Дыша глубоко и часто, чтобы хоть немного утишить биение сердца, предвкушая приятные, острые, необыкновенные переживания, я перешел на другую сторону тротуара и стал следить за подъездом, рассчитывая, что господин с иностранным лицом рано или поздно должен выйти из дома. Стемнело, засветились электрические узоры кинематографов, вечерняя суета улицы, теряя деловой вид, показывала медленно гуляющих франтов, кокоток и генералов. Стреляя, как митральезы, пролетали автомобили, украшенные грандиозными шляпками. Ноги мои болели, я методично прохаживался, тоскуя и представляя будущее. Вопрос – кто эта женщина? – не давал покоя. Жена, артистка, куртизанка, девушка, вдова? – на каждый я отвечал утвердительно. Лет пять назад я слышал рассказ одного моего знакомого, как, путешествуя по берегу моря, он захотел пить. Сумасшедшая жара калила песок, слева горела степь, кричали тарбаганы и суслики, расплавленное море лежало у его ног. Ближайший рыбный промысел, где этот человек мог напиться, лежал не ближе двадцати верст. Человек шел тихо, стараясь не утомляться, но быстро выпотел, ослабел – и жажда постепенно превратилась в ощущение глыбы соли, разъедающей внутренности нестерпимой болью. Он пошел быстрее, затем побежал, теряя сознание. У ног его тихо плескалась вода. Он продолжал бежать. Это была вечность нечеловеческого страдания. Завидев низкие крыши промыслов, он пулей промчался сквозь кучку рабочих, испуганных его тусклыми от бешенства глазами, повалился на край бочки с водой и пил. Затем с ним произошел обморок.

Похоже на это чувствовал себя я. Возможные последствия моей решимости казались мне не стоящей внимания чепухой. Прильнув глазами к подъезду, я, наконец, вздохнул глубоким, как сон, вздохом и пересек мостовую. Он вышел, я видел, как он сел на извозчика, купил у подбежавшего мальчишки газету и, теряясь в разорванной цепи экипажей, скрылся. Тогда я, замирая и холодея, прошел в подъезд, а когда ступил на площадку шестого этажа, соображение, что я не знаю, в которой из квартир живет богиня, на мгновение остановило меня; затем я увидел, что на каждой площадке находится только одна дверь, и успокоился.

Самое трудное для меня было позвонить: я знал, что как только сделаю это – прекратится трусливое волнение, сменившись напряженной осмотрительностью, стиснутыми зубами и хладнокровием.

Так это и было. Я позвонил; далеко, чуть слышно прозвенел колокольчик; звук его казался чудесным, необыкновенным. Мне открыли; я вошел и первое время не в состоянии был заговорить, но, сделав усилие, поклонился высокой, в переднике с кармашками, горничной и приступил к делу.

В передней, где я стоял, было почти темно; блестело темное зеркало, откуда-то, вероятно, из коридора, тянулась игла света, падая на кружевное манто.

– Вам что? – вертясь по привычке, спросила горничная.

– Серьги госпоже из магазина Дроздова, – сказал я, держа руки по швам, – расписочку пожалуйте.

– Я скажу, обождите.

Она внимательно осмотрела меня и остановилась, подошла к дверям и исчезла, а я, машинально тиская вспотевшей ладонью футлярчик, тяжело дышал. Виски болели от напряжения, было душно и страшно. В голове носились отрывочные, подходящие к делу слова: «Красавица… объятия… поцелуи твои… у ног…» Я переступал с ноги на ногу, входя в роль, хотя через несколько минут приказчик должен исчезнуть, уступая место влюбленному. Горничная вернулась, бойко щелкая каблучками.

– Идите сюда, барыня на балконе…

Я нервно хихикнул. Девушка посмотрела на меня с изумлением, и я сказал:

– Чудесно! Квартирочка у вас замечательна!

Промолчав, она быстро пошла вперед, а я, невольно расшаркиваясь на скользком паркете, семенил сзади. Меня словно вели на виселицу. Я смутно замечал в сумерках просторных высоких комнат отдельные предметы; дремлющая в полутьме роскошь дышала чужой, таинственно налаженной жизнью. Мы, как духи, скользили по анфиладе четырех или пяти комнат; по мере приближения к цели вокруг становилось светлее, в последней – круглом небольшом зале – меня окружил грустный свет вечера, падавший из растворенной настежь двери, за ними вытянулся к разбросанным внизу крышам полукруглый балкон. Там было нечто восхитительное и неясное. Вокруг меня, по стенам и у потолка, что-то сверкало, висело; на полу все нежное, круглое, цветное; картины меж окон; к потолку тянулись выхоленные тропические растения. Золоченые решетки у ленивых креслиц, коврики и меха, улыбки темных статуэток – все я забыл, ступив на порог последней, неземной двери.

Мосс по-прежнему была дезориентирована. Мысли о том, как лес распадается на повторяющиеся фрагменты, были сродни воспоминаниям о боли в глазу. Кофе в термосе еще не остыл, а здесь царило такое умиротворение, хотя она и чувствовала себя, как подхваченный волной листок. В далеком будущем она попала в это место, где была распята, она попала сюда и в недавнем прошлом, ее привело сюда расследование убийства семьи Мерсалтов. Подхваченный водоворотом листок все крутится, крутится и крутится.

Она сидела в качалке, склонив голову вперед и чуть-чуть на бок, ее детские, тонкие руки в разрезах сиреневой материи поглаживали гнутый бамбук сиденья. Я видел, что шея ее открыта; у меня перехватило дыхание; слабый и близкий к обмороку, я усиленно раскланялся, овладел собой и проговорил:

– Извините, господин Дроздов, мой хозяин, поручил доставить брильянты.

* * *

– От кого? Какие брильянты? – спросила убивающая меня своим существованием женщина. – Скажите, от кого?

Изгрызанный страстью, я понял, что это важный момент. Я ненавидел горничную, сонно дышавшую за моим плечом, ей следовало удалиться.

В кафе «Венди» на Вест-Пайк в Кларксберге Мосс нацарапала на салфетке: «Все изменилось, но ничего не изменилось». Острая курица без майонеза, бумажная тарелка. Макая картофельную соломку в кетчуп, Мосс написала: «Человеческие внутренности, разложенные в воздухе». Глотая пепси через трубочку, под стук кубиков льда в стакане из вощеной бумаги, она написала: «Дождь из пыльцы снизу вверх» и «Странная симметрия: трупы в воздухе и повешенные, цветочная пыльца и бегущие люди». К вечеру налетели тучи и холодный фронт. За окном моросил дождь. Мосс вышла подышать, спрятавшись под козырьком у входа. Она пожалела, что бросила курить – старые привычки никогда до конца не умирают. Отличное время для сигареты – поздний час, одиночество, лес с дверьми, ведущими в другие леса. Нужно чем-то успокоить нервы. Мосс почти ощутила вкус табака, задумавшись, можно ли здесь купить пачку или стрельнуть у прохожего. Загудел сотовый. Брок.

– Тайна, – глухо сказал я и посмотрел многозначительно. Мой тоскующий, полный просьбы взгляд скрестился с ее взглядом; маленькие, тонкие брови медленно поднялись, все лицо стало замкнутым и рассеянным. Она испытующе смотрела на меня.

