Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Говард Лински

Безымянная тропа

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.



Переводчик: Юля Вахрамеева

Редактор вычитки и оформитель: Маргарита Волкова


Переведено для группы:

https://vk.com/dark_eternity_of_books





Любое копирование на сторонние сайты или использование в коммерческих целях ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!




Пролог



Девушка №4



Округ Дарем, 1993 год




Он наблюдал за девушкой, пока не убедился, что она идеальна. Только тогда он рискнул приблизиться к ней. Ничто не представляло сложности уговорить их пойти с ним. Сложно было вести себя спокойно, ровно, в то время как его сердце билось в груди так сильно, что, верил, девушка могла услышать.

Мужчина отвез ее в тихое место, а затем остановил машину, подождал и убедился, что они полностью одни. Иногда он связывал девушек и бросал в багажник, но эта дорога была достаточно уединенной, поэтому он перебрался на заднее сиденье, чтобы добраться до нее. Он игнорировал ее испуганные мольбы и потянулся к ней, легко отмахиваясь от слабых маленьких рук, запрокидывая голову девушки назад, пока не обнажилась плоть на ее хрупкой шее. Сцепил руки на ее горле и начал сжимать, усиливая хватку, пока она отчаянно боролась. Он закрыл глаза. Было лучше, когда он не мог видеть лицо молодой девушки, когда она не понимала. Как она могла хотя бы начать осознавать, что он делает с ней? Сжимал сильнее и сильнее и не собирался отпускать, пока ее борьба не затихла, а маленькое тело не обмякло.

Он посмотрел вниз на безжизненное тело девушки в своих руках и прошептал особенные слова, которые он всегда использовал, когда спасал одну из них.


Страдай маленькое дитя с приходом меня.





Глава 1


Все началось с телефонного звонка, как обычно и бывало.

― Алло, ― ответил Том, а затем последовала пауза, будто человек на другом конце провода внезапно осознал весь размах того, чем они занимаются, и передумал. ― Алло? ― подтолкнул Том.

― У меня есть история, ― выпалила женщина.

Он напрягся, прислушиваясь к ее голосу среди дюжин говорящих журналистов, «тап-тап-тап» усердных пальцев, ударяющих по клавиатуре, в то же время по всему помещению раздавался настойчивый трезвон соревнующихся между собой телефонных аппаратов.

― Хорошо, ― ответил Том. ― Какого рода история?

Последовала еще одна пауза.

― Большая и кровавая, ― наконец, ответила женщина, и было что-то в ее нервозной, взволнованной манере речи, что побудило Тома поверить женщине.

Бульварные истории обычно начинались с наводки. Эта же началась с того, что женщина выбрала крупнейшую желтую прессу в стране, чтобы рассказать свою версию событий. Возмущенные мужчины и женщины звонили в лондонский офис редакции каждый день. Некоторые чувствовали себя оскорбленными, другие были в отчаянии, некоторые просто свихнулись. Это было работой Тома Карни ― «заниматься их сортировкой», как обозвал это его легендарный редактор Алекс «Док» Докерти.

«От французского слова trier, обозначающего просеивать и выбирать», ― поговаривал он. ― «Твоя работа отделять дерьмо от сахара».

Люди, которые звонили, всегда полагали, что их история принесет им деньги для изменения всей жизни. Однако попадание их истории в прессу случалось редко к их величайшему недовольству. Бульварная газета, в которой работал Том Карни, имела ежедневный тираж в четыре миллиона копий. Все хотели оказаться в газете: политики всех мастей, модели, актеры, рок-группы, карьеристы, мечтатели, те, кто утратил былую славу, и безызвестные люди вместе со многими тысячами тех, кого сквернословящий редактор называл «сирые и убогие», под чем подразумевал основную публику. Только самый сочный материал попадал в прессу. Все же иногда один из этих звонивших, оказывалось, торговал не дерьмом, не сахаром, а подлинным золотом.

Женщина-аноним, звонившая этим утром, была случайным образом соединена по связи с одним из большого числа журналистов, которые дежурили за столами новостей. После Том Карни будет часто гадать о направлении, который могла бы принять его жизнь, не окажись он тем утром в офисе или если бы звонок ушел к другому репортеру в отделе новостей. Просто ответив на телефонный звонок тем днем, Том изменил свою жизнь, хотя в то время он никогда бы об этом даже не подумал.

― О чем она? ― подтолкнул он, когда женщина не принялась охотно выдавать сведения. ― Ваша история?

― Об очень известном человеке. О том, кто сидит высоко.

― Хорошо, ― нейтрально ответил он. ― Могу я узнать ваше имя, мисс?

― Никаких имен. Пока нет, просто слушайте.

Он мог сыграть жестко, сказать ей, чтобы она назвала ему имя или же мужчина повесит трубку, но, если у нее действительно стоящая история, мужчина прочитает об этом позже в газете-конкуренте. Кроме того, было что-то в том, как она говорила, в этой спешке в ее голосе, что побуждало его не прерывать звонок.

― Так что с тем известным мужчиной?

― То, что он не имел права делать, ― и она, фыркая, рассмеялась, а затем резко вновь стала серьезной. ― Он женился, видите ли, и приходит навестить нас, а ему не следовало бы этого делать, не в его положении.

― Кого нас? ― спросил он, хотя начал улавливать идею.

― Меня и некоторых других, ― сказала она, скрытничая.

― Понятно. Вас и некоторых других, ― его тон прозвучал задумчиво. ― Имею ли я право предположить, что видеться с этим мужчиной в ваших профессиональных обязанностях?

Он пытался быть тактичным.

― Вы имеете в виду, заинтересована ли я? ― огрызнулась она.

― Да, ― просто сказал он.

― Ну, тогда говорите то, что имеете в виду, ― сказала она ему. ― Да, мы заинтересованы, конечно же, заинтересованы.

― И кто этот семейный мужчина, что проводит с вами время?

― Я не могу сказать, пока не узнаю, сколько это стоит.

― Как я могу сообщить вам это, если не знаю, кто он?

На линии последовала долгая пауза, пока она разбиралась с этой дилеммой.

― Он важный человек, как я и сказала, и расскажу вам все за правильную цену.

― Я понимаю.

Если она была законопослушной гражданкой, то это, вероятно, история про похождения, в которой может быть заинтересована газета, но, кому реально любопытно, если некий член городского совета, третьесортный актеришка или же ведущий телевикторины сует свой член, куда не попадя?

― Он из тех, о ком я мог слышать?

