– Однако Департамент исправительных учреждений не располагает камерой для казни путем смертельной инъекции других заключенных-смертников.

– Миз Блум, – возразил на это комиссар, – в Нью-Гэмпшире нет других смертников.

Я не могла предположить, что в будущем они появятся. Никто не хотел брать в расчет подобную опцию.

– Повлияет ли казнь Шэя Борна через повешение на безопасность других заключенных в тюрьме?

– Нет. Не во время самой процедуры.

– Повлияет ли казнь на безопасность надзирателей в тюрьме?

– Нет.

– А если говорить о персонале, то фактически для казни через повешение потребуется меньше людских ресурсов, чем для казни путем смертельной инъекции?

– Да, – ответил комиссар.

– Значит, при изменении способа казни Шэя проблем с безопасностью не возникнет. Ни для персонала, ни для заключенных. Единственным неудобством для Департамента исправительных учреждений являются издержки порядка десяти тысяч долларов на сооружение виселицы. Жалкие десять тысяч долларов! Это так, комиссар?

Судья встретился с комиссаром взглядом и спросил:

– У вас имеется эта сумма в бюджете?

– Не знаю, – ответил Линч. – Бюджет всегда бывает стесненным.

– Ваша честь, у меня есть с собой копия бюджета Департамента исправительных учреждений, которую можно внести в показания, – заявила я и вручила документ Гринлифу, судье Хейгу и комиссару Линчу. – Комиссар, вы с этим знакомы?

– Да.

– Можете прочесть подчеркнутую строчку?

Линч нацепил на нос очки.

– Расходные материалы для смертной казни, – прочитал он. – Девять тысяч восемьсот восемьдесят долларов.

– Что вы подразумеваете под «расходными материалами»?

– Химические компоненты, – ответил комиссар. – И то, что еще может понадобиться.

Я была уверена: здесь какое-то жульничество.

– По вашему свидетельству, химические компоненты стоят всего лишь четыреста двадцать шесть долларов.

– Мы не знали, что еще может понадобиться, – сказал Линч. – Направление движения транспорта, полицейские кордоны, медицинское оборудование, дополнительные людские ресурсы… Это наша первая казнь за почти семьдесят лет. Мы планировали ассигнования консервативно, чтобы в дальнейшем не оказаться без средств.

– Если эти средства предполагалось пустить на казнь Шэя Борна, разве имеет значение, потратят их на пентотал натрия или на сооружение виселицы?

– Гм… – замялся Линч. – Это все же не десять тысяч долларов.

– Да, – согласилась я. – Вам не хватает ста двадцати долларов. Скажите, это и есть цена человеческой души?

Джун

Кто-то однажды сказал мне, что, если родишь дочь, рядом с тобой появляется человек, который будет держать тебя за руку в день твоей смерти. Когда у меня родилась Элизабет, я смотрела на ее крошечные пальчики, на ногти, похожие на маленькие раковины, чувствуя, как она на удивление крепко держится за мой указательный палец, и думала, что через много лет я сама буду так же крепко держаться за нее.

Пережить собственного ребенка – ненормально. Все равно как увидеть бабочку-альбиноса, или кроваво-красное озеро, или падающий небоскреб. Однажды я уже прошла через такое и теперь готова на все, чтобы только это не повторилось.

Мы с Клэр играли в «Червы». На обратной стороне карт были персонажи из мультика про Арахис. Моя стратегия игры не имела ничего общего с мастью, я лишь старалась набрать как можно больше Чарли Браунов.

– Мама, – сказала Клэр, – играй, чтобы я поверила.

Я посмотрела ей в глаза:

– О чем ты говоришь?

– Ты жульничаешь. Но для того, чтобы проиграть. – Она перемешала остаток колоды и, перевернув верхнюю карту, спросила: – Почему, по-твоему, эта масть называется «трефы»?

– Не знаю.

Рядом с Клэр на кардиомониторе в устойчивом ритме билось ее слабое сердечко. В такие моменты трудно было поверить, что она настолько больна. Но потом я видела, как она с трудом спускает ноги с кровати, чтобы пойти в туалет, как начинает задыхаться, и понимала, насколько обманчива видимость.

– Ты помнишь, как придумала то тайное общество? – спросила я. – Когда вы прятались за живой изгородью?

– Я этого не делала, – покачала головой Клэр.

– Конечно делала, – возразила я. – Ты была маленькая, поэтому забыла. Ты очень строго отбирала людей, которые могли стать членами вашего клуба. У тебя была печать с надписью «ОТКАЗАТЬ» и штемпельная подушечка. Ты ставила печать на тыльную сторону моей ладони, и если я даже хотела позвать тебя на обед, то должна была сначала сказать пароль.

На другом конце комнаты в моей сумке зазвонил сотовый. Я прямиком направилась туда – мобильники в больнице были строго запрещены, и, если бы меня застукала медсестра, не обошлось бы без замечаний.

