Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Ирвин Уэлш

Героинщики

Соблазн

Пролог: Записи из реабилитационного журнала

Запись в журнале: размышления об Оргрейве

Даже невероятная жесткость этого старого неубиваемого дивана не может помешать моему телу расслабиться и погрузиться в воспоминания. Она напоминает мне об университетском общежитии в Абердине; о том, как я лежал в темноте, нежась в возвышенной свободе от страха, который заполнял мою грудь, в то время как скользкий комок мокроты внутри все рос. Что бы я не слышал за окном - скрип автомобилей, что ездили туда-сюда по узким улицам, и свет от их фар, который иногда заглядывал в эту старую затхлую комнату; пьяниц, которые бросали вызов всему миру орущих свои серенады; душераздирающие крики котов, которые прибегали к своим мучительным развлечениям, - я верил, что все равно не услышу этих звуков.

Ни кашля.

Ни крика.

Ни одного удара - ДУФ, ДУФ, ДУФ ...

Ни один назойливый громкий шепот с этими истерическими нотками не поможет тебе понять, насколько бессонной может быть ночь.

Только дремотная, относительно молчаливая тьма и этот диван.

Да нет. Блядь. Кашель.

Это всегда начинается с кашля. Всего одно покашливание. Затем ты мечтаешь о том, чтобы он успокоился, но твой пульс ускоряется, что говорит о том, что это - именно тот собачий лай, который ты бессознательно ждал все это время. Затем раздается второе - и это самое худшее, - после чего ты начинаешь сердиться уже не на того, кто кашляет, а на того, кто помогает ему.

Просто оставь его, блядь.

Но ты неизбежно слышишь, как за тонкими бумажными стенами забеспокоились, потом судорожный вопль, резкий щелчок выключателя, шаркающие шаги.

Затем - голоса, уговоры и воркование, после чего начинается страшная процедура: постуральный дренаж.

ДУФ ... ДУФ ... ДУФ ...

... ДУФ ... ДУФ ... ДУФ ...

Ужасный ритм, с которым мой отец огромными кулачищами стучит ему по худощавой, сгорбленной спине. Настойчиво, даже жестоко, это существенно отличается от того, как деликатно хлопает его по лопаткам мама. Затем метания стихают, и они с облегчением вздыхают.

Если бы только можно было оставить его в больнице! Просто избавиться его на хуй.

Я не вернусь к этому дому, пока он не оставит его навсегда. И все же замечательно иметь свой собственный угол, где можно забыть все это и просто окунуться в сон душой и телом.

- Давай, сынок! Просыпайся! Шевелись!

Боль пробуждения и грубый, как наждак, голос отца. Он стоит у моего дивана, нахмурив лоб, голый выше пояса; грудь у него покрыта порослью светлых седых волос. Он чистит зубы белой щеткой. Мне понадобилось целых три секунды, каждую из которых я отмечаю сонным морганием, чтобы понять, что я лежу на бабушкином диване в Кардональди. Мне удалось заснуть только несколько часов назад, а на улице все еще темно, и только маленькая настольная лампа освещает полумрак комнаты своим мрачным аквамариновым светом. Впрочем, он прав, нам пора: должны успеть на автобус, отходящий с площади Святого Еноха.

Я поднялся с дивана и сразу понял, что держусь бодрячком, несмотря на то, что почти не спал, и попросил разрешения воспользоваться бабушкиным утюгом: надеялся разгладить хотя бы ужасные складки на своем прикиде от «Фреда Перри», прежде чем надеть его на свое худое, бледное тело, покрытое гусиной кожей. Отец всегда смеется надо мной из-за этого.

- Да забей, - шамкает он, не извлекая изо рта щетки, и шагает в ванную, включая свет на ходу. - Это тебе не модный показ! Поторопись!

Меня торопить не надо; по моему телу разливается адреналин, которого хватило бы на двоих. Но по этому притону скучать я не буду в любом случае. Бабушка также встала, чтобы провести нас. Маленькая, совсем седая, одетая в стеганый халатик, но еще достаточно прочная и даже живая, она смотрит на нас поверх очков, не выпуская из рук шерстяную сумочку. Бабушка окидывает меня взглядом, пытается протянуть руку или что-то такое, но потом ковыляет за отцом в коридор. Я слышу, как она монотонно расспрашивает его:

- А когда приходит автобус ... А куда он едет ... А во сколько будете там...

- Возвращайся ... в свою ... комнату ... мама, - отец сплевывает зубную пасту в раковину после каждого слова, в то время как я пользуюсь возможностью и натягиваю на себя одежду: рубашку, джинсы, носки, кроссовки и куртку. Мимоходом рассматриваю снимки дедушки Рентона, вставленные в рамки и развешанные на стене над камином. Дед получил четыре медали во время войны, в том числе крест Виктории за отвагу, кажется, за нормандскую операцию. Он не был бы рад тому, как бабушка выставила снимки на всеобщее обозрение; сам он держал их в старой табакерке и всегда радовался, показывая их нам, членам семьи. Надо отдать ему должное, он признавался, рассказывая нам с братом Билли о войне, все это - дерьмо собачье. Что есть смелые, достойные люди, которые ни награды не получили за свои подвиги, в то время как всевозможных мудаков награждали ни за что.

Помню, как однажды, когда мы выезжали на выходные в Блэкпулского пансиона, я подколол его, мол, ты же точно свою храбрость демонстрировал, не так ли, дедушка, когда высаживался на тот берег, так ты и был смелый.

- Я испугался тогда, сынок, - начал он с мрачным лицом. - Но более всего я был взбешен; ярость из-за того, что должен был быть там. Эта ярость охватила меня всего. Хотел согнать гнев хоть на ком-то, лишь бы домой вернуться.

- Но надо было остановить немцев, не так ли, отец? - Пришел на подмогу деду мой отец. - Ты же сам так говорил!

- Знаю, знаю. Разъяренным я был из-за того, что война вообще началась в мире.

Две фотографии деда Рентона мало отличались друг от друга. На одной он - дерзкий молодой мужик в военной форме, которая придает ему определенной солидности; кажется, он только собрался на поиски приключений со своими товарищами. На второй, на вид явно более старой, можно увидеть, что его лицо украшает широкая улыбка, совсем непохожая на ту лихую гримасу, как на первом снимке. Не то чтобы она была какая-то фальшивая, но было в ней что-то вымученное, какой-то не такой.

Бабушка вернулась в комнату как раз в тот момент, когда я смотрел на фотографии. Видимо, она услышала тогда что-то вроде голоса из прошлого, потому что подошла тихонько ко мне, обняла и прошептала:

- Он прошел сквозь бесовский ад, сынок.

Бабушка пахла духами, но какими-то старыми, будто она вымылась мылом, которым давно уже никто не пользуется. Когда в комнату входит отец, она просит:

- Будь осторожен сам и присмотрит за моим мальчиком, - это она его, отца, имеет в виду.

Как-то странно понимать, что она до сих пор воспринимает его как ребенка, ведь он уже не просто старый, он - древний, скоро уже пятьдесят!

- Давай, парень, такси уже приехало, - говорит он, немного смущенный из-за бабушкиной суеты, выглянув в окно на улицу.

Затем отец поворачивается к нам и целует старушку в лоб. Она берет меня за руку.

- Ты - лучший из них, сынок, лучший из всех, - шелестит она с неожиданной доверчивостью.

Это она говорит каждый раз, когда видит меня, с самого дня моего рождения.