― Все слышали о нем.

― Он не политик?

Общественность с печальной известностью ужасно принимала политиков, если только те не были премьер-министром или каким-то лунатиком с взглядами вроде «выпороть их» и «повесить их», которые превращали их в «персонажей», и, в конце концов, в национальное достояние.

Она, должно быть, устала от его вопросов.

― Он лишь состоит в чертовом правительстве, ― огрызнулась она. ― В кабинете министров. Так сколько это теперь стоит?

Том Карни выпрямил спину. Он сильно сжал ручку в руке и позволил ей нависнуть над страницей блокнота. Если женщина действительно говорила правду и может доказать, тогда это будет динамитом. Правительство Тори с его-то основами и семейными ценностями имеет члена кабинета министров, который вступает в половые отношения с уличными проститутками? Так будет даже лучше.

― Тут есть, о чем подумать, ― сказал он на тон спокойнее. ― Если вы сможете доказать это. Теперь, почему бы нам не встретиться, чтобы обсудить это.

― Я спрашиваю, сколько, ― ее голос был жестким, за которым угадывался страх.

На данный момент, Том не хотел раскрывать ей свой действительный статус в газете, его полугодовой контракт на стажировку, пока редактор решает, если ли у него «хватка», чтобы прижиться здесь, так что он выдал следующее:

― Максимум пятизначное число, может шести, но вам надо будет доказать это.

На линии повисло молчание, которое подсказало ему, что она все еще заинтересована.

― Так, почему бы вам не сказать мне, где хотите встретиться, и я буду там. Это ведь то, чего вы хотите ― продать вашу историю?

Может быть, все дело было в использовании слова «продать», которое ее зацепило.

― Хорошо, ― сказала она.


Глава 2



Девушка №5



Шесть недель спустя




У Мишель Саммерс заняло пятнадцать долгих и необыкновенно однообразных лет, чтобы осознать это, но сегодня вечером, когда она стояла и дрожала в темноте под прогнившими досками старой-престарой автобусной остановки, пока дождь отбивал ритмичное и ровное стаккато по крыше над ее головой, она, наконец, смирилась с простым и грустным фактом: она ненавидела свою мать. Ненавидела ее… ненавидела… не-на-ви-де-ла… тупую толстую корову.

Что ее мать и говорила ей в эти дни, так то, что началось со слов «ты была такой». «Ты была такой милой…», «ты была такой веселой…», «ты была такой милой малышкой…», подразумевая под этим, конечно же, что девушка больше не была такой. У Мишель Саммерс была невысокая самооценка и без ее матери, постоянно напоминающей ей, что она больше не хорошая, милая, веселая.

Мишель смотрела, как потоки воды стекают по внутренним стенам остановки и собираются в лужицы на исхоженном, сером бетонном полу. Расширяющаяся лужа заставила Мишель отойти от дальнего угла автобусной остановки на пронизывающий ветер, гуляющий по деревянному укрытию. По мнению Мишель, она жила в убогой деревне посреди ничего в заднице северо-востока Англии, и тут до любого места приходилось добираться на автобусе, даже до дома. Мишель клялась себе, что как только будет достаточно взрослой, она покинет Грейт Мидлтон навсегда, потому что здесь не было абсолютно ничего хорошего. Все знали друг друга, родители одного ― родителей других, и все совали свой нос в чужие дела. В Грейт Мидлтоне ничего нельзя было скрыть.

Мишель пришла на остановку как раз вовремя, чтобы увидеть, как предпоследний ночной автобус прерывисто ползет вверх по холму впереди нее, выдыхая черный дым из выхлопной трубы, переваливаясь через пик, будто маленький паровозик. Сейчас она была рада, что уступила матери, когда та настаивала, чтобы девушка надела пальто, хоть оно и закрывало крутой топ, который был на ней сегодня ночью, и подкачанное тело. Большое спасибо. Даже этому мать завидовала.

― Эх, хотела бы я иметь такой плоский живот, как у тебя, наша Ракушка, ― говорила она, ― и такой маленький пупок. Он как жемчужина!

Дэнни определенно заметил перемену в девушке за последний год, грязный извращенец. Мишель ненавидела своего отчима почти так же сильно, как и свою мать, и не могла терпеть то, как они оба называли ее «Ракушка», будто она была чем-то выброшенным на берег. Немного удачи, и ее отчим уедет к этому времени из дома на фуре. Он все чаще последние дни работал по ночам.

«Чтобы обогнать пробку», ― говорил он, но она задумывалась, может мужчина так же, как и Мишель, не выносил оставаться в их доме. Ее мать, вероятно, уже уснула на диване. Теплый джин и оранжевые таблетки от сердца лежали на столе рядом с ней. Он будет наполовину выпит, а ее мать полупьяна, и Мишель сможет тихо пробраться вверх по лестнице в свою комнату.

Было совсем не хорошо признавать, что ты ненавидишь свою мать. Мишель знала это. Ей бы полагалось любить ее, ходить с ней на шоппинг, делиться шутками, рассказывать о парнях и тому подобном, покупать шоколад на День Матери ― такого рода вещи. Она знала девушек, у которых были такие отношения с матерями.

― Моя мать довольно клевая, ― говорили они. ― Она рассказывает о сексе и обо всем таком, собирается давать мне на противозачаточные, когда я подрасту.

Но Мишель не собиралась говорить со своей матерью о сексе, не в этой жизни. Ее единственное высказывание по этой теме, когда ее дочь впервые стала встречаться с Дарреном «Дазом» Талли на регулярной основе, было чем-то вроде «не забудь, Ракушка, ничего ниже талии».

Она, в общем-то, и не хотела идти со своей матерью за покупками. Толстая корова, вероятно, захочет купить только шоколад, чипсы или джин. Женщина абсолютно запустила себя. Она задавалась вопросом, что Дэнни вообще в ней находит. Ну, правда, они все еще этим занимаются? Им обоим же было за сорок. Может их это не заботило. Вероятно, тебе уже все равно, когда наступает столько лет.

Это бы объясняло, почему Дэнни был таким извращенцем; он всегда болтался рядом с ванной с этой тупой улыбочкой на лице. Первый такой случай произошел немногим позднее ее пятнадцатилетия, и она вышла из ванной только в одном полотенце, обернутом вокруг нее. Он был тут как тут, стоял на лестничной площадке, будто только что взошел по лестнице, но она знала, что это было не так.

― Упс, ― сказал он, будто все это было одним большим совпадением.

