– И хорошо справилась, Кать Меньшая, надо отдать тебе должное…
– И никогда не взяла ни с кого ни фунта, ни шиллинга, ни пенни. Когда мать графа скончалась, граф сразу за мной послал. Когда я ее обиходила, он спросил: “Сколько же ты хочешь?” “Сколько сами скажете…”
– Тебя отправили бы в тюрьму до конца твоих дней, Кать Меньшая, кабы ты ее хоть пальцем коснулась или даже прошла мимо комнаты, где она лежала…
– Было так, что я обряжала Пядара Трактирщика…
– Не было так, Кать Меньшая, там были две сестры из Яркого города, в униформах и белых чепцах. Люди говорили, что они монахини…
– А еще я обряжала Француза…
– Если б ты его хоть пальцем тронула, Кать Меньшая, тебя бы отправили в тюрьму за нарушение Ирландией нейтралитета в военное время…
– Было так, что я обряжала Джуан Лавочницу…
– Это бессовестная ложь. Мои дочери не дали бы тебе даже одной ноздрей воздуха вдохнуть в той комнате, где лежало мое тело. Чего ради? Чтоб ты меня лапала!..
– Даже смотреть на покойницу Джуан можно было только с разрешения, Кать…
– Старый Учитель…
– Уж конечно, не ты, Кать Меньшая. Я работал в нашем Придорожном Поле рядом с его домом. Билли Почтальон позвал меня:
“Он отправился в службу невостребованных писем”, – сказал Билли. Мы с тобой, Кать Меньшая, мигом вбежали в дом. Поднялись по лестнице и прочли последние молитвы вместе с Учительницей и Билли Почтальоном.
“Бедняга Учитель отдал Богу душу, – сказала Учительница с комом в горле. – Разумеется. Он был слишком хорош для этой жизни…”
– О, потаскуха!..
– Потом ты вошла туда, Кать Меньшая, и протянула руки, чтобы большими пальцами закрыть глаза. Но Учительница тебе не позволила. “Я сама сделаю все, что нужно, с бедным Старым Учителем”, – сказала она…
– О, нахальная сучка!..
– Вы лучше вспомните, Учитель, что Мартин Ряба видел вас в школе…
– Ей-ей, краше правды нету слова, Мастер…
– “Спускайся вниз, на кухню, и отдохни, Кать Меньшая”, – сказала она. Велела мне и Билли приготовить обед, выпивку и табак. “Не жалей ничего, – сказала она Билли. – Это все для бедного Старого Учителя…”
– На мои же собственные деньги! О!
– Когда мы вернулись, ты все еще была в кухне, Кать Меньшая. Билли отправился к Учительнице, та всхлипывала наверху…
– О, проходимец! Шаромыжник сиволапый!..
– Когда он спустился, ты заговорила с ним, Кать Меньшая. “Бедняга там, наверху, заслужил, чтобы с ним обошлись по-божески. Я пойду помогу его обмыть”. “Отдохни здесь, Кать Меньшая, – сказал Билли Почтальон. – Учительница в таком горе из-за Старого Учителя, что лучше ненадолго оставить ее одну”, – сказал он. Билли вытащил бритву из шкафа, и я подал ему ремень, чтоб ее направить…
– Мои собственные бритва и ремень! Они были в шкафу сверху. Как ловко он их нашел, ворюга…
– Ты крутилась в кухне, Кать Меньшая, словно блохастая собака.
– Так же, как крутится Нора Шонинь, когда заявляется в дом Катрины…
– Попридержи язык, отродье…
– “Надо подняться и помочь привести его в порядок, пока ты бреешь щеки”, – сказала ты. “Все это сделает Учительница, – сказал Билли. – А ты отдохни, Кать Меньшая”…
– Ох, вот же гнусная парочка!..
– Не обращайте на него внимания, Учитель. Я обряжала вас, и труп ваш смотрелся прекрасно, храни вас Бог. Я так и сказала Учительнице, когда мы вас уложили. “К чести вашей сказать, Учительница, – сказала я. – Он так хорошо выглядит, да смилуется над ним Господь, но этого и следовало ожидать: Старый Учитель был хорошим человеком…”
– Видит Бог, Кать, все равно, как нас обряжают, но мне кажется, что ты очень умело обошлась со Старым Учителем…
– Пять дней я тебя стерегла, Житель Восточной Окраины; бегала к твоему дому и обратно, то к Холмику, то от Холмика; глядела на твой дом и высматривала, не мелькнет ли кто похожий на тебя. А ты все метался и бредил, все цеплялся за этот узенький надел земли, на котором лучше всего откармливать скотину. Дай тебе волю, ты бы вообще не умирал, раз с собой тебе ту полоску земли не забрать…
– И все болтал о потере английских рынков…
– …Это я обряжала тебя, Куррин, но ты все равно не хотел уходить. Наверняка смертные муки претерпел. Каждый раз, как я пыталась закрыть тебе глаза, ты просыпался снова. Твоя жена пощупала твой пульс. “Отошел, да смилуется над ним Господь!” – сказала она.
“Ну, да покоится с миром его душа, – сказал Бриан Старший, он как раз зашел в дом. – Теперь-то он получил свой билет в один конец. Но – Бог свидетель – я и подумать не мог, что он отчалит без дочери Тима Придорожника”.
