Выглядел Кошкин, однако, озабоченным.
По словам Кошкина револьвер находился в запертом ящике бюро в комнате Кати – и бюро, и сам дверной замок Кошкину пришлось вскрывать отмычками, так как ключей он не имел. Вероятность, что оружие ей подбросили, мы отмели сразу: в запертый ящик положить что-то могла лишь она сама. И, конечно же, пропажу револьвера Катя бы заметила, поэтому Кошкин, проделав с револьвером некую процедуру и лишив его способности стрелять [49], вернул оружие на место.
Относительно же причастности Кати к убийству мнения наши с Кошкиным расходились кардинально. Он возомнил, что Катя и есть убийца Балдинского, а я, зная девушку лучше, предполагала, что она, скорее, стала случайным свидетелем убийства и, чего доброго, вздумала убийцу шантажировать. Если я права, то Катя сама не понимает, во что ввязалась… но и спугнуть ее нельзя, поэтому я упросила Кошкина не допрашивать пока девушку официально, а дать мне время уговорить ее признаться во всем самой.
Я была уверена, что у меня получится: Катя все же девушка практичная и благоразумная – не может не понимать, что шанс разбогатеть таким образом и остаться живой крайне мал.
Но как подойти к столь щепетильному вопросу я толком не знала, ведь Катя не то, чтобы о происшествии речи не заводила – я, кажется, кроме сухих приветствий по утрам вовсе ни слова от нее не слышала…
В остальном же дни в доме на Пречистенке пошли обычным своим чередом. Жоржик по-прежнему каждый день ездил на службу, после, иногда и не заезжая домой, отправлялся в клуб, а мы с Еленой Сергеевной коротали вечера за игрой в преферанс да пустыми разговорами.
Однако кое-что все же изменилось: в понедельник к ужину не приехал Афанасий Никитич. Не приехал он и во вторник. В среду же, в день, который Полесовы уже и не мыслили без визитов в особняк Курбатовых, чуть свет пришла записка от графа, в которой он приносил тысячу извинений за то, что сегодня не сможет принять гостей, потому как ему нездоровится…
Конечно, можно было бы предположить, что граф Курбатов и впрямь болен – хотя не припомню, чтобы прежде он жаловался на здоровье… вот только для меня было очевидно, что Афанасий Никитич нарочно избегает Полесовых. И понимала это вовсе не я одна.
– Лидочка, у вас же отличная память, ну вспомните – чем мы могли обидеть Афанасия Никитича? – Весь вечер в среду Елена Сергеевна путала масти карт, не проявляла к игре никакого интереса, а глаза ее то и дело начинали блестеть от слез. – Верно это все Мари и ее нелепые выходки! Ну как можно было сказать такое о m-lle Волошиной?! Разумеется, это страшно обидело Алекса и Афанасия Никитича, и они теперь не хотят знаться с нашей семьей…
Бросив на стол карты, она достала платок и расплакалась уже откровенно. Поняв, что игра сегодня не пойдет, отложила карты и я, а потом – хоть и решила прежде не вмешиваться – все-таки сказала:
– Безусловно, дело в Мари. Но мне думается, что виной тому не ее выходки, а напротив – ее слишком добрые отношения с Алексом.
– Совершенно не понимаю, что вы имеете в виду… – всхлипнула Елена Сергеевна.
– Я лишь имею в виду, что частое посещение Алексом этого дома, его странная дружба с Мари и раньше была неуместной, а теперь, когда Алекс помолвлен… было бы просто возмутительно, если бы его визиты продолжались!
Признаться, я вовсе не была уверена, что у Алекса проснулась совесть – скорее инициатива прекращения столь тесной дружбы исходила от его деда. Подслушанный мной на даче разговор позволял сделать вывод, что граф Курбатов не желает распространения слухов о его «нежной», как выразился Алекс, дружбе с Еленой Сергеевной – отсюда и разрыв отношений.
Полесова же плакать хоть и прекратила, но теперь смотрела на меня с обидой:
– Я по-прежнему отказываюсь понимать, что вы имеете в виду! – сказала она. – Мари и Алекс лишь дружат! И мне крайне неприятно думать, что вы, Лидочка, разглядели в этой невинной дружбе что-то еще!
Спорить не имело смысла, и я, собрав со стола карты, принялась их тасовать, надеясь снова вернуться к игре и замять этот бесполезный разговор. Но Елена Сергеевна моему примеру не последовала: будто и не видя, что я раздаю карты, она поднялась из-за стола и рассеянно подошла к окну. Заговорила взволнованно:
– Решительно не согласна с вами! Мари ведь совсем ребенок – ей всего шестнадцать! Когда мне было шестнадцать, я еще в куклы играла…
– Могу вас заверить, что Мари давно уже не играет в куклы.