Его глаза выдавали его с головой; они горели как у ребенка, проснувшегося рождественским утром, и мужчина, определенно, смерил ее взглядом, словно парень в молодежном клубе; он пропутешествовал взглядом сверху вниз; прошелся по ее лицу, груди, а затем бедрам. Мишель затошнило. Она бросилась мимо него в свою комнату, игнорируя его «Спокойной ночи, любимица», прежде чем сильно захлопнуть дверь позади себя. Мужчины были свиньями, все без исключения. Это она уже выучила.

Теперь девушка не решалась пойти в ванную, если не была полностью одета в пижаму и банный халат от шеи до лодыжек. Это уже не так бросалось в глаза сейчас, когда в доме было не теплее, чем в морге. Отопление было еще одной вещью, которую они не могли себе позволить.

Она рассказала Сюзи все о Дэнни.

― Он, вероятно, думает о тебе, когда играется со своей штучкой, ― сказала ее лучшая подруга, как ни в чем не бывало.

― Сюзи! ― закричала Мишель. ― Ты отвратительна! ― но засмеялась, когда та это сказала.

― Держу пари, он, ну, знаешь, так возбуждается. Я более чем уверена, что это все, на что он способен, ― все еще смеясь, сказала Сюзи.

В ее словах был смысл. Прошло довольно много времени с тех пор, как Мишель просыпалась ночью от звуков стучащего об стену изголовья кровати ее матери и Дэнни. В первый раз, когда она такое услышала, Мишель была маленькой девочкой и резко проснулась, беспокоясь за безопасность своей матери, потому что стуки об стену сопровождались стонами. Не до конца проснувшаяся, она прошлепала к ним в комнату, только чтобы увидеть, как Дэнни лежит поверх ее матери, которая закричала, когда увидела Мишель. Дэнни заорал и начал материться, а девочка развернулась на пятках и убежала. Ее мать немногим позже пришла в комнату в своем жалком потрепанном халате. Она села рядом с ней на уголок кровати и объяснила, что ей нечего бояться, что дядя Дэнни по-особенному обнимает мамочку, и они оба закричали, потому что Мишель напугала их. Немногим позже Мишель переехала в меньшую душную заднюю комнату, «дядя Дэнни» стал жить с ними на постоянной основе, и дата свадьбы была уже назначена. До той ночи отношения с Дэнни были неплохими, когда он пытался понравиться матери, водя ее и Мишель в кино или в зоопарк, покупая девочке мороженое и кукол. Все это вскоре прекратилось, как только «он закинул ноги на кухонный стол»», как назвала это ее бабушка Нэн. Не было больше прогулок, те немногие драгоценные подарки и мороженое появлялись все реже и реже. С деньгами было «туго», как частенько объясняли ей мать и отчим, хотя она и подозревала, что это ее новый отчим был скупердяем.



***



Мишель оказалась резко выдернута из своих мыслей свежим потоком воды, которая полилась с крыши и хлынула на пол прямо перед ней, намочив и девушку в процессе. Почему она не родилась где-то еще, например, в Лондоне или даже в двадцати милях отсюда, в Нью-Касле? По крайней мере, там было чем заняться. В деревне никаких развлечений, кроме курения и быть облапанной парнями на задворках сельского клуба. Это было всем, чего хотел Даррен Талли. Они ходили гулять вместе не больше двух месяцев, и Мишель едва могла вспомнить, как она была рада, когда он впервые пригласил ее на свидание. Даже Сюзи говорила, что Даррен официально «роскошный», и впервые в жизни она почувствовала себя особенной и желанной. Но реальное свидание с Дазом отличалось от ее фантазий. Сегодняшний вечер был типичным. Они всегда обнимались и целовались, по крайней мере, он делал над собой такое усилие, но постоянное засовывание его языка в ее рот и поцелуи с привкусом табака за сельским клубом едва ли были пределом девичьих мечтаний. Продолжительное тисканье всегда оканчивалось тем, что она отталкивала его руки, и парень бормотал «Ты такая замкнутая», будто Мишель была последней девственницей на деревне, прежде чем уведомить ее, что скоро будет вынужден ее бросить, если не начнет «получать что-то в ответ».

― Я должен что-то получать. Нет никакого смысла, если я ничего не получаю, ― проинформировал он тем вечером, словно это было каким-то романтическим предложением, перед которым девушка не смогла бы устоять.

Парни также были свиньями.

Даз едва взглянул на нее, когда охотно садился в машину матери друга, предложения от ее собственного подвезти ее в соседний город даже не стоило ждать в такую погоду. Она наблюдала за тем, как тот уезжает, и задумалась, может уступить ему, чтобы удержать, или он того не стоит.

Мишель посмотрела на свои часы. Последний автобус скоро будет здесь, если вообще приедет. Их часто отменяли без объяснения причин, но погода была сырой, а путь до дома ― неблизкий. За последнее время пропало много молодых девушек. Некоторых из них позже нашли. Она содрогнулась от мысли, каково им было в последние минуты их жизни. Ее мать часто вбивала ей это в голову.

«Никогда не возвращайся домой одна, Мишель, это небезопасно, всегда садись на автобус или убедись, что твой парень», ― она никогда не называла Даррена по имени, ― «проводит тебя домой, если хочет и дальше продолжать с тобой видеться».

Это было смешно. Были вещи и поопаснее, чем Даз Талли, провожающий ее домой.

Мишель начала рассеянно тянуть за образ Святого Кристофера на шее, растягивая серебряную цепочку. Дождь полил с новой силой, злобный, вихрящийся ветер хлестал по крыше остановки, поэтому она не услышала голос мужчины, а стучащие капли барабанили по дереву, маскируя его шаги. Первым признаком его присутствия стало небольшое изменение в освещении, почти неуловимая тень перед ней, когда свет от фонаря упал на его спину, отбрасывая тень, которая изменяла форму по мере его приближения. Она подняла взгляд ровно в тот момент, когда мужчина подошел к остановке. В свете фонаря, светившем ему в спину, она едва могла различить его черты. Мишель испугалась, почувствовав опасность, но не была уверенна, что с этим делать. Когда он, наконец, заговорил, звук его голоса заставил ее подпрыгнуть. Он был глубоким и неотразимо мужественным, и девушка поняла, что задержала дыхание. Страх и предвкушение боролись в ней.

― Привет, ― сказал он.