– Алло?

– Джун, это Мэгги Блум.

У меня перехватило дыхание. В прошлом году Клэр узнала на занятиях в школе, что в мозгу человека есть области, отвечающие за непроизвольные действия наподобие переваривания пищи или вдыхания кислорода. Это здорово придумано, но все же эти системы могут давать сбой из-за простейших вещей: любовь с первого взгляда, акт насилия, слова, которые не хочешь слышать.

– У меня пока нет никаких официальных новостей, – сказала Мэгги, – но я подумала, вы захотите узнать: завтра утром адвокаты выступают с заключительным словом. И затем судья решит, получит ли Клэр донорское сердце и когда. – Повисла напряженная пауза. – В любом случае казнь состоится через пятнадцать дней.

– Благодарю вас, – сказала я, захлопнув крышку телефона.

Через двадцать четыре часа я узнаю, будет Клэр жить или умрет.

– Кто звонил? – спросила Клэр.

Я засунула телефон в карман пиджака:

– Из химчистки. Можно забрать наши зимние куртки.

Клэр пристально посмотрела на меня. Она знала, что я лгу, потом сложила карты, хотя мы еще не закончили:

– Не хочу больше играть.

– Ладно.

Она легла на бок, отвернувшись от меня.

– У меня никогда не было печатей и штемпельной подушечки, – пробормотала Клэр. – У меня никогда не было тайного общества. Ты думаешь об Элизабет.

– Я не думаю о… – автоматически ответила я, но замолчала.

Я представила себе, как мы с Куртом стоим у раковины в ванной, с улыбкой оттирая временные тату, которыми нас наградили, и спрашивая себя, заговорит ли с нами дочь за завтраком без этих знаков веры. Клэр не могла бы посвятить отца в свой тайный мир – она его даже не знала.

– Я же говорила, – сказала Клэр.

Люций

Шэй теперь не часто бывал на первом ярусе, а когда бывал, его отводили в комнату для переговоров или в лазарет. Возвращаясь, он рассказывал мне о психологических тестах, о том, как врач выстукивал сгибы его локтей, проверял вены. Я предположил, что перед предстоящим важным событием им надо поставить все точки над «i», чтобы не оказаться в глупом положении, когда на них смотрит весь мир.

Истинная причина того, что Шэя гоняли на медицинские тесты, состояла в желании удалить его с яруса на время пробных операций. Они проделали пару из них в августе. Я был в тренировочной камере, когда начальник тюрьмы подвел небольшую группу надзирателей к камере для введения смертельной инъекции, которая в этот период сооружалась. Я наблюдал за этими людьми в касках.

– Вот что нам надо выяснить, друзья, – сказал тогда начальник тюрьмы Койн, – за какое время свидетели жертвы доберутся из моего кабинета до камеры. Нельзя допустить, чтобы они встретились со свидетелями заключенного.

Теперь, когда камера была готова, им приходилось еще больше проверять и перепроверять: как работает телефонная линия от кабинета начальника, насколько надежны ремни каталки. Уже дважды в отсутствие Шэя на ярус прибывала группа офицеров – команда по проведению специальных операций, – изъявившая желание участвовать в казни. Я никогда не видел их прежде. Полагаю, есть некая гуманность в том, что завтрак в течение одиннадцати лет тебе приносит один человек, а убивает совсем другой. Точно так же, вероятно, легче нажать на поршень шприца, если ты не обсуждал с заключенным шансы «Патриотов» выиграть очередной Суперкубок.

На этот раз Шэй не хотел идти в лазарет. Он стал сопротивляться, говоря, что устал, что у него не осталось крови на анализы. Разумеется, выбора у него не было – офицеры все равно приволокли бы его туда. В конечном счете Шэй согласился на наручники, чтобы выйти с яруса, и через пятнадцать минут после его ухода появилась команда по проведению спецопераций. В камеру вошел офицер, играющий роль Шэя, а другой включил секундомер.

– Начали, – сказал он.

Я не знаю, честно говоря, когда произошел сбой. Полагаю, в этом и состоял смысл пробной операции – оставить место для человеческого фактора. Но почему-то в тот момент, когда в процессе тренировки оперативники выводили лже-Шэя с яруса, вернулся настоящий Шэй. На миг они задержались у двери, глядя друг на друга.

Шэй не сводил глаз со своего двойника, пока офицеру Уитакеру не пришлось втолкнуть его в двери яруса, и даже тогда, выворачивая шею, он пытался рассмотреть свое будущее.



Среди ночи за Шэем пришли офицеры. Он бился головой о стены камеры, быстро бормоча что-то бессвязное. Обычно я слышал все это и часто первым узнавал, что с Шэем что-то неладно, но сейчас проспал. Я проснулся, когда подоспели надзиратели в очках и шлемах, обступив его, как стайка черных тараканов.

– Куда вы его тащите? – прокричал я, чувствуя, как эти слова больно полоснули меня по горлу.

