— Хочу рассказать тебе одну историю, — продолжал Кромсатель. — Историю о нас и о людях, живущих наверху. Случилось это в тяжелую и трудную пору, когда они ждали от нас спасения. Поверь мне на слово, братец, в тот год мы получили столько крови, сколько никогда прежде! Мы резали их ягняток на все древние праздники — на Имболк, на Белтейн и на Ламмас[19] — короче, на каждый святой день. — Он улыбнулся, показав мелкие ровные зубы, но я заметил, что десны у него кровоточат и гноятся. — Праздничков-то много, братец!

— Это было во время Депрессии, — сказал я. Мой голос прозвучал сипло и прерывисто.

— Чего?

— Вы обескровливали город в период Великой депрессии. Вы забирали у жителей детей, а они обвинили в этом Келлана Кори. Они повесили его на Хит-роуд за похищение детей.

Кромсатель остановился и повернулся ко мне. Потом ухмыльнулся — широкой и зловещей ухмылкой, исказившей его лицо.

— Так ведь Кори это и обстряпывал, братец. Можешь не сомневаться, это он похищал милых деток!

Когда он заговорил, исходивший от него запах сделался густым и нечистым, похожим на ржавчину или засохшую кровь.

Я выдернул руку и привалился к расписным обоям.

— О чем ты говоришь? Кори не похищал детей! Он просто хотел жить обычной жизнью!

Кромсатель расхохотался мне в лицо.

— Конечно! Разумеется, он хотел жить уютной и безмятежной жизнью, заниматься своим магазинчиком и любоваться звездами со своей девушкой. А мы хотели кое-чего другого. И получали то, что хотели. Все просто!

Впервые за все время я посмотрел на него — по-настоящему посмотрел. Лицо у Кромсателя было правильное, с прямым носом и острым подбородком, но натянутая кожа вокруг век подчеркивала провалы глазниц, придавая ему сходство с черепом.

Если не считать полуразложившихся синюшных девиц, то обитатели шлакового отвала выглядели вполне здоровыми. Да, они были странными и несколько уродливыми, но при этом у них были ясные глаза, и отсутствовала тень страданий на лицах. А Кромсатель, похоже, гнил заживо.

Я делал частые мелкие вдохи. Поле зрения резко сужалось, все уплывало куда-то вдаль, и я ничего не мог с этим поделать.

Кромсатель схватил меня за руку и как следует встряхнул.

— Держись за меня, братец! Мы почти пришли.

— Как вы добились от него… чего хотели?

— От Кори? Да проще простого! Он нашел себе милую набожную девицу, которая по воскресеньям играла в церкви на пианино и не имела ничего против некоторой странности нашего приятеля. Не буду врать, вначале он не горел желанием браться за такую работу, но, в конце концов, согласился, — с неожиданной пылкостью заверил меня Кромсатель. — Когда я закончил, его податливая подружка потеряла половину того, что имела, а дружище Кори был готов на все на свете, лишь бы она сохранила оставшиеся пальчики.

Перед глазами у меня поплыло, волной накатила тошнота.

— Но я слышал, что это не ты убил его. Это сделал шериф и его помощники, они его линчевали!

Кромсатель покачал головой.

— Ну нет, это было наших рук дело! Уж поверь мне на слово, братец! Не спорю, жители городка пришли за ним, но прикончили его мы. Эти только приволокли его к месту убийства, и самое забавное, что они приговорили его за дело, хотя, возможно, не были в этом до конца уверены. Сначала они грозили ему расправой, потом избивали на улице, как собаку, но, можешь не сомневаться, он был жив, потому что визжал, как резаный.

— Вы убили одного из своих!

Кромсатель поволок меня вперед, по коридорам и проходам с красивыми резными панелями и расписными обоями. Свернув за очередной угол, мы снова оказались перед входом, в небольшом вестибюле с гладким полом и стенами, обшитыми элегантными деревянными панелями. Перед глазами у меня все качалось и плыло.

Кромсатель отпер дверь, толчком распахнул ее наружу.

— А теперь иди к своим маленьким друзьям!

С другой стороны порога на меня пахнуло палой листвой и свежим воздухом. Мне нужно было срочно вернуться в парк, где я снова мог бы вздохнуть, но сестра Тэйт оставалась привязанной к старомодному бархатному креслу, поэтому я пересилил себя, развернулся и поверх качающейся комнаты посмотрел в лицо Кромсателя.

— А если нет?

Он стоял возле дверного проема, высокий и безукоризненный, как настоящий придворный, только губы у него были чересчур тонкими, а лиловые тени под скулами делали его лицо похожим на голый череп.

— Иди, потому что я так сказал, а если не пойдешь, то отправишься прямиком в ад. Возможно, братец, ты славный малый, весь из себя прекрасный и расчудесный, да только мне ты никакой не братец!

