Энтони Капелла

Ароматы кофе

Вчера — пара семян, завтра — горстка пахучей пряности или пепла. Марк Аврелий. «Размышления»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Жеребец и коляска

Кофейный аромат во многом сих пор остается загадкой, — Тед Лингл, «Справочник дегустатора кофе»
Глава первая

Кто он, этот молодой человек с гвоздикой в петлице и с тросточкой в руке, идущий навстречу нам по Риджент-стрит? По его внешнему виду мы можем заключить, что юноша вполне состоятелен, так как он одет по последней моде. И мы ошибемся. Можно заключить, что он — любитель красивых вещей: вот он останавливается, разглядывая витрину «Либерти», нового универмага сверхмодной одежды, — но, может, он просто любуется своим отражением, волнистыми кудрями до плеч, что явно отличает его от прочих прохожих? Мы можем заключить, что он голоден, ибо шаги его резко убыстряются по направлению к «Кафе Руайяль», этому лабиринту сплетен и обеденных залов в стороне от Пиккадилли. И еще — что он здесь завсегдатай: он окликает официанта по имени и, направляясь к столику, подхватывает с полки «Пэлл Мэлл Газетт». Возможно, мы даже заключим, что молодой человек — писатель, вот он останавливается на ходу, заносит что-то в вынутую из кармана записную книжечку из телячьей кожи.

Извольте, я вас представлю. Что ж, признаюсь, мне знаком этот смешной молодой человек, и совсем скоро познакомитесь с ним и вы. Возможно, уже после пары часов общения вы сочтете, что почти полностью его раскусили. Сомневаюсь, чтобы вам он чрезвычайно понравился: но это неважно, мне и самому он не слишком нравится. Он… впрочем, вы сами поймете, что он такое. Но, возможно, вы сумеете заглянуть в будущее и представить, что с ним станется в дальнейшем. Подобно тому, как кофе скрывает свой истинный аромат, пока не соберут, не отшелушат, не прожарят зерна и не вскипятят напиток на огне, так и упомянутый субъект тоже обладает наряду с недостатками еще и кое-какими достоинствами, хотя вам и придется основательно присмотреться, чтобы их обнаружить… Видите ли, несмотря на его пороки, я к этому юноше глубоко неравнодушен.

Год 1896-й. Молодого человека зовут Роберт Уоллис. Ему двадцать два года. Это я в юные годы, много лет тому назад.

Глава вторая

В 1895 году, провалившись на экзаменах, я был изгнан из Оксфорда. Кроме меня мой провал не удивил никого: готовился я скверно, а приятелей себе выбирал из молодежи, известной своей беспутностью и праздностью. Знал я немного — или, вернее, справедливей было бы сказать, чересчур много. Вспомним, то было время, когда студенты старших курсов, слоняясь по Главной улице, декламировали нараспев Суинберна, —



Вы смогли б загубить меня, нежные губы,
Как и я, тот, который в мгновение ока
Превращает, лишь раз прикоснувшийся грубо,
Вас из лилий чистейших в соцветья порока?
Вы смогли б загубить меня, нежные губы,
Как и я, кто способен в мгновение ока
Превратить вас, едва прикоснувшись к вам грубо,
Из невиннейших лилий в соцветья порока?[1]



а служители просвещения все еще с содроганием произносили имена Патера[2] и Уайльда. В тех монастырских застенках возобладали настроения томного романтизма, прославлявшего превыше всего красоту, молодость и праздность, и юный Роберт Уоллис впитал эту опасную доктрину параллельно с прочими пьянящими ароматами этого учебного заведения. Я тратил дневной досуг на сочинительство стихов, попутно растрачивая получаемое от отца содержание на шелковые жилеты, дорогие вина, яркую крикливую одежду, томики поэзии в изящном желтом кожаном переплете и прочие objets,[3] свойственные артистической натуре и доступные исключительно благодаря кредитам, охотно предоставляемым торговцами с Терл-стрит. Поскольку и отцовское вспомоществование, и мой поэтический талант в действительности были гораздо скромнее, чем виделось мне в моей беззаботности, подобное развитие событий неминуемо должно было привести к плачевному исходу. К моменту моего отчисления иссякли как средства моего существования, так и отцовское терпение, и вскоре я оказался перед лицом необходимости искать себе источник денежных средств, — мысль, которую я, к стыду своему, старался гнать от себя как можно дольше.

В те времена Лондон являл собой громадную, кипучую помойную яму человечества, хотя и на этой помойке взрастали — более того, расцветали пышным цветом, — лилии. Внезапно нахлынув, казалось бы, совершенно ниоткуда, столицу накрыла волна фривольности. Пребывавшая в трауре королева удалилась от светской жизни. Оказавшись вне ее опеки, сам наследник пустился в развлечения, а за ним последовали и все мы. Придворные смешались с куртизанами, денди фланировали в кругу demi-monde,[4] аристократы обедали с эстетами, мужланы-торгаши проникли в королевские покои. Домашним журналом сделалась «Желтая книга»;[5] зеленая гвоздика стала нашей эмблемой; наш стиль именовался теперь термином nouveau,[6] а манерой общения явилось остроумное изречение, чем парадоксальнее, тем лучше, желательно вворачиваемое в беседу со стандартной устало-меланхолической гримасой. Мы ставили искусственное выше натурального, художество выше практицизма и, вопреки шуму вокруг Оскара Уайльда, претендовали на экстравагантную порочность, к которой по натуре лишь немногие из нас имели склонность. Славное это было время: молодость, Лондон. Но мне пришлось, черт побери, распроститься со всем этим, и все из-за случайно брошенной фразы, которая дошла до ушей человека по имени Пинкер.

Глава третья

Основным фактором, влияющим на вкус, является отбор бобов. Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»
Я завтракал в «Кафе Руайяль» — тарелка устриц и блюдо с толсто порезанной ветчиной в зеленом соусе, — и тут официант принес мой кофе. Не отрывая взгляда от свежей газеты, я сделал глоток и произнес, сдвинув брови:

— Черт подери, Марсден, кофе у вас отдает ржавчиной!

— Так ведь же тот самый, что и прочие посетители кушают, — нагло отозвался официант. — И никто, уж точно, жаловаться не изволил.

— Хотите сказать, Марсден, что я привередлив?