Я вспомнил о репетиции, подумав, что теперь все по-настоящему.

Один офицер повернулся ко мне – симпатичный, но в тот момент мне было не вспомнить его имя, хотя за последние шесть лет я видел его каждую неделю.

– Все нормально, Люций, – сказал он. – Мы просто отведем его в изолятор, чтобы он не навредил себе.

Когда они ушли, я лег на койку и прижал ладонь ко лбу. Лихорадка.

Однажды Адам мне изменил. Собирая его рубашки в химчистку, я нашел в кармане записку: Гэри и телефонный номер. Я спросил его об этом, и он сказал, это было только один раз, после шоу в галерее, где он работал. Гэри был художником, он делал из гипса макеты городов. В то время в экспозиции был Нью-Йорк. Гэри рассказал мне о детали в стиле ар-деко на вершине Крайслер-билдинг, об особенных листьях, вручную прикрепленных к деревьям на Парк-авеню. Я представил себе, как Адам и Гэри стоят обнявшись в Центральном парке – наподобие некоего чудовища.

«Это было ошибкой, – сказал тогда Адам. – Так здорово было на миг почувствовать, что тобой интересуется кто-то еще».

Я не представлял себе, как людей может не интересовать Адам, с его бледно-зелеными глазами и кожей цвета мокко. Когда мы шли по улице, я замечал, что на него часто оборачиваются не только геи, но и гетеросексуалы.

«Все было не так, – сказал он, – потому что это был не ты».

Я был тогда довольно наивным и поверил, что, раз попробовав что-то токсичное, сумеешь сдержаться, чтобы никогда больше не обжигаться. Можно было подумать, что после всего случившегося позже с Адамом я усвоил этот урок. Но такие состояния, как ревность, ярость и измена, не исчезают. Они подкарауливают, как кобра, чтобы броситься на тебя, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Я посмотрел на свои руки, на пятна саркомы Капоши, уже начавшие сливаться друг с другом, что делало мою кожу такой же темной, как у Адама, словно моим наказанием стало обновление меня в его обличье.

– Пожалуйста, не надо, – прошептал я.

Но я просил остановить то, что уже началось. Я молился, хотя не мог вспомнить кому.

Мэгги

По окончании судебного заседания, продолжение которого ожидалось после выходных, я заглянула в дамскую комнату. Я сидела в кабинке, когда вдруг из-под металлической перегородки, отделяющей соседнюю кабинку от моей, извиваясь, появился микрофон.

– Я Элла Уиндхаммер из «Фокс ньюс», – сказала женщина. – Хотелось бы услышать ваши комментарии по поводу того, что Белый дом выпустил официальное заявление по вопросу суда над Борном, а также отделения Церкви от государства.

Я не знала, что Белый дом выпустил официальное заявление. На миг меня охватила нервная дрожь при мысли о том, что мы привлекли к себе столько внимания. Но потом я сообразила, каким, скорее всего, было это заявление и что оно, вероятно, совсем не помогло бы моему делу. Кроме того, я вспомнила, что нахожусь в туалете.

– Да, у меня есть комментарии, – сказала я и покраснела.

Не желая, чтобы мне устроила засаду Элла Уиндхаммер или любой другой из сотни репортеров, наподобие лишайника расползшихся по ступеням при входе в здание суда, я нашла себе укрытие – комнату для переговоров – и заперла дверь. Я достала блокнот и начала составлять заключительную речь для понедельника, надеясь, что, когда закончу, репортеры набросятся на новую добычу.

Когда я собрала свои записи и выскользнула из комнаты, было уже темно. В здании суда погас свет, я слышала, как где-то в отдалении по коридорам расхаживал сторож. Пройдя через вестибюль и миновав выключенные металлоискатели, я глубоко вдохнула и открыла дверь.

В основном представители СМИ закончили свою работу. Правда, в стороне я заметила одного настырного репортера с микрофоном. Он окликнул меня по имени.

Я хотела пройти мимо.

– Без комментариев, – пробурчала я, но тут поняла, что это не репортер и что он держит не микрофон.

– Самое время, – сказал Кристиан, протягивая мне розу.

Майкл

– Вы – его духовный наставник, – позвонив мне в три часа ночи, сказал начальник тюрьмы Койн. – Он нуждается в вашем совете.

Я попытался объяснить начальнику, что мы с Шэем потеряли контакт друг с другом, но тот повесил трубку, не выслушав меня. Мне пришлось со вздохом вылезти из постели и поехать в тюрьму. Но вместо того чтобы отправиться на первый ярус, надзиратель проводил меня в другое место, объясняя на ходу:

– Его перевели.

– Почему? Кто-то опять причинил ему вред?

– Нет, он сам хорошо постарался, – сказал офицер, и, когда мы остановились перед камерой Шэя, я все понял.

