Ннеди Окорафор

Бинти

Посвящается маленькой синей медузе, которую я увидела, когда плавала в лагуне Кхалид тем солнечным днем в Шардже, Объединенные Арабские Эмираты
Публикуется с разрешения автора и его литературных агентов, Donald Maass Literary Agency (США) при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия).

Copyright © 2015 by Nnedi Okorafor

© ООО «Карьера Пресс», перевод и издание на русском языке, 2019

All Rights reserved

Я включила транспортер и беззвучно помолилась, поскольку понятия не имела, что буду делать, если он не сработает. Мой транспортер был из дешевых, и даже капелька воды или, что более вероятно, песчинка могла его закоротить. Полагаться на него было нельзя, и, как правило, мне приходилось запускать его вновь и вновь, чтобы он, наконец, заработал. Только не сейчас, прошу, только не сейчас, мысленно обратилась я к нему.

Транспортер, лежащий на песке, вздрогнул. Я затаила дыхание. Тонкий, плоский и черный, точно молитвенный камень, он мягко загудел, а потом медленно всплыл над песком. Ну что ж, по крайней мере багаж он везти сможет. Я усмехнулась. Теперь я сумею добраться до челнока. Указательным пальцем я сняла отжиз со лба и опустилась на колени. Затем палец уперся в песок, вминая туда сладко пахнущую красную глину.

– Благодарю, – прошептала я. Мне предстояло пройти пешком всего полмили, но по темной пустынной дороге, притом разбитой. Но если транспортер не подведет, я успею.

Я выпрямилась и замерла, крепко зажмурившись. Вся моя прежняя жизнь давила мне на плечи тяжким грузом. Ведь сейчас я впервые бросила вызов самым прочным своим корням; я уходила в ночной мрак, никому ничего не сказав. Ни своим девятерым братьям и сестрам – семерым старшим и двум младшим. Ни родителям, которые и вообразить себе не могут, что я решусь на такое. А к тому времени, когда они поймут, на что я отважилась и куда отправилась, я уже покину планету.

Разгневанные, они станут твердить друг другу, что, вернись я, они и на порог меня не пустят. Мои четыре тетушки и двое дядюшек, что живут чуть поодаль, будут шумно возмущаться и тихо перешептываться, что я, мол, опозорила всю родню. Похоже, мне предстоит стать парией.

– Вперед, – тихонько прошептала я транспортеру и сделала шаг. Тонкие металлические браслеты на щиколотках жалобно звякнули, но я сделала еще шаг. Кажется, транспортер справлялся со своей работой лучше, если его не трогать. – Вперед, – повторила я. Пот выступил у меня на лбу. И, поскольку транспортер все еще висел над песком, я осмелилась поставить на плоскую поверхность силового поля оба чемодана. Только когда они плавно стронулись с места, у меня вырвался вздох облегчения. Хоть в этом удача была на моей стороне.

* * *

Пятнадцать минут спустя я купила билет и взошла на борт челнока. Солнце только-только начало подниматься над горизонтом. Проходя мимо сидящих в креслах пассажиров, я слишком хорошо осознавала, что кончики моих косичек задевают их лица, и оттого боялась поднять глаза. У нас у всех густые волосы, а мои так очень густые. Моя старая тетушка порой называла их «ододо», потому что они росли буйно и густо, как эта трава. Как раз перед побегом я втерла в косички свежий и пахучий отжиз, который приготовила специально для этого путешествия. Как-то меня воспринимают эти люди, не слишком-то знакомые с моим народом?

Женщина, мимо которой я прошла, отшатнулась, лицо ее исказила гримаска, словно она унюхала что-то неприятное.

– Прошу прощения, – прошептала я, уставившись на свои ноги и стараясь не обращать внимания на устремленные на меня глаза. И все же я не удержалась и бросила быстрый взгляд по сторонам. Две девчушки, немногим старше меня, прикрыли рты руками, такими белыми, словно их никогда не касалось солнце. Каждый здесь выглядел так, словно полагал солнце злейшим своим врагом. Я была одна-единственная химба во всем челноке. Я быстренько отыскала свое кресло и уселась в него.

Изящный челнок последней модели походил на пулю, вроде тех, что мои учителя использовали для расчета баллистических коэффициентов на подготовительных курсах. Такие челноки снуют над землей при помощи воздушных потоков, магнитных полей и экспоненциальной энергии; легкие в изготовлении – было бы время да нужные инструменты. Подходящий транспорт для наших раскаленных пустошей, ведь за дорогами тут никто не следит. Люди моего народа – отъявленные домоседы.

Мое кресло было сзади, так что я могла любоваться видами в огромном окне.

Я видела свет в окнах лавочки астролябий моего отца и детектор песчаных бурь, который построил мой брат на крыше Корня, как мы прозвали большой-пребольшой дом моих родителей. Шесть поколений моей семьи жили здесь. Это был самый старый дом в деревне, а возможно – и в городе. Сложенный из камня и кирпича, прохладный ночью, жаркий днем, весь в заплатках солнечных батарей, увитый люминесцентными растениями, чье свечение иссякало как раз перед самым рассветом. Моя спальня была наверху.

Челнок стронулся с места, а я все смотрела и смотрела, покуда не потеряла свой дом из виду.

– Что я делаю? – прошептала я.

Полтора часа спустя челнок приземлился в космопорту. Я выходила последней, что хорошо, поскольку зрелище космопорта ошарашило меня настолько, что я застыла, не в силах стронуться с места. На мне была длинная красная юбка, из тех, что шуршат шелком и переливаются, точно вода, легкая оранжевая накидка, прочная и добротная, тонкие кожаные сандалии и ножные браслеты. Никто из тех, кого я видела тут, не носил ничего подобного. Женщины сплошь были в длинных легких бурнусах и глухих покрывалах; никто тут не открывал щиколоток, а о ножных браслетах и говорить нечего. Я прерывисто вздохнула и ощутила, как кровь бросилась мне в лицо.

– Дура, дура, дура, – прошептала я. Мы, химба, не путешествуем. Мы – оседлый народ. Наша древняя земля и есть наша жизнь; стоит только покинуть ее, и ты – никто. Мы даже натираем ею тело. Отжиз — красная глина. Земля. Здесь, в порту, почти сплошь были кушиты, и еще несколько нехимба. Здесь я приходилась всем чужой – не просто чужестранкой, совсем чужой.

– О чем я только думала? – прошептала я.

Мне было шестнадцать, и я никогда не покидала пределов города, не говоря уже о космопорте. Я была одна-одинешенька и только что сбежала из дома. До этого мои шансы замужества составляли сто процентов; сейчас они свелись к нулю. Никто не захочет взять за себя женщину, которая способна убежать. Однако, несмотря на то что все мои перспективы жить жизнью моих соплеменников рухнули, я набрала на всепланетном экзамене по математике такие высокие баллы, что университет Оозма не только зачислил меня, но предложил оплатить все дорожные расходы. Ладно, какой бы выбор я ни сделала, у меня все равно не было бы нормальной жизни.

Я огляделась и сразу сообразила, что делать дальше. И направилась к информационному стенду.

* * *

Офицер транспортной безопасности просканировал мою астролябию – полным и действительно глубоким сканированием. Я закрыла глаза и старалась дышать как можно спокойней, чтобы побороть вызванную шоком дурноту. Уже только чтобы покинуть планету, мне пришлось допустить посторонних ко всей моей жизни – не только моей, всей нашей семьи; а заодно и к своему будущему.

