую книгу. Звукооператоры, ассистенты, ответственные за занавес, комплектовщики, бухгалтер, водитель автобуса, водитель грузовика… И, конечно же, наладчики музыкального оборудования для концерта. С ними мы имеем дело ежедневно, потому что, помимо всего прочего, во время концертов необходимо обслуживание наших инструментов. Соответственно, мы хорошо знаем эту тему. Перед каждым туром мы вместе с наладчиками тщательно все настраиваем. Можно сказать, мы дружим с ними правильно, но это касается и почти всех наших помощников. Многих я знал еще до создания Rammstein. Кое-кто из них раньше тоже делал музыку. А кое с кем я даже вместе играл. Сейчас они выглядят почему-то более счастливыми, чем тогда… Я думал об этом. Это же очень трудно – на протяжении всей своей жизни «играть панк». Я имею в виду не музыку, а именно то, что называется «быть панком». Хотя, бесспорно, дать определение всему этому очень сложно. Для некоторых знаменитых музыкантов представляется несообразным быть рок-звездой и в то же время много часов в день проводить без музыки. Ведь даже если вы ежедневно играете концерт, то это всего лишь два часа. А остальную часть времени вы проводите за какими-то незначительными занятиями. Поэтому некоторые рокеры не ладят с собой. Они напиваются или совершают самоубийства…

Однажды я прочитал, что человек два года своей жизни сидит в туалете. А целую треть жизни мы спим. В некоторых своих снах я записываю музыку на магнитофон, потому что раньше делал это в любую свободную минуту. Если мне удавалось заполучить у друзей новую аппаратуру, да еще с набором спецэффектов, я ставил перед собой задачу в тот же день записать, по крайней мере, три песни. Так я сделал довольно много записей. Вот только мне не хватало времени обработать их настолько аккуратно, чтобы они звучали безукоризненно. Но все же они мне нравились. Теперь же все кассеты с ними потеряны. Я либо забывал их в гостях, либо друзья просили их послушать и забывали возвращать. Во снах я иногда слушаю свои записи и испытываю восторг. Удивительно, но при этом я осознаю, что сплю, и стараюсь применить какую-нибудь хитрость, чтобы забрать кассету в реальный мир. Когда-нибудь, несомненно, я смогу сделать это. Но пока этого не случилось. Что тут можно сказать? Деньги, которые однажды я нашел во сне, все еще лежат там, приблизительно в том же месте. Но что мне с ними делать?

На следующих страницах моей книги – перечень всех концертов Rammstein в этом туре. Многие из них уже позади. Болонья, Лондон, Париж, Рим, Эркнер[21]… Прошлый наш тур назывался Travel Day («День путешествий», англ.). А этот?.. Не знаю, когда и почему концертные туры стали получать словесные обозначения. Я думаю, что дело в рекламе. Обычно их называют в точности так, как пластинки, которые были выпущены группой. Для того чтобы фанаты знали, какие песни в основном будут исполняться на концертах.

В туристической книге написано, что наш настоящий тур – MIG 2013. МиГ – известный российский боевой самолет, истребитель. Он назван так в честь изобретателя, Михаила Иосифовича Гуревича[22]. Многие вещи называются в честь их создателей, например, счетчик Гейгера. Не берем в расчет скрипку[23], так как ее не придумал некий вымышленный господин Гейгер. МиГ-21 буквально очаровал меня в детстве. Однажды во время каникул мне довелось подняться на эту машину. Я сидел прямо на турбине. Мне казалось, что весь самолет был одной большой турбиной. Можно было бы и наш тур назвать так – «Турбина». А что? Настолько же круто, как и MIG 2013!

На самом деле, тур называется так потому, что MIG – аббревиатура словосочетания Made in Germany, это название нашего последнего диска. То, что произведено в Германии, обладает высоким качеством. Диск собран только из старых песен, и они классные. Звукозаписывающая компания предложила позиционировать его как best-of («лучшее», англ.). Мы этому воспротивились. Не захотели расписываться в том, что лучшее уже позади. Кроме того, как правило, выпуск Best Of происходит обычно после окончания деятельности группы. Это как бы итог труда всей ее жизни. После этого остается только сильно уважать себя и готовиться к смерти. Но если мы называем свой диск и последующий за его выходом гастрольный тур Made in Germany, то, значит, не собираемся останавливаться. Мы как раз в дороге. Для того, чтобы играть.

Я собираюсь позвонить организатору тура. Хочу спросить, что со мной будет, если меня поймают с курением. Но не решаюсь и просматриваю следующую страницу. Там указано, где мы будем играть завтра. В Загребе[24]. На фото – отель, в котором мы остановимся. Он совсем старый, но красивый. Мы были в нем в прошлом году. Может, и раньше. Или мне это только кажется?

Когда я возвращаюсь в какой-то город, часто чувствую себя так, будто все было только вчера. Например, отель в Загребе я могу точно описать по памяти и легко его найти. А вот в Америке я однажды по-настоящему заблудился. Нас завезли на какой-то стадион, удаленный на огромное расстояние и от автомагистрали, и от города. Я видел из окна гостиницы какие-то многоэтажные дома на горизонте. Решил добраться до них. По мере того как шел, они не приближались. Но я упорствовал и в конце концов оказался в незнакомом коттеджном поселке с четырьмя высотными строениями в центре. Здесь не было магазинов, кафе и каких-либо учреждений. А потом оказалось, что я в этом населенном пункте – единственный белый! Местные чернокожие парни громко смеялись, завидев меня. Я не понимал, что они говорили, но прекрасно прочел жестикуляцию. Мои волосы были окрашены в красный цвет, и это для аборигенов поселка, вероятно, являлось признаком того, что я не отношусь к особям мужского пола. То же самое пытались донести до меня и четыре типа, что ехали мимо в кабриолете с орущей на всю улицу магнитолой. Они притормозили, стали вылезать из машины, и мне очень захотелось обратно в отель. Я побежал. Тем и спасся. Вечером перед концертом я взволнованно рассказывал в костюмерной друзьям о своем приключении. Вот только это их ничуточки не интересовало…

Почему я, как придурок, поехал сегодня в зал так рано? Потому что к отелю подали автобус. Но ведь можно было в него не садиться. Мы приземлились во второй половине дня, и после обеда перед концертом надо было бы часик-два поспать. Но в таких случаях я встаю с постели еще более уставшим, чем раньше, и потом брожу, как зомби. Хотя у меня есть одна хитрость, которая работает следующим образом: я представляю себе, будто сейчас раннее утро и начался новый день. Принимаю душ, чищу зубы и надеваю на себя что-то свежее. Но даже это не каждый раз срабатывает. Вот почему я отказался от отдыха и направился в концертный зал. Кроме того, сегодня я хотел привести свои вещи в порядок. В частности, куртку-блеск.

Я еще раз дергаю на ней проклятую молнию. И снова никак. Вообще, думаю я, молнии доставляют неприятности, когда чересчур легко открываются. С моими сценическими штанами уже происходили ужасные вещи, когда под ними не оказывалось трусов… Лучше заменять их пуговицами или кнопками. Может, и с курткой так сделать? Хорошая мысль, но лучше поговорить об этом с любителем белых скатертей Томом, он практичный парень. Например, он взял на себя обязанность принимать подношения от фанатов. Больше этим никто из нас не занимается. Собрав «дань», он чем-то делится с нами, но большую часть оставляет себе. И если мы не задаем вопросы, то для него это означает, что мы ничего не хотим. Но ведь так оно и есть. Нам от зрителей ничего не нужно – кроме того, чтобы они приходили на наши концерты.

Я иду искать комнату Тома.

На стены наклеено много табличек, но среди них нет ни одной, на которой было бы написано, что это комната нашего ассистента. Я решаю выбраться из здания, чтобы выкурить сигарету. Наудачу бреду по коридорам. Вдруг слышу крики, иду на них и попадаю в зал, где женщины играют в хоккей. Мой взгляд останавливается на рабочем в форменной одежде, который прислонился к двери и не может оторвать глаз от происходящего на ледовом поле. Спрашиваю его, что здесь такое. Оказывается, проходит чемпионат Европы по женскому хоккею. Словачки играют против шведок. Или чешки против хорваток. Я не совсем понимаю, что он мне говорит. Орущие трибуны полностью забиты. А женщин-хоккеисток рассмотреть сложно, потому что они упакованы в форму.

Мы часто выступаем там, где параллельно с нашими концертами проходят какие-нибудь крупные мероприятия. Особенно бывает интересно, когда мы играем на территории ярмарки. Так, в Эрфурте[25] до начала нашего концерта я имел возможность видеть сотни разведенных кроликов. Или зайцев, трудно сказать. Я даже чуть не совершил там покупку, потому что было скучно, а денег в кармане оказалось много. Ведь часто случается так, что мы что-то покупаем от скуки. Во времена моей молодости на востоке Германии было проще, ведь тогда там просто нечего было купить. К счастью, я одумался и не стал хозяином зайца…

А во время нашего выступления в Дортмунде[26] в соседнем зале проходила охотничья ярмарка, и мы с Тиллем туда зашли. Нас поразило огромное количество охотничьих приспособлений, смысл и назначение которых я не мог себе объяснить. Также я был удивлен и тем, что в Германии так много охотников. Как, в принципе, и тех, кто разводит кроликов и зайцев. Существует множество параллельных миров, о которых мы не имеем понятия! Мы с Тиллем купили два здоровенных чучела золотых фазанов. А чтобы они не сломались в автобусе, клали их под сиденья и ехали с поджатыми ногами.

В другой раз довелось играть во Дворце культуры, где проводилась выставка оружия. После концерта мы бегали между сотен экспонатов и пялились на автоматы, пулеметы и ракетные пусковые установки. Оружия было так много, что разбегались глаза и становилось страшно. У дверей стоял скучающий охранник, и кроме него никто больше не заботился о сохранности этого арсенала…

А в Оклахома-Сити[27] мы давали концерт на ипподроме. Наши костюмерные располагались в боксах для лошадей. На полулежала свежая солома. Для нас или для скакунов, которые на следующий день должны были туда вернуться?.. Некоторые музыканты думают иногда, что весь мир вращается только вокруг них. Но в залах зачастую каждый день происходит какое-нибудь другое мероприятие, которое посещается людьми иногда даже активнее, чем концерт. Во всяком случае, лично я нашел конюшню очень уютной, несмотря на то, что мы не имели возможности там курить.

Мы играли и на стадионах, на которых когда-то проходили олимпийские состязания. В Москве, например, в одном из крытых спортивных залов по-прежнему под куполом висят гигантские олимпийские кольца. Они притянуты к перекрытиям в горизонтальном положении. Когда я смотрел вверх, со страхом думал, что они могут упасть.

Крики хоккеисток режут слух. Мне неинтересен женский хоккей, и я не слежу за ходом игры. Кроме того, мне все равно, кто победит. Но чаще всего я нахожусь на стороне проигравших. Команды, которые выигрывают, не нуждаются в моей поддержке. К тому же частенько демонстрируют высокомерие по отношению к соперникам. Мне это не нравится. Более слабая команда, которая борется изо всех сил в неравной схватке, мне больше по душе…

Я иду по коридору дальше. В боковом проходе охранник спрашивает документы. У меня их нет, возможно, они остались в отеле. Тогда он просит показать билет. Я не знаю, хочет он видеть билет на посещение концерта или игры в хоккей, но это не имеет значения, потому что у меня нет билета ни на концерт, ни на хоккей. Охранник не может решить, что со мной делать. Я спрашиваю, как мне выйти отсюда, и он охотно делится информацией. Ведь обычно ему приходится иметь дело с людьми, которые не желают уходить…



Сейчас Rammstein – профессиональная группа. А вот раньше в ГДР большинство музыкантов должны были работать, и вовсе не на сцене. Дело было не в зарплате, а в том, чтобы доказать, что они являются музыкантами-любителями, а помимо этого имеют профессию. Иначе им грозили серьезные неприятности, даже уголовное преследование и тюрьма. В лучшем случае они рисковали лишиться возможности выходить на сцену. Ведь организаторов концертов наказывали, если они допускали безработных музыкантов к выступлениям.