Бóльшую часть его лица покрывали синяки. С костяшек пальцев была содрана кожа. По левому виску текла струйка крови. Его руки и ноги сковывали кандалы, прикрепленные к цепи на его поясе.

– Почему вы не вызвали врача? – спросил я.

– Врач был здесь трижды, – ответил надзиратель. – Наш паренек постоянно срывает с себя повязки, поэтому нам пришлось заковать его в кандалы.

– Если я пообещаю вам, что он прекратит это делать?

– Биться головой о стену?

– Да. Если я дам вам слово, вы снимете с него наручники? – Я повернулся к Шэю, старательно избегавшему моего взгляда. – Шэй, – обратился я к нему, – как тебе такое?

Он никак не отреагировал на мои слова, и я не имел представления, как убедить Шэя перестать калечить себя. Но надзиратель сделал ему знак подойти к двери камеры и снял с него наручники и ножные кандалы. Цепь на поясе тем не менее осталась.

– На всякий случай, – сказал надзиратель и ушел.

– Шэй, зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Отвяжитесь от меня.

– Я знаю, что ты напуган. И знаю, что злишься. Я тебя не виню.

– Значит, что-то изменилось, потому что однажды вы действительно обвинили меня. Вы и еще одиннадцать человек. – Шэй сделал шаг вперед. – Что было у вас в той комнате? Наверное, сидели за столом и рассуждали о том, каким чудовищем надо быть, чтобы совершить это ужасное преступление? Вы когда-нибудь задумывались о том, что не знаете всей истории?

– Тогда почему ты нам не рассказал? – с жаром спросил я. – Ты ничего не рассказал нам, Шэй. Ты даже не встал и не попросил смягчить тебе приговор.

– Кто поверил бы мне после слов мертвого копа? – сказал Шэй. – Даже мой адвокат не поверил. Он все повторял, как надо использовать мое неустроенное детство, чтобы вытащить меня, а не мой рассказ о том, что случилось. Он сказал, что у меня не тот вид, чтобы мне поверили присяжные. Ему было наплевать на меня! Ему лишь хотелось получить свои пять секунд в вечерних новостях. У него была своя стратегия. Ну, знаете, какая у него была стратегия? Сначала он сказал присяжным, что я этого не совершал. Потом подходит время для вынесения приговора, и он говорит: «Ладно, он это сделал, но вам не следует убивать его за это. Можно также допустить, что признание себя невиновным было прежде всего ложью».

Я в недоумении уставился на него. Во время суда по обвинению в тяжком убийстве мне никогда не приходило на ум, что все эти мысли могли бродить у Шэя в голове, что во время вынесения приговора он не встал и не попросил о снисхождении, потому что это могло быть расценено как признание в совершении преступления. Теперь, задним числом, я чувствовал, что защита тогда сменила тактику между стадией определения наказания и вынесением приговора. От этого становилось сложнее поверить их аргументам.

А Шэй? Что ж, он сидел там с немытыми волосами и отсутствующим взглядом. Его молчание, которое я расценивал как выражение гордости или стыда, могло быть лишь осознанием того, что к людям вроде него мир бывает очень несправедлив. И я, как прочие одиннадцать присяжных, осудил его, прежде чем был вынесен вердикт. В конце концов, что за человек должен предстать перед судом за двойное убийство? Какой прокурор добивается смертного приговора без веских оснований?

Когда я стал его духовным наставником, он говорил мне, что случившееся в прошлом теперь не имеет значения, и я воспринимал эти слова как его нежелание взять на себя ответственность за совершенный проступок. Но это могло также означать, что, несмотря на свою невиновность, он знал, что умрет.

Я присутствовал на том суде, слышал свидетельские показания. Нелепой, невозможной казалась сама мысль о том, что Шэй не заслуживает смертного приговора.

Такими же нелепыми и невозможными казались его чудеса.

– Но, Шэй, я слышал показания свидетелей. Я видел то, что ты совершил, – тихо произнес я.

– Я ничего не сделал. – Он повесил голову. – Это все из-за инструментов. Я оставил их в доме. Никто не открыл, когда я постучал в дверь, поэтому я просто вошел, чтобы забрать их… и тут я увидел ее.

Я почувствовал, что меня замутило.