“Да будет мягка сегодня его постель на Небесах!” – сказала я и велела принести кадку воды, чтобы все приготовить. А ты в эту минуту возьми и очнись! “Глядите только, чтобы Том не получил всю мою большую собственность, – сказал ты. – Пусть уж лучше ее унесет ветром, чем она достанется старшему сыну. Разве только он женится на какой-нибудь другой женщине, кроме дочери Тима Придорожника…” Потом ты снова очнулся: “Если старший сын получит от тебя землю, – сказал ты своей жене, – пусть дьявол заберет мое тело, но мой дух тогда станет являться с того света – и днем и ночью хватать тебя за подол! Какая жалость, что я не позвал законника и не составил неоспоримое завещание!.. ”
Потом ты очнулся в третий раз: “А ту лопату, что дочь Томашина одолжила, чтобы копать первую картошку, кто-нибудь из вас пусть лучше пойдет и заберет, раз уж у них совести не хватает самим ее вернуть. Дьявол их разрази! Позаботьтесь о том, чтоб предъявить саммонсы
[163] Проглоту за то, что его ослы уничтожают наш овес. А если не получите удовлетворения в суде, в следующий раз, как поймаете их за нашей оградой, вколотите им лошадиных гвоздей в копыта. Разрази их всех дьявол! И не ленитесь вставать до зари и присматривать за вашим торфом, а если поймаете Придорожника…
– А я думал, что это старуха его воровала…
– Да все они там были один другого хуже, и сам он, и его супружница, и их четверо деток…
– …Ты уже собрался отдать Богу душу, когда я вошла. Я преклонила колени, пока литанию читали. А ты в это время еще что-то бормотал. Все повторял: “Джек. Джек. Джек”. “Как крепко бедняжка помнит Джека Мужика, – сказала я Нель Падинь, которая стояла на коленях позади меня. – Хотя они ведь всегда были хорошие товарищи”. “Вразуми тебя Бог, Кать Меньшая! – сказала Нель. – Он же говорит: “Блек. Блек. Блек”. Это из-за сына…”
– А я слыхала, Кать, что последняя воля Катрины Падинь, о чем она предупредила сына, была…
– Похоронить ее на Участке За Фунт…
– Поставить над ней крест из Островного мрамора…
– Божечки!..
– Поехать к Манусу Законнику, чтоб написать влиятельное письмо насчет наследства Баб…
– Бросить хижину Томаса Внутряха, чтоб развалилась…
– Дать отраву Нель…
– Божечки! Не верь этому, Джек…
– Если дочь Норы Шонинь не умрет после следующих родов, получить с нее развод…
– Ты оскорбляешь веру, мерзавец. Ибо грядет Антихрист…
– …О, а потом начался ералаш во всей деревне:
“Он упал со стога овса”.
“Он упал со стога овса”.
“Этот-то упал со стога овса”.
Я тут же встала и пошла к твоему дому. Как пить дать, думала, найду нового, свежего покойника. А в постели оказался ты, бездельник, и всем вокруг рассказывал, как у тебя левая нога поскользнулась…
– Но это же правда, Кать, у меня бедро сломалось напополам.
– А мне-то с этого что? Я думала найти нового, свежего покойника…
– Но я же умер, Кать…
– …Никогда я не видала в постели лодыря бесполезнее тебя. Одна нога у тебя лежала на земле…
– Я знал, Кать, что я умираю. И решил встать, пойти к убийце и убить его. “Выпей две ложечки из этой бутылки…”
– Потыраны Господни, вот так история…
– …Я осмотрела твою глотку. “Где та кость, которой она подавилась?” – спросила я. “Доктор ее вытащил”, – ответила твоя сестра. “Да не уменьшится милосердие Господне! – сказала я. – Никто не вправе так набивать себе брюхо. Если бы эта женщина не была такой жадной к еде, мы бы ее сейчас не обряжали…”
“Но ведь она не пробовала ни кусочка мяса с праздника святого Мартина”
[164], – сказала твоя сестра…
– Потыраны Господни, ведь говорил же Бриан Старший, что она и сейчас была бы жива-здорова, если бы не отогнала собаку Катрины Падинь от своего дома перед обедом. “Пес так одурел от голода, что запросто мог бы вцепиться ей в глотку и вырвать кость…”
– Ох, Бриан, негодяй!..
– …Это было летом, и пот повсюду выступил у тебя на коже. “Он, должно быть, пропах по́том, – сказала твоя мать. – Мой сынок всегда был немного полоумный, бедная моя кровиночка, и вот до чего это его довело. Подвергнуть себя такому испытанию – поехать в Дублин на старом велосипеде и проспать под открытым небом целую ночь. Надеюсь, что Бог на него за это не прогневается…”
– О, если б я пережил тот день, я бы увидал, как Конканнан обыграл Керри…
– В сорок первом, да? Это вряд ли…
– …Ты добавил мне и Муред Френшис седых волос. Мы терли, терли и терли тебя, и все без толку. “Эти пятна – не грязь”, – сказала я наконец Муред. “У него их пять или шесть штук”, – сказала Муред. “Это знаки, которые как-то связаны с Гитлером”, – сказала твоя дочь. Какая же я забывчивая, все не могу припомнить, как их называют…
– Татуировка.
– Свастика…
– Клянусь Писанием, то самое слово. Мы израсходовали на тебя три чайника кипятку, четыре фунта мыла, две пачки “Ринсо”, кусок “Манки Бранда”
[165], два ведра песку, а они всё не сходили. Это, конечно, не важно, но ты бы хоть поблагодарил нас за наш тяжкий труд и извинился за хлопоты, что ты нам доставил…
– Вы бы у меня еще не так схлопотали за “Графа Шпее”, я ведь каждую мелкую его деталь запечатлел на своем теле. Гитлер этого достоин…
– “Ух, как ему не повезло! Брось ты их”, – сказала Муред. “Его нельзя оставлять как есть, – сказала я. – Он же весь в штампах, будто письмо без адреса! Поставь на огонь еще один чайник, бога ради”. В эту минуту случилось зайти Бриану. “Сдается мне, – сказал он, – вы собираетесь ошпарить беднягу, что твою дохлую свинью…”
– О, он и сам шпарил языком-то будь здоров – и к тому же злобно!..