После этого он пихнул меня в спину и вышвырнул прочь — в Джентри, наружу.

Поскользнувшись, я грохнулся на колени и руки, так что холодная грязь зачавкала в моих растопыренных пальцах. За спиной с грохотом захлопнулась дверь, лязгнул металлический засов.

Я встал, кашляя и хватая ртом воздух, потом, шатаясь, поплелся через парк. Но на углу Карвер-стрит остановился.

Я стоял в дрожащем свете фонаря, глядя на брелок, который дала мне Натали. Ленточка на нем была потертая и засаленная, а сам брелок оказался язычком обычной пластмассовой молнии, только в виде игрушечного медвежонка.

Я прошел по мокрой траве к одинокому столику, где мы с Росуэллом сидели накануне, и шлепнулся на скамейку.

Сил не было. Я был выжат, как лимон, легкие горели, одежда насквозь провоняла дымом, отцовская церковь сгорела, а Натали Стюарт была жива, но очень скоро должна была умереть.

Мне хотелось стать невидимым, раствориться, исчезнуть. Хотелось лечь и просочиться сквозь землю. Тогда бы мне не надо было ни думать, ни чувствовать. Я бы стал землей, травой, корнями. Ничем.

В кармане загудел телефон, я вытащил его, чтобы посмотреть, кто звонит. Эмма. Я знал, что надо ответить, сказать ей хотя бы, где я нахожусь, заверить, что со мной все в порядке, но разговаривать не было сил. Секунду-другую я смотрел на экран, где высвечивалось ее имя. Потом нажал отбой.

Глава двадцать пятая

СВЯТОЕ

Я очнулся от холода, весь дрожа. Оказалось, я уснул, неуклюже свернувшись на скамейке возле столика. Шею ломило, пальцы ног онемели. Было шесть утра. Я пропустил десять звонков от Эммы и два от Росуэлла.

Скажем прямо, этим утром школа не значилась в списке моих приоритетов. Руки и ноги у меня окоченели, нужно было срочно вернуться домой, принять горячий душ и выспаться. Но при свете дня стало ясно, что сначала мне необходимо поговорить с Тэйт, поэтому по пути домой я решил сделать крюк через Уэлш-стрит и заглянуть к ней.

Тэйт была в гараже, я заметил ее через открытую дверь, догадавшись, что она или прогуливает или, что вероятнее всего, школьная администрация уже сообщила ее матери о вчерашнем избиении Элис. За драки на территории школы наказывали временным отстранением от занятий.

Капот «бьюика» был поднят, Тэйт копалась под ним. Когда я подошел, она как раз высунула голову из-под крышки и выронила разводной ключ. Он со звоном упал на бетон и отлетел под днище. Тэйт с досадой пнула ногой по бамперу и отскочила, морщась от боли.

— Тэйт, — сказал я. И больше ничего. Мой голос прозвучал сипло и вымученно.

Она обернулась, хотела улыбнуться, но ее улыбка быстро погасла.

— Что случилось? Что ты тут делаешь?

Я покачал головой, схватил ее за рукав и потащил прочь от машины, на тусклый утренний свет.

— Ты видела это раньше?

— Эт… — Она схватила пластмассовый язычок от молнии. — Ты… где ты это взял?

Мне хотелось, чтобы она прочла ответ по моему лицу, это избавило бы меня от ненужных слов и неправдоподобных объяснений, но Тэйт только уставилась на меня с испугом.

— Скажи, где ты это взял? Нашел? Где, черт возьми? — Она вырвала брелок у меня из рук, подняла повыше. — Ты видишь? Видишь этот кусочек пластмассы у меня в руке? Говори, где ты его взял?

Я молча смотрел на нее. Правда была ужасна, я даже для себя не находил для нее слов, как, впрочем, и всего остального, творившегося под нашим городом.

— Где ты думаешь, там и взял.

Тэйт снова посмотрела на язычок, и я заметил, как изменилось ее лицо — как будто в ней что-то надломилось, а потом, так же быстро, сплавилось воедино.

— Ты ее видел!

Я вдруг почувствовал, как сильно пересохло у меня во рту.

— Да, под землей.

Тэйт уставилась на меня.

— Но ты ее видел! Значит, она жива. Ты ее видел, но ничего не сделал — ты не привел ее домой!

Я покачал головой, умирая от стыда и беспомощности.

— Я не смог, Тэйт! Они слишком привыкли делать такое безнаказанно, они делали это годами, и никто их не останавливал, даже не пытался. Я не знаю, как это сделать, Тэйт!

— Так придумай!

Я подумал о маме — странной, отстраненной, всегда холодной и всегда печальной.