– Элизабет…

– Иногда мы с ней играли в гляделки. Кто первым улыбнется, тот и проиграл. Я каждый раз ее переигрывал, и однажды, когда мы глядели друг на друга, она взяла мою отвертку – я даже этого не заметил – и стала вертеть ею, как маньяк ножом. Я расхохотался. «Я выиграла, – сказала она, – я выиграла». И она действительно выиграла, на сто процентов. – Его лицо перекосилось. – Я ни за что не причинил бы ей вреда, – продолжил Шэй. – Когда в тот день я вернулся в дом, она была с ним. У него были спущены штаны. И она… она плакала… Он вроде как был ей отцом… – Шэй вскинул руку к лицу, словно отгоняя воспоминания. – Она посмотрела на меня, словно играла в гляделки, а потом улыбнулась. На этот раз не потому, что проиграла, а потому, что знала: она выиграет. Потому что я был там. Потому что я мог спасти ее. Всю мою жизнь люди смотрели на меня как на дебила, как будто я ничего не могу толком сделать. Но она – она в меня верила. И я хотел – Господи! – я хотел верить ей. – Он судорожно вздохнул. – И я схватил ее на руки и побежал наверх, в комнату, которую ремонтировал. Я запер изнутри дверь и сказал ей, что здесь мы будем в безопасности. Но потом послышалась стрельба, и дверь разлетелась в щепки. Вошел он и наставил на меня пистолет…

Я попытался представить себе, что почувствовал Шэй, такой стеснительный, подчас с трудом выражающий свои мысли, когда на него наставили пистолет. Я бы тоже запаниковал.

– Раздался вой сирен, – продолжал Шэй. – Это он вызвал полицию. Он сказал, что меня заберут и что ни один коп не поверит в историю, рассказанную фриком вроде меня. Девочка визжала: «Не стреляй, не стреляй!» Он сказал: «Иди сюда, Элизабет», а я схватился за пистолет. Мы стали бороться, пытаясь завладеть пистолетом, и он выстрелил – еще и еще. – Шэй сглотнул. – Я попал в нее. Кровь была везде – на мне, на ней. Он продолжал звать ее по имени, но она не смотрела на него. Она смотрела на меня, словно мы играли в нашу игру. Она все смотрела на меня, но это была не игра… а потом, хотя ее глаза оставались открытыми, она перестала смотреть. И все кончилось, пусть я и не улыбался. – Он захлебнулся рыданием, прижав ладонь ко рту. – Я не улыбался.

– Шэй… – прошептал я.

Он взглянул на меня:

– Лучше ей было умереть.

У меня пересохло во рту. Я вспомнил, как эти самые слова Шэй сказал Джун Нилон на встрече в формате реституционного правосудия и как она в слезах выбежала из комнаты. Но что, если мы вырвали слова Шэя из контекста? Может, он действительно считал смерть Элизабет благом после того, что она претерпела от своего отчима?

Где-то в глубине сознания промелькнул обрывок воспоминаний.

– Ее трусики, – сказал я. – Они оказались в твоем кармане.

Шэй уставился на меня как на идиота:

– Ну, это потому, что она не успела их надеть и случилось все остальное.

Тот Шэй, которого я узнал, мог залечить открытую рану прикосновением ладони, и он же мог психануть, если картофельное пюре в миске было более желтым, чем накануне. Тот Шэй не увидел бы ничего подозрительного в том, что полиция нашла в его одежде трусики маленькой девочки. Для него вполне логичным было забрать их, когда он относил ее наверх.

– Ты хочешь сказать, выстрелы были случайными?

– Я никогда не говорил, что виновен, – ответил он.

Мудрецы, умаляющие чудеса Шэя, постоянно отмечали, что если бы Бог вернулся на землю, то не был бы убийцей. А если Он и не был? И всю ситуацию неправильно истолковали? И Шэй не умышленно убил Элизабет Нилон и ее отчима, а фактически пытался спасти ее от него?

Это означало бы, что Шэй должен умереть за чужие грехи.

Опять.



– Время неподходящее, – открыв дверь, сказала Мэгги.

– Это срочно.

– Тогда вызовите полицию. Или возьмите красный телефон и позвоните прямо Богу. Я свяжусь с вами завтра утром.

Она попыталась закрыть дверь, но я просунул в дверь ногу.

– Все в порядке? – Неожиданно рядом с Мэгги оказался мужчина с британским акцентом.

Мэгги покраснела как рак.

– Отец Майкл, – сказала она. – Это Кристиан Галлахер.

Он протянул мне руку:

– Я о вас наслышан, отец.

На это я не рассчитывал. Если у Мэгги свидание, у них наверняка нашлись более интересные темы для разговора.

– Итак, – дружелюбно произнес Кристиан, – где пожар?

Затылком я ощущал тепло. Из дома звучала негромкая музыка. Мужчина держал в руке наполовину выпитый бокал красного вина. Пожара не было, я только что забросал огонь песком из ведра.

– Извините. Я не хотел… – Я отошел назад. – Приятного вечера.

Я услышал, как у меня за спиной закрылась дверь, но, вместо того чтобы пойти к мотоциклу, я уселся на крыльцо. Едва познакомившись с Шэем, я сказал ему, что человек не может быть одиноким, если с ним все время пребывает Бог, но это не совсем справедливо. «С ним плохо играть в шашки», – сказал тогда Шэй. Что ж, Бога также нельзя взять с собой в кино на вечерний сеанс. Я знал, что могу заполнить Богом пустоту, которую обычно заполняет другой человек, и этого было более чем достаточно. Но это не значило, что временами я не чувствовал призрачную руку.