– …Не меньше, чем того, предыдущего, я утомилась мыть тебя. У тебя на теле не осталось ни местечка, где бы не было чернил. “Этот малый похож на человека, которого вымачивали в бадье с чернилами”, – сказала я. “Да так оно и было, – сказала твоя сестра. – Он пропитался чернилами. Втягивал их в легкие с рассвета до заката и с ночи до утра…”
– Судороги сочинительства у него были, как он сам это называл…
– Да неважно, что у него там было. Он прожженный еретик. Вовсе неправильно было хоронить его в освященной земле. Удивительно, что Бог не показал это на его примере…
– …Я почувствовала его сразу же, как вошла к тебе в комнату. “Здесь что же, портер разлили или еще что?” – сказала я жене Куррина. “Насколько я знаю, нет”, – сказала она.
– И немудрено: человек, который выпил дважды по двадцать пинт да еще две…
– У меня в желудке не было ни капли в тот день, когда я помер. Ну ни единой капли!..
– А ты правду говоришь. Не было. Это же обычное дело для Кать Меньшой, язвы: она просто намекала, чтоб ей дали выпить, когда говорила с женой Куррина…
– …Со мной вот что приключилось, Кать Меньшая: кофей Джуан Лавочницы. Он сгноил мои кишки…
– …Ноги у тебя были ломкие, будто прогнившее дерево, в темных буграх, и трещали, как у коровы с сухоткой…
– Клоги Джуан Лавочницы, без сомнения…
– Не думаю, чтобы тебе когда-либо доводилось забираться в такую даль, как Паршивое Поле. Если б ты видела ноги Норы Шонинь, которые вовсе никогда не знали клогов! Это если правда то, что говорит Катрина…
– Попридержи язык, отродье…
– …И как только подошла к двери, я почуяла запах печеной картошки, Кити. “Уберите вы эту картошку, – говорю, – покуда покойницу не обрядят”. “А в золе-то вовсе нет картошки, – сказал Микиль. – Если и была с утра, то больше не осталось. Слишком много печеной картошки она съела. Это очень тяжелая пища. Слиплась комом у ней в желудке”…
– Потыраны, вот так история. Кити просто легла – и дух вон…
– …С тобой ничего не спешили делать, пока ты не застыла. Потом ты совсем окоченела, и мы вчетвером старались тебя разогнуть, но без толку. “Пусть кто-нибудь сходит принесет кияночку того мужика, – сказал Бриан Старший, – тогда увидите, как я разогну ей колени…” “Вот же потыраны, – сказал сын Черноножки. – Разве ее не украл Придорожник!”…
– Он украл, точно. Такая славная кияночка…
– …Корзинка картошки, что ты принес с Общего поля, дала о себе знать твоей спине…
– Когда я ее выкладывал дома, веревочная ручка выскользнула у меня из рук, и корзинка опрокинулась вверх дном. У меня немного закололо в боку. Буфет заплясал, часы переехали со стены на дымоход, дымоход вышел в дверь; жеребчик, что был прямо передо мной, на Домашнем Поле, поднялся в воздух и полетел дальше по тропинке и через дорогу. “Жеребчик!” – позвал я и хотел выйти за ним. Сердце…
– Я тут же почуяла запах твоей постели, Мартин Ряба…
– Клянусь душой, это пролежни меня доконали…
– …Мне вовсе не приятно это обнародовать, Поэт, но ты был покрыт грязью от макушки до пальцев ног…
– …Вот он, его “Святой Прах”. Разрази его дьявол, мерзавца! Он же отродясь не мылся…
– Мы с твоей теткой соскребали ее с тебя, покуда не осталось одно-единственное пятно на ляжке. Его мы не смогли свести. “Куски грязи тут схватились намертво, – сказала я твоей тетке. – Много горячей воды и песка”. Твоя мать выходила поискать саван. Она как раз вернулась в эту минуту. “Это родимое пятно, – сказала она. – Каждый раз, когда мой милый сыночек понуждал себя писать стихи, он чесал себя как раз в этом месте. И слова лились из него сами собой…”
– Он был жирный, вспухший, мягкий, податливый. А нам надо было, так или иначе, доводить дело до конца…
– Я никогда не видела покойника, которому труднее закрыть глаза, чем Придорожнику. Я надавливала большим пальцем на один глаз, а его старушка жена на другой. Но как только я закрывала свой глаз, второй тут же открывался…
– Чтоб посмотреть, нет ли поблизости кияночки, чтобы приделать ей ноги…
– Или каких водорослей…
– Я никогда не чуяла такого душистого аромата, как у Почтмейстерши…
– Это был запах веществ, которые она использовала, чтобы вскрывать и снова запечатывать письма. Само собой, ее задняя комната напоминала аптечную лавку…
– Not at all!
[166] Для этого и чайник был окей. Аромат – от ванны. Я приняла ванну прямо перед тем, как умерла…
– Это правда, Почтмейстерша. Обмывать твое тело было совсем не нужно…
– Ты и сама не знаешь, Кать Меньшая, что нужно, а что не нужно. Gosh
[167]! Если ты лишний раз притронулась к моему телу, Министр Почт и Телеграфов привлечет тебя к суду…
– …Без разницы, кто тебя обряжал, но я бы сказал, что от тебя пахло крапивой Баледонахи…
– И даже это лучше того, чем пахло от тебя…
– Я никогда не видела покойника чище Джека Мужика. Печать смерти даже не коснулась его. Он был свеж, как букет цветов. Его кожа была шелковая, так могло показаться. Можно было подумать, что он просто прилег отдохнуть… Да к тому же вся одежда у него была белоснежной, до последней нитки, – как флер
[168], что разбрасывали у дверей церкви перед графом в утро его свадьбы. Конечно, граф с супругой никогда не появились бы в доме Нель Падинь, если б у нее все было иначе…
– Зараза! Нахалка суетливая!..