Глава 3


Мать Мишель всхрапнула так сильно, что проснулась. Голова Фионы упала на плечо, и она резко распахнула глаза в панике, пытаясь проморгаться и сориентироваться в пространстве. Дерьмо, снова уснула на диване. Женщина посмотрела на небольшие латунные часы на полке над камином, почти час ночи. Какого черта. Она должна была пойти в постель несколько часов назад вместо того, чтобы пить тот последний бокал вина. Теперь утром у нее будет похмелье и работать станет еще тяжелее, чем обычно.

Фиона думала, что переключиться с джина на вино, будет хорошей идеей. Будет держать ее подальше от крепкого алкоголя и заставит казаться вечернее распитие напитков более невинным. Она не хотела, чтобы кто-то неправильно об этом думал. Как, к примеру, ее дорогой муж или прелестная дочь, которые, казалось, считали, что женщина родилась только, чтобы служить им. Бутылки сладкого немецкого вина имели еще одно преимущество в виде более низкой цены по сравнению с джином, и Фиона убедила себя, что они нанесут ее телу меньше вреда в долгосрочной перспективе. Ведь вино делают из винограда, а виноград – это фрукт. Так, что ужасного может быть, когда ты пьешь фрукты? Если бы кто-либо спросил, что вряд ли, она могла бы сказать им, что выпивает один, может два бокала, два или три вечера в неделю, но в действительности, она знала, что выпивает намного больше каждую ночь. Так как никогда не допивала бокал целиком, всегда наливая доверху, вместо того, чтобы осушить его и налить новый, женщина не могла быть уверенной, как много бокалов выпивала, что было, впрочем, намеренно, ведь она и не хотела этого знать. Фиона на самом деле и не ощущала в себе потребности выпивать каждый вечер, просто жизнь казалась намного менее наполненной стрессом после парочки бокалов.

Медленно обходя диван в алкогольном тумане, она переместила ногу и сразу же натолкнулась на свою полупустую бутылку вина, которая упала, как кегля, увлекая за собой и стоящий рядом бокал. Каким-то чудом, они остались целыми, хоть и немного вина пролилось на ковер, прежде чем она успела спасти незаконченную бутылку. Фиона выругалась, а затем зашла на кухню и поставила остатки в холодильник. Ее голова уже начала пульсировать. Лучше не думать об утре и просто пойти спать.

Фиона вскарабкалась по лестнице и, приблизившись к вершине, заметила красноречивую полосу света, льющуюся из-под двери комнаты Мишель. Что, ради всего святого, ее дочь делает, бодрствуя, когда утром ей в школу? Женщина такого не позволяла. Она подняла руку, готовая постучать костяшками пальцев по двери, а затем замерла. Фиона знала, что должна сделать своей дочери выговор, но поняла, что сама не подавала хорошего примера ― аргумент, который ее дочь без сомнения использует в свое преимущество, подрывая и без того хрупкий авторитет матери еще больше. И всегда есть вероятность, что, будучи такой уставшей, женщина с трудом произнесет слова так четко, как бы хотела. Какой саркастический ответ она получит от Мишель после того, как снова отключилась на диване? Ее дочь должна была ее увидеть, когда зашла. Распростертую там, далеко не в лучшем виде. У Фионы не было сил для еще одного спора с Мишель ― с девчонкой, которая становилась все более дерзкой и неблагодарной день ото дня. А ведь подумать, та была таким милым, воспитанным ребенком. Фиона стояла на лестничной площадке и наклонилась ближе, чтобы ее ухо почти прижалось вплотную к двери комнаты ее дочери. Никаких звуков изнутри. Мишель, вероятно, уснула с невыключенным светом, пока читала один из тех тупых подростковых журналов, которыми была одержима. Ее стены были обклеены изображениями Тейк Вэт – еще одной подростковой группой Мишель, которая будет висеть тут сегодня, а завтра исчезнет, как Осмондз или Бэй Сити Роллерз в дни юности Фионы. Она была любвеобильной.

Одним из повторяющихся ночных кошмаров Фионы был тот, где ее дочь беременеет прежде, чем выйдет из подросткового возраста. Самая последняя вещь, которая ей сейчас нужна, ― стать бабушкой в своем-то возрасте. От этой мысли женщина вздрогнула. Она уже была измотана, а по деньгам они едва выживали, не говоря уже о том, чтобы кормить нового ребенка, покупать ему одежду и чертовы игрушки. Она надеялась, что у чокнутой дочери все еще были мозги в голове, чтобы не позволить своему непостоянному бойфренду сделать то, что он без сомнения хочет, но женщина была далеко не уверена в этом.

Фиона отвернулась от двери и направилась в свою собственную комнату. По крайней мере, Дэнни уже уехал, так что ей не придется иметь дело с его неодобрением или нерешительными поползновениями к ней ради секса. А Мишель будет в порядке. Она проспит с включенным светом всю ночь, а затем выйдет в своем привычном ворчливом настроении, ненавидя всех и вся, как и делала каждое утро.

***

Фиона всегда будет винить себя за то, что не постучала той ночью. Вина останется с ней. Если бы она вошла в комнату своей дочери, поняла бы, что Мишель пропала, и никогда на самом деле не вернется. Если бы только она знала об этом тогда и сообщила о пропаже дочери задолго до утра, сберегая драгоценные часы для полиции. Возможно, что-то можно было сделать по горячим следам, тогда бы все сложилось для всех иначе.




Глава 4



День первый




В то время как поезд ветки метро Джубили загудел за углом, Том Карни пялился на первую полосу газеты, где в верхней части красовался заголовок «Грейди и Бродяга». Темноволосый мужчина средних лет, одетый в синий костюм в тонкую полоску, сердито пытался оттолкнуть объектив фотографа вытянутой рукой. По мужчине на фотографии сразу можно было понять, что он богат, обладает статусом и привилегиями.

Том встал намного раньше, чем обычно: ему не терпелось увидеть свою первую статью на первой странице в национальной бульварной газете, и это была не просто какая-то статейка. Черт, это была история года. Решающий момент для Тома, реабилитация после долгих тяжелых лет, когда друзья в его сторону недоумевающе хмурились и бросали пренебрежительные комментарии при упоминании, что мужчина собирается стать журналистом. У других газет не было громких историй. Том и его коллеги в газете сгребли их все себе. Он представлял, как его статью будут читать в каждом автобусе и поезде страны. Она уже стала главной новостью на радио и телевизионных каналах, которые смотрят за завтраком. На Даунинг-стрит будут читать слова Тома этим утром и волноваться. Эта мысль кружила голову.