— Желаете еще чего-либо, сэр?

— Вы, Марсден, обладаете многими навыками официанта, кроме умения обслуживать. В изощренности ума вы также преуспели, за исключением чувства юмора.

— Премного благодарен, сэр.

— Да, да, я привередлив. Ибо чашечка отлично приготовленного кофе — идеальное начало для праздного дня. Аромат его обольстителен, вкус его сладок, хоть и оставляет по себе ощущение горечи и разочарования. В чем, несомненно, кофе имеет сходство с усладами любви. — Весьма довольный подобным aperçu,[7] я снова отпил кофе из принесенной Марсденом чашки. — Впрочем, в данном случае, — заметил я, — напиток имеет исключительно вкус дорожной грязи и ничего более. Разве что с легким привкусом гнилого абрикоса.

— Рад услужить, сэр!

— Вижу, вижу…

Я вновь сосредоточился на «Газетт».

Официант немного помедлил, затем с легким налетом модной усталой меланхолии поинтересовался:

— Станет ли нынче молодой человек платить за свой завтрак?

— Запишите это на мой счет, Марсден. Вот так, вот и умница.



Чуть погодя я уловил рядом движение: кто-кто подсел ко мне за столик. Кинув взгляд поверх газеты, я обнаружил перед собой маленького, похожего на гнома джентльмена, добротный сюртук которого резко выделял его среди щеголей и денди, обычных завсегдатаев этого заведения. Лично я ждал, что ко мне в любой момент могут присоединиться мои приятели Морган и Хант, и, так как в тот ранний час зал почти наполовину пустовал, нам, лишь только они появятся, не составило бы особого труда пересесть за другой столик. И все-таки мне стало любопытно: ведь при обилии свободных столиков просто удивительно, что незнакомец без приглашения присел за мой.

— Сэмюэл Пинкер, сэр, к вашим услугам, — произнес человек-гном, слегка склонив голову.

— Роберт Уоллис.

— Невольно я подслушал брошенную вами официанту фразу. Вы позволите?

И, отринув церемонии, он потянулся к моей чашке, поднес ее к носу и весьма деликатно втянул ноздри, точь-в-точь, как я нынче утром вдыхал аромат цветка, избранного, чтобы вставить в петлицу.

Я рассматривал незнакомца настороженно и одновременно с веселым любопытством. Признаюсь, в «Кафе Руайяль» захаживало немало эксцентричных типов, но эксцентричность прежних обычно носила более показной характер: скажем, букетик фиалок в руке, бархатные бриджи или поигрывание тростью с алмазным набалдашником. Но чтобы нюхать чужой кофе — такого, насколько припоминаю, здесь еще не случалось.

Сэмюэла Пинкера, судя по всему, ничто не смущало. Прикрыв глаза, он еще пару раз основательно вдохнул запах кофе. Потом поднес чашку ко рту, сделал глоток. Тут же издал смешной втягивающий звук: мелькнул, взвившись, язык, как будто Пинкер полоскал жидкостью рот. После чего он разочарованно изрек:

— Нилгери.[8] Переварен. Не говоря уж о том, что пережарен. Что ж, вы совершенно правы. Полпартии подпорчено. Легкий, но вполне ощутимый привкус гнилых фруктов. Позвольте спросить, вы имеете отношение к торговле продуктом?

— К торговле чем?

— Как чем? Кофе.

Помнится, я громко расхохотался:

— О Господи, нет, конечно!

— Тогда позвольте спросить, — не унимался он, — к какой имеете?

— Вообще ни к какой.

— Простите, тогда верней будет спросить, какова ваша профессия?

— Да, собственно, никакой особенно. Я не врач, не адвокат, ничем особо полезным не занимаюсь.

— Что же вы все-таки делаете, сэр? — раздраженно спросил он. — Чем зарабатываете на жизнь?

Признаться, сам я в ту пору ничего не зарабатывал; недавно мой отец снабдил меня дополнительно небольшой суммой в преддверии литературной славы, строжайше предупредив, что это в последний раз. Однако я счел, что в данном случае стоит называть вещи своими именами.

— Я поэт, — признался я с некоторым налетом усталой меланхолии.

— Известный? Большой поэт? — с жадностью встрепенулся Линкер.

— Увы, нет. Ветреная слава еще не пригрела меня на своей груди.

— Отлично, — к моему удивлению побормотал он. И снова: — Так вы владеете пером? Вы прекрасно управляетесь со словами?

— Как литератор, я полагаю себя мастером чего угодно, кроме языка…

— Оставьте свои остроты! — вскричал Пинкер. — Я спрашиваю — вы способны что-нибудь описать словами? Ну, конечно же, да. Описали же вы этот кофе.

— Я?

— Вы сказали, «ржавчина». Вот именно — «ржавый привкус». Я бы в жизни до такого не додумался, такое слово ни за что бы мне на ум не пришло, но эта «ржавость» она, прямо-таки…

— Mot juste?[9]

— Вот именно! — Пинкер взглянул на меня, совсем как мой оксфордский преподаватель, совместив во взгляде сомнение и долю железной решимости. — Разговоры в сторону. Вот моя визитка.

— Я, конечно, с радостью ее приму, — сказал я озадаченно, — но, мне кажется, вряд ли я нуждаюсь в ваших услугах.

Он что-то быстро нацарапал на обороте визитки. Я не мог не заметить, что визитка была отличного качества, исполненная на плотной матовой бумаге.

— Вы не поняли, сэр. Это вы мне нужны.

— Хотите сказать, в качестве секретаря? Но, боюсь, я…

— Нет-нет! — покачал головой Пинкер. — У меня уже есть три секретаря, все трое превосходно справляются со своими обязанностями. Вы, позвольте вам заметить, были бы весьма ничтожным придатком к их числу.

— Тогда, зачем же? — воскликнул я, несколько уязвленный.

В секретари идти у меня не было ни малейшего желания, однако мне всегда нравилось думать, что, если дойдет до этого, я проявлю способности и здесь.

— Мне необходим, — глядя мне прямо в глаза, произнес Пинкер, — эстет, писатель. Если я найду такого одаренного субъекта, он станет вместе со мной участником одного предприятия, которое сделает нас обоих фантастически богатыми людьми. — Он протянул мне визитку. — Зайдите ко мне завтра днем вот по этому адресу.