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Да, черт возьми, я уверена! Она моя сестра! — воскликнула Тэйт, ударив обеими руками по капоту машины. — По-твоему, я не должна сделать все, что смогу, чтобы вернуть ее?

Я не знал, какими словами рассказать ей о нашей семье, о том, какой жуткой и мучительной может стать жизнь под крышей ее дома. О том, что они до сих пор наказывают нашу маму за давнее спасение; что они целых пятнадцать лет ждали возможности отомстить, потому что для них пятнадцать лет — это две секунды, и что они никогда ничего не прощают. Они заставляют виновных расплачиваться до самой смерти.

— Это может навредить твоей семье, — сказал я, наконец.

Тэйт шумно выдохнула и взяла меня за руку, но не так, как девушка берет за руку своего парня, а крепко и испуганно, как утопающий.

— Мэки, моя семья и так в руинах, я даже не представляю, что может нам навредить еще больше! — Она сжала мои пальцы, заглянула в глаза, а кругом все пахло металлом. — Просто скажи мне, что нужно сделать!

Я покачал головой. Тэйт никогда никого не спрашивала, что делать, а у меня для нее не было специальных ответов, никакого тайного знания. Все случилось просто потому, что тут так заведено, потому что такое здесь происходило десятилетиями. Или столетиями.

Глаза Тэйт были строгими и блестящими, но не от слез. У нее был жесткий взгляд, она вообще была не из тех девушек, которые умоляют.

— Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! И заруби себе на носу — я не буду сидеть, сложа руки!

Я взял ее руку в свои, сжал ее запястье, удержал на месте.

Они долго обрабатывали Келлана Кори, прежде чем тот перешел на их сторону, Кромсатель все-таки нашел нужное решение. Человек способен на многое, если начать отрезать пальцы его девушке.

— Сиди дома, — сказал я, не выпуская ее руки.

Взгляд, которым она меня наградила, был ужасен.

— Нет! Ни за что! Речь идет о моей сестре. Я не буду отсиживаться дома, как пай-девочка, и ждать, захочешь ты что-нибудь сделать или нет!

Она была такая смелая, такая безрассудная, что я ни словом не солгал ей, когда сказал:

— Слушай, все обстоит именно так и не иначе. И ты ничем не можешь ей помочь. Поэтому иди в дом и запри двери. Я что-нибудь придумаю.

После этого я быстро поцеловал ее и выскочил в открытую дверь гаража, чтобы не смотреть ей в лицо.

Я был почти уверен, что Тэйт побежит за мной, но она не побежала.

Только когда я прошел целых полтора квартала, не услышав ни несущегося в спину потока оскорблений, ни топота нагоняющих шагов, у меня зародилась надежда, что Тейт, в кои-то веки, меня послушается.

По дороге домой я сделал мысленную перепись своих возможностей. Надо признаться, список получился далеко не обнадеживающий. Морриган могла сколько угодно враждовать со своей сестрицей, но я точно знал, что она не станет помогать мне спасать Натали, потому что с ее точки зрения, похищать детей для совершения жертвоприношений вполне допустимо. И еще потому что Морриган, как и все остальные, боялась свою сестру. Вернее, она боялась того, что произойдет, когда Госпожа поймает кого-нибудь за совершением преступления.

У меня не было никакого решения, никакого плана. У меня вообще не было ничего, кроме наполовину опустошенной бутылки тоника и фруктового ножа, но в данном случае от них было немного проку.

На углу Конкорд и Уикер-стрит я остановился. Не помню, как долго простоял там, разглядывая свой дом, словно он вдруг превратился в головоломку типа «найди спрятанный предмет». Во дворе было что-то не так, причем, сразу всюду.

Приставная лестница валялась снаружи, на лужайке, опрокинутая, как огромная буква «А». Перед крыльцом темнели длинные грязные полосы. В нескольких местах газона был вытоптан до самой земли. Кто-то забил водосток листьями и ветками, так что вода потоком хлестала на крыльцо.

Я дернул дверь за ручку, но она оказалась закрыта изнутри, так что мне пришлось обшарить кусты в поисках запасного ключа. Попутно я отметил, что клумбы перед домом были изуродованы: раздавленные бутоны тюльпанов бурыми клочками пестрели на бетонной дорожке.

На крыльце безобразной рыжей кашей растекся раздавленный тыквенный фонарь. На меня таращились его пустые глазницы, прогоревшая свечка утопала в ошметках.

Войдя в коридор, я поразился царившей в доме пустоте. Отец, наверное, был в полиции или помогал родителям Дженны в подготовке к похоронам. Он утешал людей и помогал им справляться с хаосом, мама, скорее всего, в госпитале, у нее утренняя смена, но у Эммы занятия начинались не раньше полудня. Ее сумка висела на крюке за дверью. Я выждал секунду, потом окликнул ее.