Журналисты всегда называли газету «Газетой». Это было золотым правилом. Произносить ее реальное название означало признавать, что она не была единственной газетой и что могут, просто могут, быть и другие по общему признанию менее значимые претенденты на честь называться газетой рабочего человека. Том попал под особенно жестокий всплеск эмоций от своего редактора после всего часа работы во время первого редакторского собрания. К несчастью для Тома, Алекс «Док» Докерти проходил мимо и услышал, как новенький называет газету настоящим именем, так как не имеет представления, что этого делать нельзя.

― Кто ты, мать твою?

Том не ожидал увидеть, что легендарный Алекс Докерти будет смотреть прямо на него с ядовитой ненавистью, написанной на лице.

― Думаю, ты новенький, ― сам ответил на свой вопрос. ― Вот почему ты только что совершил святотатство в моем офисе.

Докерти злобно смотрел вниз на новенького.

― Ты босяк (прим.: опустившийся человек из деклассированных слоев населения)?

― Пардон? ― все, что мог сказать Том.

― Часть сирых и убогих, тех, что снаружи? ― и Док показал пальцем в направлении огромных окон, из которых открывался вид на очертания района Уоппинг. ― Народа, который не знает, за кого голосовать, что думать, кого любить, ненавидеть или игнорировать. Тот тип личности, который даже не знает какую руку использовать, чтобы подтереть собственную задницу, пока им не расскажут. Если ты один из них, тогда ты можешь называть мою газету по ее названию. Если, с другой стороны, ты хочешь выжить здесь еще в течение пяти минут, тогда можешь оказать маленькую любезность, называя ее Газетой, как и все другие.

Док присел так, чтобы его лицо оказалось на одном уровне с лицом Тома, будто хотел сообщить тому секрет.

― Потому что моя газета – Газета. Других нет.

Том открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но Докерти прервал его, подняв руку.

― О, я знаю, ты можешь думать, что там есть и другие газеты, даже можешь заблуждаться, считая, что они серьезные соперники, но это не так. Факт: нас читают на каждой стройке, футбольном тренировочном поле, в офисе и станции метро, столовой местного совета и учительской в стране, что значит, что мы имеем вес. Я могу разрушать карьеры, сажать людей в тюрьму и удерживать их там, отправлять в отставку министров, низвергать премьер-министров, повышать количество голосующих за тех, кто в самом низу, на десять, даже двадцать процентов всего парой хорошо подобранных слов на первых страницах. Все это делает нас игроками на поле.

Он оглядел собравшихся вокруг улыбающихся журналюг, которых держал в своих руках. Мужчина повернулся обратно к своему подчиненному.

― Каков тираж нашего ближайшего соперника, Терри?

― Дерьмовый, шеф, ― тотчас подхватил Терри.

― Дерьмовый, ― кивнул Док и повернулся к Тому. ― Если хочешь пойти и работать на газетенку, которую никто не читает, за исключением нескольких полковников в отставке из Тьюксбери, тогда присоединяйся к «Ториграф». Если на газету с историей, но без будущего, тогда «Таймс», определенно, для тебя. А хочешь ходить строевым шагом на работу каждое утро, тогда «Дейли Мейл» поприветствует тебя с распахнутыми объятиями. «Гардиан» примет тебя в один миг, если ты умеешь сам вязать себе сандалии. Но если ты хочешь работать в настоящей газете, то существует только одна ― моя. Только я привык называть ее Моей Газетой, и ты должен называть ее также, и, если я услышу, что ты используешь какое-то другое слово в будущем, вылетишь из этих дверей так быстро, что твоя задница пролетит мимо твоего носа на пути на выход, усек?

― Да, босс, ― многозначительно кивнул Том, отчаянно желая уйти со сцены и вернуться в свою раковину, как можно быстрее.

― Оставлю тебя с этой мыслью. Мне нужно править страной, ― бормоча, ушел он.

― Как долго ты здесь пробыл? ― спросил один из старших журналистов. ― Час? ― и покачал головой в удивлении. ― У нас тут были стажеры, которые не удостаивались и слова от великого за все шесть месяцев пребывания тут, ― он протянул эти слова с эдинбургским акцентом, который был не громче шепота. ― Отлично, сынок.



***



Едва пережив первый день, Том, засучив рукава, принялся входить в дело с помощью собратьев журналистов. Он быстро понял, что скрывается за эвфемизмами. «Родитель-одиночка» значит ничтожество, «одиночка на пособии» ― паразит, «молодой одиночка на пособии» ― паразитирующее ничтожество, живущее в халявной квартире. Гулящие женщины, они же «изменщицы», таскали любовников в свое «гнездышко», чтобы вступить в «отвратительные внебрачные связи». А потом эти интрижки пафосно порицали в статьях журналисты ― кокаинщики, пьяницы, бабники и вообще худшие отбросы, которые только встречались Тому в его жизни. Газета была бичом незамужних мамочек, живущих на пособия, футбольных фанатов, Европофилов и педофилов; последние двое считались преступлениями такими чудовищными в глазах Дока, что они почти делили главную роль на первых полосах газеты.

Том Карни с тех пор держался подальше от Дока. В следующий раз, когда он будет стоять рядом с великим, у него будет история, которую можно поведать. Том встретился с проституткой ― женщиной, которую звали Труди Найтон, работавшей под псевдонимом «Госпожа Искра», и был убежден, что та говорит правду. Док увещевал его, но, в конце концов, тоже поверил и лично назначил команду для освещения этой темы, полагая, что доказательства, настоящие подкрепляющие доказательства, в виде множества фотографий Грейди с его высунутым членом ― все, что нужно.

Разведывательная операция запечатлела приходы-и-уходы и хождения-и-похождения сверхуважаемого и очень женатого Министра обороны, Тимоти Грейди, который до этого момента имел все шансы стать в будущем консервативным премьер-министром. Его широко рекламируемая поддержка «семейных ценностей» все же не предотвратила встречу Грейди с «Госпожой Искрой» и ее подругами в его лондонской резиденции, а ее услуги оценивались в вызывающие-слезы три сотни фунтов стерлингов в час, хотя он, конечно же, попросил скидку. Неспроста Тимоти Грейди называли в политике «львом» ― прозвище, которое он приобрел, добившись пересмотра британского бюджета в ЕЭС (прим.: Европейское экономическое сообщество — региональное интеграционное объединение двенадцати европейских государств). Такая непримиримость была его позицией по всем вопросам, которую французские и немецкие политики стали ассоциировать с ним в уничижительной манере, как о «Лондонском льве», и, когда пресса правого крыла подхватила эту кличку, переименовывая его во «Льва Брюссельского», Грейди ничего не сделал, чтобы испортить свой героический образ.