– А вот говорят, Кать, что тело Катрины было не такое…
– Тело Катрины! Ах, это… Меня туда звали, но я и близко не подошла бы к ее телу…
– Божечки!..
– Меня от нее наизнанку выворачивало…
– Божечки! Кать Меньшая, язва! Кать Меньшая, язва! Я лопну! Я лопну!..
6
… Или нет Бога на небесах, или он накажет эту парочку! Это было понятно сразу! А у меня-то и болей страшных не случалось. Доктор сказал, что мои почки сведут меня когда-нибудь в могилу. Но эта зараза Нель выпросила “Книгу святого Иоанна” у священника для дочери Норы Шонинь, и они купили мне билет в один конец до этого приюта – точно так же, как Джеку Мужику, бедняге. Ведь и пеньку понятно, что если бы не какая-нибудь уловка, дочь Норы Шонинь оказалась бы здесь после следующих же родов. А вместо этого ее оставили и боли, и хвори… И конечно, у этой стервы и комар носа не подточит! Она знала, что я до последнего вздоха буду спорить с ней и про завещание Баб, и про полоску земли Томаса Внутряха. Зато Патрику она может голову морочить сколько влезет… Две тысячи фунтов. Дом с шиферной крышей. Мотор. Шляпа. Сын Черноножки сказал, что Патрик тоже получит на полпальца денежек. Но что проку, если все наследство не отойдет ему! Как же это Бог допустил, что она не раздала все до последнего гроша священникам!..
Двадцать три фунта алтарных денег на Джека Мужика. И притом от собственного дома она никогда не принесла ни шиллинга ни на одни похороны! Торжественная месса. Священники. Граф. Лорд Коктон. Четыре бочонка портеру. Виски. Холодное мясо. И как ловко эта шельма придумала зажечь над ним двенадцать свечей в церкви! Чтобы меня уесть, не иначе. Я Джека ни в чем не виню, но эта зараза все устроила, лишь бы пыль в глаза пускать. Вольно же ей было – с легкими-то старухиными деньгами.
Не петь больше песен Джеку Мужику. Душа покинула его. Неудивительно – прожить столько времени с этой дрянью. И чем она ему отплатила за все эти годы? “Книгой святого Иоанна”, которая свела его в могилу…
Когда я рассказала ему обо всем в тот же день, он не сказал ни “да”, ни “нет”, а только “Бог накажет нас”. Наверняка он сейчас весь красный от гнева из-за того, как она с ним поступала… А этот дурачок ничего и не знал. Он всегда был такой бесхитростный. Если бы он только знал, что мерзавка Нель дурачила его, когда просила на ней жениться. “Джек теперь мой, – сказала она, – а Бриана Старшего мы оставим тебе, Катрина”.
Если бы Патрик не послушал дочь Норы Шонинь, я бы лежала сейчас рядом с ним на Участке за Фунт. А теперь эта языкастая Джуан Лавочница лежит с ним рядом. Она тоже будет порочить меня в его глазах. Наверняка уже рассказала ему обо мне все возможные враки. Вот почему он такой необщительный. Мне, конечно, все равно, но, кажется, наша красотка с Паршивого Поля пытается заманить его в этот свой Ротари. А Бидь Сорха и Кать Меньшая только и знают, что жужжать об этих его похоронах, как будто бедняга в ответе за их смерти. Мало того, они возносят до небес эту гадину за то, что она вытащила их обеих из постелей…
У всех у них, поди, уже языки свело судорогой от усталости: у Муред Френшис, у Кити Печеной Картошки, у Бридь Терри, у этого бестолкового Рыжика, у Мартина Рябы, – так уж они все восхваляют Нель… А мне-то они ничегошеньки не говорят. Потому что я ее хвалить не стану…
Нет. Ни словечка не скажу. Пусть думают, что со мной говорить попусту. Гораздо лучше, когда с тобой дерутся мужественно и открыто… Да этот погост хуже тех мест, о которых недавно рассказывал Француз: Бельзен, Бухенвальд и Дахау
[169]…
– …Будь я жив, уверяю тебя, Джек Мужик, я бы обязательно пришел на похороны. Я же обещал…
– …Погоди, мил-человек. Ты когда-нибудь слыхал, какое прозвище дал Конан Оскару?..
[170]
– Клянусь дубом этого гроба, Бидь Сорха, я дала Катрине фунт и с тех пор не видела из него ни пенни…
– Ах ты, скорлупка для лживых сплетен! Гузка ты шелудивая! Муред! Муред! Ты слышала, что опять говорит эта ведьма, Картошка Печеная?.. Муред, говорю! Эй, Муред! Что ж ты мне не отвечаешь?.. Муред, говорю я!.. Не хочешь со мной разговаривать? Значит, это я сплетница, говоришь!.. Я множу и разношу слухи… А на этом кладбище были тишина и покой, пока я не заявилась, говоришь! Да как тебе не стыдно, Муред, порочить человека такими словами!.. Значит, я своей ложью превратила это место в пир Брикриу! Вот, значит, как, Муред! Да ты в ручеек глянь – и увидишь лжецов-то. Я вот никогда не разносила ни врак, ни сплетен, слава тебе, Господи!..