Вот почему один мой знакомый рокер работал в гардеробе государственной библиотеки. А я с удовольствием присоединился к нему, потому что вдвоем было гораздо веселее. Мы брали на работу кассетный магнитофон, чтобы слушать наши самодельные записи. Посетители библиотеки слышали их и заговаривали с нами. Это вызывало во мне гордость: ведь наша музыка производила впечатление на таких интеллигентных образованных людей! Мы беспрерывно курили. Все куртки и пальто в гардеробе ужасно пахли дымом, но никто не жаловался на это. Я находился там для удовольствия, ведь с Feeling В удавалось зарабатывать достаточно, и моя профессия существовала, можно сказать, лишь на бумаге.

В первое время дела у Rammstein шли не очень-то хорошо, a Feeling В сходила со сцены. Поэтому я подрабатывал на АВМ[28], но рано или поздно уходил оттуда, потому что меня такая работа не интересовала. Я радовался созданию новой группы. Хотя мы дали лишь несколько первых концертов на востоке страны, у нас получилось привлечь внимание известных людей. И мы очень ценили это.

Когда я пришел в Rammstein, кассета с четырьмя песнями группы была отправлена на рок-конкурс и взяла первый приз. Нам разрешили целый день играть в профессиональной студии, чтобы сделать качественную запись этих песен. Звукооператор записал нашу первую пластинку идеально. Это была первая запись, на которой мы играли все вместе. Перед этим мы много репетировали у Тилля в гараже.

Тогда мы охотно и многословно рассказывали друзьям и знакомым о нашей группе и новых идеях. Нам нужно было понять, как они к этому отнесутся. Внутри группы еще не сложилось мнение о том, что для нас правильно. Мы все искали и пробовали. Поэтому и посещали кабаки и пабы, чтобы проигрывать там записи нашей музыки. Каждый из нас, выходя из дома, брал с собой кассету. Порой было нелегко уговорить бармена поставить ее в магнитофон для всеобщего прослушивания. Мы были не единственными, кто желал подарить посетителям свою музыку. В то время в нашем окружении было много музыкантов. На самом деле, почти все. И все мы встречались в одних и тех же репетиционных залах. Потому что никакая группа не тянула аренду отдельного помещения. Так что все попеременно репетировали в одних и тех же подвалах Prenzlauer Berg[29].

Потом мы перебрались на старый склад напитков. Там мы получили возможность выставлять необходимую громкость звука. В этом доме никто не жил, а компаниям, которые в нем обосновались, наш шум не мешал. Под стальными плитами в полу текла канализация, и, когда шел дождь, ужасно воняло испражнениями. Мы соорудили вентилятор, он жутко гудел, но в остальном это было то, что надо.

У старого склада было одно великое достоинство. Тут стояли брошенные бывшим владельцем ящики с пивом, срок годности которого истек. Мы подумали и решили, что для пива, как и для вина, справедливо правило: чем больше срок, тем лучше качество. И стали его пить. На вкус оно было очень даже приличным. Правда, я страдал от него диареей…

Из-за этого дармового пива мне в голову пришла хорошая идея в начале дня принимать алкоголь. Непростительное расточительство – пить вечером и потом сразу ложиться в кровать. Это совершенно не то. Так что мы взяли за правило начинать наши репетиции с обильных пивных возлияний.

Посреди склада мы создали что-то вроде репетиционной комнаты. Возвели фанерные стены и на одной из них повесили картину с изображениями Шверинского театра. Нарисовали ее сами, как могли. Наши надежды на то, что в таком, на скорую руку организованном замкнутом пространстве звучание инструментов улучшится, не оправдались. Но зато у нас появилось нечто вроде дома. Тилль привез сюда из своей квартиры красивый кожаный диван и кресла. В нашем пристанище стало уютно и комфортно. Вообще, мы исходили из того, что будем находиться здесь неделями, или даже годами. И это действительно оказалось так.

В обеденный перерыв мы нечасто выходили на улицу, но обязательно один из нас бежал в какой-нибудь ближайший ресторан быстрого питания. Сначала мы ели блюда от индусов, и это было вкусно. Потом познали прелесть китайской кухни. Мы пожирали колоссальные порции лапши и наслаждались мясным вкусом глутамата. На смену лапше пришли яства из греческих, мексиканских и вьетнамских ресторанов. Однажды я попробовал даже африканскую еду, какие-то кости в мясе.

Особенно нам импонировали вегетарианские индийские блюда, такие легкие и славные на вкус. Случалось, что мы неделю подряд ели на обед одно и то же. Для нас, в прошлом жителей ГДР, лакомством были бананы. В меню ресторана банановое блюдо значилось под номером 23. Поразительно, но и в других индийских ресторанах оно имело тот же номер. Может быть, так обстоит дело и во всем мире? Во всяком случае, «наши» индусы всегда знали, когда кто-то из нас появлялся в обед на пороге их заведения: нужен заказ № 23!

В Америке меня поразило то, что индийские блюда имеют такие же названия, как и в Берлине. В Нью-Йорке официанты курицу ни разу при мне не назвали курицей. Всегда только «чикен тикка», и все. В Стокгольме – то же самое. Впрочем, чему я удивляюсь? «Пицца Наполи» – также везде звучит одинаково и обозначает одно и то же: что-то мучное с ветчиной, оливками и томатным соусом. А пицца Funghi («Грибы», ит.) – это что-то с грибами, и название происходит из латыни. Кстати, на тубе с мазью для лечения грибка на ногах тоже написано Funghi…

Хорошо иметь возможность объездить со своей группой весь мир. И вкусные национальные блюда – это сильный стимул для того, чтобы играть в разных странах!

Некоторое время наше хозяйство на складе вела русская женщина, которая постоянно готовила для нас гуляш и другие мясные блюда. «Мужчине нужно мясо!» – объясняла она. Мы называли ее «мясная женщина». Она кормила нас так плотно, что после обеда мы не хотели вставать с дивана. Когда мужчина съедает много мяса, он сильно устает. Точно так же, как устает после секса. Тогда он засыпает возле своей возлюбленной, и та смотрит на него с разочарованием…

Недалеко от склада, на другой стороне улицы, жили близнецы, которые когда-то учились с Кристофом в одном классе. Они открыли закусочную с шаурмой. Их заведение было не очень-то популярным: за стойкой на шампурах висели невзрачные кусочки сухого, покрытого коркой мяса. Мы ни в коем случае не хотели это есть, но зато нашли хороший способ использовать. В то время мы никогда не могли начать репетировать вовремя, так как кто-то из нас опаздывал. Тогда мы договорились: последний пришедший должен приносить с собой бутылку вина. Но эта затея не сработала. Ведь каким образом последний должен был узнать, что он – последний? Ведь кто-то мог прийти еще позже него. Кроме того, купить бутылку вина – это не наказание, а радость! Опозданий стало больше. Поэтому мы придумали новый штраф. Последний пришедший должен был на глазах у всех съесть шаурму из закусочной близнецов. Вот этого действительно не хотел никто из нас! Под угрозой такого сурового наказания мы как один стали приходить на склад вовремя.

В соседнем помещении склада репетировала группа Inchtabokatables[30]. Ее участники играли только на классических музыкальных инструментах – на виолончели, скрипках, бас-гитаре. Когда мы проходили мимо, слышали неопределенный грохот. Жанр Inchtabokatables менялся от фолк-рока и мидивал-фолк-рока до панк-рока и индастриал-метала. Олли покинул эту группу, чтобы играть у нас басистом. Мы называли этих ребят инхтисами, поскольку никто не имел желания произносить полное название их коллектива. Они были в то время гораздо успешнее, чем мы. Достигли такого уровня, что уже не давали единичные концерты, а ездили в турне. Причем на огромном туристическом автобусе, в котором было установлено много кроватей. Мы с завистью смотрели на этот шикарный «дом на колесах» и не могли поверить, что он принадлежит рок-группе, которую мы знали. Мы полагали, что подобное может быть только у The Rolling Stones…

В те времена мы ездили на концерты в микроавтобусе инхтисов, так как они больше не нуждались в нем. Однажды в Ростоке мы умудрились потерять ключ зажигания и после выступления стояли около нашего единственного транспортного средства как придурки. Как раз в это время инхтисы проезжали мимо на своем шикарном автобусе, даже не подозревая о нашей проблеме. Тогда еще не было мобильных телефонов, иначе мы бы запросто смогли остановить их и попросить запасной ключ. В какой-то момент на дороге возникли ADAC[31], но мы совершенно тупо проводили взглядами и этих потенциальных помощников.

Порой мы арендовали автобус у Robben & Wientjes[32]. Нанимали его в субботу утром, а возвращали поздним воскресным вечером. И долго ждали, пока служащие компании не осмотрят двигатель и салон в поисках повреждений. Обычно мы страдали похмельем и переминались с ноги на ногу, думая только о скорейшем возвращении домой и о туалете.

Вот так. У нас не было собственного туристического автобуса, потому что мы не зарабатывали в гастрольных турах. А не ездили в туры потому, что с нами не заключали контрактов. А контрактов не было, потому что о нас никто не знал. А не знали нас потому, что не было гастролей. Замкнутый круг. Нам оставалось только репетировать. Каждый божий день. И в выходные тоже.

Мы пропадали в репетиционном зале. Шли туда, ни на мгновение не задумываясь, почему мы это делаем. Я сидел сзади, у стены, около барабанов. Над ухом звенели тарелки Кристофа, а его барабанные палочки мелькали над моей макушкой. Как-то он треснул меня ими по голове, и я в течение нескольких секунд ничего не слышал. Но слуха можно было лишиться и по другой причине. У нас было очень-очень шумно. Акустическая система, которой мы пользовались на репетициях, случайно досталась нам после объединения Германии. Раньше она стояла во Дворце Республики и была предназначена для того, чтобы озвучивать огромный зал. Когда наш будущий администратор впервые пришел на склад во время репетиции, он сразу засунул в уши ватные затычки. Я удивился: ведь он приехал нас слушать! Но последние несколько лет сам использую беруши на репетициях и теперь немного злюсь, что не стал делать этого намного раньше. Если вы многократно испытываете свои барабанные перепонки на прочность, слух начинает отказывать. Но молодость не считается с потерями…

Мы шли на склад, в свою репетиционную комнату, чтобы снова и снова, бесконечно, играть. Никому из нас не пришло бы в голову называть это работой. Ведь мы не получали за наши усилия ни копейки. Под работой я подразумеваю то, что создается в обмен на денежные средства. Но мы очень долгое время не знали, будем ли зарабатывать. Зато одна лишь мысль о том, что мы каждый день без всяких ограничений можем заниматься музыкой, делала нас счастливыми. За это я бы еще кому-то и приплачивал, если надо. Конечно, я преувеличиваю, почти вру. Ведь кто знает, как долго мы вот так, все вместе, выдержали бы. Но нас вдохновляло непреходящее ощущение того, что на репетициях создается действительно что-то значительное. Я думаю, никто из нас не хотел бы заниматься такой работой, которая дает лишь едва сводить концы с концами. Но со временем нас все меньше и меньше беспокоило то, что все мы ходим на биржу труда. Мы видели: наш подход ведет к успеху. Это стало ясно сразу же после первых концертов, которые мы давали по выходным.

Мы пытались выступать так часто, как только было возможно. При этом старались изо всех сил и чутко следили за реакцией зала. Ведь мы желали покорить публику. Сначала люди приходили на наши концерты только потому, что привыкли в субботний вечер посещать ближайший Дом культуры. Их не интересовало, какая группа там играла. Большинство просто хотели танцевать, пить шнапс и обжиматься в темноте зала. Это и сейчас не звучит для меня уничижительно. Именно в таких домах культуры нам довелось дать лучшие наши концерты.

Тогда, во времена больших политических перемен, люди радовались тому, что наконец-то могут слушать новую музыку. Не ту, что звучала в ГДР. И, конечно, некоторые из них приходили потому, что мы пели кое-что из репертуара Feeling В, а на наших плакатах красовались названия Die Firma и Inchtabokatables. Эти группы на востоке страны были довольно популярны, особенно среди молодежи. Поэтому мы старались играть в тех клубах, в которых хоть кто-то из нас выступал в составе Feeling В, Die Firma или Inchtabokatables. Нас узнавали.