По мнению моего друга Джорджа Ханта, загадочный мистер Пинкер намерен издавать литературный журнал. Так как Хант и сам уже давно носился с этой идеей — главным образом потому, что ни один из существующих литературных журналов Лондона, как видно, не дорос до печатания его виршей, — Хант считал, что я должен принять предложение кофейного торговца и нанести ему визит.

— Едва ли он походит на человека из литературных кругов…

Я перевернул карточку. На обороте карандашом было написано: «Прошу сопроводить в мой кабинет. С. П.»

— Посмотри по сторонам, — Хант обвел вокруг себя рукой. — Здесь почти сплошь те, кто цепляется за юбки Музы.

В самом деле, почти все завсегдатаи «Кафе Руайяль» были литераторы или художники.

— Но ведь ему как раз понравилось то, что я назвал кофе «ржавым».

До сих пор не принимавший участия в разговоре третий член нашего содружества — художник Персиваль Морган — внезапно со смехом сказал:

— Знаю я, чего хочет твой мистер Пинкер!

— Чего же?

Хлопнув по тыльной стороне «Газетт», Морган вслух прочел:

— «Патентованные оздоровляющие порошки „Брэнэй“. Пациентам гарантировано восстановление цветущего здоровья. Насладитесь покоем альпийских лугов, воистину животворяще вспененном в одной единственной ложке!». Ну, разве не очевидно, что этот тип хочет, чтоб ты писал для него рекламу!

Должен признаться, эта версия показалась мне куда убедительней предположения о журнале. И чем больше я раздумывал, тем вероятней именно она мне представлялась. Пинкер не случайно спросил, силен ли я в обращении со словом, — вопрос странный для того, кто решает запустить журнал, но вполне естественный для того, кому надо сочинить рекламу. Несомненно, он располагает новой маркой кофе, которую требуется красиво подать. «Бодрящий утренний кофе Пинкера. Хорошо прожарен, улучшает цвет лица», или еще какой-нибудь вздор в том же духе. Я испытал легкое разочарование. Ведь я понадеялся было, будто меня ждет… ну, нечто более привлекательное что ли.

— Реклама, — глубокомысленно изрек Хант, — это пошлое олицетворение пошлого века.

— А я напротив, — возразил Морган, — обожаю рекламу. Это единственная разновидность современного искусства, которая хотя бы отдаленно имеет отношение к правде.

Друзья выжидающе уставились на меня. Но мне почему-то уже совсем было не до острот.



Назавтра, усевшись за письменным столом, я корпел над переводом одного стихотворения Бодлера. Сбоку стоял бокал желтого венецианского стекла с золотистым рейнским вином; я писал серебряным карандашом на лиловой бумаге, пропитанной маслом бергамота, курил одну за одной сигареты с турецким табаком — все, как полагается. Что не умаляло тяжести моих усилий. Бесспорно, Бодлер — великий поэт, к тому же он волнующе порочен, но также склонен и к некоторой туманности, что замедляет работу переводчика, и если бы не обещанные мне издателем за работу три фунта, я бы уже давно забросил это занятие. Мои комнаты располагались в Сент-Джонс-Вуд, неподалеку от Риджентс-парк, и в тот солнечный день до меня издалека долетали выкрики расхаживающих взад-вперед перед воротами парка продавцов мороженого. Усидеть в четырех стенах становилось все трудней и трудней. И почему-то для слова «осторожно» я не мог придумать никакой другой рифмы, кроме «мороженое».

— Хватит! — громко сказал я, отложив в сторону карандаш.

Визитка Линкера лежала на краю стола. Я взял ее, снова пробежал глазами: «Сэмюэл ЛИНКЕР, закупка и торговля кофе». Адрес — Нэрроу-стрит, Лаймхаус. Мысль выбраться из этих стен хотя бы на пару часов влекла меня вон, как собака, рвущаяся с хозяйского поводка.

По другую сторону стола высилась стопка счетов. Поэт, разумеется, без долгов обойтись не может. Собственно, не имея долгов, вряд ли можно вообще считать себя художником слова. Но на миг мне стало не по себе от мысли, что придется так или иначе изыскивать средства, чтобы оплатить долги. Я взялся за верхний счет: напоминание от моего виноторговца. Рейнское не только по цвету золотое: оно и стоило чертовски дорого, почти как золото. Хотя, если согласиться писать рекламу для мистера Линкера… Я и понятия не имел, сколько могут платить за подобную дребедень. Но раз мистер Линкер в поисках нужного автора решил наведаться в «Кафе Руайяль», то, заключил я, в этом деле он, как и я, новичок. Что если удастся его убедить платить мне не за проделанную работу, а авансировать гонораром? В сумме, скажем… я прикинул реальную, счел ее недостаточной, учетверил —…скажем, сорок фунтов за год? А если у торговца кофе есть разные приятели, деловые партнеры, которым нужны аналогичные услуги, — что ж, тогда большого труда не составит увеличить годовой доход до четырехсот фунтов, и это всего лишь за изготовление строчек типа: «Насладитесь покоем альпийских лугов, воистину животворяще вспененном в одной целительной ложке!» Еще и на Бодлера куча времени останется. Правда, Муза может почувствовать себя несколько уязвленной, если художник так проституирует своим талантом. Но ведь художнику так или иначе придется скрывать свои операции от собратьев литераторов; значит, возможно, и Муза останется в неведении.

Решено. Задержавшись лишь для того, чтобы взять карточку Пинкера и облачиться в визитку с кашмирским узором, купленную в «Либерти» неделю назад, я поспешил к выходу.