Эй, Муред! Ты меня слышишь? Весь твой род, все родичи искони были врунами… Отныне ты не собираешься терпеть моих дерзостей. О! Дерзостей, значит! И что вот это – святая истина!.. Эй, Муред! Муред! Что ж ты ничего не говоришь! Эй, Муред!.. Ты что, язык проглотила?..
Эй, Кать Меньшая!.. Кать Меньшая!.. Это не по-соседски, Кать Меньшая!.. Шонинь Лиам!.. Ты меня слышишь, Шонинь Лиам?.. Да ни черта ни слова не дождешься!.. Эй, Бридь Терри!.. Бридь Терри!.. Ты вот скажи, Бридь Терри, разве я когда-нибудь тебя чем-нибудь обидела?.. Мартин Ряба!.. Мартин Ряба!.. Кити!.. Кити!.. Это Катрина. Катрина Падинь. Кити, я говорю!
Джек! Джек!.. Джек Мужик! Здравствуй, Джек Мужик, это я, Катрина Падинь. Эй, вы, которые За Фунт, позовите Джека Мужика! Скажите, Катрина Падинь его зовет! Джек, говорю!.. Джуан Лавочница! Джуан! Благослови тебя Бог, Джуан. Позови мне, пожалуйста, Джека Мужика!.. Он там рядом с тобой… Джуан!.. Джек!.. Джек! Джек!.. Я лопну, лопну, лопну я, лопну…
Интерлюдия номер девять
Грязь шлифованная
НЕЛЬ ПАДИНЬ
1
– Небо, море и земля – мои…
– А моя – изнанка и все, что вверх ногами, и все, что внутри, и то, что в глубине. У тебя ничего нет, кроме окраинного и случайного…
– Пылающее солнце, сияющая луна, искрящаяся звезда – мои…
– А мои – таинственные глубины всякой пещеры, прочное дно любой пучины, темное сердце каждого камня, неизведанное нутро всякой почвы, скрытые жилы каждого цветка…
– Южная сторона, яркость, любовь, алый цвет розы и смех влюбленной девы – мои…
– А мои – северная сторона, тьма, мрак, сплетение корней, что дает рост любому листу, и сплетение вен, что гонит гнилую кровь уныния, дабы стереть улыбку с лица…
– Яйцо, пыльца, семя, приплод – мои…
– А мои…
2
– …Monsieur Churchill a dit qu’il retournerait pour libérer la France. Vous comprenez, mon ami?..
– Что-то он основательно теряет свой ирландский – с тех пор как пошел в большую науку…
– …Я упал со стога овса, Штифан Златоуст…
– …Я своими ушами слышал Лорда Хо-хо
[171], который обещал, что “Граф Шпее” будет отомщен…
– …На мои похороны приходил Старший Мясник, Штифан Златоуст…
– …Гитлер лично, собственной персоной отправится в Англию и собственными же руками засунет маленькую бомбочку в огромные, туго набитые штаны Черчиллю…
– …Я оказываю людям духовную помощь. Если тебе когда-нибудь понадобится какая-либо духовная помощь…
– Заверяю тебя, не понадобится. И заранее предупреждаю, дочь Кольма Старшего: оставь всех здешних прожженных еретиков мне и не суй свой нос в это дело никоим образом, иначе, клянусь спасением своей души…
– …Да пребудет с нами Крестная Сила, если Англию вот так вот отрежут, где же тогда найти рынок? У тебя ведь нет земли на окраине деревни…
– …Mon ami, Объединенные Нации, Англия, les États Unis, la Russe, et les Francais Libres защищают права человека от … quel est le mot?.. От варварства des Boches nazifiés. Я уже рассказывал вам про концентрационные лагеря. Бельзен…
– Нель Падинь-то за Черчилля. Охотники, рыболовы – они из Англии, ясное дело…
– Она всегда была предательницей, лахудра! Ура Гитлеру! Ура Гитлеру! Ура Гитлеру! Как по-твоему, если он придет, он сравняет ее дом с землей?
– Почтмейстерша тоже на стороне Гитлера. Она говорит, что в Германии почтмейстер – это самый важный служащий, и если он подозревает кого-то, то долг почтмейстера – читать его письма…
– Билли Почтальон тоже за Гитлера. Он говорит…
– О, кудлатый грязный выскочка! Конечно, а чего же вы ожидали? Разумеется, у него ни на грош уважения ни к частной собственности, ни к традиционным жизненным ценностям Западной Европы. Он коммунист, антитрадиционалист, бунтовщик, антихрист, паршивый жалкий негодяй, нечистый дух, как и сам Гитлер. Ура Черчиллю!.. Закрой свой нахальный рот, Нора Шонинь! Ты позоришь женский пол! Сказать, что этот грязный прощелыга человек романтический!..
– Браво, Учитель! Не теряйте запала, когда речь зашла о нашей неземной красавице с Паршивого Поля!..
– Том Рыжик говорит, что Томас Внутрях…
– Томас Внутрях? На чьей стороне Томас Внутрях? Мудрец тот, кто скажет, на чьей стороне Томас Внутрях…
– Ты думаешь, я этого не знаю?..
– Никто, кроме тех, кто жил с ним в одной деревне, по правде этого знать не может. Томас Внутрях был привязан к своей лачуге, как король к своей короне…
– Дьявол побери твою душу, голубушка, если они не позволили этой хижине в конце концов обвалиться мне на голову!..
– Божечки! Томас Внутрях здесь!
– Капли все время падали мне то в рот, то в глаз, куда я только не передвигал кровать. Плохие мастера они были. Очень плохие, говорю тебе. Один недоумок, сын Катрины Падинь, и другой недоумок, сын Нель, и до чего ж дурные родственнички, что не смогли даже пучка соломы как следует уложить на мою хижину!..