Когда-то я кипятком ссал, когда слышал эти слова, но потом открыл для себя тот факт, что она говорит это всем своим внукам и даже соседской детворе! Но уверен: на этот раз она была откровенна и обращалась именно ко мне.

Лучший из них всех, ага.

Она убирает руку и отдает отцу сумочку, которую держала все это время.

- Здесь термос для вас, попьете в дороге, Дэвид. Смотри не потеряй, - шутливо грозит она.

- Мама, я же говорил, на этот раз буду расчетлив, - стыдливо отвечает он, будто снова стал мрачным, обиженным ребенком.

Он уже собирается уйти, но она останавливает его.

- Ой, чуть не забыли, - вспоминает она, идет к серванту, берет три маленькие стопки и наполняет их виски.

Отец закатывает глаза:

- Мама ...

Но она его не слышит. Бабушка поднимает стакан и предлагает нам присоединиться, хотя ненавистный для меня виски - это последняя вещь, которую мне хотелось попробовать в такой ранний час.

- За нас, наших близких и тех, кто нас уже оставил! - Произносит тост бабушка.

Отец закидывает стакан одним глотком. Бабушка уже навеселе, от нее веет каким-то настоящим космосом, но я не заметил, чтобы она хотя бы немного пригубила. Мне приходится сделать пару нудных глотков, чтобы покончить с этой постыдным делом.

- Давай, сынок, ты - один из нас, Рентон! - Подбадривает меня бабушка.

Отец кивает мне, и мы покидаем этот старый дом.

- Страшная женщина, - замечает он, однако в его голосе звучит тепло.

В то время как мы залезаем к огромное черное такси, у меня начинает бурчать в животе. Я машу старушке рукой, ее маленькая фигурка остается у дверей на еще темной улице, напоминая старую обезумевшую летучую мышь, которая всем своим нутром желает вернуться назад, в тепло.

Глазго. Это мы учимся писать без ошибок еще в младших классах: «Бабушка любит выпить стаканчик виски».

Еще не рассвело, а в понедельник, в четыре утра, в Уиджвилле уже не продохнуть, потому что все такси, громыхая и поскрипывая, стекаются в город. Здесь воняет, как в мусорном баке; какие гребаные гадкие отбросы блевали здесь всю минувшую ночь, что было очень легко заметить даже не чуткому носу. - Господи Иисусе.

Какой-то парень помахал рукой, видимо, чтобы не так сильно воняло.

Мой отец - огромный широкоплечий человек, в то время как я пошел в мать - тощий и слабый. Его волосы можно с уверенностью назвать белокурыми (даже несмотря на то, что оно уже седеют), в отличие от моих, сколько бы я не пытался сделать с ним хоть что-то, были всегда рыжими.

Он был одет в коричневую вельветовую куртку, которая, следует признать, имела достаточно роскошный вид, хотя ее и портил значок футбольного клуба Глазго «Рейнджерс», приколотый, среди прочих, от объединенного профсоюза инженеров, а еще от него пахло классическими духами «Блю Стратос».

Автобус ждал нас посреди опустевшей площади за Эрджайл-стрит. Туда же наметил свой путь и какой-то бродяга-попрошайка, который, провел где-то ночь, а теперь возвращается к своей обычной рутине. Я влезаю в автобус, чтобы съебаться отсюда как можно скорее, чтобы не видеть больше этого мудака. Этот пиздюк выводит меня, в нем нет ни гордости, ни национального сознания. Он водит безумными глазами, а какие-то будто резиновые губы морщатся на его багряном лице. Его полностью уничтожила система, и все, что этот паразит общества может сделать, - это просить у людей денег, чтобы купить еще одну бутылку.

- Мудила, - хрипло говорю я.

- Не суди так быстро, сынок, - у отца акцент более глазговский, чем у меня. - Ты не знаешь, что пришлось пережить этому парню.

Я молчу в ответ, но и знать не хочу эту его историю попрошайки. В автобусе я сижу рядом с отцом и парой его старых корешей с Гован-Ярдз. И это хорошо, я чувствую себя ближе к отцу, чем прежде. Кажется, уже сто лет прошло с тех пор, как мы делали что-то вместе, только вдвоем. Он удивительно молчаливый и задумчивый, хотя, догадываюсь, беспокоится о моем брате, нашем малом Дэйви, которого снова забрали в больницу.

В автобусе полно бухла, но трогать его не позволено никому, пока мы не поедем обратно; тогда уже можно будет отпраздновать, остановившись так, чтобы ни один гребаный грузовик не проехал! Хотя удержаться довольно трудно; бабушка Рентон собрала нам с собой кучу еды - сандвичей на белом хлебе с сыром, помидорами, ветчиной и снова помидорами, будто нам в последний раз суждено поесть!

Имейте ввиду, наш автобус был больше похож на фанатский, из тех, что едет поддержать любимую команду на футбольном матче, чем на сборище пикетчиков; в нем всех объединяет странное чувство единства, которое можно встретить разве что на финальной игре футбольного чемпионата мирового уровня; и ощущение только усиливалось благодаря плакатам, что висели на стенах. Половина пассажиров нашего автобуса были шахтерами, которые ехали бастовать с Эйршира, Ланаркшира, Лотиана и Файфа; остальные были членами профсоюза преимущественно старшего возраста и обычными настоящими путешественниками, типа меня, конечно. Я чуть ли не до потолка прыгал, когда отец сказал, что нашел для нас свободные места; проклятые политиканы и профсоюзные большие, блядь, деятели умрут от зависти, ебать их в четыре дырки, я прибрал к рукам сидячее место в автобусе, который обычно полностью принадлежит шахтерам и национальному профсоюзу!

Не успели мы отъехать подальше от Глазго, как темнота рассеялась и уступила место прекрасному летнему небу, такому ярко-голубому утром. Хотя и было совсем рано, но на пути нам уже иногда встречались машины, которые каждый раз сигналили, чем свидетельствовали о поддержке забастовки.

По крайней мере, мне удалось поговорить с Энди, лучшим корешем папы. Достойный человек, настоящий уиджи, бывший сварщик и пожизненный член коммунистической партии. Кожа на его костлявом лице полупрозрачная, желтая от курева.

- Ты возвращаешься в универ в сентябре, да, Марк?

- Да. Впрочем, мы с ребятами хотим поехать «Интеррейлом» в Европу, типа. А к тому времени работать на старой работе, столяром, надо же хоть пару шекелей в путешествие приберечь.

- Да, прекрасно быть молодым. Бери от жизни все, так тебе мой совет.

Девушка есть в универе?

Прежде чем дать ответ, я заметил, как отец насторожил уши.

- Лучше вообще без девок, или, по крайней мере, к Хейзел бы вернулся, - говорит он Энди, потом смотрит на меня и продолжает: - Чем она сейчас занимается, Марк?

- Товары в оконных витринах выставляет. В «Биннз», что в Ист-Энде, это универмаг такой, что-то типа того, - рассказываю я Энди.

Отца рожа расплывается в широченной крокодиловой улыбке. Если бы этот мудак только знал, что за отношения были у нас с Хейзел, то точно никогда не расспрашивал бы меня о ней. Ужасно Но это уже другая история. Какой-то парень с интересом разглядывает меня, потому что выгляжу я в полном соответствии со своими музыкальными предпочтениями. Мой период половой зрелости пришелся на глэм-рок, а летом я склонялся к панку. А потом как-то раз Билли застукал меня за тем, как я дрочил

И это тоже другая история.