Дверь открылась, и в полосе света появилась Мэгги. Она была босиком, в наброшенной на плечи кофте.

– Извините, – сказал я. – Мне бы не хотелось нарушать ваш покой.

– Все в порядке. Нечего было воображать, что для меня выстроится парад планет, – усмехнулась она и опустилась рядом со мной на крыльцо. – Что случилось?

В полумраке, с освещенным луной профилем, она была прекрасна, как Мадонна эпохи Возрождения. Меня осенило, что Господь выбрал женщину вроде Мэгги, когда Мария должна была нести Его Сына: кого-то, пожелавшего принять на свои плечи бремя мира, пусть это была не ее ноша.

– Я насчет Шэя, – сказал я. – Думаю, он невиновен.

Мэгги

Я не слишком удивилась, услышав то, что Шэй Борн сказал священнику.

Нет, больше меня удивило то, с каким пылом он попался на эту удочку, заглотнув наживку.

– Речь уже не идет о защите прав Шэя, – произнес Майкл, – или о том, чтобы позволить ему умереть на его условиях. Речь идет о невиновном человеке, которого собираются убить.

Мы перешли в гостиную. Кристиан, сидевший на дальнем конце дивана, делал вид, что занят решением судоку в газете, а на самом деле прислушивался к каждому нашему слову. Это он перед тем вышел за дверь, чтобы позвать меня в собственный дом. Я мечтала лишь о том, чтобы отец Майкл выпустил свой праведный гнев, а я поскорее бы смогла вернуться к моменту, предшествующему его появлению.

В тот момент я лежала на спине, а Кристиан водил ладонью по моему боку, показывая, где делается разрез для удаления желчного пузыря, что на личном опыте оказалось гораздо более волнующим, чем на словах.

– Он – осужденный убийца, – возразила я. – Они учатся врать, прежде чем ходить.

– Может быть, не следовало признавать его виновным, – сказал Майкл.

– Вы же были в коллегии присяжных, вынесших ему смертный приговор?

Кристиан резко поднял голову:

– Вы там были?

– Добро пожаловать в мою жизнь, – вздохнула я. – Отец, вы слушали показания свидетелей. Вы из первых рук видели вещественные доказательства.

– Знаю. Но это было перед тем, как он рассказал мне, что, войдя в комнату, увидел Курта Нилона, совращающего собственную падчерицу, и что пистолет выстрелил несколько раз, пока Шэй пытался вырвать его из рук Курта.

При этих словах Кристиан подался вперед:

– Что ж, это делает его немного героем?

– Едва ли, раз он все же убил девочку, которую пытался спасти, – не согласилась я. – И почему, скажите на милость, он не донес эту информацию до своего адвоката?

– По его словам, он пытался, но адвокат посчитал, что это не пройдет.

– Ну ничего себе! – воскликнула я. – Разве это не говорит о многом?

– Мэгги, вы знаете Шэя. Он не похож на приятного американского парня и тогда не был похож. К тому же его нашли с дымящимся пистолетом, а перед ним лежали мертвые тела копа и девочки. Даже если он сказал правду, кто бы стал его слушать? Кого скорее обвинят в педофилии – геройского полицейского и образцового семьянина или подозрительного бродягу, выполняющего работу по найму? Шэй был обречен еще до того, как вошел в зал суда.

– Зачем ему надо было брать на себя вину за чужое преступление? – возразила я. – Почему за одиннадцать лет не сказать кому-то – любому человеку?

– У меня нет ответа на этот вопрос, – развел руками отец Майкл. – Но мне бы хотелось, чтобы ему сохранили жизнь, пока мы не дознаемся. Вы как раз говорите, что правовая система не всегда работает на всех. Это был несчастный случай. Убийство по неосторожности, а не предумышленное убийство.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – вмешался Кристиан. – За убийство по неосторожности не приговаривают к смерти?

Я вздохнула:

– У нас есть какие-нибудь новые улики?

Отец Майкл на минуту задумался и ответил:

– Он говорил, что да.

– У нас есть улики? – повторила я.

Его лицо осветилось.

– У нас есть камера слежения рядом с постом наблюдения, – сказал Майкл. – Значит, должна быть запись, так?

– Это всего лишь пленка с записью его рассказа, – объяснила я. – Вот если бы вы сказали, что обнаружены следы спермы Курта Нилона…

– Вы юрист Американского союза защиты гражданских свобод. Вы должны что-то сделать…

– С юридической точки зрения мы ничего не можем сделать. Мы не можем заново открыть дело, если только не появится какое-то фантастическое судебное доказательство.

– А если позвонить губернатору? – предложил Кристиан.

Мы разом повернули к нему головы.

– Ну разве это не происходит постоянно на телевидении? И в романах Джона Гришэма?

– Откуда ты так много знаешь об американской правовой системе? – спросила я.