– Томас Внутрях похоронен на Участке За Пятнадцать Шиллингов, Кити!..
– Да, честное слово, Бридь, Томас Внутрях на Участке За Пятнадцать!..
– Самое меньшее, что они могли сделать, это похоронить его на Участке За Пятнадцать. У них его полоса земли, да еще деньги они получат по страховке…
– Но Нора Шонинь говорит, что Патрик не заплатил за страховку после того, как его мать умерла.
– Она лжет! Шлюха с Паршивого Поля!..
– Даже если бы он делал страховые взносы, страховка не возместила бы ему всего, что он потратил на Томаса. Так что все Катринины молитвы о смерти Томаса для него не важнее козлиного блеянья. Спросим Страховщика…
– Ты давно здесь, Томас Внутрях?..
– Дьявол побери твою душу, я здесь только что появился, Катрина, голубушка. У меня сроду не было ни боли, ни хвори, а ведь я все равно помер. Помер, как и должен был. Доктор сказал мне, что…
– Тебе теперь мало пользы от того, что там доктор сказал. Нель похоронила тебя вперед себя…
– Она слаба здоровьем, Катрина. Слаба здоровьем. Провела три недели или даже месяц в постели, но теперь почти совсем оправилась…
– Конечно, оправилась, сука…
– А вот глянь на меня, Катрина, у меня сроду не было ни боли, ни хвори, и разве не странно, что я все равно помер…
– Ты что же, думал жить вечно?
– Дьявол побери твою душу, я думал, Катрина, что священник меня не похвалит. Он и не похвалил. В тот день, когда он навещал Нель, я встретил его на тропинке, когда шел к Пядару Трактирщику за щепоткой табаку…
– У Пядара Трактирщика табак лучше, чем у кого бы то ни было…
– Да, Катрина, дорогая, да еще на полпенни дешевле. “Честное слово, эта бедная женщина совсем занедужила, священник”, – говорю я…
– Вот балабол!..
– “Да, не похоже, что она прекрасно себя чувствует, – говорит он. – Вроде бы она уже давно прикована к постели. А куда ты сейчас направляешься, Томас Внутрях?” – говорит он. “Иду за щепоткой табаку, священник”, – говорю. “Я слышал, Томас Внутрях, – говорит он, – что ты в тех местах любимчик и что носа не вынимаешь из кружки”…
– О, эта зараза ему все разболтала. Она всегда была предательница…
– “Дьявол побери твою душу, я пью самую капельку, священник, точно так же, как и любой другой”, – говорю я. “Капелька капелькой, Томас Внутрях, – говорит он, – да только болтают, что как-нибудь вечером тебя найдут мертвым на дороге по пути к дому”. “Да все со мной хорошо, священник, – говорю я. – Сроду у меня не было ни боли, ни хвори, слава Богу; и к тому же дорога сейчас у меня под ногами новенькая, прямо до самого дома Нель”.
– Гитлер опять разобьет эту дорогу с помощью Божьей!
– “Мой тебе совет для твоего же собственного блага, Томас Внутрях, – говорит он. – Держись подальше от того места, куда идешь. Держись что есть мочи и бросай свои питейные привычки. Они тебе при такой жизни совсем не на пользу. Да и у людей полно забот и без того, чтобы водить тебя домой каждую ночь…”
– Боже милосердный, эта заносчивая сучка вертит им как хочет. Гитлером у нее так легко вертеть не получится…
– “Дьявол побери твою душу, так у них же автомобиль есть, священник!” – говорю. “Даже если и так, Томас Внутрях, на наших болотах да рытвинах горючего нет. Смотри, мне и то приходится ездить на велосипеде! А еще я слышал, Томас Внутрях, что ты, как тележка в магазине, раскатываешь туда-сюда между двумя домами. Ты бы подумал, Томас Внутрях, – говорит он, – если осталась в твоей голове хоть небольшая искра разума, что пора бы тебе определиться и обосноваться или тут, или там. Вразуми тебя Господь, Томас Внутрях, и не пропускай моих советов мимо ушей”. “Ну, раз такие дела, – говорю я себе, – отныне я не стану утруждать добродетельных людей тем, чтоб каждую ночь провожать меня домой. Вокруг того дома и так вьется слишком много священников. Вряд ли им нужно еще”.
– Каждое слово – правда, Томас Внутрях…
– “Пойду-ка в дом Патрика Катрины, где все тихо и мирно”, – говорю я. Развернулся и пошел по узкой тропке мимо скалы, опасаясь, что какая-нибудь скотина Нель забралась на мою полосу, но обошлось, только несколько оградок были повалены. “Скажу Патрику Катрины, чтоб пришел туда с утра и починил эти оградки, когда станет загонять свою скотину на мою полосу”, – говорю я себе…
– Ты был целиком и полностью прав, Томас Внутрях…
– Я опять вернулся на ту тропку и направился в сторону дома Патрика. И – дьявол побери твою душу, сердечко ты мое золотое, – вдруг я не смог сделать ни шага и вымолвить ни слова. Одна половина меня была мертвая, а другая половина – живая. Не было у меня ни боли, ни хвори, и разве не странно, что я все равно помер!..
– Разорвался на полпути, как камера у старого велосипеда! Это Нель тебя сглазила, бедолагу несчастного!..