Мы хорошо проводим время, и на улице все еще немного прохладно, когда мы подъезжаем к английской границе. Но когда мы проезжаем вблизи Йоркшира и дороги становятся меньше и хуже, начинает происходить что-то странное. Здесь повсюду полиция. Но вместо того, чтобы останавливать нас каждые два метра без всякого повода, как мы ожидали, они просто пропускают нас. Они даже любезно показывают нам путь до ближайшей деревни

- Что на хуй происходит? - Кричит один из ребят. - Где все пропускные пункты?

- Совместная охрана порядка, - смеется другой.

Отец окидывает взглядом улыбающихся ; один из них даже машет нам рукой и улыбается от уха до уха.

- Мне это не нравится. Это ... неправильно.

- Было бы неплохо, если бы нас не останавливали и на обратном пути вместе с этими штрейкбрехерами, - гну я свое.

- Надейся, надейся, - бурчит он себе под нос, а потом хмурит брови.- С которым это другом ты встречаешься?

- Просто один из моих лондонских корешей, у которых я останавливался. Мы с ними вместе тусовали на Шепердз-Буш. Зовут - Никси. Нормальный парень.

- Еще один из грёбанных панков или рокеров, как вас там, готовиться об заклад!

- Не знаю, что он сейчас слушает, - отвечаю я. Меня это начинает раздражать.

Может он иногда изображать старого тупого мудака.

- Глупый рок, - смеется он вместе с друзьями - еще одна херня, которой он временно увлекся. Какие у тебя последние интересы? Видимо, ночные клубы и всевозможные такие тусовки? Ходите в «Казино Болтон», попиваете колу?

- «Казино Уиган», - поправляю я.

- Никакой разницы. Однажды могут и изменить название.

Энди с парой ребят присоединяются к отцу и начинают смеяться надо мной, но я просто терплю эти издевательства, потому спорить с этими сонными стариками о музыке нет никакого смысла. Я хочу сказать им, что Пресли и Леннон уже кормят червей и стоят только того, чтобы насрать на них, но это хорошее настроение, которое охватило весь автобус, убивает во мне всякое желание вступать в эту споры.

Понемногу, с помощью полиции, мы попадаем в село, и автобус останавливается на главной улице рядом с остальными автомобилями. Удивительно, хотя все еще рано, солнце только начало пригревать, а людей на улице становилось все больше и больше.

Старик отходит от таксофона, и по выражению на его морде я сразу вижу, каким дерьмовым был разговор - понятно, что не о хороших новостях.

- Что у тебя?

- Я ... - начинает он, а потом запинается и качает головой. - Твоя мать рассказала, что у малого была ужасная ночь. Пришлось давать ему кислород, много кислорода.

- О ... что ж. Уверен, с ним все будет в порядке, - отвечаю я. - Они же знают, что делают.

Ебаный в рот. Даже тут этот проклятый мудак может все испортить…

Отец говорит что-то о том, что не надо было оставлять малого Дэйви, потому что мама не умеет правильно делать дренаж, и теперь он переживает из-за того, что у сестер в больнице много работы, и они не смогут уделить ему достаточно внимания.

Он качает головой, боль кипит в нем, словно гной.

- Они не смогут откачать всю ту жидкость с его легких ...

Я не могу снова слушать об этом дерьме. Мы в Йоркшире, атмосфера все еще замечательная, но уровень крутизны снизился от чувства единства на финальной игре чемпионата к тусне на каком-либо музыкальном фестивале. В воздухе бурлит оптимизм, мы идем в поле, где собираются все штрейкбрехеры. Даже настроение отца немного поднимается, он начинает болтать о чем-то с тем парнем из Йоркшира, а затем обменивает свой значок объединенного профсоюза инженеров на значок национального союза шахтеров, они оба очень гордятся по этому поводу и прикалывают находки себе на грудь так, будто это были медали.

Мы видим копов, они собираются у ограждений, которые, видимо, установили раньше. Их там целая хуева туча. Я вылупляю глаза на этих мудил в белых рубашках, один парень в автобусе говорил, что было решено не привлекать к этому собранию много йоркширской полиции, чтобы не возникло конфликта лояльности. С нашей стороны - флаги всех профсоюзов и политических группировок, о которых я когда-либо слышал. Все они присоединялись к забастовке. Но я чувствую себя неловко - полиции все равно больше. Только по нашу сторону от ограждений появляется новая группа приверженцев, в рядах полиции прибавляется ровно столько же, а потом - еще немного. Энди замечает тревогу в рядах бастующих.

- Они к этому годами готовились, шахтеры надрывались ради этого.

Трудно пройти мимо завода, который мы собирались блокировать; над ним поднимались две огромные фаллосоподобные трубы, окруженные рабочими сооружениями в викторианском стиле. У него зловещий вид, но полиция все равно загнала нас на поле позади него, чуть севернее. И здесь в воздухе повисла неожиданная тишина, все призывы в толпе внезапно куда-то исчезли. Я смотрел на завод и вспомнил Освенцим; на мгновение мне показалось, что они собрались загнать нас всех внутрь этого величественного сооружения, прямо на газовые плиты, потому что полиции теперь было не просто больше - она сейчас окружила нас с трех сторон так, что с четвертого - путь нам отрезала железная дорога.

- Эти подонки недаром здесь стоят, они знают, что делают, - Энди качает головой. - Привели нас прямо в нужное место. Что сейчас будет!

И я вижу, что он прав, потому что прямо перед нами с появляются около пятидесяти копов на лошадях и примерно столько же - вооруженных. И пришли они сюда не с добрыми намерениями, я не видел среди них ни одной женщины-констебля.

- Держись поближе к нам, - говорит папа, подозрительно поглядывая на крепких ребят с йоркширским акцентом, которые, казалось, готовы были уже разрядить обстановку.

Внезапно толпой проносится взрыв аплодисментов - появляется Артур Скаргилл, он - как рок-звезда, которая выходит на сцену, чтобы поздравить своих фанатов; все начинают петь «Победу - шахтерам». Ветерок треплет его гладко зачесанные волосы, и он надевает свою американскую бейсбольную кепку.

- Говорят, здесь сегодня много лазутчиков Британской секретной службы, - шепчет один знакомый из автобуса по имени Кэмми, склонившись к уху Энди. И мы отправляемся вперед, чтобы лучше рассмотреть Скаргилла.

Такие слухи меня не радуют. Потому что мне нравится считать, что мудаки с Британской секретной службы все до одного похожи на Шона Коннери и гуляют себе в смокингах по Монте-Карло, а не на мрачных чмырей, которые слоняются по йоркширскимиселам, изображая из себя шахтеров, и доносят на всех и каждого.

Скаргиллу дают мегафон, и он начинает одну из своих зажигательных профсоюзных речей, которые пробирают меня до мозга костей. Он рассказывает о правах работников, которые были выстраданные годами борьбы, и о том, что если мы позволим сейчас лишить себя права бастовать, то будем ничем не лучше рабов.

Его слова - как настоящая наркота, ты чувствуешь, как они летят по венам каждого присутствующего на этом забастовке; от них слезятся глаза, расправляются плечи и крепнут сердца. Когда он замолкает с поднятой вверх рукой, люди начинают петь «Победу - шахтерам», это - как лихорадка, от которой негде скрыться.

Лидеры шахтеров, в том числе Скаргилл, вступают в переговоры с руководством полиции, пытаясь доказать им, что мы не будем бастовать там, где нам прикажут, и мы не станем терпеть, что нас заперли на этом поле, слишком далеко от самого завода.

- С таким же успехом мы могли бы бастовать в каком сраном Лидси, - восклицает огромный парень в стеганой куртке копу в полном боевом снаряжении, похожем на жирную свинью. - Козел ты ебаный!