Он пожал плечами:

– Как-то у меня был бурный роман с девушкой, изучавшей право в колледже.

Вздохнув, я подошла к столу. На нем амебой растеклась моя сумка. Я порылась в ней и, достав сотовый, набрала номер.

– Надеюсь, это что-то важное, – пробурчал мой босс на том конце линии.

– Извини, Руфус. Я знаю, что уже поздно…

– Ближе к делу.

– Мне нужно позвонить Флинну по поводу Шэя Борна, – сказала я.

– Флинну? Губернатору Марку Флинну? Зачем тебе тратить последнюю апелляцию до того, как получишь вердикт от Хейга?

– Духовник Шэя Борна считает, что тот был неправильно осужден.

Подняв взгляд, я увидела, что Кристиан и Майкл оба пристально смотрят на меня.

– У нас есть новые улики?

Я закрыла глаза.

– Ну… нет. Но это действительно важно, Руфус.

В следующее мгновение я отключилась и сунула Майклу в руку бумажную салфетку с телефонным номером:

– Это номер мобильника губернатора. Позвоните ему.

– Почему я?

– Потому что он католик, – ответила я.



– Мне придется уйти, – сказала я Кристиану. – Губернатор хочет, чтобы мы прямо сейчас приехали к нему в офис.

– Если бы мне давали соверен всякий раз, как девушка так поступает со мной… – Кристиан замолчал, а потом, будто это самая обычная вещь в мире, поцеловал меня.

Ладно, поцелуй был кратким. И такой, каким мог закончиться фильм для детей. И он произошел на глазах у священника. Но все же это выглядело вполне естественным, словно мы с Кристианом целую вечность целуемся в конце каждой фразы, в то время как остальная часть мира застряла на пунктуации.

Но с этого места все пошло не так.

– Что ж, может быть, встретимся завтра? – предложила я.

– Следующие двое суток я работаю на вызовах, – ответил он. – В понедельник?

Но в понедельник я снова буду в суде.

– Ладно, – кивнул Кристиан. – Я позвоню.

Мы должны были встретиться с отцом Майклом в здании законодательного собрания штата, поскольку я хотела, чтобы он заехал домой и переоделся в подобающую священнику одежду, – джинсы и рубашка на пуговицах, в которых он пришел ко мне, не послужили бы нам во благо. Теперь, дожидаясь его на парковке, я проигрывала в голове каждое слово нашего разговора с Кристианом… и начала паниковать. Любой знает: если парень говорит, что позвонит, это означает, что не позвонит, – просто хочет быстро смыться. Может, дело было в поцелуе – предвестнике всей канвы разговора. Может, от меня пахло чесноком. Может, он провел в моем обществе достаточно времени и понял, что я не то, что ему нужно.

Когда на парковку въехал отец Майкл, я уже решила, что если из-за Шэя Борна не состоится мое первое свидание со времен скитания евреев по пустыне, то я сама казню его.

Я удивилась, что Руфус хотел, чтобы я одна встретилась с губернатором Флинном. Еще больше меня удивило то, что он считал, будто отец Майкл станет уклоняться от этого разговора. Однако Флинн не был уроженцем Новой Англии, он был выходцем с Юга и предпочитал непринужденность помпезности.

«Он ожидает, что ты придешь к нему просить отсрочку казни после суда, – размышлял Руфус. – Так что, возможно, тебе удастся захватить его врасплох».

Руфус предложил, чтобы вместо юриста с ним побеседовал представитель духовенства. И после двухминутного разговора отец Майкл обнаружил, что губернатор Флинн слышал его проповедь на прошлогодней Рождественской мессе в церкви Святой Екатерины.

В здание законодательного собрания штата нас провел охранник. Мы прошли через металлоискатели, после чего нас сопроводили в кабинет губернатора. Здание производило странное жутковатое впечатление; наши шаги по лестнице отдавались ружейными выстрелами. Поднявшись на площадку, я повернулась к отцу Майклу.

– Не говорите ничего провокационного, – прошептала я. – У нас всего одна попытка.

Губернатор сидел за письменным столом.

– Входите, – вставая, сказал он. – Рад увидеть вас вновь, отец Майкл.

– Благодарю, – ответил священник. – Польщен тем, что вспомнили меня.

– Знаете, вы прочитали проповедь, не вогнавшую меня в сон, и поэтому попадаете в весьма малочисленную категорию духовных лиц. К тому же вы руководите молодежной группой в Святой Екатерине. Год назад у сына моего соученика по колледжу начались какие-то проблемы, и он стал ходить в эту группу. Джо Каччатоне?

– Джои, – поправил отец Майкл. – Хороший парнишка.

Губернатор повернулся ко мне:

– А вы, должно быть…

– Мэгги Блум, – протянув ему руку, представилась я. – Адвокат Шэя Борна.

Я никогда прежде не стояла так близко к губернатору. Когда я видела его по телику, он казался выше.