Я сказал:

– Опознали одно тело из того грузовика в Бакханноне, – сказал он. – Я велел патологоанатомам попридержать эту информацию. Решил, что сначала должен сообщить тебе.

– Тайна.

Затем приложил палец к губам, кашлянул и опустил глаза.

Он откашлялся. Мосс догадалась, что ему нелегко говорить.

– Катерина, – сказала женщина, – посмотрите, не звонят ли с парадного.

Я повернулся к горничной и посмотрел на нее в упор. Она вышла, смерив меня с головы до ног великолепным взглядом служанки, разъяренной, но обязанной слушаться.

– Опознание точное, – сказал он. – Ошибок нет. Райан Ригли Торгерсен.

– Говорите, что это значит? – осторожно, тем тоном, от которого так легок переход к выражениям удовольствия или гнева, произнесла она.

Медленно, вспотев от стыда и страха, я стал на колени, продолжая нервно улыбаться. Я увидел край нижней юбки и пару несоразмерно больших глаз. Я слышал стук своего сердца; он напоминал швейную машину в полном ходу.

– Подозреваемый в атаке на инфоцентр.

– Я действительно принес серьги, – сказал я, возбуждаясь по мере того, как говорил, – но это, я должен сказать, уловка. Я торжественно, свято, безумно люблю вас. Я не знаю вашего имени, я видел вас три часа тому назад на улице – и моя жизнь в ваших руках. Делайте со мной, что угодно.

Я видел, что она побледнела и хочет вскочить. Вместе с тем, высказав самое главное, я почувствовал, что мне легче; я мог действовать более развязно и умоляюще протянул руку.

– Он как… Торгерсен – как Мариан, – сказал Брок. – Их двое, у Торгерсена тоже есть двойник. Они либо клоны, либо как-то раздвоились.

– Несравненная, – сказал я, – мне тяжело видеть испуг на вашем божественном лице. Я уйду, если хотите, но не относитесь ко мне, как к уличному нахалу. Я не мог поступить иначе.

– Тайна! – воскликнула она, едва переводя дыхание и вставая. Я тоже встал. – Нечего сказать, тайна! – Какая-то мысль, вероятно, смутила ее, потому что она вдруг покраснела и неловко пожала плечами. – Кто вы такой?

– Сосредоточимся на Торгерсене. Ты приставил за ним слежку?

– Гинч, – покорно ответил я. – Я из хорошей фамилии. Могу вас уверить, что…

– Нет, – сказала она, прислонившись к решетке и глядя на меня так, как если бы прямо ей в лицо летела птица. – Нет, вы меня решительно испугали. Как вы смели?

– Я позвонил Рашонде, спросить, когда Торгерсен в последний раз был на работе, и она сказала, что он весь день просидел за столом. Шэннон, этот тип не мог просидеть целый день за столом и одновременно лежать в прозекторской, просто не мог… Я ничего не понимаю. Не понимаю, как Мариан…

– Выслушайте, – подхватил я, инстинктом чувствуя, что паузы могут быть гибельными. Руки я держал перед собой, сложив их наполовину молитвенным, наполовину скромным жестом, а говорил сдавленным, хватающим за душу голосом. – Я презираю бедную жизнь мою, она заставляет ненавидеть людей и землю. Я жажду глубоких страданий, вздрагивающего от смеха счастья, хочу дышать полной грудью. Я увидел вас и затрясся. Вы наполняете меня, я задыхаюсь от вашего присутствия.

Я стиснул пальцы сложенных рук так сильно, что они хрустнули. Она, сдвинув брови, подошла к столику, взяла крошечную папироску и поднесла к губам, тут я нашелся. Выхватив из кармана дрожащей рукой десятирублевый билет, я чиркнул спичкой, зажег ассигнацию и поднес красавице. Искоса взглянув на меня и не торопясь, хотя обгоревшая бумага начинала палить пальцы, она закурила, тотчас же пустив из пленительно оттопыренных губок облачко дыма, опустила глаза и произнесла:

– Где он сейчас? – спросила Мосс.

– Я успокоилась. До свиданья.

Я застонал и шагнул вперед; она отскочила в сторону, лениво протянув руку к львиной голове с кнопкой.

– Моя жена только что позвонила Торгерсену домой под благовидным предлогом и поговорила с его женой. Он сейчас дома.

– Вы жестоки! – мстительно прошептал я. – За что? Я раб ваш.

– Я не могу любить каждого, – нетерпеливо и быстро сказало прекрасное чудовище, – каждого, который придет с улицы, и, наконец, вы мне неприятны. Затем – я несвободна. Уйдите с воспоминанием, что я осталась к вам добра и не приняла мер против вашего вторжения.

– Давай с ним побеседуем, – предложила Мосс. – Я уже в Кларксберге, рядом с инфоцентром. Можем встретиться в доме Торгерсена. Какой адрес?

– Я богат, – грубо сказал я. – Вот брильянты.

Встав между ней и звонком, я хлопнул футляром о столик. Мне хотелось броситься на это двигающееся, живое, красивое тело.

* * *

– Вы забываетесь, – бледнея от испуга и гнева, сказала она, – уходите сию минуту! Вон!

Райан Торгерсен жил в новом доме к северу от Кларксберга, район построили во время строительного бума, последовавшего за появлением инфоцентра ФБР. Дом типового дизайна среди многих похожих, ее мать называла такие «макдом». Мосс нашла дорогу среди одинаковых, повторяющихся улиц, проложенных одновременно, но при этом на удивление по-дурацки – сплошные тупики и петли. Уже стемнело, за шторами в большинстве домов горел свет. Брок уже ждал перед соседским домом в своем серебристом седане новой модели. Мосс поежилась от сходства, кожа покрылась мурашками. Она припарковалась за Броком и пересела в его машину. Ей хотелось рассказать, что когда они сидели вот так в последний раз, он только что убил двух специальных агентов. Хотелось рассказать, как он потерял смысл жизни в том будущем, но уже спас себя от этого, обнаружив Торгерсена.

Футляр полетел мне в лицо и рассек бровь. Я невольно отступил; оскорбленный, я почувствовал желание задеть и унизить ее, смешать с грязью. Я сказал, наслаждаясь:

Запах лакрицы, радиоклассика на низкой громкости, лицо Брока в капельках пота.

– Врете вы. Врете. Вам лестно, что приходит человек именно с улицы, потеряв голову. Вы такая же, как и все. Вы лжете перед собой, боитесь своего любовника. Возьмите меня!

– Ради бога… – сказала она, с усилием поднимая руку к лицу и роняя папироску. – Вы…

– И как мы это разыграем? – спросил он. – Спросим его о найденном теле?

Не договорив, она неловко села в качалку боком и запрокинула голову.

Испуганный, я тихо подошел к ней; она, плотно сжав губы и закрыв глаза, осталась недвижимой. Это был обморок. С минуту я стоял, полный тревоги, думая о стакане воды, о докторе, о том, что лучше всего уйти; а затем, похолодев, наклонился и поцеловал влажные губы с воровским чувством случайной власти; готовый на все, я приподнял красавицу, прижимая ее грудью к своей груди, и тотчас выпустил, почти бросил: сзади послышались быстрые шаги, кто-то шел к нам, рассеянно напевая из «Жосселена».