Никто не ответил. Пальто Эммы валялось на банкетке возле столика для почты. Повсюду в доме свет был выключен, так что я двинулся на ощупь, держась за стену.

В кухне было пусто, но зловещий холодок, растекшийся по шее, предупредил меня, что я не один. Я долго прислушивался, прежде чем расслышал. Не плач, всего лишь сдавленный всхлип. Потом снова тишина.

— Эмма? — Я зажег свет и упал на колени.

Эмма сидела под столом. Столовые приборы из нержавейки и хорошие ножи были разложены вокруг нее кругом, а сама она прижимала к груди стиснутые кулачки. С зажатым в них мясницким ножом. По щеке Эммы расползался огромный кровоподтек.

— Эмма, что случилось?

Она открыла рот, но ничего не сказала, только смотрела на меня из-под стола и трясла головой.

Я потянулся к ней, но металлический защитный круг прошил мне руку молнией боли. Я с размаху шлепнулся на пол и зажмурился, кухня плавно заходила ходуном.

— Убери это все.

Эмма мотнула головой: коротко и отчаянно.

Тогда я рывком натянул рукав на пальцы, разбросал ножи, добрался до Эммы, сгреб ее в охапку, выволок из-под стола и протащил по линолеуму на свет.

Палые листья и сухие комья бурой травы запутались у нее в волосах, пристали к одежде. Ее футболка была в грязи. Голые руки ниже локтей были сплошь покрыты ужасными спиралевидными ожогами. Когда я осторожно дотронулся до одного из них, Эмма охнула. Кожа вокруг ожога была горячей и воспаленной. Я не посмел дотрагиваться до нее снова.

Я обнял Эмму за плечи.

— Они были у нас дома?

— Нет, — шепотом ответила она. — Они были во дворе. Понимаешь, я забралась на лестницу, чтобы прочистить водосток. Он забился. А они… они… они смеялись.

— Какие они? На кого похожи? На меня?

Она подняла на меня полный ужаса взгляд.

— Нет, они не такие, как ты! Они… — она коротко, судорожно втянула в себя воздух. — Они… безобразные.

Я понял, что слишком сильно сдавливаю ее плечо, и разжал пальцы.

— Как — безобразные?

— Костлявые… и белые… сгнившие… — Она вдруг с размаху уткнулась лицом в мою грудь и прошептала мне в рубашку: — Они мертвые, Мэки!

Боль опоясала мои ребра, я охнул.

— О… Убери это.

Эмма посмотрела на нож, зажатый в ее руке, словно не понимая, откуда он взялся. Потом зашвырнула его в угол. Нож, как стрелка компаса, завертелся на полу. Когда он остановился, кончик его лезвия указал на холодильник.

Эмма сглотнула.

— Они пришли на лужайку и окружили лестницу. — Теперь она говорила энергично и резко. — Они спрашивали, не хочу ли я навестить их. Говорили, что у них есть изолятор, и они приглашают туда таких, как я.

— А потом? — спросил я, стряхивая траву с ее футболки, вытаскивая листья из волос.

— Они сбросили меня с лестницы. У них такие ногти… очень длинные… и они… — Не договорив, она протянула мне свои руки.

Ожоги были свежие и влажные. От них пахло озоном, как после грозы.

— Как ты спаслась?

Эмма улыбнулась, я никогда в жизни не видел у нее такого ироничного выражения лица.

— Я прочитала двадцать третий псалом!

— Ты изгнала их стихами из Библии?

— Я об этом читала, Мэки!

— Погоди, я не понимаю! Ты где-то вычитала, что если к тебе в дом завалится компания мертвых полуразложившихся девиц, которые будут выжигать граффити на твоих руках, то нужно прочитать пару-тройку псалмов, и они провалятся обратно в преисподнюю?

— Вернувшиеся, — сказала Эмма, не поднимая головы с моего плеча. — Когда умерший оживает и приходит к живым, его называют «вернувшимся». — Она произнесла это серьезным назидательным тоном, несмотря на обожженные руки и волосы, насквозь промочившие мою рубашку. Потом Эмма вдруг крепко обняла меня и подняла голову. Ее руки превратились в сплошную рану, но она быстро убрала их за спину, наверное, хотела скрыть от меня, насколько плохо дело. — Просто… я просто не знала, что еще сделать.

— Эмма, прости меня. Сейчас я принесу перекись водорода, йод или что там еще. Мы все обработаем. Только скажи мне, что делать, ладно?

— Все нормально, — ответила сестра. Вода стекала по сторонам ее лица. — Все в порядке. Они даже в дом не вошли. И все совсем не так плохо, как кажется. Только болит ужасно, но сейчас уже лучше. Честное слово, я уже почти ничего не чувствую!