Наш администратор, бывший продюсер Feeling В, знал большинство организаторов концертов лично. И у него получалось периодически устраивать наши выступления. Так, постепенно, мы привыкли появляться перед людьми составом Rammstein. И, хотя у каждого из нас за плечами был немалый концертный опыт, нас всегда охватывало дикое волнение. Это было чувство, которое я когда-то переживал в первых своих панк-группах.

Вероятно, сложнее всего было Тиллю: он не мог спрятаться за инструментом. К счастью, он превосходно владел собой и мастерством вокала. А чтобы никто не мог увидеть его волнения, он прятал глаза за сварочными очками и смотрел в зал сквозь узкие щели. Никто не посмел сказать ему, что в этих очках он напоминает большого насекомого. Поэтому он надевал их на каждом выступлении. И, скорее всего, вряд ли избавился бы от них, даже если бы и узнал, что выглядит нелепо. Очки действительно защищали его. По крайней мере, так было вначале. В какой-то момент он их потерял. Это неудивительно. После концерта нам, обычно вдрызг пьяным, было недосуг думать о каких-то там шмотках, и поэтому мы всегда оставляли что-то в костюмерных. В 1993 году я купил за баснословные 50 долларов красивую шляпу и потерял ее в Таллахасси[33]. Это расстроило меня: как раз в тот день дождь шел так сильно, что вода бежала прямо за воротник. Подобрать хороший головной убор сложно. Как-то я нашел в парке перуанскую вязаную шапочку с двумя накладными косами. Она была очень удобна, потому что, когда становилось холодно, я мог завязывать в узел эти две косы под подбородком. Моих ребят эта шапочка сильно раздражала, и однажды перед концертом она под их громкий хохот вылетела из окна костюмерной.

После выступлений кто-то из нас обычно пропадал. Причем лично я частенько являлся тем, кого надо было искать. На концерте многое может расстроить. Например, бесчинствующие скинхеды в зале или западающая клавиша на синтезаторе. В таких случаях я психовал и, отыграв, отправлялся домой, как бы далеко мой дом ни находился. Понятия не имею, откуда у меня эта тяга к детским упрямым выходкам… После завершения одного концертного тура я побежал на вокзал, потому что водитель нашего автобуса сказал мне какую-то дурь. Тогда администратор вскочил в такси и ехал рядом со мной, уговаривая вернуться. Но я был слишком горд и глуп, чтобы пойти на уступки. Когда же прибыл на вокзал, он еще не работал, и мне пришлось топтаться на улице с бездомными, пока нас не пустили в здание. Я слушал бесконечные истории бомжей и с напряжением следил за тем, чтобы они до меня не дотрагивались. В другой раз я заночевал у одного своего фаната, чтобы утром автостопом уехать в Берлин. Свои вещи оставил в свободной комнате и уснул. Что уж мой приятель делал, пока я спал, не знаю. Только на следующий день на моем новеньком коричневом костюме обнаружились живописные разводы горчицы и пива. А однажды в Дрездене ночью я сел в поезд пьяным и уехал. Но пока сидел в вагоне, постепенно отрезвел и, мучаясь похмельем, горько раскаивался в том, что не остался с группой. В принципе, о своих побегах я сожалел всякий раз.

В самом начале истории нашей группы, когда нам доводилось выступать в Западной Германии, казалось, что мы штурмуем заграницу. Нас распирало от гордости. Хотя на концерты почти никто не приходил: на Западе мы были совсем неизвестны. В Гамбурге, например, нам аплодировали восемь зрителей. Но мы желали побеждать, и это заставляло нас не опускать руки. Может быть, поэтому после первых успехов в Германии мы с большой охотой принимали предложения выступать в других странах: привыкли завоевывать незнакомую публику.

В пору юности Rammstein поездки на концерты были наполнены для нас чистейшей радостью. Утром мы садились в какую-нибудь машину, кидали в нее наши немногочисленные пожитки и отправлялись в путь. У меня не было даже чемодана для сэмплера, поэтому я ставил его в автобусе ребром, между передних сидений. Мы побывали на всех автостоянках Восточной Германии. В 90-х годах закуски и сладости в тамошних кафе были невероятно плохими и, кроме того, абсурдно дорогими. Мы находили это возмутительным и, конечно, не собирались платить за них. Но кушать хотелось. Поэтому на автостоянках и заправках мы крали печенье и шоколад, бутылки со шнапсом, а в придачу – солнцезащитные очки, газеты, обувь и даже канистры для бензина!

Вообще, мы любили приключения, если этим словом можно назвать занятие воровством. Мы не могли себе купить дорогие западные музыкальные инструменты. Поэтому тайком тащили их из крупного берлинского магазина самообслуживания. В Шверине нам удалось украсть больше, потому что там персонал был менее бдительным. В магазинах я подолгу стоял перед инструментами и ждал, пока продавец-консультант, наблюдающий за посетителями, не начнет кому-то из них что-то разъяснять. Потом тащил, что нужно. Тилль же поступал проще. Он просто брал инструменты, в которых мы нуждались, под мышку и бежал к ожидающему нас автобусу. В то время из магазинов на Востоке нами было украдено немало полезных вещей! Позже там стали работать секьюрити, и, как говорится, лавочка закрылась. Я до сих пор вспоминаю о наших «приключениях» с удовольствием.

В то время мы были авантюристами буквально во всем. Особенно во время выступлений. Мы любили исполнять новые песни, которые еще как следует не разучили. И, если забывали очередной куплет, маскировали незнание текста изощренными риффами. А одно время меня на сцене в начале концерта запирали в огромной деревянной клетке. При этом объявляли, что я настолько опасен, что меня можно держать только за решеткой. Сейчас в это уже никто бы не поверил. Для усиления впечатлений зрителей ящик накрывали бумагой и поджигали ее. Картина получалась замечательная, в зале прилично воняло дымом. Бумага горела на сцене долго и сползала с моей клетки. Тогда взглядам зрителей открывался я, весь такой несчастный. При этом иногда загорался занавес. Исполнялась первая песня, и после нее Тилль надевал противогаз. Но не потому, что нечем было дышать: просто он у нас имелся.

Тогда уже возникали споры о нашей сценической одежде. До поры каждый натягивал на себя то, что сумел отыскать. Но, в сущности, мы стремились к единому облику – мрачноватому, брутальному. Наши одеяния должны были говорить зрителю, что мы принадлежим к одной группе, что мы вместе. Тогда в моду вошли ребристые рифленые майки, которые я ненавидел с детства. Их любили носить злые дворники и старики. А отец заставлял меня надевать эту дрянь. Я дал себе клятву: когда вырасту, никогда не буду ходить в такой одежде! Но – никогда не говори «никогда»! Группа решила выходить на сцену именно в белых рифленых майках! Перед началом концерта мне пришлось натягивать на себя отвратительную тряпку. Правда, пребывал я в ней только во время исполнения первой песни, а потом уже красовался с голым торсом. Мы все делали так, и это хорошо смотрелось.

После того как ребята из Metallica[34] тоже стали надевать рифленые майки, мы отказались от этой униформы.

Однажды мы надели на себя черные комбинезоны NVA[35]. И сразу поняли, что не каждого из нас они красят. Я бы сказал так: комбинезоны были к лицу лишь двум членам группы. Поэтому кто-то предложил просто подпоясаться новыми одеждами, но это было совсем глупо. Мы опаздывали на концерт во Фрайберге[36], поэтому надели униформу и поехали. Когда высаживались из автобуса в чужом городе, люди на улицах глядели на нас с удивлением. Так на рок-звезд не смотрят. Но мы и не пытались вести себя, как рок-звезды. Мы формировали скандальный имидж группы и всемерно эпатировали зрителей. И не только их, а вообще всех подряд. Происходило это примерно так…

В Доме культуры, в котором мы должны были играть, в тот день репетировала одна танцевальная группа девушек. Тилль расположился в зрительном зале и шокировал молодых артисток сальными репликами. На обед мы получили холодные сардельки. Тилль громко выдал вслух свои соображения насчет того, что они ему напоминают, и засунул сардельку в штаны. Во время концерта он вытащил ее из ширинки, имитируя свой пенис. Я не знаю, договаривался ли он с Олли заранее, только тот взял эту сардельку в рот. Я думаю, в зале никто не разобрал, что это всего лишь сарделька. Я не мог на все это смотреть. А Тилль, чисто из-за куража, еще разбил и прожектор, который якобы ослеплял его. При этом организатор нашего концерта был в отчаянии. И в конце концов отказался выплатить нам гонорар. Мы восприняли это с равнодушием, во всяком случае я. Зато компенсировали убыток тем, что украли из костюмерной ковер и засунули его в свой автобус. После этого отправились в студенческое общежитие. Вы думаете, нам нужно было место для ночевки? Как бы не так! Мы не спали. Расположились все в одной комнате. Один из нас привел с собой девушку. «Сладкая парочка» стала заниматься сексом, а остальные, потягивая пиво, по мере сил принимали в этом участие, отпуская шуточки и советуя, что нужно делать. Такое тоже бывало…

Мы как один были хулиганами, каких мало, и вытворяли бог знает что. В трактирах мы жонглировали кружками, полными пива, и состязались между собой в том, кто из нас съест больше фрикаделек. Потом, с надутыми животами, танцевали под любую музыку, независимо от того, принято было танцевать в заведении или нет. Мы нагло приставали к девушкам, задирали парней и всех подряд приглашали на наши концерты. На арендованном нами автобусе мы в гололедицу на бешеной скорости скользили по дорогам и неизвестно почему до сих пор еще живы. За сценой во время антрактов мы развлекались тем, что стреляли друг в друга из пейнтбольных ружей: шариками с краской, по голым торсам…

У нас не было рабочих и ассистентов. У нас не было лимузинов или автобусов. Мы не владели недвижимостью. Порой нам негде было ночевать. Мы не нуждались в тур-менеджерах или пиар-услугах. Мы не давали никаких интервью, и нас не приглашали на фотосессии. Мы не провели ни одной пресс-конференции. Мы не платили страховые взносы и налоги. Короче, мы ничего не делали. Зато старались изо всех сил, чтобы люди при общении с нами испытывали сильные эмоции.

Мы были такими, какими хотели быть. Мы были идеальной группой. Мы держались друг за друга и выходили в мир с тем, что у нас есть. Все, что произошло с группой после этого, не сравнится по остроте полученных нами ощущений с тем, что мы испытывали в начале пути. Тут не помогут ни аншлаги на стадионах, ни частные самолеты. Абсолютную счастливую свободу невозможно купить. И, к сожалению, ее утрату ничем нельзя компенсировать.

Кстати, украденный во Фрайберге ковер мы продали в Берлине и все вырученные деньги отдали нашему администратору при его увольнении. Да, мы решили его уволить. Он с трудом успевал за нами и вряд ли нас понимал. Мы сами едва успевали за собой и не понимали, что делаем. Поэтому решили расстаться с этим добрым и слабым человеком. В принципе, поступили мы нехорошо. Но кто сказал, что музыканты обязательно должны быть хорошими людьми? Для дальнейшего развития нашей группы это было правильное решение. Если вообще в том хаосе что-либо было для нас правильным или неправильным…



Наконец-то я выбрался из коридоров концертного зала на улицу! Светит солнышко, как хорошо и тепло! Я поджигаю сигарету и прогуливаюсь. На самом деле, я уже больше не испытываю тяги к курению. Но должен констатировать: бросить курить – трудно! Однажды, лет двадцать тому назад, я сделал это. Одна моя знакомая подарила мне на Рождество книгу Аллена Карра «Легкий способ бросить курить». Несколько недель спустя я выбросил из дома все сигареты. После этого не курил почти десять лет. К сожалению, книга оказала на меня одноразовое влияние. Когда через десять лет я закурил снова, уже ничего не мог с собой поделать. Карр рассуждает в своей книге о том, что никотиновая зависимость – это наркомания, не доставляющая тебе никакого удовольствия. Но кто из курильщиков хочет знать правду? К примеру, я не хочу. Я просто убеждаю себя сегодня, что курю очень мало, можно сказать, практически даже не курю. И это так, если не принимать во внимание пачку сигарет в моем кармане, которая к концу каждого дня оказывается пустой.