Полесова, казалось, хотела мне возразить, но вместо этого вздохнула горестно:
– Вы правы… сегодняшние дети так быстро взрослеют! И, конечно, это целиком наша с Жоржем вина, что мы разбаловали Мари. Меня маменька воспитывала совершенно иначе, в строгости… и жили ведь мы с маменькой не в городе, а в деревне, в батюшкином имении – я целыми днями то за вышивкой, то за вязанием. А наставницей у меня была англичанка лет пятидесяти: вся в черном, худая, высокая, угловатая – затянутая в корсет так, что я все в толк не могла взять, как она дышит. Не помню, чтобы она хоть раз улыбнулась от души, да и меня за каждую смешинку – буквально каждую – отправляла к себе в комнату пять раз отчитывать «Отче наш». И я же, дурочка, действительно – отчитывала. Пять раз. Будто она проверить могла… вот тогда-то я и пообещала себе, что, коли у меня будут дети, то я их никогда наказывать не стану.
Полесова тяжело вздохнула, глядя в окно на тонущую в сумерках улицу.
– Совсем меня иначе воспитывали, да… я ведь и мужчин толком не видела никогда: Жорж первым был, кто меня, дебютантку, на вальс пригласил, да сказал пару любезных слов. Я и решила тогда, что люблю его без памяти. – Она снова вздохнула. – И на маменьку мою Жорж крайне хорошее впечатление произвел – она все спрашивала лишь, не военный ли он? Как узнала, что Жоржик на юриста выучился, да в суде должность имеет – так и отдала меня сразу. Папенька мой ведь как раз военным был, дома почти не появлялся, все на службе – вот и не хотела она мне своей судьбы, видать. А невестой-то я завидной была, – не без гордости заметила Полесова, – да и жили мы небедно. Все благодаря батюшке.
Полесова надолго замолчала, по-прежнему глядя за окно, и я спросила как можно небрежней:
– Елена Сергеевна, а из мальчиков ваших похож ли кто на дедушку?
Едва ли ее ответ помог бы мне в поисках Сорокина. Признаться, мне больше хотелось отвлечь Полесову от ее невеселых мыслей: как бы там ни было, а детей своих Елена Сергеевна любила безумно – уж как умела – и, за разговорами о них, настроение ее всегда улучшалось.
Полесова и правда оживилась, даже снова повернулась ко мне:
– Я ведь и сама батюшку не помню толком… – с застенчивой улыбкой ответила она, – совсем крошкой была, когда он в последний раз к нам приезжал. Но маменька, пока была жива, часто говорила, что Серж уж больно на него похож – одно лицо буквально! Маменька рассказывала, что papa очень видным мужчиной был. Хоть и признавала, что не такой красавец, как Жорж.
– А портретов Сергея Васильевича не осталось ли? – спросила я снова.
– Ах, да вы спрашивали уже, Лидочка – не осталось. Маменька рассказывала, что papa не любил, чтоб с него портреты писали, а фотографии тогда и не делали еще особо… Уже после маменькиной смерти, когда имение с торгов продавали – Жоржик в долги влез, я вам рассказывала – я все комнаты, даже чердак обыскала: ни одной картиночки не нашла. Куда все подевалось, ума не приложу…
Что касается детей, то мне очень бы хотелось сказать, что после Березового отношения наши улучшились. Но, увы. Мальчики все так же капризничали, шумели и безобразничали на уроках. Разве что мышей в ридикюлях мне больше не попадалось – и то лишь потому, что я была ценна для них своим знанием английского.
Правда и здесь дети попытались сжульничать:
– Денис Ионыч, а вы по-английски знаете? – невинно осведомился Конни, когда господин Стенин в очередной раз нас посетил.
– Нет, малыш, увы, не настолько хорошо, – рассмеялся тот, пролистывая Майн Рида, которого Конни совал ему в руки. – Но зато могу поискать перевод – «Всадника без головы» ведь на русский давным-давно перевели.
«Спасибо вам огромное, дорогой Денис Ионович!» – так и хотелось фыркнуть мне, но я сдержалась.
И не зря. Когда в следующий свой визит Стенин принес перевод, то мальчики, начав, было, читать, как-то очень быстро приуныли и, стесняясь, уточнили у меня в силе ли наш уговор.
В тот визит Стенина я присутствовала при их разговоре – все исподтишка рассматривала Сержа, помня о словах Елены Сергеевны, что мальчик похож на Сорокина. И понимала, что ничего мне это не даст…
Серж был самым обычным мальчиком – не низким и не высоким, не полным и не худощавым. Темно-русые не слишком густые волосы, голубые глаза и тоненькое еще детское личико с заостренным подбородком. Совершенно не за что зацепиться!
Я пыталась сравнить мальчика с моим подозреваемым Стениным, но очень с трудом могла себе представить Дениса Ионовича молодым красавцем – без его объемистого живота и оплывших щек. Глаза у него тоже были голубыми, зато волосы – точнее то, что от волос осталось – гораздо светлее и с явным медным отливом, чего у Сержа не наблюдалось даже близко. Впрочем, я отлично знала о существовании красок для волос: простейшая хна дает как раз медный оттенок.
Курбатов же имел волосы совершенно седые, так что невозможным казалось определить цвет его волос в молодости. Еще он был высок, широкоплеч и голубоглаз – да и все в нем говорило о том, что в молодости он считался весьма привлекательным мужчиной.