Я стояла, не в силах пошевелиться, а в ушах звенел голос матери: «Наши люди неспроста никогда не поступали в этот университет. Оозма Уни хочет тебя для себя, Бинти. Ты отправишься в их школу и сделаешься ее рабой». Как ни печально, но в ее словах была своя правда. Я даже не добралась туда, а уже отдала им всю свою жизнь. Я хотела спросить офицера, каждого ли он так досматривает, но испугалась, что он разозлится. Мало ли что ему придет в голову – здесь, на чужбине, я была совершенно беззащитна. Лучше не дразнить гусей.

Когда офицер протянул мне мою астролябию, меня охватило искушение швырнуть ее назад. Он был старым кушитом, таким старым, что уже имел право носить черный как ночь тюрбан и лицевое покрывало. Его скрюченные артритом пальцы дрожали так, что он едва не уронил астролябию. Он гнулся, точно умирающее пальмовое дерево, и, когда он сказал: «Вы никогда не путешествовали, поэтому я должен произвести полное сканирование. Оставайтесь на месте», – голос его был суше, чем красная пустыня, окружающая мой город. Но он читал мою астролябию так же быстро, как мой отец, что меня сразу и поразило, и напугало. Он отворил ее, быстро прошептав цифровые последовательности, и руки его, что внезапно стали твердыми и точными, заскользили по дискам так стремительно, словно она была его собственной.

Покончив с этим, он уставился на меня своими бледно-зелеными глазами, которые, казалось, проницали меня глубже, чем его приборы – мою астролябию. За моей спиной стояли другие пассажиры, я слышала, как они перешептываются и посмеиваются, как хнычет ребенок. В терминале было прохладно, но присутствие чужих людей жгло меня так, что у меня заломило виски, а ступни зачесались.

– Поздравляю, – сказал он своим сухим шелестящим голосом, протягивая мне астролябию.

Я растерянно нахмурилась:

– С чем?

– Твой народ может гордиться тобой, дитя, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. Затем он широко улыбнулся и потрепал меня по плечу. Он только что увидел всю мою жизнь. Он знал о том, что меня приняли в Оозма Уни.

– Ох! – Горло у меня перехватило, на глазах выступили слезы. – Спасибо, сэр, – сказала я, принимая астролябию из его рук.

Я торопливо протискивалась сквозь толпу в терминале, слишком хорошо ощущая присутствие людей. И хотя я подумывала о том, чтобы отыскать туалетную комнату, где я смогла бы обновить отжиз и попытаться стянуть волосы на затылке, я продолжала двигаться. Почти все пассажиры в этом терминале носили черные и белые одежды кушитов; женщины в белых туниках, перетянутых разноцветными поясами, и в белых покрывалах, мужчины – в черном, точно могущественные духи. Я во множестве видела их по телевизору, да и в городе они попадались там и сям, но тут они захлестывали меня, точно волна. Вот я и попала на край света.

Стоя в очереди на паспортный контроль перед посадкой, я почувствовала, как кто-то сзади тянет меня за волосы. Я обернулась и встретила взгляды нескольких кушиток. Они разглядывали меня: все они за моей спиной разглядывали меня.

Та женщина, что дернула меня за косичку, теперь смотрела на свои пальцы, и, нахмурившись, терла большим пальцем об указательный. Подушечки пальцев были измазаны ярко-оранжевым – моим отжизом. Она поднесла их к носу и принюхалась.

– Пахнет жасмином, – удивленно сказала она соседке слева.

– Не навозом? – спросила другая. – Я слышала, от них несет навозом, потому что это и ест навоз.

– Нет, определенно жасмином. Хотя липнет, как навоз.

– А у нее вообще настоящие волосы? – поинтересовалась еще одна у той, что потирала пальцы.

– Не знаю.

– Эти любители грязевых ванн на все способны, – пробормотала первая.

Я вновь отвернулась и сгорбилась. Мама учила меня не спорить с кушитами. Отец говорил, что, когда он разговаривал с кушитскими торговцами, что приезжали к нам в город покупать астролябии, он старался по возможности умалиться. «Или это, или я развяжу войну, которую придется вести до конца», – говаривал он. Мой отец не верил в войны. Он говорил, война зло, но, когда она начнется, он ринется в нее, как песок в песчаную бурю. И затем он возносил короткую молитву Семерым, чтобы они отвели от нас войну, и еще одну молитву, чтобы предыдущая была услышана.

Я перекинула косички на грудь и дотронулась до эдана в кармане. Я постаралась сосредоточиться на нем, на его странных символах, странном металле, странной поверхности. Я нашла эдан восемь лет назад, как-то в послеполуденный зной исследуя пески за городом. Эданом мы называем любое устройство, чье назначение затерялось в глубине веков, устройство столь древнее, что сейчас оно воспринималось лишь как предмет искусства.

Мой эдан был поинтереснее любой книги, любой сработанной мною в лавке отца астролябии, за право купить которую эти женщины, возможно, передрались бы насмерть. И он был моим, в моем кармане, и эти высокомерные женщины, что толпятся за мной в очереди, никогда об этом не узнают. Они обсуждают меня, их мужчины, возможно, тоже. Но никто из них не знает, чем я обладаю, куда я направляюсь, кто я такая. Пускай себе судят да рядят, к счастью, больше никто из них не дергает меня за волосы. Я тоже не люблю войн.

Офицер досмотра, когда я шагнула вперед, нахмурился. За его спиной я видела три выхода, один, тот, что посредине, вел к кораблю под названием «Третья Рыба», тому, что должен доставить меня в Оозма Уни. Его отворенная дверь была большой и круглой и вела в просторный коридор, освещенный мягким синим светом.

– Пройдите вперед, – сказал охранник. Он носил униформу низшего звена, как и весь наземный персонал космопорта, – длинный белый бурнус и серые перчатки. До сих пор я видела эту форму лишь в телесериалах и книгах и, несмотря на все, едва удержалась от смеха. Уж очень нелепо он выглядел. Я шагнула вперед, и меня затопило теплом и алым светом.

Когда я прошла сканирование, офицер безопасности потянулся к моему левому карману и вытащил эдан. Нахмурившись, он поднес его к глазам.

Я ждала. Что ему известно?

Он осматривал звездчатый куб, нажимал на то и на сё, разглядывал странные символы, испещряющие поверхности, на безуспешную расшифровку которых я убила два года. Он поворачивал его так и сяк, водя пальцем по черным, синим, белым петлям и завихрениям, так похожим на кружева, которыми девушки накрывают головы, празднуя наступление одиннадцатилетия.

– Из чего это сделано? – спросил он, поднося эдан к сканеру. – Металл не определяется.

Я пожала плечами, слишком хорошо сознавая, что люди, что стоят позади меня в очереди, смотрят на меня. Для них, скорее всего, я не отличалась от тех, кто обитал в пещерах пустыни за городом, так почерневших на солнце, что они походили на ходячие тени. Что скрывать, увы, и во мне текла кровь Пустынников – со стороны отца; вот откуда у меня такие буйные волосы и темная кожа.

– В вашем удостоверении личности указано, что вы – мастер гармоний, одна из тех, что создает самые совершенные астролябии, – сказал он. – Но этот предмет – не астролябия. Вы его сами сделали? И как вы могли его сделать, если не знаете его состава?