– Нет, – ответила Мосс. – Расспросим о его жизни, о карьере. Возможно, он даже не знает о другом теле. Вообще-то, я уверена, что не знает. Нужно осмотреться. Я не хочу просто повесить все на него.



«Херувимы-ы хранят… те-е-бя-я!»



Я отскочил, заметался, глаза мои неудержимо, бессознательно отыскивали, где скрыться. В дверях мелькнул силуэт идущего – и секунду спустя мы стояли лицом к лицу: он и я.

– Эшли Байтак заявила, будто не знает, что происходило в ее амбаре, не знала, чем занимался ее сын.

Он посмотрел на меня, на женщину, бросился к ней, приподнял ее голову и, тотчас же вернувшись ко мне, загородил дорогу. Было жутко и тихо.

– Ты что-нибудь из нее выудил? Как насчет того типа, с которым она была, Харриера?

– Гинч, – с фальшивой твердостью сказал я, – позвольте представиться. – Мне казалось, что я растворяюсь в атмосфере грозного ожидания, распыляюсь, превращаюсь в бестелесный контур. Было мгновение, когда мне хотелось закрыть голову руками и согнуться; сзади раздался слабый крик.

Насилу оторвав глаза от моего страдальческого в этот момент лица, он подошел к качалке; я видел, как женские руки легли ему на плечи, и почти разобрал несколько быстро сказанных вполголоса слов, но тотчас парализованное сознание потеряло их смысл; по всей вероятности, она объясняла, в чем дело. Мне хотелось бежать, но я был не в силах пошевелиться, я растерялся. Он снова подошел ко мне, верхняя губа его приподнялась, обнажив зубы; гневно хмыкнув, он качнулся вперед и дал мне пощечину. Это был умелый, хлесткий удар: голова как будто оторвалась, а затем, обваренная, возвратилась на свое место. Захрипев от стыда и боли, я кинулся, не видя ничего, вперед, получил еще два удара и, нелепо размахивая руками, полетел к выходу.

– Он не сказал ничего такого, чего мы бы уже не знали, – ответил Брок. – А Эшли Байтак только что потеряла сына. Когда мы сообщили ей, что Джаред погиб в перестрелке, она сломалась, только скулила, пока не пришел адвокат, иногда бормотала что-то нечленораздельное. Мы спросили ее о Мерсалте, и она сказала что-то насчет его адвоката. Мариан ведь тоже упоминала адвоката?

Стулья цеплялись за меня, острый удар в голову дал мне на один момент потерянную решимость; сжав кулаки, я обернулся и увидел занесенную надо мной палку и искаженное преследованием лицо с черными усиками; посыпался град ударов; я защищался, как мог, но, прижатый в угол, с разбитыми руками, не мог ничего сделать. Он бил меня, как хотел; мы оба молчали; наконец, заплакав навзрыд и взвизгивая, я вырвался от него, прошел, дрожа от слабости, в переднюю, сразу же нашел шляпу и вышел, унося памятью какие-то испуганные лица, глядевшие на меня в передней.

– Да, – подтвердила Мосс, и где-то в подкорке вспыхнула смутная мысль, какое-то воспоминание, кусочки мозаики, которые нужно сложить вместе. – Не знаю, имеет ли значение этот адвокат, но его нужно найти.

X

– Я спросил, как зовут адвоката, но Эшли Байтак не могла сказать или не захотела. Она потребовала немедленно захоронить сына, но флот забрал его останки. Она отказалась сотрудничать.

Описать всепожирающее чувство стыда, сумасшедшей ненависти и полного внутреннего разорения я бессилен. Я напоминал раздавленную колесом собаку, объеденный саранчой сад. Это было ощущение совершенной потери жизни, тупое, безразличное всхлипывание, смесь мрака и подлости. Выйдя на улицу, я закружился, не помня – куда идти; я принимал одно за другим сотни отчаянных решений, и такова была сила моего озлобления, что представление о способе мести давало мне некоторое насыщение. Я быстро свернул в боковые улицы, прикрывая руками пылающее лицо; прежде всего следовало купить револьвер, вернуться и убить. Остановившись на этом, последовательно дойдя воображением до каторги и виселицы, я несколько охладел к убийству и вспомнил о дуэли. В глазах моих она равнялась проявлению бессмысленного атавизма, варварству. Ничто не могло изгладить побоев; хорошо – я убью его, но, умирая, он посмотрит на меня с торжеством. «Я бил тебя», – скажут его потухающие глаза. Это не годилось. Благополучно выскочив из-под трамвайного вагона, едва не перерезавшего меня пополам, я быстро составил план западни для женщины, которую только что насильно поцеловал, и решил отомстить ей. Это было бы для него больнее. Как? То, что мне представилось в ответ на этот вопрос, – достаточно мрачно.

Эшли Байтак потеряла сына, но Брок спас жизни своих детей.

Быстрая ходьба вернула мне то ненормальное состояние унылого равновесия, которое называют висельным. Я осмотрел руки – они были покрыты ноющими ссадинами и опухолями; к глазу было больно притронуться; спина не болела, но по ней разливалась особенно неприятная теплота. Проходя мимо какого-то универсального магазина с сотнями блестящих предметов за освещенными электричеством окнами, я понял, что наступил вечер. Я думал беспорядочно и зло о жизни; она вдруг представилась мне в новом, хихикающем и подмигивающем виде; она была омерзительна. Я чувствовал глубокое отвращение к женщинам, земле, людям, самому себе, мостовой, по которой шел, к разгорающимся в темноте огонькам папирос. Город был как будто весь облит сероводородом, замазан грязью, населен идиотами. «Я не хочу этого, – твердил я, десятый раз переживая мелочи своего унижения. – Это не жизнь, а пытка; я всегда страдал, томился, грустил, я не жил, где конец этому?» Смерть, умереть сгоряча, сразу, пока кажется немыслимым жить. «Смерть», – повторил я, прислушиваясь к этому пустому, как скелет, слову; это было безносое, выеденное, таинственное соединение букв, обещавших успокоение.

– Сколько твоим девочкам? – спросила Мосс.

Я осмотрелся; незаметно, в горячке стыда и ярости, я прошел половину города; передо мной уходил к небу синий туман Невы; чернели судовые мачты; холодные отражения огней разбивались в светлую чешую волнением от быстро снующих пароходиков. Пахло свежей рыбой и сыростью. Я ступил на печальную дугу моста, лелея темные мысли, развивая и укрепляя их. Я думал, что все бесцельно и скоропреходяще, что слава, любовь, радость и горе кончаются в гробу, что миром правят черт и растительная клеточка.

Остановившись над серединой реки, я посмотрел вниз. Там невидимо текла глубокая холодная вода – и мне захотелось погрузиться в равнодушную нежность ее и тайно приобщиться к величавому покою чистой материи. Я чувствовал себя в душной, накуренной комнате подошедшим к бьющей в лицо холодной форточке; в черном кружке ее горела маленькая звезда – смерть.