Около здания концертного зала стоят наши фуры. Они покрашены в безобразный коричнево-зеленый цвет, потому что мы арендовали их у какой-то экспедиторской компании. В былые времена в такой цвет красили грузовые автомобили в ГДР. У нас на Востоке по дорогам ездили машины, вызывающие жалость. Поэтому мы были сильно удивлены, когда в 1989 году впервые попали в Западную Германию и увидели тамошние разноцветные красавицы-фуры. А мы так привыкли к машинам цвета жидкого дерьма с одинаковыми надписями Deutrans или Autorans! Правда, тогда среди них стали появляться и грузовики с оранжевыми буквами GmbH[37]. Мы немедленно взяли эту аббревиатуру в свой лексикон. Называли так коричневые шнапс, коньяк и виски. Можно было бы использовать это замечательное сочетание букв и для названия группы, но так уже называлась транспортная компания.

Много лет назад грузовик нашей группы украшала надпись: «Rock and roll trucking» («Грузовик рок-н-ролл», англ.), и я всегда радовался, когда мы разъезжали на нем по городу, в котором выступали. Это, на мой взгляд, было то, что надо для позиционирования нашей группы. Мне как-то рассказывали, что у Emerson, Lake & Palmer[38] имелось три грузовика, на каждом из которых было написано одно из этих имен. Ездили они всегда друг за другом – в порядке перечисления фамилий в названии группы. Меня это страшно впечатлило. Но у нас тогда был всего один маленький грузовик, и никому бы не пришло бы в голову писать на нем наши имена.

Однажды давно мы на весь летний сезон арендовали самолет, чтобы играть на курортных фестивалях. И решили написать на фюзеляже имена членов нашей группы. На аэродроме наш самолет стоял где-то позади бензовоза, в отдалении от аэровокзала. А в небе нашими письменами могли любоваться разве что только птицы. Да и они не летают на высоте 11 000 метров! Удовольствие с нанесением имен на корпус самолета обошлось нам в 1500 евро, и после этого мы, конечно же, ни разу не повторяли ничего подобного. Да и вообще… Вид «Бентли» не вызывает мыслей о бассейне, потому что это шикарное авто не предназначено для плавания. И наверняка имена рокеров на грузовике или самолете не вызывают у людей мыслей о музыке и концертах….

Я приглядываюсь к нашим фурам. Они не разгружаются, за исключением грузовика с электрическим оборудованием, так как на нем находится дизельный агрегат. Он уже вовсю работает, и от него кабели тянутся в зал. Да, электрический ток, так сказать, мы привозим с собой. В юности Rammstein, во времена ГДР, иногда во всем районе вышибало свет. И у нас на сцене, разумеется, тоже…

Дизельные выхлопные газы воняют хуже, чем у бензиновых двигателей. Тут сразу перед глазами встают автовокзалы ГДР или грузовики, которые под окнами моего дома выгружали овощи и по каким-то причинам не глушили двигатели. Я ухожу от наших фур подальше вдоль стены здания и вижу открытую стеклянную дверь нашего передвижного магазина. Тут вы можете купить фирменные футболки от группы Rammstein и набор забавных аксессуаров к ним. К слову, по-шведски «аксессуар» – это tillbehör, и мы с Тиллем нашли это очень смешным[39]. «Добро пожаловать» – tillkomma[40], и это еще смешнее. А «мобильный телефон» по-шведски – ficktelefon, это звучит как «трахать телефон»! Тут уж вообще обхохочешься!..

На гастроли мы непременно берем с собой несметное количество шмоток с лейблами Rammstein – для продажи. В 1983 году я впервые увидел нечто подобное. Один мой знакомый был в футболке с изображением пластинки The Rolling Stones. По его словам, он украл эту вещь из торгового киоска, когда был на концерте в Америке. Для меня такой поступок – вне понимания. Я не позволил бы себе украсть что-то от The Rolling Stones, я бы купил… Для меня такая футболка стала бы реликвией. Поэтому я был абсолютно шокирован, когда мой знакомый отрезал у своей «реликвии» рукава.

Хотя… В то время я был не лучше, чем он. В шестом классе я обменял пластинку группы Prinzip[41] на полиэтиленовый пакет с изображением ABBA. Конечно, пластинка Prinzip имела для меня гораздо большее значение, чем портрет шведского квартета. Но пользовался я пакетом довольно долго: носил в нем спортивную форму для уроков физкультуры. Хотя любая западная реклама в нашей школе была запрещена, мне никто ничего не сказал. ABBA находились вне всяких запретов. Когда у пакета оторвалась ручка, я с легкостью выбросил его. А вот если бы на нем были напечатаны фото парней Prinzip, я бы этого не сделал…

К чему я веду этот разговор?.. Ах да! Футболки!.. Теперь на наших концертах тоже можно купить футболки. Очень много. Сначала их было всего лишь десять экземпляров. Наш светотехник нарисовал эскиз изображения на майке и пошел в копировальный центр за углом. Рисунок состоял из одной большой буквы R, видоизмененной под рунический знак. К сожалению, получилось что-то вроде свастики. И после того, как мы посмотрели на майку с трафаретом, проект был отклонен. Следующую R мы заимствовали с коробка спичек, изготовленного в Ризе[42], но потом забраковали свой выбор. Стали искать дальше. Нам нужен был оригинальный, яркий, запоминающийся знак.

В конце концов, мы отказались от идеи печатать на футболках нечто символическое. Выбрали другое. Ramones[43] давно больше нет, но я ежедневно вижу людей, которые носят майки или рубашки с названием этой группы. Их натягивают на себя риелторы, веб-дизайнеры, юристы и банкиры – все те, кто хочет выглядеть молодым и свободным. Мы решили применить подход Ramones. И довольно быстро начали наносить на футболки трафаретную печать со словом Rammstein. А потом – и с цитатами текстов наших песен. Это было здорово придумано, потому что некоторые строчки могли сами за себя постоять. Например: «Ты так приятно пахнешь!» Майку с такой надписью могли носить люди, которые не имели ничего общего с нашей группой. Наиболее популярной была футболка со словами: «Я хочу трахаться!» Удивительно! Ведь для того, чтобы носить такую футболку, требуется определенное мужество. Лично я, во всяком случае, не осмелился бы таким нарядом привлекать внимание общественности.

Сначала мы сами продавали футболки на концертах. Но вскоре наняли профессионала в области розничных продаж, и он стал заботиться об этом. Так, постепенно, мы все больше и больше обращали на себя внимание людей.

Вкус сигареты совсем мне не нравится. Возможно, я заболеваю. Да, говорят, что сигареты – это тестер состояния здоровья курильщика. Пока сигарета вкусная – все не так уж плохо… Мне совсем нельзя сейчас болеть. Наше турне в самом разгаре. Я быстро выбрасываю сигарету. Она продолжает дымиться на тротуаре. Мне становится стыдно за то, что я нарушаю порядок и чистоту возле здания концертного зала. Нельзя забывать: мы гастролируем за границей, и по твоей небрежности или оплошности здесь будут судить о всех немцах. Я поднимаю сигарету. Может, затянуться еще разок?.. От этой мысли мне становится хуже. Я тушу окурок о грузовую платформу. Куда бы мне его деть?.. Оглядываюсь, злюсь, плюю на приличия и втаптываю его под ограду газона. Надеюсь, травке и насекомым это не повредит…

Медленно подхожу ближе к нашим грузовикам. Кажется, что чем медленнее я двигаюсь, тем быстрее течет время. Останавливаюсь, и время начинает бежать быстрее. Странно… Ну, если так, пусть уж оно немного потянется, пока я дышу свежим воздухом. Я снова начинаю неторопливо перемещаться в пространстве, поглядывая на фуры. Дальнобойщики открыли настежь двери кабин и, развалившись на сиденьях, болтают и пьют Red Bull[44]. Таким же образом они отдыхают в длинных очередях на таможне или в многочасовых заторах на дорогах. Обычно они рассказывают друг другу о прошлых поездках. Я люблю их слушать: из этих бесед можно узнать много интересного. Оказывается, ребята из Wu-Tang Clan[45] берут с собой на гастроли пистолеты. А техники американских групп не складывают ящики в грузовики друг на друга, потому что это слишком хлопотно. Они просто удваивают количество машин. За это платит группа. Здорово!..

Я все еще не могу поверить, что наша группа теперь совершает турне с большим количеством грузовиков. Вроде прошло совсем еще немного времени с тех пор, когда мы все вместе ездили на концерты на моем универсале. Это был АМС Matador Kombi с восемью посадочными местами. Последнее сиденье было установлено задом наперед. На нем часто сидел Тилль, потому что в дороге обычно его тошнило, а в таком положении – нет. Большую часть времени он спал. Рядом с ним, на сиденье, стоял сценический огнемет.

Тогда у нас не было еще своего оператора, к тому же нас покинул и звукорежиссер, который умел подстроить акустику и организовать расстановку динамиков в любом зале так, чтобы звук был хорош. Это было очень важно. Потому что если группа звучит плохо, то зрители теряют к ней интерес. Мы заискивали перед этим парнем, но это не помогло: он все-таки ушел от нас.

Большинство залов, где мы выступали, очень похожи, и нам казалось, будто мы все о них знаем. Некоторые помещения отапливались голландской печью, которую растапливала какая-нибудь старушка. В зале воняло пивом, пеплом и отчаянием. Когда начинался концерт, бывало так жарко, что мы становились потными и чувствовали себя как свиньи. Если же в помещении была до этого еще и высокая влажность, то конденсат капал с потолка и бежал вниз по стенам. Однажды нам пришлось сушить мой сэмплер феном. Чтобы достать фен, директор клуба бегал к себе домой. Правда, в той деревне все строения располагались недалеко друг от друга. Такие маленькие провинциальные клубы функционировали чуть ли не как семейные. Дочь директора стояла тогда за стойкой и стеснительно улыбалась Тиллю. А его сын-скинхед работал кем-то вроде охранника и умолял нас приезжать почаще. Что тут можно сказать?.. Концерты в таких местах шли с огромным успехом!

А вообще, скинхеды составляли наиболее беспокойную часть наших зрителей и доставляли нам немало хлопот. Как-то раз они вылили за шиворот звукорежиссера большой бокал пива. Он испугался, не стал разбираться, в чем дело, и ринулся в костюмерную. Для этого он должен был пройти прямо через сцену, другого пути за кулисы не существовало. Мы были слегка удивлены, когда он бежал мимо нас, ведь это случилось посреди исполнения песни. Позади сцены он, видимо, поскользнулся и упал. Как оказалось, парень при падении махал руками и разбил окно. Даже сквозь рев динамиков мы слышали ужасный грохот.

После концерта нам пришлось объясняться с директором клуба. Мы попытались списать разбитое стекло на хулиганство скинхедов, но напрасно: за ремонт пришлось заплатить.

Да что там! Такая жизнь нам нравилась!..

Настало время ужина, и дальнобойщики тянутся к дверям концертного зала: идут в столовую. Я затираюсь между ними и чувствую себя, как Теренс Хилл[46], который в одном из своих фильмов в отаре овец пробирается через вражеский кордон. Для меня все это – приключение. И, хотя ничего опасного в том, что меня поймают за руку без документов, нет, мне волнительно.

На стене перед входом в служебные помещения висят фотографии всех членов нашей группы, подобно объявлениям о розыске преступников, и стоят секьюрити. Я тычу в свое изображение и пытаюсь выглядеть соответственно тому, что видят охранники. Снимки были сделаны в самом начале тура, когда мы все еще были свежими. К тому же за время поездки у меня появились усы. Но меня узнают и пропускают.

Я могу попасть в свою костюмерную только через комнату Тилля. А его все еще нет. Хитрая лиса! Сейчас он точно находится в отеле и спокойно спит. Он ложится спать днем, как только есть возможность, потому что ночью любит сочинять стихи к песням. Правда, в дороге он выпил так много Red Bull, что вряд ли смог бы спокойно уснуть. Если только не опрокинул в себя стакан виски, с него станется… Я думаю о том, что нужно попробовать вылить немного Red Bull на молнию куртки-блеск. Вдруг поможет…

Я роюсь у Тилля в ящике со льдом: хочется пить. Это мне пока можно, до концерта еще час. А вот если я напьюсь перед выступлением, то захочу посреди концерта экстренно отлить. Такие неприятные вещи со мной уже происходили. Со сцены нет никакой возможности ненадолго уйти: между песнями очень короткие перерывы. Однажды я не стерпел и сбежал перед началом длинной музыкальной композиции, за что получил от группы такой разнос, что… В следующий раз я мочился просто в штаны. Мне стыдно рассказывать об этом. Но было и такое. Теперь я предпочитаю пить воду за некоторое время перед концертом. И оно у меня сейчас есть.