– Не я его сделала, – сказала я.

– Тогда кто?

– Это… просто очень древняя вещь, – сказала я, – никаких расчетов с ее помощью делать нельзя. Это просто старая счетная машинка, я ношу ее с собой на удачу.

Это частично было ложью. Но даже я не знала наверняка, что эдан может, а чего не может.

Таможенник посмотрел на меня так, словно хотел еще о чем-то спросить, однако смолчал. Низшие чины брали на службу после начальной школы, но работа научила их смотреть на всех сверху вниз. Особенно на таких, как я. И так повсюду, к какому народу бы они ни принадлежали. Он и понятия не имел, что такое «счетная машинка», но ни за что не выказал бы, что я, нищая девчонка-химба, образованна лучше, чем он сам. Не перед этими людьми. Так что он скоренько велел мне пройти, и вот я уже стою перед входом в корабль.

Коридор был таким длинным, что конец его терялся вдали, так что я стала разглядывать вход. Корабль был великолепным образцом биотехнологий. «Третья Рыба» относилась к «Мири-12», организмам, по своей анатомии напоминавшим креветок. Это были спокойные, незлобивые создания с наружным экзоскелетом, способные выжить в жестких условиях космоса. Генные инженеры вырастили в их телах три дыхательные камеры, а биотехнологи внедрили туда быстрорастущие растения, которые не только снабжали эти огромные помещения кислородом, производя его из углекислого газа, который поступал к ним из других сегментов корабля, но и поглощали бензиновые пары, формальдегид и трихлорэтилен. Одно из самых интересных инженерных решений, о которых я только читала. Когда я размещусь на корабле, я обязательно уговорю кого-нибудь из экипажа показать мне эти удивительные комнаты. Но в этот миг все эти тонкости меня не занимали – я стояла на пороге, позади был мой дом, впереди – будущее.

Я шагнула в коридор.

* * *

Так это все и началось. Я отыскала свою каюту. Я отыскала свою группу – еще двенадцать новичков, все люди, все кушиты, всем от пятнадцати до восемнадцати лет. Часом позже я и все остальные отыскали судового техника и упросили его показать нам дыхательные камеры. Я оказалась не единственным новичком Оозма Уни, который мечтал увидеть в действии все эти потрясающие технологии. Воздух был насыщен запахами джунглей и неведомых лесов, о которых я только читала. Все – от пола до потолка – заросло длиннолистыми растениями. Они буйно цвели, и я готова была стоять там часами, вдыхая их мягкий аромат.

Спустя несколько часов мы встретились со старшим группы. Им оказался суровый старый кушит, который оглядел нашу дюжину и, остановившись взглядом на мне, спросил:

– Почему ты вымазана этой глиной? И почему у тебя на щиколотках столько стальных браслетов? Разве тебе не тяжело?

Когда я объяснила ему, что я химба, он холодно сказал:

– Знаю, но ты не ответила на мой вопрос.

Я объяснила ему, что такова наша традиция ухода за кожей, а стальные браслеты на лодыжках предохраняют нас от укусов змей. Он долго рассматривал меня, и все остальные тоже уставились на меня, точно на какую-нибудь удивительную бабочку.

– Ты можешь накладывать свой отжиз, – сказал он наконец, – но не переборщи, а то измажешь корабль. А если эти браслеты и впрямь предохраняют от укусов змеи, то здесь в этом нет нужды.

Я сняла браслеты, оставив по паре на каждой лодыжке – достаточно, чтобы звенеть при ходьбе.

На корабле я оказалась единственной химба среди пяти сотен пассажиров. Мой народ обожает всякие новшества, но нас мало, мы предпочитаем не выделяться и, как я уже говорила, редко покидаем Землю. Мы предпочитаем исследовать внутренний космос, а не внешний. Еще ни один химба не поступал в Оозма Уни. Так что в моей исключительности не было ничего удивительного. Однако от этого мне было не легче.

Корабль был битком набит общительными людьми, которым страсть как нравилось вычислять, исследовать, открывать новое, изобретать, читать, учиться. Эти люди не принадлежали к химба, но они и были моим народом; я все еще оставалась химба, но нас объединяло нечто большее. У меня быстро появились друзья. А спустя две недели полета и близкие друзья.

Оло, Реми, Квуга, Нур, Анаяма, Роден. В моей группе были только Оло и Реми. С остальными я познакомилась в столовой или в аудитории, где профессора, что были на борту корабля, читали лекции. Эти девушки из многоэтажных домов никогда не пересекали пустыню, никогда не наступали на змею, что прячется в сухой траве. Солнце не жгло их лишь потому, что они прятались от него за шторой. И все же эти девушки понимали, что я имею в виду, говоря о «ветвистости».

Мы сидели в моей каюте (потому что, поскольку я почти не взяла с собой вещей, она была самой свободной) и подначивали друг друга смотреть на звезды и описывать их как можно более сложными уравнениями, а потом делить эти уравнения пополам и опять пополам и так до бесконечности. Когда у вас получается математический фрактал достаточной длины, вы можете ускакать с ветки на ветку так далеко, что рискуете заблудиться в математических дебрях. Мы не покорили бы Вселенную, не будь на это способны, но дело это нелегкое. Но мы были лучшие, и состязались друг с другом, пытаясь подобраться ближе к тому, что обычные люди называют «Бог».

И там был Геру. Я ни разу с ним не заговорила, но мы улыбались друг другу с разных концов стола за обедом. Прежде он жил в одном из городов, таких далеких, что я вполне могла счесть их порождением своей фантазии; там шел снег, мужчины скакали верхом на огромных серых птицах, а женщины умели говорить с этими птицами, не раскрывая рта.

А однажды Геру с какими-то своими друзьями стоял за мной в очереди на раздаче еды. Я почувствовала, как кто-то дернул меня за одну из косичек, и резко повернулась, уже готовая рассердиться. Я встретила его взгляд, и он быстро отпустил мои волосы и поднял руки, словно защищаясь.

– Я просто не мог удержаться, – сказал он. Кончики его пальцев окрасились отжизом.

– Не в состоянии держать себя в руках? – огрызнулась я.

– У тебя ровно двадцать одна косичка, – сказал он, – и в каждой по три переплетенных прядки. Это какой-то код?

Я хотела ответить, что это и вправду код и что особым образом заплетенные косички могут рассказать все про мое происхождение и родню, культуру и историю. Что этот код разработал мой отец, а мать и тетушки показали мне, как вплетать его в волосы. Однако при взгляде на Геру сердце мое вдруг забилось так быстро, что все слова куда-то подевались, так что я просто пожала плечами и отвернулась, чтобы принять свою тарелку с супом. Геру был высоким, и я никогда не видела таких белых зубов, как у него. И он был очень хорош в математике, мало кто усматривал код в том, как я заплетаю свои волосы.

Но мне так и не выдалась возможность рассказать ему, что в мои косы вплетена история моего народа. Потому что случилось то, что случилось. И произошло это на восемнадцатый день путешествия. Еще пять дней, и мы должны были прибыть на планету Оозма Уни, самое знаменитое, самое продвинутое учебное заведение во всем Млечном Пути. Я была счастливей, чем когда-либо в жизни, и дальше, чем когда-либо в жизни, от дома и семьи.