Я хотел осмотреть ее руки, но Эмма отдернула их и уставилась на свои ладони.

— Ты замерзла?

— Н-немножко. Не очень, — она снова потупила глаза.

Ее руки были бледно-голубого цвета и угрожающе синели на глазах. Темная сетка вен проступила под тонкой кожей. Ногти посерели.

— Они забрали мои рабочие перчатки, — сказала Эмма тонким срывающимся голосом. — Они забрали мои перчатки…

Я встал.

— Вот что, включи везде свет и запри двери. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

Она схватила меня за рукав. Ее пальцы бессильно скользнули по моей толстовке, будто отказываясь повиноваться.

— Постой… ты куда?

— За твоими перчатками.

Глава двадцать шестая

ЦЕНА

Внизу, под шлаковым отвалом, весь Дом Хаоса пропитался дождевой сыростью. В углах огромного вестибюля жарко горели оба камина, сегодня здесь было теплее, чем обычно.

Полуразложившиеся синюшные девицы стояли возле одного из каминов. Они перебирали подносы с аптечными пузырьками, плавили воск и запечатывали горлышки. Работали они передавая друг другу бутылочки и приглушенно переговариваясь между собой.

Морриган сидела на полу за стойкой и возилась с куклой, сделанной из перьев и грязной бечевки.

Я обогнул стойку и остановился над ней.

— Привет, отщепенец, — сказала Морриган, не поднимая головы. — Пришел сказать, как сожалеешь, что предал нас и побежал выклянчивать милости у моей сестрицы?

— Нет, я пришел сказать, что ты сделала чертовски большую ошибку. И прекрати называть меня отщепенцем!

— А как тебя называть? Может, подкидышем? Или подменышем? Младенчиком, оставленным в чужой колыбельке? — Она отшвырнула куклу и уставилась на меня снизу вверх. Ее зубки, как булавки, сверкнули в свете камина. — Я дала тебе лекарства и целебные настойки, я ухаживала за тобой, когда ты заболел! Если бы не я, ты бы умер, а вместо благодарности ты унизил меня перед сестрой!

— Да, я разговаривал с твоей сестрой! Отлично, я подонок и мерзавец! Довольна? А теперь прикажи своим протухшим потаскухам отдать Эммины перчатки!

Морриган величественно кивнула в дальний угол комнаты.

— Сам скажи!

Девицы сгрудились в кружок, тихонько хихикая. Одна из них, с виду самая изможденная, со спутанными волосами и рваными ранами на руках, щеголяла в розовых замшевых перчатках для работы в саду.

Я направился к ним через зал. В тепле они воняли еще отвратительнее — жирной сырой землей и разлагающейся плотью. В мерцающем свете огня их кожа приобрела зеленоватый оттенок.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — пропела та, что нацепила перчатки Эммы. И улыбнулась мне широкой игривой улыбкой, обнажив черные зубы и гнилые десны.

— Угу, давай сюда!

— Что тебе дать?

— Перчатки моей сестры. И быстрее, я сыт по горло вашими шуточками.

Девица, стоявшая рядом с моей собеседницей, наклонилась и пихнула ее локтем, ухмыляясь мне в лицо. Она держала в руке дымящуюся палочку и кусок размягченного воска. Язык у нее был синий, а во рту кишели белые черви.

— А чем ты отблагодаришь ее за сговорчивость?

— Поцелуй ее! — прошептала девушка, которую я впервые увидел на вечеринке.

Остальные захихикали, прикрывая провалившиеся рты ладошками.

— Да-да, поцелуй ее, и тогда мы отдадим тебе розовые ручки твоей сестры!

Та, что в перчатках, с улыбкой шагнула ко мне.

— Всего разочек, — попросила она гораздо скромнее, чем подруги, почти грустно. — Поцелуй меня разок, и я отдам перчатки.

Я посмотрел на нее. Наверное, когда-то ее глаза были зелеными, но теперь потускнели и покрылись мутной пеленой.

— Не обязательно страстно, — добавила она. — И даже не надо делать вид, будто тебе этого хочется. Просто дай мне возможность представить, будто я тебе не омерзительна.

Остальные девицы жадно и настырно следили за нами, но девушка в перчатках выглядела только холодной. Она не смеялась.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, возле уголка рта. Пахло ужасно. Сточной водой, смертью и разложением, но из-под всего этого пробивался едва уловимый аромат церковного ладана и погребальных цветов, а также гнетущий запах печали и вечной неупокоенности.

Еще какое-то время я не отстранялся от нее, не отрывал губ от ее щеки, хотя уже дал ей то, о чем она просила. То единственное, о чем она просила. Я хотел, чтобы это что-то значило, потому что мне было ее жаль. Потому что она была мертва, а я нет.