Покойный Балдинский тоже имел голубые глаза, а волосы его как раз были темно-русыми, как и у Сержа. Посмотреть бы на лицо Балдинского до ожогов…
Зато больше всего внимания к детям проявлял, без сомнений, Стенин. Вот и сегодня, обмолвившись с Еленой Сергеевной лишь парой фраз, он откланялся и попросил меня отвести его к детям. И дети, особенно близнецы, его обожали – сейчас, не обращая на меня внимания, они наперебой рассказывали, как здорово провели время в Березовом. О происшествии на реке Никки уже совершенно забыл.
– … а еще monsieur Ильицкий привез с собою Джека! – перебивая брата, спешил поделиться Конни.
– Джека?
– Да, он настоящий английский спаниель, охотничий пес! У него нюх знаете какой! Что хотите найдет по запаху! Monsieur Ильицкий сказал, что родной брат Джека – охотничий пес главного егеря при дворе английской королевы!
– Самой английской королевы? Подумать только! – рассмеялся в ответ Стенин.
Я тоже не смогла сдержать улыбку. Вспомнила, как спросила у Ильицкого, действительно ли его спаниель королевских кровей, а тот, совершенно не смущаясь, пожал плечами и ответил:
– Все может быть. Я выменял его за коробок спичек у гостиничного швейцара… но кто знает, какими путями он попал к швейцару, правильно?
– …а еще Мари стреляла из револьвера! – не замечая улыбок, наперебой рассказывали мальчики.
– Да что вы говорите?! – всерьез изумился Стенин.
– Да, из настоящего!
– И сразу попала в цель! Papa ее похвалил и сказал, что она эта… как ее… Анфиска-Палата!
– Афина Паллада! – вспыхнула, возмущенная оговоркой брата, Мари.
Моя воспитанница сидела с нами, правда в разговоре прежде не участвовала, а, устроившись в кресле, читала что-то в книжке с иероглифами на обложке.
– Афина Паллада это греческая богиня, чтоб ты знал, балда, – продолжала Мари. – Вот только быть вечно непорочной девой-воительницей – нет уж, увольте.
– Мари, Мари… – ласково рассмеялся Денис Ионович.
Мне следовало одернуть девицу, поскольку мальчики уже начали совещаться, что бы могло означать слово «непорочная», но, видимо, у меня было слишком хорошее настроение, поэтому я лишь хмыкнула:
– Не волнуйтесь, ma chere, Афиной вам точно быть не грозит, поскольку ко всему прочему она еще и богиня мудрости. А вы скорее уж Эрида – богиня хаоса.
– Нет, какая же Мари богиня хаоса? – смеялся Стенин. – Она у нас Фрейя – и только Фрейя! Красавица, богиня любви и – совсем чуть-чуть – войны.
Искоса наблюдая за Мари, я отметила, что на мои слова она усмехнулась краешком губ, а после поверх своей книжки взглянула на меня. С четверть минуты мы так глядели друг на дружку, словно заново узнавая. А потом, так ни слова и не сказав, снова уткнулись каждая в свою книгу.
А спустя еще минут десять я услышала, как к воротам дома подъехала коляска – выглянула в окно и сразу увидела топчущегося у дверей посыльного с огромным букетом роз. Тотчас отложив книгу, я попросила Мари приглядеть за мальчиками и направилась к парадной лестнице. Увидела как раз, что Аннушка открывает дверь и рассеянно принимает букет из рук посыльного.
– Для Катерины Карасёвой, – услышала я, притаившись на лестнице, его голос, – распишитесь-ка здесь, сударыня…
– Ну, дела! – изумилась Аннушка, утыкаясь в розовый букет носом, когда закрыла за посыльным. А потом крикнула наверх, все еще не видя меня: – Катька! Тут презент для тебя принесли – где ты прячешься опять?!
Глава XXVIII
Аннушка продолжала обнюхивала букет, а потом, увидев на лестнице меня, громко ухмыльнулась:
– Надо ж какой шикарный! Вот смеху-то будет, если Катька и правда замуж за прынца какого выскочит. В тихом омуте, как говорится…
– Аннушка, позвольте, я сама букет Катюше отнесу, – предложила я, протягивая к цветам руки и не давая ей шанса отказаться.
– Ну, отнесите… только потом расскажете, какое у Катьки лицо было?
Я ответила ей лишь укоризненным взглядом – порой Аннушка совершенно забывалась.
– Это что – мне? – недоверчиво спросила Катюша, когда я постучала к ней в комнату с цветами в руках.
– Да, посыльный сказал, что вам. Там записка есть, – кивком я указала на притаившуюся среди розовых бутонов карточку.
Катюша немедленно ее схватила и, нахмурившись, принялась читать:
– «Многоуважаемой Екатерине Сергеевне Карасёвой… со всем почтением… премного благодарен вам за Вашу доброту… подпись Коньяков-Бабушкин Савелий Прохорович…». Ничего не понимаю, – совсем растерялась Катюша. – Я не знаю никакого Коньякова-Бабушкина. И я вовсе не Сергеевна…
Она, кажется, начала понимать, в чем дело, но поздно: я уже протиснулась мимо ее плеча в святая святых – Катюшину спальню. Почему святая святых? Потому что, как я уже говорила, дальше порога она обычно без крайней надобности никого не пускала.