Я с нетерпением жду, пока ледяная вода в бутылке немного нагреется. С жадностью выпиваю полулитровую бутылку. Сажусь на диван и рассматриваю на ней этикетку. Мне скучно, и не с кем поболтать. Взгляд блуждает по стене. Она крашеная, серая, и на ней нет ни одной надписи. А ведь обычно мы разрисовываем стены костюмерных почем зря! Такова цена успеха.

Кажется, еще совсем недавно мы после концертов набивались в какую-нибудь одну прокуренную комнату, сидели вплотную друг к другу на тесном диванчике и весело орали. По полу текли пивные лужи. А на стенах едва ли нашлось бы место хотя бы для одной небольшой надписи. Мы писали или рисовали обязательно что-то смешное. Особенно популярной была сексуальная тема, к ее раскрытию в настенной живописи прилагались колоссальные творческие усилия. Владельцы клубов зачастую проявляли бесчувственность и закрашивали все это.

Однажды в маленьком клубе в Оклахома-Сити служащий показал нам автограф Сида Вишеса[47]. Был ли там действительно знаменитый Сид? Ведь это кто угодно мог написать. Но жить намного интереснее, когда ты веришь в красивые истории. Если Sex Pistols[48] выступали когда-то в Оклахоме, то Сид Вишес наверняка в ожидании начала концерта написал свое имя на стене. Музыканты всегда чего-то вынуждены ждать. Они ждут, когда приедут, ждут, когда их пустят в клуб, ждут, когда проверят звук, когда начнется концерт, когда после него рабочие управятся на сцене и можно будет поехать в гостиницу. В конце концов, они ждут отправления автобуса, который не хочет заводиться… Существует очень много способов скрасить ожидание: пивные возлияния, шутки, анекдоты, какие-нибудь дурацкие выходки. Неудивительно, что некоторые группы прихватывают с собой татуировщиков, чтобы в свободное время ради забавы нанести на свое тело очередной узор. По рисункам на голых торсах членов группы видно, как давно они гастролируют. Музыканты знают: если татуировки наносятся на открытые части тела – лицо, шею, руки, – то это закрывает им путь в обычную жизнь: другую приличную работу они вряд ли найдут. Но рокеры делают такие тату. Они хотят показать этим, что полностью принадлежат музыке и нет им пути назад.

Лично я тоже позволил себе сделать разок татуировку. Мои ребята только покачали головами, когда увидели результат. Я хотел, чтобы рисунок на плече выглядел так, будто я во времена ГДР сидел в тюрьме. Но тату-мастер, видимо, меня не понял. Он не говорил по-немецки. В общем, получилась такая ерунда!.. Теперь я стараюсь не показывать это художество на людях, и всегда улыбаюсь, когда вижу его в зеркале.

Дверь распахивается, хлопает о стену, и в костюмерной возникает Тилль. Он бросает свою сумку на диван и, не глядя на меня, орет в коридор: «Том! То-ом! Что с моими гостями?» Наш ассистент немедленно возникает на пороге и радостно приветствует нас. И тут же начинает перечислять имена гостей, которых пригласил Тилль. Они записаны на десятках бумажек, что в руках у Тома. «Все правильно?» – спрашивает ассистент. Тиль довольно расцветает: «Проследи, чтобы провели всех!» Я знаю, что некоторые имена, как всегда, указаны неправильно, но в итоге все утрясется.

Тилль бросает взгляд на часы: «Черт, уже так поздно! Надо успеть размяться!» Он начинает быстро раздеваться. Затем натягивает на себя спортивную рубашку. На ней написано название одной малоизвестной группы. Начинающие рокеры подарили ее Тиллю в надежде, что он будет носить ее на публике. На самом деле, единственный человек, кто иногда читает их надпись – это я.

Тилль исчезает в ванной комнате и начинает разминаться: лупит по голове стоящий там манекен. Для устойчивости нижняя часть куклы заполнена водой. Шея у нее давно сломана, и голова нанизана на штырь, торчащий из туловища. Интересно, а настоящая шея от ударов Тилля тоже может сломаться? Во времена выступлений с Feeling В я видел такие драки, в которых, по моим представлениям, люди не должны были выживать. Но драчуны после оглушительных ударов и падений запросто вставали с пола, мирились и брали себе еще пива. Иногда достаточно просто неудачно упасть, чтобы умереть. А другие убивают противника невинным, в принципе, ударом и попадают в тюрьму, хотя совсем не хотели убивать. Я знаю о таких случаях. Лучше стараться избегать драк. К сожалению, это правило не всегда выполнимо, тем более что я не умею быстро бегать.

Я слышу, как зрители в зале уже хлопают в ладоши и присвистывают. Между тем Тилль выходит наружу, хватает телефон и куда-то звонит. Потом снова начинает молотить свою куклу. Я решаю не мешать ему, и направляюсь в соседнюю костюмерную, чтобы посмотреть, чем занимаются другие. Олли бьет футбольным мячом о стену. Пауль лежит на скамье и поднимает гири. Звучит приятная музыка. На столе – почтовые открытки: Пауль и Олли посылают весточки семьям из любых городов, в которых мы бываем. Как все заняты перед концертом!

Я решаю, наконец, пойти к себе. Тупым бездельем лучше маяться в одиночку…



Мне вспоминается, как мы впервые сделали групповое фото Rammstein. У нас позади было уже несколько выступлений, но мы еще никогда не анонсировали свои концерты. Более того, мы всегда были гостями на выступлениях более известных дружественных групп. Но однажды один наш старый знакомый решил попробовать себя в качестве организатора концертов. И решил устроить маленький рок-фестиваль на открытом воздухе, на окраине Потсдама[49], прямо на лугу. Предложил нам выступить на нем, а заодно и громко заявить о себе в рамках рекламной кампании мероприятия. Поскольку мы были еще неизвестны, то упряжной лошадью фестиваля он сделал Inchtabokatables. В то время очень популярной была средневековая музыка в исполнении этой группы. Мы должны были сыграть нечто подобное и выглядеть соответствующе.

Он намеревался разместить рекламное объявление в берлинской газете Tip. Раньше она была полна объявлениями об интим-услугах, терминологию которых мы не могли истолковать ни в малейшей степени. Что означало, например, словосочетание «жесткая волна» применительно к сексу? Я знаю только Neue Deutsche Welle[50]. Это музыкальная «жесткая волна», полностью противоположная панк-року. Последователи этого направления презирали нашу музыку. Не знаю, зачем я сейчас об этом говорю… А, газета Tip! В ней, по указанию нашего знакомого, менеджера фестиваля, следовало разместить фото группы. У нас не было никакой идеи насчет того, как мы должны выглядеть на снимке. Мы только знали, что не желаем походить на группы, фотографии которых размещались в предыдущих выпусках газеты. Они выглядели почти одинаково. Мы хотели, чтобы нас как-то выделили из общей массы.

Я вспомнил, что в магазине старья, у поворота на железнодорожный вокзал, я видел небольшое ателье, в котором можно сфотографироваться в исторических костюмах. Это выглядело бы как старая фотография. Поскольку все сказали, что идея хорошая, мы после репетиции все вместе пошли в этот магазин. Женщина, которая там работала, была немного удивлена тому, что нас много: обычно на фотосъемку приходят только отдельные лица или пары.

Во время примерки костюмов мы обнаружили, что они состояли только из передних частей, а сзади к ним были пришиты резинки. Поэтому они подходили каждому, что было очень удобно.

Мы встали в таком порядке, как нам предложила эта женщина, и она сделала фото. Никогда не повторится тот момент: мы почему-то были так счастливы – стоя рядом друг с другом, позируя перед объективом!

Мы принесли фотографию нашему знакомому. Она пошла в газету. Глядя на этот групповой снимок, никто не мог бы сказать, какую музыку играет наша группа. Мы выглядели как ансамбль комедийных гармонистов. Или исполнители шлягеров тридцатых годов. Анонс под фото представлял нас как превосходную рок-группу. Трудно назвать это пиаром, так как по сути о нас не было сказано ничего существенного. В общем, ни фотография, ни текст под ней ничего никому не объясняли.

На фестиваль в Потсдам мы прибыли из Дрездена, где играли на разогреве у наших друзей. Концерт получился страшно веселый, и поэтому мы, уставшие и с похмелья, не обратили внимания на то, что на улицах нет рекламных плакатов фестиваля. На самом деле, они были. Как правило, организатор концертов знает путь, по которому группы движутся к месту проведения мероприятия, и именно на этих улицах вывешивает плакаты и баннеры. Возле них обычно собираются фанаты, встречающие любимых музыкантов. Но мы заехали в город с другой стороны, и нас никто не встречал. Но даже если бы въехали в Дрезден со стороны Берлина, картина не изменилась бы. Нас здесь никто не знал, да и интерес к року в этом городе был невелик.

Одним словом, Потсдам встретил нас огромным идиотским транспарантом, на котором было написано: «Ты говоришь Opel – подразумеваешь Piegorsch!» Я не знал, что такое Piegorsch. И подумал, что это имя человека, который как-то связан с автомобилями марки «Опель».

На концерт к нам никто не пришел. Почти никто. Перед сценой на лугу стоял жиденький ряд зрителей, состоящий исключительно из наших знакомых и родственников. И нам было очень перед ними неловко – оттого, что мероприятие получилось таким жалким. К этой неприятности добавилась и другая. Наш друг из другой группы наглотался наркотиков и посреди концерта полез на сцену. Охранники не решались его остановить, ведь мы продолжали играть. Он прошел мимо нас к аппаратуре и вывернул регуляторы громкости усилителей на максимум. Так, наверное, ему было лучше слышно. Мы не успели ничего сделать, а он уже подскочил к микрофону и начал петь. Он не знал песен нашей группы и выкрикивал, естественно, тексты своей, но недолго, потому что стал просто материться. Мы, опешившие от такой наглости, стояли на сцене как идиоты. Наконец, спохватились, оттащили парня от микрофона, извинились перед зрителями и прервали свое выступление. Потом заперли обдолбанного дурака в нашем автобусе, чтобы охрана не отлупила его.

Мы не решились вернуться к сцене, чтобы послушать другие группы. Было очень стыдно перед родными и друзьями. Я боялся смотреть в их сторону, зато с тревогой поглядывал на автобус. Он ходил ходуном, потому что наш приятель понял, что его заперли и бесновался внутри… Наконец, он успокоился и уснул, а фестиваль закончился, и мы поехали в Берлин. Припарковались напротив дома, где проживали инхтисы. В нем находился трактир, в котором можно было пить так долго и много, как вам хочется, пока кто-нибудь не убедит вас, что пора заканчивать. Именно в таком кабаке мы и нуждались в тот вечер!

Этот ужасный концерт нас уничтожил. Мы напились вдрызг, чтобы навсегда забыть его. Хорошо, что ни на одном фото не запечатлено, как печально закончился тот вечер.

Несмотря на все эти неприятности, мы все-таки получили кое-какой полезный опыт. Стало ясно: хорошая фотография группы нам необходима. Но теперь мы знали: на переднем плане должен быть один человек, а на заднем – фигуры остальных. Не нужны костюмы средневековья, нам очень идет все черное. Пусть лицом группы будет Тилль: у него свирепая физиономия, и он хорошо смотрится в черном плаще и с факелом или сценическим огнеметом в руке.