Давайте вместе совершим путешествие по Лондону, от Сент-Джонс-Вуд до Лаймхауса. В предложенном виде это звучит не слишком завлекательно, не так ли? Тогда позвольте мне перефразировать свое приглашение. Давайте пройдем сквозь этот грандиознейший, населеннейший город в пору его высочайшего расцвета, совершим прогулку, которая, если вы составите мне компанию, даст пищу любому из ваших чувств. Здесь у Примроуз-Хилл[10] воздух — вдохните-ка! — относительно свеж, лишь с легчайшей едко-серной примесью дыма каминов и кухонных плит, которые и в это время года полыхают в каждом доме. Но едва лишь мы минуем Марилебон,[11] тут-то и начнется самое занятное. От красивых кэбов и экипажей сочно пахнет кожей и лошадиным потом; колеса громыхают по булыжной мостовой; мягкий и влажный конский помет заполнил сточные канавы. Повсюду под напором транспорта стопорится движение. Двуколки, коляски, кареты, брогамы, кабриолеты, гиги, купе, ландо, кларенсы, экипажи — все стремятся пробиться кто куда. Иные даже сконструированы в виде колоссального цилиндра, имена изготовителей выведены золотом. Самые злостные нарушители — шоферы омнибусов; эти виляют из стороны в сторону, едва не наезжая на пешеходов, пытаясь заманить их за три пенса, на пенни дешевле обычного, на крышу своего омнибуса. Тут же и велосипеды с велосипедистами, и стаи гусей, которых гонят на рынок, и люди-афиши, пробивающиеся сквозь толпу, рекламируя зонты и всякую прочую всячину, и молочницы, тупо слоняющиеся по улицам с коровой и с ведром в ожидании желающих купить молока. Гордо вышагивают лотошники с пирожками и пирожными; продавщицы цветов суют вам в руки люпины и ноготки; трубки и сигары привносят в общее буйство запахов свой крепкий аромат. Человек, коптящий на жаровне ярмутские селедки, размахивает у вашего носа одной, поддетой на вилку, хрипло выкрикивая:

— Отличные селедки, два пенса с пылу с жару!

И мигом, словно в ответ, взвивается многоголосым хором:

— Каштаны-ы-ы… ы-ы-ы… ы-ы-ы… два десятка за пенни!..

— Вакса за полпенни!..

— Отличный грецкий орех, шестнадцать за пенни!.. — орут мальчишки при торговцах.

— А вот вам турнепс! — подхватывает ревом фермер с повозки, запряженной осликом.

Взвизгивают от соприкосновения с лезвием, исторгая искры, точильные колеса. Разносчики, молча выставив вперед ручные лотки, распродают по пенни за штуку коробки со шведскими спичками. А по краю толпы — вечно! вечно! — тянутся призраками нищие: босые, голодные, бездомные, убогие. Ждущие, когда ненароком что-то перепадет.

Если мы отправимся подземкой от Бейкер-стрит до Ватерлоо, нас примут узкие платформы, обдаваемые влажным, с примесью копоти, паром локомотивов. Если двинемся по новым величественным магистралям, таким как Нортумберленд-авеню, проложенным прямо через трущобы центрального Лондона, то обнаружим себя в гуще немытого человечества — ведь каждый великолепный проспект по сей день окружен обиталищами, и каждое — гнездовье, вмещающее тысячи семей, живущих в тесноте, в зловонном месиве пота, джина, вони изо рта, от кожи. Но день хорош: пройдемся пешком. Мы торопливо проходим задворками Ковент-Гарден, где нас провожает множество глаз в надежде заметить краешек высунувшегося носового платка или перчатки, чтоб тотчас ухватить, а заговаривают с нами лишь Магдалины-малолетки в дешевых вульгарных побрякушках, бормоча свои похотливые приветствия в надежде мигом воспламенить в нас вожделение. Но нет у нас на это времени — у нас ни на что уже нет времени: мы уже чудовищно опаздываем. Вероятно, в конце концов мы возьмем кэб; к слову, вот и он!

Громыхая по булыжникам Друри-Лейн, мы мало-помалу ощущаем едва уловимый, не сказать, чтоб приятный, запах; он как ядовитый туман стелется вдоль по этим узким улочкам. Это пахнет река. Конечно, благодаря базалджеттовым сточным трубам Темза уже больше не отдает вонью гниющего мусора, столь непереносимой, что члены парламента однажды были вынуждены окунуть свои шторы в раствор сернокислой извести; но сточные трубы хороши лишь для тех, чьи современные туалеты с ними соединены. В трущобах же по-прежнему бытуют громадные зловонные выгребные ямы, откуда тошнотворная жижа проникает в лондонские подземные воды. Кроме того, ощущаются и всякие запахи от фабрик, расположенных, ради доступа к воде, вдоль берегов реки. Из пивоварен тянет хмелем с жаровен — пахнет довольно приятно, как и экзотическими травами с фабрики, где изготовляют джин. Но вдруг тошнотворно потянуло распаренными конскими костями с клеевых фабрик, кипящим жиром с мыловаренных, рыбным потрохом с Биллингсгейтского рынка, тухлым собачьим пометом от сыромятен. Неудивительно, что натуры чувствительные носят душистые бутоньерки или прикалывают к лацканам пиджака броши с эвкалиптовой солью.

Приближаясь к лондонскому порту, мы проходим под нависшими громадами складов, высоких и мрачных, точно утесы. Из одного исходит тяжелый и плотный аромат табачных листьев, из другого приторно пахнет патокой, из третьего — ползут тяжелые пары опиума. Здесь ноги липнут к тротуару из-за лопнувшей бочки рома. Вот путь преграждает марширующая фаланга солдат в красных мундирах. Повсюду вокруг клокочет многоязычная речь — белесые немцы, китайцы с темной косичкой, негры с яркими, повязанными вокруг головы платками. Мясник в синей робе взваливает на плечо лоток с мясом; за ним — боцман в соломенной шляпе бережно несет в руках бамбуковую клетку с длиннохвостым попугаем. Янки горланят удалые матросские песни. С оглушительной какофонией, как барабанный бой, бондари катят по булыжной мостовой бочки; блеют в своих клетях предназначенные на продажу козы. А река… река сплошь запружена кораблями всех мастей; их мачты и трубы простираются куда не кинешь взгляд. Шлюпы, шхуны, двухмачтовики, грузовые судна с бочками пива или углем; плашкоуты и рыбацкие лодки, клиперы — перевозчики чая и прогулочные катера; сверкающие пароходы с палубами красного дерева и закопченные трудяги-баржи. Каждое судно вносит свою лепту в общий беспорядочный гул, перекликаясь пронзительными визгами пароходных гудков, криками разгрузчиков угля, клаксонами лоцманских катеров и непрекращающимся перезвоном судовых баржевых колоколов.