– Я не умер на полпути, голубушка. Пядар Нель, по счастью, вовремя подъехал и отвез меня домой на автомобиле. Если бы не это, я бы умер в твоем доме, Катрина. Но когда ко мне снова вернулась речь, я был уже на кровати в доме Нель, и было бы невежливо просить их отвезти меня в дом Патрика…
– Не было ни дня в твоей бестолковой жизни, Томас Внутрях, чтобы ты не сделал какую-нибудь глупость…
– Я прожил всего около десяти дней. Речь то возвращалась ко мне, то пропадала. Честное слово, я не знал тогда, поможет ли мне священник. У меня не было ни боли, ни хвори…
– Да тебе и не с чего, лоботряс…
– Дьявол побери твою душу, голубушка, я время от времени тяжко трудился. Честное слово, всю жизнь был занят тяжелой работой…
– Честное слово, если и так, Томас Внутрях, то тебе это впрок не пошло. Ты был занят всю свою жизнь выпивкой да безобразиями…
– Клянусь душой, правду сказать, Катрина, бывало у меня похмелье, – иногда, по субботам, после пятницы.
– Клянусь душой, бывало, Томас Внутрях, – каждую субботу, и каждое воскресенье, и каждый понедельник, а еще большую часть вторников и сред…
– У тебя сроду язык был без костей, Катрина. Я всегда говорил, что Нель была намного сердечнее тебя…
– Ах ты балабол!..
– Ну честное слово, вот так и говорил, Катрина. “Ни черта бы за мной Катрина не смотрела, если б не хотела насолить Нель”, – говаривал я. Ты бы только видела, Катрина, как обо мне заботилась Нель, когда я лежал. Двое докторов…
– Да она же их для себя самой и позвала, Томас Внутрях. О, у этой гадюки никогда комар носу не подточит…
– Для меня она их позвала, Катрина. И как только меня привезли к ней в дом, она встала с постели, чтобы позаботиться обо мне…
– Встала с постели!..
– Клянусь душой, встала, Катрина, а потом так и сидела рядом…
– Ой, простофиля! Ну, простофиля! Она тебя провела! Она тебя провела! Ну, конечно, у тебя ж не было ни боли, ни хвори, Томас Внутрях…
– Это точно, Катрина. И разве не странно, что я после этого все равно помер, как любой тот, у кого они были. Честное слово, я даже не знал, поможет ли мне священник…
– Можешь поклясться Священным Писанием, Томас Внутрях, что он бы тебе не помог. Эта мерзавка выпросила у него в тот вечер “Книгу святого Иоанна” и отправила тебя на тот свет вместо себя, как раньше поступила с Джеком Мужиком…
– Ты так думаешь, Катрина?..
– Да неужели тебе самому не ясно, Томас Внутрях! Женщина, которая лежала пластом целый месяц, вдруг встает и порхает, как бабочка! Ты играл с огнем всякий раз, как приближался к этой гадине. Если бы ты остался в доме моего Патрика, то до сего дня был бы жив и здоров. А что ты сделал со своей полоской земли?..
– Ну, Катрина, голубушка, вот им я ее и оставил: Патрику и Нель…
– Ты оставил каждому по половине, дубина стоеросовая!
– Дьявол побери твою душу, а вот и не оставил, голубушка. Никакую половину я не оставил. Когда ко мне вернулась речь, Катрина, я сказал себе так: “Будь моя полоса хоть чуточку побольше, я был бы не против отдать обоим по половине. А так не стоит ее и делить. Бриан Старший всегда говорил, что там нечего делить…”
– Конечно, он так говорил. Надеялся, что ты все оставишь его дочери…
– “Я должен оставить ее Патрику Катрины, – сказал я себе тогда. – Я бы ему ее и оставил, сумей я добраться до его дома, прежде чем со мной случился удар. Но и Нель тоже всегда была добра ко мне. Я не мог ничего ей не оставить, раз уж мне пришлось помирать в ее доме…”
– Ой, болван! Ну, болван!
– Священник стал записывать мою речь, когда она снова ко мне вернулась: “Подели ее на две половины, Томас Внутрях, – сказал он. – Или так – или оставь ее кому-нибудь из этого дома”.
– Вот чтоб тебе было, Томас Внутрях, не подумать немного наперед. Что же ты не поехал, как порядочные люди, к Манусу Законнику в Яркий город?..
– Дьявол побери твою душу, Катрина. Речь ко мне возвращалась только время от времени. Честное слово, и обычному-то человеку нужно набрать под язык морозных гвоздей
[172], чтоб беседовать с Манусом Законником. К тому же, Катрина, мне никогда особо не нравилось ездить к этому самому Манусу… Твой Патрик сам там был: “Да она мне особо и не нужна, – сказал он. – У меня и своей земли полно”.
– Ой, болван! Ну, болван! Я знала, что Нель заморочит ему голову. Он совсем пропал без меня…
– А ведь Бриан Старший точно так и сказал!..
– Балабол Бриан Старший…
– Может, и так, Катрина, зато он взял автомобиль и приехал меня проведать…
– Чтоб помочь Нель с твоей полоской земли. А если и нет, то все равно не ради тебя, Томас Внутрях. Послал за мотором! Хорошо же он смотрелся в моторе. Борода кудлатая. Зубы торчком. Спина сутулая. Нос гундосый. Ноги криволапые. Весь в грязище. Отродясь не мытый…
– “Будь здесь та сводня, что похоронена вон в той стороне, пожалуй, не ты, отче, а Манус Законник провожал бы Милорда Внутряха мимо чужих поглядов…” Нель захлопнула ему рот ладонью. Священник вытолкал его за дверь. “Нам твоя земля тоже не нужна, Томас Внутрях”, – быстро сказала Нель…
– Ведь врет и не краснеет, паразитка! С чего бы это она ей не нужна?..