Тот мудак остается бесстрастным, смотрит прямо перед собой, будто он - один из стражей в Букингемском дворце. Но настроение снова резко меняется, напряжение исчезает, нас снова охватывает «футбольный» настрой, и толпа (к которой присоединились и некоторые из нашей компании) начинает стучать тяжелыми шахтерским шлемами по земле в поддержку своих требований. Волна эйфории накрывает меня, когда я вижу этого ебаный кокни, Никси; он как бешеный, жалуется на это, и я просто даю ему по спине.

- Вот тебе, английский пидорас! - Кричу. А потом он, в свою очередь, взывает в ответ:

- Ах ты су-у-ка, пизданутый джок!

Люди вокруг нас прекращают барабанить, что в предвкушении драки, но мы начинаем хохотать.

-Как ты, Марк? - Спрашивает Никси. Он худощавый малый говнюк с беспокойными глазами, рваной стрижкой и крючковатым носом, выглядит и ведет себя, как боксер в легком весе, никогда не стоит на месте и держится несколько надменно. И сам не знаю, откуда в нем столько энергии.

- Ничего, друг, - отвечаю я, окидывая взглядом ряды копов. - Тяжелый сегодня день, а?

- Ты, блядь, прав. Ездил в Манчестер поездом в пятницу, меня подбросили домой только утром. Этому мудиле только Старого Билла на лбу не хватает, - говорит этот ебаный кокни, как всегда глотая половину окончаний, и кивает в сторону копов. - Некоторые из них даже специальную подготовку по тактике прошли после Токстет и Брикстон. Суки, они действительно хотят достичь своего, - помолчав немного, отмечает он, возвращаясь в мою сторону. - А с кем ты то, парень?

- Со своим стариком. Приехали шотландским автобусом от национальной союза шахтеров, - объясняю я. Когда волна эмоций снова накрывает нас, мы делаем вид, что присоединяемся к этой увлекательной игре. Но когда к нам присоединяется еще больше людей, которые давят на нас с обеих сторон, я чувствую, как напряжение снова начинает расти. Толпа замолкает, когда кто-то кричит, что едут еще несколько грузовиков с штрейкбрехерами, но уже поздно для того, чтобы их остановить. Какие-то ребята начинают бросать камни в копов, а их в ответ начинают давить своими щитами полицейские в специальном снаряжении, которые выстроились перед обычными копами. Становится еще веселее, когда один плохой коп получает хорошо по морде от качественного броска кирпичом.

У меня печет под грудью, но моим телом внезапно пробегает какой-то заряд, который перебивает тревогу, в то время как грохот где-то позади свидетельствует о том, что уже прибыли грузовики, готовые забрать нас на завод!

Каждый пытается пробиться вперед через ряды полиции, меня толкают прямо на щиты, в толпе мои локти прижимают к бокам, мне на минутку становится страшно, я теряю Никси и начинаю паниковать, потому что не вижу также и отца, быстро вспомнив установку бабушки. Появляется немного свободного пространства, и я не колеблясь занимаю его, после чего полиция переходит в наступление, и мы все вынуждены бежать назад. Это как толпа между рядами на футбольном матче, только нужно еще оставить свободное место для грузовиков, и еще - в дополнение – чувствуешь себя так, будто тебя только что выебали! Я кричу прямо в лицо молодому копу, который примерно одного возраста со мной:

- ЧТО ЖЕ ТЫ, БЛЯДЬ, ДЕЛАЕШЬ, ЕБАНЫЙ НАЦИСТСКИЙ МУДИЛА?

Новая волна, и когда всадники снова усиливают натиск, остальные полицейские остаются позади них. Камни постоянно летят в воздухе, настигая этих мудаков, и кто-то предупреждает с помощью мегафона, что если мы не отступим назад на сотню ярдов, будут привлечены войска в полном боевом снаряжении.

И мы видим их - как они готовятся, одевают шлемы, берут в руки небольшие щиты и дубинки.

- Это просто отвратительно, - говорит один старый йоркширский шахтер, чьи глаза горят от ненависти, -в этой стране запрещено привлекать такие отряды против пикетчиков!

- У них малые щиты, - кричит другой товарищ по несчастью - они собираются нападать, а не защищаться!

Парень правильно догадался, потому что когда мы остались на месте, проклятые ублюдки усилили давление, как сумасшедшие. Большинство людей пришла бастовать в обычном одежде, мало кто догадался надеть толстые стеганые куртки, но никто вообще не додумался взять с собой оружие, чтобы защитить себя, и когда полиция перешла в наступление, размахивая дубинками, бастующих охватила массовая истерия. Меня ударили в спину, затем черканули по руке; мне стало плохо, после чего меня огрели по затылку. Ощущение от этих ударов отличалось от того, когда тебе заехали кулаком или дали пенделя, ты бы всем телом чувствуешь, что тебе наносят вред, но адреналин - лучшее обезболивающее, поэтому я разворачиваюсь и бью ногой прямо посреди чьего щита ...

НИКАКОГО ЭФФЕКТА, БЛЯДЬ.

Это нечестно, на хуй ... это просто, блядь, неправильно ... где мой щит?., Где моя ебаная бита, вы, припездки проклятые? ... это неправильно, неправильно ...

Я хуярю и хуярю по плексигласу, пытаясь прорваться сквозь окружающий отряд, но это абсолютно бессмысленно. На хуй все; я разворачиваюсь и бегу вместе с остальным назад, на пути натыкаясь на копа, который оказался среди нас, преследуя одного из бастующих. Он спотыкается так сильно, что кажется, будто вот-вот упадет, но удерживается на ногах и бежит за ним дальше, не обращая ни на кого никакого внимания. Вижу, что один парень упал на землю, и теперь его бьют дубинками трое копов. Они склонились над ним, их оружие не знает усталости. Девушка примерно одного возраста со мной, высокая, черноволосая - кричит них, умоляет:

- Да что же вы делаете!

Один из копов называет ее шахтерской подстилкой и отталкивает прочь. Она качается, падает на спину, а взрослый парень оттягивает ее в сторону, отбиваясь палкой, чтобы хоть как-то защититься. Все кричат и вопят, а я стою, парализованный, не в состоянии перейти от мыслей к действиям, просто завис. И тут какой-то старший коп замечает меня, оглядывается по сторонам, нет ли рядом кого-то младшего, а затем рычит мне прямо в лицо:

- УБИРАЙСЯ ОТСЮДА СЕЙЧАС ЖЕ, ПОТОМУ ЧТО УБЬЮТ НА ХЕР!

Эта забота напугала меня больше, чем любая угроза; я, не чувствуя земли под ногами, бегу прочь оттуда, пробивая себе путь сквозь толпу, пытаясь найти отца, и Энди, или даже Никси. Вокруг творится настоящее безумие: один здоровенный сильный парень в кожаном прикиде с длинным, как у байкера, волосами бьет от всей души какого-то копа; хотя у последнего есть щит с дубинкой, но верзила преобладает по силе и хуярит тупого копа своими большими, как кувалды, кулачищами. Еще один парень, шатаясь, бродит среди толпы, кровь заливает ему лицо, он как бы не видит, куда его ноги несут. Вдруг мне достается мощный толчок спину, но я не сдаюсь, оборачиваюсь и вижу копа с дубинкой и щитом; на его лице читается паника, что это я ему угрожаю. Сейчас все вокруг происходит словно в замедленной съемке, я с тревогой смотрю на своего противника, но в то же время получаю удовольствие от этого общего движения, как с девушкой трахаться. К счастью, полиция отступает, а избитая толпа пикетчиков начинает расходиться, собирая на пути камни, валяющиеся по всему полю. Я тоже хватаю камень, внезапно поняв, что эти пиздюки пленных не берут, и мне до смерти нужно по крайней мере что-нибудь, напоминающее оружие. Но чего я действительно всей душой жажду сейчас, так это найти отца.