Поистине лишь угасающее сознание не способно испытать прилив возбуждения при виде неугомонной суматошной энергии происходящего, этой демонстрации трудового порыва, изливающейся из недр величайшего в мире города, подобно пчелиному рою стремящемуся к грузным, сочащимся медом сотам в сердцевине улья и обратно. Правда, наличия душевной силы я в этом не узрел — зрелище впечатляло, однако было лишено мысли, и я смотрел на происходящее со стороны, как человек, наблюдающий за цирковой кавалькадой. Лишь такой, как Пинкер, был способен разглядеть в подобном действе нечто большее — увидеть, что Цивилизация, Коммерция и Христианство представляют собой в конечном счете единое целое, постичь, что только не стесненная властью коммерция может стать тем светочем, который способен озарить остаточные темные пятна нашего мира.

Глава четвертая

«Кедровый» — этот прелестный, свежий, кондовый аромат необработанной древесины в чем-то идентичен запаху карандашных стружек. Источником его является натуральное природное масло атласского кедра. Наиболее ощутим в зрелых плодах. Жан Ленуар. «Le Nez du Café»[12]
Открывший мне дверь на Нэрроу-стрит молодой человек примерно моего возраста был, несомненно, одним из тех успешных секретарей, о которых упоминал Пинкер. Одет он был безукоризненно, хотя и несколько консервативно: белый воротничок тщательно накрахмален, а сиявшие фиксатуаром волосы острижены коротко — куда короче, чем у меня.

— Чем могу служить? — произнес он, окинув меня холодным взглядом.

Я протянул ему визитную карточку Пинкера:

— Будьте любезны уведомить своего хозяина, что явился поэт Роберт Уоллис.

Молодой человек обозрел карточку:

— Вас велено принять. Следуйте за мной.

Я последовал за ним в здание, бывшее, как выяснилось впоследствии, неким складским помещением. Рабочие с баржи на пирсе выгружали джутовые мешки, и складские работники с мешком за плечами длинными вереницами сновали по складу в разных направлениях. Остро волной ударил в ноздри запах жареного кофе. И какой запах!.. В помещении находилось более тысячи мешков, ростеры-барабаны Линкера вращались денно и нощно. Запах этот, от сладости на языке до слезящихся глаз, был темен, как расплавленный вар. Горький, черный, манящий аромат, щекотал горло, вливался в ноздри, заполняя голову. Он мог с быстротой опиума привязать человека к себе навечно.

Это все я смог оглядеть лишь мельком, так как секретарь увлек меня по какой-то лестнице вверх и проводил до конторы. Одно окно ее выходило на улицу, но было и еще одно, более широкое, которое открывало вид на тот самый склад. Как раз у этого окна и стоял Сэмюэл Линкер, наблюдая за суматохой внизу. Рядом с ним под стеклянным колпаком тихонько пощелкивал небольшой медный прибор, исторгая тоненькую длинную бумажную ленту с какими-то печатными знаками. Спутанные петли бумажной ленты, причудливо, в виде цветка ириса, ложившиеся на начищенный паркет, являли собой единственное проявление беспорядка в этой комнате. За письменным столом другой секретарь, одетый точно так же, как и первый, что-то писал стальным вечным пером.

Линкер обернулся, увидел меня, бросил деловито:

— Беру четыре тонны бразильского и одну тонну цейлонского.

— Простите, как? — недоуменно переспросил я.

— Оплачу транспортировку пароходом при условии, что за время перевозки порчи не окажется.

Я сообразил: он диктует.

— А, понятно… Прошу вас, продолжайте.

Прозвучало нагло, Пинкер нахмурился.

— …Десять процентов будет удержано в счет будущих поставок. Остаюсь, и так далее… и так далее… Садитесь!

Последний возглас явно относился ко мне. Я сел.

— Кофе, Дженкс, будьте добры! — сказал Пинкер секретарю. — Номер четыре и номер десять, затем восемнадцать. Это я подпишу в ваше отсутствие. — Переведя взгляд на меня, он сухо произнес: — Вы, мистер Уоллис, назвались писателем.

— Да, верно.

— Но мои секретари не смогли отыскать ни единого вашего творения в книжной лавке на Чаринг-кросс. В платной библиотеке У. Х. Смита о вас и слыхом не слыхали. Даже, как ни странно, литературный редактор «Блэквуд Мэгэзин» с вашими творениями не знаком.

— Я — поэт, — сказал я, несколько обескураженный дотошностью расследований Линкера. — Но пока не публикуюсь. Мне кажется, я определенно дал вам это понять.

— Вы упоминали, что пока не слишком известны. Но вот я обнаруживаю, что о вас вообще никто ничего не слыхал. Вряд ли стоит говорить о степе ни известности, когда известий как таковых нет, не так ли?

Он тяжело опустился на стул по ту сторону стола.

— Приношу извинения, если я создал у вас превратное впечатление. Но…

— Оставим впечатления. Точность, мистер Уоллис! Единственное, что я требую от вас, и от кого бы то ни было, это точность.

В «Кафе Руайяль» Пинкер, пожалуй, вел себя не так уверенно, я бы даже сказал несколько застенчиво. Здесь, на своей собственной территории манеры его приобрели некоторую властность. Он вынул вечную ручку, снял колпачок, потянулся к стопке писем и принялся подписывать одно за одним с невероятной скоростью, не переставая при этом изрекать:

— Скажем, я. Смог бы я называться торговцем, если бы в жизни не продал ни единого мешка кофе?

— Любопытная постановка вопроса…

— Ни в коем случае. Торговец — тот, кто торгует. Ergo: если я не торгую, я не торговец.

— Но по той же логике, писатель тот, кто пишет, — заметил я. — Строго говоря, необязательно, что его читают. Только желательно.

— Гм… — Пинкер, казалось, осмысливал мои слова. — Очень хорошо.

У меня возникло ощущение, будто я выдержал некий экзамен.

Вернулся секретарь, неся поднос с четырьмя чашечками величиной с наперсток, и двумя дымящимися кофейниками, и поставил все это перед нами на стол.

— Итак, — произнес его хозяин, жестом указывая мне на поднос, — что вы скажете на этот счет?

Кофе был явно только что сварен — запах густой, приятный. Под выжидающим взглядом Пинкера я отпил из одной чашки.

— Ну, как?

— Превосходно.