Пусть он и знал наизусть каждое непристойное слово, Том Карни сел на поезд и читал, перечитывал статью, написанную им в соавторстве, всю дорогу до станции Джубили. Впервые Том вошел в редакцию газеты, будто был здесь своим. Когда он проходил мимо рядов столов, за которыми сидели репортеры-ветераны, он принял непринужденную походку, надеясь, что так и выглядел, будто разрушить карьеру будущего премьер-министра и занять в процессе первую полосу было привычном делом для начинающего репортера. Пара журналюг даже обеспокоились тем, чтобы пробормотать приветствие. Миленькая молодая девушка, с которой он однажды неудачно пофлиртовал, стоявшая у кулера с водой, даже улыбнулась ему.

― Шеф хочет тебя видеть, ― сказал подчиненный Терри, когда Том дошел до его стола, и выглядел так, будто завидовал тем поздравлениям, которые Том скоро получит.

― Осторожно, ― сказала Дженнифер, секретарь Дока, когда Том прибыл в огромный офис со стеклянными стенами, доминирующий над обширным отделом новостей, ― он не светится от счастья.

Она произнесла это так, будто только что изобрела вызывающую тошноту фразу, которую на данный момент, казалось, использовал каждый.

― Ну, ― сказал Том, ― я ничего не сделал.

Его мечты, однако, прожили недолго, жестоко обрубленные на корню знакомым громовым голосом, который сильнее обычного сочился злобой.

― Карни, немедленно войди!

Том недоверчиво вошел в офис.

― Шеф? ― спросил он неуверенно.

― Ты кретин! ― закричал Док и тотчас же бросил сложенную копию утреннего издания в Тома, который поднырнул, когда та пролетела, не причинив вреда, над его головой и сквозь открытые двери позади него. ― Ты абсолютный конченый кретин!




Глава 5


Констебль Йен Брэдшоу снова смотрел в потолок. Он последнее время проводил много времени, пялясь в потолок во время длительных бессонных ночей его реабилитационного периода. Бывали и такие часы апатичного ступора, когда депрессия оставляла так мало энергии, что мужчина даже не мог протянуть руку, чтобы переключить пультом канал. Тогда он оставлял бессмысленную дневную болтовню, отупляющие игровые шоу и подслащенные детские программы. Каждый обед в квартире Брэдшоу «мистер Бенн» ходил по своим делам «побега из реального мира» при помощи волшебной швейной коробочки, прежде чем вернется на Фестив-роад пятьдесят два как всегда с сувениром в кармане. Брэдшоу будет лежать на диване и смотреть на него, раздумывая, как смог аналогичным образом сбежать из реальности и умудриться с треском загубить свою жизнь к тридцати годам.

Это была долгая медленная дорога к восстановлению, по которой он шел крошечными детскими шагами, отмечая небольшие победы; способность самому себе приготовить завтрак в виде двух кусочков тоста с парой жареных яиц сверху должна считаться важным рубежом. Когда Брэдшоу наконец вернулся к работе, через месяцы после «инцидента», как привык называть это его психотерапевт, заметил перемену в отношении к нему своих коллег. Это проявлялось не в том, что ему говорили, ведь они в эти дни вообще мало разговаривали. Все было более неуловимо: выражение их глаз или то, как они довольно сильно старались держаться от него на расстоянии, когда он был в комнате, будто его невезение или некомпетентность может перекинуться на них, если подойдут ближе. Он был отработанным материалом. Именно таким они его видели, и он должен был признать, после того, как раздумывал над своей участью в течение многих и многих часов ступоров-в-потолок, когда борьба с бессонницей не приносила результата, что они были, в общем-то, правы и справедливо воспринимали его таковым. Он облажался и потерпел фиаско. Невозможно отрицать холодную и неумолимую логику произошедшего. Йен совершил ошибку, и кое-кто очень щедро заплатил за это. Проигрывая события в уме раз за разом, он гадал, как мог быть настолько глуп. Тот факт, что он получил лучшее образование по сравнению с остальными, только усугублял его мучения. В школе Брэдшоу без усилий достигал успеха. Высокий, симпатичный и умный ― у него не было отбоя от девчонок, он возглавлял футбольную команду и был героем соревнований по плаванию. Он получил высокие отметки и университетскую степень, буквально став лицом жандармерии Дарема, когда в ранние дни появился в рекламной компании для выпускников-призывников под слоганом «Присоединяйся к программе Фаст Трэк».

И посмотрите на него сейчас, все еще томится в звании констебля. Привыкший к быстрым достижениям, Йен Брэдшоу оказался полностью не готовым справиться с ошеломляющим крахом его полицейской карьеры. Ни академические, ни спортивные заслуги не имели значения, если случилось, что ты не годишься для этого. Все всегда говорили ему, что когда он вырастет, сможет стать кем хочет, но только дело дошло до этого, он даже не смог стать тем единственным, кем хотел быть ― офицером полиции, или, по крайней мере, быть компетентным в своем деле.

Теперь он опять смотрел в потолок, лежа на мягком кожаном диване, пока его психотерапевт, Доктор Меллор – порекомендованный и оплаченный жандармерией Дарема в попытке доказать, что они полностью не умыли руки в его случае – пытался снова создать между ними эмоциональную связь.

― Это наша пятая сессия, ― мягкий и слегка гипнотический голос доктора Меллора плыл к Брэдшоу от его кресла в центре душной комнаты, ― и я полагаю, что мы установили достаточно доверительные отношения, чтобы начать исследовать вопрос о чувстве вашего собственного достоинства, верно?

У доктора была привычка заканчивать все свои высказываниями словом «верно» ― раздражающий маленький словесный тик, который заставлял его голос повышаться в конце каждого предложения. Хороший доктор, определенно, не знал, что так делает, но Брэдшоу отвечал на его вопросы буквально, потому что подозревал, что это может раздражать пожилого мужчину.

― Не верно.

― Простите?

― Шестая, ― ответил Брэдшоу. Он не видел доктора, потому что все еще смотрел на деревянные лопасти потолочного вентилятора, но знал, что мужчина будет хмуриться, пытаясь понять, что имел в виду его пациент. ― Это наша шестая сессия.

― Да? ― голос был недоверчивым.

― Да.

Брэдшоу хотел добавить: «Поверь мне, я знаю!».

― Уверен, что вы правы.