Что за на хуй..

Вдруг воздухом прокатываются новые волны гнева, люди кричат так, что бьются в агонии, и я - на мгновение - предполагаю, что копы пустили аммиак или что-то такое им в глаза; но это грузовики с штрейкбрехерами, они выезжают от завода, в них полно людей. Еще один толчок, полиция отгоняет нас прочь, и Скаргилл выходит из толпы, оказывается перед самым ограждением и кричит в мегафон, что не может этого допустить; это напоминает мне объявления на вокзалах британской железной дороги. Грузовики с штрейкбрехерами уже удаляются под свист и улюлюканье, и все успокаиваются. У меня что-то ужасное, тяжелое, холодное возникает в груди, я понимаю, что все кончено, но все равно продолжаю искать отца.

Только бы с ним все было хорошо. Господи - протестантский, католический, мусульманский, иудейский, буддийский, который бы Ты ни был бы, пожалуйста, пусть с ним будет все в порядке.

Некоторые из пикетчиков следует из поля в сторону села, помогая идти своим раненым товарищам, но остальные просто отдыхают на солнце, смотрясь настолько обыденно, что вы бы не поверили, что они только участвовали в массовой забастовке, всего пару минут назад. Я - не из их числа; сжав зубы, я все еще дрожу, будто мне в жопу маленький мотор воткнули. Впервые я начинаю чувствовать, куда именно меня ударили, у меня гудит в голове, болит спина, рука, которой я не могу пошевелить, а потому она просто бессильно болтается.

БЛЯДЬ ...

Сейчас, пожалуй, я выгляжу точно, как отец - так же беспокоюсь. То есть то, как он выглядит сейчас, а не когда был молодым, я видел старые фотографии. Однажды я спросил его, почему он такой, почему все время ему неспокойно.

- Дети, - просто ответил он.

ПУСТЬ С НИМ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!

Я решаю вернуться в село, чтобы поискать там автобус; старик с Энди тоже должны прийти к такому же заключению; но следующее, что я понимаю, - это то, что к нам шагает новый полицейский отряд со щитами и дубинками. Не могу поверить, все же уже кончилось, ебаный грузовики уже проехали! Но они неотступно идут прямо на нас, в то время как мы остались без оружия, и нас значительно меньше. И тогда я подумал: эти суки действительно хотят убить нас: все, что нам оставалось делать, - это съебывать и выбираться на железнодорожную насыпь.

Каждый шаг отдается болью в моей проклятой спине. Я притираюсь курткой об ограждение и слышу, как трещит ткань. Позади нас один крепкий мужик с красной рожей бежит, хромая и задыхаясь, и кричит с северным английским акцентом:

- Ребята! Это же ... это же ... Они нас забьют до смерти!

Где мой ебаный отец?

Мы перебираемся через железнодорожный путь, я помогаю том чуваку перелезть на другую сторону. Его нога совсем плохая, но моя спина также сегодня не в настроении, для меня эта суета становится настоящим испытанием, и рука у меня совсем пошевелиться не может. Мой товарищ кричит, он в шоке. Хотя мне показалось, что говорит он, как англичанин, оказывается, его зовут Бен, и он - бастующий шахтер из Ноттингема. Он сильно повредил себе коленную чашечку.

Моя боль к тому моменту успел уже превратиться в тошноту, которая с появилась из глубины моего желудка. По ту сторону железнодорожного пути мы увидели ужасную кровавую бойню; пикетчиков, не успевших спастись, забивали, как тюленей, какую-то дичь, хотя кое-кто и пытался отбиваться. Парень в красной короткой куртке упал на колени, тормоша своего друга, который лежал на земле, вдруг коп ударил его сзади по черепу, и тот повалился прямо на своего товарища. Это была настоящая пытка. На верхнем мостике несколько пикетчиков стали хватать хлам с помойки и бросать его в полицейских. Несколько ребят вывели машину со двора и поставили ее посреди дороги, чтобы использовать как баррикаду. И дело здесь было вовсе не в охране порядка и не в политике сдерживания. Это - война против граждан.

Война.

Победители. Пострадавшие. Жертвы.

Я оставляю Бена и иду назад, к дороге, где нахожу настоящее облегчение - я вижу отца. Он стоит рядом с каким-то парнем, то выглядит довольно странно, потому что мне кажется издалека, что он в маске Бэтмена. Я подхожу ближе и понимаю, что это - почернела, закипела кровь, которая полностью покрывает его лицо, белки глаз и белые зубы - только их я и могу рассмотреть. У меня отнялся язык - это же Энди, его голову будто жарили на плите, очень долго жарили. Полиция не отступает, они то ли охотятся на нас, то ли просто пытаются оттеснить нас в село. Мы добираемся до автобуса, всем нашим попутчикам сильно досталось.

У отца глубокий порез на руке. Он сказал, что это один из пикетчиков бросил бутылку в копов, а мой старик не успел увернуться. Энди очень плохо, ему надо в больницу, но копы, которые сопровождали нас до самого автобуса, предупредили, что каждый, кто остановится возле больницы, подлежит аресту, и мы все должны ехать только в одном направлении - домой. Лица у них высокомерные, полные ненависти - совсем не такие, как тогда, когда они приветствовали нас на пути к заводу.

Мудаки сделали нас.

У нас нет никаких резонов не верить полицейским, но я хотел бы вернуться и убедиться, что с Никси тоже все в порядке.

- Мой друг ... - начинаю я.

Но старый качает головой и отвечает:

- Ни в коем случае. Водитель закрывает двери, и снова тебя не пустит.

Автобус отправляется в дорогу, и несколько ребят снимают рубашки, чтобы перевязать Энди голову и остановить кровотечение. Отец сидит рядом с ним и поддерживают его, пытается перевязать ему руку, в то время как бедный Энди повторяет:

- Никогда не видел такого ... Дэйви ... не могу поверить ...

Я низко сполз по сиденью, думая, как далеко это все может зайти; начальник полиции, министр внутренних дел, Тэтчер ... Отдавали они такой приказ или нет, они все равно замешаны в этой катастрофе. Законы против союзов и значительное повышения заработной платы для милиции, тогда как зарплата остальных работников государственного сектора и условия их жизнь становятся все хуже ... да, этих мудил уже ненавидят ...

На обратном пути в автобусе тихо, как в морге. Но после того, как заканчивается бухло, все в отместку вызывающе затягивают «Победу - шахтерам», их голоса становятся сильными и уверенными. Но мое настроение не улучшается даже от этого. У меня такое ощущение, будто нас всех обманули, что мы возвращаемся с Хемпдена, где рефери назначил во время «Старой фирмы» тупое, бессмысленное пенальти на последней минуте. На улице настоящая жара, но по автобусу гуляет холодный ветер, я замерзаю. Я высунулся в открытое окно, у меня изо рта вырывается пар. У меня все болит, особенно - рука, а каждое вдыхание становится для меня болью в проклятой спине.

Эти ребята на задних сиденьях автобуса начинают топать ногами и петь: сначала пренебрежительные ирландские республиканские баллады, затем - несколько куплетов в поддержку Ирландской республиканской армии, а затем вообще что-то непонятное.