Он поморщился:

— И только? Писатель вы или нет? Не ваше ли ремесло подбирать слова?

— Ах, это…

Теперь до меня дошло, что от меня требуется. Набрав в грудь побольше воздуху, я начал:

— Этот кофе исключительно… полезен для здоровья. Как альпийский санаторий… нет… как курорт на побережье моря. Трудно представить к завтраку что-либо иное, возбуждающее бодрость и активность, целебнее, животворнее, чем кофе Линкера к завтраку. Оно улучшает пищеварение, концентрацию мысли и одновременно поднимает настроение.

— Что-о-о? — Торговец выкатил на меня глаза.

— Разумеется, надо немного подработать, — скромно заметил я. — Но, по-моему, в общем и целом…

— Пробуйте следующий, — нетерпеливо перебил меня Линкер.

Я поднес к своей чашке второй кофейник.

— В новую лейте! — прошипел Линкер.

— Простите… — Наполнив вторую крохотную чашечку, я отпил из нее. И в изумлении воскликнул: — Совсем другой вкус!

— Разумеется, — кивнул Пинкер. — И какой же?

Раньше мне совершенно не приходило в голову, что кофе может быть разный. Разумеется, кофе бывает разбавленный, или прогорклый, или пережаренный, — что, признаться, частенько случается, — но тут передо мной оказались два разных сорта кофе, оба очевидно превосходные, но в своем превосходстве весьма отличные друг от друга.

— Как выразить словами подобное различие? — осведомился Пинкер и, хоть выражение его лица не изменилось, я почувствовал, что именно в этом вопросе и состояла суть нашей беседы.

— Этот, — начал я медленно, указывая на вторую чашку, — как будто с легким… дымком.

— Верно, — кивнул Пинкер.

— Ну, а тот, — я указал на первую чашку, — пожалуй, более… цветочный.

— Цветочный! — Пинкер по-прежнему во все глаза глядел на меня. — Цветочный! — Все же как будто оценка его заинтересовала… я бы даже сказал, произвела на него впечатление. — Так… позвольте-ка… — Он подтянул к себе секретарский блокнот, записал: «цветочный». — Продолжайте!

— Во втором есть некая острота.

— Точнее?

— Как запах от карандашных стружек.

— «Карандашные стружки», — также занес в блокнот Пинкер. — Именно так.

Все это походило на какую-то викторину, забавную, но бессмысленную.

— А другой отдает… ну, может быть… грецким орехом? — рискнул я.

— Может быть! — кивнул Пинкер, записывая. — Что еще?

— Этот вот, — я указал на вторую чашку, — как бы со специями.

— С какими же?

— Трудно сказать, — признался я.

— Неважно. — Пинкер вычеркнул «специи». — А! Милости просим! Замечательно. Можно разлить, будьте добры!

Я обернулся. В контору вошла молодая женщина с очередным кофейником. Я отметил про себя, что она весьма привлекательна, — в те дни я считал себя некоторым образом знатоком в этом вопросе. Одета в практичной манере, которая в ту пору была весьма популярна среди служащих женщин. Застегнутый на все пуговицы до самого подбородка строгий длинный жакет и длинная без турнюра юбка едва ли подчеркивали достоинства ее хрупкой фигуры. Между тем, лицо ее было подвижно и живо, а золотистые волосы, хоть и тщательно подколоты, изящно уложены.

Наполнив одну из чашечек, она осторожно поднесла ее мне.

— Благодарю вас, — сказал я, ловя ее взгляд, и лучезарно, как мне казалось, ей улыбаясь.

Даже и заметив мой интерес, девушка вида не подала: лицо хранило профессиональную непроницаемость.

— Пожалуй, стоит записывать, Эмили, — Линкер придвинул к ней блокнот. — Мистер Уоллис только что попытался определить, какую именно пряность наш изысканный бразильский кофе ему напоминает, но вдохновение ему временно изменило.

Секретарь присела за стол и вооружилась ручкой. Пока она ждала, что я продолжу, готов поклясться: какую-то долю секунды в глубинах ее серых глаз я уловил искру насмешки… даже некоторого ехидства. Но, возможно, мне это показалось. Я отпил новый кофе, и, признаться, вообще никакого вкуса не ощутил.

— Простите, но… — проговорил я, поводя подбородком.

— Подуйте! — предложил Пинкер.

Я подул и снова отпил. Этот кофе в сравнении с предыдущими был явно совершенно зауряден.

— Такой подают в «Кафе Руайяль»!

— Весьма похоже, вы правы! — улыбнулся Пинкер. — И этот… э-э-э… тоже ржавый?

— Немного. — Я еще отпил. — И пресный. Совершенно безвкусный. Легкий привкус влажного полотенца.

Я кинул взгляд на секретаря. Она была занята записыванием моих слов — точнее, как я разглядел, выводила в своем блокноте строчки причудливых, похожих на арабские буквы, закорючек. Возможно, это был как раз фонографический метод Питмена,[13] о котором я читал.

— Влажного полотенца… — со смешком повторил Пинкер. — Отлично, хотя полотенце я вряд ли когда-нибудь пробовал на вкус, ни влажное, ни сухое.

Перо стенографистки замерло в ожидании.

— И пахнет как будто… старым половиком, — продолжал я.

Мгновенно мои слова были переведены в очередные черточки и штришки.

— Половиком! — кивнул Пинкер. — Чем еще?

— Чуть-чуть — подгоревшим хлебом.

Очередные закорючки.

— Подгоревшим хлебом. Ну, так. Думаю, пока достаточно.

Записи у девушки не заняли и блокнотной странички. Я испытал дурацкое желание произвести на нее впечатление.

— Скажите, который из этих сортов ваш? — спросил я торговца, указывая на кофейники.

— Который? — Линкер опять-таки, казалось, был изумлен моим вопросом. — Да все!

— А какой же вы собираетесь рекламировать?

— Рекламировать?

— Об этом, — сказал я, указывая на первый кофейник, — можно было бы сказать так… — Я приподнял чашечку. — «Изысканный букет, жемчужина колоний с божественным ароматом грецкого ореха».

Показалось мне, или секретарь в самом деле едва слышно насмешливо фыркнула и тотчас подавила смешок?