Мы устроили фотопробу. Пригласили друга с фотоаппаратом и поставили Тилля во дворе на фоне глухой кирпичной стены. Дали ему бенгальские свечи, которые у кого-то из нас завалялись с празднования Нового года. Он был в длинном плаще и очках-»насекомых», его облик как нельзя лучше отвечал брутальному имиджу нашей группы. По команде фотографа Тилль зажег бенгальский огонь и заорал что-то невразумительное. Снимок получился отличный! И все-таки мы нуждались в групповом фото. Поэтому в следующий раз перед съемкой все как один надели черные плащи и расположились за Тиллем, на небольшом отдалении от него, мрачно поглядывая в объектив. Эта фотография нам понравилась гораздо больше, чем та, что была сделана в магазине. Мы смотрелись необычно, интригующе. Глядя на наше фото, можно было с уверенностью сказать: это необычная группа!

Так мы начинали поиск коллективного образа и делали первые шаги в грамотном самопродвижении…



В коридоре я слышу сухие барабанные дроби Кристофа Шнайдера. Он играет на электрических барабанах, но электронный звук хорошо воспринимается только в большом зале. Да, в его стереофонических наушниках этот инструмент звучит сейчас как ударный. А для меня это – словно щелчки по бумажным тарелкам.

Я открываю дверь в его костюмерную и тихо вхожу. Он в наушниках и не замечает меня. Поскольку Кристоф сейчас не слышит, не видит и ничего не говорит, он со своей ударной установкой напоминает мне скульптурную композицию «Три обезьяны», которая стояла на комоде у моей бабушки. Еще некоторое время я смотрю на Шнайдера, он меня по-прежнему не замечает, и я спокойно иду дальше.

Кристоф – единственный нормальный музыкант среди нас. Не только потому, что перед каждым концертом он так горячо и добросовестно репетирует, но и потому, что человек он простой и ясный. Он ставит цель и заботится о том, чтобы ее достигнуть. И всё! Это еще одна особенность, которой мне явно не хватает. Если я достигаю чего-то, то, как правило, это касается вещей, о которых я даже не думал. Шнайдер, напротив, имеет четкое представление о том, что он делает или каким хочет быть. Вот и сейчас он просто готовится к концерту, и в нашей костюмерной льется музыка…

У Тилля другая манера. За час до концерта, во время переодевания, он включает магнитофон с записями наших песен и напевает их. Ему прекрасно известна продолжительность каждой песни, и поэтому он всегда точно знает, сколько времени осталось до выхода на сцену. Своего рода звуковые часы!

Черт, мне кажется, я опоздал! Да, так и есть. Должно быть, опять перепутал время. На циферблатах наших часов только прочерки, никаких цифр… Ладно! Выпиваю еще одну бутылку воды, последнюю перед концертом. Потом иду в туалет.

Когда я возвращаюсь, Тилль уже втискивает ноги в сапоги. Я бегу к шкафу в костюмерной и вытаскиваю свои вещи. Боже мой, как они воняют! Это ужасно! К тому же с прошлого концерта они всё еще сырые от пота… Счастье, что я ничего не ел, потому что теперь едва сдерживаю рвотные позывы. Что же мне надеть? Я швыряю грязные вещи на стул и снова устремляюсь к шкафу в поисках чего-нибудь подходящего. Этак ко мне никто не подойдет после концерта!

Наши гардеробные шкафы мы унаследовали от Kelly Family[51]. Это была отличная семейная группа! В девяностые они продали миллионы пластинок, давали грандиозные концерты по всему миру. Однажды, на взлетном старте нашей карьеры, мы собрали целый городской стадион, и все билеты на него были распроданы. Мы очень гордились этим. Организаторы же нашего выступления негромко заметили: Kelly Family недавно выступала здесь целую неделю и собирала аншлаги по два раза в день.

Группа Kelly развалилась, когда умер глава семьи, отец. Девять звездных братьев и сестер больше не гастролировали и потому не особо нуждались в гардеробных шкафах. Поэтому мы получили их в подарок.

Я вытаскиваю из шкафа ящик с чистыми вещами и книгами. Внутри лежит несколько сувениров, купленных мной для детей. Я всегда стараюсь привезти им с гастролей что-то необычное, характерное для какой-либо страны. Хотя впоследствии часто вижу, что вещи, привезенные мной издалека, в Берлине продаются гораздо дешевле. Однажды в Нью-Йорке я купил для дочери индийскую куклу, которая оказалась обычной Барби, за что мне потом влетело от жены. Откуда мне было знать, как выглядит Барби? То же самое произошло с уникальными индийскими чудо-камнями, которые я приобрел в пустыне у так называемых медиков и которые продаются на каждом втором блошином рынке в Берлине за полцены.

Еще забавнее, когда я в очередной раз еду в Париж или Лондон. Тогда весь гостиничный номер завален эйфелевыми башнями и красными автобусами. После первого тура в Австралию я всех знакомых и родственников обеспечил бумерангами и лепными фигурками кенгуру. А для дочери купил мягкую игрушку кенгуру. Упакована она была в металлическую банку, похожую на консервную. Но все же это была игрушка, а не тушенка. Я тогда был сильно удивлен: надо же, мягкая игрушка в металлической банке!

Наконец-то отыскал чистую футболку и рубашку! Я называю одежду рубашкой, когда у нее длинные рукава, и ее можно носить расстегнутой, хотя, возможно, она называется иначе. Я кладу все вещи на спинку дивана, чтобы во время концерта можно было быстро переодеться. Сейчас я одеваюсь для зрителей в первый раз. Вроде не так холодно, но по спине немедленно начинают бегать мурашки. Возможно, я все-таки простудился и заболеваю. Но сейчас не до этого. Мне нужно сосредоточиться, чтобы ничего не перепутать и в точности соблюсти установленный порядок. Сначала так называемые штаны для трахания. Это узкие кожаные шорты, которые застегиваются сзади на «липучки», чтобы Тилль, имитируя половой акт, производимый со мной на сцене, мог сорвать их и продемонстрировать залу мою голую задницу. Здесь еще надо соблюсти предельную осторожность с молнией спереди, поскольку под штанами у меня нет трусов. Сегодня я опять забыл нанести крем для депиляции, хотя времени было достаточно! Надо будет обязательно сделать это завтра!

Теперь наколенники. Это фактически спецодежда, как для рабочих, которые укладывают тротуарную брусчатку. Мы не мостим улицы, мы играем на решетчатой сцене с подсветкой снизу. Решетка специально сделана грубой и шершавой, чтобы мы по ней не скользили. Поэтому, когда я падаю на колени, чтобы Тилль хорошенько поволтузил меня, вся кожа на них бывает искромсана в кровь!

И, наконец, последний штрих к костюму – блестящие брюки на магнитных застежках по бокам. Они разрезаны по всей длине ноги так, что я могу во время концерта скинуть их молниеносно. Я натягиваю брюки поверх «штанов для трахания» и прижимаю друг к другу магниты, чтобы «щели» на брюках закрылись.

Теперь – к концертной обуви. Это мои серебряные свадебные туфли. Я подумал, что было бы расточительным использовать столь шикарное приобретение лишь один раз. Поэтому ношу их на сцене с первого же турне после свадьбы. С тех пор мы очень много играли, и туфли приобрели весьма потрепанный вид. Кстати, точно такие же я видел у Дитера Болена и с удовольствием отметил, что у нас с ним одинаковый вкус. Да, мы появляемся на публике в одинаковой обуви, словно братья-близнецы! Но не покупать же из-за этого новые туфли!

Я изо всех сил затягиваю шнурки, потому что они ни в коем случае не должны развязаться на сцене. Но не намертво, чтобы иметь возможность быстро разуться во время концерта, когда мне это потребуется…

Теперь куртка. Стоп, сначала грим! Мчусь в грим-уборную, встаю перед зеркалом и ищу сначала щетку для волос. Остальные участники группы тоже здесь, а щетка на всех одна. И, конечно, она занята!

«Ну что, опоздал сегодня?» – ехидно спрашивает меня Шнайдер, раскрашивая глаза. Макияж – это для нас особое развлечение вроде маскарада, мы каждый раз пробуем что-то новое. Пока я жду щетку для волос, основательно обливаюсь дезодорантом. Я ничего не могу поделать со скотским запахом пота от моей одежды. Впрочем, с дезодорантом легче не становится. Ребята начинают стонать, обмахиваться полотенцами, а некоторые демонстративно покидают помещение грим-уборной. Но достаточно того, что меня запах любимого дезодоранта устраивает.

Наконец-то щетка освободилась! Я хватаю ее, быстро расчесываю волосы на прямой пробор. Большая их часть остается на щетке. Что это за катастрофическое выпадение волос? Может, у меня рак? Но я что-то путаю: при раке волосы выпадают оттого, что его лечат химиотерапией… Я смотрю в зеркало. Залысины со временем становятся все более глубокими. Черт, я старею! Это, конечно, не открытие и не новость. Шокирует то, что старение приходит так быстро и становится для всех очевидным! Скоро придется мазать кожу головы черным кремом для обуви. Тогда, по крайней мере, на расстоянии залысины будут выглядеть не так ужасно. А пока я наношу на волосы гель и распределяю его по всей голове. Если бы было больше волос, смотрелось бы гораздо лучше. Пора прибегать к окрашиванию, против седины гель не помогает. К счастью, я обычно стою на сцене в заднем ряду, и моя седина не так заметна…

Быстро гримироваться! В качестве белой пудры мы используем сухое молоко. Я дотрагиваюсь губкой до молочного порошка и наношу его на лицо. Неожиданно оказывается, что у меня на лбу и висках слишком много «островков» со случайно нанесенным гелем для волос. Белая пудра здесь не держится. В результате получаются подозрительные пятна. Такие, будто у меня нейродермит. В следующий раз начну с грима…

Теперь, когда мы используем белый грим, стало проще. А были времена, когда мы гримировались с помощью кофе. Я уже не помню, кто из нас открыл этот способ. Спрашивать бессмысленно: определенно, все поднимут руки. Во всяком случае, это была не моя идея. В какой-то момент мы стали мазаться кофейной жижей. Для этого брали растворимый кофе и разводили небольшим количеством воды. Получалась густая кофейная грязь. Это выглядело мощно! Немного смахивало на свернувшуюся кровь, немного – на дерьмо или ржавчину. Желаемый оттенок достигался в зависимости от того, как этот кофе смешивался с водой и наносился на кожу.

На моем лице и на руках всегда была плотная кофейная смесь. А одно время перед концертами на меня просто опрокидывали чан с этой жижей, и она стекала по моему телу. После такой процедуры я больше не мог ни сидеть, ни до чего-либо дотрагиваться. Я ощущал кофе как клей на коже. А на сцене был чересчур возбужден и беспокоен. Сердце колотилось, как бешеное! Я фальшивил, а после выступлений не спал по ночам. Я жаловался на тошноту и нервы. Коллеги-музыканты рекомендовали мне употреблять меньше алкоголя, что само по себе было хорошим советом, но на тот момент совершенно бесполезным. Мне казалось, что я схожу с ума. А потом до меня дошло, что огромное количество кофе на коже, должно быть, усваивается моим организмом. При расчете выходило, что каждый вечер я получал дозу в двадцать чашек кофе, и так на протяжении многих недель!

Тогда я раздобыл кофе без кофеина. По непонятной причине он не так хорошо прилипал к коже. Я продолжил эксперименты и приготовил смесь из обоих сортов кофе. Это было, кажется, еще в ГДР. Я даже вспомнил стишок: «Если женщина не соглашается сразу, возьми ей кофе микс, и она будет лежать тихо». Наверно, в нем имелось в виду то, что в смеси двух сортов настолько мало кофеина, что можно было выпить такой микс и заснуть без проблем. Для меня он оказался в самый раз, смесь хорошо липла к телу. Но когда я начинал потеть во время концерта, по спине бежали липкие ручейки, которые при высыхании стягивали кожу и чесались. Руки приклеивались ко всему, чего бы я ни касался. Я не мог нормально играть: на клавишах оставалась кофейная слизь, пальцы соскальзывали, а потом приклеивались. Одно радовало – запах кофе был прекрасен! Мне кажется, когда завариваешь кофе, больше удовольствия получаешь от аромата, нежели потом от вкуса.