Я сидела за столиком, уплетая десерт, молочное желе с кокосовой стружкой, и исподтишка поглядывала на Геру, который смотрел в сторону. Тогда я отложила вилку и взяла в руки эдан. Я рассеянно играла им, наблюдая, как Геру разговаривает с парнем, что сидел рядом со мной. Нежный прохладный десерт таял у меня во рту. Поблизости Оло и Реми пели песню своего города, поскольку они скучали по дому, – песню, которую полагалось петь, повышая и понижая голос, словно ты водяной дух.

Потом кто-то вскрикнул, и грудь Геру взорвалась, обрызгав меня теплой кровью. За его спиной стояла медуза.

* * *

В наших обычаях молиться неодушевленным предметам почитается за святотатство, но я все равно молилась. Я молилась металлу, состав которого не сумел определить даже мой отец. Я прижала его к груди. Зажмурила глаза и молилась – я под твоей защитой. Пожалуйста, защити меня. Я под твоей защитой. Пожалуйста, защити меня.

Тело мое содрогалось с такой силой, что я поняла, что это значит – умереть от ужаса. Я затаила дыхание – запах чужаков забил мне нос и рот. Кровь Геру, влажная и густая, окрасила мне лицо. Я молилась загадочному металлу, из которого был сделан мой эдан, потому что это было все, что удерживало меня на этом свете.

Тяжело дыша, я приоткрыла один глаз и тут же его зажмурила. Медузы были меньше чем в футе от меня. Одна двинулась было ко мне, но, не доходя нескольких сантиметров, застыла, ее щупальце потянулось к эдану, и вдруг она обмякла и стекла на пол, щупальце посерело и сдулось, точно увядший лист.

Я слышала, как передвигаются остальные, их полужидкие тела мягко шуршали, когда прозрачный купол раскрывался и опадал, то наполняясь дыхательным газом, то выталкивая его. Ростом они были со взрослого мужчину, но плоть их куполов была тонкой и нежной, как шелк, а длинные щупальца свисали до пола, точно огромная призрачная лапша. Я крепче прижала к себе эдан. Я под твоей защитой. Пожалуйста, защити меня.

Все, кто находился в столовой, были мертвы. По меньшей мере сотня человек. Похоже, все люди на корабле погибли. Медузы ворвались в помещение и свершили свою моодж-ха ки-бира прежде, чем все успели осознать, что происходит. Так это называют кушиты. Нас учили на уроках истории, как убивают медузы. Кушиты вставили это в курс истории, литературы и культуры в нескольких областях Земли. Даже от нашего народа требовали учить это, хотя это была не наша война. Но кушиты хотели, чтобы все помнили о великой битве и великой несправедливости. Они даже включили изучение анатомии медуз и их рудиментарных технологий в курсы математики и естественных наук.

Моодж-ха ки-бира означает «большая волна».

Выходя на войну, медузы двигаются, точно вода. На их планете нет воды, но они поклоняются ей как богу. Их предки давным-давно вышли из воды на сушу. Кушиты обитали в самых влажных областях Земли, планеты, на три четверти состоящей из воды, и воспринимали медуз как захватчиков.

Между медузами и кушитами была давняя вражда – и давние территориальные споры. Как-то им удалось договориться, чтобы не атаковать корабли друг друга. И все же вот они, медузы, вместе со своей моодж-ха ки-бира.

Так я бы объяснила своим друзьям, что произошло.

Моим друзьям!

Оло, Реми, Квуга, Нур, Анаяма, Роден и Даллаз. Мы столько вечеров провели вместе, вместе смеялись над своими страхами – все мы боялись чужого и непонятного Оозма Уни. У всех нас на этот счет были свои идеи… возможно, ошибочные. А возможно, и верные. У нас было много общего. Я перестала думать о доме, о том, как мне пришлось покидать его, или о том, что моя семья наверняка слала на мою астролябию всякие ужасные послания. Я смотрела только вперед, в свое будущее, и смеялась, потому что оно обещало быть таким прекрасным.

А потом в столовую пришли медузы. Я глядела прямо на Геру, когда на левой стороне его груди сквозь ткань рубахи проступило красное пятно. Эта штука, которая проткнула его… острая, как меч, и в то же время тонкая, как бумага. и гибкая, и так быстро покрасневшая от крови. Ее кончик шевелился, точно палец. Я видела, как она отщипнула кусочек его плоти подле ключицы.

Моодж-ха ки-бира.

Я не помнила, что я говорила, что делала. Глаза у меня были открыты, вбирая все, что происходило, но мозг заходился в беззвучном крике. Без какой-либо причины я сосредоточилась на цифре 5. Вновь и вновь я думала 5-5-5-5-5-5-5-5, покуда глаза Геру из удивленных становились пустыми. Из его открытого рта сначала вырвался растерянный вскрик, потом фонтанчик густой алой крови, потом, когда он стал валиться вперед, крови, смешанной со слюной. Голова его с глухим стуком ударилась о стол. Шея вывернулась, и видно было, что глаза у него открыты. Левая рука у него судорожно сжималась и разжималась, а потом перестала. Но глаза по-прежнему были открыты. И не мигали.

Геру умер. Оло, Реми, Квуга, Нур, Анаяма, Роден и Даллаз были мертвы. Все были мертвы.

Столовая воняла кровью.

Никто из моих родных и близких не хотел, чтобы я поступала в Оозма Уни. Даже мой лучший друг Деле не хотел. И все же вскоре после того, как мне пришло приглашение из университета, и вся моя семья хором сказала «нет», Деле пошутил, что, мол, если я все же полечу туда, мне не будет нужды тревожиться по поводу медуз, потому что на всем корабле я буду одной-единственной химба.

– Даже если они убьют всех остальных, тебя они просто-напросто не заметят, – сказал он. И расхохотался, в полной уверенности, что я в любом случае никуда не полечу.

Теперь я припомнила эти слова. Деле. Я спрятала мысли о нем в дальний угол сознания и не прочла ни одного его сообщения. Я старалась не думать о тех, кого любила, только так я могла продержаться. Когда я узнала, что получила стипендию на обучение в Оозма Уни, я ушла в пустыню и плакала там несколько часов. От радости.

Я мечтала об этом с тех пор, как узнала, что такое «университет», а Оозма Уни был лучшим из лучших. Там обучалось всего пять процентов людей.

Вообразите, что это значило для меня – отправиться туда и оказаться одной из этих пяти процентов; быть среди тех, кто одержим знаниями, творчеством, открытиями. Затем я пришла домой, рассказала все родителям, и снова заплакала. На сей раз от потрясения.

– Ты не можешь уехать, – сказала моя старшая сестра, – ты мастер гармоний. Кто, если не ты, со временем унаследует лавку отца?

– Не будь такой эгоисткой, – рявкнула моя сестра Суум. Она была всего на год старше меня, но все время пыталась командовать мной. – Прекрати гнаться за славой и будь разумной. Ты же не можешь просто вот так полететь через всю Галактику.

Мои братья просто дружно рассмеялись и отмахнулись от меня. Мои родители ничего не сказали, даже не поздравили. Их молчание было достаточно красноречиво. Даже мой лучший друг Деле. Он поздравил меня с тем, что даже Оозма Уни счел меня такой умной, но тоже высмеял.

– Ты не можешь уехать, – сказал он, – мы химба. Бог уже избрал нам наш путь.