— Хотя, как я заметил, в рекламе обычно стремятся прежде всего подчеркнуть пользу для здоровья. Тогда, скажем: «Изысканный привкус грецкого ореха возбуждает здоровый дух».

— Дорогой Уоллис, — сказал Пинкер, — поверьте, рекламист из вас получился бы просто чудовищный.

— Я бы так не сказал…

— Людям надо, чтоб их кофе пахло кофе, а не грецким орехом.

— Мы бы объяснили им, как хороша эта компонента аромата.

— Суть рекламы, очевидно, состоит в том, — с нажимом произнес Пинкер, — чтобы скрыть истину и обнажить то, что нужно публике. А смысл кода, наоборот, состоит в том, чтобы истину определить исключительно в интересах меньшинства.

— Отлично сказано, — произнес я взволнованно. — Звучит прямо-таки как афоризм. Но… но о каком коде вы говорите?

— Молодой человек, — произнес Пинкер, ввинчиваясь в меня взглядом, — внимательно выслушайте, что я вам скажу. Я хочу сделать вам одно весьма важное предложение.

Глава пятая

— Мы живем с вами, мистер Уоллис, в Век Эволюционного Прогресса.

Пинкер вздохнул, вынул из жилетного кармана часы. Взглянул на них с некоторой досадой, словно эта вещь требовала больше времени, чем в данный момент он мог ей уделить.

— Взять хоть этот хронометр, — сказал он, приподняв часы за цепочку. — Он одновременно и более точен, чем любые часы, выпущенные за предыдущие десятилетия, и стоит дешевле. В будущем году часы станут еще дешевле и еще точнее. Знаете, сколько стоит «Ингерсол» последней модели?

Я признался, что несведущ в этом вопросе.

— Всего один доллар, — припечатал Пинкер. — И прикиньте, какова прибыль. Логичность — первейшее требование торговли. Есть сомнения? Чем больше точных хронометров, тем больше четко работающих железных дорог. Четко работают железные дороги — растет торговля. Растет торговля — растет число самых дешевых и точных хронометров. — Он взял со стола ручку. — Или возьмем эту вечную ручку. В ее корпус хитрым образом вмонтирована чернильница — видите? Значит, мои секретари могут работать быстрее, потому мы сможем дел проворачивать больше, и так далее, и так далее. Или… — Снова потянувшись к жилетному карману, Пинкер вытащил оттуда большим и указательным пальцами некий предмет. — Вот! — Он поднес к глазам крошечный болт с гайкой. — Смотрите, Уоллис, какая удивительная штука. Этот болт изготовлен… скажем, в Белфасте. Гайка, вероятно, в Ливерпуле. И при этом они идеально подходят друг к дружке. Резьба, как видите, откалибрована.

Ручка стенографистки запорхала по страничке блокнота — должно быть, секретарю было вменено в обязанность подробно фиксировать все экспромты своего хозяина; но, возможно, старалась она ради самообразования.

— Пару лет назад каждая мастерская и каждый швейный цех в стране изготавливали нитки по своему образцу. Царил хаос. Что было непрактично. Теперь благодаря влиянию Эволюционного Прогресса существует единый образец. Вы сторонник теории Дарвина?

Ошарашенный столь внезапной переменой темы и рискуя попасть впросак, — Дарвин, был тот самый предмет, который моих оксфордских наставников нервировал пуще всего, — я, поразмыслив, ответил, что, скорее всего, да.

Пинкер одобрительно кивнул:

— Дарвин как раз показывает нам, что Эволюционный Прогресс неизбежен. Разумеется, это относится к видам, хотя также и к странам, к народам, к отдельным личностям, даже к болтам с гайками. Так вот. Давайте подумаем, могут ли идеи Дарвина благотворно сказаться на торговле кофе и, если да, каким образом.

Я попытался было сделать вид, будто имею кое-какие дельные соображения на этот счет, но предпочитаю не высказываться из уважения к своему более мудрому собеседнику. Подобную мину мне уже не раз случалось изображать перед моими оксфордскими наставниками. Но в данный момент этого не потребовалось: Линкера уже понесло.

— Во-первых, приготовление кофе. Как можно усовершенствовать этот процесс? Я скажу вам как, мистер Уоллис! С помощью пара.

— Пара? Вы имеете в виду — фабрику?

— В определенном смысле. Представьте себе, в каждом кафе и каждом ресторане будет собственная паровая машина для варки кофе. Точно так же, как и при обработке хлопка или зерна мы сможем наблюдать здесь логичность. Логичность!

— Гм… но ведь тогда в кафе станет… жарковато, не правда ли?

— Машина, о которой идет речь, миниатюрна. Дженкс, Фостер! — выкрикнул Пинкер. — Прошу вас, принесите аппарат!

После короткой паузы оба секретаря мужского пола с нарастающим грохотом вкатили тележку, на которой был установлен диковинный механизм. Внешне он напоминал медный кипятильник, оснащенный целым рядом латунных трубок и трубочек, рычагов и циферблатов.

— Паровая кофейная машина синьора Тозелли, — с гордостью произнес Линкер. — Точно такая выставлялась на Парижской выставке. Выжимает с помощью пара по одной чашечке кофейного напитка, притом отличнейшего качества.

— Чем же она нагревается?

— Газом, хотя вскорости мы ожидаем электрический вариант. — Он помолчал. — Я заказал восемьдесят штук.

— Восемьдесят?! Зачем вам столько?

— Для «Безалкогольных баров Пинкера».

Он вскочил и принялся расхаживать взад-вперед по комнате. Позади Дженкс поджигал кипятильник; шипением и тихим посвистом аппарат сопровождал тираду хозяина.

— О, я предвижу ваши дальнейшие слова! Вам не терпится заметить, что в данный момент на земле нет ни единого безалкогольного бара Пинкера. Но они появятся, Уоллис, они появятся. Я намерен действовать по принципу вечной авторучки и хронометра Ингерсолла. Взгляните на Лондон. Питейное заведение на каждом углу! В большинстве господствует джин, из рабочего человека выжимаются средства, заработанные потом и кровью. Что пользы ему от этой отравы? Она отупляет его, побуждает колотить жену. Делает его настолько беспомощным, что он не способен даже дотащиться до дома и вынужден ночевать в какой-нибудь канаве, а назавтра лишиться своей работы. В то время как кофе — кофе! — подобными пагубными свойствами не обладает. Он не лишает человека сил: напротив, он наполняет его ими. Он не притупляет чувства, он обостряет их. Почему бы вместо пивных не открыть на каждой улице кофейни? Это был бы Эволюционный Прогресс, ведь так? Вы согласны? И если это Эволюционный Прогресс, следовательно, он должен произойти — и он произойдет. Этому учит нас Дарвин! И я буду тем, кто этот Эволюционный Прогресс осуществит.