Во время туров мы все так крепко пропитывались кофе, что его запах уже не выветривался из наших шмоток. В самолете, в автобусе, в гримерке – везде пахло кофе. Даже теперь, когда я чувствую его запах, срабатывает условный рефлекс: я становлюсь возбужденным и потею. Мне кажется, что скоро начнется концерт. Впрочем, моим коллегам он не опостылел. Я и сейчас слышу возгласы: «Кто-нибудь уже сделал кофе?» Они любят долго и увлеченно беседовать о качестве «настоящей» кофейной смеси. Я больше не принимаю участия в таких разговорах. Кофе пью редко, а в темном гриме не нуждаюсь. Теперь я бел, как клоун. Я не люблю клоунов, но, несмотря на это, делаю грим, как у них принято. Для этого использую сухое молоко. Сегодня я в очередной раз забыл побриться. Теперь щетина проглядывает через слой краски. Конечно, это выглядит некрасиво. Хорошо, что во время концерта люди стоят от меня, самое малое, в десяти метрах.

Сейчас я ищу в чемоданчике с косметикой карандаш для глаз. Грифель снова сломался. Точилка где-то здесь, она точно такая же, как была у меня в школе. Кончиком карандаша я рисую себе черные губы. Потом тщательно размазываю черную краску по губам и смотрю в зеркало. Выглядит не так уж плохо! Теперь старательно прорисовываю контур. Я знаю, как это делают женщины, и знаю, как это важно для результата. Класс! Никогда так удачно не справлялся с помадой!

Теперь наступает черед шоу-очков. Я близорук и всегда носил обычные очки. До тех пор пока не обнаружил, что выгляжу в них как страховой агент или ученик электрика. Тогда я купил себе солнцезащитные темные очки, в них я себе нравился больше. До того как я появился в Rammstein, у меня не было привычки переодеваться для концерта. Я выходил на сцену в обычной одежде, которую носил днем и в которой спал ночью. Когда сейчас я смотрю на фотографии с концертов того периода, то сам не понимаю, почему стою на сцене. Ведь я ни в малейшей степени не похож ни на артиста, ни на музыканта! В темных очках вид у меня был намного лучше. Правда, при этом я сшибал столбы и спотыкался на ступеньках. Тогда мне пришлось попробовать носить темные очки поверх обычных, тех, что с диоптриями. На сцене было темно, я почти ничего не видел. Но зато это было круто! Однажды мой друг, тоже очкарик, рассказал мне, что есть специальные солнцезащитные очки с линзами. Тогда я пошел к окулисту и попросил сделать мне концертные темные очки. Вот они-то и служат мне сейчас верой и правдой на выступлениях. Но в жизни солнцезащитные очки я терпеть не могу! Кроме того, не люблю долго находиться в затемненных помещениях.

Я начинаю делать NVA-упражнения. Так однажды кто-то из ребят назвал мою гимнастику. Но я никогда не служил в армии, тем более в бундесвере[52]. Это противоречило моим принципам. В течение многих лет нам в ГДР вдалбливали, что бундесвер – наш самый большой враг, агрессивная армия наемников, которая защищает интересы империалистической державы, пропитанной насилием…

Я начинаю с вращения руками, чтобы разогреться. Высоко поднимаю их и немедленно ударяюсь левой рукой о металлический рожок люстры. Слишком низкий потолок… Черт, как больно! Наверняка сломана кость, я не могу пошевелить даже пальцем! К счастью, левой приходится играть не так уж много. Я трясу рукой, осторожно делаю шаг назад и продолжаю упражнения. Сначала двадцать круговых движений бедрами, потом в обратном направлении, затем еще раз… Я начинаю потеть. Грим на лице становится мягким. Я не в очень хорошей физической форме. Наверное, сказывается курение… Теперь круговые движения головой, они мне особенно нравятся. На сцене я иногда бессознательно начинаю раскачивать ею в такт музыке, но боюсь потерять равновесие и от этого напрягаюсь. Обычно качать головой любят музыканты с длинными волосами. Я свои обрезал сразу после того, когда увидел на видеозаписи концерта, как безобразно выгляжу без короткой стрижки. Как Рюдигер Герхард[53], если кому-то о чем-то говорит это имя. Он был поющий водитель экскаватора.

После десятого вращения головой она начинает кружиться, у меня темнеет в глазах. Я с трудом удерживаюсь на ногах, чтобы не грохнуться на пол.

Ну, все, спорта достаточно! Неплохо было бы ненадолго присесть на диван и отдохнуть, но в костюмерную вваливается толпа пьяных людей. Понятия не имею, откуда они все приперлись! Тилль в концертном костюме щедро разливает шампанское и водку. Женщины с хохотом валятся на диван, возбужденно кричат, вытаскивают сигареты и бесцеремонно начинают курить.

«Привет! Давайте трахнемся!» – выкрикиваю я в качестве приветствия и чтобы еще больше поднять им настроение. Никто не обращает внимания на мой возглас. Вероятно, они принимают меня за малообеспеченного подсобного рабочего, плохо владеющего языком. Сейчас их не интересует никто, кроме Тилля. Я ищу свою блестящую куртку. Еще совсем недавно она висела на стуле. Но сейчас на нем уже кто-то сидит. Я пытаюсь добраться до куртки и лавирую между людьми. Но они плохо понимают, чего я хочу, потому что Тилль включил музыку на полную громкость. Затем он начинает танцевать. Время от времени дверь открывается: остальные члены нашей команды хотят видеть женщин, что сидят в моей костюмерной.

Я почти добираюсь до своей куртки. Тут какой-то здоровенный мужик, похожий на ресторанного вышибалу, случайно толкает меня, оживленно жестикулируя. Он рассказывает Тиллю веселую историю на ломаном английском. Тилль громко смеется и без остановки разливает по стаканам водку. Я хватаю куртку и принимаю решение идти к Тому в офис. Надо попробовать починить молнию. Может быть, удастся расстегнуть ее с помощью масла?

К счастью, Том на месте. Я показываю ему молнию. Он берет у меня из рук куртку и делает то, что не удавалось мне в течение нескольких часов: пытается расстегнуть молнию. Безрезультатно. Тогда мы капаем немного детского массажного масла на молнию и – о, чудо! Нам удается расстегнуть ее, и я, наконец, могу надеть куртку.

«Не забудь, – говорит Том, – в 20:40 meet & greet[54]!» Ах да, это было написано на листке с распорядком дня, приклеенном в нашей костюмерной рядом с дверью. Там ежедневно указывается план мероприятий.

Я мчусь обратно в костюмерную. Пока меня не было, радостное возбуждение присутствующих усилилось. Женщины бесшабашно смеются и визжат, пытаясь в оставшиеся минуты перед концертом выпить такое количество спиртного, которое только может в них влезть. Тилль объясняет им, что водку можно перелить в бутылки из-под воды и потом взять их с собой, на концерт. Так что теперь моя вода, которую я заботливо выставил нагреваться на стол, бесцеремонно слита в таз со льдом. Но сейчас пить я не хочу, да и перед концертом нельзя. Я иду еще раз отлить, но туалет занят, и перед ним маячит парочка женских фигур. Видимо, гостьи хотят подправить макияж или сделать еще что-то, кто их знает. Но двери заперты, и оттуда слышится только хихиканье и сопение.

Так, снова назад, в костюмерную. Все уже фотографируются с Тиллем. Теперь фотографировать должен я. Надо бы купить селфи-палку для такого случая. Фотограф из меня неважный, да и в современных телефонах я разбираюсь плохо. Итак, щелк, щелк. Еще раз. И еще раз. Кому нужны эти фотографии? Кто захочет их посмотреть? Что их ожидает – многовековое хранение в «облаке», на сервере в американской пустыне? А душа не исчезнет, если так часто фотографироваться?.. В костюмерную входит Том с сотрудником службы безопасности, чтобы отвести людей на свои места в зале. Возникает сумасшедшая кутерьма. Гости оставляют свои куртки и сумки на диване, столах и стульях, и это выглядит так, будто их вещи всегда были в нашей костюмерной. Да, действительно, кажется, что это так… Наконец все уходят. Тилль задумчиво делает глоток шампанского, и мы глубокомысленно молчим, глядя друг на друга….



Мы начинали играть в маленьких деревенских залах, постепенно завоевывая аудиторию. Наши первые фанаты досаждали нам вопросами, когда и где мы будем выступать в следующий раз. Это было, конечно, приятно. Но если мы хотели иметь по-настоящему громкий успех, то должны были выпустить хотя бы одну пластинку.

Единственной звукозаписывающей компанией, которую мы тогда знали, была государственная фирма ГДР – Amiga. Там в 1989 году была выпущена пластинка Feeling В. После объединения Германии эта компания исчезла. Два музыканта из довольно успешной в ГДР группы City основали частную звукозаписывающую компанию. Мы знали этих людей по совместным концертам и тусовкам. Поэтому сразу же двинули к ним с нашими кассетами и CD. После того как более или менее сносно разместились в их крошечном офисе, прокрутили на магнитофоне два коротеньких отрывка из наших песен. Они вежливо объяснили нам, что такая музыка – не для их компании. «Приходите через пару лет!» – было сказано нам. По-видимому, в этом и состояла та «поддержка молодежных групп бывшей ГДР», о которой они говорили в своих интервью. Достойно, конечно, но совершенно для нас бесполезно…

Другая звукозаписывающая компания отнеслась к нам с огромным интересом. Но объявила: для записи одной пластинки с нас причитается 15 000 немецких марок. Тогда мы пошли на биржу труда и подали заявление на получение ссуды для организации частной компании в области искусства. Мы получили небольшой стартовый капитал, но при этом автоматически потеряли права на пособие по безработице. Потеряли безвозвратно. Это означало, что отныне нам не оставалось ничего другого, как зарабатывать только музыкой.

Вскоре после этого мы поехали играть в одном деревенском клубе. Но когда мы туда добрались, он был еще закрыт. Нам пришлось полчаса простоять перед закрытыми дверями зала. После того как нас впустили, оказалось, что акустических колонок в зале в два раза меньше, чем требуется. Добиться хорошего звука с такими мощностями мы не могли. Но ведь нам хотелось сыграть хороший концерт! Мы подступили к директору клуба. Он же полагал, что сойдет и так. «Денег на аппаратуру у меня нет! Играйте, как хотите!» – кричал он. Наверное, был уверен, что группа, которая добралась из столицы черт знает куда, не откажется от выступления.

Но мы решили уехать, просто вернуться обратно, домой, с пустыми руками. А надо сказать, что наш звукооператор одновременно являлся директором клуба Knaack-Klub. Досадуя, что не удалось выступить, мы спросили его, нельзя ли поиграть в его заведении на разогреве, бесплатно. Он легко позволил нам это. Вечернее выступление доставило нам колоссальное удовольствие, к тому же мы произвели хорошее впечатление на администратора одной второсортной, но ловкой в делах поп-певицы. Он предложил нам гастролировать вместе с ней. Мы согласились. А куда нам было деваться? И стали ездить по дальним деревням Восточной Германии, чтобы выступать в бестолковых эстрадных номерах. Такая работа приносила нам деньги на кусок хлеба…

Мы никогда не спорили с менеджером о размере гонораров. Считали: главное – чтобы он организовывал нам как можно больше концертов. А сколько мы на них получим… Как говорится, что Бог пошлет. В большинстве случаев это была сотня марок. Тогда на востоке страны все самое необходимое стоило довольно дешево, и мы могли жить на них целый месяц.

Неожиданно нами заинтересовался один опытный менеджер. Мы с большой охотой согласились на встречу с ним. Он был настоящий организатор и менеджер в одном лице. Авторитетный в музыкальных кругах. При этом, что удивительно, – наш ровесник. Нам легко было найти с ним общий язык. К тому же, казалось, он точно знает, что с нами происходит, о чем мы думаем и чего желаем в каждый момент. Вероятно, это было именно то, что нужно… Мы стали сотрудничать.

Каждый шаг, который мы совершали с нашим новым менеджером, был спорным. Сейчас никто не может с точностью сказать, правильно ли мы действовали. Ибо никто не знает, что было бы, если бы мы принимали противоположные решения. При этом рассуждать, кто какую долю успеха обеспечил, глупо. У каждого на это свой взгляд. Признаюсь, что я не всегда был доволен динамикой нашего развития. Да и самим собой, большей частью, тоже. Наверно, каждому из рокеров знакомы эти чувства. Но здесь ясно одно. Либо музыкант сам заботится о решении скучных организационных и коммерческих вопросов и вечно сидит на переговорах да читает документы. Либо делает музыку. Но тогда он вынужден смириться с тем, что деловые вопросы решаются не так, как он себе представлял.