Я была первой химба за всю нашу историю, снискавшей честь учиться в Оозма Уни. Оскорбления, угрозы, насмешки и издевательства, которыми осыпали меня кушиты, живущие в моем городе, учили меня скрытности. Но в глубине души я хотела… я должна была… должна была действовать. Желание было таким сильным, что, казалось, поддавалось математическому исчислению. Сидя в пустыне, одна-одинешенька, прислушиваясь к ветру, я видела и ощущала цифры, как бывало, когда я работала в лавке моего отца. И все эти цифры суммировались, подводя итог моей судьбе.

Так что, не сказав никому ни слова, я заполнила и отослала соглашение на обучение. Пустыня – идеальное место для того, чтобы украдкой при помощи астролябии отвечать на университетские запросы. Когда все было улажено, я собрала вещи и села в челнок. Я принадлежала к семье Битолус, мой отец был мастером гармоний, а мне предстояло унаследовать его дело. Мы, Битолус, постигли истинную природу исчислений, мы можем управлять их токами, мы проницаем закономерности. Нас мало, мы довольствуемся тем, что имеем, и не стремимся к оружию и войнам. Но защитить себя мы способны. Как говорит мой отец: «Господь нас ценит».

* * *

Я открыла глаза, все еще прижимая свой эдан к груди. Медуза передо мной была голубой и прозрачной, кроме одного щупальца, которое розовело, как вода в соленом озере подле моей деревни, скрючилось и висело, точно обломанная ветка. Я вытянула руку с эданом, и медуза отпрянула, с шумом выпустив облачко газа и так же громко втянув его обратно. Это страх, подумала я, она боится.

Когда я поняла, что не умру сейчас, я встала. Быстро окинула взглядом огромный зал. Я все еще могла учуять запахи еды, смешанные с острой вонью крови и выдыхаемым медузами газом. Жареное и маринованное мясо, коричневый длиннозерный рис, острая красная подливка, плоский хлеб и густое желе, которое мне так нравилось. Все это еще стояло на большом прилавке, горячие блюда остывали по мере того, как остывали тела, а десерт таял, как таяла мертвая медуза.

– Назад! – прошипела я, ткнув эданом в медузу.

Одежда моя шуршала, ножные браслеты звенели. Я уперлась спиной в край стола. Медузы были за мной, и по бокам были медузы, но я сконцентрировалась на той, что стояла передо мной.

– Это убьет тебя, – сказала я так уверенно, как только могла. Я откашлялась и сказала еще громче: – Видишь, что оно сделало с твоим родичем?

Я двинулась к съежившемуся телу в двух футах от меня; шелковистая плоть этой медузы высохла и стала коричневой и мутной. Она пыталась убить меня, а потом что-то убило ее. Пока я говорила, она постепенно рассыпалась в пыль, словно вибрации моего голоса хватало, чтобы потревожить ее останки. Я подхватила свой рюкзачок и скользнула прочь от столика к прилавку с едой. Мозг мой лихорадочно работал. Я видела числа и цветные пятна. Отлично. Я все еще дочь своего отца. Он обучал меня в традициях наших предков, и я была лучшей в семье.

– Я Бинти Экиопара Зузу Дамбу Кайпка из Намиба, – прошептала я. Об этом всегда напоминал отец, когда взгляд мой делался пустым и я уносилась по ветвям вычислений. Затем он громко начинал рассказывать мне про астролябии, о том, как они работают, о тонком искусстве их изготовления, о том, как вести торговые сделки, о производстве… Пока я пребывала в этом состоянии, отец передавал мне триста лет устных знаний о дисках, проволоке, металлах, смазке, температуре, электричестве, причудливых цифровых токах и песчаных дюнах.

Так к двенадцати годам я стала мастером гармоний. Я могла беседовать с тонкими потоками и убедить их стать одним потоком. От матери я унаследовала дар математического зрения. Однако она использовала его лишь на благо семьи, а я собиралась отточить его в лучшем университете всей Галактики. если сумею выжить.

– Я Бинти Экиопара Зузу Дамбу Кайпка из Намиба, – сказала я вновь.

Разум мой, омываемый уравнениями, очистился, они раздвигали его все шире, усложняя и насыщая… V-E + F = 2, а^2 + b^2 = с^2, подумала я. Теперь я знала, что делать. Я подошла к прилавку с едой и схватила поднос. Навалила на него куриные крылышки, бедро индейки и три говяжьих стейка. Затем несколько лепешек; пресный хлеб дольше остается свежим. А три апельсина, богатых соком и витамином С, и три пластиковые бутылки с водой я сунула в рюкзачок. И наконец поставила на поднос тарелку с этим молочным желе; не знаю, как этот десерт назывался, но ничего вкуснее я в жизни не ела. Каждый кусочек его будет питать мое душевное здоровье. А оно, если я собираюсь выжить, мне особенно потребуется.

Я двигалась быстро, удерживая в руке эдан, выпрямив отягощенную рюкзачком спину и удерживая тяжелый поднос на левой руке. Медузы плыли за мной, их щупальца гладили пол. Глаз у них нет, но насколько мне было известно, на кончиках их щупалец были обонятельные рецепторы. Они видели мой запах.

Коридор, ведущий в наши каюты, был широким, и каждая дверь была обита золотыми пластинами. Мой отец плюнул бы при виде такого расточительства. Золото было информационным проводником, и его математические сигналы необычайно сильны. А тут его тратили на бессмысленную показуху.

Очутившись близ своей каюты, я внезапно вышла из транса и поняла, что понятия не имею, что делать дальше. Я прекратила ветвить, и ясность ума испарилась вместе с уверенностью. Все, на что я оказалась способна, – это позволить двери просканировать мою сетчатку. Она отворилась, и, когда я скользнула внутрь, вновь закрылась с сосущим звуком, запечатав каюту; возможно, пришла в действие аварийная программа.

Я еще успела поставить на кровать поднос с едой и рюкзачок, прежде чем мои ноги подкосились. Я повалилась на прохладный пол подле черного посадочного кресла в дальнем конце каюты. Я на миг прижала к полу потную щеку и вздохнула.

Лица моих друзей, Оло, Реми, Квуги, Нура, Анаямы, Родена, вставали у меня перед глазами. Мне казалось, я слышу, как рядом со мной тихо смеется Геру… Потом я услышала звук, с которым разорвалась его грудная клетка, выплеснув мне в лицо жаркую струйку крови. Я всхлипнула, кусая губу.

– Я здесь, я здесь, я здесь, – прошептала я. Да, я была здесь, и пути наружу не было. Я плотно зажмурила глаза, и наконец-то пришли слезы. Я свернулась в комочек и замерла.

* * *

Но ненадолго. Я поднесла астролябию к лицу. Я украсила ее корпус золотой песчаной дюной, которую выплавила, слепила и отполировала своими руками. Она была размером с детскую ладонь и превосходила любую астролябию, которую можно купить у лучшего торговца. Я постаралась так сбалансировать ее вес и форму, что она идеально ложилась в руку, наборные диски слушались только моих пальцев, а числовые токи были так идеально рассчитаны, что они, возможно, послужат не только моим будущим детям, но и внукам.

Я сработала эту астролябию несколько месяцев назад специально для этого путешествия, вместо той, что отец сработал для меня, когда мне исполнилось три года.

Я начала было говорить астролябии имя своего рода, но затем прошептала «нет» и умостила ее у себя на животе. Между мной и моими родичами легло расстояние в несколько планет; что они могут сделать, кроме как плакать обо мне. Я дотронулась до кнопки и сказала:

– Аварийная ситуация.