В конце концов, они сосредотачивают свой репертуар на ирландских балладах.

Мой старик встает и осуждающе указывает пальцем на них; на тряпке, которой ему перевязали руки, проступает кровь:

- БРОСАЙТЕ ПЕТЬ ЭТО ГОВНО, ВЫ, ПРОКЛЯТЫЕ ТЕРРОРИСТЫ ОТБРОСЫ ЕБАНЫЕ! ЭТО - НЕ СОЦИАЛИСТСКИЕ ДАЖЕ НЕ ПРОФСОЮЗНЫЕ ПЕСНИ, ВЫ, УЕБАНЫ СРАНЫЕ!

Один костлявый малый тоже встает и начинает вопить в ответ:- НА ХУЙ ИДИ, ТРУСЛИВЫЙ ТОРИЕВСЬКИЙ ЧМЫРЬ!

- Я НЕ ТРУСЛЫВЫЙ ТОРИ ... ты, блядь, сам ...

Тут мой старик пулей летит к задним сиденьям, как бык на красную тряпку, я следую за ним, настигаю и хватаю его здоровой рукой. Мы одинаковые на вид, а я однозначно слабее этого здоровяка, и, к счастью, Кэмми помогает мне усмирить старика. Отец и те мудилы кричат друг на друга, но, в конце концов, успокаиваются, и нам с Кэмми удается оттянуть старика на его место. Новый спазм скручивает мою спину так, что из глаз текут слезы, когда автобус подскакивает на выбоине.

Ебаный уиджи, ну не могут они без того, чтобы не совать свой сраный футбол. Ирландское дерьмо повсюду ...

Мы посадили отца на место, но надо отдать должное - один из тех отбросов подошел к нему и извинился. Костлявый Чмырь, его подбородок настолько мал, что его даже сложно заметить, а зубы у него торчат шифером.

- Прости за это, старик, ты прав, неудачная песня в неудачное время...

Отец кивает, принимая извинения, а парень в ответ протягивает ему бутылку «Грауз». Старый делает большой глоток из нее в знак примирения, отдает назад Бобру, но тот протягивает ее мне. Я машу рукой, отказываюсь.

Блядь, если я выпью что-то из рук этих подонков, то я тоже таким дерьмом стану.

- Все в порядке, сынок, у нас всех эмоции сейчас зашкаливают, - примирительно говорит отец, кивая Энди, у которого челюсть отвисла, он был поражен до глубины души.

Затем они начинают обсуждать сегодняшние события и скоро уже обнимают друг друга за плечи, как лучшие друзья. У меня такое ощущение, будто рвота к горлу подступила. Если существует на свете что-то отвратительнее этих грёбанных сектантов, то это когда они начинают брататься с нормальными людьми.

Я уже вообще не могу сидеть из-за своей проклятой спины. Замечаю дорожный знак из окна, он указывает, что мы приближаемся к Манчестер, и здесь - сам не знаю, что на меня находит, - моими мыслями возвращается Никси, и я встаю. - Я здесь сойду, папа.

Старик в шоке: - Почему? Поезжай со мной ...

- Ты же не хочешь сходить здесь, друг, - его новый лучший друг Бурундук

беспомощно пытается вмешаться, но я старательно игнорирую этого говнюка.

- Да нет, - продолжаю я разговор исключительно с отцом, - я же говорил, что хочу встретиться со старыми друзьями в «Казино Уиган».

Я врал. Это был ебаный понедельник, середина дня, а «Казино Уиган» вообще закрыли несколько лет назад, но это все, что я сумел придумать.

- Но бабушка ждет тебя в Кардональди ... Мы хотели поездом отправиться в Эмбри ... Твой брат в больнице, Марк, твоя мама будет волноваться ... -умоляет меня старик.

- Я выхожу здесь, - отвечаю я и отправляюсь вперед по салону, дохожу до водителя и прошу его притормозить. Он смотрит на нас, как на сумасшедших, но потом доносится свист тормозов, я выпрыгиваю из автобуса, и в моей спине снова возникает внезапная боль. Несмотря на это, я смотрю проклятому автобусу вслед, вижу непонимающе лицо отца, после чего автобус отправляется в путь и быстро сливается с потоком автомобилей на трассе. И тут я понимаю, что понятия не имею, зачем я вышел здесь и шагаю теперь по обочине. Но на ходу я чувствую себя лучше, мне уже не так болит, и единственная моя проблема - это убраться отсюда.

Солнце уже не припекает, но на улице все еще тепло, я кайфую, по-настоящему хороший летний день. Машины пролетают мимо меня на север, я отрываю со своей джинсовки бумажку с надписью «УГОЛЬ - НЕ ПОМОЩЬ ПО БЕЗРАБОТИЦЕ». Дырка на рукаве не так уж велика, ее легко можно будет заштопать. Я поднимаю руку, протягиваю ее перед собой, превозмогая боль в плече. Далее забираюсь на эстакаду и ищу глазами железную дорогу, направляя свой взгляд поверх автомобилей, которые едут по низу. Я вижу, что потерялся и впереди у меня трудное время, и вдруг меня начинает интересовать один вопрос: что же я, на хуй, собираюсь делать дальше со своей сраной жизнью?

Сделал, что сделал

В то утро я получил ВОСЕМЬ ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫХ ОТКРЫТОК: все от девушек, с которыми я когда-то мутил, кроме, разумеется, мамы и сестер. Такие милые, аж тошнит. Одна от Марианны, с печальной припиской «позвони мне» в конце. Само письмо содержало только манящие слова любви и поцелуйчики. Надо признать, она была на самом деле невероятно скучна; все эти «сходим на свадьбу моей сестры» и все такое. Я что, похож на профессионального сопровождающего всевозможных семейных забав? Но все равно она вернулась обратно домой и злобно надулась в предубеждении против меня.

Конечно, приподнятое настроение мне испортил подозрительный коричневый конверт от биржи труда, в котором меня ждало приглашение на собеседование в автомастерскую в Канонмилз на должность оператора. Не знаю, о чем они там себе думают, но я вежливо отклоню это приглашение, хотя вряд ли скажу об этом нежелательном письме своему корешу, Гэву Темперли, который работает на бирже труда. Работающим ребятам не понять таких распиздяев. Я не работаю, потому что просто не хочу работать, вы, тупые мудозвоны; пожалуйста, не сочтите меня за одного из тех несчастных дармоедов, которые слоняются по городу в трансе и поисках несуществующей работы.

Оператор в гараже. Не в этой ебаной жизни, Похитительница молока и Байкер. Найдите мне вакансию миллиардера и плейбоя в своих сраных офисах, я еще, может, тогда заинтересуюсь!

Но лучший подарок я получаю по телефону. Поздравляем с двадцать вторым днем рождения, Саймон Дэвид Уильямсон; ваш пиздабол уже оставил дом! В ответ на эту новость, которую моя сестра Луиза выстреливает одним коротким восклицательным предложением, на одном дыхании, я с видом триумфатора поднимаю руку в воздух. Быстренько просматриваю словарь, сегодня - слова на букву «М», и решаю, что мое новое слово дня: 

МИОПИЯ, сущ., близорукость. \"Ограниченность воображения, предусмотрительности или кругозора\".

И потом я направляюсь к дому, который, в конце концов, превратился в настоящий дом, милый дом!

Ну, блядь, красота!

Пока я шагаю по улице, погода начинает портиться; моросит холодный дождь, который пробирает до костей, но я все равно улыбаюсь, потягиваюсь, простирая вперед руки, которые едва прикрывающих рукава футболки, и закидываю голову к небу, любуясь этим хорошим днем и отдавая себя на милость доброго Господа, который посылает мне приятный холодный ветерок.