Сейчас лицо доктора будет олицетворением добросердечия, но, если Меллор не может понять простой факт, как этот, каков шанс, что он действительно сможет помочь Брэдшоу победить его «демонов», как они договорились называть их?

― Да, прав, ― подтвердил Брэдшоу.

Доктор прочистил горло.

― Не хотите немного чая?

Всегда одно и то же предложение, всегда один и тот же ответ.

― Нет.

― Я выпью немного, если вы не возражаете, ― сказал доктор.

― С чего бы мне возражать?

Он слышал, как доктор прошлепал по ковру, а затем раздался щелчок от включения чайника.

― Итак, когда вы были молодым парнем, как вы воспринимали себя, Йен? Не возражаете поделиться со мной? У вас столько времени, сколько вам необходимо.

― Если хотите.

На самом деле это не заботило Йена. Он просто хотел, чтобы секунды перерастали в минуты, а минуты накапливались как можно быстрее, пока их не становилось шестьдесят, и час не кончался, вслед за чем доктор торжественно провозглашал, как всегда и делал, «увы и ах, но наше время подошло к концу», прежде чем перейти к своей следующей жертве, старый козел обирала.

Брэдшоу раздумывал, прежде чем ответить, так долго, что услышал, как зашипел чайник, а затем и забулькал, после чего слова полились, казалось, на своей воле.

― Когда я был мальчишкой, я привык считать, что мир – это кино о моей жизни, и что я в нем звезда.

― Интересно, ― сказал доктор и начал наливать чай.

― Да, так, ― Брэдшоу мог слышать клацающий звук металлической ложки, задевающей стенки чашки из английского фарфора, пока доктор помешивал чай. ― А теперь, Йен, ― мягко подтолкнул он, ― как вы ощущаете себя сейчас?

Снова повисло долгое молчание, прежде чем молодой человек заговорил.

― Как актер из массовки, ― ответил Брэдшоу, ― без текста.

Меллор обдумывал ответ констебля Брэдшоу некоторое время.

― Стоит ли мне говорить вам, что я думаю? ― спросил, наконец, хороший доктор.

― Разве не в этом весь смысл упражнения? ― возразил Брэдшоу.

― Терапия – двусторонняя улица, Йен, ― напомнил ему доктор Меллор. ― Вы разговариваете со мной, и мы устанавливаем доверительные отношения, со временем. Я чувствую, что будет только справедливо, отплатить вам ответным доверием.

― Так, значит вы собираетесь рассказать мне о вашем детстве? ― спросил Брэдшоу.

― Нет-нет, Йен, ― легкая гримаса раздражения от обычно невозмутимого доктора. ― Это не то, что я собираюсь сделать, и, подозреваю, вы это знаете. Нет, я расскажу вам, что думаю. Что мы имеем тут – классический случай из жизни, когда не удается жить в соответствии с довольного завышенными ожиданиями. Я верю, что вы романтик в душе. Йен с романтичным взглядом на мир, и я только что не имел в виду увлеченность слабым полом, хоть вы сейчас и одиноки, ― непонятно зачем напомнил ему доктор. ― Мы говорили прежде о вашем длительном желании вступить в ряды полиции, что, как я думаю, имеет непосредственное отношение к вашим детским комиксам о героях, которые неким образом спасают мир. Вы ожидаете, что работа в качестве офицера полиции будет тем, во что вы естественным образом вольетесь, и оказались впоследствии неготовым к рабочим разочарованиям.

― Как вы не видите, что в вас нет ничего неправильного, ― внезапно весело провозгласил доктор, ― кроме определенно временного чувства шока и отчаяния, вызванных травмой от… эм... инцидента, о котором мы обстоятельно говорили. А кроме этого, реалии каждодневной жизни просто не совпадают с вашими ожиданиями.

Доктор произнес эти последние слова, будто только что открыл лекарство от рака или, по крайней мере, от отдельного вида опухоли, которой был болен Брэдшоу. В этот раз молчание растянулось так долго, что доктор почувствовал себя обязанным подтолкнуть констебля.

― Верно? – сказал он.

― Я знал это, ― сказал Брэдшоу и сел прямо на диване. ― Я, черт возьми, знал это. Иисус Христос, шесть гребанных часов ушло на то, чтобы вы, наконец, пришли к очевидному выводу! Жизнь не оправдала моих предыдущих надежд и ожиданий. Ну, так не только у меня, но и у девяти десятых населения планеты, не так ли? Я не думаю, что вы хотели заниматься этим, когда были ребенком.

― Успокойтесь, Йен, ― предупредил доктор.

― Успокоиться? Полная чушь! ― Брэдшоу резко сел. ― С меня хватит, ― сполз с дивана и с трудом надел куртку.

― Но, Йен, ― запротестовал потерявший дар речи доктор, ― мы едва провели сорок минут, осталось еще двадцать.

― Сдачу оставьте себе! ― прокричал Брэдшоу, выходя в двери.

Он не прошел и пары ярдов, когда женщина с ресепшена настигла его. Они оба двигались на скорости и почти врезались друг в друга.

― Констебль, ― сказала она, ― вас просят к телефону. Они сказали, это срочно.

Они быстро вместе направились к столу ресепшена, и Брэдшоу взял трубку. Это был Пикок.

― Тащи свою задницу сюда как можно быстрее, Брэдшоу, ― приказал Инспектор. ― Босс хочет, чтобы все собрались в течение получаса.

― Что случилось? ― спросил Йен, и, когда Пикок ответил, ощутил, как место желудка занимает камень.

― Похитили еще одну девушку.




Глава 6


«Иисус», ― подумал Том Карни, ― «что он должен сделать, чтобы угодить этому мужчине?»

― В чем дело? ― слабо запротестовал он.

Альфа-самец, живущий в нем, побежал в укрытие при первых звуках громового голоса Дока, и его собственный стал звучать, как у маленького ребенка, пойманного за слизыванием глазури с торта своей матери.

― Он предъявляет нам иск! ― закричал Докерти. ― И, если верить его адвокатам, он, черт бы его побрал, выиграет дело!

Том овладел собой.

― Естественно, он захочет судиться с нами. Какой у нас выбор? Он не собирается признаваться, не так ли? Если он пойдет на этот шаг, с ним покончено. Тимоти Грейди – политик, так что ему придется выступить против нас в суде или, по крайней мере, сказать, что собирается предъявить нам иск, но он не победит. Не сможет!