Астролябия в моих руках стала теплой; она тихонько гудела, испуская успокаивающий аромат роз. Затем вновь остыла.

– Аварийная ситуация, – повторила я. На этот раз она даже не потеплела.

– Карта, – сказала я и затаила дыхание. Глянула на дверь. Я читала, что медузы не умеют проходить сквозь стены, но даже я знала, что не все написанное в книгах правда. Особенно когда сведения касаются медуз. Дверь надежно запиралась в случае опасности, но я была химба и сомневалась, что кушиты отвели мне комнату с дополнительной защитой от взлома. Медузы смогут сюда проникнуть, если захотят, вернее, если рискнут жизнью, чтобы разделаться со мной. Может, я и не кушитка… Но я человек, и я на кушитском корабле.

Моя астролябия вновь потеплела и завибрировала.

– Ты находишься в 121 часе полета от пункта твоего назначения в Оозма Уни, – сказала она шепотом. Так что медузы, похоже, были не против того, чтобы я знала, где находится корабль. Проекции созвездий усеяли каюту сияющими каплями – белыми, голубыми, красными, желтыми, оранжевыми – медленно вращающиеся шары размером от мухи до моего кулака. Солнца, планеты, туманности, все уловленные в координатную сеть, которую мне всегда было так легко читать. Корабль наш давно уже покинул Солнечную систему. Мы замедлили ход как раз в сердце того, что было известно как Джунгли. Пилотам корабля следовало бы быть более бдительными. И может, менее самонадеянными, добавила я, ощущая дурноту.

Тем не менее корабль все еще двигался в направлении Оозма Уни, и это несколько обнадеживало. Я закрыла глаза и стала молиться Семерым. Я хотела спросить – «почему вы позволили этому случиться?», но это было бы святотатством. Мы никогда не спрашиваем почему. Такого вопроса задавать нельзя.

Наверное, я тут и умру, на этом корабле.

* * *

Семьдесят два часа спустя я все еще была жива. Но запасы еды подошли к концу, да и воды тоже. Я оставалась наедине со своими мыслями в крохотном помещении, и бежать было некуда. Я больше не плакала – не могла себе позволить понапрасну расходовать воду. Выход в туалетную комнату также был из коридора – мне пришлось использовать для своих нужд контейнер, где я хранила бисерные украшения. Все, что у меня оставалось, – это кувшин с отжизом, необходимым для того, чтобы очищать тело. Я расхаживала из угла в угол, повторяла уравнения и была уверена, что если не умру от голода и жажды, то сгорю в огне числовых токов, которые в возбуждении своем создавала и тут же уничтожала, пытаясь занять таким образом свой мозг.

Я вновь и вновь разглядывала карту; хотя знала, что там увижу, – мы все еще двигались в сторону Оозма Уни. Но почему? – шептала я. Ведь служба безопасности…

Я зажмурилась, вновь и вновь запрещая себе думать об этом. Но на сей раз не удержалась – да и какая разница? Внутренним взором я видела, как с поверхности Оозма Уни вырывается яркий желтый луч и корабль превращается в расширяющееся облако света и огня. Я встала и так, разговаривая сама с собой, вновь стала расхаживать из угла в угол.

– Но медузы же не самоубийцы? Какой во всем этом смысл? Быть может, они не знают, как.

В дверь кто-то мягко постучал, отчего я подпрыгнула чуть ли не до потолка. Затем замерла, прислушиваясь каждой клеточкой своего тела. Все это время, начиная с того ужасного дня, я слышала лишь свой собственный голос.

Стук повторился. Последний звук был таким сильным, что напоминал удар, но не по нижней части двери.

– Я. Оставьте меня в покое! – воскликнула я, хватаясь за свой эдан. Ответом мне была еще одна серия ударов и раздраженное громкое шипение. Я встала на цыпочки и отодвинулась от двери так далеко, как этого позволяли размеры моей комнаты, чуть не свалившись при этом на самый большой из своих чемоданов. Думай, думай, думай. У меня не было никакого оружия, кроме эдана. а я не знала, как он действует.

Все погибли. Мне оставалось сорок восемь часов до спасения – или до распыления в пространстве. Говорят, когда вступаешь в безнадежную схватку, ты и сам понятия не имеешь, как поступишь в следующий момент. Но я всегда знала, что буду бороться до конца. Убить себя или опустить руки – святотатство. Я знала, что готова к смерти. Медузы очень умны, они, конечно, найдут способ убить меня, несмотря на мой эдан.

Тем не менее я не взялась за то, что могло послужить оружием. Я не стану вступать в схватку. Нет, я посмотрю смерти прямо в лицо, а потом. сдамся, как подобает воину. Я села на кровать и стала ждать смерти. Тело мое словно перестало мне принадлежать, я отпустила его. И в этот миг, погруженная в транс, я обратила взгляд к эдану, к его расходящимся, двоящимся, ветвящимся синим фракталам.

И я увидела.

Я в самом деле увидела.

Все, что я могла, это улыбнуться и подумать – и как я раньше не догадалась?

* * *

Я сидела в посадочном кресле у иллюминатора, втирая ладонями отжиз в косички. Я поглядела на окрашенные алым руки, поднесла их к носу, втянула воздух. Маслянистая глина пахла цветами, ветрами пустыни, землей. Домом, подумала я, и глаза наполнились слезами. Не надо было мне уезжать. Я взяла эдан, всматриваясь в то, что увидела однажды. Я поворачивала и поворачивала эдан перед глазами. Синий предмет, чьи выступы я терла, нажимала, разглядывала столько лет, гадая об их назначении.

В дверь вновь забарабанили.

– Оставьте меня в покое, – слабо откликнулась я.

Я нанесла мазок отжиза на ту грань эдана, чьи спирали всегда напоминали мне отпечатки пальца. Потом стала втирать его медленными круговыми движениями. По мере того как я успокаивалась, плечи мои расслаблялись, тогда как измученный голодом и жаждой мозг погрузился в математический транс, точно камень, брошенный в глубокую воду. И я ощутила, как эта вода обволакивает меня, покуда я погружаюсь все ниже, и ниже, и ниже…

Мой затуманенный мозг очистился, и все вокруг застыло в молчании, пальцы мои все еще скользили по эдану. Я вбирала запах дома, слышала, как ветер пустыни шуршит, пересыпая песчинки. Внутри у меня все затрепетало, покуда я погружалась все глубже, а тело делалось чистым, легким, пустым, прозрачным. Эдан отяжелел в моих руках, казалось, он так тяжел, что пройдет сквозь плоть, как сквозь воду.

– Ох, – выдохнула я, поняв, что в центре спирали вдруг обнаружился крохотный выступ. То есть я его увидела – он всегда был там, но сейчас словно притянул к себе взгляд. Я дотронулась до него указательным пальцем, и он ушел в поверхность эдана с мягким звуком «клик», и камень стал мягким, как воск, а мир пошел волнами. Еще раз постучали в дверь – громко. И затем, сквозь самое глубокое молчание, какое я только испытывала, такое полное, что любой тишайший звук разорвал бы его на клочки, я услышала густой маслянистый низкий голос, сказавший:

– Девочка.

Меня вышвырнуло из моего транса; глаза расширены, рот распахнут в молчаливом крике.