Сейчас же Катюша слишком занята была розами. А я огляделась: небольшая комнатка выходила окнами на юг, как и моя, так что здесь должно было быть солнечно и тепло – однако портьеры у Кати были опущены, из-за чего в комнате сразу поселялся полумрак, делалось как будто холоднее, а воздух становился тяжелым. Но Катюшу, похоже, это не смущало. В это время она должна была бы заниматься детьми, но без зазрения совести Катя сидела у себя и, похоже, писала письмо – догадаться об этом можно было разве что по открытому флакону с чернилами. Самого же письма поблизости не оказалось – скорее всего, Катя оперативно спрятала его в ящик бюро. Н-да, мне такой конспирации учиться и учиться.
Комната Катюши вообще поражала своим спартанским порядком – такого, пожалуй, даже у нас в dortoir [50] Смольного не бывало. Это притом, что нас наказывали за малейшую складочку на покрывале кровати.
– Здесь написано «Пресненский переулок, дом двадцать». Пресненский, а не Пречистенка. Адресом ошиблись, – заключила, наконец, Катюша, и в глазах ее читалось, пожалуй, облегчение от сделанного вывода.
Я не стала ее переубеждать, что цветы доставили не только по верному адресу, но и сделали все наилучшим образом: служащий цветочной лавки по имени Николай с лихвой отработал свои два рубля, которые я вчера заплатила ему, чтобы он, во-первых, сделал на карточке продиктованную мною надпись, во-вторых, отнес букет по «неправильному» адресу, ну и, в-третьих, позаботился, чтобы на букете не осталось никаких опознавательных отличий их лавочки.
Ну не могу же я, право, ждать вечность, пока у Катюши появится настолько хорошее настроение, что она пустила бы меня к себе в комнату просто так, да еще и выразила бы охоту разговаривать?!
А, меж тем, именно у этой девушки в запертой комнате и запертом на ключ ящике нашли револьвер, из которого застрелили Балдинского. Она своими руками его туда положила, преследуя цели, которые едва ли окажутся благородными. Все больше я укреплялась в мысли, что Катя осведомлена, кто убийца и, так как до сих пор не призналась об этом полиции, рассчитывает что-то получить за свое молчание. Увы, я слишком хорошо знала, к чему это может привести, поэтому всей душой надеялась, что смогу девушку переубедить.
– Какая у вас миленькая комната, Катюша, – сказала я и, отчаявшись дождаться приглашения, села на один из стульев.
– Благодарю, – ответила девушка, недружелюбно глядя на меня из-под бровей.
На полминуты примерно в комнате повисло молчание, в котором отчетливо слышно было, как по коридору прошел лакей, потом чуть скрипнула дверь в гостиную, и можно было даже разобрать, что он что-то спросил.
Катя возобновлять беседу и не думала.
– Как хорошо, оказывается, в вашей комнате слышно, что происходит за дверью, – сказала я.
– Да, стены в этой части дома очень тонкие, – посетовала Катя.
Я не смогла понять, искренне ли она не понимает моих намеков, или делает вид. Но мне стало совершенно очевидно, что она не могла не слышать, что кто-то входит в гостевую спальню и стреляет в Балдинского! Пусть даже и через подушку.
Тогда я решилась подойти к интересующей меня теме еще ближе:
– Знаете, Катюша, мне все же было бы не по себе жить в комнате, напротив которой произошло убийство, – горестно покачала я головой. – Вот даже сейчас – едва вошла сюда, как сразу вспомнила о том страшном вечере.
– В вашей комнате вам было бы гораздо спокойнее, в таком случае, – отозвалась Катюша.
Теперь уже я решила не понимать намеков.
– Ох, всей душой надеюсь, что Степан Егорович найдет убийцу несчастного господина Балдинского, – продолжила я, вздохнув. – Поистине у этого человека нет ничего святого. Не знаю, быть может, за Балдинским и правда водились грехи, но вот так хладнокровно, недрогнувшей рукой застрелить беспомощного старика… ведь этот человек, почувствовав безнаказанность, с той же легкостью лишит жизни еще кого-то. Преступлением было бы не помочь следствию!
Катя теперь смотрела в сторону и нервно покусывала губу.
– Я каждый день корю себя, Катюша, что оказалась столь невнимательной и не увидела, кто выходил за Балдинским…
Последнюю фразу я произнесла уже искренне, а оттого чуть слышно. И не сводила взгляда с девушки, справедливо ожидая хоть какой-то реакции.
Катя же была невозмутима:
– Ну а я была здесь, в этой комнате, но тоже ничего не видела и не слышала.
Она сказала это с довольно резко, после чего положила букет на кровать и подошла к двери, совершенно недвусмысленно давая мне понять, что пора знать честь.
Маневр мой не удался – Катя не собиралась каяться. Заглянув в ее полные холода и решительности глаза, я отчего-то уже не была так уверена, что Кошкин не прав… у меня вовсе было ощущение, что я совершила ошибку, вызывая ее на этот разговор. Нужно было сразу довериться опыту Кошкина и позволить ему допросить девушку самому!