Музыкант не должен ничего «выискивать и считать». Так говорил наш менеджер. Такая позиция – широкая основа для успеха. Наверно, это правильно. Только мне кажется, что умелое решение деловых вопросов не определяет успех. Как и талант музыканта…

Когда я задаюсь вопросом, почему нам повезло и мы стали той Rammstein, которая есть сейчас, получаю один и тот же ответ. Просто потому, что мы есть и все еще вместе. Большинство групп, которые существуют так же долго, как мы, успешны. Многие команды, украшающие своим участием крупные рок-фестивали, я знаю еще с детства. Они не распадаются даже тогда, когда лидер умирает. Некоторые группы гастролируют по миру, имея в составе всего одного «знакового» участника, или вообще без него. Правда, в последнем случае, я думаю, это выглядит как караоке. Мне на ум приходят слова Karaoki faighter («боец караоке», англ.). Или mussja-krieger («да-воин», нем.). Да, мы бойцы и должны идти дальше, говорят члены группы, в которой умирает лидер. И, как правило, у них получается продолжать свое дело. Конец приходит не из-за смерти, а когда разногласия среди музыкантов настолько велики, что коллектив трещит по швам. Вы имеете право выбрать себе коллег, которые составят с вами группу. Но только один раз. Это как в браке. Если выбор сделан, а что-то оказалось не так, работай над совершенствованием отношений, изменяй себя, но не предъявляй претензий к партнеру.

Когда я пришел в группу, мы с ребятами достигали полного согласия буквально во всем. Казалось, что так и должно быть, когда люди вместе делают музыку. Даже если кто-нибудь из них извращенец или социопат. Так я думал. Но прошло время, и оказалось: все не так просто. Мы стали часто ссориться. Причины для стычек возникали из-за ерунды. Из-за этого страдали все, и прежде всего – наши желудки. Когда мы ругались, со стола летели тарелки с едой. Кто-то заказывал блюда, кто-то их ждал, как манны небесной, потому что был голоден как зверь… Это не учитывалось. Мы вырывали тарелки друг у друга из рук, и они летели на пол. Правда, существовал уговор: если человек не попробовал своего блюда, не съел ни одного кусочка, его еду трогать нельзя! Так что каждый имел шанс во время ссоры положить в рот что-нибудь съедобное. Но со временем этот запрет устарел. Теперь мы все желаем похудеть, поэтому оставить кого-то в споре без тарелки и совсем голодным не возбраняется.

Раньше, когда я был пьян и что-то возбужденно рассказывал или бранился, мой голос становился похожим на голос Эриха Хонеккера[55]. Кончай «хонеккерить», говорили мне друзья. Но я знал, что им смешно, и они относятся к моему хмельному бреду снисходительно…

В те времена самые жестокие ссоры не оставляли в нас никакого следа. Мы забывали о них, как будто ничего не было. Что бы мы ни говорили друг другу, все окупало радостное предчувствие того, что все лучшее для нас только начинается.

Мы никогда не ссорились из-за женщин. Хотя бы потому, что наши вкусы в этом вопросе здорово разнились. Но главное, для каждого из нас единство группы было важнее любовных отношений, тем более если речь шла об интрижке или удовлетворении сиюминутного вожделения. Любой музыкант понимает: его жизнь протекает среди друзей-коллег, а не с желанными подругами. Даже если у него одна, любимая, женщина – это так. Даже мать музыканта видит его не чаще, чем члены его команды. Кроме того, в группе он зарабатывает деньги, а это очень важно, на этом зиждется его существование. Поэтому музыкант не ставит свое положение в группе под угрозу из-за того, например, что ему нравится девушка коллеги.

Вообще, чаще всего ссоры происходят из-за денег. Думаю, что большинство групп распалось из-за того, что их участники не смогли договориться о распределении доходов. Обычно, например, композитор получает определенную долю прибыли от продажи сочиненной им песни. При этом каждый знает, что некоторые хиты могут обеспечить человеку беззаботную жизнь. Взять хотя бы Last Christmas Джорджа Майкла[56]. Когда вы все вместе музицируете, то не очень просто выяснить, кто в итоге сделал песню популярной. Бывает, что композитор получает львиную долю прибыли от нее, и это несправедливо по отношению к гитаристу или барабанщику. Вопреки сложившемуся мнению, я вообще считаю: ударник порой вносит намного более существенный вклад в успех группы, нежели другие музыканты.

Я считаю, что к каждому члену группы надо относиться уважительно и деньги делить поровну. Тогда никто не будет чувствовать себя ущемленным и работать спустя рукава. Как это звучало во времена ГДР и торжества социализма? От каждого – по способностям, каждому – по потребностям. Мы всегда исходили из того, что все имеем равные способности и потребности. Наш новый менеджер задействовал свои связи и попытался «прикрепить» нас к звукозаписывающей компании Motor. Мы послали туда кассету с нашими песнями. Нам быстро отказали. К музыке, которую делали мы, в то время в Германии не было никакого интереса. Менеджер абсолютно не расстроился, купил бутылку коньяка и пошел на прием к генеральному директору этой крупной компании. За непринужденным разговором по душам он как бы между делом поставил в магнитофон кассету Rammstein. Шеф Motor прослушал две песни и с интересом спросил: «А что это за группа?» Через некоторое время мы заключили с компанией контракт на выпуск первого альбома…

В наше время звукозаписывающие фирмы на территории бывшего ГДР процветают. После объединения Германии в ее восточной части стали выступать и работать многие очень успешные группы, музыканты, исполнители и диджеи с Запада. Например, Dune, Snap! Loona, Marusha, Captain Jack. Это привлекло в звукозаписывающие компании много молодых и предприимчивых людей. Зачастую они не имели соответствующего образования, но были преисполнены энтузиазма и фонтанировали новыми идеями. Кроме того, они умели работать и добиваться успеха. И помогли многим молодым музыкальным коллективам встать на ноги. Нас нельзя было уже назвать молодыми. Всем членам нашей команды было около 30 лет. Многие другие группы с таким великовозрастным составом уже распались, а некоторые музыканты из них умерли. Может быть, Motor сперва отказала нам, так сказать, на основе возрастного ценза…

И все-таки с нами был подписан контракт на выпуск альбома.

И вот тогда мы получили много денег. Определенно, мы получили во сто крат больше, чем ожидали! Мы подписали контракт, не вдаваясь в его юридические тонкости. Мы только смотрели, чтобы было прописано название Rammstein, и размещали в месте для подписи свои каракули. Детали нас не интересовали. Главным было то, что контракт заключен! И теперь для нас настала пора перемен!

Мы больше не повторяли такой ошибки – подписывать контракт, не читая его. Но я и теперь не знаю: что такое страшное там должно быть, чтобы мы воротили от него носы.

Нас прежде всего радовало то, что мы более или менее обеспечены. И что теперь можем более спокойно работать над музыкой. Мы и понятия не имели о том, во что ввязались! Оказалось, что Motor собирается продавать тираж нашего альбома и всячески пиарить Rammstein. А для этого мы должны были записать видео, провести рекламный тур и постоянно давать интервью журналистам. Они задавали вопросы, на которые мы не могли ответить, потому что о некоторых вещах просто еще не задумывались. Кроме того, у нас не было навыка грамотной речи, мы не умели правильно выражаться! Нам всегда казалось, что зрители узнают о наших мыслях и чувствах из музыки, что мы делаем. Слова, если только они не для песни, нам были не нужны. Но люди, видимо, слышали музыку иначе, чем мы. Журналисты это знали. И мучили нас в бесконечных интервью.

Затем нам неожиданно сказали в Motor: «Вашей группе нужен продюсер!» Мы понятия не имели, что это за птица такая – продюсер. Может быть, это человек вроде надсмотрщика из органов госбезопасности, который во времена моей работы в Feeling В приходил на репетиции и внимательно слушал, о чем мы поем? Нам объяснили, что продюсер – это и администратор, и финансист, и пиар-менеджер, и организатор сбыта альбомов группы, и… В общем, супермен. И теперь он нам необходим как воздух. «Такие люди, – сказали нам, – очень неохотно работают с неизвестной группой и берутся за продвижение ее дебютного альбома. Но вам нужно обязательно найти своего продюсера! Ведь мы вложили в ваш альбом немалые деньги!»

Мы озаботились этой проблемой. И вскоре узнали, что на упаковке каждого CD есть список всех участников работы над проектом. А на первом месте в нем стоит имя продюсера группы. Мы отправились в музыкальный магазин и стали рассматривать обложки дисков. Наш выбор пал на некого Грега Хантера, его имя мы отыскали на упаковке альбома Killing-Joke[57]. Эта группа стояла в одном ряду с Ministry, The Prodigy, Pantera, The Cult и The Cure[58], песни которых раньше мы слушали ночи напролет. Мы связались с этим человеком и договорились о встрече на нашей репетиции.

Сотрудники звукозаписывающей фирмы обрадовались, что мы не стали тянуть со столь важным делом, и изъявили готовность помочь нам заключить с продюсером контракт.

Грег Хантер небрежностью в одежде и манерах больше соответствовал образу бездомного, нежели продюсера. Он с дружелюбным видом слушал наши песни, но не сказал ничего существенного, если не считать замечания о том, что нам еще многому предстоит научиться. Вечером мы показывали ему достопримечательности Берлина, сводили на конкурсный концерт турецкого хип-хопа. После этого засели с ним в баре. В Англии, видимо, потребление алкоголя ограничивалось какими-то нормами, потому что Хантер поглощал виски с неимоверной жадностью. Ночью его вырвало в квартире у Тилля на ковер. А весь следующий день он провел спящим на диване в нашем репетиционном помещении. Вечером он смог съесть банан и опохмелиться. Мы потащили его в аэропорт. Там, в пьяном откровении, Хантер поведал нам о том, что никакой он не продюсер, к Killing-Joke не имеет никакого отношения. Зато является двойным тезкой Грега Хантера, и мы с ним ошиблись.

Классный урок задал нам этот несчастный проходимец!

В то время набирала популярность рэп-метал-группа из Швеции под названием Clawfinger. Ее продюсером был некий Якоб Хелльнер. Прежде чем связаться с ним, мы, наученные горьким опытом, тщательно проверили достоверность его контактных данных. И только после этого позвонили и пригласили на наш концерт в Гамбурге. В принципе, Гамбург – это было не очень хорошей идеей. Там нас никто не знал. Небольшой клуб, в котором мы собирались выступать, не пользовался популярностью у молодежи. Какое впечатление мы могли произвести на Якоба, играя в маленьком зале, который вдобавок был еще и пуст? Но что сделано, то сделано…

Якоб Хелльнер никак не выразил своего отношения к масштабу нашего концерта. Он оказался деликатным и симпатичным человеком. Выглядел как добродушный преподаватель, который слыхом не слыхивал о рок-музыке. А я думал, что у продюсера рэп-метал-группы изборожденное морщинами лицо, и он непрерывно нервно курит! Хелльнер внимательно смотрел на нас, слушал не перебивая. Так же, как ранее Грег Хантер, он пришел на нашу репетицию, сел на тот же диван, но, в отличие от своего предшественника, привел с собой коллегу по имени Карл. Тот записал отрывки наших песен на плеер.

На следующий день Якоб Хелльнер объявил, что согласен с нами работать. Наш новый продюсер предложил нам абсолютно новый подход к созданию музыки и имиджа группы. Он имел идеальное чутье сценического режиссера и музыканта. Он выявил суть нашего творческого подхода и сказал: «Я почувствовал в вас диких чудовищ. Вы должны делать упор на это». Он говорил долго и в конце концов четко оформил наше размытое представление о том, как мы можем выражать в музыке и своих сценических образах те идеи и эмоции, что владели нами.

Он решил записать наш диск в Швеции. Это произвело на нас большое впечатление: работа за границей! Хотя, возможно, Якоб просто не горел желанием уезжать надолго из дома в Германию. Он проживал в Стокгольме. Тогда я еще испытывал страх перед полетами на самолетах, поэтому поехал в Швецию отдельно от группы на своем автомобиле, набитом нашими электроинструментами.