– Девочка, – услышала я снова. Я не слышала человеческого голоса после последнего крика тех, кого убили медузы семьдесят два часа назад.

Я огляделась по сторонам. Никого. Медленно-медленно я повернулась и глянула в иллюминатор. Никого и ничего, только чернота космоса.

– Девочка, – медленно повторил голос, – скоро.

Я услышала еще голоса, но они были слишком низкими и потому за пределами понимания.

– Страдание противно пути. Дай нам закончить тебя.

Меня так и подбросило – а кровь в висках стучала так, что я едва не упала в обморок. Вместо этого я болезненно приземлилась на колени, все еще сжимая в руках эдан. Вновь раздался стук в дверь.

– Отвори, – потребовал тот же голос.

Руки у меня затряслись, но я не выронила эдан. Он стал теплым и светился ярким синим светом. Цифровые токи струились в нем так мощно, что руку свело судорогой. Но и тогда я сумела его удержать.

– Не открою, – процедила я сквозь стиснутые зубы, – лучше уж я умру здесь, на моих условиях.

Стук прекратился. Затем я услышала все сразу. Шорох у двери, но он не приближался, а удалялся. Испуганные стоны и жалобные крики. Голоса. Несколько голосов.

– Это зло!

– Это скверна, – сказал другой голос. Тот самый, что я услышала первым, выше остальных, почти женский. – Скверна в ней притворяется, что умеет говорить.

– Нет… для этого нужен разум, – сказал другой голос.

– Зло! Дайте мне дезактивировать дверь, и я убью это.

– Окву, ты умрешь, если.

– Я убью это, – прорычала та, что звалась Окву, – и умру с честью! Мы уже слишком близко, мы не можем.

– Эй, ты! – крикнула я внезапно. – О. Окву!

Так странно было называть эту тварь по имени, обращаться к ней напрямую. Я поднялась с пола.

– Окву, почему ты мне не отвечаешь?

Я глянула на свои скрюченные руки. Из них, из зажатого в них эдана, струились сильнейшие токи, которые я когда-либо испускала, они росли, ветвились, распускались сверкающими синими побегами. Они медленно ощупали запертую дверь, просочились сквозь нее – двигаясь и меняя форму, но не теряя своей неразрывной связи. Коснулись медуз. Соединили их со мной. И хотя я породила эти токи, контролировать их я не могла. Мне хотелось кричать, плакать. Но сперва нужно было спасти свою жизнь.

– Я с вами говорю, – сказала я. – Эй, вы! Молчание.

Я медленно встала, сердце отчаянно колотилось. Я добрела до закрытой двери на дрожащих, ноющих ногах. Органическая сталь, из которой была сработана дверь, была такой тонкой – но притом мало что на моей планете могло сравниться с ней по прочности. Когда токи коснулись ее, тонкие зеленые листья развернулись. Я постаралась сосредоточиться на них, а не на том факте, что на двери было золотое покрытие – а золото лучший информационный проводник. И не на том факте, что там, за дверью, были медузы.

Я услышала шорох, и вся моя сила ушла на то, чтобы не отшатнуться от двери. При взгляде на эдан ноздри мои раздулись. Волосы успокаивающе легли на плечи; отжиз дополнительно утяжелял их: удача и сила моего народа, который сейчас был так далеко.

Грохот заставил меня вскрикнуть – в двери колотили чем-то тяжелым и массивным. Но я осталась на месте.

– Порождение зла, – сказала та, которую звали Окву. Из всех голосов я узнавала лишь ее голос. Он был самым раздраженным – и самым испуганным. И он звучал на самом деле, а не у меня в голове. Я слышала вибрации «з» в слове «зло», и тяжелый, трудный выдох «ж» в слове «порождение». У них что, имеются рты?

– Я не зло, – сказала я.

Я услышала перешептывание и шорох за дверью. Затем тот голос, что больше всего походил на женский, сказал:

– Открой дверь.

– Нет!

Они вновь стали перешептываться. Шли минуты. Я сползла на пол, прислонившись плечом к двери. Голубое свечение ушло вместе со мной, просачиваясь сквозь дверь на уровне плеча; зеленые листья распускались еще и еще, некоторые упали с плеча мне на колени. Хрупкие зеленые листья хрупкой зеленой жизни… А я так близка к смерти! У меня вырвался нервный смех, пустой желудок чуть не вывернуло, а мышцы живота откликнулись болью.

Затем, тихо и спокойно:

– Ты нас понимаешь?

Тот самый голос, что назвал меня злом. Окву.

– Да, – сказала я.

– Люди понимают только насилие.

Я закрыла глаза и ощутила, как расслабляется мое измученное тело. Я вздохнула и сказала:

– Я убивала только мелких животных, и только ради еды, и то по возможности быстро и безболезненно, и предварительно помолившись и поблагодарив их за то, что они пожертвовали собой.

Это все, на что меня хватило.

– Я не верю тебе.

– Я тоже не верю, что ты не убьешь меня, если я открою дверь. Вы только и можете, что убивать.

Я открыла глаза. Силы, которых я не знала, все еще проницали меня насквозь, и я так разозлилась, что у меня перехватило дыхание.

– Как… как вы убили моих друзей!

Я закашлялась и сползла еще ниже.

– Мои друзья, – прошептала я, и слезы хлынули из глаз. – Ооох! Мои друзья!

– Людей нужно убивать прежде, чем они убьют нас, – сказал тот же голос.

– Ты глупа, – выплюнула я, вытирая слезы, которые продолжали литься. Я всхлипнула и сделала глубокий вдох, пытаясь совладать с собой. Я глубоко дышала, из носа лило. Покуда я утирала лицо рукой, там, за дверью снова зашептались. Затем тот, самый высокий голос спросил:

– Что такое этот голубой призрак, который ты отправила, чтобы он помог тебе говорить с нами?

– Не знаю, – сказала я, шмыгая носом.

Я встала и побрела к кровати. Стоило мне отойти от двери, как я сразу почувствовала себя лучше. Голубые токи тянулись за мной.

– Почему мы тебя понимаем? – спросила Окву. Я все еще могла отчетливо слышать ее голос оттуда, где сейчас находилась.

– Я… не знаю, – сказала я и села на постель, а потом и вовсе легла.

– Ни одна медуза никогда не говорила с человеком. Разве что однажды, очень-очень давно.

– Мне все равно, – буркнула я.

– Открой дверь. Мы не причиним тебе вреда.

– Нет.

Потянулась долгая пауза. Такая долгая, что я, кажется, успела заснуть. Проснулась я от хлюпающего звука. Поначалу я не обратила на него внимания, поскольку как раз пыталась стереть с лица засохшие сопли. Корабль издавал самые разнообразные звуки, даже перед тем, как на нас напали медузы. Он же был живым существом, и, как у всех живых существ, в его внутренностях что-то постоянно бурчало и пело. Но тут хлюпающий звук стал громче, и я села на постели. Дверь тряслась. От нее отскочил кусок, а потом она пошла трещинами, так что стала видна золотая пластина наружной обшивки. Застоявшийся воздух вырвался в коридор, и в каюте внезапно похолодало и посвежело.

В дверях толпились медузы. Трудно сказать сколько, потому что они были прозрачны, и, когда стояли тесной группой, все, что можно было видеть, – это путаницу щупалец да пульсирующие купола. Я прижала эдан к груди, а сама прижалась к самой дальней стенке каюты, напротив иллюминатора.