Что касается букета, то судьба его была печальной. Аннушка позже рассказала мне, что Катя явилась с розами к ней, убеждала ее зачем-то, что посыльный ошибся адресом, долго выспрашивала, из какой лавки доставили букет, и приставала, не знает ли она – кто такой Коньяков-Бабушкин, и действительно в Пресненском переулке живет Катерина Сергеевна… когда же Анна, устав от нее, велела Кате оставить ее в покое, та вылетела вместе с букетом на улицу и воткнула его в первую же попавшуюся урну для мусора.
Все это должно было бы мне подсказать, что с Катей будет очень не просто. Что, если убийство и впрямь совершила она? Под любым предлогом заманила Балдинского в гостевую, хладнокровно застрелила его и вернулась к себе. А револьвер положила в фортепиано, опасаясь, что полиция обыщет дом в тот же день.
Именно эту версию выдвинул Кошкин, а когда я спросила у него, как к дочери прачки мог попасть револьвер британского офицера, тот не без лукавства взглянул на меня и ответил:
– Ваша Катюша – дочь прачки, это так, но кто ее батюшка ведь неизвестно?
Кажется, Кошкина намекал, что она может оказаться внебрачной дочерью Сорокина, уже давно затаившей обиду на отца. Я сочла сей вывод странным, но любопытным и глядела на Степана Егоровича, ожидая продолжения.
– И вот, могло выйти так, что Катерина застрелила Балдинского из его же табельного револьвера, – говорил Кошкин, – а мотив… я поспрашивал соседей в доме, где жили Карасёвы, и они со мной поделились, что мать вашей Катюши никогда не бывала замужем, кто отец ее дочери – неизвестно. Та рассказывала лишь, что в молодости работала горничной в дворянской семье, а как стало понятно, что она ждет ребенка, господа ее выгнали. А женщиной она, по словам соседей, всегда была порядочной, не гулящей.
– А что за семья, в которой она работала?
Кошкин пожал плечами:
– Этого из соседей никто не знает…
– Значит, это всего лишь слухи? – уточнила я.
– Слухи слухам рознь, Лидия Гавриловна, – Кошкин пожал плечами и нахмурился, недовольный, кажется, что я его не поддержала. – Я ничего не утверждаю – это только версия.
Тогда мне эта его версия показалась слишком надуманной, в то время как допущение с шантажом было простым, логичным и куда более жизненным. А теперь… кажется, я была склонна согласиться со Степаном Егоровичем.
Когда я вышла от Кати, то узнала, что у нас гости. Алекс Курбатов пожаловал – собственной персоной и без деда. Последним была весьма опечалена Елена Сергеевна.
Алекс привстал при моем появлении, отвесив очередное «О, вы сегодня очаровательны, Лиди!», и продолжил заверять Елену Сергеевну, что Афанасий Никитич болен неопасно и передает искренние извинения, что не смог вчера их принять. Однако видя, как отводит он взгляд при этих словах, я сделала вывод, что граф не только ничего не передавал Полесовым, но, возможно, и вовсе не знает, что его внук ужинает у них сегодня.
Для блага всех Полесовых я бы предпочла, чтобы Алекс вовсе никогда больше не приезжал, но мое мнение, разумеется, никому не было интересно.
Елена Сергеевна же, не замечая ничего, кроме своего надуманного горя, молитвенно складывала руки и все пыталась выяснить, чем обидели они Афанасия Никитича:
– Поверьте, Алекс, – горячо убеждала она, – Мари безумно сожалеет, что сказала ту глупость относительно m-lle Волошиной…
– Я сказала всего лишь, что у нее кислое выражение лица, maman, – закатив глаза, возразила Мари, – и это не глупость, а чистая правда, так что я ничуть не сожалею.
– Разумеется, Мари не сожалеет, Елена Сергеевна, вы могли бы и сами догадаться, – язвительно хмыкнул Алекс, – Мари вообще никогда ни о чем не жалеет – она у нас исключительно самоуверенная особа.
«Самоуверенная особа» в ответ на это не удержалась от смешка, но потом напустила на себя надменный вид и сказала:
– Да, Алекс, я современная уверенная в себе женщина. Разве в этом есть что-то плохое?
– Нет-нет, Мари, в этом одни плюсы! – горячо, хоть и с явной насмешкой заверил Алекс. – Вот только между уверенностью и самоуверенностью есть разница.
– А я, по-вашему, именно самоуверенная?
– Конечно! Взять хотя бы ваш сегодняшний наряд. Посмотрите только – эта оранжевая в «турецкий огурец» юбка с наполовину оторванным, кстати, кружевом, так и кричат: моей обладательнице все равно, что на ней надето! Она выше этого! Она настолько самоуверенная натура, что может позволить себе выйти в гостиную хоть в пеньюаре, хоть вовсе в ночной сорочке!
Говорилось все это с вежливой улыбкой и достаточно дружелюбным тоном, чтобы Мари не вздумала усомниться, что это лишь очередная очаровательная шутка.