– Два и четыре.

– Умирать, так умирать! – сказал я и, поняв, что решился, был удивлен искренно: это оказалось простым. Механическое представление о прыжке, коротком ощущении сырости и тьме. – Женя! – сказал я, – я ведь тебя люблю. Ей-богу.

Сколько будет его девочкам в 2024 году, при Рубеже? Двадцать девять и тридцать один, его девочки будут еще молоды, когда на небе появится Белая дыра. Все в жизни движется по кругу и приходит к тому же бессмысленному концу.

Затем, вспомнив, что самоубийцы в критический момент видят ряд картин золотого детства, я попытался воскресить памятью что-либо значительное и светлое, а в голову мне назойливо лезло воспоминание о том, как я однажды прищемил кошке хвост и как меня за это били скалкой по голове.

Они вместе подошли к дому, Брок постучал в дверь, а потом позвонил. В гостиной включился свет, дверь открылась вовнутрь, цепочки на ней не было. Перед ними стояла стройная женщина в свободном свитере, брюках и домашних тапочках. Она удивилась гостям, но улыбнулась с характерной для пригородов грацией.

Я перегнулся через перила, повиснув на них, как мешок, от страха и слабости; озяб, наклонил голову, повалился в пространство, пронзительно закричал, исступленно желая, чтобы меня вытащили, звонко ушел в воду и задохнулся.

Не знаю – прежде, сейчас, или это еще случится, – у меня осталось смутное ощущение водяных, влекущих в неизвестное вихрей, словно все тело вбирает и высасывает большой рот, полный холодной жидкости.

– Мэм, я специальный агент Уильям Брок из ФБР. А это специальный агент Шэннон Мосс из СУ ВМФ. Мистер Торгерсен дома? Мы можем отнять несколько минут вашего времени?

– Встань! Держись за стол! Ну, не падай! Да ну же, черт!

– Да, только… одну секундочку, – сказала миссис Торгерсен. – Прошу, входите. Я его приведу.

Сильная рука, стискивая мне плечо, качалась вместе со мной. Я чувствовал тоску, слабость и заплакал.

Два одинаковых окна в сводчатом потолке прихожей превратились в темно-фиолетовые квадраты. Пол был мраморным, с лососевыми завитками на бежевом фоне. Миссис Торгерсен провела их в гостиную, а потом извинилась и пошла за мужем. Мосс услышала из глубины дома голос: «Райан?»

Чувствуя, что все кружится, я повалился навзничь; было тепло и мягко.

Я долго не открывал глаз; вероятно, я спал; как бы то ни было, приподняв веки, я почувствовал себя значительно лучше. Помещение, где я был, имело странный для меня вид; удивившись и рассмотрев окружающее, я стал припоминать случившееся, вспомнил – и весь затрясся от ужаса. Я был жив.

Торгерсен и его жена вернулись вместе, рядом с Торгерсеном его миниатюрная жена выглядела недоростком, контраст был почти забавным. Он был в свободных брюках цвета хаки и болтающейся поверх полосатой футболке-поло, в волосах проглядывала седина. Мямля, так назвал его Брок. Мягкий, решила Мосс, но какой-то дерганный. Он явно пил, воздух тут же наполнился парами алкоголя.

У длинного стола, примыкающего одним концом к деревянному столбу, сидел, положив голову на руки и пристально следя за мной, человек в затасканном матросском костюме, рыжий, как пламя, с блестящими глазами и белым лицом. Я сел; кругом по стенам тянулись в два яруса штук десять матросских коек; невдалеке круто уходил вверх, к люку, узкий трап. Железный фонарь, покачиваясь над головой матроса, бросал вокруг унылый, лижущий свет. В полукруглое отверстие люка, прикрытого чем-то вроде суфлерской будки, чернела в синей тьме неба пароходная труба. Матрос встал.

– В чем дело? – спросил он.

– Где я?

– Мистер Торгерсен, у вас есть несколько минут, чтобы ответить на наши вопросы?

Мой голос был слаб и робок. Человек подошел вплотную, потрепал зачем-то мои уши и невесело улыбнулся. Казалось, мое спасение не доставляло ему ни малейшего удовольствия: зевнув, он сел против койки на скамью, вытянул ноги и забарабанил по коленкам мохнатыми пальцами.

– Конечно. Солнышко, ты не сделаешь кофе?

– Где вы? – сказал, наконец, он. – Хотел бы я знать, где были бы вы теперь, если бы не были здесь. Я выловил вас ведром и кошкой. Но вы тяжеленьки: право, я думал, что тащу рождественскую свинью. Вот выслушайте – я сидел на баке, в полнейшем одиночестве. Наши гуляют; в машинной команде дрыхнет один кочегар, это верно, но он дрыхнет. Увидев труп, то есть вас, я опустил на шкоте ведро – первое, что попало под руку; вы очень быстро неслись по течению и надо было уменьшить ход. Ведро поймало вас поперек туловища; тогда, привязав веревку, я сбегал за кошкой и разорвал вам костюм, но в результате все-таки вытащил. Интересно вы висели над водой, когда я вас вытаскивал, – как рак: ноги и усы вниз, ей-богу! Поддержитесь!

Его жена исчезла в глубине дома, и Мосс услышала льющуюся из кухонного крана воду.

Опустив руку под стол, он вытащил откуда-то бутылку водки и ткнул ею меня прямо в лицо. Я отпил с чайный стакан, задохнулся и разгорелся. Драгоценная жизнь забушевала во мне; рассыпавшись в выражениях самой горячей признательности и долго, усиленно всматриваясь в простое лицо этого славного малого, я взял в обе руки его волосатую клешню и прослезился. Он посмотрел на меня сбоку, встал, исчез где-то в углу и возвратился с суконными брюками, парусиновой блузой и башмаками. Все это было в одной его руке, а другой он держал закуску: тарелку с яйцами и рыбой.

– Или вы предпочитаете чай или еще что-нибудь? – спросил Торгерсен. – Не знаю, можете ли вы пить – вы на службе или рабочие часы уже закончились? Садитесь, пожалуйста. Проходите. В чем дело?

– Мордашка, – сказал он, нахлобучивая мне на голову скверный картуз, – надень все это; потом мы выпьем и выслушаем твою историю. Влюблен был, а?

– Кофе вполне подойдет, – ответил Брок, усевшись на кожаный диван гостиной.

Из ящика, где мельком я увидел сверток полосатых фуфаек, горсть раковин и трубку, он извлек еще две бутылки. Водка, по-видимому, составляла в его обиходе нечто нужное и естественное, как, например, воздух или здоровье.

Торгерсен расположился рядом, сложив руки на коленях. Он подергивал коленом, каблук отбивал ритм по ковру.

– Люблю моряков! – воскликнул я. – Бравый они народ!

– Мистер Торгерсен, можете сказать, когда вы начали работать в ФБР? – спросил Брок.

– Твоя очередь! – сказал он, чокаясь со мной круглой жестяной посудиной. – Я этих рюмок не признаю.