Когда я выпрямился и отступил назад, девицы начали шумно перешептываться, но та, у которой были перчатки, смотрела на меня с сожалением.

— Это было чудесно, — прошептала она, протягивая мне руки.

Я снял с ее пальцев перчатки, потом стянул их. Кисти ее рук неожиданно оказались здорового розового цвета, но даже при свете камина было заметно, как цвет быстро сбегает с ее кожи. Теплый оттенок стремительно бледнел, и вот уже ее ногти снова приобрели отвратительный черно-синий цвет. Девушка вздохнула и улыбнулась мне. От этой улыбки у нее растрескались губы.

Сунув перчатки в карман толстовки, я вернулся к стойке, под которой Морриган все также играла со своей куклой, заставляя ее плясать по полу.

Я чувствовал запах и ледяной холод кожи мертвой девушки, призрачные испарения плыли по комнате, пропитывая и меня.

Морриган сладко мурлыкала над своей куклой, и мне впервые захотелось ее пнуть.

— Как ты могла позволить им так поступить с Эммой? Я думал, мы договорились, что ты оставишь ее в покое, если я соглашусь работать на тебя! Я думал, они с Джанис подруги!

Морриган посмотрела на меня гневно.

— Ты сам решил обратиться к моей сестре! При первой же возможности ты побежал к ней! Она уничтожает этот город, а ты пошел к ней на поклон! — Она бросила куклу за ножку стола. Кукольная голова глухо стукнулась об пол. — Они не захотят добровольно воздавать нам почести, если у них горе. Они будут поглощены своей трагедией, своей болью и не станут любить нас!

— Знаешь, вообще-то все случилось из-за тебя. Это ты разозлила Госпожу, когда украла у нее мою мать!

Морриган подвернула под себя ноги, подобрала куклу и прижала ее к груди.

— И теперь город болен. С каждым годом становится все хуже, дома рушатся, уничтожен дом Божий, даже рельсы и эстакады ржавеют.

Я выдохнул сквозь зубы и протянул ей язычок от молнии.

— Они собираются убить трехлетнюю девочку. Не воина, и не короля. Всего лишь девочку — такую же, как ты.

Морриган взяла у меня крошечного пластмассового мишку, покрутила в руках. Потом подняла глаза, и я увидел ее острые блестящие зубы.

— Нет, не такую, как я. Ничего похожего. Вообще-то, я довольно выносливая. Но у нее, конечно, крови будет побольше.

Когда я нашел в себе силы заговорить, то очень сухо спросил:

— Что с тобой?

Морриган положила куклу на колени и посмотрела на меня исподлобья, сжимая в кулачке пластмассовый язычок молнии.

— Ты всегда выбираешь их, а не нас! Все время, во всем!

— И буду продолжать это делать! Пойми, дело не в выборе! Госпожа давно выжила из ума, а ты знаешь, как ее остановить. Скажи, что я должен сделать, чтобы спасти Натали!

Мне показалось, что Морриган всерьез задумалась над моими словами. Потом взглянула на меня лукаво.

— Мертвые — они и есть мертвые, — сказала она. — Но моя сестрица сама холодная, как ледышка. Порой ей трудно заметить разницу.

— Замечательно, и что это значит?

— Только то, что всегда можно найти ничейного ребенка, умершего в чужой кроватке, похороненного в чужой одежде и ждущего, когда его используют для дела.

Она улыбалась до ушей, и на этот раз я не мог понять, откуда исходит жестокость — от самой Морриган или только от ее улыбки.

— Нет, — я покачал головой. — Ты говоришь не о детях. Ты говоришь о трупах. О разграблении могил.

— Называй, как хочешь! Ты спросил, как я это сделала, и я тебе ответила. Ночь была долгая, в гостиной моей сестры полно мертвой красоты, так что я просто заменила живую красавицу мертвой, и прошло несколько часов, прежде чем Госпожа об этом догадалась. Прежде, чем она поняла, что ее сокровище исчезло, а молчаливое дитя в ее гостиной было одной из наших.

Я сделал глубокий вдох, чтобы справиться с тошнотой.

— Расскажи как! Как ты смогла убедить ее в том, что это… было настоящее тело?

Морриган с улыбкой покачала головой.

— Миленький, но ведь оно и было настоящим! В чем проблема?

— Как ты сделала это достоверным? Я хочу сказать, как можно заменить живое… неживым?

Морриган задумчиво замурлыкала себе под нос, раскачиваясь и вертя в руках пластмассового мишку.

— Наши детки гниют, но не так быстро, как их. Они у нас шустрые ребята, эти несостоявшиеся подменыши!