Елена Сергеевна шутке и рассмеялась:
– Ах, Алекс, – она устало махнула рукой, – было и такое – и в пеньюаре, и в сорочке Мари сиживала вот на этом самом стуле.
Да и Мари, кажется, не думала обижаться:
– Нет, маменька, я выходила сюда только в пеньюаре. Выйди я сюда в ночной сорочке m-lle Тальянова извела бы меня за это зубрежкой немецкого. И, чтобы вы знали, это кружево не оторвано – это так было задумано изначально.
– О… – делано изумился Алекс, – в таком случае, кто же автор сего творения?
– Разумеется, я! – манерно поклонилась Мари.
– Да это ведь многое объясняет!
И снова душевная улыбка преданного друга.
– Monsieur Курбатов, а что вы скажете относительно моего платья? – Алекс с Мари были очень заняты сей остроумной беседой, так что мой негромкий вопросы был услышан и понят далеко не сразу.
– Ваше платье? – Во взгляде его мелькнула растерянность, и, видимо решив, что я напрашиваюсь на комплемент, он продолжил более уверенно: – Оно, разумеется, прелестно – как и всегда…
– Благодарю. Просто я думала, что вы станете критиковать сегодня наряды всех дам в этом доме: Елены Сергеевны, мой, горничных.
В ответ тот пробормотал что-то о моем безупречном вкусе, которым можно лишь восхищаться. Кажется, Алекс был уязвлен, а Полесова поспешила замять мое бестактное поведение:
– Ах, Лидочка, дружочек, боюсь, вы принимаете все слишком серьезно – Алекс же просто шутит.
– Сомневаюсь, что Александр Николаевич шутить, – возразила я, – поскольку он должен понимать в таком случае, что для любой барышни подобные шутки чрезвычайно обидны.
Я сама с трудом могла объяснить себе, что на меня нашло. Никогда прежде, даже когда Алекс явно позволял себе лишнее, я не смела упрекать его и взглядом. У меня даже мысли не возникало ему возразить. И уж точно Алекса никто никогда не называл Александром Николаевичем – наверное, он решил теперь, что я его возненавидела за что-то.
Пока Елена Сергеевна собиралась с мыслями, чем загладить еще большую мою бестактность, в комнате висело молчание – неловкое и напряженное. А потом Алекс заговорил нерешительно:
– Мари, если я действительно вас обидел, то мне жаль… правда, жаль.
– Конечно, обидели, – ответила Мари, громко усмехнувшись, и без эмоций скользнула взглядом по моему лицу. – Я теперь всю ночь буду рыдать в подушку.
Тут и Елена Сергеевна нашлась, что сказать – непринужденный светский разговор продолжился, было. Хотя Алекс говорил теперь куда меньше и уверенней, а минут через пятнадцать спросил вдруг, который час и, хлопнув себя по лбу, «вспомнил» что ему срочно нужно заехать в одно место, так что остаться на ужин он никак не может.
– Я провожу вас, Алекс! – с готовностью поднялась за ним Мари.
Встала и я, сказав:
– Я, позвольте, тоже…
– Нет-нет, дамы, благодарю! – как будто испугался этого Алекс и поспешил заверить: – Я и правда очень тороплюсь – уверяю, я найду выход!
Когда дверь за ним закрылась, Елена Сергеевна покачала головой горестно и сказала, ни к кому не обращаясь:
– Ну вот… если теперь и Алекс перестанет нас навещать, я этого не переживу.
Сказав так, она взглянула на меня и, если бы не ее врожденная мягкость, то, уверена, впервые за три месяца службы я услышала бы от нее упрек. Но, лишь посмотрев строго, Елена Сергеевна поднялась и молча вышла из гостиной, оставив нас с Мари вдвоем.
Обычно в таких случаях и Мари тотчас покидала меня, всем своим видом показывая, что ей неприятно даже рядом сидеть со мною. Однако сегодня она и не шевельнулась в сторону дверей. Я не поднимала на нее глаз, но чувствовала, что она смотрит на меня с вызовом и усмешкой.
Я пыталась читать книгу.
– Жестко вы с Алексом сегодня, – через полминуты молчания сказала Мари. – С чего вдруг такая перемена? Вы же всегда с ним любезничали столь приторно, что смотреть было противно, не то, что слушать. Разозлились, что он женится на Волошиной?
– Разозлилась, – подтвердила я, перевернув страницу.
Мари же вдруг поднялась из кресла и развязанной походкой неспешно подошла ко мне, встав в двух шагах.
– По-вашему и я должна была разозлиться? – просила она опять же с вызовом.
Не могу назвать себя трусихой, но сейчас я отчего-то волновалась как школьница. Только боялась я не своей воспитанницы и ее острого язычка – к ним я давно привыкла. Я боялась убедиться окончательно, что все сказанное о Мари Алексом, тогда, в Берзовом, и есть правда. Что возникшая несколько дней назад моя симпатия – мнимая и растает вот-вот, едва Мари откроет рот и обнажит свою сущность во всей красе.
И лишь мысль, что Мари, возможно, не меньше меня боится того же – боится ошибиться – заставила меня все же поднять взгляд на ее лицо. А потом я захлопнула книгу и все же сказала, решив, что пусть будет что будет.