– Конечно, – откликнулся Торгерсен, и его лоб покрылся испариной. Торгерсен вытер его тыльной стороной ладони. – Десять лет назад, наверное… Нет, даже одиннадцать. Вы здесь из-за каких-то проблем по работе? Даже не знаю, что это может быть. Я занимаюсь отпечатками пальцев. Я был одним из немногих, кто переехал из Вашингтона, когда несколько лет назад открыли новое здание. Не могу представить, в чем проблема.

Растроганный еще более, я полез целоваться. Мое положение казалось мне дьявольски интересным; я сдвинул картуз на бок и расставил локти, подражая спасителю.

– Здание Информационного центра криминальной юстиции, – уточнил Брок.

Он говорил благодушно и веско; через полчаса я жестко жалел его, так как оказалось, что у него в Сингапуре возлюбленная, но он не может никак к ней попасть, высаживаясь в разных портах по случаю ссор и драк; большую роль играло также демонстративное неповиновение начальству; таким образом, попадая на суда разных колоний (с места последней высадки), он кружился по земному шару, тратясь на марки и телеграммы к предмету своей души. Это продолжалось пять лет и было, по-видимому, хроническим состоянием его любви.

– Монсиньор! – сказал он мне, держа руку на левой стороне груди. – Я люблю ее. Она, понимаете ли, где-то там, в тумане. Но миг соединения настанет.

Я выпил еще и стал рассказывать о себе. Мне хотелось поразить грубого человека кружевной тонкостью своих переживаний, острой впечатлительностью моего существа, глубоким раздражением мелочей, отравляющих мысль и душу, роковым сплетением обстоятельств, красотой и одухотворенностью самых будничных испытаний. Я рассказал ему все, все, как на исповеди, хорошим литературным слогом.

– Верно. Вы сказали, ваша фамилия Брок? Я работаю с Рашондой Брок, вы же не имеете к ней отношения?

Он молча слушал меня, подперев щеку ладонью, и, сверкая глазами, сказал: – Почему вы не утонули? – затем встал, ударил кулаком по столу, поклялся, что застрелит меня, как паршивую собаку (его собственное выражение), и отправился за револьвером.

– Это моя жена, – ответил Брок. – Она упоминала вас.

Сначала я ничего не понял; затем, видя, что этот страшный, неизвестно почему ощетинившийся человек деятельно роется в ящике, я, изумленный до испуга, бросился вон. Выскакивая на палубу, я услышал, что подо мной внизу изо всех сил бьют молотком по дереву: пьяное чудовище стреляло по моим ногам, превращая таким образом акт милосердия в дело бесчеловечной травли.

– Вы не могли бы объяснить, в чем дело? Я с удовольствием вам помогу. Просто не понимаю, что происходит.

* * *

На этом рукопись Лебедева и оканчивалась. Из устных с ним разговоров я узнал потом, что, прожив остальные деньги, он пережил все-таки в заключение страшную и яркую фантасмагорию.

– Как вы устроились на новом месте? – спросил Брок. – Округ Колумбия сильно отличается от Западной Виргинии. Вы сами решили переехать? Работой довольны?

Дело было неподалеку от дач, в лесу. Золотистый лесной день видел начало пикника, в котором, кроме Лебедева, участвовали доступные женщины, купеческие сынки и литературные люди в манишках. Загородная оргия с кэк-уоками, эротическими сценами и покаянными слезами окончилась к ночи. Все разбрелись, а Лебедев, или, как он стал сам называть себя, Гинч, в темном состоянии мозга заполз в кусты, где проснулся на другой день самым ранним утром, к восходу солнца.

Сонные видения мешались с действительностью. Он лежал на обрыве, край которого утопал в светлом утреннем тумане; вокруг свешивалась зелень ветвей, перед глазами качались травы и лесные цветы. Гинч смотрел на все это и думал о девственной земле ледниковой эпохи. «Первобытный пейзаж», – пришло ему в голову. Думая, что грезит, он закрыл глаза, боясь проснуться, и снова открыл их. На обрыве, чернея фантастическими контурами, шевелилось что-то живое, напоминающее одушевленное огородное чучело. У этого существа были длинные волосы; кряжистое, тяжеловесное, оно передвигалось, припадая к земле, а выпрямляясь, – пересекало небо; тень урода ползла к лесу.

– Уверен, что Рашонда говорила вам, с какими стрессами связана работа. Мы разрабатываем сложную компьютерную систему с базой отпечатков пальцев, настоящее произведение искусства, но вечно слышим о проблемах с финансированием и неполадках в программе. Ложные срабатывания, неполные записи. В большинстве случаев мы по-прежнему работаем с бумажными карточками с отпечатками. Некоторые крупные города уже компьютеризированы, и это вносит сумятицу, потому что они находят совпадения гораздо быстрее, чем мы, пока перебираем все папки.

Выкатилось петербургское солнце, заиграло в траве. Гинч думал о чудовище, рождающемся из недр земли; первобытным человеком казалось оно ему, девственным произведением щедрой земли. Наконец, Гинч проснулся совсем, встал, озяб и узнал окрестность. Невдалеке желтели дачные домики.

Чудовище подошло ближе. Это был безногий, с зверским лицом, калека-нищий, изодранный, голобрюхий и грязный.

Обожженное тело Торгерсена нашли в грузовике, оно лежит в прозекторской в Чарлстоне, но вот он сидит в гостиной – дубль, еще один дубль. Мосс заметила, как он потеет, хотя и вел себя беззаботно. Он как будто хотел оказать всяческую помощь, но слишком суетился, странно двигался – как почесывающееся животное, проводил руками по серебристым волосам, одергивал футболку, слегка потягивался. На кухне раздался звон стекла.

– На сотку благословите, барин, – сказало отрепье. Гинч порылся в карманах – там было всего две копейки: он отдал их и побрел к станции.

Гинч заходил ко мне все реже и реже; ему, видимо, не нравились мои расспросы о некоторых подробностях. Однажды он сообщил, что приезжала Женя и что они разошлись. Я хмыкнул, но ничего не сказал.

– Я посмотрю, что там, – сказала Мосс.

Затем он исчез; слился с болотным туманом дымных и суетливых улиц.

Дом казался бесконечным, прилегающие к главному коридору комнаты вели в другие невидимые коридоры и комнаты. Но детей у них нет, решила Мосс, дом был чистым и пустым. Посреди просторной кухни стоял разделочный стол со стойкой для завтрака, а стеклянные двери открывались в патио, на постриженный с маникюрной аккуратностью газон. Миссис Торгерсен уронила кофейник и опустилась на колени, чтобы собрать осколки в совок. Она была в полном раздрае и плакала.

– Мы услышали звон разбитого стекла, – сказала Мосс. – Позвольте мне, я уберу. Вы хорошо себя чувствуете?

Дружелюбный вид миссис Торгерсен сильно потускнел с тех пор, как она открыла им дверь, она поникла от усталости и горя, а то и ужаса. Она села за кухонный стол, извиняясь, пока Мосс оторвала кусок бумажного полотенца от рулона и подобрала самые крупные осколки.

– Не знаю, что делать, – сказала миссис Торгерсен.

– О чем бы ни шла речь, мы вам поможем, – заверила Мосс и тоже села за кухонный стол, когда подмела пол.