― О, не сможет? В какую юридическую школу ты ходил? Или ты переодевшийся Джордж Карман (прим.: ведущий английский адвокат в 1980-х и 1990-х годах)?

Том хранил молчание.

― Нет? Ну, возможно, ты сможешь достать мне его номер, потому что, думаю, нам понадобится лучший адвокат в стране, занимающийся вопросами клеветы. Спасибо тебе, той тупой суке Анне-Луизе и тому идиоту Джонатану. Единственный человек, которого я виню за эту катастрофу больше, чем тебя, так это своего заместителя. Он, по крайней мере, должен был знать лучше!

В этот момент все стало ясно. Алекс Докерти уже дистанцировался от статьи, от заголовка на первой странице в его собственной газете, остановившись на сложной-для-развенчания версии, что технически он находился в отпуске в тот день, когда статья поступила в печать. Что из всех мест он находился на садовой вечернике в Букингемском Дворце, и бедный, невезучий Мартин Трейси в день отсутствия великого исполнял роль редактора; в единственный день, который по всей вероятности поставит крест на его карьере, как и всех тех, кто работал над статьей, если Грейди выиграет дело о клевете. Не имело значения, что Докерти приложил руку к каждой мельчайшей детали статьи, и она находилась под его контролем вплоть до последнего часа, когда поступила в печать. Теперь он будет заявлять, что никогда бы не опубликовал статью вообще, и пусть заместитель редактора расхлебывает кашу. Редакторы теряли работу из-за такого рода вещей. Газеты не купаются в деньгах, а их владельцы не любят проигрывать дела о клевете. Суд присяжных имеет противную привычку награждать обиженных большими отступными, даже когда те были такими же виновными, как сам грех, и все это прекрасно знали. Одно дело было знать, что кто-то был скользким типом, совсем другое доказать это в зале суда, да так чтобы все поверили. Алекс проконсультировался с юристами Газеты, и сразу же бросился в укрытие. Вот тебе и «его Газета».

― Но у нас есть фотографии Грейди, выходящего из своей квартиры, и ее, входящей, ― запротестовал Том.

― Не квартиры, ― поправил его Док, ― а многоквартирного дома. Она могла трахаться с кем угодно, кто живет в тех квартирах, ― так будет утверждать его юрист, ― парировал редактор. – Я говорил тебе, что нам нужна запись того, как они еб*тся или, по крайней мере, заранее оговаривают условия траха.

― А я сказал вам, что нет такой возможности, ― сказал Том. ― Это его квартира, и он не глуп. Мужик просто привык показывать пальцем на спальню, когда приезжает девушка, и она входит и раздевается. Негде повесить на нее микрофон. Он тупо кончает и вручает ей наличные. Вы сказали нам все равно писать статью.

Док бросил на него предостерегающий взгляд, и Том понял, что от него ожидают стирания этого маленького разговора из своей памяти, который случился, когда Алекс Докерти находился в одном из своих эгоистичных напечатай-и-будь-проклят настроений.

― Наши адвокаты говорят, это неубедительно, ― сказал Док. ― Выглядит как газетная утка, и он может просто сказать, что никогда даже не видел эту девушку или ее подружек, а уж тем более не мог присунул им.

― Они трахались несколько раз! ― вступил в спор Том. ― И с ее друзьями. Они все клянутся, что это было он.

― Они проститутки! ― закричал Док, в недовольстве махнув рукой. ― И это значит, что их слова ничто по сравнению со словами министра!

Затем он будто сделал над собой усилие, чтобы успокоиться.

― И есть еще кое-что.

― Что? ― Док, казалось, испытывал боль. ― Его адвокаты просят назвать точное время и дату, когда, по нашему мнению, он трахался с Госпожой Искрой и ее подружками.

― И?

― Наши юристы считают, что таким образом смогут поехать к Грейди и спросить его, есть ли у него алиби на эти даты и время.

― Ну, у него его нет, ― сказал Том. ― Не так ли?

― Ну, посмотрим. Что еще нам остается делать?

Док изобразил великолепное шоу, имитируя, что размышляет. Он обхватил рукой подбородок и наморщил лоб, изображая, что хмурится.

― Он состоятелен, имеет огромное влияние и в один прекрасный день может стать премьер-министром, а значит, он может щедро отплатить за услуги. Вокруг него годами ходят слухи о скользких делишках, так что мы уже знаем, что он бесчестен. И что ты думаешь, Том? Разве у него будут хоть какие-то проблемы с этими алиби?

― Но это…

― Несправедливо? – подсказал Док. ― К дьяволу справедливость. Этот онанист борется сейчас за свою политическую жизнь, и очень вероятно, что и за свой брак. Он не станет драться честно.

Том сейчас чувствовал себя сбитым с толку. Встретившись лицом к лицу с уверенностью своего редактора, он внезапно растерял все свои аргументы.

― Что вы собираетесь делать?

― Насчет этого? Я не знаю. Вероятно, слягу с язвой, или у меня случится сердечный приступ, но ты беспокойся о себе, а не обо мне.

― Что вы имеете в виду?

― Мы не можем позволить тебе оставаться в офисе и писать еще больше статей, в то время как из-за твоей последней истории нам предъявили иск. У юристов случится припадок. Здесь ты мне не нужен. Отправляйся в отпуск, ― сказал Докерти Тому. ― Не смотри на меня так. Ты все еще получишь свои деньги. Я бы сейчас убил за оплаченный отпуск.

― Что насчет моего контракта? Вы же знаете, что он только на полгода, и срок скоро истечет.

― Нам стоит подождать и посмотреть, ты так не считаешь? ― спросил он Тома.

― Вы вышвыриваете меня? Вот что вы делаете? Просто скажите мне, если это так.

― Нет, я тебя не вышвыриваю, так что не говори чепухи!

― Так почему вы не можете рассказать мне, что случится в конце срока моего контракта?

― Потому что я в действительности не знаю, останусь ли на должности, не говоря уже о тебе! Я могу даже и не пережить тот день. Никто не любит проигрывать дело о клевете, сынок; они слишком дорого обходятся, даже для нас.

Дженнифер выбрала именно этот момент, чтобы просунуть голову в кабинет.

― Извините, шеф, вы сказали, что хотите написать письмо Криптику Кену.

И, когда тот моргнул, глядя на нее, вспоминая, она добавила:

― Я могу зайти попозже.

― Нет, Дженнифер, входи, ― сказал он ей, глубоко вздыхая. ― Я тут закончил.

Он не оставил Тому никаких иллюзий по поводу того, что разговор не завершен.