– Смотря какая у вас цель касательно Алекса, – произнесла я. – Если вы хотите, чтобы он обедал у вас каждый вторник, несмешно шутил, жаловался на свою жену и относился к вам как к глупой взбалмошной девчонке, с которой ему, однако, легко и удобно, то можете по-прежнему делать вид, что вас не трогают его слова.
Мари смело выслушала меня, помолчала немного и, будто сделав над собой усилие, чтобы побороть нерешительность, спросила:
– А если я, допустим, хочу чего-то другого?
Будто тяжелая ноша упала у меня с плеч. Захотелось тепло улыбнуться, но, решив, что улыбки здесь неуместны, я ответила строго:
– В таком случае, нам предстоит много работы.
Это невероятно, но мы проговорили с Мари до ночи, до темноты, запершись в моей комнате. Наверное, не разошлись бы и дольше, если бы не явились мальчики с требованием дочитать им «Всадника».
Причем разговоры наши касались Алекса и сомнительных нарядов Мари лишь отчасти, а больше мы обсуждали литературу. Снова едва не поругались из-за Толстого: меня ужасно злили ее поверхностность в суждениях и упрямое нежелание копнуть вглубь. Но, кажется, мне все же удалось убедить Мари прочесть «Войну и мир» целиком. Взамен, правда, на обещание ознакомиться с творчеством Басё.
– Вы ничего не понимаете! – вскричала Мари, забравшись с коленями в кресло и размахивая руками так, что едва не опрокинула вазу со столика. – Японская поэзия, культура это же огромный и совершенно неизученный европейским обществом пласт! В целом мире нет больше ничего подобного! Судите сами: в хокку всего три строчки – а сколько в них смысла! Ваш Толстой исписал кипу бумаги, а здесь те же самые мысли уложились всего в три строчки!
– Абсурд! – фыркнула я, возмущенная столь кощунственным сравнением. – Уместить в три строчки всю глубину Толстого невозможно. Вы говорите так, потому что не потрудились прочесть целиком хотя бы одну его книгу!
Мари несколько смешалась:
– По правде сказать, я не читала его вовсе: общий сюжет мне Алекс пересказал…
– Вот видите! – восторжествовала я.
– Ничего я не вижу! Даже Алекс сказал, что Толстой в виде хокку смотрелся бы куда лучше.
– Алекс, наверное, пошутил… – предположила я с сомнением.
Мари нахмурилась – кажется, мысль, что слова Алекса были шуткой, раньше не посещала ее:
– Он все время надо мной смеется! Будто я шут какой-то… это невыносимо, если хотите знать.
И Мари как-то сразу притихла, погрустнела, показавшись мне в этот миг даже беззащитной и слабой.
Я в течение этого вечера пыталась для себя понять, что прежде меня так отталкивало в ней? Пыталась – и теперь не могла. Причем не сказала бы, что Мари слишком уж изменилась в последние дни – скорее, я стала смотреть на нее иначе. А раньше, получается, мне было лень пытаться понять ее?
Я даже поймала себя на мысли, что, будь мы ровесницами, и, доведись нам учиться вместе, я была бы польщена, если бы она выбрала меня в подруги.
Да и наряды Мари – так ли уж они ужасны?… Нет, они, конечно, ужасны, нелепы и смешны, но, мне уже казалось, что, надень Мари что-то более соответствующее ее возрасту и статусу, она немедленно поблекнет и станет какой-то… обыкновенной. А ведь чтобы носить наряды, какие носит она, и чтобы посметь вести себя так – пойти против устоев – нужно обладать немалой смелостью, уверенностью в себе и независимостью.
И это она собирается подавить в себе ради Алекса? Я молчу о том, что его душевные качества далеко не на высоте… но он ведь может оказаться причастным к убийству Балдинского. Признаться, я уже жалела, что согласилась помочь Мари завоевать младшего Курбатова.
Поэтому я сказала – очень осторожно, боясь теперь потерять ее расположение:
– Мари, вы уверены, что Алекс нужен вам настолько, что ради него вы готовы измениться? – спросила я. – Возможно, в будущем найдется человек, который оценит вас такой, какая вы есть. Человек, гораздо более достойный, чем Алекс Курбатов.
Мари ответила не сразу, мне даже показалось, что расположение я все же потеряла, и сейчас она ответит что-нибудь резкое. Однако она неожиданно спросила:
– Вы когда-нибудь были влюблены, Лидия Гавриловна?
Она глядела на меня столь цепко, что я сочла невозможным лгать ей. Да и это было бы нечестно. Так что я ответила:
– Была. – И тотчас добавила запальчиво: – но менять в себе что-то в угоду ему я бы никогда не стала!
Мари прищурилась:
– Но, судя по тому, что вы сейчас не замужем, мне следовать вашему примеру не нужно.
Маленькая язва!
Впрочем, Мари тут же отвела взгляд и торопливо произнесла:
– Возможно, я наступила на больную мозоль – простите меня в таком случае. Я только хочу объяснить вам, что не собираюсь упускать Алекса. Он не такой плохой, как вы думаете. И если ему нужна скучная примерная тихоня, вроде maman или вас, то я готова такой стать.