Трагедия плоскогорья Суан^*

– Арестуйте его, – прошептала миссис Торгерсен, так тихо, что Мосс едва расслышала. – Он изменился, стал другим человеком.

Кто из вас приклонил к этому ухо, вникнул и выслушал это для будущего. (Исаия, 42, 23)
– Он вас бьет?

I

– Нет, – сказала миссис Торгерсен, почти в отчаянии от того, что не может объяснить. – Нет, дело не в этом. Он говорит всякое. Слишком много пьет.

Честь имею представить

– О чем он говорит?

В полной темноте комнаты чиркнула спичка. Свет бросился от стены к стене, ударился в мрак ночных окон и разостлал тени под неуклюжей старинной мебелью.

Человек, спавший на диване, но разбуженный теперь среди ночи нетерпеливым толчком вошедшего, сел, оглаживая рукой заспанное лицо. Остаток сна боролся в нем с внезапной тревогой. Через мгновение он, вскочив на ноги, босиком, в нижнем белье, стоял перед посетителем.

– Он хотел сюда переехать. Услышал о новом здании инфоцентра и прямо-таки заболел мыслью о переезде. Не знаю почему. Западная Виргиния. У нас не было причин переезжать, но он зациклился на этой идее. Без остановки говорил о Западной Виргинии, о Кларксберге.

Вошедший не снял шляпы; свечка, которую он едва разыскал среди разных инструментов и книг, загромождавших большой стол, плохо освещала его фигуру в просторном, застегнутом на все пуговицы пальто; приподнятый воротник открывал между собой и нахлобученными полями шляпы полоску черных волос; лицо, укутанное снизу до рта темным шарфом, казалось нарисованным углем на пожелтевшей бумаге. Вошедший смотрел вниз, сжимая и разжимая губы; тот, кто проснулся, спросил:

– Вы имели в виду эту перемену? – спросила Мосс.

– Все ли благополучно, Хейль?

– Нет, но не вздрагивайте. У меня простужено горло; ухо…

– Нет, он изменился еще раньше. Он… у него начались перепады настроения, то подъем, то упадок, и когда он сказал, что мы переезжаем в Западную Виргинию, я попросила его не ехать. Мы поругались, хотя раньше никогда не ссорились. И тогда он начал рассказывать мне о своих фантазиях.

Два человека нагнулись одновременно друг к другу. Они могли бы говорить громко, но укоренившаяся привычка заставляла произносить слова шепотом. Хозяин комнаты время от времени кивал головой; Хейль говорил быстро, не вынимая рук из карманов; по тону его можно было судить, что он настойчиво убеждает.

Шепот, похожий на унылый шелест ночной аллеи, затих одновременно с появлением на лице Хейля мрачной улыбки; он глубоко вздохнул, заговорив внятным, но все еще пониженным голосом:

– Каких именно?

– Он спит?

– Да.

– Разбудите же его, Фирс, только без ужасных гримас. Он человек сообразительный.

– Кровавых. Раньше он никогда ничего подобного не говорил, но однажды вечером пришел домой в окровавленной одежде.

– Пройдите сюда, – сказал Фирс, шлепая босыми ногами к двери соседней комнаты. – Тем хуже для него, если он не выспался.

Он захватил свечку и ступил на порог. Свет озарил койку, полосатое одеяло и лежавшего под ним, лицом вниз, человека в вязаной шерстяной фуфайке. Левая рука спящего, оголенная до плеча, была почти сплошь грубо татуирована изображениями якорей, флагов и голых женщин в самых вызывающих положениях. Мерное, отчетливое дыхание уходило в подушку.

Теперь она вовсю рыдала, лицо стало пунцовым, челюсть дрожала.

– Блюм, – глухо сказал Фирс, подходя к спящему и опуская на его голую руку свою, грязную от кислот. – Блюм, надо вставать.

Дыхание изменилось, стихло, но через мгновение снова наполнило тишину спокойным ритмом. Фирс сильно встряхнул руку, она откинулась, машинально почесала небритую шею, и Блюм сел.

– Он был моложе, выглядел моложе. И более худой. Он промок, с него стекала вода с грязью и кровью.

Заспанный, щурясь от света, он пристально смотрел на разбудивших его людей, переводя взгляд с одного на другого. Это был человек средних лет, с круглой, коротко остриженной головой и жилистой шеей. Он не был толстяком, но все в нем казалось круглым, он походил на рисунок человека, умеющего чертить только кривые линии. Круглые глаза, высокие, дугообразные брови, круглый и бледный рот, круглые уши и подбородок, полные, как у женщины, руки, покатый изгиб плеч – все это имело отдаленное сходство с филином, лишенным ушных кисточек.

– Кровь на одежде? – спросила Мосс. – Он попал в аварию?

– Блюм, – сказал Хейль, – чтобы не терять времени, я сообщу вам в двух словах: вам надо уехать.

– Зачем? – коротко зевая, спросил Блюм. Голос у него был тонкий и невыразительный, как у глухих. Не дожидаясь ответа, он потянулся к сапогам, лежавшим возле кровати.

– Мы получили сведения, – сказал Фирс, – что с часу на час дом будет оцеплен и обстрелян – в случае сопротивления.

– Он не рассказал мне, что произошло, – ответила миссис Торгерсен. – Я решила, что он ранен. Но он изменился физически, похудел. Сначала он сказал, что задавил оленя и пытался его спасти, но история постоянно менялась. Той же ночью мы поругались. Когда мы лежали в постели, он спросил, хочу ли я умереть, хочу ли расстаться с жизнью, отказываясь переезжать в Западную Виргинию.

– Я выйду последним, – заявил Хейль после короткого молчания, во время которого Блюм пристально исподлобья смотрел на него, слегка наклонив голову. – Мне нужно отыскать некоторые депеши. У вас каплет стеарин, Фирс.

– Потому ли, – Блюм одевался с быстротой рабочего, разбуженного последним гудком, – потому ли произошло все это, что я был у сквера?

– Что он под этим подразумевал?

– Да, – сказал Хейль.

– Улица была пуста, Хейль.

– Не знаю. – Ее трясло. – Не знаю. Он сказал, что видел мою смерть и не хочет увидеть еще раз.

– Полноте ребячиться. Улица видит все.

– Я не люблю ложных тревог, – ответил Блюм. – Если бы я вчера, убегая переулками, оглянулся, то, может быть, не поверил бы вам, но я не оглядывался и не знаю, видел ли меня кто-нибудь.

– Он вам угрожал?

Хейль хрипло расхохотался.

– Я забыл принести вам газеты. Несколько искаженный, вы все же можете быть узнаны в их описаниях.

Он посмотрел на Фирса. Лицо последнего, принадлежащее к числу тех, которых мы забываем тысячами, вздрагивало от волнения.