Возле камина синюшные девицы шептались и хихикали, заплетая друг другу ломкие волосы в тощие косички. Та, которую я поцеловал, бросила на меня быстрый взгляд. Потом отвернулась и потупилась.

Морриган встала с пола, держа в одной руке свою уродскую куклу, а в другой — пластмассовый язычок от молнии. Она выглядела, как маленькая девочка — вся такая странная и старинная — только зубы у нее были злые, а глаза огромные и черные, как ночь.

— Я не твоя хранительница, отныне я тебе больше ничего не должна. Если хочешь перейти дорогу моей сестрице, дело твое, но ты должен знать цену. Всегда нужно представлять себе последствия своих поступков.

— И какова цена?

Она выронила куклу, и та шлепнулась на пол как морская звезда, раскинув в стороны руки и ноги.

— Если ты после своей утренней выходки этого не понял, то я тебе точно этого не скажу!

Она улыбнулась и протянула мне пластмассового медвежонка. Я помедлил секунду, потом взял его.

Глава двадцать седьмая

ПРОБУЖДЕНИЕ МЕРТВЫХ

Когда я вошел в дом из сырости и тумана, то первым делом с радостью заметил на вешалке черное отцовское пальто. Отец сидел на кухне, спиной к двери. На плите кипел чайник, на столе стояли чашки, но Эммы рядом не было, и я не решился войти и спросить, как он.

Потому что его плечи были такими поникшими. А голова склонена, словно он молился. Молился или плакал, а я, так уж вышло, не был силен ни в том, ни в другом. Поэтому я снял ботинки и пошел наверх.

Комната Эммы напоминала свалку из книг и пластиковых горшочков с проростками и черенками. Книжные полки высились до самого потолка, на стенах висели приколотые кнопками открытки и вырезанные из журналов фотографии садов и оранжерей.

Эмма с ногами сидела на кровати, так крепко обхватив себя руками, что ее плечи казались совсем узенькими. К ее рукам уже вернулся обычный цвет, все порезы и ожоги она заклеила пластырями. Когда я вошел, она встревоженно вскинула глаза.

— Привет.

Я не нашел в себе сил ответить. Мне хотелось спросить, почему она не внизу, с папой. Руки у нее опять стали живыми и розовыми. Утреннее нападение синюшных девиц не причина отсиживаться в своей комнате, когда в доме горе.

Все вокруг пропиталось запахом дыма. Моя одежда, волосы. Эммины джинсы валялись на полу, и я чувствовал исходящий от них смолистый дух горелой кровли и медной проводки.

Эмма, прямая, как палка, сидела у изголовья кровати, обхватив себя руками.

— Почему они так поступили со мной?

— Потому что я кое-кого здорово разозлил.

— Это того стоило? — Она отвернулась, спрятав от меня лицо, и посмотрела в окно. Я не знал, что ей ответить. Порой мне казалось, что да, но, с другой стороны, разве я чего-то добился?

— Я принес твои перчатки, — я вытащил их из кармана толстовки и бросил на постель рядом с Эммой — розовые, грязные, все в земле.

Эмма нерешительно взяла перчатки. Подумала и надела на руки.

Я сел рядом, обвел взглядом царящий вокруг беспорядок. На столе и на полу валялись раскрытые книги, страницы в них пестрели разноцветными закладками, скрепками и стикерами. Тяжелые тома по химии и фольклору, потрепанное карманное издание «Баллады о Тэме Лине».

Эмма привалилась ко мне. Положила голову мне на плечо, тяжело вздохнула.

— Что происходит, Мэки?

Вопрос прозвучал очень тихо и очень грустно, Эмма заранее знала, что ответ не сулит ничего хорошего.

Я прижался щекой к ее макушке.

— То же, что всегда.

Эмма кивнула, а мне оставалось только гадать, знает ли она, что происходило и происходит, или это очередная зловещая фишка Джентри. Здесь все всегда знают, что творится неладное, но никогда не догадываются, что именно.

— Я знаю, что с нашей мамой, — сказал я.

— Отчего у нее вместо сердца кусок гранита?

— Типа того. Ты ведь знаешь, что я откуда-то взялся? Так вот, с мамой все случилось наоборот. В детстве ее похитили, а потом вернули, но она до сих пор не может оправиться и не знает, как быть обычным человеком.

Эмма долго разглядывала свои розовые перчатки.

— Ты уверен? — спросила она.

Я кивнул.

Она вдруг всем телом прильнула ко мне, уронив голову мне на плечо.

Так мы сидели какое-то время, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи чернело низкое небо. Дождь стучал в окно, струйками сбегал по стеклу, вспыхивая отраженным светом желтых и красных огней с улицы.