Все случилось с неимоверной быстротой – так волки пустыни нападают на путников, что в ночи торопятся добраться до дома. Одна из медуз стремительно ринулась ко мне. Я стояла и смотрела. Я видела моих родителей, сестер и братьев, теток и дядьев – всех, кто собрался помянуть меня, чтобы разделить скорбь утраты. Я видела, как дух мой покидает тело и уносится к моей планете, моей пустыне, где будет рассказывать свои истории людям песка.

Время, должно быть, замедлило свой ход, поскольку медуза застыла в неподвижности, но вдруг оказалась подле меня, щупальца в дюйме от моей головы. Я замерла в предчувствии боли, а за ней – смерти. Ее розовое сморщенное щупальце скользнуло по моей руке с достаточной силой, чтобы соскрести с нее немного отжиза. Мягкое, подумала я. Гладкое.

Вот и все. Так близко. Она была белая, как лед. Я только и могла, что разглядывать ее выдыхающие пар клапаны, ее жало, что было длинней моей ноги. Я смотрела на него, протискивающееся сквозь пучок щупальцев. Высыхая, оно потрескивало и роняло клочья пара. В дюймах от моей груди. Оно поменяло цвет с белого на пепельно-серый. Я опустила взгляд на свои руки, судорожно сжимающие эдан. Струившиеся из него токи омывали медузу и тянулись дальше. И тогда я подняла глаза на медузу и усмехнулась.

– Надеюсь, это будет больно, – прошептала я.

Щупальца медузы содрогнулись, и она начала пятиться. Я увидела розовое сморщенное щупальце, которое мой отжиз слегка окрасил красным.

– Ты источник зла, – сказала она. Это была та, что звалась Окву. Я чуть не рассмеялась. Почему это она так меня ненавидит?

– У нее все еще эта скверна, – сказала другая, что стояла близ двери.

Отодвинувшись от меня, Окву, казалось, пришла в себя. Вместе с остальными она поспешно удалилась.

* * *

Прошло еще десять часов.

У меня не осталось еды. И воды. Я складывала и вновь распаковывала свои вещи. Это отвлекало от голода и жажды, хотя не мочиться я не могла, и это напоминало мне о том, в каком безнадежном положении я нахожусь. К тому же любое движение давалось с трудом – токами эдана мне все еще сводило руку. Но я как-то справлялась. Я старалась не думать о том, что медузы каким-то образом сумеют помешать кораблю вырабатывать и очищать воздух и поддерживать внутреннее давление… или что они попросту вернутся и убьют меня.

Когда я не занималась укладкой вещей, я разглядывала свой эдан, изучала его; его узоры и выступы теперь сияли, испуская токи. Мне необходимо было узнать, как с его помощью у меня получалось общаться с медузами. Я испробовала на нем множество чувствительных уравнений, но не получила ответа. Какое-то время спустя, когда и сильные уравнения ни к чему не привели, я вновь улеглась в кровать и отдалась ветвлению. Вот тогда-то и вошла медуза.

– Что это?

Я вскрикнула. Я в это время глядела в иллюминатор, потому услышала ее прежде, чем увидела.

– Что? – переспросила я растерянно. – Что… что это?

Окву, та, что пыталась меня убить. Сейчас она выглядела не в пример бодрее, чем когда я видела ее в последний раз, хотя я не могла разглядеть ее жала.

– Что это за вещество на твоей коже? – спросила она напористо. – Больше мы не видели его ни у одного человека.

– Конечно нет, – фыркнула я, – это отжиз, и только мой народ наносит его, а кроме меня тут больше нет никого из моего народа. Я не кушитка.

– Что это? – повторила она, по-прежнему оставаясь в дверном проеме.

– Зачем тебе?

Она вдвинулась в комнату, а я выставила перед собой эдан и быстро сказала:

– Это отжиз… большей частью… глина и масло моей родины. Наша земля пустынна, но мы живем в той области, где есть священная красная глина.

– Зачем ты наносишь ее на свою кожу?

– Потому что мой народ – дети земли, – сказала я, – и. это красиво.

Медуза надолго замолчала, а я просто сидела и смотрела на нее. Просто смотрела. Она двигалась так, словно у нее была передняя и задняя часть. И хотя она казалась полностью прозрачной, я могла разглядеть твердое белое жало под завесой свисающих щупальцев. Думала ли она над моими словами, или прикидывала, как побыстрей меня убить, я не знала. Но миг спустя она повернулась и вышла. И только несколько минут спустя, когда сердце перестало так колотиться, я поняла, что случилось что-то странное. Ее сморщенное щупальце вовсе не выглядело сморщенным. Если раньше оно было спазматически скручено, то теперь просто чуть согнуто.

Через пятнадцать минут она вернулась. И я тут же посмотрела на нее, чтобы убедиться в том, что и так знала. Да, вот оно, розовое и не такое судорожно скрученное. Когда Окву нечаянно дотронулась до меня и стерла мой отжиз, щупальце выглядело по-другому.

– Дай мне немного этого, – сказала она, вплывая в каюту.

– У меня больше нет, – ответила я испуганно.

У меня оставался только один кувшин с отжизом, самая большая порция, которую я когда-либо готовила за один раз. Этого должно было хватить, покуда я не отыщу на Оозма Уни красную глину и не сделаю себе еще. К тому же я не была уверена, что отыщу подходящую. Это же другая планета. Может, там вообще нет глины.

За всеми своими хлопотами я не удосужилась выкроить время, чтобы узнать побольше о планете Оозма, поскольку гораздо сильнее меня занимало, как добраться туда. Все, что я знала, – это то, что она меньше Земли, имеет похожую атмосферу и мне не придется носить специальный костюм или адаптивные легкие или что-то в этом роде. Но ее поверхность запросто может состоять из чего-то, что для моей кожи будет губительным. Я не могла отдать весь мой отжиз медузе; он был частью моей культуры.

– Наш вождь понимает в людях, у тебя наверняка есть запас этого снадобья.

– Если бы ваш вождь понимал в людях, он бы сказал тебе, что отнять это у меня – все равно что отнять часть моей души, – сказала я надтреснутым голосом. Кувшин стоял под кроватью.

Я выставила перед собой свой эдан.

Но Окву не приближалась, хотя и не ушла. Ее скрученное розовое щупальце дрожало.

Я решила попытать счастья:

– Он помог тебе, верно? Твоему щупальцу.

Она выдула мощное облако газа, втянула его обратно и ушла.

Пять минут спустя она вернулась, и с ней еще пятеро.

– Из чего сделан этот предмет? – спросила Окву, тогда как остальные молчаливо стояли у нее позади.

Я все еще лежала в постели, спрятав ноги под одеялом.

– Я не знаю. Но женщина пустыни как-то сказала мне, что в его основе нечто под названием «божий камень». Мой отец говорит, что такого…

– Это скверна, – настаивала она.

Никто из них не попытался войти в каюту. Трое громко пыхтели, выдувая запасы дыхательного газа.

– Никакой скверны нет в предмете, благодаря которому я осталась в живых, – сказала я.

– Он ядовит для медуз, – неожиданно сказала одна из них.

– Только если вы попробуете подойти близко, – сказала я, глядя прямо на нее. – Только если вы попытаетесь убить меня.

Молчание.

– Как тебе удается разговаривать с нами?

– Я не знаю, Окву. – Я произнесла ее имя так, словно владела им сама.