Пинкер сел, утирая лоб рукавом.

— Вы упомянули о каком-то коде, — вставил я. — Я все еще не совсем понимаю…

— Да. Спрос и предложение, мистер Уоллис. Спрос и предложение.

Пинкер умолк, я ждал, изящная кисть секретаря застыла над блокнотом. Пальцы у нее были необыкновенно длинные, изысканно красивые. Легко было представить их на струнах скрипки или на клавишах фортепиано. Собственно, легко было представить их за любым родом занятий, также и сладостно непристойных…

— Мои планы, — пояснил Пинкер, — упираются в цену. Кофе — дорогостоящий продукт, куда более дорогой, чем, скажем, пиво или джин. Ну, это понятно, ведь его приходится завозить издалека. Заказываешь через посредника, который в свою очередь получает его от очередного посредника, — просто чудо, как он вообще к нам попадает. — Он взглянул на меня. — И потому мы задаемся вопросом… каким?

— Мы задаемся вопросом, — предположил я, снова переключая внимание на Пинкера, — как усовершенствовать доставку?

— Именно! — прищелкнул пальцами Пинкер. — Мы уже сделали первый шаг, основав Биржу. Вы слыхали про Биржу, я надеюсь?

О Бирже я не слыхал.

Пинкер опустил руку на купольный колпак, внутри которого продолжало тикать и потрескивать самопечатающее устройство, исторгая на пол бесконечную ленту печатных знаков.

— Лондонская кофейная биржа революционизирует ведение нашего дела. Подводный кабель обеспечивает соединение с Нью-Йорком и Амстердамом. Расценки будут стандартизированы по всему миру. Цена упадет — никуда ей не деться. — Он кинул на меня лукавый взгляд. — Улавливаете разницу?

Слегка поразмыслив, я предположил:

— Практически вы не знаете, что именно получите. Закупаете помногу, исходя из цены. Хотите для своих заведений подыскать хорошее качество, остальное пустить дальше. Таким образом, получаете прибыль от более низких цен, другим оставляя что похуже.

Откинувшись в кресле, Пинкер с улыбкой глядел на меня:

— Вы ухватили суть, сэр! Ухватили!

Внезапно аппарат зашелся хлюпающим хрипом. Дженкс потянул за какие-то рычаги, и с мало приятным бульканьем из нескольких трубок в миниатюрную чашечку вместе с паром полилась жидкость.

— Если бы вы владели неким кодом… хотя нет, «код» не совсем верное слово… если бы вы обладали торговым лексиконам, возможностью описать тот кофе, который вы с вашими посредниками заблаговременно для себя определили, то даже будь вы с ними в разных частях света…

— Вот именно! — Линкер подхватил болт, в другую руку взял гайку, свел их воедино. — Вот наш болт, и вот наша гайка. Нам надо их объединить.

Дженкс поставил перед Линкером и передо мной две крохотных чашечки. Я приподнял одну: густая черная жидкость массой с куриное яйцо. Поверхность покрыта сетчатой орехово-коричневой пенкой. Я покружил чашечкой: содержимое было густым и вязким, как масло. И поднес чашечку к губам.

Казалось, вся суть кофе воплотилась в этом глотке. Жженый янтарь, паленое дерево, тлеющие угли заиграли на языке, проникая в глубь гортани, оттуда разя стремительно ударить в голову… и при том ни капли едкости. Напиток растекался, подобно меду или патоке, оставляя легкий след бисквитной сладости, устойчивый, как привкус темного шоколада, как привкус табака. Я в два глотка осушил чашечку, но вкус кофе, словно настаиваясь, еще долго отдавался во рту.

Наблюдавший за мной Линкер кивнул:

— В вас есть чутье, мистер Уоллис! Еще незрелое, несколько недоразвитое, но в этой сфере вы способны себя проявить. И, что еще важней, у вас есть дар слова. Подыщите мне слова, которые ухватили бы, унифицировали бы неуловимый вкус кофе, так, чтобы двое разных людей в разных частях земного шара могли передавать друг другу по телеграфу описание, и при этом каждый мог четко представить себе его смысл. Пусть это будет убедительно, выразительно, а главное — точно. Вот вам ваша задача. Назовем это… — он слегка задумался, — …назовем это «Методом Пинкера-Уоллиса по выявлению и классификации различных ароматов кофе». Ну, как?

Он выжидающе уставился на меня.

— Звучит пленительно, — вежливо заметил я. — Но вряд ли я смогу выполнить эту задачу. Я литератор, я художник, не составитель фраз.

Господи, каким крепким оказался этот машинный кофе: от него сердце у меня бешено колотилось.

— Угум! Эмили именно такой ваш ответ и предрекала. — Линкер кивнул на секретаря, которая по-прежнему смиренно склонилась над блокнотом.

— По ее совету, я позволил себе разузнать адрес вашего отца и известить его телеграммой в связи с моим деловым предложением вам. Возможно, вам небезынтересно будет ознакомиться с ответом преподобного отца Уоллиса.

Линкер пододвинул мне через стол телеграмму. Я взял ее: телеграмма начиналась словами: Слава тебе, Господи!

— Похоже, ему не терпится освободиться от бремени содержать вас, — сухо заметил Линкер.

— Видимо…

— Сообщите ему: «Пособие отменяется. Тчк. Благоприятные возможности. Тчк. Благослови Вас Господь, сэр. Тчк».

— А…

— И, как попутно замечает ваш папаша, в виду вашего отчисления, путь к достижению духовного сана и даже к педагогике вам теперь, очевидно, заказан.

— Да… — выдохнул я.

В горле у меня пересохло. Дженкс поставил передо мной очередную чашечку кофе. Я влил ее себе в рот. Ароматный уголь и темный шоколад обволокли мозг.

— Вы обмолвились о фантастическом богатстве.