– “Я оставляю вам свою полосу земли, Патрик Катрины и Нель Шонинь, – сказал я, когда ко мне вернулась речь. – Мне ее для вас не жалко”. “В том, что ты сказал, совсем нет ясности, Томас Внутрях, – сказал священник. – Это могло бы привести к разбирательствам в суде, если бы не здравый смысл этих порядочных людей”…
– Порядочные люди! О!..
– И больше я не произнес ни слова, Катрина. Не было у меня ни боли, ни хвори, и разве не странно, что я помер…
– Пользы от тебя немного, что от живого, что от мертвого, дурачина!..
– Послушай, Томас. Тэц-тэ-дот!
[173] Весь этот тифф
[174], который сеет Катрина…
– Дьявол побери твою душу, какой такой тифф?
– Вся эта ругань только способствует вульгаризейшен твоего разума. Мне необходимо наладить с тобой общение. Я уполномоченная по культуре кладбища. Я дам тебе несколько уроков “Искусства Бытия”.
– Дьявол побери твою душу, “Искусство Бытия”…
– Мы, прогрессивная часть общества, осознали свой долг перед соупокойниками и поэтому создали Ротари…
– Очень вам нужен Ротари! Вот гляньте на меня…
– Совершенно верно, Томас, взгляни на себя! Ты прирожденный романтик, Томас. И всегда им был. Но романтика обязана стоять на сваях культуры, дабы поднять ее из дикой почвы и обратить в Царя Аистов
[175] двадцатого века, воспаряющего к залитым солнцем лугам Купидона, как сказала миссис Крукшенк, обращаясь к Гарри…
– Погоди-ка немного, душенька Нора, я расскажу тебе о том, что сказал Прыгун Нагой Штопаному Дну в “Разорванных одеждах”…
– Культура, Томас.
– Дьявол побери твою душу, неужто же это Норуся Шонинь с Паршивого Поля? Интересно, начну ли я говорить на таком вот наречии здесь, в грязи кладбищенской? Черт меня дери, Нора, в прежние-то времена у тебя была прекрасная ирландская речь!..
– Норуся, дорогая, не подавай виду, что ты вообще его слышишь.
– Бып-быып, Доти, бып-быып! Сейчас мы сделаем остановочку и миленько побеседуем. С глазу на глаз, так сказать. Такая милая, приятная беседа. Один на один, понимаешь ли. Бып-быып!
– Во мне всегда была культура, Томас. Но тебе было не дано этого оценить. Это стало очевидным для меня во время первого аффэр-де-кёр с тобой. Вероятно, именно поэтому я слегка поддразнивала тебя. Фу! Некультурный мужчина! Сердечному другу следует быть и товарищем. Я просвещу тебя – с помощью Писателя и Поэта – на тему платонической любви…
– Не буду я с тобой дел иметь, Нора Шонинь. Честное слово, не стану!..
– Пупсик мой, Томас Внутрях!
– Я вращался среди больших шишек в доме у Нель Шонинь…
– Захребетничек!..
– Ой, а иностранцы, Катрина, такие потешные! В этом году с лордом Коктоном рыбачила одна желтая бабища, так она могла бы скурить все феги, сколько бы их ни нашлось на свете. Скурила бы с Сестрой Священника. Та держала их в больших коробках в кармане брюк. Сын Тима Придорожника разорился тратить на нее деньги. Так ему и надо, бродяге. Но я тебе скажу, сама она очень приятная. Я сидел рядом с ней в автомобиле. “Бып-быып, Ненси”, – говорю…
– Твой разум, Томас, дот, представляет собой сырую комковатую глину. Но я обещаю, что переберу ее, упорядочу, уплотню и отшлифую, пока он не станет прекрасным сосудом культуры…
– Не буду я с тобой дел иметь, Нора Шонинь. Честное слово, не стану. Хватит с меня. Я и шагу не мог сделать в дом Пядара Трактирщика, чтобы ты не тащилась за мной по пятам ради выпивки. Не то чтобы мне было жалко, но я поставил тебе множество прекрасных пинт!..
– Не подавай виду, Норуся…
– Поднажми, Томас Внутрях! Дай тебе Господь здоровья и долгих лет! Всыпь ей еще горяченьких, Норушке Грязные Ноги! Напрашивалась на дармовую выпивку. А ты был у Пядара Трактирщика, Томас Внутрях, в тот день, когда она напоила козла?.. Благослови тебя Бог, расскажи об этом всему кладбищу!..
3
– …Всех я вас оплакала, люди добрые! Горе, беда мне, о! Всех я вас оплакала, люди добрые, о!..
– У тебя выходил прекрасный жалобный вой, Бидь Сорха, надо отдать тебе должное…
– Ох, увы мне, горе горькое! Ой, упал, бедняжечка, со страшного стога, ой горюшко, ой!..
– Вас всех послушать, так можно подумать, что он упал с аэроплана! А он упал всего-то со стога овса! От такого, конечно, никто не умрет, кроме того, кто сам, считай, уже умер и для Бога, и для мира. Вот если бы он выпил ту бутылку, что выпил я!..
– Ох, увы мне, горе горькое! Ох, выпил бутылку подлую, кровиночка, ой!..
– Больно много ты говоришь про свою бутылку. Вот кабы ты выпил дважды по двадцать пинт да еще две, как я…
– Ох, увы, увы, о! И не выпить-то тебе ни пинточки больше никогда, никогда, никогда! А сколько же пинт больших прямо в шлюз твой проливалось…
– Ой, да ты мне уже все уши прожужжал про свои дважды по двадцать пинт и еще две! Вот если бы ты вдохнул столько чернил в легкие, сколько Писатель вдохнул…
– Ох, увы, увы, о! Писатель мой прекрасный лег бездыханным на веки вечные…