В этот-то момент и нас и решились побеспокоить мальчики – и слава Богу, потому что беседа наверняка бы закончилась ссорой.
Глава XXIX
Кошкин должен был приехать к нам на следующий день после моей беседы с Катериной. Результат этой беседы был отрицательным, но я продолжала надеяться, что хотя бы Кошкину удастся достучаться до нее.
К слову, Степан Егорович уже заезжал к нам на этой неделе – выяснить у Полесова происхождение пороха на рукавах его сорочки. Тот ответил довольно предсказуемо, что после обеда поехал с приятелями из клуба стрелять в тир – мол, они часто этим развлекаются. Ну а потом он едва успевал к началу бала, так что из одежды лишь сменил сюртук на более соответствующий случаю.
И Алекс Курбатов наивно подтвердил, что попросту забыл сказать следователю, что уже отдавал праздничный сюртук в чистку – а после еще и забросал вопросами, что они делали с его одеждой, что ищут, да и вообще, к чему это все.
– Экие все забывчивые… – ворчал Степан Егорович наедине со мной, – Ну, ничего, придется потолковать с этими приятелями из клуба – вот тогда и выясним, ездил он в тир или нет!
Не знаю, как насчет Алекса, а Полесова Степан Егорович, кажется, вполне видел в роли убийцы. И даже для допроса Кати он выбрал время, когда того нет дома – боясь, очевидно, что его подозреваемые могут сговориться. С мотивами, правда, было туго, поэтому вслух Кошкин эту версию не озвучивал.
Я тоже мотивов не видела и предпочитала не фантазировать при полном отсутствии фактов. Но, признаться, в роли убийцы Жоржика представляла с трудом – мне казалось, что Аннушка и то больше для этого подходит.
Кошкин явился в казенной полицейской карете в пять часов дня – его приезд я наблюдала из окна детской. Первым делом, я знала, его проводят в гостиную, и не меньше получаса он проговорит с Еленой Сергеевной, отвечая на ее многочисленные вопросы. Мне этого получаса вполне хватало, чтобы попросить Мари присмотреть за младшими, а самой тихонько пройти в столовую.
Здесь, возле печи, имелся закуток, укрывающий от посторонних глаз заслонку печи с кочергой и дровами для растопки, которые, по мысли хозяев, выглядели не вполне élégant для светской квартиры. Было в этом закутке не слишком уютно, но зато отсюда прекрасно слышно все, что творится в столовой, а так как разговаривать с Катериной Кошкин намеревался именно здесь, то лучшего места мне и придумать сложно.
Я устроилась на низком табурете, специально принесенном накануне, аккуратно разложила юбку, чтобы не перепачкаться золой и, подперев рукою голову, принялась ждать.
Катя явилась в столовую лишь несколькими минутами позже Кошкина, который о моем присутствии, разумеется, знал, поэтому любезно отодвинула для девушки стул совсем рядом с моим закутком. Та села, все еще ни слова не сказав.
– Катерина Семеновна, если я не ошибаюсь? – спросил Кошкин как будто невзначай, подняв голову от бумаг, которые сам же заполнял, вписывая данные Катюши.
– Да, все верно, – подтвердила та.
В щель между дверью и стеной я видела, что Катя сидит на краешке стула, вполоборота ко мне, выпрямив спину. Держится очень зажато и напряжено. Пальцы ее, сложенные на коленях и невидимые для Кошкина, были крепко сцеплены в замок.
– Катерина Семеновна, во время праздничного вечера на той неделе вы где изволили находиться? – все так же невзначай спросил Кошкин.
– В своей комнате.
– Вы ведь работаете няней в этой семье? Я выяснил у других свидетелей, что к этому времени дети еще не спали – так почему же вы были не с ними?
Я почувствовала заминку, возникшую у Кати, но она быстро собралась и сказала:
– Я дала детям краски и посчитала, что мое присутствие в детской необязательно.
– Вы ушли, потому что у вас были важные дела? – Кошкин изумился и поднял брови.
– Нет, никаких дел, – слишком поспешно отозвалась Катя, – мне просто… нездоровилось.
– То есть, вы находились в своей комнате, которая, кажется, расположена напротив гостевой спальни, где произошло убийство. Должно быть, вы слышали что-то? Шаги, голоса, выстрел?
– Нет, я ничего не слышала. Я спала.
– Вы не уложили детей, но легли спать сами? – с недоверием уточнил Кошкин.
– Да… я ведь сказала, что мне нездоровилось.
– Вы говорите, что спали, но по показаниям Анны Стрельниковой, горничной, когда она обнаружила труп и закричала, вы сию же минуту выбежали из комнаты, были полностью одеты и заспанной не выглядели.
– Ей показалось, – ответила Катя, не раздумывая.
Руки ее теперь лежали на коленях свободно, а когда она чуть повернула голову, и я разглядела ее лицо, то оказалось, что она улыбается, довольная своими ответами. Кажется, Катерина решила, что допрос это не так уж страшно.