– Он пытался защитить меня от чего-то, существующего только в его голове, – объяснила миссис Торгерсен. – Он спросил, помню ли я тот вечер, когда мы пригласили на ужин моего босса с женой, много лет назад в Вашингтоне. Он сказал, что когда мой босс уехал и мы мыли посуду, в дом ворвались несколько человек. Конечно, он не понимал, о чем говорит, это были галлюцинации. Я решила, что у него приступ. Я пришла в ужас – он сказал, что несколько человек вошли в дом, связали его, повалили на пол и заставили его смотреть, как они… как они отрезают мне голову. Он сказал, что все это видел, и они заставили его положить мою голову себе на колени, и он кричал, умоляя их прекратить, но я была мертва, а они…

– Торопитесь же, – вполголоса крикнул Хейль. Блюм завязывал галстук, – если вы не хотите получить второй, серого цвета и очень твердый.

– Я никогда не тороплюсь, – сказал Блюм, – даже убегая, я делаю это основательно и с полным расчетом. Вчера я убил двух. Осталась сырая, красная грязь. Как мастер – я, по крайней мере, доволен. Позвольте же мне спасаться с некоторым комфортом и без усталости, – я заслужил это.

Мосс взяла миссис Торгерсен за руки и сказала:

– Вы, – сказал Хейль, – я и он.

– Да, но я не держу вас. Идите – я могу выйти без посторонней помощи.

– Ничего, ничего. Мы ему поможем.

– До вокзала. – Хейль вынул небольшое письмо. – Вы слезете в городке Суан; там, в двух милях от городской черты, вас убаюкает безопасность. На конверте написан подробный адрес и все нужные указания. Вы любите тишину.

– Давайте это письмо, – сказал Блюм. – А вы?

– Мы увидимся.

– А еще он сказал, что эти люди покинули дом только в полночь. Они посадили его в фургон и куда-то повезли, отвезли в лес. И там он видел всякие странности, он не мог описать, что именно, но что-то жуткое. Те люди заставили его пересечь реку, и на другом берегу спросили моего мужа, хочет ли он снова увидеть меня живой. Они могли бы вернуть меня ему. А потом они отвезли его домой, и я была там, живая. Я спала как ни в чем не бывало.

– Хорошо. Я надел шляпу.

– Фирс, – Хейль обернулся и увидал вполне одетого Фирса, заряжавшего револьвер, – Фирс, уходите; ваш поезд в другую сторону.

– И он решил, что должен сохранить вам жизнь. Верно? Переехать в Западную Виргинию, чтобы сохранить вам жизнь?

Более он не оборачивался, но слышал, как хлопнула выходная дверь; вздохнул и быстро опустошил ящики письменного стола, сваливая на холодную золу камина вороха писем и тощих брошюр. Прежде, чем поджечь кучу, Хейль подошел к окну, осмотрел темный провал двора; затем сунул догорающую свечку в бумажный арсенал, вспыхнувший бледными языками света, вышел и два раза повернул ключ.

На улице Блюм остановился. Звезды бледнели; вверху, сквозь черную кисею тьмы, виднелись контуры крыши и труб; холодный, сухой воздух колол щеки, умывая заспанные глаза. Блюм посмотрел на своего спутника; унылый рот Фирса внушал Блюму желание растянуть его пальцами до ушей. Он встрепенулся и зашагал быстрее. Фирс сказал:

– Вы едете?

– Он сказал, что мы должны переехать в Западную Виргинию, когда подойдет срок. Что он должен быть готов кое-что сделать, но все это он делает ради моего блага, и что бы ни случилось, он меня защитит, но стал много пить, и вот вы здесь, а я не знаю, что он…

– Да. И вы.

– Что он собирается сделать? – спросила Мосс.

– Да. Возможно, что мы больше не встретимся.

– В лучшем мире, – захохотал Блюм. В смехе его звучал оскорбительный, едва уловимый оттенок. – В лучшем мире.

– Я не… Я не знаю, но он не единственный. Он сказал, там были и другие. Он их не знал, но все они сыграют свою роль. Кто-то из Секретной службы, многие из ФБР, люди в военной форме. У Райана лежит пистолет в тумбочке у кровати, а раньше у него никогда не было оружия. Я сказала, что хочу избавиться от пистолета, но он хочет спать с ним рядом.

– Я не думаю умирать, – сухо сказал Фирс.

– Не думаете? Напрасно. Ведь вы умрете. – Он потянул носом холодный воздух и с наслаждением повторил: – Вы умрете и сгниете по всем правилам химии.

Фирс молчал. Блюм повернулся к нему, заглядывая в лицо.

Есть и другие. Торгерсена вытащили из грузовика, а там были и другие трупы, может, их дубли еще живы. Мосс представила Торгерсена, пересекающего черную реку, его одежда в крови жены, но жена по-прежнему жива. Хильдекрюгер. Дьявол. Он пересек реку у Вардогера? Может, это переход, дверь между мирами? Хильдекрюгер каким-то образом перемещается в разное время, как паук по паутине, убивает мужей, убивает жен в качестве угрозы. Приводит на «твердую землю» дубли. Секретная служба, ФБР… Мосс представила спящие террористические ячейки в особо охраняемых зданиях, вроде Торгерсена, эти люди ждут сигнала, чтобы нажать на кнопку… И сколько их? Армия дублей.

– Я, может быть, уеду в другую сторону, – сказал он тоном благосклонного обещания. – Вы и пироксилин мне, – как говорят в гостиных, – «не импонируете». Свернем влево.

– Вы шутите, – сердито ответил Фирс, – как фельетонист.

– А вы дуетесь, как бегемот. Кровавые ребятишки, – громко сказал Блюм, раздражаясь и начиная говорить более, чем хотел, – в вас мало едкости. Вы не настоящая серная кислота. Я кое-что обдумал на этот счет. В вас нет прелести и возвышенности совершенства. Согласитесь, что вы бьете дряблой рукой.

Из комнаты послышались неразборчивые обвинения. Мосс различила более спокойный голос Брока. Миссис Торгерсен встала из-за стола и спросила:

– В таком случае, – объяснитесь, – хмуро сказал Фирс, – нас немного, и мы спаяны общим доверием, колебать это доверие небезопасно.

– Райан?

– Милые шутки, Фирс. Для того, чтобы разрушить подъезд у заслужившего вашу немилость биржевика или убить каплуна в генеральском мундире, вы тратите время, деньги и жизнь. Нежно и добродушно говорю вам: вы – идиоты. Наблюдаю: лопаются красные пузырики, чинят мостовую, хлопочут стекольщики – и снова пыль и свет, и опоганенное чиханьем солнце, и убивающие злобу цветы, и сладкая каша влюбленных, и вот – опять настроено проклятое фортепиано.

Она сделала два шага, и тут раздался взрыв. На потолок и стены водопадом жидкого оранжевого света брызнуло пламя, миссис Торгерсен приподняло в воздух, а Мосс отбросило назад.

Задыхающийся полушепот Блюма оборвался на последнем слове невольным выкриком. Фирс усмехнулся.

– Я люблю жизнь, – уныло сказал он. – И я поражен, да, Блюм, вы действуете так же, как мы.

Мосс выплыла из темноты. В ушах звенело, еле слышно, но больше никаких звуков. Где? Где я? На кухне. Мосс увидела огонь. Огни сирен. Она лежала на спине на полу кухни. «Я могу пошевелиться», – подумала она, приходя в себя. Она попыталась подняться, но поскользнулась и снова упала на пол. Все расплывалось. Протеза на ноге не было. Где он? Мосс огляделась и увидела тело, женщину. Миссис… но имя выпало из памяти. Тор… Женщина лежала на полу и кричала. Тело вывернулось под неестественным углом. Мосс поползла к ней.