Идти мне совсем недалеко; я добираюсь уильямсонского семейного гнезда на втором этаже этого ебучего сооружения, откровенно выделяется на фоне старого порта и всей херни, расположенной к югу, например, Джанкшн-стрит или Дьюк-стрит, которые нельзя не признать частью настоящего Лейта.

- Саймон ... Сынок ... - кричит мама, но, несмотря ни на нее, ни на сестер, Луизу и Карлотту, я сразу иду в родительскую спальню, чтобы проверить, забрал ли этот тупой хуй все куртки и рубашки из шкафа.

Это будет верным признаком того, что он действительно съебался, а не просто пошел на определенное время, чтобы потом использовать это в свою манипуляторскую пользу. Сердце выскакивает из груди, когда я открываю скрипучие двери шкафа. Йес! Никого нет! КАКАЯ ЖЕ, блядь, КРАСОТА!

Господи, после всего, что он сделал с ней, считаю, она должна к потолку прыгать, но мама сидит на диване, всхлипывая и проклиная мудила, который украл ее сердце навсегда.

- Да шлюха ему будто мозг промыла!

Non capisco!

Она должна была поблагодарить ту сумасшедшую, что и «украла» у нее эту грязную, отвратительную пиявку, что сосала из нее кровь столько лет. Но нет: Луиза, моя старшая сестра, всхлипывает вместе с ней, а младшая, Карлотта, сидит у нее в ногах, как малое, глупая девочка. Они выглядят, как еврейская семья в Амстердаме, которая возвращается домой и узнает, что их главу семьи выслали в лагеря!

Он просто потрахался с какой-то сучкой!

Я усаживаюсь на корточки рядом с ними, беру маму за пухлую руку, которую все еще украшают дешевые кольца, что ей дарил он, а второй рукой глажу Карлотту по длинным темным волосам.

- Он больше нам не помешает. Так будет лучше для всех.

Здесь нет смысла быть близорукими.

Она сморкается в платочек, я вижу седые корни в ее окрашенных, щедро сбрызнутых лаком волосах. - Не могу в это поверить. То есть я всегда знала, что он ходит налево, - говорит она со своей певучей шотландско-итальянским произношением, - но я никогда понятия не имела, что он так поступит ...

Я пришел сюда именно для того, чтобы поддержать ее, если бы была такая необходимость, я бы, блядь, даже этому хую помог собраться, но он, к счастью, исчез раньше. Если бы я знал, что он уже ушел, это не зажался бы, снял денег с карточки и приобрел шампанское! Я хочу устроить ультра-праздник. Двадцать, сука, два года! А все, что я здесь получил, это - отчаяние, отчаяние и все эти сопли.

На хуй все. Я встаю и выхожу на лестницу, чтобы покурить. А вы, вероятно, уважаете этого подонка за то, как он всю семью в тесной узде держит. Мой отец Дэвид Кеннет Уильямсон. Я видел когда-то мамины старые фотографии; загорелая страстная латинская красавица, а потом паста доконала ее, и она «подросла» до нынешних габаритов тяжеловесного автомобиля. Как она к такому докатилась, так запустила себя, черт ее побери?

Дождь уже прекратился, и солнце снова начало припекать, безжалостно уничтожая все следы недавнего ливня, за исключением нескольких лужиц в выбоинах старого асфальта, которым покрыты дороги в этом районе города. Вот что я могу сделать - вернуться домой и уничтожить все следы, оставил после себя мой старый мудила. Впрочем, взамен я глубоко, с удовольствием затягиваюсь своим «Мальборо».

Разглядывая как никогда солнечный Лейт, я замечаю краем глаза, как Кок Андерсон с женой и детьми приехали откуда-то на машине. Миссис Дженни - уже старуха, но в молодости точно была красавицей, что-то привлекательное в ней и сейчас осталось. Она ссорится с Коком, который движется за ней, униженный, как и всегда. Этот гребаный неудачник бухал, не просыхая, с тех пор, как его отправили на пенсию из доков, где он работал, и это было еще хуй знает когда.

Мне жаль их малого, Гранта, ему всего восемь или девять, я знаю, как унизительно иметь отца, который лишает тебя всех надежд; хотя в моем случае причиной печали были скорее бабы, чем алкоголь. Но бля ... тревога, тревога ... дочь-то их оказалась горячей штучкой! Пожалуй, шлюха с задом, как у павиана, потому что ей уже целых восемнадцать, но я бы точно не отказался поиграть с этой сладкой, сладенькой девахой!

Я слышу, как они спорят, поднимаясь по лестнице, Кок гундосит себе под нос, ноет, пытаясь оправдать себя:

- Но, Дже-е-Энни ... я просто встретил пару ребят ... Дже-е-Энни ...

Мило, да?

Так как там зовут-то их девочку ... давай, детка, иди к Саймону ...

- Да смени уже пластинку, ради бога, - кричит Дженни, появляясь в пролете, и таращится на меня, а потом оборачивается опять к Коку: - Просто держись от нас подальше, Колин! Чтобы я тебя больше не видела!

Я сочувственно смотрю на кислую мину малого Гранта и улыбаюсь. Я чувствую твою боль, сынок. А за ним - их дочь, недовольно надула свои свежие губки, как модель, которой только сообщили, что ей придется еще раз переодеться и пройтись по подиуму, прежде чем ей можно будет перейти к такому долгожданному столу с коксом и водкой-мартини.

- Привет, Саймон, - приветствует меня Дженни, проходя мимо меня, но Мария (так ее зовут) задирает нос и проходит молча.

Уверен, они больше не поедут всей семьей в отпуск в Майорку (где Кок так неизбежно опозорил себя) она – такая красивая блондинка, загорелая, черная юбка и светло-желтая майка подчеркивают тон ее кожи.

Так, вдруг я вспомнил это имя ...

Это была последняя семейная поездка для малышки. Теперь она разве что в пригород с компанией друзей поедет или, если повезет, найдет себе здешнего хорошего парня в ближайшее время. И Саймон Дэвид Уильямсон может предложить свою кандидатуру именно на эту вакансию. Луиза присматривала за ней, когда она была еще ребенком; жаль, что я сам не проявил должной заинтересованности, не приняв во внимание, что она может вырасти в такую потрясающую красавицу. И кто бы мог подумать, что обычная простушка превратится в звезду, достойную подиумов, за каких-то полгода?

Кок нетвердой походкой шагает позади них и, в конце концов, ходит до балкона, он движется, как в дурмане, он задыхается, но все равно просит, протягивая ладони к жене:

- Ну Дже-э-Энни!

Жена и дети заходят в своей квартирки, Кок бежит мимо меня, в профиль он выглядит напуганным до смерти, когда двери закрываются перед его носом. Он некоторое время стоит на месте, а потом поворачивается ко мне, на его лице - неописуемый шок.

- Кок ...

- Саймон ...

Я не хочу возвращаться домой и слышать маму, mie sorelle, которые тупо льют слезы из-за подонка, который покинул их, а Кок кажется мне на их фоне настоящим полицейским из Скотленд-Ярда. Меня не было всего год, но перемены, которые произошли во внешности малой Марии течение этого времени, захватывают дух.

И поэтому мне нужно узнать более подробную информацию о ней.

- Не хочешь перебросить бутылку-другую? У меня днюха сегодня.

Перспектива бухнуть резко улучшает настроение Кока.