– Ах да, – ответил губернатор. – Печально известный Шэй Борн.

– Если вы исповедуете католицизм, – обратился к нему отец Майкл, – то как можете мириться с казнями?

Я удивленно взглянула на священника. Разве я только что не просила его не говорить ничего провокационного?

– Я выполняю свою работу, – ответил Флинн. – Есть много всякого, с чем я лично не согласен, но должен поступать профессионально.

– Даже если человек, которого собираются казнить, невиновен?

Взгляд Флинна посуровел.

– Суд признал его виновным.

– Приезжайте и поговорите с ним, – заявил отец Майкл. – Тюрьма в пяти минутах езды отсюда. Выслушайте его, и тогда скажете мне, заслуживает ли он смерти.

– Губернатор Флинн, – наконец обретя дар речи, вмешалась я, – во время… исповеди Шэй Борн сделал признание, говорящее о том, что некоторые детали его дела не были в свое время обнародованы, что смерти жертв произошли случайно, когда мистер Борн, по сути дела, пытался защитить Элизабет Нилон от сексуальных домогательств ее отчима. Мы полагаем, что, отсрочив казнь, успеем собрать улики, доказывающие невиновность Борна.

Лицо губернатора побледнело.

– Я полагал, священники не могут подвергать исповедь огласке.

– Мы обязаны это сделать, если может быть нарушен закон или если жизнь человека в опасности. Здесь мы имеем оба фактора.

Губернатор сложил руки, вдруг приняв холодный вид:

– Ценю ваше участие – как в религиозном, так и в политическом аспекте. Я приму вашу просьбу к сведению.

По его тону можно было понять, что нам отказано. Кивнув, я встала. Отец Майкл взглянул на меня и тоже поднялся. Мы попрощались с губернатором за руку и понуро вышли из кабинета. Мы молчали, пока не покинули здание. Над нами простиралось усыпанное звездами небо.

– Итак, – заговорил отец Майкл, – полагаю, это значит «нет».

– Это значит, надо выждать и посмотреть. Что, вероятно, означает «нет». – Я засунула руки в карманы пиджака. – Что ж, раз уж весь мой вечер пошел насмарку, назову его ночью…

– Вы не верите в его невиновность? – спросил отец Майкл.

– Не очень, – вздохнула я.

– Тогда зачем вы собираетесь сражаться за него?

– В детстве, когда я просыпалась двадцать пятого декабря, – это был обычный день. В Пасхальное воскресенье моя семья была единственной в кинотеатре. Причина, по которой я сражаюсь за Шэя, – закончила я, – в том, что я знаю, каково это – когда вещи, в которые ты веришь, делают из тебя аутсайдера, подглядывающего за другими.

– Я… я даже не представлял себе…

– Еще бы! – улыбнулась я. – Парни на верхушке тотемного столба никогда не видят то, что вырезано внизу. Увидимся в понедельник, отец.

Идя к машине, я чувствовала на себе его взгляд, словно это конус света или крылья ангелов, в которых я никогда не верила.



У моего клиента был такой вид, будто его переехал грузовик. Почему-то, пытаясь уговорить меня спасти его жизнь, отец Майкл совсем упустил из виду, что Шэй начал заниматься членовредительством. Его лицо было покрыто коростой и синяками, руки, накрепко прикованные к поясу после фиаско прошлой недели, расцарапаны.

– У вас кошмарный вид, – шепнула я Шэю.

– Когда меня вздернут, вид будет еще хуже, – прошептал он в ответ.

– Нам надо поговорить. О том, что вы рассказали отцу Майклу…

Но закончить фразу я не успела, потому что судья вызвал Гордона Гринлифа для произнесения заключительного слова.

Гордон тяжело поднялся:

– Ваша честь, данное дело – пустая трата времени членов суда, а также средств штата. Шэй Борн – приговоренный преступник, совершивший двойное убийство. Он совершил самое гнусное преступление в истории штата Нью-Гэмпшир.

Я взглянула на Шэя из-под полуопущенных ресниц. Если его слова – правда, если он видел, как насилуют Элизабет, то оба убийства становятся самозащитой и были совершены по неосторожности. Когда он был осужден, тесты ДНК не были еще распространены. Возможно ли, что сохранился какой-нибудь обрывок ковра или обивки дивана и тест подтвердит рассказ Шэя?

– Он исчерпал все правовые меры на всех уровнях, – продолжал Гордон. – Штат, первый округ, Верховный суд. А теперь он отчаянно пытается продлить себе жизнь, подавая фальшивый иск, утверждающий, что он исповедует какую-то фальшивую религию. Он добивается, чтобы штат Нью-Гэмпшир и его налогоплательщики соорудили ему специальную виселицу, что позволило бы ему подарить свое сердце семье жертвы – людям, к которым он внезапно воспылал чувствами. Он определенно не испытывал этих чувств в тот день, когда убил Курта и Элизабет Нилон.