– Развлекаюсь. Я мечтаю о тех временах, Фирс, когда мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет духовное завещание. Я хочу плюнуть на веселые рты и раздавить их подошвой, так, чтобы на внутренней стороне губ отпечатались зубы.

Рассвет обнажал землю; тихий, холодный свет превращал город в ряды незнакомых домов на странных вымерших улицах. Блюм посмотрел на Фирса так, как будто видел этого человека в первый раз, замолчал и, обогнув площадь, увидел фасад вокзала.

Брок.

– Прощайте, – сказал он, не подавая руки. – Отстаньте тихонько и незаметно.

Фирс кивнул головой, и они расстались как волки, встретившиеся на скрещенном следу коз. Блюм неторопливо купил билет; физиономия его, вплоть до отхода поезда, сохраняла мирное выражение зажиточного, многосемейного человека.

– Брок! – крикнула она, но голос как будто шел из-под толщи воды. – Брок!

Когда запели колеса и плавный стук их перешел в однообразное содрогание летящих вагонов, Блюм почувствовал облегчение человека, вырытого из-под земляного обвала. Против него сидел смуглый пассажир в костюме охотника; человек этот, докурив сигару, встал и начал смотреть в окно. У него были задумчивые глаза, он тихо насвистывал простонародную песенку и смотрел.

Стены душили Блюма. Сильное возбуждение, результат минувшей опасности, прошло, но тоскливый осадок требовал движения или рассеяния. Охотник протирал глаз, стараясь удалить соринку, попавшую из паровозной трубы, лицо его болезненно морщилось. Блюм встал.

Дом полыхал. Мосс поняла, что был взрыв. Она ползком выбралась в коридор, гипсокартонная стена с пылью и дымом обрушилась, обнажив древесину. Вдобавок к звону в ушах визжали детекторы дыма. Все, что осталось от гостиной, пылало, стены исчезли. На месте потолка по древесине полз черный дым и просачивался в дыры в крыше. Пожарные уже прибыли, мерцали красные огни сирен.

– Позвольте мне занять у окна ваше место, – сказал он, – я не здешний, и мне хочется посмотреть окрестности.

– Что вам угодно?

– Я цела, – сказала она пожарному. – Брок.

– Глоток свежего воздуха.

Кто-то поднял ее и понес.

– Вы видите, что здесь стою я.

– Брок, – повторила Мосс.

– Да, но вы засорили глаз и смотреть все равно не можете.

– Наружу, – повторял пожарный, который ее нес. – Наружу.

– Это правда, – охотник скользнул взглядом по лицу Блюма, сел и, улыбаясь, закрыл глаза. Улыбка не относилась к Блюму, – он помнил о нем только один миг, затем мысленно опередил поезд и ушел в себя.

Блюм смотрел. Равнина, дикая и великолепная, лениво дымилась перед ним, медленно кружась под светлой глубиной неба; серый бархат теней и пестрые цветные отливы расстилались у рельс высокой помятой ветром травой с яркими венчиками. Он повернул голову, окинул круглыми замкнутыми глазами нежное лицо степи, вспомнил что-то свое, ухнувшее беззвучной темной массой к далекому горизонту, и плюнул в сияющую пустоту.

Завывала сирена, кто-то кричал.

II

– Там женщина на кухне, – сказала Мосс, понемногу приходя в себя.

Она посмотрела в сторону огней сирен и увидела тела в гостиной, едва заметные в черном дыму, но тело Торгерсена распалось на части, голова лежала отдельно. Она увидела Брока – без ног и одной руки. Белая кость и красное мясо. Мосс закричала. Она закашлялась от сжигающего легкие дыма, кричала и плакала. Брок погиб. Мосс вынесли наружу, приложили ко рту маску, легкие заполнил свежий кислород. Она смотрела на охваченный ярким пламенем дом.

Деревья в цвету

Часть четвертая

У прохода колючей изгороди стоял негр с белыми волосами, белыми ресницами и белой небритой щетиной; голова его напоминала изображение головы в негативе. Босой, полуголый, в одних грязных штанах из бумажной цветной ткани, он курил трубку, смотрел старческими глазами на каменистую тропу, бегущую вверх, среди агавы и кактусов, пел и думал.

2015–2016

Отвесные лучи солнца плавили воздух. Пение, похожее на визг токарного резца по железу, обрывалось с каждой затяжкой, возобновляясь, когда свежий клуб дыма вылетал из сморщенных губ. Он думал, может быть, о болотах Африки, может быть, о сапогах Тинга, что валяются у входа на расстоянии двух аршин друг от друга, – их надо еще пойти и убрать, а прежде – покурить хорошенько.

Всадник, подъезжавший к изгороди, лишил негра спокойствия, песни и очередной затяжки. Крупная городская лошадь подвигалась неровной рысью; человек, сидевший на ней, подскакивал в седле более, чем принято у опытных ездоков. Негр молча снял шляпу, сверкая оскаленными зубами.

Я напрошусь на ужин призраков. Август Стриндберг, «Соната призраков»


Приезжий натянул поводья, остановился и тяжело слез. Старик подошел к лошади. Блюм сказал:

– Это дом Тинга?

– Тинга, – подобострастно сказал негр, – но Тинг уехал, господин мой; он проедет через Суан. Я жду его, добрейший и превосходнейший господин. Тинг и жена Тинга.

– Все-таки возьми лошадь, – сказал Блюм. – Я буду ждать, так как я приехал по делу. А пока укажи вход.

Глава 1

– Я слушаю вас, великолепнейший господин; идите сюда. Тинг заедет в Суан, там жена Тинга. Он возьмет жену Тинга, и оба они приедут на одной лошади, потому что жена Тинга легкая, очень легкая жена, справедливейший и высокочтимый господин мои, он носит ее одной рукой.

Я вылетела на «баклане» через неделю после смерти Брока. Три месяца одиночества, тишина «Сизой голубки», пронизанная звоном в ушах, остаточным эффектом от взрыва смертника Торгерсена. Воспоминания были обрывочными, как в смонтированной пленке. Я услышала крики, а в следующую секунду уже очнулась в огне и в голове всплывали только клочки образов – трупы Брока и дубля Торгерсена, части тел раскиданы на горящей гостиной. Смерть Брока червем точила мне сердце. Почему я не знала, куда мы идем?

Моя жизнь сжималась в короткие отрезки. После звонка Нестора посреди ночи, когда он сообщил об убийстве семьи, я прожила целый год, но эти убийства еще были свежими, прошло всего несколько недель. Я видела будущее, но не разгадала созвездие событий вокруг меня. Ничего так и не прояснилось, а будущее уже растворилось, как роса.

– Неужели? – насмешливо произнес Блюм. – Может быть, он носит ее в кармане, старик?

О\'Коннор навестил меня в моем кабинете в инфоцентре, в Кларксберге. Мы вместе прошли по коридорам, воображая судьбу здания в том будущем, которое никогда не наступит.