- У меня несколько маловато ...

Я размышляю по этому поводу некоторое время. Что мне за это будет? возможность с помощью отца попасть к ним в гости, а потом - возможность трахнуть волшебную Марию. Это - что-то вроде инвестиции, можно немного выделить из платы за аренду старого Бакстера. Кроме того, один мой рыжий дружок, который выгодно устроился на работу, собирается заехать в эту квартиру, потому затрахавшийся уже от своей семейной рутины. Так что Рентону платить ренту в этом месяце.

- Выпивка за мой счет. Моя же днюха, я сегодня проставляюсь!

Блэкпул

Субботний завтрак

Радиоприемник на всю, мы с Дэйвом Митчем, Лесом и малым Бобби подпевают Нику Кершоу, надрывая глотки: - НЕПЛОХО БЫЛО БЫ ОКАЗАТЬСЯ В ТВОЕЙ ШКУРЕ, ХОТЯ-А-А БЫ НА ОДИН ДЕНЬ?

Я что-то немного нервничаю после целого ряда неприятных случаев в Лейте, выпавших на мою долю прошлой ночью, мне не просто неловко - мне хорошую досталось по спине, я весь избитый и теперь тешу себя надеждой кончиком пальца сдвинуть защелку на замке на этих проклятых дверей. Казалось, кровотечение никогда не остановится, но мне удалось немного его успокоить с помощью повязки с марли и какой-то шерстяной тряпки.

Блядь, теперь можно очень явно ощутить на себе последствия выходных, потому что сегодня субботнее утро, мы не можем ничего делать, хотя это и ненадолго! Несмотря на определенные неудобства, это достаточно хороший повод для того, чтобы нежиться дома, а не работать в мастерской, пытаясь спасти ту старую колымагу с Толкросс; это была достаточно славная неделя. В понедельник я пропустил ебаный соревнования из-за йоркширской забастовки, поэтому Сэнди Тернер, водитель, сбросил на меня пятнадцятидюймовика, которого Лес уже дважды подсовывал мне на той неделе, и теперь он лежал на «Дейли Рекордз» на плоской крыше гаража позади мастерской.

Что сказать, Ральфи совсем охуел, он хочет, чтобы все работали на него до самой ночи. Я очень люблю заниматься обычной, простой столярной работой, но сегодня - суббота, к тому же еще рано, поэтому к работе меня за уши не притянешь.

У Ральфи самая тупая рожа в мире, похожая на гротескную маску настоящему неудачника. Такие огромные челюсти, напоминающие вагину, а его орлиный нос, который нависает над всей этой красотой, Лес вообще называет «огромным клитором». До полной картине добавьте то, что рот у него, как бы это сказать, с пол-лица, будто идет с юга на север. Лес однажды окрестил его «тот пиздоголовый упырь».

И это так метко! Именно так он и выглядит! И эту личину он носит с гордостью, будто принял участие в нескольких старых добрых драках, в дополнение подстригая себе и так редеющие волосы на затылке так, что чем-то напоминает бразильца. Он все время жалуется, опустив свой клитороподобный клюв, и все, о чем я могу думать в это время, - это неизбежно всенощное бодрствовании в Блэкпуле.

- Ты закончи эти плинтусы можно скорее, Марк, сегодня же ночью, чтобы передать их Терри и Кену, чтобы те приладили их на хуй утром. Это верное дело.

Ну конечно.

Я работаю здесь временно, но Ральфи всю работу сваливает на меня. будто мне больше всех надо или вообще мне не насрать на то, что он называет «верным делом». Но на самом деле верно лишь то, что он жалкая, сопливая тварь, один из малых предпринимателей, которых так сильно любит Тэтчер; скупой, духовно мертвый штрейкбрехерский мудила, который постоянно кричит о том, как «надрывается на работе ради своей семьи». Как бы мы хотели никогда не слышать этих лирических отступлений! Однако нам никогда не удавалось избавиться от этого удовольствия. Но он, этот подонок, всегда забывает, что нам повезло встретиться с его семьей: толстой, пустой бабищей и уродливым мутантоподобным потомком. Тогда мы все подумали: на хуй такая семья, такой нечеловеческий груз. Твоя семья - ебаные паразиты, которых надо уничтожить, пока они не заставили тебя сдохнуть на работе, и которые превратят этот мир в еще более невыносимое, скучное и плохо место, чем он есть сейчас. Так выбрось из своей жизни на хуй этот мусор, ты, проклятый выродок.

Я хочу по полной использовать замечательные возможности, которые предоставляет мне эта летняя подработка у моего бывшего босса, прежде чем возвращаться к учебе.

- Мне пора идти, Ральф.

- Мне тоже, - вмешивается Дэйви Митчелл, подойдя ближе. - Есть дела.

И это подводит старого козла к тому, что на его пиздоподобном лице подбородок начинает ходуном ходить. В глазах Ральфи видится боль. Это как он застукал нас за тем, как мы таскаем домашние хрустящие чипсы с тарелки его ребенка с пальцами, похожими на сосиски.

- Не злись, сегодня суббота, - приходит на помощь Лес.

Лес - толстый неудачник с редеющими белокурыми волосами и красным, как у пьяницы, лицом, примерно одного возраста с моим отцом; он всегда недоволен всем на свете.

- Даже малый Боб сегодня на свидание идет, в кино, так, парень? -продолжайте он.

У Бобби всегда слащаво сияет улыбка на морде, в его карих девичьих глазах горит баламутство, когда их изредка можно увидеть из-под длиннющих волос.

- Да. Сегодня поорудую пальцами у своей птички, - смеется он, и его громкий солдафонский дерзкий смех разносится гаражом - такой заразительный, что мы не можем к нему не присоединиться, шокируя Ральфи до глубины души.

Мы замечаем, как пристально последний смотрит на грязные ногти Бобби, представляю, как они разрывают девственную плеву его дочери-подростка в последнем ряду кинотеатра.

- Ну-ка, ребята, - ноет он под аккомпанемент замечательного последнего звука, с которым мы сбрасываем свои инструменты в ящики. - Вы можете остаться хотя бы на часок-другой!

Мы смотрим в пол, упаковывая орудия. Лес напевает что-то из Синатры или просто похожее на него. - ... Уйти, оставить кого-то, кто для тебя значит что-то ...

Ральфи стоит руки в боки:

- Марк, - просит он, - ты меня никогда не бросал, друг ...

Я всегда его бросаю, если честно, и об этом как ничто другое свидетельствует тот факт, что меня вообще не было в Абердине целый год. Но его трогательный, совсем неавторитетный призыв остался без внимания. Он забывает, что когда я попросил у него отгул на понедельник, чтобы присоединиться к пикетчикам, он ответил мне как есть:

- О, как это тебя похоже. Поехать поддерживать всевозможных дармоедов, не хочешь работать, когда здесь такое огромное количество работы остается.

Поэтому иди на хуй, пиздоголовый, свою работу я уже сделал, потому спокойненько выбираюсь отсюда.

- Я иду, - грустно отвечаю я, потом прячу свои инструменты, таращю глаза и пою в манере Джорджа Формби: - Мне уже ча-а-ас к сердцу ми-и илого Ланкастера ...

Лес и Бобби начинают играть на мнимых гавайских гитарах, и мы все наслаждаемся этим мгновением, но даже не собираемся оставаться еще на час.

Радостно покинув ноющего мудилу, мы перебрасываем пару рюмок в гамильтонском порту. Слишком быстро глотаем это пойло, после чего, по-моему, пора домой, переодеваться и встречаться с парнями.