— Мы должны сделать одну ужасную вещь, — сказал я. — Мы должны выкопать… — тут я осекся. — Короче, сестру Тэйт заменили одной тварью. Ее нужно выкопать.

Эмма отстранилась от меня.

— Что ты несешь?

Мне совсем не хотелось продолжать этот разговор. Разрывание могил — худшая форма святотатства, но я понимал, что другого выхода нет. Даже если бы я устранился и позволил им убить Натали, этим бы ничего не закончилось. Детей продолжали бы подменять. Горожане продолжали бы закрывать на это глаза. А мне бы пришлось принять себя таким, какой я есть.

Я тяжело вздохнул.

— Натали Стюарт жива, и мне кажется, мы можем ее спасти. Но надо оставить что-то взамен, понимаешь? Если мы раздобудем тело, найдутся способы его… оживить. То есть, я сам не знаю, как именно, но уверен — способы есть.

Эмма скользнула взглядом по книжным полкам.

— Я читала о подменышах, воскрешенных из мертвых. Для этого понадобится кровь или что-то, принадлежавшее человеку, которого они заменяют. Нам нужна какая-то вещь Натали. Можно позвонить Тэйт, да?

— Думаю, не стоит. Тем более что у меня кое-что есть, — я вытащил из кармана пластмассового мишку. — Немного, конечно, но это точно вещь Натали.

Эмма с сомнением осмотрела язычок молнии.

— Ладно, — сказала она, наконец. — Тогда я приступаю к просмотру сказок, преданий и легенд, короче — всего, что может дать нам подсказку. Но сразу предупреждаю — это будет жуткое дело. Не говоря уже о том, что очень долгое.

— Знаю. Думаю, надо позвонить Росуэллу.

— Что?

— Он поможет, — твердо сказал я. — Конечно, без особого восторга, но точно поможет.

Несколько секунд Эмма сидела очень тихо, глядя куда-то поверх моего плеча. Потом решительно сбросила плед и встала. Одной рукой она собрала волосы в хвостик на затылке, другой полезла в ящик комода за резинкой. Лицо ее было сурово, волосы, немедленно высыпавшиеся из кулака, повисли пушистыми прядками.

— Ладно, — пробурчала Эмма, закручивая резинку на хвостик. — Согласна, но нам нужен план. Дело серьезное, понимаешь?

— Да, но это же не проникновение со взломом, — как можно убедительнее возразил я. — И не шпионская операция. И потом, все, кто хоть что-то решает, сейчас или в госпитале или в полицейском участке, папа дома, церковь сгорела. Дождемся темноты и отправимся на кладбище. Уверен, сейчас в городе некому думать об акте вандализма. Люди слишком подавлены и заняты, чтобы их интересовало, что происходит на кладбище!



Я лежал в кровати, пытаясь уснуть, но ничего не получалось. Мысль о предстоящем раскапывании могилы занимала каждую клеточку моего сознания. Дважды звонила Тэйт, но я не отвечал и не прослушивал ее сообщений. И без нее забот хватало. Если бы Тэйт узнала, что я задумал, она пришла бы в ужас. Или, хуже того, захотела бы помочь.

Промаявшись с полчаса в зыбкой прерывистой дремоте, я встал и спустился вниз. Отец был на кухне. На плите дребезжал чайник, а отец сидел в той же позе, что и прежде.

Я подошел к плите и выключил конфорку.

— Пап?

Он посмотрел на меня, его лицо было опустошенным, глаза красными.

— Да?

— Стены — это не главное.

Отец выпрямился, лицо его приняло напряженное выражение, он словно никак не мог решить: рассердиться, обидеться или сделать что-то еще, столь же неприятное.

— Совсем не главное, — повторил я. — Церковь — это ты и наш город. Только это имеет значение. Ты построишь новую церковь, вся община тебя поддержит и будет с тобой, потому что ты любишь своих прихожан. Их, а не церковные стены. Новая церковь будет не хуже старой, и все будет хорошо.

На секунду мне показалось, что отец отругает меня, скажет, что я забываюсь, проявляю неуважение и не понимаю ценности церковного здания. Что такой, как я, вообще не способен что-либо понимать.

Отец сидел, сложив руки на коленях, играл желваками. Потом резко встал, прошел ко мне через всю кухню, а я замер, стараясь не нервничать. Я абсолютно не представлял, что сейчас произойдет, я никогда не видел у отца такого лица, и даже подумал, что сейчас он ударит меня или встряхнет за плечи.

Но он неуклюже обнял меня, сгреб в охапку, обхватил одной рукой за затылок и зарылся пальцами в мои волосы. От него пахло болью и опустошенностью, едким дымом пожарища. Мы пахли им оба. Отец прижался ко мне, вцепился, словно в поисках спасения.